ГЛАВА VII

БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА VII.

Прием и дастархан. — Характер страны. — Мир Санджу. — Письмо Аталыка. — Характер деревенской жизни. — Помещение в Каргалыке. — Зоб. — Военный салют. — Вход в Яркенд. — Прием и городе. — Визит к дадкваху. — Прием посланника. — Турецкие бани. — Авганцы в Кашгаре.

Санджу восхитительное место. Для нас, вышедших из гор после недельного трудного пути по обширным пустыням, с необитаемыми плоскогорьями, ледяными проходами и не имеющими мостов потоками, он показался настоящим раем, приглашающим к отдыху при самом входе в плоские, широко расстилающиеся над нами равнины Татарии. После угрюмых скал и преград мрачного ущелья, оставшегося позади нас, глаз наслаждался простором. Утомленные видом голой бесплодной почвы, мы ожили, взглянув на фруктовые сады, плантация, нивы и скирды хлебов. Жестокие морозы и проницательные ветры забылись в приятном мягком климате, где дышать было уже легко, и главное — ужасное уединение пустыни сменилось людским обществом; это было чрезвычайно приятно. Ко всему этому нужно прибавить еще радушный прием и интерес, возбужденный новым племенем, с его незнакомым типом и языком, странной одеждой и странными обычаями.

Вскоре после нашего прибытия на место, у палатка посланника показался Али Мурад, Бег или «губернатор» Санджу, сопровождаемый длинной вереницей людей, несших подносы с богатым дастуркваном. Тут были и супы, и пилавы (здесь они называются аш), и жаркие, и рагу, а также сушеные и свежие плоды, хлеб в разнообразном виде, и различные сладости, более в европейском вкусе, чем в азиатском. Пряностей почти не употребляется, а [164] жир, там, где он употребителен, пропитывает обыкновенно все кушанье; фрукты европейские, чай подаются также на европейский лад. Из сладостей замечателен был мармелад из мелко нарезанной моркови в сиропе (называемый мурабба) и крем из толченого белого сахару, взбитого на яичном белке (называемый нашалло). Между яблоками был один сорт, называемый музалма, т. е. «ледяное яблоко», который, будучи разрезан, просвечивает, как будто он изо льда. Однако, не смотря на искреннее желание быть признательными за любезность и гостеприимство, наши совместные усилия были ничтожны для того, чтобы сделать заметным наше прикосновение к грудам съестного, которые, согласно с обычаями страны, должны были бы исчезнуть от нашего внимания. Но когда мы попробовали то и другое и похвалили все по очередно словами аллах акбар, хозяин избавил нас от дальнейшей ответственности, и блюда были переданы нашим слугам, которые, применяясь к местным требованиям, с удивительною живостью окончили начатое нами дело. При этом ими были совершенно отброшены в сторону индийские предубеждения, заставлявшие их всего несколько недель тому назад или даже накануне, в проходах, выкидывать кушанья их господ, как нечистые.

Дастуркван, встреченный нами здесь с таким огорчающим хозяев неуменьем справляться с разнообразием и обилием блюд, является перед нами на каждой станции, при каждой остановке, ежедневно возрастая в размерах и изысканности, пока в Ярканде не дошел до ста подносов, а в Кашгаре, где богатство и разнообразие его достигло высшей степени, их было неведомо сколько. Ничто не делалось без дастурквана, так что наконец, когда исчезла новизна его, даже самое упоминание о нем стало неприятно для уха. Отправлялись ли мы в лавки в городе, нас непременно заманивали в какой нибудь дом и угощали. Предпринимали ли мы экскурсию к каким нибудь развалинам, мы были уверены найти там ряды подносов, ожидавших нас в тени развалившихся стен; посещали ли мы мавзолей какого нибудь святого мученика, тот же строй подносов приглашал нас профанировать священное место; наконец при церемониальных посещениях магнатов страны главную роль играл тот же неизменный обычай.

Санджу довольно людное и цветущее поселение, состоящее [165] приблизительно из тысячи двухсот домов или семейств, на реке Саригиаре, в том месте, где последняя выходит из гор на равнину. Оно тянется вверх и вниз по обоим берегам на десять или на двенадцать миль непрерывным рядом ферм. Фермы эти состоят из трех или четырех хижин, скученных среди своих фруктовых садов, полей и плантаций, и окруженных обыкновенно стеной, но без всяких укреплений.

Вообще место это имеет вид цветущий и богатый, в чем мы убедились и после наших прогулок по его полям, и может служить образцом всех других деревенских поселений, виденных нами в этой стране, как относительно общего плана, характера обработки, так и относительно людей и окружающей их среды. Оно расположено на реке и орошается множеством проведенных от нее каналов. Дома стоят более или менее далеко один от другого, разделены между собою полями и фруктовыми садами, виноградниками и плантациями или лугами. Центром всего служит место резиденции губернатора и улица шалашей и лавок для еженедельного рынка, на котором собираются крестьяне всех кварталов для меновой торговли произведениями своих ферм и мелкой промышленности.

Возделываются здесь пшеница, маис, рис и ячмень в различных пропорциях, смотря по почве; конопля возделывается из-за смолы, составляющей главный предмет вывоза из Индии; лен — из-за семени, из которого добывается употребляемое в стране масло, хлопок, как матерьял для ежедневной одежды жителей, а также и для вывоза. Затем садовые произведения — те же, что и в Европе, и кроме того дыни и табак. Из плодов обыкновенны яблоки, груши, абрикосы, сливы и персики. Виноград возделывается всюду, но вино неизвестно и спиртные напитки воспрещены. Гранатовые, миндальные и ореховые деревья, ююба и elocagnus встречаются всюду, тутовое же дерево, ива, тополь двух пород, а местами и вяз, растущие на плантациях и по берегам текучих вод, составляют строевой лес и топливо.

Шелк тоже производится в некотором количестве, по низкого сорта, и употребляется для грубых домашних тканей, хотя некоторая часть его идет в Кокан, куда сбывается преимущественно и хлопок.

