М. АЛИХАНОВ-АВАРСКИЙ

ПОХОД В ХИВУ

(КАВКАЗСКИХ ОТРЯДОВ)

1873

23 апреля, Беш-Окты.

Под вечер 21 апреля Сенекский лагерь представлял картину обычного оживления пред выступлением. Засуетившиеся люди с неизбежным шумом приготовлялись к дороге вьючили веролюдов, прощались с земляками, и как будто снова предстояла безводная пустыня, спешили набрать побольше свежей воды, несмотря на предупреждение о близости стедующих колодцев. Невольно припомнил я изречение солдата “не надует больше”.

В шесть часов раздался сигнал, и отряд одною общею колонной начал постепенно вытягиваться на караванную дорогу. Части, предназначенный к возвращению в Киндерли, остались в Сенеках. Простившись с ними, начальник отряда, а с ним и [67] мы, в обычной кавалькаде тронулись вслед за войсками.

Дорога в Беш-Окты, на всем ее восемнадцати-верстном протяжении, идет между сыпучими песчаными холмами, начинающимися у самой оконечности Сенекской равнины и покрытыми сначала мелким кустарником, а затем деревьями саксаула. последние образуют какую-то жалкую пародию хвойного леса, за которою, подобно непрерывной террасе, не перестает возвышаться с правой стороны белая лента меловых обрывов.

Я здесь первый раз видел это далеко не красивое, чтобы не сказать безобразное, дерево, и благодаря нашему эскулапу, оказавшемуся рьяным ботанофилом, могу привести вам его научное название — Соледревник или Halohulon. Тонкий, искривленный и узловатый ствол саксаула, разветвляясь на такие же неправильные отростки, напоминает цветом и корой грязную старую лозу винограда, и оканчивается несколькими иглами того же грязно-бурого цвета. Он редко достигает двухсаженной высоты при обыкновенной толщине от двух до трех вершков у основания, но замечательна его плотность: он тонет в воде, едва поддается топору, горит так медленно, что небольшое полено сохраняет огонь целые сутки и дает чрезвычайно мало золы.

Длинною лентой извиваясь между песчаными холмами, отряд бодро подвигался вперед в вечерней прохладе, пока какой-нибудь тяжело нагруженный [68] верблюд не останавливал его, растянувшись поперек дороги. Все усилия поднять такого верблюда зачастую разбивались о замечательное упрямство этого животного, делающегося в подобных случаях как бы безчувственным.

“Юр… юр, голубчик”, начинают солдаты ласково понукать верблюда, слегка подергивая за веревочку, продетую сквозь его ноздри.

Верблюд неумолим и только флегматически работает своими огромными челюстями.

“Юр же, анафема!… Дьявол рыжий!... Юр!!” и глухие удары сыпятся на костлявые бедра. Верблюд прекращает жвачку, его умные глаза продолжают смотреть прямо пред собой в каком-то раздумьи… но вот он внезапно поворачивает голову и сразу обдает зеленою жвачкой несколько солдатских физиономий; те обтираются, щедро расточая свое неизбежное “крепкое слово”.

Вся эта возня кончалась обыкновенно тем, что вьюк с упрямого верблюда раскладывали на других, а его самого стаскивали в сторону от дороги, и колонна продолжала движение.

“Стой!…, стой!” снова раздавался где-нибудь через минуту громкий крик вожака-солдата, “вьюк свалился!…”

Новая история. Свалившийся на сторону вьюк бьет по ногам верблюда и останавливает его; передний, продолжая идти, тянет его за ноздри, так как все верблюды привязаны друг к другу, и иногда [69] обрывает их. Раздается плачевный, раздирающий душу крик несчастного верблюда, а затем новая остановка и новая возня.

Благодаря неопытности солдат, которые еще не приучились хорошо вьючить верблюдов, подобные сцены повторялись весьма часто и крайне замедляли движение отряда. При одной из них, к сожалению, разбился в дребезги огромный ящик с фотографическим аппаратом, и его хозяину, любителю степных видов, ничего более не остается, как продолжать поход в качестве волонтера и любоваться этими видами.

Солнце скрылось. Сгустилась темнота, и тощие редко разбросанные по сторонам саксаулы казались теперь густою березового рощей; дорога несколько раз выбегала из этой обманчивой чащи на гладкую поверхность белых солончаков, — тинистых, пересохших пространств, покрытых солью, — и снова исчезала между песчаными холмами, пока не замелькали в темноте приветливые огни авангардных рот.

Около 10 часов войска прибыли в Беш-Окты и расположились вокруг колодцев, а наша компания направилась к капитану Бекузарову, начальнику авангарда, который стоит здсь более двух недель. Две походные кровати, стоявшие в палатке капитана, трещали и гнулись под тяжестью гостей, прибывших сюда еще ранее нас; на столе фигурировал уже порядочно истерзанный баран, окруженный несколькими бутылками “родного”. Порядочно “закусившая”, по [70] всем признакам, компания, распивала чай, но по недостатку стаканов приходилось ждать очереди, несмотря на то, что некоторые прибегали к самым невозможным сосудам. “Соловей”, по обыкновению, оживлял всю компанию. Пристроившись в уголку палатки, он заливался куплетами из еа La fille de madame Angot, прекращая свое пение только за тем, чтобы хлебнуть глоток чаю из Бог весть откуда взявшейся помадной банки. Тут же, кто где мог примостился, и заснула вся собравшаяся компания.

Беш-Окты (Пять стрел.) предназначены служить первым опорным пунктом для нашего отряда, и потому мы нашли здесь небольшой, совершенно оконченный редут, возведенный авангардными ротами вокруг пяти неглубоких колодцев. Земляной вал его обнесен небольшим рвом, имеет выступ для одного орудия и может вместить несколько рот. Вода беш-октинская могла бы считаться сносною, если б не значительная примесь глауберовой соли. Такая вода только раздражает жажду и на всех, не исключая лошадей и верблюдов, производит свое обычное, неотразимое действие. Нельзя особенно позавидовать участи тех, кому после нашего ухода придется занимать Беш-Окты и в продолжение нескольких месяцев ежедневно принимать волей или неволей солидную дозу глауберовой соли.

Окрестности Беш-Окты на всем пространстве, [71] доступном глазу, покрыты сыпучим песком, изрытым как волнующееся море; кое где возвышаются правильные как бы только-что насыпанные, конические вершины более значительных холмов, меняющих свои очертания при малейшем дуновении ветра, и только на юг едва заметною лентой извивается в отдалении непрерывный кряж меловых утесов, идущих со стороны Сенек. Из песчаных сугробов там и сям выглядывает тонкий и невзрачный саксаул, точно одне высохшие ветви деревьев занесенных песком. (Начиная от Беш-Окты, пески эти непрерывно тянутся на север более ста верст и составляют обширный песчаный район, известный у Киргизов под именем Тюе-су.)

Вчера утром, когда с бруствера редута я смотрел на этот безжизненный пейзаж беш-октинских окрестностей, на вершине одного из холмов зашевелилось что-то черное, показавшееся мне туркменскою папахой. “Не высматривает ли за нами неприятельский лазутчик”, подумал я, но быстро направленный бинокль рассеял эту догадку и в то же время подстрекнул мое любопытство: на песчаном холму сидела огромная черная птица.

Схватив солдатские ружья, я и Бекузаров перескочили через ров и направились к одинокому хищнику. Ускорить шаг не было возможности при всем желании: ноги углублялись в горячий песок по самые колени, поэтому медленно, с трудом и замиранием сердца мы приближались к одному из [72] самых крупных видов семейства коршунов. Птица сидела неподвижно. Подойдя шагов на полтораста, мы остановились, но в то же мгновение распахнулись два огромные крыла, и едва поднявшись над землей, хищннк спустился вновь и скрылся за тем же холмом, прежде чем, для очищения совести, грянули два безнадежные выстрела из наших винтовок. С кем мы имели дело — трудно сказать. Но еслиб эта встреча произошла не в степи, я бы утверждал, что пред нами был альпийский ягнятник, — так громадна была птица.

Мы еще бродили некоторое время в окрестностях Беш-Окты, но эта ходьба уже имела характер не столько охоты, сколько экскурсии с целью ознакомиться с маленькими обитателями сыпучих песков. Несколько интересных жуков и самая мелкая порода ящериц, — вот все, что удалось нам видеть. последние во множестве шныряют по песчаным холмам, исчерчивая их целыми сетями легких, извилистых следов, и для своей обороны мгновенно зарываются в песок при приближении опасности. Вот она быстро несется по песку прямо навстречу к вам и, завидя вас, не поворачивает, не убегает, но сразу останавливается, припадает на брюшко и, быстро работая лапками, выбрасывает песок из-под себя на свою спинку. Через минуту она как бы замирает, — песок уже выровнен и из него выглядывают только два крошечные, едва заметные глазенка... Вы подходите ближе — глазенки [73] исчезают и на песке не остается никакого знака только что виденной работы. Уж из-под ваших ног ящерица вылетает стрелой из своего убежища и обращается в бегство, быстро извиваясь по песчаным сугробам.

День становился нестерпимо знойным и удушливым. В некотором расстоянин от нашего редута не было слышно ни одного звука в воздухе; какая-то гробовая тишина охватила всю окружающую природу. Песок раскалился в такой степени, что, казалось, сжигал ноги, несмотря на обувь... Чувствуя, как кровь приливает в голову, я поспешил возвратиться в лагерь и крайне обрадовался, найдя здесь разбитую для меня палатку и готовую постель. Пользуясь этим, я раздался, — первый раз после выступления из Киндерли, — окатил себя несколькими ведрами воды и после раннего обеда с удовольствием заснул в чистой человеческой обстановке…

Но я бы не ложился, еслибы мог предугадать, какой сюрприз готовит нам изобретательная природа!… Часа через два раздался внезапный треск: я проснулся и прежде, чем успел приподнять голову, шатер мой был сорван и отброшен за несколько сажен, а я засыпан горячим песком. Я вскочил на нош, протирая глаза и отплевывая полный рот грязи: густая песчаная туча с невыразимою силой летела над редутом, и в воздухе слышался визг, точно сотни ядер проносились мимо ушей. Едва он замер в отдалении, как с новою ужасною силой [74] рванул втер, новые тучи песку закрыли на мгновение солнце и страшным вихрем пронеслись над укреплением, разбиваясь о бруствер, засыпая весь лагерь и срывая последние его шалаши и палатки. И этот ад кромешный, то утихая на мгновение, то разражаясь с новою яростью, стоял несколько часов над нами!…

Я с трудом дышал. Я не мог видеть, что происходило вокруг, даже в нескольких шагах от меня, и только слышал отчаянный шум с криками и проклятиями, долго стоявший над ошеломленным лагерем и иногда заглушаемый бешеным свистом песчаного урагана…

К вечеру стихло, но взбудораженный песок еще и сегодня стоит в воздухте и густою мглой покрывает всю окрестность. Редут занесен песчаными сугробами, да и лагерь наш представляет крайне печальную картину полного разрушения.

