БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА IV.

Ламы в Ламмаюру. — Жизнь в Ламмаюру. — Буддизм и многомужие. — Прием бготских поселян. — Лавина камней. — Ворон и скалистый стриж. — Стадо газелей. — Бготский наряд. — Прибытие в Лех. — Теплая одежда. — День в Хемис-Гомпа. — Внутренность буддистского храма. — Упадок буддизма. — Моголы в Тибете. — Охота на диких баранов.

Из Карбо мы отправились в Ламмаюру, за четырнадцать миль. Дорога поднимается по ущелью, холмам, и утесам из конгломерата, и на пятой миле, пересекая реку по мосту из брусьев, ведет к маленькой деревушке Ханадку. За деревней река входит из долины Каньи в глубокое и темное ущелье, лежащее между вертикальными утесами аспидных гор, высоко вздымающихся вправо от дороги; там же, где река выходит в долину Карбо, с нею соединяется узенькая речка, текущая далее вдоль скатов хребта Фото-Ла.

Мы пошли вдоль по узкому руслу последнего потоки, и по удобному отлогому подъему поднялись к вершине прохода Фото-Ла, где находится знаменитое гхортен. Я остановился тут, чтобы измерить возвышенность по точке кипения воды, и нашел 13,670 футов. Вид с этого места чрезвычайно обширный и необыкновенно монотонен от повторения скучных картин. Куда бы ни обратился глаз, всюду встречается та же однообразная картина громадных гор из раздробленного сланца, увенчанных зубчатыми пиками слоистого аспида, более темный цвет которого кажется еще более выдающимся от окружающих его вечных снегов. Промежуточные долины не прерывали бесконечной цепи горных наслоений; леса не увеселяли картины, и пастбища не смягчала дикой бесплодности вида. [95]

Единственный предмет, довольно интересный в окружающей местности и заслуживающий внимания, не смотря на то, что его составные части трудно различались в скучном однообразии цветов и оттенков, преобладавших в картине, — это монастырь Ламмаюру, мазанки которого и выветрившиеся гхортены смутно обрисовывались в темных тенях на конце спуска, куда вела нас дорога.

Спустившись по оврагу, мы приблизились к этому странному жилищу, находящемуся в уединении негостеприимных и суровых гор, и расположились лагерем на скате, спускающейся в виде террас, под тенью двух утесов, на вершинах которых и стоит монастырь. Снимание наше на время было отвлечено от созерцания таинственных причин, влияющих на разумного человека при выборе им образа жизни, так странно и поразительно выраженного нам тут примером.

Небольшое пространство покатого маленького бассейна, окаймленного сверху линиями мане и рядами гхортена, было покрыто смешанной толпой кротких бготов, шумливыми быками и резвыми лошадьми и в характеристическом беспорядке было завалено грудами дров, стогами сена и мешками о мукой. Все это и еще много других вещей было приготовлено тут для нашей экспедиции.

Зрелище обилия и деятельности в обыкновенно безлюдном и глухом здешнем месте вероятно было редкостно для жителей; такою же редкостью было и присутствие нашего отряда. Красная одежда лам, двигавшихся в толпе, доказывала, что народ воспользовался этим случаем, чтобы сделать себе праздник.

Мосле обеда мы с капитаном Чапманом поднялись на крутизну скал позади нас, чтобы осмотреть Гонпа или Ламмасари на ее вершине. На верху мы были радушно встречены несколькими весьма приветливыми священниками, бритые макушки которых и круглые фигуры, плохо прикрытые распущенною одеждою и накидкою — говорили об очень хорошей еде. Сильно чувственное выражение их лиц, и веселое настроение ума доказывали, что жизнь буддистского монаха вовсе не полна лишений и бдения, как бы можно было ожидать, судя по уединению местоположения и бедности страны, не говоря уже о настоящих обязанностях профессии монаха. [96]

Наши любезные друзья очень добродушно проводили нас по запутанным переходам своей обители, и без малейшей тени предрассудка или колебания ввели нас в тайник своих «sanctum sanctorum». Это были три комнаты в ряд, низенькие и темные, едва освещенные полудюжиною бумажных светилен или лучинок, прямо поставленных в такое же количество маслинных стручков, вложенных в маленькие медные чашка, установленные черед идолами. Идолы стояли на возвышенной полочке у стены, и были завешаны спущенными занавесками из вышитой шерстяной и шелковой материи, и неясно виднелись в полумраке таинственного убежища. Идолы очень походили вообще на индусских богов, хотя представляли иную мифологию, и на полке перед ними лежало несколько лингамов и июни — эмблем грубо выделанных из комка ячменного теста. Тут мы были приняты главою лам, и полудюжиной других лам, одетых в полное облачение и стоявших наготове полукругом с их музыкальными инструментами в руках. По знаку нашего проводника, они оглушили нас самими дьявольскими запутанными звуками, которые в стенах их храма произвели одно из худших впечатлений, испытанных впоследствии при различных условиях. Стены одной из комнат были украшены рисунками, изображающими эпизоды из жизни отдельных богов, нравственность которых была выставлена в порочной форме, в то время как полки другой были тщательно уставлены манускриптами, наполненными буддистским учением.

Отсюда мы прошли через маленькую неровную дорожку на небольшой открытый двор почти заполненный крутой горой, увенчанной гхортеном. С парапета смотрела вниз на наш лагерь прямая верхушка утеса, где стоял гхортен и она, кроме того, смотрела через узкую долину на хрящеватый скат противуположного холма, неподалеку от подножие которого виднелась буддистская молитва Ommane padme hou, из громадных букв, сложенных из блестящего белого булыжника.

