ГЛАВА XI

БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА XI.

Визит к наследнику. — Кроткий характер туземцев. — Отъезд из Кашгара. — Внезапная перемена погоды. — Монастырь в пустыне. — Пески пустыни. — Города, засыпанные песком. — Рака Ордама падшаха. — История Али Арслана хана. — Его смерть и погребение. — Внезапная перемена времени года. — Польза нашего пребывания в Кашгаре. — Курильщики опиума. — Опыт пенджабского купца. — Будущность торговли.

Экскурсия наша к подножию Тианшана или Алатау, как он здесь называется, если по говорить о сильном холоде и о пустынности страны, была весьма приятна, и дала нам возможность получить понятие о характере местности, находящейся тотчас же за заселенными и возделанными предместьями города. Здесь как и везде, где только мы проезжали, была голая степь, в которой, вместо только что виденной нами населенности, довольства и промышленности, мы нашли безмолвие, бедность и варварство.

Мы видели страну среди зимы и встретили несколько стоянок кочевников, находивших себе в долинах пастбища, которых на более высоких местах в это время года не было. Но нигде не встретили мы указания на то, чтобы население здесь когда нибудь бывало гуще, чем в настоящее время. Весною на свежие пастбища здешних плоскогорий и склонов перекочевывают киргизы, укрывающиеся или зимующие, как здесь говорят, в закоулках и убежищах низких холмов из голого камня и гравия, заслоняющих их от равнины; летом же они покидают их и переселяются в верхние части пограничных цепей, по другую сторону которых кочует тот же парод, но уже подчиненный России.

7-го марта, посланник, в сопровождении своих офицеров в вицмундирах, сделал визит Бей Кули Бею или Бей Баче, как [266] его обыкновенно называют. Это старший сын и вероятный наследник эмира, пользующийся ныне титулом Шахзадэ. Он прибыл сюда месяц тому назад из Аксу, куда в то же кроля его второй брат, Гак Кули Бей, отправился вместо него на границу. Мы сошли с лошадей у ворот двора его резиденции в форте и были встречены на веранде его приемной залы нашим другом Хаджи Торою, который был тут для соблюдения церемонии.

Он провел нашего начальника в комнату и представил его князю, вставшему с своего сиденья в противуположном углу и протянувшему посланнику руку. Мы также были представлены по очереди и, пожав протянутую руку, почтительно кланялись на небрежно вопросительное саламат?, затем отступали назад и садились на ковер вдоль стены, в углу которой по одну сторону выходившего на веранду окна сидел хозяин, между тем как Хаджи Тора сел против его по другую сторону того же окна. Посланник обменялся с князем обычными приветствиями, и приподнес ему двустволку, между тем как мимо окна прошла целая вереница людей с разными другими подарками, которые все были приняты с надлежащим равнодушием. Затем последовала истинно восточная, по своей продолжительности и важности, наука молчания, которая наконец была прервана появлением дастурквана; в данном случае мы поняли, что обычай этот имеет и другие достоинства, не относящиеся к еде.

Князь был чрезвычайно сдержан и держал себя с видом собственного достоинства, которого он не покидал во все время свидания. Он говорил большею частью односложно, кратко и уместно, но на наше выражение признательности эмиру за его гостеприимство, любезность и заботы о нашем комфорте он не ответил ничего. Впрочем, нам помог Хаджи Тора, который завязал наконец разговор и втянул в него хозяина, чрезвычайно почтительно обращаясь к нему с своими замечаниями.

Когда дастуркван был убран, мы все встали, и князь, завертывая руки в рукава своей джубы, ответил на наши поклоны только легким наклонением головы посланнику. Эго крепко сложенный молодой человек лет 26, с более темным цветом лица, чем у других, так как мать его — кипчачка из Ак-Масджидского Джуелика, и в чертах его заметен более грубый склад этого племени, отличающийся дебелостью и тяжеловатостью. Губы [267] его толсты, и рот отдается вперед, но несколько горбатый нос имеет красивую форму. Обычное выражение его лица — гордость и строгость. Даже в разговорах с Хаджи Торою, говорившим в покорно почтительном тоне, глава его глядели сурово.

Он весьма популярен в среде андижанских войск и пользуется славою храброго и воинственного человека. Много рассказывают о его подвигах на границах Урумчи и Манаса, и если в рассказах этих есть хотя доля правды, то натуре его не знакомо чувство сострадания. Из всех этих рассказов видно, что страна эта, некогда населенная и достаточная, превращена его войском в безотрадную, покрытую развалинами, пустыню.

При дворе его соблюдается такая же строгая дисциплина, как и у эмира, и все боятся строгости его наказании, но в войске он славится щедростью при раздаче награбленного и радением об исламе. Рассказывают про него также, что он необразован, надменен и недалек, но, принимая в соображение его внезапное превращение из человека темного в наследника вновь приобретенной страны, в покорении восточных частей которой он принимал такое деятельное участие, то это вовсе не удивительно, и сомнительно, чтобы эта царственная гордость, так ревностно поддерживаемая в своем начале, могла со временем принять более утешительную форму. Впрочем, будем надеяться, что ко благу подданных перемена эта когда нибудь совершится.

Во все время наших сношении со двором и оффициальными лицами этого государства, мы всюду встречали одинаковую вежливость. Однако, хотя наши посещения магнатов считались необходимым выражением почтения, но не обязывали их отплачивать нам тем же. Впрочем, это вполне согласовалось с принятою правительством важностью; вообще же с нами обращались чрезвычайно либерально, и куда мы ни являлись, всегда могли заметить, что для принятия царских гостей были сделаны самые подробные распоряжения, с которыми согласовалось поведение правительственных чиновников даже в самых ничтожных мелочах.