Скот составляют коровы, лучшей во всей стране породы; овцы [166] с толстыми хвостами, превосходящие английских, кап но величине, так и по шерсти; крепкие лошади некрупной, коренастой татарской породы; некоторое количество мулов, сила которых незначительна, так как они меньше ростом, нежели довольно многочисленные в стране ослы.

Население состоят из турок более чистого типа, чем смешанное население Ярканда и Кашгара, и составляет миролюбивые промышленные общины, занимающиеся возделыванием почвы и связанными с земледелием ремеслами. В пределах своих поселений они производят все нужное для их независимого существования, как в отношении пищи, так и в отношении одежды. Вероятно — это следствие изолированного положения некоторых поселений и прекращения сношений с соседями во времена анархии и войн. Вокруг Санджу, как и вокруг всех поселении этой замечательной области, расстилается голая песчаная пустыня.

Одежда здесь летом состоит из широкой рубахи и штанов из грубой бумажной материи домашнего производства, а зимой к этому прибавляется длинное, стеганое на вате, широкое платье в виде шлафрока и сверху надевается обыкновенно еще длинное платье из овчины, затем татарская меховая шайка и сапоги, подбитые войлоком. Такова одежда крестьян, весьма сходная у мужчин и у женщин; только у последних она лучшего качества, несколько иного покроя и кроме того к ней прибавляется еще одна, свойственная женскому полу, принадлежность, именно покрывало.

В городах, правда, заметно более разнообразия, но описанная мною одежда жителей Санджу свойственна вообще всем крестьянам и показывает, как легко они могут удовлетворять свои потребности без иноземных источников и как они далеки от роскоши, являющейся при твердом правительстве и справедливом управлении — этих великих благах, которые между прочим приносят и ту пользу, что покровительствуют промышленности и усиливают торговлю.

Наше прибытие в Санджу не возбудило повидимому большого любопытства, и за исключением пятидесяти или шестидесяти человек, смотревших на наш лагерь из соседних домов, не было вовсе толпы зрителей, которая глазела бы на иностранцев. Не было также и сторожей, которые не дозволяли бы ей этого или разогнали ее, еслиб она сошлась. Здесь было вовсе не то, что в [167] Афганистане, где путешествующего европейца окружает военная стража для охранении от насилия или оскорбления со стороны фанатического народа, который обыкновенно ходит вооруженным и нападает на иностранца как на дикого зверя, который должен быть прогнан или затравлен до смерти за то, что забрался к врагам, или по крайней мере смотрят на него как на отличную добычу для грабительства. Здесь народ не был вооружен, и мы шли по его земле совершенно свободно, без провожатых, не возбуждая никакого волнения. Даже мальчишки не выказывали своего вошедшего в пословицу любопытства. И вслед за нами не бежали шалуны, потешающиеся над иностранцами, как это было бы, непременно, если бы мы показались в своих дорожных костюмах ни улицах одного из наших городов.

Куда мы ни приходили, мы всюду встречали снисходительную вежливость и скромность, какой не ожидали. Мне случалось проходить мимо усадеб, мужчины которых работали в поле, а женщины на дворе перед своими домами, и не заметить, чтобы кто нибудь из них прервал свое занятие или поднялся, чтобы взглянуть на меня. Я даже останавливался посмотреть, как они работали и ни чуть не мешал им этим. Они точно боялись поднять глаза или выковать какой либо интерес. Я стрелял мелких птиц по живым изгородям и собирал виды еще не увядших растений, причем свободно входил в фруктовые сады и выходил из них, не замечая, чтобы кто нибудь выражал неодобрение, кроме злых собак, которых тотчас же останавливали хозяева. И так было везде, исключая городов.

Местный бей Али Мурад пришел посоветоваться со мною на счет глубокой трещины на нижней губе, и я похвалил ему достаточное положение и тихий прав ого народа.

«Да, сказал он, Бадолат привел их в надлежащий порядок. Но они все негодяи и разбойники, и постоянно ссорятся между собою. Я держу их в руках помощию "шариата"» (магометанский закон).

Быть может это было и так, но я скорее думаю, что он хотел преувеличить значение своей должности и своих личных способностей, ибо это был человек с претензиями и вовсе не обладал скромностью своих подчиненных.

«Знаете ли вы Шау сагиба?» спросил он вдруг. [168]

— Да. знаю. Я видел его в Лехе на пути сюда. — отвечал я.

«Значит правда, что он мир (губернатор) Ладака?»

— Нет, он вовсе не то, что вы разумеете под этим названием (сам он был мир Санджу). Он, как называется у нас, союзный комиссионер или должностное лицо, служащее для защиты интересов путешественников на этом пути.

«Значит он служит правительству?»

«Да, он назначен от правительства на эту специальную должность».

«А ведь он говорил нам, когда был здесь несколько лет тому назад, что он простой содагар (купец) и не имеет никакого дела с правительством»

«Совершенно верно. Тогда он еще не служил правительству».

«А теперь служит», сказал он с вопросительным взглядом, выражающим сомнение.

«Да, потому что он знает ваш народ, был другом этого народа и в то же время он самый подходящий человек для этой обязанности».

«Понимаю, понимаю. Он наш друг», сказал он затем; задумчиво опустив голову и потупив глаза, прибавил: «он очень умный человек». После этих слов он вдруг попрощался со мною и вышел, смеясь сам с собою.

Я прижег ему губу и дал ему мази, но после этого он ловил меня всюду втечении четырех или пяти дней, которые он был с нами, чтобы сказать, что не чувствует лучше. В сущности же он думал, что его губе было хуже, чем когда я до нее не дотрогивался.

«Вы говорите, что у вас эта болезнь продолжается пять лет», сказал я, «как же вы хотите, чтобы вас вылечить в пять минут».

«Если бы вы обратили на меня все ваше внимание, то я уверен, что вы могла бы вылечить меня; ваш народ может сделать все».

«Хорошо, вы попробуете употреблять мое лекарство втечении пяти недель, и если за это время не выздоровеете, то приезжайте ко мае в Ярканд, и я вырежу вам больную часть».