Тут мы вошли в другие низкие и узкие комнаты, повидимому спальни и столовые монахов, и в одной из них застали двух монахинь месивших тесто, вероятно для ужина. Это были некрасивые, веселые особы и, повидимому, работницы заведения. Они не прекратили работы, чтобы обернуться и посмотреть на нас. Эти комнаты, подобно другим, приспособленным для служения богам [97] были узкими, грязными лачугами, и вели вниз по веревочной лестнице в такие же комнаты, с конюшенным сором, очевидно служившие стойлами для лошадей, коров и коз монастыря. Вид из окошек верхних комнат выходит с одной стороны на рытвину, через которую мы проходили, а с другой на мрачное ущелье, лежавшее перед нами; в то время, как с лицевой стороны он выходил на пустое место из чистого хряща с зеленым пригорком у подножия горы, окаймлявшей долину с этой стороны, и позади которой возвышались суровые вершины таких же голых и неприютных гор. Трудно себе представить более утомительную усыпляющую картину, и она без сомнения влияет на их утомительно монотонное существование, и служит причиной бесславной жизни, какую ведут эти монахи, ибо почти полгода они осуждены на бездействие, будучи замкнуты в своем недоступном приюте морозами и зимним снегом.

В монастыре живут двадцать монахов (лам) и восемь монахинь (ионпа). Они повидимому образуют счастливую общину, и без сомнения не недовольны своей судьбой. Проводники наши показали нам солодяный напиток, приготовленный из обдирного местного ячменя. Его называют чланг и он, ежедневно употребляется монахами, которые от него и сыты и толстеют. Из того же солода гонят спирт, но его употребляют только в особенных случаях, когда общине дозволяется пировать и пьянствовать. Настоятель назначается из Хлассы, остальные же члены набираются и стране, так как второй сын каждого семейства посвящается духовенству. Эти послушники — священники, если можно назвать так бготов, посвященные церкви, носят платье лам, но ведут обыкновенную жизнь до тех нор, пока их не призовут, согласно требованиям их церкви, в монастырь, где они должны уже отречься ох мира и принять безбрачную жизнь монаха. Относительно монахинь монастырская жизнь произвольна, и по-видимому, в нее вступают только женщины одинокие и бесприютные.

Монастыри содержатся народом и управляются Далай Дамою, (живущим в Хлассе) как главою веры, через подчиненных и назначаемых им лам. Таким образом духовенство старается провести жизнь с наименьшими заботами и беспокойствами и не нести долю всех смертных; по всем вероятиям, услуга его [98] церкви не заключается в самоотречении или в благочестивой покорности чистому учению, выраженному великим законодателем.

Напротив того, это — пустое повторение бессмысленных формул и униженное поклонение идолам, без дисциплины мысли и плоти. Такая жизнь тут процветает без соперничества, среди народа, погруженного в страшнейшее невежество и самое узкое суеверие, народа, который в каждой перемене стихий, в каждом случае повседневной жизни видит вмешательство оскорбленного божества, или коварство злого духа, и, который заботится только о том, чтобы успокоить одного, и отвратить другого чрез посредство своих священников, единственных руководителей его нравственного развития. Это учреждение духовенства, соединенное с многомужием, практикуемым народом, приносит свою пользу; и может быть, что при существующих условиях, оно обязано происхождением своим нуждам страны. И то и другое является вероятно политическими формами более подходящими к жизни народа, как общины смирной, благоустроенной и промышленной

Обыкновенно братья одной фамилии берут одну жену сообща, а дети принимают имя и повинуются, как главе семейства, старшему мужу. Вследствие этого, и вследствие перехода известного количества народа к безбрачной жизни монастырей, население удерживается в такой пропорции, какую страна может содержать, так как единственными обитаемыми местами можно назвать узкие долины, чрез которые протекают реки, и маленькие площади в горах, орошаемые их побочными притоками.

Население Ладакской провинции в Кашмире, начиная от этого места до Нубры, определяется в 30,000 домов, или, считая до семи человек на дом, в 210.000 душ. И пройдя страну, цифра эта кажется мне вполне соответствующей ртам, которые страна может прокормить.

Вследствие этого многомужие и буддизм, друг другу пригодные, и оба пригодные потребностям страны, в практическом отношении являются учреждениями наиболее подходящими для страны, и, благодаря этой причине, они пережили магометанскую пропаганду, развившуюся и процветавшую в более плодородных странах севера и юга.

Учреждение многоженства не более как широкая политика; будь она введена в стране, она произвела бы сильную борьбу чисто за [99] существование; явились бы бесконечные формы внутреннего насилия и беспорядков, чтобы удержать жизнь в сносных границах.

Теперь же, при существующих учреждениях, население находится не только в границах, могущих поддержать жизнь в стране, но и может жить мирной, счастливой, благополучной общиной, посреди которой преступление является редкостью, а тяжбы доходят до minimum’а. При подобном положении дел мы можем простить безвредное суеверие народа и мирно взглянуть на недостаток их священников.

Мы оставили пустынный и мрачный Ламмаюру на следующее утро и продолжали путь свой. Небо было туманно и покрыто свинцового цвета слоем туч. заслонявших мрачные вершины гор; оно усиливало мрачные тени глубокого горного ущелья, чрез которое мы двинулись всем лагерем, и на время представляло нам страну в самом печальном и меланхолическом виде.

Наш путь вел между холмами, из хорошей глины, в глубокое, темное, извилистое ущелье, под одинокими каменными столбами, стоявшими подобно сторожам на вершинах крутых гор, и которые своими слоистыми верхушками, наклоненными прямой параллелью к откосу горы, на которой стояли, служили доказательством как сильно истощена вокруг них почва.