Что касается народа, то, на сколько мы могли судить о нем, он положительно свободен от предрассудков в отношении иностранцев и совершенно безразличен к их присутствию у себя, не взирая на их национальность и религию, лишь бы только они не оскорбляли явно местных обычаев. Раз случилось, например, [268] следующее. Вскоре по нашем приезде в Ярканд я и кап. Чапмэн отправились в город, и когда мы пришли на хлебный рынок, наш обычный чичероне отстал позади к каком-то переулке. Мы переходили из лавка в лавку, осматривали весы и меры, расспрашивали в иных лавках о тем и о другом, ничуть не собирай этим около себя толпы зевак, хотя праздношатающийся дервиш по другую сторону сквера употреблял все усилия, чтобы обратить на нас внимание, обзывая нас во все горло неверными, и, тряся своею дубиною, грозно приказывал нам удалиться. Но его разглагольствования пропадали втуне, так как толпа, в ответ на его чувства, только глазела на него самого и смеялась, мы же не ускоряли шагу, и потому негодяй пошел от нас сам, прискакивая, жестикулируя и крича, как они обыкновенно делают. Если бы он знал только, как много тилей соберут его собратия во время наших странствований, он, конечно, скрыл бы свои чувства и лишил бы меня возможности привести даже этот единственный случай такого поведения, тогда как в других странах, — и вовсе не так далеко отсюда, — бранить и поносить франги, т.е. франков, европейцев, — вещь гораздо более обыкновенная.

Во все время нашего пребывания в стране это был единственный, виденный мною, пример, чтобы мусульманский фанатизм прорвался сквозь облекающую его оболочку, и свобода, с которою мы посещали здешние святые места, была незнакома нам даже в наших собственных владениях в Индии. Будем надеяться, что либерализм в отношении к нам будет служить задатком той просвещенной политики, которой намерен держаться эмир в отношении ко всем иностранцам, какой бы национальности и веры они ни были.

Когда дела посланника с эмиром были окончены и предполагавшаяся поездка по его владениям найдена неудобовыполнимою, то было решено, что мы отправимся в Янги Хиссар, где подождем известия из Кабула, не удобнее ли нам направиться в Индию тем путем, тогда как часть нашей партии отправится исследовать путь через Сари Кул и Вохан на границах территории кашгарского эмира.

9-го марта, когда все это было уже решено, явились к нам из дворца Хаджи Тора и Играр Хан Тора с напутственными подарками от эмира, между которыми было для каждого из нас [269] по лошади, и стали толковать о приготовлениях к путешествию, Приготовления эти продолжались два дня или три и, наконец, 16 число было назначено для прощального визита эмиру.

Между тем, были отправлены послы с приказами Хузен Шаху Токсабаю, губернатору Сари Кула, снабдить путь, которым мы должны идти, необходимыми припасами и повозками, что и было сделано; им были доставлены и лошади, и повозки для перевозки нашего тяжелого лагеря.

Погода в то время была весьма изменчивая, хотя сильные зимние морозы уже прекратились. Снег и тяжелые тучи, висевшие над нами 8-го и 9-го, исчезли на прекрасном голубом небе; 10-го ясно светило солнце, и в первый раз со времени нашего прибытия открылся действительно хороший вид на северные и западные горы — великолепный снежный баррьер, воздвигающий в точке соединения масс Тирак Девана, «Топольного прохода».

На следующий день все снова скрылось из виду за густыми тучами, и снег, шедший всю ночь и до полудня 12-го числа, покрыл землю слоем толщиною от восьми до десяти дюймов. Небо же оставалось пасмурным вплоть до нашего отъезда.

В условленное время, т. е. 16-го марта в 3 часа по полудни, посланник в сопровождении всей своей свиты, в полной форме, сделал визит эмиру, чтобы попрощаться в ним и поблагодарить его за оказанное посольству гостеприимство. Хаджи Тора и Играр Хан Тора явились из дворца сопровождать нас. Церемонии были соблюдаемы все те же, что и в предыдущие разы, только Хаджи Тора был тут же с нами и занимал место на полу против нас, несколько левее эмира. Посланник, через одного из членов своей свиты, поблагодарил эмира за его безграничное гостеприимство и многочисленные любезности, уверив его в нашей благодарности за столь добрый прием, который мы видели всюду с того дня, как вступили на его территорию. Он благодарил также за внимание со стороны оффициальных лиц, как на пути, так и при экскурсиях в Чикмак. Маральбаши и Артош, выразив надежду, что ни один член его партии ни каким действием не оскорбил скромности его подданных. Что же касается цели посольства, то он надеялся, что коммерческий трактат принесет взаимные выгоды обеим странам. Все это он закончил молитвой о долголетии и благоденствии его высочества. Эмир [270] был чрезвычайно доволен и, отбросив обычную важность выражения и положив руку на сердце, с живостью воскликнул: «Слава Богу». «Да будет это угодно Богу». «Страна эта ваша собственная». «Вам здесь рады во всякое время». «Бы мне сделали большую пост своим посещением» и т. д. и т. д. Затем был подан, дастуркван, за которым его высочество говорил с большим оживлением и с большею приятностью, чем когда либо, а когда мы поднялись, чтобы уходить, сказал: «я встану», и он действительно встал, пожал каждому из нас по очереди руку и пожелал счастливого обратного пути в Индию. Хаджи Тора проводил нас обратно в резиденцию и, поздравив с успехом, возвратился во дворец, между тем как полк. Гордон и кап. Биддульф поехали в город попрощаться от имени посланника с дадквадом. На следующее утро мы выступили из Кашгара и остановились на ночь в Япчанге, 18-го марта сошли с лошадей в Янги Хиссаре перед тем самым домом, в котором останавливались прежде. Страна все еще имела свой зимний вид и зелень еще не показывалась, но там и сям уже попадался работавший плуг, предвестник приближающейся весны. Атмосфера была чрезвычайно туманная, так что уже в нескольких милях кругом скрывала все.