Этого было совершенно довольно для моего словоохотливого друга, и он перестал надоедать мне показываньем язвы на своей губе. [169]

Между обращавшимися здесь ко мне за помощью был торговец из Пенджаба, взбиравшийся в горы в прошлом году и доходивший до Кокана, а теперь направлявшийся обратно в Лагор. У него били отморожены концы пальцев на обеих руках. На одной из рук раны давно зажили, а на другой все еще болели. Он носил эту руку в мешке из овечьей шкуры, смазанной внутри салом. По словам его, он получил прибыли до тридцати процентов за сто и он был по видимому совершенно доволен купленным такой дорогой ценой успехом.

1-го ноября в лагерь к нам прибыл с последними нашими спутниками Ибрагим Хан, остававшийся позади по ту сторону прохода с оставленным там багажом. Он сообщил нам, что киргизы добровольно помогли ему, иначе он не перебрался бы так скоро. Очевидно, что прекрасные подарки посланника, сделанные им в Гачаке, за услуги, оказанные ими нашей партии 26 октября, принесли свои плоды и склонили благорасположение людей в нашу сторону, не взирая на искательство караванов, ждавших пока им можно будет пройти. Иные купцы, видя предстоящие трудности, продавали свои товары у подножия прохода своим более отважным товарищам и возвращались с нашей партией по домам.

На следующее утро, в то самое время, как мы готовились сесть на лошадей, чтобы отправиться далее, прибыл из Кашгара Мулла Арток, догонявший нас, как я уже говорил ранее, в долине Нубры, с депешами к Хаджи Торе и с пригласительным письмом от Аталыка Газы к посланнику. Письмо это было вручено по адресу Хаджи Торою с соблюдением обычных церемонии, и посланник, хорошо знакомый с обычаями страны, принял его с надлежащим почтением в обе руки, затем, обратясь в ту сторону, откуда оно было прислано, прижал его к сердцу и к глазам, прежде чем распечатать его, чтобы прочесть его содержание. Когда же прочитал его, то сложил слова и спрятал на голове в складках своего тюрбана из шали. В противуположность богато окрашенным листкам с огромною двойною оберткою из парчи и кисеи, на которых ведется корреспонденция принцев по ту сторону проходов, это был листок простой белой бумаги в такой же бумажной обертке. Точно также вместо хвастовства и глупых комплиментов, употребляемых в индийской [170] корреспонденция, слог этого письма был так же прост, как и его бумага; то и другое было практично и согласовалось с радушным и дружеским письмом и с обычаем, введенным впервые между монголами основателем им могущества, великим Чингисом.

Из Санджу мы отправились в Коштак, отстоящий на двадцать пять миль. Перейдя реку по твердому каменистому ложу, мы взобрались на высокий песчаный вал и тотчас же оказалась среди пустыни, расстилавшейся перед нами огромной дугой, ограниченной горизонтом, и представлявшей волнообразную поверхность гравия, перерезанную в юговосточном направлении неправильными линиями песчаных дюн. Растительность была чрезвычайно скудная и тощая, а представителями животного мира являлись только немногочисленные жаворонки «чернорогой» породы; но следы антилоп, да там и сям норы тушканчиков свидетельствовали о присутствии в пустыне и других животных.

На половине пути мы пришли к широкому и неглубокому рву, сошли с лошадей к.месту отдыха у дастурквана, который нашли расставленным около замерзшего водоема, под ветвями росших вокруг него тополей. Это место называется Лангар, и состоят из трех или четырех хижин, среди группы ив и elocagnus, вокруг которых были маленькие клочки пахатной земли.

Далее наш путь шел все тою же пустынею до Коштака, который весьма похож на Санджу, хотя гораздо меньше последнего. Он расположен в обширной яме на берегу реки Килиян, соединяющейся с рекою Санджу близь Гулы далее к юговостоку. Соединившись, реки теряются впоследствии в пустыне Текла, представляющей обширное пространство песку, в сыпучих грудах которого погребены древние города Хотана. На следующий день мы шли опять такой же пустынной полосой к отстоящему отсюда на двадцать миль Этограку — «тополевому дому», названному от множества тополевых деревьев. Это небольшая кучка усадеб в овраге маленькой реки, начинающейся у подножия нескольких гравиевых утесов влево или к востоку от нашего пути.

Следующая наша стоянка была на двенадцать миль далее в Бории, представляющей такую же группу ферм, в такой же впадине, куда мы пришли 4-го ноября через такую же пустыню. Кроме маленького каравана, вскоре по выходе из Санджу, нам не было [171] на пути никакой встречи, не представилось в пустыне ничего, достойного замечания; на западе она огранивалась низкими горами из глины и гравия, скрывавшимися вверху во мраке густого тумана, на восток же она тянулась до самого далекого горизонта, покрытого таким же туманом, сливающимся по цвету с землею. Каштаново-светло-желтый цвет и земли, и неба был до такой степени сходен, что на некотором расстоянии не возможно было отличить одно от другого. Вечером нам удалось впрочем развлечься после скучного однообразия вида зрелищем полного затмения луны, которое мы могли отлично наблюдать на безоблачном небе приблизительно часов до одиннадцати ночи по нашему времени.

Мы не заметили, чтобы жители ферм, среди которых мы остановились лагерем, обратили какое нибудь внимание на это небесное явление, и если они заметили его, то ничем не выказали этого. Кроме людей нашей партии не было видно ни одной души, не слышно ни одного голоса кроме лая сторожевых собак.

Вообще тишина, обнимавшая эти уединенные маленькие поселения, еще и раньше обращала на себя наше внимание и во все последующее время нашего путешествия составляла самую резкую черту крестьянского быта этой страны. Мы никогда не слышали звуков музыки или песни, или веселого смеха, которыми утешаются по вечерам в деревнях всякой другой страны после дневных трудов. Мы не замечали даже, чтобы народ собирался когда нибудь поболтать или порезвиться, как следовало бы ожидать в подобных обществах, по крайней мере от молодежи. Тем не менее, нас уверяли, что народ этот имеет свои собрания и увеселения и по своему пользуется удовольствиями, точно также как и другие люди. Это очень возможно, и вероятно так и есть на самом деле, но мы не замечали никаких признаков всего этого, вероятно вследствие особых условий их положения: отрезанные от соседей пустынею, они изолированы и друг от друга вследствие разбросанности их жилищ, или быть может строгой дисциплины новой формы правления, не терпящей сборищ между побежденными подданными.