Местами путь наш пересекался с одного края до другого тоненьким ручейком, окаймленным белокопытником, лютиком и другими растениями, любящими влажную почву, и вел нас между утесами, потом, то переходил по крутым горам из рассыпавшегося и перетрескавшегося аспида маленькой мягкой, нетвердой тропинкой около края ужасных пропастей, то поднимался на страшную высоту, приводил наконец к краю оврага, где соединялся с ущельем, чрез который протекал светлый, голубой поток, спускавшийся с Занскарских гор с правой стороны. Мы спустились по этому извилистому ущелью по хорошо устроенной дороге вдоль берега реки поперег скалистых гор и утесов, образующих их, и, перейдя через реку раза три по мосту из брусьев, вошли в более обширную долину Инда, тут называющуюся Сиигхе Кхобаб, на противоположном краю которой виднелась высокая дорога из Ладана в Искардо и Жильжит. Тут проводник мой, указывая на песчаные и каменные скаты Занскарского потока, где он соединяется с Индом, сообщил мне, что население Искардо имеет [100] обыкновение приходить каждую весну на поиски за золотом, принесенным первым таянием зимнего снега.

Инд бежит тут между покатыми берегами из конгломерата и гравия, между которыми попадаются массы закругленного гранита; куски гранита, одинакового строения с громадными валунами того же утеса, размётанного по нашему пути у подножия сланцевых и аспидных гор, окружающих долину со всех сторон. Воды реки представляют шумный и быстрый ноток, с шумом несущийся по камням, завалившим его путь.

За милю или больше от Кхами, мы перешли через реку по мосту из брусьев, перекинутому через провал в твердом голубом аспиде, по которому она тут течет, и, миновав маленький форт, находящийся на самом краю скалы, добрались до высокой дороги в Искардо, часто называемый Скардо. На противуположном берегу идет такой же широкий путь по твердой, каменистой почве, усеянной круглыми кусками гранита, и образует полоску земли между рекой и пограничными горами сланцевого и аспидного наслоения.

У входа в деревню находятся несколько мане и чхортенов: из последних многие виднеются у опушки деревни. Все это памятники над хранилищами пепла усопших лам и светских знатных буддистов; могилы устроены вокруг деревни для того, чтобы души покойников могли всегда принимать участие в происшествиях своей земной жизни, и охранять пространство своего прежнего жительства прямым сообщением с богами. На нашем дальнейшем пути по стране мы видели, что подобные памятники буддистской религии очень обыкновенны. Они выстроены по дорогам, ведущим в деревни, или на полях вокруг деревень.

При входе в Кхалзи, отряд наш был принят почти всеми жителями, собравшимися на дороге отдельными группами — мужчин и женщин. Ими предводительствовал лама, озабоченно вертевший четками, которые держал в руках, и при нашем приближении все они низко поклонились и приветствовали нас обычным джо-джо, согласно бготскому обычаю. Посланник поклонился в знак признательности, и отряд наш двинулся, оставив добродушную толпу, любующуюся на сопровождавшую нас кавалькаду.

Эту деревню, по орфографии вышеупомянутого автора, я указал ранее под именем Кала-Шиа, как зимнюю квартиру яркандской [101] армии, когда она возвращалась после неудачной попытки напасть в XVI столетии на священный притон буддистской веры. Самый форт — теперь две довольно заметные развалины. Остатки ого видны около мили за рекою и глубоким оврагом, находящимся между деревней и развалинами, торчащими на одинокой скале, господствующей над проходом, у узкого изгиба реки. Бготы называют его Бало-Кхара, и говорят, что он был разорен лет тридцать тому назад Зораваром Сингом, сейкским генералом, победившим эту страну для магараджи Гулаба Синга. А настоящий маленький форт, господствующий над мостом Кхалзи был выстроен вместо него Диваном Хира-Сингом, первым губернатором присоединенной провинции. За развалинами города на протяжении нескольких миль дорога идет по неровной почве, засоренной разного рода обломками скал, разных цветов и пород, скатывающихся с гор в самое русло реки. Тут попадается и зеленый гнейс, пестрый камень пуддинг, и черная лава, смешанная с массою голубоватого известняка, пепельно-серого сланца, и булыжного конгломерата. После этого дорога снова идет по песчаному берегу, покрытому гранитными валунами, в роде валунов, попадавшихся в Кхалзи. В этом месте холма, занимающего поворот реки, находится деревня Снурулла, с ее ореховыми деревьями, абрикосовыми садами и хлебными полями. Расстояние от нее до Ламмаюры восемнадцать миль.

Мы стали лагерем на полях между деревней и берегом реки, и простояли следующий день из за погоды. Постоянный накрапывающий дождь начался вскоре после нашего прибытия, и продолжался, с небольшими промежутками, до следующего вечера; между тем, когда мы отправлялись, темные тучи образовывали кругом, точно непроницаемый венец, закрывавший от наших взоров все, на расстоянии нескольких сот ярдов. Эта сырая погода, хотя и неприятная, и мрачная, оказалась полезною и поучительною, и указала нам один местный физический феномен, который иначе мог бы остаться для нас не разъясненным. Во время дождя мы увидали ту опасность, которой подвергается путешественник в этой стране; дождь объяснил нам то, что мы видели во время пути, не понимая истинной причины и научил как избегнуть опасности, каким образом горы постепенно раздробляются, к почему всюду здесь попадаются громадные обломки скал. [102]

В то время как я сидел под прикрытием своей палатки, внимание мое постоянно было привлечено каким то грохотом, внезапно заканчивавшимся частыми звуками треска, похожими на ружейные залпы. Я вставал несколько раз и смотрел за реку, над берегом которой мы расположились, на громадный скат противоположной горы, откуда несся звук, но не видел ничего, что бы могло объяснить мне странный шум. Наконец взором отыскивая какой нибудь движущийся предмет в туманном пространстве на сероголубоватой горе напротив меня, я заметил громадный обломок скалы катящийся по откосу. Во время падения он слетел с двух или с трех выступов, обломил от них куски, которые увлек с собою с страшной быстротой, пока, наконец, все они по очереди не упали с берега на камни находящиеся в реке, и там не кончили своего стремительного пути при грохоте похожем на залп множества ружей. Между тем отломившиеся куски аспида, увлеченные вслед за ним, производила громкий треск, пока не останавливались ниже на более крупных кусках. Подобное падение обломков, хотя весьма заметное но шуму, не было заметно на взгляд; и я прежде заметил множество больших падавших камней, а потом уже увидел спускающийся громадный камень или скалу.