Когда мы выезжали из ворот резиденции, на плаце перед фортом раздался салют из девятнадцати ружей и мы увидели большую толпу солдат, собравшихся посмотреть на наш отъезд. Хаджи Тора и Играр Хан Тора провожали нас три мили, а затем, попрощавшись с нами, возвратились назад. В дорогу с нами отправились сотник, десятник и с полдюжины солдат, которые по обыкновению прислуживали за дастуркваном.

В Соголуке мы были встречены старым другом, Хал Мугаммедом, и его гвардией в желтой буйволовой коже, с дастуркваном, а затем они проводили нас. По прибытии в Янги Хисар мы были приняты Муллой Нажмуддином, уроженцем Оратаппы и бывшим здесь комендантом войск. Перед фортом вдоль дороги у него сидело в ряд около 400 человек, все в белых тюрбанах с положенными перед собою ружьями, и когда мы проезжали мимо, они почтительно смотрели в землю.

На сколько можно было судить по физиономиям фигур, как бы завязанных в узлы с платьем, — это народ красивый, и заметно [271] отличается от местного населения. Это в сущности узбеки, а не турки, и представляют более развитый татарский тип.

Нажмуддин сообщил нам, что получил приказ заботиться о наших нуждах и, не прощаясь с нами, проводил нас до наших квартир, где мы удобно расположились в тех самых комнатах, которые были приготовлены для нас в прошлый раз. Следующие два дня прошли в приготовлении всего необходимого для партии, отправлявшейся под предводительством полк. Гордона в Вохан. Он выступил 21-го с капит. Биддульфом, кап. Троттером и д-ром Столичкой и двадцатью, или тридцатью принадлежавшими к посольству индийскими уроженцами, между которыми был Расайдар Авзал Хан и Мунши Абдуссубхан. Мы проводили своих счастливых товарищей за несколько миль (я больше всего рассчитывал на это завидное путешествие, когда мы выступили) и, сказав им с Богом, возвратились в свои квартиры. Мы встретились с ними снова лишь по возвращении в Индию.

В это же время капитан Чэпмэн, свернув с дороги, направился в Ярканд, чтобы распорядиться отправкой оттуда нашего тяжелого багажа в Индию, и возвратился в Янги Хиссар 28-го марта. Между тем посланник и я исследовали окрестности нашего местопребывания, а по возвращении нашего товарища, оставив его отдохнуть после трудов, отправились в экскурсию к Кум Шагидану, чтобы посетит гробницу Ордам Падшаха.

Мы выехали после раннего завтрака 1-го апреля, и проехав город, направились по его предместьям к в.-ю.-в. Предместья тянутся миль на десять непрерывным рядом полей и ферм, окруженных фруктовыми садами и виноградниками, и соединяются рядами подстриженных ив, тополей, тутовых деревьев и других растущих дерев, по берегам вод. Мы переехали дорогою несколько оросительных каналов, через самый большой из которых был мост. Он проведен из реки Шахнас, орошающей все южные части этого поселения. За исключением немногих плакучих ив, на которых начинали образовываться почки, мы не видели никаких признаков оживающей растительности.

В два часа мы достигли последнего дома деревни Сайган, на краю пустыни, а сошли с лошадей среди плантации сливовых и [272] тутовых деревьев для приготовленного здесь для нас дастурквана.

На протяжении последних десяти миль (от города восьми) мы проехали следующие деревни или приходы, называемые здесь кандами: Мангшин, Ходжа Арик и Сайган. Они представляют собрание разбросанных ферм, которых с любого места равнины редко можно видеть более тридцати за раз, и которые расположены по течению канала, проведенного из реки Шахнас близь деревни Тавица или Табрица, находящейся милях в десяти в юго-западу от города Янги Хиссара.

Из Сайгана дорога наша, при прежнем направлении к в.-ю.-в., шла через бесплодную пустыню, покрытую песком и гравием с низкими грядами возвышенностей с правой стороны и узкой полосой возделанных полей с левой, которые тянулись по пустыни на несколько миль от поселения, подобно длинному щупальцу, протянутому от поселения.

Через два часа пути от Сайгана мы проехали мимо колодезя, в котором, на глубине шести сажень, было немного солоноватой воды, а затем, повернув к ю.-в., взобрались на гребень возвышенностей, вдоль основания которых лежал каш путь. Вид местности с этого незначительного возвышения был чрезвычайно беден и скучен. По другую сторону этой гряды, через милю, мы опять миновали колодезь, а еще через две мили — другой; оба эти колодца были простые, вырытые в песке шахты, с незначительным количеством соленой воды на дне. Немного далее почва становилась холмистою и местами в углублениях ее рос тростник, но затем опять шла обширная волнистая пустыня, покрытая песком и гравием.

Через час с четвертью, от хребта возвышенностей мы приехали к нескольким маленьким, жалким хижинам, а далее, миновав еще несколько таких же хижин, подъехали к группе из трех или четырех домов, у которых монахи этой маленькой монастырской колонии, согласно с татарскими обычаями, встретили нас на дороге с хлебом и солью. Еще немного далее, и часа через два, или через восемь миль от хребта возвышенностей, мы сошли с лошадей около монастыря Хозрата Бегама (могила которого находится вне монастырских стен к ю.-в.), где были встречены у дверей шейхом, восьмидесятилетним стариком [273] по имени Шах Максуд, который радушно пригласил нас в свою обитель.