Из Бории мы отправились в Каргалик, отстоящий он нее на двадцать две мили, где пробыли один день. Первые пятнадцать миль дорога шла по песчаной пустыне, а затем постепенно спускаясь к обширной расстилающейся от востока к западу [172] низменности, покрытой на несколько миль в ту и в другую сторону полями Беш Арик. Это богатое и людное поселение, расположенное, как показывает его название, по пяти каналам, проведенным из реки Тезнаф (тезнафи — значит быстрый и полезный) или Тезаб (быстрая река), как она называется в «Тарики Рашиди». Она орошает всю половину до Лакгофа на восток, за которым опять идет пустыня.

Мы сошли с коней у нескольких палаток, раскинутых для пас в центре поселения, где нашли обычный дастуркван, затем прошли еще узкую полосу песчаной пустыни, где нашли дикую руту или perganum, дикий солодковатый корень, верблюжий терн, тамариск и пр. и в час достигли Каргалика, где расположились в нарочно для нас устроенном доме. Это был первый дом, занятый нами с тех пор, как мы оставили Мура, и в отношении комфорта он был не хуже, чем в оставшихся позади нас наших цивилизованных странах., хотя и в другом стиле.

Он был только что окончен, и имел чистенький и приветливый вид, а внутренняя обстановка показывала, как заботливо старалась хозяева согласовать ее с нашими привычками и потребностями. План постройки был вообще туземный, и, подобно всем другим домам страны, наш дом был сделан из сырого кирпича на фундаменте из булыжника, взятого в реке, и обмазан глиной. Постройка эта находилась по средине города и имела вид четыреугольной ограды с большими воротами, в которых была поставлена наша стража. На противуположной стороне была открытая веранда, поднимавшаяся над землей на два или на три фута и сообщавшаяся посредством двери с маленьким двором, разделенным на части, назначенным для кухни, погреба и других служб.

Из двух других сторон одна была занята большой комнатой, выходившей в сквер, со спальнями по бокам, имевшими с одной стороны дверь в эту комнату, а с другой в сквер; четвертую же сторону занимал ряд в шесть или в семь маленьких спален, защищенных с наружной стороны верандою. В каждой комнате был камин, как и в нашей родной стране, и створчатая дверь, состоящая из досок, вертящихся на стержне. Полы были устланы прекрасными хотанскими коврами, а стены до высоты трех футов [173] обтянуты бумажной тканью или плисом, чтобы не пачкалось платье, когда прислонишься к стене.

Таковы были все комнаты. Меблировка их состояла из нескольких стульев и кроватей, назначенных исключительно для нас и устроенных так же, как и в наших странах. Они вышла не дурно и делали честь изобретательности китайского плотника, предоставленного своим собственным средствам и не имевшего никакого образца в стране, где все сидят и снят не иначе, как на полу.

Кроме этого помещения для нас самих, был другой четыреугольник, через дорогу, для наших слуг и скота, с крытыми конюшнями для нескольких десятков лошадей. Отдых в таком убежище был весьма кстати, так как мулы наши, не смотря на уход и легкость работы, начинали, повидимому, сильно чувствовать перемену климата; они не так легко выносили погоду, как лошади отряда наших проводников. Лошади последних были тепло покрыты и проведены через проходы от Нубры до Санджу, где всадники их, оставив крепких маленьких животных, перевезших их через горы, снова взяли своих кавалерийских лошадей. Лошади эти весьма скоро применились к обстоятельствам и их крупный рост и горделивый вид среди мелкого и неуклюжего туземного скота составляли диво для народа и вместе с всадниками внушали не малое уважение к достойным представителям нашей индейской армии. Действительно, к двум ординарцам, ехавшим впереди нашей кавалькады, обращались обыкновенно все приветствия зрителей, которые любовались их прекрасной формой и воинственным видом, а нас пропускали незамеченными.

Мулы, напротив, вовсе не были так бодры, пока они не отдохнули хорошенько на хорошей пище, так что приходилось брать в помощь им местный скот. Но так как караваны, направлявшиеся в Лех, забрали уже большую часть лошадей на нашем пути, то хозяева наши могли дать нам в дорогу от Санджу досюда только быков. Животные эти, повидимому, часто употребляются для переправы через горы, так как по проходам я заметил много их скелетов. Но по моему мнению, для караванного дела в этой области всего лучше тибетские пони, а затем кашгарские лошади; индийский же скот не годен для этой работы.

Каргалик — самое большое из виденных нами до сих пор [174] поселений и представляет торговый город. Он производит много хорошего хлопка, значительная доля которого идет в Кокан в виде грубой ткани, называемой кам. Народ здесь, виденный нами в толпе до трехсот человек, имеет весьма смешанный тип, сходный то с турецким, то с китайским, причем все эти типы встречаются то отдельно, то к виде не особенно привлекательных комбинаций, в которых бородатый тип борется с безбородым.

Я измерил высоту и окружность головы над ушами у тридцати праздношатавшихся около наших ворот людей. У самого высокого из них рост был 70 _1/2 дюймов, а окружность головы 21 дюйм, у самого же малорослого рост 61 _5/8 дюйма, а окружность головы 21 _1/2 дюймов. Среднее дало 66 _7/8 дюйма для первого измерения и 21 _3/4 для второго. Наибольшая окружность головы дала 22 _1/2 дюйма, а наименьшая 20 _3/4 дюйма. У всех мужчин на ногах были сапоги, а головы бритые.