Вечером после этой катастрофы возвратился сюда из набега кавалерийский отряд майора Навроцкого, в ожидании которого мы и стояли здесь. Он привел с собою более 200 верблюдов, несколько сот баранов, до полусотни маленьких киргизских лошадей и двух захваченных в степи эммиссаров Хивинского хана, присланных на Мангышлак для возбуждения против нас кочевого населения. Песчаный ураган захватил Навроцкого в дороге. Легко себе представить, что должны были испытать его всадники, обремененные такою огромною обузой!… [75]

Верблюдов распределили во все части. Между ними не мало крупных дромадеров, весьма ценимых здесь, легко поднимающих до 20 пудов и известных в степи под именем нардов. Часть лошадей пойдет под горными орудиями, а другая разобрана офицерами. Я тоже по необходимости приобрел себе одну из этих, говорят, неутомимых крыс, обладающих замечательною иноходью, так как мой Насиб с бедным Султаном до сего времени еще в Сенеках…

Во избежание повторения в будущем “18 апреля” здесь было решено назначить начальниками эшелонов новых офицеров, так как идти одною общею колонной отряд не может, — для всех сразу не хватит воды в колодцах. Вчера утром выступил отсюда авангард под начальством подполковника С, а сегодня колонна Апшеронцев с горными орудиями, которую повел начальник штаба Г., так как предполагается, что писать в степи будет не к кому и не о чем…

Из Камысты, то есть следующих колодцев, С. прислал сюда для пробы бутылку вяжущей на вкус железистой воды. Боже мой, какая гадость!... Видно нам предстоит испытать на себе действие всевозможных минеральных вод, прежде чем мы доберемся до пределов этой заколдованной Хивы… [76]

Шиферные горы и железистый ручей. — Гигантская скала и сланцевые шары. — Серные колодцы. — Снова пески и отсталые. — Киргизское кладбище. — Наши карты. — Чакырым. — Сай-Кую. — Мавзолей степного витязя и образец киргизской скульптуры. — Бусага и его грот.

26-го апреля, Бусага.

…Оставив одну роту с орудием для занятин Беш-Окты, с остальными войсками мы выступили оттуда утром 24 апреля и в полдень прибыли в Камысты (Камыши.). Песчаные холмы с саксаулом вскоре остались за нами, и мы продолжали путь по твердому глинистому грунту. На последних верстах начался незначительный подъем и затем сразу крутой спуск по шиферным обрывам, нависшим над Камыстинскою впадиной на несколько сот футов; здесь по первобытной тропке, допускающей езду только в одну лошадь, пришлось спускать наши тяжелые [77] полевые орудия. Эта трудная операция совершилась, к счастию, благополучно, но люди ежеминутно рисковали очутиться вместе с орудиями на дне пропасти…

Из подошвы этих шиферных гор вытекает бурою полосой небольшой железистый ручей Камысты, воду которого мы пробовали еще в Беш-Окты накануне выступления. Но все его протяжение ограничивается десятками сажен, так как он пропадает тут же в камышах, покрывающих незначительное пространство у подошвы гор.

День снова был нестерпимо жаркий, но тем не менее, посте небольшого отдыха в Камысты, мы поехали дальше, взяв с собою одну кавалерию. Вести колонну остался подполковник Буемский, которому было приказано прождать на бивуаке самые жаркие часы, крайне утомительные для движения пехоты, и затем следовать за нами.

В нескольких верстах от Камысты мы вступили в новую песчаную область Ай-Кум, столь же обширную, как и Туе-Су, но только без саксаула. Вытянувшись в одну лошадь, мы начали извиваться по следам проводников между огромными сыпучими барханами и подняли страшную массу пыли; от густых ее облаков, носившихся над нами, казалось, и самое небо задернуто желтою завесой, а люди и лошади положительно были неузнаваемы под толстым слоем этой пыли, обращенной в грязь валившим со всех потом…

Хорошо, по крайней мере, что невозможно [78] заблудиться в этой местности: с левой стороны дороги, начиная от Камысты и до Бусага, более 60 верст непрерывно тянется отвесная скала Чинк, в несколько сот футов вышиной, и из нее то и дело выглядывают наполовину обнаженные и удивительно правильные сланцевые шары от самых мелких до огромных, достигающих иногда до полуторы сажени в диаметре. Многие из них валяются у подошвы скалы, оставив на ней свои правильные гнезда; другие в такой степени высовываются наружу из скалы и грозят своим падением, что невольно удивляешься как они еще держатся... Сферические камни, подобные этим, я не раз видел и на Кавказе, в скалах Дагестана, и там, когда удавалось разбить небольшие из них, всегда оказывалось, что они имеют внутри пустое пространство, наполненное полупрозрачными камешками кристаллической формы. Каким образом могли образоваться в скалах эти чудовищные естественные бомбы — пусть решают геологи…

Благодаря глубоким пескам, которые окончились только у самого Карашека, мы прибыли к этим колодцам поздно ночью, пройдя за весь день всего 43 версты. Казалось мы прошли вдвое больше, — в такой степени давали себя чувствовать и утомление, и волчий голод; между тем верблюды наши, следовательно и все запасы, остались с колонной, и нам в ожидании утра ничего больше не оставалось, как растянуться на бугре с седлом у изголовья…

Колодцев на Карашеке три, но два из них [79] были засыпаны. Вода сильно отзывается тухлыми яйцами, надо полагать, от большой примеси серы.

На утро мы уже нашли здесь эшелон Б — ского, который с трудом стянулся сюда только к двум часам ночи. Артиллерийские лошади выбились из сил и приходилось прибегать к помощи и без того усталых людей, чтобы вытягивать орудия из глубоких песков. К полуночи арриергардные казаки дали знать начальнику колонны, что много отсталых...

“Да и немудрено, заметил пехотный офицер, рассказывавший мне об этом ночном движении, — помилуйте, сделать пешком сорок три версты по этим дьявольским пескам!... Меня назначили для присмотра за отсталыми, и я очень обрадовался этой возможности отдохнуть, потому что пешком еле вытаскиваешь ноги из песку, а на лошади, с непривычки, до того меня разломило, что каждая верста казалась целым переходом. Вот я взобрался на один из барханов на краю дороги, прилег на мягкий песок, не выпуская поводьев своей лошади, и жду арриергардных казаков. Прошла последняя рота со своими верблюдами. Через несколько минут из темноты начала вырисовываться белая фигура солдата.

“ — Послушай, много ли назади?

“ — Не могу знать, ваше благородие, должно не мало…

И солдат прошел мимо. Показались трое новых; они поравнялись со мной и с тяжелым вздохом опустились на песок, спиной ко мне. Вскоре [80] послышалось какое-то мурлыканье и вслед затем показался верблюд и на нем колыхающаяся фигура Киргиза в малахае едет себе не торопясь и поет что-то заунывное вполголоса…

“ — Ишь, ему-то легко на чужой спине, поет, сатана, заговорил один из сидевших солдат, — братцы, не найдем дорогу и сгибнем в песках... собьем, что ли, с верблюда этого дьявола?

“ — Чего глядеть!

И, вскочив с места, солдат схватился за повод верблюда.

“ — Слышь, ты, калмыцкая морда, слезай, будет тебе, насиделся. Вот погляди, как мы впервое поедем.

“ — Нэ… нэ бар?... (что... что такое?) отозвался Киргиз в недоумении.

“ — Не пар, а вот ты слезь, сатана, а то я те поддам пару, не рад будешь… айда на землю!... Чок, чок! произносит солдат, подергивая книзу повод верблюда, — чок, дьявол!…

Усталый верблюд не заставил долго просить себя. Он жалобно завыл от боли, медленно согнул колени, и грузно опустилось на песок его тяжелое тело. Киргиз продолжал сидеть, повторяя свое “нэ бар”.

“ — Слезай! Ведь по-русски тебе говорят, а то до смерти убью! продолжал урезонивать бойкий солдат, но напрасно…

Вот он плюнул, передал ружье и стащил [81] на землю Киргиза. Три солдата взобрались на спину верблюда, и по три ноги свесились над его тощими боками.

“ — Ну, подыми его, пес!” — крикнул задний солдат, толкая верблюда прикладом ружья, — ну, ну!

Верблюд встал. Солдаты колыхнулись на его спине, а задний съехал на круп и, потеряв равновесие, навзничь опрокинулся вместе с ружьем под самый хвост верблюда. Послышались энергические слова упавшего и дружный хохот его товарищей; в особенности заливался смехом Киргиз, как бы вознагражденный за свое бесцеремонное изгнание на землю.

“ — Туе (Верблюд.) яман!... яман!” твердил он, но в то же время подошел к упавшему, дружелюбно помог ему взобраться на прежнее место и сам взялся за повод.

Тем временем подошли еще несколько верблюдов с усталою публикой и весь караван с колыхающимися всадниками тронулся и скрылся за ближайшим песчаным холмом.

Недалеко от Карашека, на одном из каменистых холмов, расположено киргизское кладбище. В надежде увидеть что-нибудь интересное, я отправился осмотреть его, пока другие готовились к выступлению. Каменные ящики, каждый из пяти огромных, обтесанных плит, служат надгробными памятниками и разбросаны по всему холму; они, как колпаком, [82] покрывают обыкновенные на всех кладбищах надмогильные насыпи. Надо полагать, это могилы более богатых степняков, так как были и другие — без этих сооружений. На тех земляную насыпь охватывают кольцом только небольшие плитки необтесанных камней. На некоторых плитах более видных могил я видел грубые изображения лошадей и оружия, но надписи не было ни одной. Киргизы вероятно не глубоко хоронят своих умерших, так как из многих полуразрушенных ящиков выглядывали черепа и другие кости.