Монастырь этот представляет несчастное местечко, находящееся среди бесплодной пустыни и, повидимому, уже пришедшее в упадок. При нем есть часовня и трапеза с полдюжиною маленьких комнат для монахов и большой колодезь пресной воды, находящийся в одной из комнат внутреннего двора, площадь которого осенена раскинувшимися ветвями трех тополей. На внешнем дворе есть несколько конюшен, а далее, уже вне двора, на равнине, к югу — восемь или десять скученных вместе хижин. Это несчастные лачуги, перед дверями которых, на кучах старых костей, золы и всяких нечистот, ползают полунагие нищие в сообществе нескольких паршивых собак и истощенных и покрытых язвами ослов — истинное олицетворение нищеты, убожества и грязи. В этом месте нет признаков земледелия, и все припасы для общины, состоящей из пятидесяти или шестидесяти монахов, и семей последних, получаются из Янги Хиссара и Кизила, где находятся монастырские земли.

Особа, святая память которой увековечивается здешнею могилою, была двоюродная сестра Ходжа Ахмеда Язави (патрона Туркестана, могила которого называется там Хазрат Султан) и жена Хазан Бахра Хана, который был убит близь Янги Хиссара в войне с хотанскими китайцами в половине одинадцатого столетия. Когда армия царя была разбита, она бежала в пустыню, но здесь была настигнута неприятелями и убита. Могила ее отмечена небольшим возвышением из песку и глины, на вершине которого воткнуто несколько шестов с хвостами яков и лоскутками знамен. В расстоянии полумили к югу отсюда на равнине находятся едва заметные в песке остатки древнего форта. Говорят, что он был занимаем, как аванпост, хотанским князем Нуктарашидом, во время войны против Кашгара, а также князьями Бахра ханской фамилии. Площадь его покрыта осколками грубой глиняной посуды и зеленого стекла, а иногда, после сильных ветров, сдувающих песок, находят здесь и медные монеты.

На следующий день мы проехали двенадцать миль в северном направлении до Ордам Падши. Сначала дорога спускается в обширную котловину, а затем снова поднимается опять к той самой гряде возвышенностей, которую мы переехали накануне. На пути к [274] этой гряде, мы миновали несколько мелких колодцев и поверхностных цистерн, расположенных при дороге, но во всех них вода была так солона, что наши индейские лошади большею частью отказывались пить ее.

С высоты хребта, образующего здесь высокий и широкий вал, нам открылся к востоку широкий вид на пустыню. Хребет в этом направлении вскоре прерывается и опускается до уровня равнины, которая представляет обширную волнистую поверхность с мелкими, но очень широкими водяными руслами, где растут тростник и грубый кустарник, но нет никаких признаков текучей воды.

К северу же она представляет настоящее море сыпучих песков, подвигающихся правильными волнообразными грядами с с.-з. к ю.-в. Эти песчаные дюны большею частью имеют высоту от десяти до дватцати футов, но местами видны настоящие маленькие холмы вышиною футов во сто и более. Они покрывают равнину бесчисленными цепями по три — по четыре и даже более к ряду, оставляя в промежутках голую и твердую глинистую почву, и следуют одна за другою — подобно ряби, оставленной волнами на песчаном берегу, но только в большем размере.

К юго-востоку эти песчаные дюны представляют круглые валы, имеющие форму полумесяцев, рога которых, становясь все ниже и ниже, упираются концами в землю. По направлению к северу и севера — западу, дюны эти покрывают всю сторону — насколько хватает глаз, но к востоку они прекращаются мили через четыре, или пять, далее же опять видна волнистая поверхность пустыни.

Начиная от хребта и до самой гробницы, а на следующий день, на протяжении еще нескольких миль, дорога наша постоянно извивалась между этими дюнами, или переходила через них. Мили через четыре от хребта мы проехали мимо оставленной и полузасыпанной надвигающимися песками почтовой станции. Один из священников, Мазар Хазрат Бегамы, бывший с нами в качестве проводника, сообщил нам, что станция эта называлась Лангар Булгар Акгунд и была построена восемьдесят лет тому назад на свободном в то время от песку месте, но оставлена уже тридцать лет тому назад вследствие песков, которыми сначала был засыпан двор ее, а затем и крыша.

Я пошел осмотреть станцию и нашел на ней всю деревянную [275] работу: очаг, полки в двух комнатах и часть крыши совершенно новыми, как будто бы станция была только что упразднена. Строение на половину было погребено под дюной, над остальной же частью его песок стоял футов на шесть или на восемь; по обеим сторонам от этой дюны были другие, более значительные, полулунная форма которых была вполне правильна и не нарушена ни каким препятствием

В Ордам Падше, где мы пробыли один день, мы видели одно хотя уже отчасти засыпанное, но еще занятое жилище. Это доказывает, что процесс засыпания совершается весьма постепенно, пока симметрия дюны не нарушится препятствием до такой степени, что сыпучее вещество ее осядет разом, вследствие разрыва составных частей ее. В данном случае подвигалась по равнине цепь из трех полулунных, расположенных в ряд дюн, пока одна, крайняя, не наткнулась на стены внешнего двора названного дома, и, наростая около них, современем нависла над ними, а потом обрушилась и засыпала площадь двора. Между тем два другие полумесяца, не встречая никаких препятствий, сохраняли свою настоящую форму. Впрочем, та же сила, которая постепенно подвигала вперед эти последние, двигала также и остатки прерванной дюны, которая современем должна не только засыпать жилище, но даже перейти через него и, снова приняв на открытом месте свою первоначальную форму, сравняться с остальными дюнами цепи, оставив жилище более или менее открытым, пока на него не надвинется подобная же песчаная дюна следующего ряда.