Из Каргалика мы отправились в Посгам, отстоящий от него на двадцать пять миль, где расположились лагерем в садах около рынка. Дорога туда шла по довольно людной и хорошо обработанной местности; там и сям попадались поросшие тростником болота, чащи тамарисков и пустыни, покрытые соляным налетом и растением из рода salsola. Приблизительно на половине пути мы перешли вброд, реку Тезнаф и на каналах видели остроумное приспособление шелушить рис помощию водяной силы. Это была водяная мельница с наливным колесом, ось которого помощию двух, прикрепленных близ ее концов, планок приводила в движение рычаг. К длинному плечу этого рычага прикреплен был под острым углом толкач, который с каждым взмахом планок поднимался падал. Вся эта машина грубо сделана из дерева и недорога вследствие своей простоты. Она с успехом может быть применена в Кашмире. Несколько далее мы въехали в Якшамба Базар, т. е. «Воскресный Рынок», и сошли с лошадей у вновь выстроенного дома, перед дастуркваном. Из двадцати человек, державших подносы, у девяти были зобы, а из одиннадцати других, стоявших за воротами, было с зобами пятеро. Мы замечали эту болезнь на всем пути от Санджу, но здесь, равно как и дальше на нашем пути, она была повидимому всеобщею, и даже в самом Ярканде три четверти населения страдало зобами, достигавшими иногда громадных размеров. Здесь [175] турецкие офицеры из свиты Хаджи Торы явились, на удивление туземцев, в полной форме и породили множество разноречивых мнений о том, кто такие они были. Хотя на голове у них и была красная феска с черной шелковой кистию, составлявшая признак их национальности, тем не менее их одежда и весь общий вид был совершению европейский, так что единоверцам их было совершенно простительно не узнать своих давно не видавшихся с ними братьев без формального представления, тем более, что западная форма языка была едва ли понятнее для жителей, чем тот странный жаргон, на котором говорили мы.

Продолжая наш путь к Посгаму, мы проехали несколько пустынных и болотистых полос и в час с половиною достигли лагерной стоянки близ Шаршамба Базаря или «Рынка по середам». На следующий день 8-го ноября мы вступили в Ярканд, где и остановились на три недели. Дорога туда, на протяжении двенадцати миль, шла по предместьям города, который по характеру своему походил на описанные уже деревенские поселения, и мили за три до него мы перешли реку Ярканд по широкому и мелкому броду с твердым каменистым дном. Река называется здесь Зарявшан, т. е. «рассыпающая золото», не потому чтобы какой либо драгоценный металл скрывался под ее волнами, по вследствие того благосостояния, которое распространяют ее воды орошением этой местности. Самый город со всеми его южными предместьями получает воду из этой реки посредством запутанной сети маленьких каналов, покрывающих землю и наполняющих со жизнью и плодородием, которые кажутся тем богаче и обильнее, что составляет противуположность с безмолвными песчаными и болотистыми пустынями окружающих местностей. Река глубока и течет двумя большими каналами по широкому каменистому ложу, имеющему поперег около мили, между низкими песчаными валами. Позднее воды бывает меньше, так что можно пройти по камням не замочив ног. Но в летний жар, от таяния снегов и ледников у истоков, река пополняется водою, и тогда ее переезжают в лодках, которых две или три стоят для этого у перевоза Айгачи на несколько миль ниже того места, где мы переправлялись.

Мы сошла с лошадей у нескольких палаток, раскинутых около дороги близ Лангар Зильчака, в нескольких милях от [176] города, для утомительной церемонии дастурквана, и воспользовались случаем, чтобы снять свое дорожное платье и надеть форменное, которое мы посиди в подобных случаях. Пока мы стояли здесь, явился эсаул-баши Ниаматулла, «главный жезлоносец» при дворе дадкваха, чтобы от имени своего господина встретить и приветствовать посланника. В руке у него была эмблема его должности, длинный белый ивовый жезл, с которым он повидимому не расставался, ибо мы всегда видели его с этим жезлом. Его сопровождала стража человек в двадцать солдат, которые все были одеты и вооружены подобно ему, как андижанцы.

Он был представлен посланнику Хаджи Торою и, после обычных взаимных приветствий, передав свои сообщения, подвел к нему свою стражу для выражения почтения. Она стояла до этого времени выстроившись в ряд по одну сторону площади перед нашей палаткой, теперь же разделилась на группы по пяти и по шести человек, которые поочередно стали подходить для приветствия к тому месту, где стоял посланник и свита. Они делали это, падая на одно колено и быстро взмахивая перед собою обеими руками, при чем бормотали какие-то слова, смысл которых мы не могли понять; затем они вставали, поглаживая бороды, и отступали назад на свои места, после чего подходила другая группа и проделывала ту же самую церемонию. Вся процедура продолжалась несколько минут. Люди эти были красивы, и по типу своему совершенно отличались от остального народа страны; в широких складках своего платья они казались чрезвычайно высокими.

У них были надеты высокие сапоги, подбитые мехом, которые отчасти прикрывались широкими штанами. Последние были чрезвычайных размеров и надеты по две, по три и даже более пар — одни сверх других. Сверх всего надеты были одна на другую длинные одежды в виде халата, числом четыре, пять или шесть. Они были из набивной бумажной ткани или коканского шелку всевозможных ярких цветов и крупных пестрых рисунков. Рукава были необычайной длины, вверху широкие, а внизу узкие, так что топырились выше кисти в виде буффы, расширяющейся кверху. У пояса, складки длинного шарфа перетягивали все платье в два огромные узла, верхний и нижний, которые в особенности топырились при сидячем положении. К шарфу этому была прицеплена кожаная перевязь, на которой висел меч и множество приборов [177] для длинного ружья, стреляющего с сошки, которая висела на плече и поддерживалась рукою, и всякие другие необходимые для солдата вещи. Здесь были кожаные мешочки для пороху и пуль, футляры из выделанной кожи для молотка, шила, ножа и пр.; здесь были также кремень и огниво, маленький ящичек для нюхательного или курительного табаку, и чего чего только тут не было. Сверх же всего, как бы венец всей одежды, был белоснежный тюрбан, гордый знак преданности исламу.

Когда эта церемония была окончена, мы сели снова на лошадей и отправились в город. Эсаул-баши и его стража, верхом, на крепких маленьких туземных лошадях, ехали впереди. За ними следовал верховой отряд наших проводников, затем посланник с Хаджи-Торою — каждый в сопровождении своих офицеров и наконец наши верховые спутники. Приблизительно в миле от города мы были встречены главнейшими купцами и гражданами. Они стояли около дороги, и, приветствуя нас, присоединились к нашей партии и увеличили процессию всадников до двухсот пятидесяти человек. Никто из них не был хорошо одет и не имел оружия, исключая нескольких примешавшихся к ним оффициальных лиц от правительства. Общий вид их был оборванный и тем более выделял наше собственное grande tenue.