Резкие перемены ночного холода на дневной жар, которым подвержены эти скалы, часто раскалывают слои по всем направлениям, а ветер, играя в этих щелях, выдувает обламывающиеся частички, и расширяет пространство трещины. Кроме того дождь или потоки от таящего снега смывают пыль или хрящ и отделяют целые массы, которые скатываются по отлогостям, как описано выше.

Нередко подобные обломки скал сдвигаются с места прыжком дикого барана, который водится здесь в большом количестве; следы его видны по всем направлениям местных гор, повсюду покрытых сетью троп протоптанных этим животным, хотя трудно понять, чем может оно тут питаться, так как горы эти голы, как обглоданная кость. На пути своем мы не встретили ни одного дикого барана, но нас уверяли, что их множество в горах. Это вероятно справедливо, судя по сходству этих гор с горами, на которых мы встречали их в изобилии.

Эти каменные лавины, если только можно их так назвать, постоянно скатываются с этих гор после дождя, и в тот период, [103] когда стаивают зимние снега; они представляют одну из величайших опасностей, какой только подвергается путешественник здесь в стране, так как не везде есть река, прекращающая дальнейший их путь Вследствие этого бгот никогда не располагается лагерем на открытом месте этих долин, по всегда устраивается в пещерах безопасного какого нибудь берега, или в углублении, под стеною, или под наклонным крепким утесом, как нередко видели мы по дороге. После, во время нашего пути, мы проходили много мест, где проходы были завалены подобными страшными лавинами, и могли только поздравить себя с тем, что во время нашего проезда не было ни таящего снега, ни дождей.

Из Снурулла мы прошли восемнадцать миль в Сасполь. Дорога наша поднималась по долине, по правому берегу реки, и пересекала несколько утесов, выдававшихся над нею. Спускаясь с одного из них, мы видели, как ворон гнался и заклевал скалистого стрижа, как раз около нашей дороги. Бедняжка весело порхал взад и вперед под отвесным утесом, как вдруг громадный черный враг бросился с верху, своим хриплым карканьем стал его преследовать и привел в такой ужас, что после нескольких тщетных попыток спастись, бедный стриж лишился способности управлять своим полетом и, летая бесцельно, подался в когти чудовища, тотчас же расположившегося около нас на скале и разорвавшего свою жертву. У меня в руках было ружье, и я, прицелившись, выстрелил в ворона дробью № 10, но не смотря на то что выстрел был сделан за восемь, за десять шагов, ворон невредимо улетел с добычей.

В последние наши переходы растительность начала оживать. Несколько маленьких деревенек тоже попадаются нам по обе стороны реки, да высоких каменистых берегах, разделенных глубокими ущельями.

Когда мы подъезжали к месту нашего лагеря в Сасполь, нас приветствовал большой хор местных лам. Они стояли в ряд несколько поодаль от дороги, и задали нам концерт на своих инструментах; а местные женщины, одетые в свои лучшие наряды, и поставленные по краю дороги, приветствовали нас низким поклоном и обычным джо-джо. Подобное радушное приветствие мы встречали всюду, куда ни являлись в наше отдаленное [104] путешествие по Ладаку, хотя ламы не всегда являлись в такой парадной форме как тут. Здесь их было восемь, все одинаково одетые в красные платья и высокие шляпы их ордена; они играли на инструментах присвоенных их должности. Характер музыки был странен, и также оригинален как и наружность исполнителей, что поразительно соответствовало окружавшей обстановке.

Бой барабана и звон цимбал нисколько не уменьшал основных звуков труб, и не портил нежных и грустных топов конечных нот. Действительно, соединение это было отлично сгармонировано, и резкие звуки, которыми начиналась музыка, разлетались в молчаливых горах нежными отголосками, заканчивавшимися грустными, следовавшими за ними, мотивами.

Эти трубы на вид — крайне неуклюжие инструменты: восьми или девяти футов длины, они загнуты как коровьи рога. Нижний конец лежит на земле в то время как исполнитель, стоя или сидя, играет на мундштуке. Вся игра заключается в последовательных резких звуках, постепенно уменьшающихся как в силе, так и в продолжительности, пока из них не образуется нежных трелей, которые, в свою очередь, переходят в аккорды и тоны особенно страстные, и потом снова делаются громкими и торжественными звуками, уносясь в даль продолжительными волнами.

Характер этой музыки совершенно особенный, и не похож ни на что, до сих пор мною слышанное. Ее торжественные меланхолические ноты, раздаваясь из какого нибудь монастыря с высокого утеса, пробуждают безмолвные пустыни гор звуками вполне соответствующими такой природе, и отзываются с суровых, угрюмых высот в ответ на протяжные, нежные песни, следующие за ними так хорошо, что ласкают слух, как нечто приятное.

Вскоре после прибытия нашего в лагерь. М-р Джонсон, губернатор магараджи в Ладаке, прибыл из Леха, чтобы засвидетельствовать свое почтение посланнику и сделать распоряжения о конвоировании посольства до границы. Он присоединился к нашему лагерю, и проводил нас до Шахидулла с неусыпною энергиею и преданностью, с таким успехом, какого мы и не ожидали, заготовляя нам экипажи и продовольствие для путешествия.