Эти песчаные дюны образуются действием постоянных северных и северозападных ветров, которые непрерывно дуют в равнине втечение весенних месяцев. Причина же их движения следующая. Коль скоро дюна образовалась, ветер начинает гнать по ее поверхности легко отдельные частицы песку; но с боков ее, где сопротивление всего меньше, движение эго совершается быстрее, отчего и получаются длинные рога, между тем как в центре частицы эти набегают друг на друга, пока не составится из них соединяющий эти боковые рога высокий, кривой вал. Но так как песчаные частицы все-таки толкает вперед, то они перекатываются через вал даже без ветра, а только вследствие своей собственной тяжести, которая влечет их вниз по склону, пока они не достигнут земли. Действие это, продолжаясь долгое время, и [276] служит причиною постепенного и симметрического движения дюн. Быстроту их движения определить невозможно, так как она вполне зависит от изменяющейся интенсивности двигательной силы, наклона почвы и препятствий на ее поверхности. Во всяком случае виденное нами явление объясняет — каким образом были засыпаны песками Лоб Кутак и другие города этой местности, а также дает основание верить рассказам бродящих по пустыне пастухов, у утверждающих — будто дома этих старых разрушенных городов иногда показываются на время из песку, а потом снова исчезают под ним.

В «Тарики Рашиди» есть весьма интересные сведения о разрушении Кутака, совершившемся как раз в то время, когда в Аксу в половине четырнадцатого столетия взошел на престол Тоглук Тимур. Рассказ этот весьма понятен, благодаря свету, бросаемому на него исследованием песчаных дюн в Кум Шагндане.

Из слов вышепреведенного сочинения видно, что грозившая городу участь предвиделась задолго, и что части его уже были погребены песками еще прежде той катастрофы, которая повела к окончательному его опустошению и заставила бежать из него героя рассказа нашего писателя. Мирза Хидар говорит, что еще за несколько месяцев священник города Шекх Ямалуддин (потомок знаменитого святого Маулана Шуяуддин Махмуда, который был пощажен при всеобщем избиении священников Чингисом по взятии Бухары и послан со своей семьей в Каракорум, откуда после разорения города сыновья его пересинились в Кутак) не раз предостерегал слушателей в своих пятничных проповедях от грозившего бедствия. Наконец, видя действительную опасность, он объявил собранию, что ему приказано от Бога оставить город и бежать от грядущего гнева божьего, после чего он формально попрощался с кафедры и отправился из осужденного места.

Повидимому, он торопливо оставил город во время сильного песчаного урагана, захватив только семью и кой-какие пожитки. Пройдя некоторое расстояние, один из его сотоварищей, а именно муэдзин его мечети, т. е. «созыватель на молитву», вернулся за чем-то, и, воспользовавшись случаем, взобрался на минарет, чтобы в последний раз прокричать с его башни молитвенный призыв. Спустившись оттуда, он нашел, что песок так завалил дверь, что ее невозможно было отпереть. Поэтому он должен был снова, [277] взобраться на башню и броситься с нее на песок, чтобы иметь возможность уйти. Он догнан шейха в полночь, и когда рассказан о случившемся, беглецы тотчас же встали и снова пустились бежать, говоря: «расстояние спасет от божьего гнева».

Часть города была погребена в ту же ночь, но вероятно не весь город был засыпан разом, так как нигде не говорится о всеобщем смятении и бегстве. Напротив, граждане оставляли повидимому свои жилища небольшими партиями, унося с собою свои пожитки, хотя несомненно, что были случаи, когда вследствие беспечности, порожденной медленным приближением бедствия, последнее заставало иных врасплох и погребало вместе с их жилищами.

Подтверждением возможности этого служило вышеназванное жилище в Ордам Падше, в котором все еще жили, хотя двор до самой веранды был уже наполнен песком нависшей через стену дюны. Если бы двор у этого жилища был с противоположной стороны и дом попал под песок первый, как это было в Лангар Булгар Акгунде, то легко могло бы случиться, что, обрушившись, он завалил бы все входы в живую могилу, если бы только вследствие тяжести своей не ворвался в жилище через крышу.

Что так действительно случилось в Кутаке, об этом свидетельствуют скелеты и высохшие тела, находимые иногда в незасыпанных домах, сохранивших в целости всю свою внутреннюю обстановку, как рассказывают об этом с видимою искренностью бродящие в тех местах пастухи.

Оставив осужденный город, шейх Ямалуддин направился в Аксу, и повидимому шел с небольшой партией. Под конец пути, встретив охотничий кружек, т. е. джиргу нового цари Тоглука Тимура, и не зная ничего про муханское правило относительно нарушения цепи, был схвачен и представлен царю, чтобы по строгим законам охоты быть наказанным смертью. В это время Тоглук кормил собак мясом убитого им дикого вепря. Увидав таджика (так называются здесь все люди арабского или арианского происхождения в отличие от потомков татар и монголов) и слыша его ссылку на незнание, которым он оправдывал свою ошибку, царь спросил его: «Скажи, таджик, кто лучше — ты или эти собаки»? Священник отвечал на это смело: «Так как я имею [278] веру, то я лучше. Если же бы я не имел веры, то собаки были бы лучше меня».

Слова эти произвели впечатление на молодого буддиста и заставили его принять от этого самого священника магометанство. Несколько же лет спустя, сделавшись ханом, Туглук Тимур публично исповедал веру перед муллой Аршабуддином, сыном и преемником уже умершего шейха. Примеру новообращенного последовала большая часть его вельмож и вскоре ислам распространился по всей территории. Но возвратимся снова к нашему предмету.