В Карашеке мы вышли из песков, которые под разными названиями идут на юг до самого Карабугасского залива Каспийского моря, и, пройдя всего четыре версты, прибыли к следующим колодцам Сай-Кую. Это поразило всех, хотя и приятно на этот раз, так как согласно цифре, выставленной на наших картах, мы рассчитывали пройти до Сай-Кую добрых тридцать пять верст! расстояния эти, по всей вероятности, обозначены по расспросам, поэтому в будущем нас могут поразить и обратные сюрпризы, и этого тем более нужно ожидать, что Киргизы, надо отдать им справедливость, не имеют никакого понятия ни о времени, ни о расстоянии. Единицей для измерения расстояния они считают чакырым (зов), то-есть пространство, на котором может быть услышан крик человека; при таком первобытном способе измерения пространства, выходит, конечно, что каждый Киргиз мерит на собственный аршин… [83]

В Сай-Кую мы провели около трех часов. Здесь двенадцать неглубоких колодцев весьма порядочной, пресной воды, а окрестности версты на две были покрыты зеленою травкой и мелким кустарником, составляющим любимый корм верблюдов. Наши лошади, питавшиеся с самого Киндерли одним ячменем, с такою жадностью кинулись на эту травку, что ко времени выступления, вся она точно была вырвана с корнем…

Все дальнейшее пространство до Бусаги представляет гладкую и совершенно голую равнину, раскинувшуюся у подошвы Чинка. У самого начала этой пустыни, в нескольких верстах от Сай-Кую, возвышается единственный, но довольно значительный холм, на вершине которого чрезвычайно эффектно красуется издали белый мавзолей степного батыря (Витязь.), небольшое четырехугольное здание на подобие башни, под коническим куполом увенчанным небольшим шаром. Он весь из белого камня. Единственное зияющее отверстие, оставленное в одной из его стен хотя с трудом, но позволяет просунуться внутрь гробницы, но там страшная темнота, да и нечего, говорят, смотреть кроме голых стен…

Киргизы рассказывали мне что гробницы народных героев считаются у них святынями и что поэтому здсь есть обычай, по которому всякий степняк, лишившийся в дороге лошади или верблюда, [84] оставляет весь свой багаж, как бы ценен он ни был, в первой попавшейся гробнице батыря, с полною уверенностыо, что найдет все в целости, когда бы за ним ни приехал.

Вокруг мавзолея разбросаны еще другие надгробные памятники, но они не имеют ничего общего с карашекскими. Большие камни, изсеченные узорами, поставлены здесь вертикально, как вообще на мусульманских кладбищах Востока, но опять безо всяких надписей. Между ними один имеет чрезвычайно оригинальную форму: из довольно большой глыбы камня высечены туловище на четырех ногах и голова, смутно напоминающая о том, что киргизский скульптор пытался изобразить лошадь…

Под вечер мы прибыли в Бусага, не чувствуя никакой усталости, так как благодаря хорошей дороге, нас все время развлекали песни казаков и зурны конно-иррегулярцев. Здесь мы нашли авангард и первую колонну, а несколько позже подошел и Б — ский со своими войсками, сделав в эти два дня около девяноста верст. Таким образом сегодня, на дневке, в сборе весь наш отряд, и это тем более кстати, что здесь шесть неглубоких и обильных колодцев отличной пресной воды, а вокруг прекрасный верблюжий корм.

Недалеко от колодцев, под одним из холмов, мы нашли здесь искусственный грот, который может вместить несколько десятков людей; для предохранения от обвала в нем оставлены [85] неправильные земляные столбы, придающие ему несколько фантастический характер сталактитовых пещер. Грот, конечно, выкопан Киргизами, которые ежегодно кочуют у Бусага, но для чего? Наши проводники не могли ответить на этот вопрос. [86]

30 апреля Илтедже.

Мы быстро подвигаемся вперед. Огромные переходы один за другим точно мелькают пред нами. Каждый вечер мне приходится отмечать на своей двадцативерстной карте несколько дюймов пройденных в течение дня, и это наглядное удостоверение в быстром приближении к цели составляет пока единственное удовольствие, которое мы испытываем в настоящем походе. В 48 часов мы пролетели последние 140 верст до Ильтедже; конечно, так двигалась одна только кавалерия, но и для нее эти переходы нельзя не считать блистательными, если принять в соображение ту адскую обстановку, в которой они совершались… Однако я забегаю вперед.

Киргизы, посланные из Сенек для осмотра впереди лежащих колодцев, возвратились пред нашим [87] выступлением из Бусага с известием, что засыпаны только некоторые из них, а остальные в порядке, но не многоводны. Скопление войск у таких маловодных колодцев повлекло бы за собой значительные неудобства и, между прочим, потерю времени для большей части отряда, так как исчерпанные колодцы вновь наполняются водою, в самом счастливом случае, лишь по истечении нескольких часов; количество же воды в них едва удовлетворяет потребности нескольких рот. Из этих данных сам собой вытекал единственно возможный здесь порядок движения для всякого более или менее значительного отряда: возможно большим количеством маленьких эшелонов, так как собственно неприятель покамест может быть вовсе не принимаем в соображение. Согласно этому отряд наш двигался четырьмя эшелонами: впереди, на целый переход, шел авангард; за ним — обе пехотные колонны на расстоянии полуперехода друг от друга; наконец — кавалерия, которая выступала несколькими часами позже пехоты и перегоняла ее в продолжение дня. Тот неповоротливый строй, который, при движении к Сенекам, уподоблял наш отряд армии Густава Адольфа, брошен как совершенно ненужный и каждый эшелон вытягивается теперь обыкновенным походным порядком.

Кавалерия с начальником отряда выступила из Бусага около 8 часов утра 27 апреля. Как и прежде, на первых двадцати верстах дорога бежит по [88] гладкой равнине и как бы усыпана мелким щебнем; затем скалистый Чинк, огибающий Бусага с востока, становится поперек дороги своими огромными извилинами и далее непрерывно тянется на юг, до самого Карабугасского залива. В том месте, где караванный путь упирается на Чинк, последний уже не является одною отвесною грандиозной скалою, а имеет вид обрывистых террас, общие склоны которых образуют здесь нечто в роде ущелья.

На протяжении нескольких верст ряды этих террас идут по обеим сторонам дороги, все более и более сближаясь между собой, и там, где они сходятся под довольно острым углом, лежат колодцы Кара-Кын (Черный песок.) и начинается крутой подъем на сплошную возвышенность Уст-Юрт.

Когда мы прибыли к этому месту, кстати чрезвычайно верно изображенному на наших картах со всеми извилинами Чинка, на одной из террас, возвышающихся над колодцами, отдыхали Ширванцы; мы присоединились к ним и вместе простояли здесь, пока не начал умеряться полуденный жар. Колодцев семь, вода весьма порядочная.

В 4 часа пополудни мы поднялись на Уст-Юрт. С одной стороны резкие извилины Чинка крутым обрывистым берегом, казалось, очерчивали только что высохшее море, лежавшее под нами; с другой, точно весь восток растянулся одною [89] сплошною, беспредельною равниной!... Киргизы предупредили нас, что на Уст-Юрте мы не увидим даже тех небольших неровностей почвы, которые до сих пор разнообразили нашу дорогу. И вот, отделившись у самого подъема от пехоты, мы пустились крупным шагом в эту неприветливую голую пустыню. Мы проехали несколько часов, — в самом деле поразительная равнина! Куда бы ни взглянул, на горизонте виднелась только одна прямая и легкая черта, отделяющая безоблачное небо от гладкой поверхности темнобурой земли. Прибавьте несколько мелких ящериц и змей, и вот вам неизменные пейзаж и жизнь Уст-Юрта!…

Обыкновенно солнце как-то незаметно скрывалось за горизонтом, но в этот первый вечер на Уст-Юрте я был поражен прелестною картиной заката. Красно-багровое небо придавало такой же колорит бесконечной степи и по ней отчетливо рисовались темные силуэты наших всадников с развевающимися значками; следующие их ряды как бы тонули в густых облаках пыли пропитанных, также багровым светом, и эффектно выростали из них по мере приближения к первому плану. Но вскоре этот фантастический свет скрылся за темною завесой приближающейся ночи и сгустился такой мрак, что хоть глаза выколи! Чувствовался холод, темпепература с 38 быстро опустилась на 12. Было уже поздно. Все ехали молча и только однообразный глухой топот коней отдавался по степи каким-то [90] мрачным подземным гулом… Надоела бесконечная дорога!

— Касумка! Сколько осталось до колодца?

— Теперь скоро, — пять чакырым. Проходит целый час.

— Кабан! скоро ли приедем?

— Скоро, скоро, — беш (пять) чакырым.

— Чорт бы вас побрал с вашими чакырымами! отзывается в темноте; упорно молчавший до сих пор “Ананас”. — Эти канальи хоть бы врать выучились, все было бы легче…

Подобные ответы с небольшими вариациями повторялись вплоть до 11 часов, когда наконец мы подошли к Кыныру. Проводники считали сюда 3 часа пути с Каракына.

Вокруг колодца, не смотря на позднее время, толпились и шумели человек двести Апшеронцев. К ним подъехал начальник отряда.

— Давно вы пришли, ребята? спросил он после обычного “здорово”.

— Часа три будет, ваше высокоблагородие.

— Напоили верблюдов?

— Никак нет; и люди еще не напились.

— Как же так?!.