Следующий переход наш был в четырнадцать миль в Ниммо. Пройдя в час по неровной почве, похожей на только что [105] пройденную, и перейдя через быстрый маленький поток, бегущий с гор по левую сторону, мы повернули от берега реки и поехали по большой песчаной равнине, отделенной целым хребтом гор. Переехав часть его, мы снова выехали к реке.

Эта холмистая равнина называется Базго тзанг т. е: равнина Базго, и можно сказать, что она открыла нам местность какой мы не видели еще с тех пор, как перешли Фото-Ла. Это — бесплодная пустыня, на которой нет ни малейшей растительности, разнообразящей голый вид почвы. Мы застали стадо из семи или восьми газелей, пасущееся на скате горы с левой стороны. Мы с посланником пошли, чтобы поохотиться за ними, но так как место было открытое, то сторожевая дичь, вероятно предугадала о нашем намерении, тем более что мы выстрелила; стадо тронулось с места, и бросилось в долину. Здесь, преследуя ее, мы наткнулись на роскошную растительность около деревень Тарутзе и Линг. Через деревню протекает река, которую мы и перешли, подходя к этому пункту.

С этой равнины мы спустились в ложбину Базго; это — плодородная и населенная местность среди бесплодных и пустынных степей; местность живописная с множеством буддистских памятников и красиво выстроенных жилых домов, посреди полей и фруктовых деревьев, тянущаяся через горы к северу до деревни Нех. Вследствие своего закрытого положения, Базго считается самою теплою зимовкою в Ладаке. Доброе население Базго собралось к дороге, чтобы отдать честь посланнику, когда он со свитою проезжал мимо их жилищ, и показалось нам благоденствующей и счастливой общиной. Бготские женщины осчастливившие нас своим присутствием, очевидно употребили необыкновенно много времени на свой туалет при этом редком случае, и представляли целый ряд татарских красавиц и нарядов, каких мы нигде не видели в подобном блеске. Естественная простота и скромность их поведения вместе с их добродушными приветствиями доказывали их желание произвести хорошее впечатление на иностранцев.

Одежда их замечательная, и, как все в этой оригинальной стране, очевидно приспособлена к потребностям и привычкам народа. Длинный кафтан, кушак, и штаны мало отличаются от тех, что носят мужчины. Материя и форма почти такие же, но цвет и [106] узоры другие; в выборе последних, прекрасный пол выказывает свойственный им вкус. Темные цвета или черный цвет, украшенный красной или голубой каймой попадаются весьма часто, и рельефно выставляют украшения, до которых бготские красавицы большие охотницы; не маловажную роль играет широкий плащ из бараньей шкуры, который после головного убора составляет особую гордость и заботливость красавиц.

Это продолговатая полоса из бараньей шкуры слегка завязанная сзади плетеною тесьмой, идущей на кось через грудь; низ шкуры украшен каймой из разноцветных шитых лоскутков. Плащ этот служит также покрывалом и постелью, смотря по надобности, и всегда надевается для защиты против местных холодных ветров, когда надо куда нибудь идти.

Головной же убор представляет особенный предмет удивления в ряду странных принадлежностей бготского наряда. Волосы, разделенные посреди лба, уложены на макушке двумя широкими косами, продолжающимися в виде висящих вдоль спины лопастей. Обе косы соединены ниткою бус, состоящих из кусочков нарядов, агата, бирюзы, малахита и золотых монет, смотря по средствам хозяйки. Иногда этими украшениями коса до такой степени унизана, что не видно волос, и они образуют на голове нечто в роде чешуйчатого щита. У богатых украшения лучшего достоинства и красивы, но вообще же это какая то неприятная на взгляд смесь — очевидно обременяющая голову, так как раз убранная голова, остается по месяцам а иногда и по годам не перечесанною.

Боковые косы убраны в виде кистей над каждым ухом, и увеличенные клочками черной шерсти и колечками, прикрывают уши и виски, на подобие наглазников у каретных лошадей; свешиваясь с ушей назад, концы их связаны ниткою крупного бисера из стекла, караллов или бирюзы.

Кроме этого бготская женщина носит ожерелье из таких же украшений и большие запястья из кусков простых белых раковин, а от пояса к низу висит карман, убранный кусками таких же белых раковин, или вышитый бусами и бисером из агата и бирюзы; карман чрезвычайно красив на темном фоне кафтана.

Хорошенькие, или же считающие себя хорошенькими, женщины, думая, что недостаточно еще наряжены по вкусу своих мужей, прибавляют к своим достоинствам лица подкрашивание цвета кожи [107] посредством процесса, называемого гиогхоло. Процесс этот состоит в мазании щек и лба соком семян мелкой ягоды растения белладона, произрастающего в числе плевел посреди полей. Много требуется труда — при помощи маленького ручного зеркала и деревянной кисточки — для тщательного размазывания ярко-желтой жидкости, после чего лице принимает вид обсыпанного золотыми блестками и сверкает так ярко, что может нравится только бготу, привыкшему лишь к диким однобразным оттенкам сланцевых и гранитных утесов.

В Ниммо, Инд принимает в себя значительные притоки из Занскарской долины, находящейся к югу от нескольких снеговых гор, окружающих долину с противуположной стороны. В углу, при слитии рек, находится дикая пустыня, покрытая гравием и конгломератом сильно отражающим солнечные лучи, вследствие чего Ииммо считается чрезвычайно жарким местом в летнее время; зимою же холод так силен, что реку переезжают по льду.

Вероятно этим причинам — ярким лучам жгучего солнца и яркому блеску снега в соединении с сухой и редкой атмосферой — бгот, — я говорю о бготе простолюдине, подвергающемся непогоде, — обязан своим особенным цветом кожи. Он не чисто-темного цвета как уроженец Индии, а оттенок его кожи колеблется между красным цветом афганца и оливковым оттенком индуса, или же между желтоватым цветом горных племен и черной кожей племен изгнанных из полуострова. Это и не яркий цвет жителей Татарии с множеством оттенков от темно-желтого цвета китайских переселенцев до красного и бледного цвета андижнских победителей.