Близ города дорога, как мы заметили, была только наскоро очищена, лужи засыпаны, кучи навозу разровнены, и по обеим сторонам ее стояли толпы граждан, которые при проезде нашем хранили полное спокойствие и смотрели на нас с почтительным молчанием. Они не выказывали ни удивления, ни любопытства, не произносили ни одного звука. Они были одеты в овчины и подбитые ватой туземные халаты из бумажной ткани, на ногах были высокие сапоги, а на голове татарские мерлушковые шапки, опушенные выдрою. Люди были хорошо расположены к нам, на сколько можно было судить по их безобразным лицам и невыразительному взгляду.

Я никогда не видывал более смирной толпы и более покорно смотревшего народа, чем тот, среди которого мы въезжали в Ярканд. В то же время я никогда не видывал такого собрания отталкивающих и хилых лиц. Я не в состоянии дать точное понятие о том смешении физиономии, которое представляла эта толпа, хотя над всем разнообразием форм и преобладал один [178] главный тип. Сухощавое, безбородое лице и толстое сложение манджуров со впалыми глазами и высокими скуловыми костями представляли крайность в одном направлении, а толстое, совершенно гладкое лице красновато-желтого калмыцкого цвета с косыми глазами и плоскими щеками — в другом.

Между этими как бы фамильными типами были и бородатый бледно-желтый местный турок, и угловатый румяный киргиз степей; затем дунган, с его грубыми, резкими чертами лица, и толстогубый китаец, с его четыреугольной физиономией; как те так и другие из западного Китая; наконец еще целое множество разнообразных монгольских форм, в которых отличительные черты других типов сделались неопределенными вследствие смешения их или же утратились вследствие сильной посторонней примеси, следы и последствия которой были заметны в бывшей перед нами толпе. Привлекательны своею оригинальностью высокий рост и красивое лицо кавказца, чистый тип которого можно было видеть от времени до времени в белокожем кашмирце и его более смуглом родственнике бадакшанце; главнейшие черты их совершенно сохранились в «оргунах», происшедших от их браков с туземными женщинами. Точно также достойны замечания крепкое сложение и умный взгляд господствующего ныне в стране народа — узбек-татар Андижана и «чадуртов», — происшедших от прежних смешений андижан с местным народом, при чем прекрасная комбинация племенных типов, вследствие смешения с таджиками, ничуть не потеряла от возвращения к первоначальному турецкому типу.

Таковы были главнейшие фамильные различие в лицах виденной нами здесь толпы, если принимать за образец лучшие из них, ибо целая половина всех людей были обезображены в большей или меньшей степени зобами и болезненным выражением лица, происходившим, как я узнал впоследствии, более от чрезмерного употребления опиума и банги, чем от природной бледности кожи.

Мы въехали в город через Алтун Дабза, т. е. «Золотые Ворота», с южной его стороны, затем, проехав налево несколько улиц, там и сям занятых рядами лавок или частных домов, выехали через Кавугат Дабза, т. е. «Дынные Ворота», на западной стороне, на тсингай, т. е. «общественный рынок», китайских [179] времен. Это был род военного базара между городом и его фортом, или мангшином, нынешним Янгишагаром, в четырех стах ярдах или около того, к западу. В дни своего процветания он был, как нам рассказывали, чрезвычайно оживлен и главная его улица все еще представляет веселый вид, с своими раскрашенными флагами и вывесками лавок китайских купцов, приезжавших сюда для продажи и закупки товаров; трактиры же и шалаши постоянных жителей были всегда полны посетителями и искателями удовольствий из города и форта.

О прежнем движении и деятельности свидетельствуют ныне жалкие развалившиеся хижины suttlers близ ворот. Направо за ними находятся разрушившаяся палата суда и сохранившаяся мечеть — оба эти здания выдаются по своим размерам. Позади их есть открытое пространство, служащее скотным рынком и местом казней, для которых на возвышении, в верхнем конце площади, стоит висилица с тремя глаголями; но снаружи, через дорогу, здания эти имеют вид разломанных стен и груды развалин.

Мы не видели стражи ни у одних из городских ворот, через которые мы проезжали, исключая двух-трех сидящих на земле человек, с лежавшими возле них ружьями. Но, въезжая в форт по перекинутому через ров подъемному мосту, мы проехали мимо караульни между наружными и внутренними воротами, на веранде которой сидело человек тридцать, вооруженных подобно описанным выше. Покрой платья у них был самый разнообразный, но у всех были надеты одинаковые белые тюрбаны. Все они сидели на пятках скрещенных ног, безмолвно и недвижимо, как статуя, с положенными перед собою в ряд большими ружьями, дулом вперед, с мечами на коленях. Руки у них были сложены вместе и скрыты спускавшимися рукавами, чрезвычайная длина которых устраняла необходимость перчаток. Когда мы проезжали мимо, то некоторые из них подняли глаза, чтобы взглянуть на нас, но у большей части они остались по прежнему устремленными в землю с почтительным наклонением головы. Когда мы проезжали внутренние ворота, то вправо от нас виден был сарай с пушечными лафетами и старыми пушками, остатками от китайского управления. Около этого сарая было человек тридцать артилеристов, одетых в красную турецкую [180] форму — штаны, куртку и шапку; все было из одного материала, но плохого качества и дурно сшито. Все они сидели, и когда мы проезжали мимо, то только повернули к нам свои удивленные лица.

Далее мы проехали еще немного между стен с солдатскими помещениями по обеим сторонам, и затем сошли с лошадей на дворе приготовленной для нас резиденции, той самой, которую занимал с своей партией м-р Форсит, когда был здесь в 1870 г., но увеличенной несколькими комнатами, так как нас было больше. Помещение было снабжено коврами и пр. почти в том же роде, как в Каргалике.

Тотчас же по нашем прибытии, не смотря на то, что мы не более часу тому назад исполнили уже обычный долг в Зильчаке, был принесен достуркван из девяносто двух подносов с плодами и сладостями, таким же числом солдат, которые заняли почти весь двор, между тем как на веранде, перед помещением посланника, было расставлено множество вареных кушаньев. В то же самое время один из главных приближенных ко двору дадквага явился к посланнику от имени своего господина для ачманг харманг («не голодны ли вы, и не устали ли вы»), т. е. церемониального осведомления о здоровье и пр., и через него было условлено, что посланник посетит дадквага на следующий день.