Буря, прогнавшая шейха из Кутака, была, как описывают, чрезвычайно сильна, так что воздух быль наполнен песком, падавшим точно дождь с неба. О возможности этого свидетельствует виденное нами в Лангаре Кум Шахидане, и если бы дюны Ордам Падши были так же высоки, как некоторые виденные нами далее, то легко было понять, каким образом сильный ветер или ураган, поднимая с них песок в большом количестве, сыпал бы его на строения настоящим дождем, ибо, отделившись от дюны, он, вследствие собственной тяжести, должен опускаться до того уровня, где загороженный тою же самою дюною ветер становится уже недействителен.

Самая гробница Ордам Падша также засыпана песком, и место ее отмечают лишь шесты с яковыми хвостами. Монастырь же и несколько окружающих его богаделен построены на маленьких местечках, попадающихся иногда среди песчаных груд. Несколько крупных дюн, отстоящих от монастыря на триста, или четыреста ярдов, направляются наискось к нему, но так как они подвигаются повидимому весьма медленно (двенадцать лет прошло с тех пор, как дюна вступила во двор вышеназванного строения, и между тем всетаки не засыпала еще всей его площади, имеющей в ширину всего десять, или двенадцать шагов), то действительно могут оправдаться слова здешнего почтенного настоятеля шейха: «Благословенная могила пережила превратности шести столетий», говорил он в ответ на наше предостережение, «и, даст Бог, переживет конец мира».

Мученик, память которого увековечена здесь гробницею над его телом, был Сайид Али Арслан Хан, сверхъестественный сын Биби Мариам, история которой была рассказана выше. Он [279] принимал деятельное участие в войнах за распространение ислама, происходивших стечении первой половины одиннадцатого столетия между братьями — кашгарскими царями Хозан и Хузен-Бихра ханами и китайскими князьями Хотана Боктарашидом и Иоктарашидом. Главным местом их продолжительных и кровавых стычек были ближайшие окрестности и страна к северу от хребта песчаных холмов, называемого Каирахом, чрез который течет река Шахнас.

Вся здешняя местность богата интересными воспоминаниями о двадцатипятилетних войнах, отчеты о которых сохраняются у хранителей различных гробниц, которыми увековечена святая для мусульман память благородных мучеников за веру. Половина их заняла бы целый том. Здесь я приведу только рассказ о смерти того мученика, на могиле которого мы нашли столько пищи для размышлений.

Монастырь представляет обширный двор, заключающий в себе часовню, трапезу, кухню и около дюжины спален, в которых по местному обычаю могут найти место около ста человек. Все это было недавно реставрировано эмиром, и кругом в промежутках между дюнами было выстроено несколько новых домов. Могила эта пользуется большою популярностью; в пользу ее здесь бывает каждый год три или четыре ярмарки, из которых самая главная в Ашук’ Ай’-е третьем месяце года. Она привлекает, говорят, от пятнадцати до двадцати тысяч народу и продолжается пять дней. Постоянно же население этого места состоит приблизительно из пятидесяти семейств, которые живут настолько же хорошо, насколько в Хазраме Бегаме — бедно и плохо. Они совершенно уединены среди песков и получают все припасы из Янги Хиссара, отстоящего отсюда на двадцать миль к западу по прямому пути через пески.

Мы пробыли здесь день и питались жареной и вареной кониной. Если европейские животные хотя на половину так вкусны как те, которых мы ели, то вовсе не следует пренебрегать этой пищей. Пустившись снова в путь, мы направилась прямо к северу и, через шесть миль, вышли на обширную, покрытую соляным налетом, пустыню с маленькими, разбросанными там и сям, высохшими лужами и Камышевым и зарослями.

В миле от священой могилы мы проехала мимо трех [280] стоявших рядом хижин с грозившею перевалиться через них песчаною дюною. Двор одной из них был уже полон песку, и у другой — почти полон. Все они были заняты по обыкновению бедными нищими, живущими на подаяния монастыря.

На несколько миль далее, дюны уменьшаются в размерах и теряют свою правильную форму, а затем и совсем исчезают, переходя в маленькие, разбросанные, плоские и весьма красиво возвышающиеся над общем уровнем курганы. Однако и курганы эти расположены полосами, правда, не совсем ясными, от с.-з. к ю.-в.

На следующий день мы проехали двадцать миль к з.-ю.-з. большею частью во соляной пустыне, и наконец возвратились в свои квартиры в Янги Хиссар.

17 апреля, после трех недель более или менее туманной погоды и постоянных с. и с.-з. ветров, которые иногда дули с такою силою, что воздух совершенно омрачался от густоты тумана, солнце ясно светило на безоблачном небе и открыло нам прекрасный вид на снежные горы на западе. Цепь их тянется с с.-з. к ю.-в. и ближайшие отроги находятся всего в двадцати милях отсюда.

Она представляет три значительные массы, разделенные между собою выемками, опускающимися ниже линии снегов. Самая южная из этих масс называется Царь Кул Таг, вторая — Тавиз Таг, а третья, на севере, — Чиш Таг. Между двумя последними идет дорога из Кашгара в Сарыкуль через Ташмалик и Опал, а от нее к западу отделяется путь через Алай в Каратегин.

На горах этих живут киргизы племен найманского, каратеритского и чалтеритского и немногочисленные саяки и капчаки Каратага и Тирак Давана. Холмы Карадаг соединяют Чишмаг с Тирак Даваном, а за ними к западу простирается плоскогорье Алай.