— Колодезь один и трудно достать из него, веревки не выдерживают. Ведра два вытащат, а там, смотришь, лопнула… Уже ведер семь так с веревками и пошли на дно... Глубок маленько, ваше высокоблагородие, — сорок сажен!. [91]

Один колодезь, да еще с водой на сорокасаженной глубине, на тысячу с лишним людей и на столько же лошадей и верблюдов, — не дурен сюрприз!... Но, признаюсь, он не произвел на меня особого впечатления в ту минуту. Под влиянием должно быть невольного эгоизма, который, при физическом изнеможении, часто пересиливает лучшие стороны человеческой натуры, мне гораздо досаднее было то, что верблюды наши, по обыкновению, остались назади: есть и спать хотелось ужасно!…

Я обратился к моему Лезгину с вопросом, есть ли у него чего-нибудь пригодного для желудка?

— Есть в кармане четыре сухаря, отвечал Насиб.

— Ну, поделись, брат, со мной… да принеси седло под голову.

— Седло еще нельзя снять, — лошадь вся мокрая. Вот, не хочешь ли торбу с овсом?

— Прекрасно, давай!

И вот, среди нестерпимой вони от потных верблюдов, лежавших по всему лагерю, я с трудом прогрыз два почти окаменелые сухаря и заснул безмятежным сном. Не лучше была и доля моих спутников…

Утром, вследствие резких перемен в температуре дня и ночи, я оставил свое спартанское ложе в маленькой лихорадке и пошел взглянуть на степной феномен, называемый Кыныром. Зияющая пасть этого чудовища тщательно выложена камнями и [92] увенчана огромною глыбой на подобие мельничного жернова с круглым отверстием по средине; рядом большая ванна для водопоя, тоже из цельного камня. Вода неприятно-горьковатого вкуса.

Провозившись всю ночь и не набрав достаточно воды, Апшеронцы выступили отсюда в 4 часа утра. С тех пор обступали колодезь казаки и конно-иррегулярцы со своими лошадьми. Уже испытав несколько неудач, люди эти делали последнюю попытку достать воду и, за неимевнием длинного каната, связывали между собой разные веревки и недоуздки. После долгих хлопот кауга начала опускаться. Не достает. Подвязали еще несколько недоуздков.

— Ну-ка, братцы, тяните... идет!

II несколько наловчившихся казаков дружно перебирают веревку. Раздался неожиданный треск, — казаки отшатнулись. Оборвавшаяся кауга полетела обратно в колодезь и несколько мгновений спустя из его глубины донесся только едва слышный плеск.

Кто-то предложил опустить на веревке киргизскую пику с изогнутым концом, чтобы захватить из колодца ведра и каугу. Сказано-сделано. Крючок, действительно, зацепил что-то тяжеловесное, но веревка оборвалась и на этот раз, и, к общему огорчению, все полетело назад... Раздался сигнал к выступлению. Казаки поспешно вскочили на непоенных коней и без воды пустились в безводную степь... Как не замедлили обнаружить последствия, это была большая неосторожность. [93]

Киргизы, равнодушно смотревшие до сих пор на все неудачи наших кавалеристов, теперь обступили колодезь и моментально спустили в него одного из своих собратьев, перехватив его за талию концом длинной веревки. Не прошло и двадцати минут, как они спокойно уже поили своих лошадей, вытащив предварительно из колодца целую груду солдатских ведер и котелков. Что значит привычное дело!

Солнце в этот день светило как-то особенно ярко и часов в десять запекло так сильно, что невозможно было держать ноги в раскаленных стременах или прикоснуться к оружию. От сильного жара многие жаловались на головную боль. Лошади покрылись пеной; струи пота сбегали на их копыта, шаг их становился все медленнее и некоторые всадники уже слезли, видя заметное изнурение своих коней. Между тем, до Ак-Мечети, цели нашего движения, оставалось еще вдвое более, чем мы успели проехать, и в виду этого, положение наше становилось критическим… Но как помочь делу?

Направо от нас на краю горизонта подвигалась какая-то масса, подымая густые облака пыли, и мы остановились на несколько минут, чтобы направить туда свои бинокли. Оказалось, то были Апшеронцы, повернувшие в сторону от дороги на промежуточные колодцы Узун, так как в эту жару было бы совершенно немыслимо для пехоты пройти в один день от Кыныра до Ак-Мечети. [94]

Во время этой остановки полковник Л. обратил внимание на несколько тропинок, которые пересекали нашу дорогу и подобно радиусам направлялись к одному пункту влево от нас. Касумка полетел узнать, куда ведут эти тропки, и минут через двадцать снова показался в отдалении.

— Сюда, сюда! надрывался Касумка, махая своею шапкой, — колодезь!…

Киргизы помчались туда, как шальные. За ними молча поехали и мы, почти не сомневаясь в том, что неизвестный, по всей вероятности, заброшенный колодезь, не отмеченный даже на карте и случайно найденный почти на краю караванной дороги, доставит нам если не каундинский нектар, то какую-нибудь отраву, которая может поспорить с ним. Наконец, кричали “колодезь”, но воды могло и вовсе не оказаться в нем, и это казалось тем вероятнее, что не хотелось верить, чтобы проводники не могли не знать о существовании колодца в таком близком соседстве. А заподозрить их преданность мы еще не имели основания…

В версте от дороги, в маленькой впадине, поросшей полынью, мы еще издали увидали небольшое и единственное отверстие, обложенное камнями. Киргизы уже достали ведро воды и с сияющими лицами поднесли его начальнику отряда; тот приказал одному из проводников выпить раньше, а затем попробовал и сам, — эта предосторожность считается не лишнею в виду слухов о том, что Хивинцы [95] отравили некоторые колодцы. — Превосходная вода! — воскликнул Л.

Я заподозрил в этом возгласе умышленную похвалу и с недоверием приподнял ведро. Большая часть из нас в такой степени была измучена жаждой и зноем, что всякую лужу приняла бы как спасение. Представьте же теперь наш восторг, когда вода действительно оказалась превосходною во всех отношениях, — холодною и чистою, почти как у лучшего горного ключа на Кавказе!.. Вода! кажется, чем тут восторгаться? Мы ее забывали на целые месяцы при обыкновенных условиях жизни. Да, кто не провел несколько дней в пустыне под палящим солнцем, кто не задыхался и не испытывал головокружения от жажды, наконец, кто в продолженис целых недель не пил под именем воды самые убийственные микстуры, — тот, пожалуй, не поймет нашего восторга пред убогим колодцем прохладной воды! Но мы никогда не забудем этого колодца, так кстати подвернувшегося нам 28 апреля. Из проводников никто не знал его туземного названия Курук, и потому тут же… за веселым завтраком, я предложил окрестить его Незабвенным, и под этим именем он уже нанесен на карту.

Привал наш у Незабвенного продолжался несколько часов. Все это время самая энергическая работа наших кавалеристов не прекращалась ни на минуту, и около пяти часов вечера, когда поили последних лошадей, он был исчерпан до [96] последней капли и из него доставали одну только грязь. За то люди, лошади пришли в такое состояние, что могли бы безостановочно двигаться хоть до рассвета следующего дня.

Колодцы на Уст-Юрте показаны на наших картах крайне неверно, но их, надо полагать, не мало. Это подтверждается, между прочим, интересным разговором, бывшим в тот же день между одним Киргизом и подполковником конно-иррегулярного полка Квинитадзе. Надо заметить, что офицер этот Имеретин и христианин, но в течение тридцати-летней службы своей среди горцев олезгинился в такой степени, что трудно не ошибиться в его национальности.

— Ты, кажется, мусульманин? спрашивает Киргиз подполковника, оглядывая его горский костюм и окладистую бороду.

— Благодарение Аллаху, мусульманин.

— И идешь драться с мусульманами? продолжал Киргиз с некоторым упреком в голосе.

— Ведут, — иду поневоле, ответил подполковник, желая вызвать на откровенность своего собеседника.

Киргиз помолчал некоторое время и затем проговорил, понизив тон, как,бы про себя.

— Кырылсын! (да погибнут).

— Они-то пусть погибнут, подхватил мнимый мусульманин, — а мы?...

— Вы не погибнете, ответил Киргиз почти [97] шепотом, — здесь много колодцев вокруг. Русские записали и знают только те, которые на самом, пути. Если они погибнут в степи, вам, мусульманам, мы везде покажем воду и вы благополучно вернетесь на родину…

Проводники наши, надо им отдать справедливость, служат плохо, постоянно отговариваясь тем, что “здесь не бывали”. Но до поры до времени приходится смотреть сквозь пальцы на это, так как в противном случае мы рискуем быть брошенными на произвол судьбы, не найдя ни одного из них в одно прекрасное утро…

Поздно вечером 28 числа мы настигли авангардную колонну и вмсте с нею ночевали у Ак-Мечети (Белая мечеть.). Откуда произошло это громкое название, Бог ведает, но здесь не было ровно ничего, кроме двух колодезных отверстий. На другой день рано утром мы перегнали на половине пути ту же колонну, выступившую с ночлега еще до рассвета, и в 10 часов утра с одною кавалерией прибыли в Ильтедже. [98]

2 мая. Ильтедже.

Чрез Ильтедже, по крайней мере на карте, проходит граница между нашими и хивинскими владениями, которые на самом деле никогда и не были разграничены. Место это избрано для устройства второго нашего укрпления, и только здесь мы, так сказать, вступаем в неприятельскую землю. По всем этим причинам в продолжение похода как-то особенно много говорилось об этом пункте, мы спешили к нему с таким нетерпением и чего-то ждали от него. И вот пришли: та же степь и та же безотрадная голая равнина с несколькими круглыми скважинами в одном месте.