Бгот грязного, серо-коричневого цвета, похожего на цвет горной местности им обитаемой, до такой степени с нею схожего, что часто человека трудно отличить от земли, пока не заметишь его движений. Во время пути нашего, я не раз был поражен тем, что внезапно мы натыкались на небольшие кучки сидевших у дороги кули, которых трудно было отличить от окружающей их местности пока совсем нс наткнешься на них. И это случалось не только в глубоких ущельях притоков Инда, но и в обширных равнинах Каракорумского хребта.

Начальники, священники, а также и женщины богатых классов такого же мутного желтовато-коричневого оттенка, хотя все-таки [108] несколько белее чем бедные классы. В бедном классе этот цвет лица заметно темнее у бедных крестьянских жен, исправляющих земледельческие и другие работы; это самые противные и отвратительные существа, каких только мне случалось видеть.

Из Ниммо мы прошли девятнадцать миль до Леха, и остановились там на неделю, чтобы приготовиться для перехода через Каракорум. Путь наш шел по окраинам гранитных скал по холмистой местности, постепенно расширяющейся, в ладакский бассейн или долину.

На полупути мы спустились к самой реке. Она имеет тут широкое ложе, по которому Инд вьется по полям и пастбищам. По левую сторону дороги, под гранитными утесами, идет целый ряд глинистых холмов, спускающихся к бассейну четырьмя или пятью уступами. Они оканчиваются узким проходом между скал позади Питок Гонца. Это-то и есть Ламмасари, господствующий над долиной на вершине высокого утеса, у берега реки, с правой стороны от нашей дороги.

Когда мы проезжали, ламы появились на террасах своего возвышенного жилища, и все сообща послали нам свое благословение. Отсюда мы направили шаги свои вдоль каменистого откоса, на вершине которого стоит Лех, прислонившись по местному обычаю, к горе. Долина эта — глубокий круглый бассейн, перерезанный к югу Индом, вдоль которого находится несколько деревень и обработанных полей; вся же остальная местность круто спускается с обеих сторон к реке, и представляет громадное пространство гравия и камней, по большей частью пустынное. У подножия горы к югу стоят деревни Сток и Мата с их огородами и полями, а за ними расположена столица страны — город Лех с крепостью и предместьями. У входа в город посланника приветствовала депутация от главных местных купцов, и прибытие его было возвещено залпом пятидесяти ружей из форта; в то же. время делая рота гарнизона стояла около дороги, чтобы принять нас с почетом. Далее посланник был встречен мистером Шау, британским союзным коммиссаром, который проводил его через город в резиденцию, в сад, где был устроен наш лагерь.

Во время нашей остановки здесь, наши проводники и лошади были снабжены теплой одеждой из предусмотрительности заказанной нашим начальником к нашему прибытию. Каждому [109] человеку дали платье, шапку и сапоги на бараньем меху; впрочем некоторые сапоги попадались и на другом меху. Каждая из наших верховых лошадей и каждый вьючный мул были покрыты прочной меховой попоной.

Опыт, приобретенный нашим посланником во время его прежней поездки в Ярканд, не пропал при этом случае даром, и удачным нашим переходом через негостеприемные горы Каракорум, мы не мало были обязаны превосходным распоряжениям его. Наши спутники и лошади должны были помогать нашему переходу через горы, а потому необходимо было поддерживать их в добром состоянии. Вследствие этого проводники и конвой были готовы, а вещи перевезены к границе на телегах, приготовленных кашмирскими властями. При таком распоряжении наши люди и лошади прибыли к границе в таком хорошем состоянии, что могли встретить случайности, и нисколько не были утомлены и избиты трудностями дурной дороги. Польза этих предосторожностей выяснилась вскоре же. при наших первых переходах за кашмирскою территориею.

Жизнь наша в Лехе несколько оживилась поездкой в южную часть долины в Хемис Гонпа, за восемнадцать миль, на горы, к югу от реки, на один день, чтобы поохотиться в горах. Полковник Гордон и мы с капитаном Чапманом вместе отправились в монастырь, самый громаднейший и богатейший в стране. Он выстроен на вершине чрезвычайно дикой и пустынной долины, окаймленной на каждом повороте ее нависшими крутыми горами из темного конгломерата или гнейса. Когда мы шли по тропинке, отыскивая взором первых признаков, теперь уже близкой, обители лам, тишина была подавляющая; и только когда мы подошли так, что уже ясно увидели белые стены монастыря, выделявшиеся на темном фоне высоких масс задних скал, до слуха нашего долетела меланхолическая музыка, разносившаяся по воздуху с высоких террас.

Вид монастыря снизу удивительно живописен, и в своем роде оригинален. Белые стены с темными квадратами окон и дверей, а также кровля, покрыты широкими красными полосами, причем над кровлей торчали шесты с пушистыми на концах хвостами яка, развевающимися над пропастью с каждого этажа. [110] Между шестами видны были массы голого камня, и, не смотря на кучу зданий, монастырь кажется одиноким.

Громадные утесы и с той, и с другой стороны окружены глубокими ущельями, на столько темными, что монотонность и голые формы скал наводили страх.

Строения этого монастыря занимают значительное пространство и образуют маленький город. Во многих отношениях архитектура даже в пристройках похожа на архитектуру, еще встречающуюся в буддистских развалинах Юсуфзаи, в особенности в развалинах, виденных нами в Такти Бахи. В этих развалинах, за исключением Бабозаи, не осталось следов каким образом дома были крыты; но по сходству устройства их стен, лестниц, комнат и т. д. с тем, что видно теперь в местных монастырях можно заключить, что они были одинаковой постройки, тем более, что обе местности бедны строевым лесом.