Между тем, оставаясь пока дома, мы устроились в своих помещениях и осмотрели их. Мы имели полное основание остаться довольными заботливостью об нас, как о гостях Аталыка Хазы. Во все время нашего пребывания здесь, мы пользовались всевозможным вниманием со стороны оффициальных лиц, назначенных услуживать нам, и полною свободою осматривать город и его окрестности.

На следующий день в два часа, как было назначено, явился эсаул-баши, чтобы проводить посланника, который в сопровождении своей свиты, в виц-мундире, отдал оффициальный визит дадквагу. Резиденция его составляла нечто в роде внутреннего форта или цитадели, неподалеку от нас, на конце той же улицы. Около самой цитадели стояла артилерийская стража перед шестью, восемью ружьями. Она была одета в красную, уже описанную, форму и стояла у ружей; когда мы проходили мимо открытое место перед воротами, для чего то было только что отгорожено и [181] поперег входа положена перекладина. Впрочем последняя была принята, когда мы представлялись, так что мы проехали на лошадях до самих ворот. Стража встала, когда мы проезжали мимо. и Мухаммед Али, старший сын дадквага и махрамбаши т. е. «главный паж» при его дворе, приняв посланника на внешнем дворе, провел его к зале аудиенции через два другие двора, из которых в каждом стояла стража. Здесь дадкваг вышел на веранду и принял сам посланника весьма радушно. Мы все были также поочередно представлены, после чего он сел с своим гостем на подушках, на возвышении в зале, мы же расположились в ряд также на подушках пониже их.

Зала аудиенции была веселая комната в шестьдесят или семьдесят футов длины и в двадцать пять футов ширины, с четырмя или пятью окнами, выходившими на веранду. Потолок был росписан яркими красками и изукрашен персидскими стихами. Пол покрывали хотанские ковры, и кроме их никакой меблировки не было. Когда нашими людьми были поднесены подарки, явился дастуркван из чаю, сладостей, печенья и плодов, какой подастся гостям при всяком обыкновенном случае. Вареная пища, как прежде, подастся лишь в необыкновенных случаях, напр. на пути, и служит вместо обеда. Чай был превосходный и имел особенный прекрасный и совершенно новый для нас аромат. Он был приготовлен без молока, в каком виде конечно и следует употреблять этот напиток. Дадкваг сказал нам, что чай этот получается через русских купцов из Альматы. В настоящее время он весьма редок в стране и продается, как мне помнится, по шестнадцати или восемнадцати шиллингов за фунт. Здесь нашли себе сбыт и некоторые индийские чаи, но едва ли успели приобресть особенное расположение, так как запах их совершенно не похож на тот, к которому привык здешний народ. Во время нашего пребывания в Кашгаре, посланник подарил Аталыку Хазы несколько тюков гималайского чаю, привезенного им из Индии, но его высочество так плохо оценил его качество, что разделил весь между своими офицерами и слугами, прежде даже чем мы успели выехать от него. Дадкваг принимал нас одних, ординарцы же посланника вместе с несколькими придворными и нашим лагерным сержантом стояли в дверях. Последний был в полном шотландском костюме, со знаменем, и лентами своих [182] труб довершал великолепие своей наружности. Хозяин наш раз или два взглянул на него, но к удивлению нашему не сделал никакого замечания. Впоследствии мы узнали, что деликатность подавила в нем естественное любопытство, которое, по нашему мнению, должен был возбудить этот странный наряд; дадкваг был так скандализован видом голых колен, что сделал выговор своему эсаул-баши за то, что тот «слишком торопил нас, отчего один из членов нашей свиты явился перед ним без штанов».

Обширное чтение не познакомило дадквага с особенностями «Одежды Галла» и из нашего визита он узнал нечто новое. Мухамед Юнус, хотя и не имел такой опытности, как Хаджи Тора, тем не менее слыл за самого ученого человека между властителями страны андижанцами, и конечно был самим лучшим из управителей. Родом он из Ташкента, где жили сто братья, когда мы были в Ярканде, и был писцом Аталыка Хазы, когда последний занимал должность мира (соответствующую посту бея в Санджу, т. е. губернатора маленького деревенского округа) под управлением Маллах Хана.

Когда Аталык Хазы, бывший в то время кушбеги Якуб Беком, стать на сторону кипчакского предводителя Алим Куда, то секретарь его получил назначение к двору нового хана в качестве шахавал-баши или «главного контролера» офицеров, обязанных принимать гостей и иностранцев. По смерти Алим Кули в деле против русских в Ташкенте и возвращении Худояр Хана к управлению Кованом, он бежал из страны с некоторым числом других лиц, бывших во время предшествовавшей возвышению Алим Кула революции, и против русских, и против Худояра и вместе с ними явился к Аталыку Хазы в Кашгар вскоре после того, как последний, низвергнув своего господина, Ходжу Бузург Хана, захватил управление в свои руки.

Старый господин охотно принял его снова к себе в службу и, полагаясь на него, как на самого верного и умного своего советника, назначил его во вновь приобретенной области Ярканда, занимающей приблизительно такое же пространство, хотя и не столь населенной, как пешеварский округ, на должность дадквага, или «первоклассного» губернатора, в роде нашего комиссара округа в Пенджабе. Репутация, приобретенная им на его первой [183] должности, не оставила его и здесь, отчего соотечественники обыкновенно именуют его шахавал-дадкваг. В первые годы правление его было чрезвычайно строгое, и если верить молве, то на виселицах постоянно качались преступники, пока местность действительно не была очищена от злодеев. Во всяком случае теперь граждане не выказывают особенных признаков обыкновенно приписываемого им буйного и задорного нрава, хотя все еще находятся под весьма строгим полицейским надзором. Впрочем нам дадкваг был известен с хорошей стороны, благодаря его гостеприимству в отношении к нашим путешественникам из Индии; он много способствовал торговле с Индией миролюбивым обхождением с нашими купцами без всякого применения требований шариата и религиозных стеснений, каковы двойной размер пошлины с индусов и других не-мусульман, воспрещение тюрбану въезда в город, если он едет на оседланной лошади и т. д.