Из семи ильтеджинских колодцев вода была только в одном и то с большою примесью серы; остальные были засыпаны. Таким образом неблагоприятные слухи отчасти подтвердились, но благодаря Киргизам дело было поправлено. Они с [99] замечательным умением и ловкостию приступили к расчистке колодцев и так быстро добрались до воды, выбрав из них огромную массу земли и грязи, что шесть колодцев были в совершенном порядке ко времени прихода сюда авангарда. Зато к седьмому невозможно было подойти от страшной вони и в нем оказалась дохлая собака. Мы, конечно, думали, что падаль заброшена туда с целью испортить нам воду, но Киргизы не допускают этой мысли. Они полагают, что собака отделилась от какого-нибудь каравана и, что нередко случается здесь, невыносимые муки от жажды заставили бедное животное прыгнуть в колодезь. 30-го стянулся сюда весь отряд и в тот же день было приступлено к постройке редута такой же профили, как Беш-Октинский. Сегодня он уже готов, и в нем останется изолированною от всего мира, быть-может на многие месяцы, одна Апшеронская рота штабс-капитана Гриневича, с продовольствием на один месяц и со всеми верблюдами, пришедшими в негодность в течение похода (Считаю не лишним прибавить здесь несколько слов о дальнейшей судьбе этой роты. Месяц на исходе, продовольствия не подвозят. Гриневич уменьшает ежедневную дачу и ждет с поразительным хладнокровием, но продовольствия нет и нет. Проходит месяц — в запасе остается всего по два фунта сухарей на человека и в перспективе голодная смерть. Тогда командир роты выстраивает своих людей и объявляет им, что для своего спасения они должны с двумя фунтами сухарей пройти более 220 верст. Рота выступает в ту же минуту и на четвертый день приходит в Беш-Окты, похоронив в дорог только одного солдата. Этот молодецкий поступок доставил Гриневичу искреннее уважение всех офицеров отряда. Продовольствие же не было доставлено по недостатку верблюдов.). [100]

Обеспечить роту продовольствием на дальнейшее время должен начальник опорных пунктов майор Навроцкий, если ему удастся добыть для этого перевозочные средства.

Говоря откровенно, я не понимаю цели наших “опорных” пунктов. Обеспечить наше сообщение с тылом, то-есть с Киндерли, они не могут, если тут возникнут враждебные действия, так как отстоят для этого слишком далеко друг от друга. Следовательно, есть ли эти пункты или нет, транспорты с продовольствием могут двигаться за нами только с надежным прикрытием. Служить так называемыми базисами наших операций в ханстве также не могут; мы удалимся от них на многие сотни верст и для нас будет совершенно безразлично, есть ли за нами заброшенная где-то в степи рота или нет ее. Между тем пункты эти отнимают целые роты от нашего и без того крайне слабого отряда, и это выделение едва ли не будет чувствительно для нас, в особенности в том случае, если почему-либо нам не удастся соединиться с Оренбургским отрядом, и мы принуждены будем самостоятельно действовать со своими двумя баталионами против, быть может, соединенных сил всего Хивинского ханства. Конечно, этот случай крайний, но никто не может поручиться, что он не будет иметь места.

Мы проводим здесь третий день, и вы себе представить не можете, что это за скука стоять в степи. [101] Уже лучше двигаться!… Выспался и затем не знаешь, что делать: все переговорено, все уже выдохлись. Покажется “Ананас”, — и уже знаешь, который из его анекдотов будет повторен чуть не в сотый раз. И “Соловей” замолк, — ему уже не до песен: он принужден был бросить в степи своего изнуренного буцефала и идти пешком последние переходы. Взялся было за книгу, — задул сухой и жгучий южный ветер и поднял пыль, которая затмевала воздух и от которой нет возможности уберечься никаким покрывалом; она обезобразила все и всех и просто съела глаза. Оставалось одно, лежать с закрытым лицом под убогою тенью африканского шатра и прислушиваться к его однообразному трепетанью… Так прошли два дня.

Вчера, 1 мая, вздумали пускать боевые ракеты для практики молодых Лезгин и казаков, из которых состоит наша ракетная команда. Многим из нас, и мне в том числе, никогда не приходилось видеть полет этого снаряда, и потому мы с любопытством смотрели, как ракеты со змеиным шипением вылетали из станков и с треском разрывались далеко в стороне от взятого направления, благодаря сильному ветру…

Едва окончилось это развлечение, как неожиданно прибыл нарочный Киргиз из Киндерли и привез нам первую почту, с массой газет и писем. Благодаря этому, остальной день прошел почти незаметно. [102]

Колонны уже выступили отсюда в прежнем порядке. Через несколько часов тронемся и мы, но усилившийся ветер и пыль, вероятно, отравят весь сегодняшний переход.

Окончив это письмо, я приказал своему вестовому подать сургуч и свечу. Провозившись что-то долго в одном из вьючных сундуков, вестовой, как-то особенно ухмыляясь, поднес мне коробку и четыре фитиля вместо свечей… Стеарин растаял, а из отдльных сургучных палочек образовалась одна сплошная масса, и все это — внутри сундука, куда, конечно, не проникает солнце. Можете судить из этого, какая температура нас сопровождает. [103]

Путь до Алана и общее впечатление Уст-Юрта — Табын-Су и недоразумение. — Первые пленные и первое известие об отряд Веревкина. — Изменение маршрута с целью сближения с Оренбургцами — Барса Кильмас. — Алан и его цистерна. — Туркменское предание о походе князя Бековича-Черкасского

6 мая, Алан

В два с половиной дня мы углубились в степь еще на 135 верст и утром 3 мая прибыли в Алан. Последний пункт, как увидите, и сам по себе, и по своим историческим преданиям не лишен значительного интереса; но зато целый ряд предшествующих ему колодцев, Байлыр, Кызыл-Агыр, Байчагыр и Табын-Су, только верные копии с каких-нибудь Ак-Мечетей, на более или менее значительном расстоянии друг от друга. Пустынный Уст-Юрт попрежнему стелется во все стороны, безбрежною, безмолвною и серою равниной без красок, как одна сплошная, сравнявшаяся могила. Ничто не напоминает о его прошлом, точно все минувшие века бесследно пронеслись над гробовым молчанием этого [104] обширного, заколдованного царства смерти. Потом, те же скучные и утомительные переезды от колодца к колодцу и спартанские ночлеги без крова и приюта; те же невыносимые зной и жажда, постоянные здесь, как вечность, как роковая неизбежность; наконец, тот же ежедневный вид колонн то прибывающих, то выступающих. Вся разница в том, что мы еще чаще менялии на этом пространстве минеральные воды, скверную на отвратительную или наоборот, и расстояние между ними оказывалось 30 верст вместо 70, если не обратно. Когда же, думаешь, мы выберемся из этого ада, который сушит, жжет, валит с ног, и только ночью дает слегка оправиться, собраться с силами для перенесения новых мук, новых испытаний!…

Ужасная глушь!... Я вношу в свою походную книжку чуть не каждую глыбу камня, встреченную на пути; Тем не менее, перелистывая ее страницы за последние дни, в которые мы сделали почти полтораста верст, я нахожу одне крайне не интересные заметки о том, когда мы выступили, когда настигли такую-то колонну и где ночевали с тою или другою из них. Около Байлыра мы встретили небольшое степное кладбище Бай, с почерневшими от времени намогильными камнями; это единственный признак человеческой жизни, когда-либо бывшей на огромном пространстве от Бусага до Алана.

Верстах в двух от последнего колодца Табын-Су дорога вступает в район песчаных [105] холмов, с редкими саксауловыми кустами, и тянется в этой обстановке на несколько часов езды. Вода в этих колодцах особенно памятна по своему гадкому, совершенно соленому вкусу. Судя по ее безразличному действию на всех, не исключая лошадей верблюдов, нужно думать, что она могла бы успешно заменить в медицине самые сильные слабительные средства.

Едва мы прибыли к этим колодцам, из запоздавшей несколько арриергардной сотни прискакал всадник с известием, что в стороне от дороги показалась какая-то большая партия людей с табуном, и что завидя ее сотня сбросила на дороге все свои тяжести и поскакала на добычу. Начальник отряда тотчас же нарядил туда еще сотню из лагеря. С нею вместе и мы вскочили на нерасседланных еще коней и полетели по указанному направлению, несколько южнее нашей дороги. Уже темнело, когда арриергардная сотня приблизилась ко мнимой партии и... едва не сделалась жертвой своей ошибки; ее встретил готовый к бою и чуть не залпом наш же авангард, в свою очередь введенный в заблуждение. С обеих сторон последовало, конечно, полнейшее разочарование. Подполковник С. вышел из Байчагара ранее нас и, сойдя с караванной дороги, взял южнее и направился прямо на Иттибай чрез колодезь Мендали. Его-то колонну на бивуаке, оказалось, арриергард принял за враждебную партию. Наша вспомогательная сотня была не более счастлива: [106] бесплодно порыскав по степи несколько часов и загнав бедных лошадей, мы не нашли даже своего авангарда и поздно ночью торжественно вернулись в Табын-Су. Эта вечерняя прогулка посте целого дня, проведенного на коне, привела нас в такое состояние, что просто животы подводило от голоду; между тем, по обыкновению, в Табын-Су нас ждал ужин, состоявший из одного чая с солдатскими сухарями…

Проводники наши, посланные вперед для осмотра колодцев, завидели около Табын-Су несколько хивинских Киргизов с верблюдами и лошадьми. Те пустились было бежать, но наши настигли их и привели к начальнику отряда трех Киргизов, пять лошадей и семь верблюдов. Эти пленные подвернулись весьма кстати, так как от них мы получили первое известие об Оренбургском отряде; по словам пойманных, дней пять тому назад отряд генерала Веревкпна стоял на западном берегу Аральского моря, у мыса Ургу-Мурун, и дня два тому назад они же видели в степи посланных этого генерала, развозивших его успокоительные прокламации, обращенные к кочевому населению. Пленные Киргизы, как знатоки местности, могут принести нам немалую пользу и потому им обещаны полная безопасность и денежное вознаграждение под условием их службы в качестве наших проводников. Двое из них уже отправлены вперед за точными сведениями о направлении движения Оренбургцев. [107]

Покамест, до получения более определенных известий об Оренбургцах, предположения о возможном пункте соединения обоих отрядов основываются на следующих соображениях: Айбугирский залив Аральского моря составляет западную границу Хивинского оазиса и отсюда идут на Хиву две важнейшие дороги: северная — чрез Кунград и южная — чрез Куня-Ургенч. Генерал Веревкин, находившийся еще недавно у мыса Ургу-Мурун, может проникнуть в ханство только обогнув Айбугир с юга; это естественный путь для движения туда из Оренбурга, избранный еще графом Перовским для экспедиции 1839 года, и в таком случае, он выйдет на южную дорогу, и соединение наше может последовать где-нибудь пред Куня-Ургенчем. Но Айбугирский залив, по словам наших пленных, совершенно высох еще лет двенадцать тому назад, и дно его не составляет уже препятствия для движения отрядов; если это справедливо, Оренбургцам нет надобности огибать далекий Айбугир, они могут пересечь его поперек и прямо выйти на северную дорогу, т. е. на Кунград. В этом последнем случае, продолжая движение по караванной дороге, мы должны будем взять собственными силами Куня-Ургенч, и тогда можем соединиться с Оренбургцами только в городе Ходжейли, где под острым углом сходятся обе западные дороги. В виду этих соображений, начальник отряда решил оставить на время караванную дорогу и сосредоточить весь отряд [108] несколько севернее, у многоводного Алана, как центрального пункта между обоими западными путями, наиболее сближающего нас к Оренбургцам, которая бы из дорог ни была ими избрана для своего вступления в Хивинский оазис.