Говорят, что в Хемис Гонце 800 монахов и монахинь. Такого множества обитателей мы однако не видели, хотя помещения достало бы и на большее число. Нам сказали, что снег лежит здесь в продолжении почти трех месяцев в году, и что пять месяцев жители вследствие холода заперты в своих кельях. Запасы хлеба, мяса и топлива заготовляются с осени, и, кроме других припасов, 500 баранов закалываются и мясо их сушится для употребления одного этого монастыря.

Проводники водили нас но главным частям монастыря от одного флигеля к другому по узеньким проходам; мы поднимались по лестницам и на каждом повороте натыкались на молитвенное колесо. Иногда его вертела рука степенного ламы, торжественно и молчаливо сидящего в уединенном углу; в другом месте колесо вертелось под тонкой струей воды, а кое где оно было установлено внизу вдоль стен для того, чтобы прохожий мог проходя повернуть его, или же оно было приделано на какую нибудь верхушку, чтобы ветер мог вертеть, и таким образом возносились бы молитвы к Всевышнему. Наконец мы были приведены во двор, где несколько лам приветствовали нас какою то пантоминою, сюжет которой никто из нас не попал. Это было чрезвычайно странное зрелище, подражание, как нам сказали, китайским танцам чертей. Форма богатых шелковых монашеских одеяний очевидно перешла, из Небесной Империи. [111] Большая часть масок изображали головы диких животных, и в числе их было несколько леших и чертей. Последние преимущественно изображались вышитыми на платьях, надетых на актерах. Тут было человек двадцать или тридцать, и из них некоторые прибыли сюда но этому случаю из монастырей Тикси, Мата и Сток

Представление заключалось к диком танце вокруг флага, водруженного посреди двора главного храма; а мы смотрела на него с крыши веранды напротив лестницы, при входе в храм. Актеры выходили из залы храма, предводительствуемые двумя знатными ламами в великолепной шелковой одежде. Вид их напоминал карточного валета. Ламы заняли место против музыкантов, заранее поместившихся на веранде пониже нас, а актеры и толпа домовых, драконов, оленей, кабанов, тигров и т. п., сбежав с лестницы, собрались в кружок вокруг шеста, на котором развивались флаги разных цветов.

Тогда музыканты заиграли какой то живой и нескладный танец, а танцоры начали прыгать, вертеться и выделывать па ногами, не изменяя круга и не переставая вертеться около шеста. Яркие цвета развевающихся плащей, покрытых странными изображениями летающих драконов с громадными глазами и зубами, черепов и костей, крылатых львов с вилообразными языками, громадных масок кабанов и диких животных, перемешанных в общем диком хаосе, составляли бессмысленную смесь, и при шуме барабанов и труб напоминали настоящий ад, к суматохе которого актеры прибавляли еще по временам целый хор невнятных звуков. Представление закончилось внезапным бегством всей компании вверх по лестнице, обратно в ту залу храма, из которой она появилась.

Мы тотчас же последовали за ними в их «святилище», где нам показали тайны, висевшие за богато вышитыми шелковыми занавесками. Тут было три главных зала завешанных такими занавесками, и в каждой было множество богов, перед которыми горели светильни, опущенные в масло, в роде тех, какие мы видели в Дамаюру. Некоторые из стен были заставлены связками книг на которых лежал толстый слой ныли, доказывающий их малое употребление; другие же стены были покрыты множеством рисунков, нередко изображавших одну и ту же личность.

Из последних я узнал многих по сходству их с [112] скульптурами, открытыми в Тагхити Бахи, и в других местах в Юсуфзаи. В особенности одно лицо, повидимому, изображало Будду. У него был гладкий лик с кротким выражением, а голова, с волосами подобранными на макушку в узел, была окружена сиянием. Фигура изображала сидящего со скрещенными ногами. Другое лицо было портретом какого то древнего короля, голова которого была убрана тиарою из драгоценных камней, совершенно такого же вида, как камни на вышеупомянутых скульптурных изображениях.

Тут на стенах висели рисунки различных животных и птицы, и между ними я узнал священного аиста и страуса, хотя трудно понять, каким образом этот последний мог сюда попасть. В этих рисунках я не заметил ни исторических сюжетов или домашних сцен, столь обыкновенных на древних скульптурных изображениях, ни различных типов рас; я был очень разочарован относительно архитектуры и украшений храма, точно так же как и относительно произведений искусства, показанных нам вне его стен.

С 1861 по 1866 год, когда я исследовал многие развалины в местностях близь Юсуфзаи, я собрал несколько сот скульптурных произведений, еще до отъезда моего отосланных в музеи в Лагор и Пешавар. Они изображали множество сюжетов и множество различных рас, и с артистической точки зрения были различного достоинства, как произведения различных периодов. Из числа этих скульптур многие повидимому представляли замечательные приключения из жизни Будды, изображенные в роде того, как мы изображаем жизнь Христа. Здесь же я не встретил вовсе произведений скульптуры или живописи, которые хотя немного походили бы на произведения Юсуфзаи, не смотря на то, что в пятом столетии, когда Фа Хиан проходил по этому пути, Ладак и Юсуфзаи были цветущими центрами буддизма.

Высшее искусство, доказывающее развитие Греции, и в таких различных формах являющееся в Юсуфзаи, нигде не проявляется здесь, в стране, подпавшей под особенное покровительство буддизма; и существовало ли оно тут когда нибудь прежде и притом на той же степени совершенства, в какой существовало там? Трудно дать на это ответ принимая в соображение природу страны и ее редкое население. [113]

Кроме того, что известно из истории этой страны, хотя крайне неполной, очевидно, что страна избегла влияний ислама, который в десятом и одинадцатом столетиях опустошили вокруг нее все что мог с такой яростью, что следы этих опустошений до сих пор видны в покрывающих ее развалинах.