После этого визита мы сделали визит Хаджи Торе, занимавшему дом как раз против нашего помещения, а вечером отправились вместе с ним в город, где должен был быть приготовлен для нас хаммам. Некоторые из чиновников дадквага попробовали было отговариваться, не желая повидимому, чтобы мы входили в их баню, но препятствие это было скоро устранено Хаджи Торою, — пославшим одного из своих собственных слуг устроить все дело и затем присоединившимся к нашей партии, чтобы насладиться вместе с нами. Мы были особенно обязаны нашему другу за этот доступов, так как затем мы уже пользовались полной свободой действий во все время нашего пребывания в этой стране шпионства и полицейских стеснений, тяжесть которых испытали Гайвард, Шау и русские посетители, хотя и в самой легкой форме в сравнении с участью, которая наверное постигла бы их в Кабуле.

Гаммат конечно не обошелся без обычного дастурквана и мы вернулись в свои квартиры совершенно довольные успехами дня, хотя, вследствие вышеупомянутого недоразумения, баня не была натоплена так хорошо, как бы следовало для того, чтобы вполне наслаждаться ею. Она походила во всех отношениях на бани Пешавара и между банщиками ее довольно интересны были два афганца. Один из них завязал со мной знакомство и рассказал [184] мне всю мою жизнь с изумившею меня верностью. Из его болтовни я узнал, что он родом из Кандагара, был в Пешаваре и два года тому назад пробрался сюда через Кабул и Бадакшан. Замечательно, как странствуют всюду эти афганцы. В качестве торговцев и солдат они проходят всю Индию до Декада, встречаются в Турции и Египте, Нижнем Новгороде, равно как и на рынках Тегерана и Бухары. О многочисленности же их здесь дает понятие тот факт, что когда Аталык Хазы прибыл в Кашгар, к нему присоединилось их более ста человек. Люди эти, подобно и другим их соотечественникам, служащим в армии управителя Хотана, во время дунганского мятежа были, повидимому, рассеяны по городам страны в качестве торговцев, и при появлении Хазы променяли денежные спекуляции на военные грабежи и выгоды, которые, помимо естественных склонностей, были обязательны для них, как для ревнителей ислама.

В пылу религиозного и воинственного рвения они становились под знамя Аталыка Хазы и не мало способствовали успеху его походов; но сами они при этом попали в тенета, на которые в то время не обращали внимания. Втечение ряда своих побед, все они потешились на местных женщинах, большею частью военнопленных, когда же начальник их шайки стал независимым господином места своих побед, они оказались подданными короля-деспота, а вовсе не благородными воителями за веру, или свободными кочевниками во владениям неверных, как они рассчитывали. По окончании войны многие из них пытались получить позволение вернуться домой, но оказалось, что Кашгария, семейные узы привязали их к земле слишком сильно, и они не были в состоянии освободиться. Оказалось, что новый управитель не позволял ни одной женщине оставить приобретенной им страны, со столь поредевшим, вследствие последних убийств и войн, мужским населением, точно так же, как не позволял мужьям их и законным покровителям оставлять их на шею другим. Таким образом афганские авантюристы имеют действительно весьма мало шансов хоть когда нибудь выйти из насильственно присвоившей их страны, ибо управитель ее на столько же не терпит, чтобы мужчина оставлял его владения, на сколько строго запрещает это женщине. В то же время быстрая расправа с пойманными беглецами достаточна для того, чтобы удерживать даже [185] самых предприимчивых людей от попыток обеспечить свою свободу через уклонение от закона.

Еще до нашего вступления в страну, Хаджи Тора сообщил между прочил посланнику и то местное правило, чтобы им могли руководствоваться те из наших спутников, которые вздумали бы подарить свои сердца местным красавицам, и таким образом потерять свою свободу. «Они могут жениться здесь, если пожелают, сказал он, — это не запрещается, но, если уже женятся, то должны оставаться здесь. Они не могут тогда оставить страну вместе с вами». Не возьмусь решать вопроса, прелести ли татарских красавиц имели мало привлекательности, или же слишком страшно было правило Аталыка Ханы, но факт тот, что более чем из ста подданных Индии — ни один не захотел изменить верноподданство даже для таких бережливых жен и таких правоверных правил, какими славится Кашгар.

Я открыл при резиденции как здесь, так их впоследствии в Кашгаре, бесплатную аптеку для бедных, и между посещавшими ее видел много афганцев, служащих у Аталыка Хазы. Из разговоров с ними на их языке, которого не понимали окружающие, мне удалось познакомиться с положением дел страны, чего нельзя было сделать ни через андижанцев, назначенных служить нам, ни через народ, который был старательно отдаляем от нас, так что мы имели возможность видеть его лишь в присутствии его опекунов.

Полицейская система здесь, как мы вскоре открыли, представляет самую запутанную сеть, которой никто не понимает и всякий боится. Вследствие этого народ молчалив и подозрителен. Визиты из дома в дом не одобряются правительством и за частными разговорами наблюдают его агенты. Народ видит шпиона во всяком встречном и потому здесь все, вместо всякого разговора, обращаются друг к другу лишь с учтивыми общими фразами и вежливыми поклонами. Все знают, что всякое слово, всякий поступок будут известны и потому ведут себя соответственным образом. Ни один путешественник или купец не может тронуться с места, или оставить страну, не имея на то разрешения, и ни один подданный не может отправиться из одного города в другой без паспорта, а чтобы оставить страну для торговли, богомолья или другой какой надобности, должен [186] представить обеспечение. Вся система вообще так же хорошо организована, как и в более цивилизованных странах Европы, где только она существует, и при том она устроена почти по тому же образцу, что много говорит в пользу административных талантов Аталыка Хазы и его главного советника, яркандского дадквага. Нам пришлось испытать действие этой системы вскоре после того, как мы встали под ее покровительство, и случай этот открыл нам всю таинственную сеть ее агентов, заставив нас быть осторожнее среди наших хозяев и друзей.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877