После этого, погода снова сделалась туманною и становилась все жарче и жарче. Солнце светило обыкновенно сквозь густой туман, который к счастью смягчал его сильный блеск, отражаемый белой песчаной и соляной почвою, уменьшая в то же время жар его лучей. Когда же оно светило на чистом небе, блеск этот был невыносим для незащищенного очками глаза и сила его лучей была весьма значительна. 17-го и 30-го апреля солнечный термометр показывал 137° Ф. и 140° Ф. Быстроте поворота [281] от зимы к лету соответствовала такая же быстрая перемена во внешнем виде страны, разумея, конечно, только возделанные места, ибо пустынные пространства едва ли изменили свои характер до самого того времени, когда мы оставили страну. Растительность, казалось, разом прыснула из-под земли и в несколько дней покрыла листвою и зеленью такие места, где раньше не было об них и помину, и превратила все поселение в настоящий рай. В течение всего месяца с.-з. ветер дул более или менее постоянно, а по временам превращался в туманную бурю, продолжавшуюся по несколько часов, и более, которая отличалась большею силою и продолжительностью, чем обыкновенные бури в Пенджабе.

Появление весны было весьма радостно для народа, так как зимние запасы корма и хлеба начинали иссякать, благодаря потреблению нашей партии сверх обычного спроса. Между прочим провиантом, назначавшимся для ежедневного потребления посольства, было шестьдесят чариаков (1200 фунтов) маисового хлеба (вместо ячменя, который здесь встречается редко), десять чариаков рису, шесть крупчатой муки, двадцать возов дров, пятьдесят волов соломы, двести пучков люцерны и три овцы. Ежедневное доставление такого количества провианта вскоре стало тягостно для этой местности, и раза два случалось замедление.

Янги Хиссар — грязный торговый городишко, домов в пятьсот. Население его таково же, как и жилище, т. е. — если и не совершенно безобразно, то бедно одето и невзрачно. Между ним много обращенных китайцев. Из всех частей страны. Янги Хиссар — весьма важный военный пост т имеет сильный форт на равнине к северу. В нем хранятся государственные сокровища, и находятся несколько политических арестантов и членов эмирова гарема.

Во время нашего пребывания здесь, мы имели случай узнать из расспросов кое-что о характере и нравах населения, о котором я получил не особенно лестный отзыв от турецких офицеров в Кашгаре, думавших о своих братьях дальнего востока гораздо хуже, чем они есть в действительности. Я не соглашался с мнением одного лица, что это «глупая скотина», так как мнение это было основано лишь на наблюдении узбекских солдат Андижана. Но с другой стороны положение в кашгарском гарнизоне человека, получившего либеральное воспитание в [282] современной школе турецкой столицы и вдруг брошенного на условиях братства и равенства в среду людей, стоящих гораздо ниже его по умственному развитию, — было совсем не то, что наше положение в качестве иноземных гостей, пользующихся царскою благосклонностью, благодаря которому я не мог придти сам лично ни к какому удовлетворительному заключению.

Мы были так отгорожены от народа назначенными услуживать нам андижанскими чиновниками и находили все до такой степени подстроенным, чтобы производить на нас приятное впечатление, что социальной жизни народа при обычных условиях вовсе не видели, хотя разные мелкие, обыденные обстоятельства постоянно напоминали о бдительности господствовавшей власти. Присутствие наше в столице заставляло, повидимому, всякого держать себя как можно лучше, и потому все шло довольно гладко, хотя всюду проглядывало неопределенное чувство страха и неуверенности. Но когда мы стояли здесь (в Янги Хиссаре), мы узнали, что население Кашгара сильно жалело о нашем отъезде, так как во дворце снова начался проявляться капризный нрав, а палочные побои и другие наказания даже усилились, как бы для того, чтобы наверстать потерянное время.

Допустим, что положение узбекских победителей, держащих в своих руках обширную завоеванную территорию помощию армии менее чем двадцатитысячного коканского войска, весьма затруднительно, и что переход от китайской снисходительности к строгости ислама необходимо должен казаться тяжелым, и затем уже будем оценять управителей, по результатам их бдительности и решимости.

При китайском управлении, как видно по всему, было гораздо больше личной свободы, чем дозволяет ныне строгий кодекс шариата, точно также и в отношении физического благосостояния народа перемена кажется не особенно благоприятною, в особенности в отношении пищи, напитков и общественной нравственности.

Спиртные и другие хмельные напитки и некоторые роды мяса, сделавшиеся при китайском управлении обычными как для мусульман, так и для буддистов, ныне изгнаны из употребления религией и запрещены законом, причем всякое нарушение правил в этом отношении наказывается весьма строго. Между тем опиум [283] и конопля не включены в список незаконных яств, почему ими ужасно злоупотребляют как мужчины, так и женщины всех классов. Один из турецких офицеров, описывая мне кашгарское общество, говорил, что народ там не знает общежития и разговоров, что он притупляет себе ум этими снадобьями и дома ведет себя неприлично в присутствии иностранцев.

В Янги Хиссаре есть три дивана для курения опиума. Это темные, низкие комнаты с несколькими расположенными на полу изголовьями, из которых около каждого имеется по лампе. По стенам же сделаны полки, заваленные аккуратно сложенными и снабженными ярлыками свертками платья и другими вещами, которые оставляются в заклад несчастными жертвами привычки. Курильщик, заплатив за свою порцию, получает трубку, маленькое отверстие которой обмазано извнутри тестом из этого зелья, ложится головой на подушку, и затем, повернувшись к стоящей около нее лампе, раза два, или три сильно втягивает пламя сквозь массу опиума и засыпает.