На основании всего этого, на рассвете 5 мая мы выступили из Табын-Су и, взрывая глубокие пески, направились к Алану. В этот день, как и во все предшествовавшие, не переставая дул прямо в лицо сухой и горячий ветер, точно из отдушины только что закрытой печки, а солнце нечего и говорить, запекло по обыкновению. Лицо горит, кожа у всех облупилась, глаза запылены, губы рассохли и растрескались, вы чувствуете на себе слой грязи, накопившейся в течение двух недель, проведенных почти не раздеваясь, а тут, вправо от дороги, как нарочно, заблестело под яркими лучами солнца широко раскинувшееся озеро… Вас так и тянет подскочить к его заманчивому берегу, сбросить все, прыгнуть в воду, очиститься, освежиться. Но увы!… Опять обман! Пред вами белеет, сверкая на солнце, точно равнина, усыпанная бриллиантами, гладкая поверхность обширного солончака Барса-Килмас (Солончак этот имеет не менее полутораста верст в окружности, а название его означает пойдешь — не вернешься.), и скучно тянется снова утомительно однообразная дорога…

Но вот чернеет вдали что-то в роде одинокого кургана и привлекает общее внимание, как все [109] мало-мальски выдающееся на этой беспредельной равнине. “Это Алан, — крепость Девлет-Гирея”, сообщают проводники, и мы прибавляем шаг. Наше любопытство растет по мере того, как неясные очертания кургана все более и более принимают правильные формы огромной постройки, как бы волшебною силой переброшенной из Европы в эту дикую, безотрадную пустыню… Наконец пред нами правильный четырех-угольный редут с небольшими бастионами по углам, сложенный весь из больших каменных плит, почерневших от времени. Длина каждого из его фасов, прорезанных бойницами, 60 шагов. Толстые стены редута возвышаются и в настоящее время несколько более двух сажен, но надо полагать, что были гораздо выше, так как сверху оне сильно обвалились. Единственный узкий вход с поврежденным сводом ведет с южной стороны во внутренний двор укрпления, поросший бурьяном и частью заваленный камнями.

За оградой редута, с одной стороны, расположено небольшое кладбище; но как здесь, так и на стенах укрепления мне не удалось найти ни одной надписи, за исключением небольшого и весьма грубого изображения креста, высеченного на одном из черных надгробных камней.

В нескольких саженях пред входом в укрепление находится прекрасный водоем, какой только можно пожелать в этой безводной стране, и это самое замечательное в Алане. Он несколько [110] напоминает известный Пятигорский провал на Кавказе и имеет около 10-ти сажен в диаметре и 12 в глубину; водяной столб доходит до 7-ми сажен, а на остальные 5 сажен, подобно стене круглого бассейна или внутренности старинной башни, возвышаются над поверхностью воды наслоения голого плитняка. Вследствие того, что нижние, более мелкие слои камня обвалились и осели вокруг воды широким кольцом, массивные верхние плиты местами значительно высовываются внутрь на подобие естественного навеса и в общем образуют вокруг воды фантастическую галлерею, совершенно недоступную солнечным лучам. Ход к этой цистерне, начинаясь пред воротами укрепления и постепенно углубляясь, выходит подобно узкой трещине на средину высоты галлереи, а уже отсюда круто спускается к самой воде, так что напоследок приходится прыгнуть на сложенный внизу каменные глыбы. В тени галлереи вечно царствует приятная прохлада, несмотря на окружающую сорокаградусную температуру на солнце...

Отряд наш расположился вокруг Алана. Солдаты составили ружья и поспешно развьючили верблюдов, казаки торопливо облегчили лошадей, и затем вся эта пестрая толпа запыленного народа мигом обступила диковинный бассейн пред укрплением. Ведра и котелки полетли на воду, и закипела обычная, а на этот раз и веселая работа всеобщего водопоя…

Офицеры, помогая друг другу, спустились вниз [111] и, отдавшись неге под тенью фантастической галлереи, долго и на все лады обсуждали интересующий всех вопрос: что это за бассейн и что за укрепление? Чего только ни приходилось слышать на этих диспутах!… Провал, говорили самые мудрые, “бесспорно” вулканического происхождения, а постройку укрепления, без дальних околичностей, считали делом Македонского героя, основываясь, разумеется, только на кавказской привычке приписывать все, что носит отпечаток более или менее глубокой древности, если не Тамаре, то Александру… Между тем, если обратиться к преданиям еще свежим у степняков, ларчик, мне кажется, открывается довольно просто. По мнению некоторых из них, Алан построен каким-то Бухарским эмиром; другие приписывают его постройку Тамерлану, известному здесь под именем Аксак Темира (хромой Темир); но большинство приписывает Девлет-Гирею, и под этим именем он известен степному населенно.

— Кто же был этот Девлет-Гирей?

— Девлет-Гирей, отвечали Туркмены, — был Урус-гяур, когорый лет полтораста тому назад шел на Хиву и погиб там вместе со своим войском.

Эти слова достаточно указывают на злополучный поход 1717 года под начальством князя Бековича-Черкасского. Последний, как известно, был выходец из Малой Кабарды, и Девлет-Гирей, надо полагать, было мусульманское имя, которое он носил до принятия православия. [112]

Девлет-Гирей, начальник русского отряда, — легендарный герой в Киргизских степях. рассказы о его Хивинском походе переходят здесь из рода в род и свежи еще и в настоящее время. Вот почти дословный перевод того, что я слышал о нем от нашего муллы и от туркменских старшин:

“Девлет-Гирей двигался в степи очень медленно и по дороге строил более или менее значительные укрепления, в которых оставлял часть своего войска. Одна из этих крепостей — Алан, другая построена на берегу Айбугирского залива, у Кара-Гумбета. Обогнув Айбугир с юга, Девлет-Гирей взял Куня-Ургенч, Ходжали и другие города и остановился в городе Порсу, где и до сих пор стоит его большая крепость такой же формы, как Алан.

“Желая спасти свою столицу, бывший в то время Хивинским ханом Шир-Гази, в сопровождении огромной свиты, явился в знак покорности к Девлет-Гирею в Порсу и целым рядом празднеств и угощений успел приобрести полное доверие и расположение русского начальника. Прожив две недели в Порсу, Шир-Гази пригласил Девлет-Гирея к себе в Хиву и просил при этом, как бы для успокоения жителей столицы, чтоб он не брал с собой всего отряда. Девлет-Гирей согласился, и выехал вместе с ханом, в сопровождении одной своей конницы. В деревне, где был первый ночлег хана, русскую конницу разбили по квартирам, от 10-ти до 15-ти человек в каждой. Ночью подошли [113] хивинские войска, одновременно напали на квартиры спящих Русских и вырезали всех до единого… Такое же нападение было сделано на другой день и на главный пеший отряд, стоявший в Порсу.

“Девлет-Гирей, узнав об участи своих солдат, убил приставленного к нему почетного Хивинца, а потом застрелился и сам...”

О смерти самого Бековича есть и другие варианты: что его отвезли в Хиву и там повесили за подбородок; что его провели по всем домам, где валялись окровавленные трупы солдат, затем с живого сняли кожу и, прибавляют наивные степняки, “набили ее сеном и отправили к царю в Патырпух...”

Предание это в деталях, конечно, не согласно с историей. Так, между прочим, известно, что весь четырехтысячный отряд Бековича был кавалерийский, так как, кроме драгун и казаков, у него были только две роты и те посаженные на лошадей. Собственно в этом отношении легко согласовать разноречия, так как, пройдя в самую жаркую пору около 1.500 верст голодным степям, Бекович весьма легко мог потерять даже большую часть своих лошадей. Что же касается других эпизодов этой экспедиции, то и исторические сведения о них основаны на одних слухах, проникших в Россию много лет спустя после погибели Бековича и его отряда; следовательно который из рассказов достовернее — Аллах ведает.

Как-бы то ни было, нельзя не пожалеть, что, [114] совершив одну из блестящих степных экспедиций, князь Бекович погубил свой отряд вследствие благородной доверчивости и незнания вероломных нравов средне-азиатского народа. Алан служит ему прекрасным памятником в этой пустыне, а нам пусть послужит одним лишним предостережением...

Бастионики Аланского укрепления не оставляют никакого сомнения в том, что это произведение европейское, и в таком случае только отряда Бековича. О вулканическом происхождении провала здесь не может быть и речи: он, нельзя думать иначе, образовался на месте обыкновенного степного колодца, вследствие извлечения огромной массы камня, употребленного на постройку самого укрепления.

Казаки, бывшие на пастьбе верблюдов, нашли недалеко от Алана еще другой водоем такого же происхождения, но гораздо меньших размеров и до половины поросший высоким камышом. Многие офицеры уже второй день проводят там большую часть времени, купаясь чуть не через каждый час, несмотря на то, что камыши и змеи отнимают большую долю этого удовольсивия… [115]

7 мая, Алан.

Первый ночлег у Алана я, кажется, никогда не забуду, — так хорошо спалось на простой кошме под открытым небом, после нескольких продолжительных купаний в холодной воде… В три часа ночи я проснулся от сильного топота коней проходившей мимо казачьей сотни. Рядом со мной, около палатки начальника отряда, что-то суетились и седлали коней…

— Что такое? Куда это вы? вскочив на ноги, обратился я к одному офицеру, догонявшему сотню.

— Сейчас получено известие, поспешно отвечал он, — что авангард наш имел дело. С. и другие офицеры ранены... Мы едем к ним с начальником отряда...