Во время господства Могольской империи, страна эта, пользуясь необыкновенною веротерпимостью своего правительства, спокойно держалась своей старой веры; а во время анархии в тринадцатом и четырнадцатом столетиях, расстроившей Чагатайское государство, часть которого она составляла, она, как кажется, более или менее сохранила свои собственные законы и учреждения. Восстановленный ислам при новом учреждении Чагатайского государства Тохлуком Тимуром, в половине четырнадцатого столетия, не переступил за свои прежние границы в Хотан, а последующее поглощение его государства империей, поднятой его современником и преемником эмиром Тимуром Ленком или Тамерланом, в последнюю четверть того же столетия, влияло в Тибете не более как влияло управление ого предшественника в Муголистане.

Смерть Тамерлана снова послужила сигналом для внутренних беспокойств, и во время революций, охвативших часть его империи, Кашгар обратился в независимое государство, как наследие могольских ханов, по Тоглук Тимуру потомку Чагатайских государей. Но их управление было беспорядочно и слабо, так что оно скоро перешло в руки могущественной династии Доглатского племени, члены которой со времен Чингиса пользовалась известным положением и привилегиями как правители различных частей Кашгарского государства. И наконец в последнюю четверть XV-го столетия (1479) власть была захвачена Мирзою Абабакаром, потомком могущественных эмиров Кудадада и Камаруддана, бывших столь влиятельными в стране при династии могольских ханов.

Будучи независимым правителем Кашгара, он начал карьеру свою овладением Хотаном и сделал несколько неудачных попыток покорить Тибет, который при туземных начальниках сохранял свою свободу с распадения Чагатайской империи; но все набеги его постоянно были отражаемы к границе Нубры. Наследник же его, в лице которого власть была возвращена в 1518 г. по Р. X. линии могольских ханов, ознаменовал конец своего царствования [114] нападением на Ладан, о котором я упомянул выше. Эго первое сведение, которое мы имеем о попытке посеять ислам на буддистской почве, и о тех ужасных последствиях этой попытки, повторившейся в меньших размерах в начале следующего столетия, когда Мир Али, мусульманский правитель Балтистана, взял Лех и разрушил монастыри во всей стране.

Он был принужден вернуться в Скардо, столицу свою, и возвратить Джамаю Памжиалу, туземному начальнику, которого он взял в плен, власть над его собственной страной. Он тотчас же восстановил прежнюю религию, и оставил после себя те памятники своего рвения к вере, которые мы видим в существующих знаках на камнях в Чамбо, относящихся к тому времени.

После этого Ладак оставался во власти туземных правителей до 1720 года, когда он снова был захвачен Мир Мурадом из Скардо, присоединившим его к своему Бальтистанскому княжеству. В таком положении он и оставался тридцать лет. Повидимому, этою победою руководили чисто политические мотивы, и она была совершению свободна от религиозного влияния ислама, так что буддистская религия продолжала господствовать в своей старой родине, не смотря на пренебрежение оказываемое ей при новом режиме. Когда власть вернулась к Жиальпо начальнику Ладака, сделавшемуся вскоре данником Кашмира, Ладак уже не делал попыток возродиться из той степени упадка, до которой он дошел, но, повидимому, продолжал существовать в том бесформенном состоянии, в котором мы находим его под индусскою властью Кашмира, после окончательного присоединения к нему в 1834 году.

Из монастыря в Хемис — невольно заставившего меня сделать это историческое отступление — мы вернулись недалеко от Чанга по дороге в Лех, и там, повернув влево, прошли миль шесть иди восемь по грубой каменистой дороге к Мата, куда мы прибыла в сумерки — через двенадцать часов после выхода — и присоединились к лагерю посланника.

На следующее утро я сопровождал капитана Чапмана и нашего сержанта на охоту за дикими баранами, называемыми здесь шапу, выслеженными на горах к югу от Мата и Стока. Мы вышли в 6 часов утра, и, обогнув небольшую долину повыше деревни, следовали вдоль несколько замерзшего ручейка, бегущего [115] по извилистому руслу миль десять или более, и потом поднялись к высокому болоту, образующему басейн в горах. Большая часть долины, по которой мы шли, была покрыта густым лесом ивы, тополя и тамарисковых деревьев, перемешанных кустами роз и смородины, тогда как болото, длинными косогорами поднимающееся к снегам, было покрыто пучками артемизии и гвоздики, здесь называемой бутрзи. Тут мы наткнулись на пасущихся овец и коров, и в середине долины, около глубокого оврага, нашли несколько пастушеских хижин, где один старый безобразный татарин дал нам напиться кислого молока из деревянной чашки, такой же нечистой, как и он сам.

Компания наша разбрелась в долине по различным оврагам отыскивая дичь, и все мы сошлись неподалеку от этих хижин. Осмотрев нашу добычу, мы увидели, что все мы почти с пустыми руками, и потому отправились поперег болота к проходу в горы, замыкавшие его с противуположной стороны. Почти уже в конце подъема, мы подметили стадо в тридцать иди сорок диких баранов, которое, увидя наше старание обойти его, бросилось со всех ног вниз с откосов на противоположную сторону глубокой рытвины, и только один из них погиб от пули нашего сержанта. Так как день был порядочно на исходе, то мы поспешили путь свой направить по извилистому ущелью, вдоль потока по направлению к лагерю и к 6 часам вечера добрели до Стока.

Во время нашего скитания нам попался снеговой фазан или рамчакар кашмирский, и небесного цвета голубь этих гор. Мы вернулись в Лех на другой день после того как обшарили ивовую рощу около Стока и сделали небольшой запас голубых зайцев, живущих в этой местности.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877

© текст - ??. 1877
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001