Говорят, что во времена китайцев обычаи этот не имел таких дурных последствий, как теперь, потому что курильщики устраняли их деятельностью обыденной жизни. Теперь же народ лишен этого предохранительного средства и потому изнуряется гораздо скорее. Между тем почти всеобщее употребление обоих этих снадобий усиливается, несомненно, все более и более. Нравственность народа во взаимных отношениях полов при китайском управлении казалась весьма распущенною. Кроме размалеванных сирен общественных рынков, были еще чауканки, всегда готовые заключить союз на короткое, или долгое время, с навестившим страну купцом, или путешественником, или с кем бы то ни было. Ныне нет ни ялабок, ни чауканок; пол их обречен на предписанное исламом уединение, которое влечет за собой свои пороки. Внезапному лишению своих обычных привилегий прекрасные татарки покорились лишь после того, как многие из их возмутившихся сестер были принесены в жертву для предупреждения дальнейших попыток нарушения закона. Говорят, что в Аксу было публично казнено шестнадцать человек, прежде чем был принят шариат.

Впрочем, благодаря примеру, поданному управителем и его армией, татарские дамы не нашли большого затруднения обходить [284] строгости закона и в известных классах пользуются легкостью развода, меняя мужей по своему усмотрению

Так например, женщина выходит замуж в Ярканде, и месяца через два, или три, поссорившись с мужем, получает разводную от кази и данное за нею приданое. По прошествии назначенного законом срока иддат, она выходит в том же городе за другого и поступает с ним, как и с первым. Не дожидаясь затем срока иддат, она отправляется в Янги Хиссар, где, показав в доказательство своей свободы первую разводную, выходит замуж в третий раз, и, обеспечив свое приданое, отделывается от мужа точно таким же образом, как в Ярканде, за тем, чтобы повторить ту же историю в Кашгаре, и таким образом она продолжает до тех пор, пока не возвратится снова в Ярканд, где при некотором счастии выходит наконец замуж за избранного ею человека.

Когда мы стояли здесь, из Ярканда прибыл повидаться с посланником один пенджабский сейк, который переправился через проходы с своими товарами поздней зимой. Он испытал в проходах весьма суровую погоду и был принужден оставить часть своих тюков, которые должны были прибыть с следующими караванами, или же пролежать на месте до его возвращения назад. В настоящее время он восхищался успехом своих спекуляций, давших ему чистого барыша более пятидесяти процентов на сто. Между прочим, он попросил меня сделать что нибудь для его ног, с которыми он долго мучился дорогою и до сих пор не мог свободно ходить. Я велел ему снять бывшие на нем длинные татарские сапоги, и когда он исполнил это, то оказалось, что от одной ноги концы первых двух пальцев остались в сапоге, а у другой верхние суставы большого и двух следующих пальцев, отмороженные три месяца тому назад, были совершенно черны и уже помертвели. Они должны были в скором времени также отвалиться и потому оставалось потерпеть.

Во время путешествия он, конечно, едва ли имел более забот о себе, чем о своем наемном скоте и повидимому делил с ним все трудности этого пути, оценить которые вполне может только тот, кто испытал их сам. На значительных абсолютных высотах, благодаря жестоким морозам зимой и потокам и обвалам [285] летом, человек постоянно и неминуемо подвергается всем рискам и неудобствам абсолютной пустыни.

Однако дух коммерческой предприимчивости так силен, что из-за барышей купцы готовы бороться со всеми этими препятствиями. В последние годы много говорилось о будущности торговли в этом направления и возможности значительного ее развития. Не имея претензии высказывать свое мнение, я сообщу однако некоторые известные мне факты относительно этого предмета.

По низвержении китайского правительства, десять лет тому назад, торговые сношения Кашгара были разом отрезаны от Китая и тогда южные области Хотана и Ярканда обратились за удовлетворением своих потребностей к ближайшим рынкам Кашмира и Пенджаба, а северные, от Кашгара до Турфана, — к русским рынкам. Таким образом сношения эти приняли два противуположные направления, сохраняющиеся и до настоящего времени. Стало быть, два южные города находятся в руках английских, а остальные — в руках русских купцов.

Управитель всей территории заключил коммерческий договор с обоими государствами на одинаково выгодных условиях, и теперь успех зависит во-первых от достоинств соперничествующих сторон, а во-вторых от согласования товаров с требованиями и вкусом народа.

Что касается кашгарского правительства, а быть может и местных купцов то товары британских торговцев, по всей вероятности, найдут, себе хороший сбыт, ибо бумажные ткани, кисеи, и т. д. требуются здесь в большом количестве для войск и чиновников, которым они роздаются или в виде подарков или в счет жалованья.

Но народу более по вкусу товары русских купцов, каковы медные подсвечники, железные котлы и другие грузные вещи, а также чай и грубые бумажные набивные ткани оригинальных рисунков.

Относительно легкости транзита я могу сказать только то, что если на севере он таков же, как на юге, о соперники будут иметь для мирной конкурренции поле, исполненное такими трудностями, каких нельзя встретить более нигде.

Получив известие, что дорога через Кабул была для нас не удобна и что полк. Гордон выступил из Пейджа в обратный путь в Индию, посланник 3-го мая также оставил Янги Хиссар [286] и направился с своей партией в Ярканд тем же путем, которым мы шли и прежде. Мы прибыли туда 6-го и, остановившись в резиденции в Янгишаре, на следующее утро сделали визит дадкваху. Он принял нас с прежним радушием и весьма любезно помог нам приготовиться к дальнейшему пути по Какиарской дороге, на которой мы вскоре нашли разные припасы, заготовленные на различных станциях до Кашмирской границы.

Погода во время нашей стоянки здесь была туманная и целые облака паров поднимались при каждом движении воздуха. Температура же, пока мы жили здесь, от 7 по 17 мая включительно, колебалась между 93 и 40 Ф., а 8-го термометр показывал 135 Ф.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877