Оказалось следующее: [116]

Не успев получить во-время распоряжение о повороте на Алан, авангард продолжал движение по прежнему маршруту, на Иттибай. Подходя к этим колодцам, офицеры заметили трех удаляющихся от них конных Киргизов и бросились за ними с несколькими казаками, бывшими при авангарде. Настигнутые Киргизы взялись за оружие, но борьба была неравная: двое из них убиты, третий скрылся. В то же время наши заметили недалеко от себя огромный караван в несколько сот верблюдов и множество сопровождающих его конных людей, которые всполошились при виде русских всадников и начали погонять караван. Подполковник С. и те же офицеры и казаки, боясь упустить добычу и потому не ожидая пехоты, выхватили сабли и револьверы, и в карьер бросились на прикрытие каравана. Киргизы приняли их в пики и завязалась свалка... Один здоровый Киргиз с огромною дубиной в руке налетел на С. и замахнулся. Но, к счастию, удар миновал начальника авангарда и обрушился на голову его прекрасной лошади; та взвилась на дыбы и опрокинулась вместе со всадником. Проворный Киргиз моментально схватил эту лошадь и ускакал вместе с нею. Все револьверы наших разряжены в упор, но несмотря на это, Киргизы начинают одолевать, благодаря своей численности. Момент критический!... В эту минуту показалась вблизи одна из Апшеронских рот, которая бегом спешила на выстрелы вместе с майором Аварским: [117]

Киргизы бросили все и обратились в поспешное бегство. На месте остались 16 трупов и боле 200 верблюдов с полным грузом. У нас ранены: тяжело — капитан Кедрин; более или менее легко — сам С., который получил 7 ран, и все десять бывших с ним казаков…

Рассказывают, что между прочими прибежал к месту действия и человек подполковника С, бывший его дворовый, Мишка. Увидя раненым своего барина, он бросился к его ногам и произнес, всхлипывая:

— Эх, занес же нас нелегкий в эту Трухменщину!... Один сын был у отца.

Добыча авангарда — просто спасение для нашего отряда! Она большею частию состоит из риса и сорго, которое, говорят, чрезвычайно питательно и заменяет ячмень в значительной части Средней Азии, и подвернулось тем более кстати, что наши скудные продовольственные запасы почти на исходе: если кормить людей полною дачей — дня через три нечего будет есть; давая в сутки по полуфунту сухарей на человка мы можем растянуть их дней на двенадцать, а там... что Бог пошлет!...

Наши лошади давно уже получают ячменя только по полтора гарнца в сутки. Сена оне и не видли после Киндерли, а подножный корм, изредка попадавшийся до сих пор, состоял из сухой колючки, которую с трудом пережевывают верблюды; лошади и не прикасаются к ней. При огромной работе и такой скудной даче, бедные животные изнурились [118] в такой степени, что за редкими исключениями с каждым днем все больше и больше напоминают собой несчастных кобыл Кащея Бессмертного…

Офицеры бедствуют как нельзя более. Некоторые из них вовсе не имели лошадей, другие потеряли их за поход от изнурения, и теперь идут пешком наравне с солдатами. Надеясь на маркитанта, который так и остался в Киндерли по недостатку верблюдов, офицеры выступили в поход, не имея ничего, кроме оружия и денег, и теперь, по необходимости, довольствуются скудною пищей нашего солдата. Между ними не мало и таких, которые в течение последней недели питались одним чаем и съели за все это время три-четыре фунта сухарей... Тем не менее, превосходное состояние духа не оставляет их ни на минуту и если прислушаться к их речам, то-и-дело повторяется: “Вперед, вперед, господа!... Нам нужно идти день и ночь. В противном случае, вместо враждебных Узбеков и Туркмен, нас встретит в Хиве гостеприимство наших же соотечественников другого отряда, и это будет верх скандала!...”

О солдатах наших и говорить нечего. Я просто не умею передать, что выносят их изумительные натуры. Нужно видить самому обстановку нашего похода и труды солдата, чтобы в надлежащей степени оценить это золото! В температуре, колеблющейся между 38 и 42 градусами, совершая ежедневно огромные переходы, солдат наш почти весь поход идет [119] на одних сухарях. Иногда раздают баранину, но при этом сплошь да рядом случается так, что не достает или топлива, или воды не только для варки, но даже для утоления жажды… Солдат носится со своею бараниной в мешке в ожидании благоприятного случая, но надежды его не сбываются, баранина начинает быстро разлагаться и выбрасывается в степи.

— На что, Митрич, бросаешь? острит на ходу товарищ, потный и почерневший от жара солдат. — Поваляй в песке, за киргизскую солонину пойдет…

— Ничего... в Хиве свежего наедимся, перебрасывает Митрич. — Ну уж и пекло сегодня… не хуже вчерашнего!... Слепит глаза, а затылок словно угольками горячими обложило... Что-ж, братцы, затянем, что ли, маленько?… а то дремота разбирает, хоть бросай ружье да ложись…

И зальется, далеко оглашая пустыню, наполняя ее молчаливую тишину, дружная хоровая песня, неразлучная спутница нашего солдата... Она незаметно поглощает и его минутное уныние и тоску по далекой родине. Незаметно, как бы сами по себе начинают становиться тверже и размашистее сотни ног, и массы белых рубах, группируясь по сторонам тяжело нагруженных верблюдов, то исчезают в густых облаках пыли, то снова выростают из них, сверкая на солнце щетиной своих штыков, и бодро и безостановочно подвигаются вперед и вперед… [120]

Дотянул солдат до ночлега, дождался дневки, бедный, он и не мечтает найти даже здесь отдых и покой. Днем его ждет беготня под открытым солнцем на пастьбе верблюдов, ночью — утомительное бодрствование на аванпостах. Счастье, если еще природа не выкинет при этом какого-нибудь сюрприза…

Пришли мы к Алану. Лучшей стоянки и придумать нельзя в степи: вода в изобилии, нашлось и топливо в виде сухой колючки, да у последних колодцев люди запаслись саксаулом. Благодаря этому, солдаты принялись варить давно не отведанную, горячую пищу, и еще засветло вспыхнули огоньки по всему лагерю… День был удивительно тихий, но… вдруг, пред закатом солнца, поднялся ветер и усиливаясь все более и более, через четверть часа разразился страшным бураном… Песчаные столбы один за другим пролетали по лагерю, срывая палатки, застилая солнце и немилосердно засыпая все толстым слоем раскаленного песку. Ветер опрокидывал котелки, сметал целые костры и вместе с песком, огненным дождем засыпал людей, верблюдов... весь лагерь. Поднялась страшная суматоха!… Слышались громкие голоса со всех сторон: “Тушить огни!… Держать лошадей!… Держите палатку, дьяволы!...” Среди завываний ветра урывками доносились крики, ржания коней, плач обожженных верблюдов… но ничего нельзя было разобрать в этом хаотическом кружении всепроникающей стихии… Песок засыпал глаза и больно обдавал лицо, словно мелкою дробью на излете… [121]

Уже стемнело, но чтобы зажечь свечу и взяться за что-нибудь нечего было и думать. Надоело лежать закупорившись под буркой…

Придерживая обими руками фуражку и повернувшись спиной к ветру, я пробирался куда-то мимо укрепления Бековича и наткнулся на группы Лезгин и солдат, занятых варкой. Здесь, под защитой каменных стен, и то каким-то чудом, удалось сохранить огни под котелками. Солдаты обступали их и, повидимому, с нетерпением ждали приступа к горячей пище. Вдруг рванул ветер. Протирая свои глаза, я только услышал шипение залитых огоньков и затем дружный хохот окружающей толпы: один из котелков был опрокинут и… плод трудов и борьбы нескольких часов, вылит на песок. Плюнули солдаты-хозяева, выругались, как водится, и побрели прочь от потухшего огня.

Немного погодя, ветер утих, и в ротах, как ни в чем не бывало, загремели песни…

Не унывают наши солдаты и в самые трудные минуты борьбы и невзгод, точно все им трынь-трава, — и голод, и жажда, и палящий зной. Ропот вычеркнут из их немудрого словаря; он им и в голову не приходит, так как видят, что винить в их бедствиях некого... рассказывают, что еще 18 апреля, при движении на Сенеки, один из фельдфебелей сказал своей роте: “Не родить же начальству воду и прохладу? Хоть тресни, а идти надо. Иначе кто тебя спасет?…” [122]

Так рассуждают теперь все солдаты, которых единственное желание состоит в том, “чтобы поскорее встретиться с Хивинским ханом и намылить его бритую башку”. Но и это, по своей удивительной натуре, они говорят добродушно, без всякой злобы…

Словом, дух отряда не оставляет желать ничего лучшего, все рвется вперед, в Хиву, и я совершенно понимаю то впечатление, которое наши молодцы должны были произвести на германского офицера, лейтенанта Ш. Как-то раз, на привале, он выразился таким образом:

— Я видел в мирное или военное время войска всех европейских государств, но такую пехоту, как ваша, я вижу первый раз! Для меня непонятно, каким образом привычные к холодам жители севера с таким мужеством, так легко и беззаботно выносят это дьявольское пекло безводных степей, и совершая изумительные переходы, не имеют за все время похода ни одного больного!…

Сегодня прибыл сюда наш авангард и с ним начальник отряда и все раненые. Еще ранее их возвратился Киргпз, который был послан из Киндерли к генералу Веревкину с донесением о времени нашего выступления. Генерал предписывает, из урочища Каскаджули, соединиться с ним на берегу Аральского моря, у мыса Ургу, где он полагает быть с Оренбургцами 4 или 5 мая. Сегодня уже 7 число, и мы по необходимости потеряли [123] лишний день в ожидании авангарда. Киргиз-гонец, оказывается, разъехался с нами на возвратном пути, побывал в Киндерли, и уже не найдя нас там, вторично пустился в дорогу и догнал нас. Ясно, что он не мог сообщить нам ничего свежего об Оренбургском отряде…

Сегодня вечером прибыл сюда другой нарочный от генерала Веревкина, с письмом от 28 апреля, в котором генерал вторично просит о нашем соединении с ним около 5 числа у мыса Ургу.

“… Такое направление Кавказского отряда, — пишет между прочим генерал, — я предпочитаю направлению на Айбугир или Куня-Ургенч, потому что, имея довольно достоверные сведения о том, что генерал-адъютант фон-Кауфман должен быть уже на переправе чрез Аму-Дарью и, по всей вероятности, на днях, подойдя к Хиве, конечно без больших затруднений овладеет ею, не ожидая уже запоздалого содействия прочих отрядов. Затем прямое направление этих отрядов к городу Хиве будет уже излишним; между тем как в северной части ханства может образоваться новый центр сопротивления, из Каракалпаков, Туркмен и наших беглых Киргизов. Поэтому, мне кажется, направление на Кунград, как военно-административный центр северной части ханства и как город, имеющий особое значение в глазах Киргизов и Туркмен, едва ли не будет наиболее соответственным. Притом же, еслиб и потребовалось потом идти к Хиве, то [124] потери времени почти не будет, а двигаться придется по путям более населенным и лучшим. Самое довольствие, в котором Кавказский отряд может нуждаться впоследствии, в Кунграде заготовить легче, чем где-либо в ханстве.

“По последним полученным сведениям видно, что около Ургн, где стоит хивинская крепостца Джани-Кала, собралось значительное вооруженное скопище всякого сброда, Киргизов, Каракалпаков и Узбеков. Ввренный мне отряд, по сосредоточении своем, немедленно предпримет атаку против этого скопища и крепостцы, и было бы очень приятно и лестно для нас, если бы славные Кавказские войска могли оказать при этом содействие.

“Около Алана или вообще на пути вашем кочуют в настоящее время виновники Мангышлакского возмущения 1870 года, Гяфур-Калбин, Иса, Дусан, Ирмамбет и др. Считаю не бесполезным сообщить вам об этом”.

Известие о получении этого письма быстро облетело наш лагерь и, надо признаться, произвело в нем весьма тяжелое впечатление. Ясно для всех, что Оренбургцы опередили нас... Но будут ли они ждать нашего присоединения или одни углубятся в оазис? Вот вопрос, занимающий всех в настоящую минуту... Мы в положении утопающих, но тем не менее, как-то не хочется верить, чтобы наш поход, сопряженный с невероятными трудами, мог оказаться никому не нужною прогулкой!… Не теряя энергии, мы [125] хватаемся за единственную соломинку пред нами, — за русское авось.

Во всяком случае, время нашего приближения к оазису отдаляется: вместо прямого движения на Куня-Ургенч, мы должны направиться на север, снова углубиться в степь с ее постылыми колодцами, и кружным путем идти на Ургу, на соединение с Оренбургским отрядом или, вернее, в догонку за ним… Я не знаю, что бы мы сделали, еслибы подполковник С. с горстью всадников не отбил, совершенно случайно, на Иттибае, почти двухнедельное продовольствие для всего отряда…

Выступаем завтра с рассветом. Решено форсировать движение до последней возможности... [126]

Выступление из Алана — Пески Барса-кильмас. — Горький щенок и новый вид саксаула — Киргизский "Терек". — Джакши-Ербасан. — Ночное блуждание и "гадкая впадина". — Несостоятельность форсированных движений.

9 мая, Джаман-Ербасан.

Преследуя цель, которою я окончил последнее письмо и в видах скорейшего соединения с Оренбургцами, хотя с частью этого отряда полковник Л. разбил всю нашу пехоту на две колонны: первая, так сказать, облегченная колонна выступала из Алана в 3-м часу утра 8 мая под командой генерального штаба подполковника П., в составе шести рот, саперной команды и всей артиллерии, имея с собой только небольшое число верблюдов для поднятия воды, патронов и семидневного продовольствия. Вторая — из трех рот и нескольких казаков, под начальством майора Аварского, со всеми верблюдами и тяжестями отряда, благодаря своей обузе, едва могла тронуться около 7 часов. Кавалерия с ракетною командой, а [127] с нею и мы с начальником отряда, выступила несколько ранее Аварского, опередила колонну П. и составила авангард.

Предполагалось сохранить прежний способ марша, как наиболее соответствующий климатическим условиям, то есть двигаться до 10 часов утра и после 4 пополудни и бивуакировать во время знойных промежуточных часов. Но здесь все зависит от колодцев; расстояние между ними исключительно обусловливает успех степного движения, а затем уже температура. Поэтому и наши предположения не замедлили рушиться в первый же день после выступления…

Пески начались почти у самого Алана. Они носят название Бирса-килмас и составляют как бы продолжение на север того обширного солончака под тем же именем, который мы видели при движении 5 мая. Слишком две тысячи конских ног на полном ходу начали бороздить это песчаное море, раскинувшееся пред нами, и подняли вокруг страшную массу густой желтой пыли... Трудно было разглядеть и ближайшего всадника, хотя яркое солнце, пронизывая песчаные облака, казалось, выходило из себя, чтобы сильнее поддать и жару, и свету… Запыленные лошади быстро взмылились и приняли такой вид, как будто только что выкупались и повалялись на песке…

Через три часа хода в этой обстановке, мы наткнулись на маленький колодезь Торша-тюла (Горький щенок.). [128]

Вкус его воды как нельзя более соответствовал названию, но тем не менее, мы сделали здесь привал, напоили коней, закусили бараниной с сухарями и в самое пекло тронулись далее…

По мере удаления от Торша, пески становились глубже, волнообразное и наконец пошли огромные сыпучие холмы с разбросанным кое-где саксаулом. Еще дальше потянулся целый лес этих деревьев, но лес странный, безобразный, не имеющий ничего общего не только с деревьями, который мы привыкли видеть, но даже с беш-октинским саксаулом. Точно массы узловатых корней вековых деревьев вырваны ураганом, исковерканы и загрязнены наводнением, и каким-то чудом выброшены сюда на волнообразную, изрытую песчаную поверхность, — таков общий вид этого печального леса…

После нескольких незначительных подъемов и спусков дорога неожиданно выбежала на вязкую топь, поросшую густым камышом, посреди которой точно чудовищная пиявка извивалась бурая речонка аршина в полтора ширины. Густой осадок соли подобно ледяной коре, выглядывавшей из-под стоячей воды, не позволял и думать об утолении здесь жажды. Мы, не останавливаясь, проехали мимо, и речонка лишь на несколько минут развязала языки упорно молчавшим от жары казакам нашим…

— Эка, братцы, бисова сторонушка!.., слышалось между ними. — Вот и до Терека его добрались... Как-раз по киргизскому рылу и эта самая река его!.. [129]

Казалось, нет конца пескам Барса-Кильмаса. Лошади вязли в них по колени и благодаря этому подвигались так медленно, что понадобилось почти десять часов для тридцативерстного расстояния от Алана до Джакши, где предполагался общий ночлег. Мы дотянулись сюда только к 4 часам пополудни…

Джакши-Ербасан в переводе — “хорошая впадина”. Если принять в соображение пять колодцев порядочной воды, изобилие топлива и верблюжьего корма, что составляет все необходимое для кочевой жизни, нельзя не согласиться с киргизским названием этой местности. Но сыпучие барханы, окружающие впадину, ежеминутно готовы при малейшем дуновении ветра разразиться песчаным адом и отравить всякую жизнь... Поэтому сами Киргизы не долюбливают это место и редко кочуют здесь.

Через час после нас подошла сюда наша главная колонна и расположилась на ночлег. Было еще рано, а до следующего колодца, говорили, 13 верст… Мы уже успели напоить коней и, несмотря на их утомление, нас непреодолимо тянуло вперед… Хотелось пройти еще хоть эти 13 верст, так как генерал Веревкин мерещился каждому из нас чуть не подходящим к самым воротам Хивы… Начальник отряда с удовольствием выслушал заявление об этом общем желании, и… через несколько минут кавалерия уже удалялась от Ербасана.

Бедный наш Прусак Ш., страдавший последние [130] дни от сильного влияния Табын-су, здесь, на Ербасане, окончательно разболелся. Но при всем желании мы ничем не могли помочь больному, так как при нашем отряде нет не только лазаретной или какой бы то ни было тележки, но даже никаких приспособлений для возки больных на верблюдах. На единственной во всем отряде двухколесной арбе полковника едет теперь раненый капитан, а остальные раненые у Иттибая — верхами. Какое счастье, что у нас нет больных!.. Ш. подняли с земли и с трудом усадили на лошадь…

Наконец мы вышли из песков. Впереди открылась несколько кочковатая равнина, покрытая сочными кустами полыни и молодого бурьяна. На ней не было ни тропинки, ни единого следа... Мы шли за проводником, который качался на верблюде, далеко отделившись вперед, и, как лоцман, то и дело поворачивал свой “корабль пустыни” то вправо, то влево. Так прошли несколько часов… Темная беззвездная ночь давно уж окутала степь. Тьма непроглядная! Никого и ничего не видно; узнаем друг друга только по голосу, но и голоса уже давно смолкли… Как бы покорившись судьбе, перестали бесплодно жаловаться на ужасное утомление, и среди гробовой тишины ночи только мерный топот усталых коней однообразно отдается по степи… Страшно клонит ко сну. Несколько раз я засыпал на седле и пробуждался внезапно, покачнувшись на сторону... Судя по времени, мы по крайней мере дважды проехали обещанные 13 [131] верст, а колодца как не бывало!.. Что ж это такое? Заблудились в степи…

Вот кто-то остановился и при свете спички заглянул на компас.

— Куда идем? разом спрашивают несколько голосов.

— На восток…

Проходит добрый час, в продолжение которого, должно быть, мы описали громадную дугу по степи. Снова осветили компас, и на этот раз оказалось, что нас ведут в сторону совершенно обратную... Остановка и объяснение с проводником…

Долго мы колесили за растерявшимся Киргизом. Было далеко за полночь, когда он привел нас к Джаман-Ербасану со стороны хивинской, то-есть противоположной общему направлению нашего движения… Я не знаю, как себя чувствовали другие после восемнадцати часов, проведенных на седле, но я едва слез с лошади. Бросив поводья Насибу, я растянулся на одной бурке с раненым С, и через секунду крылатый старец Морфей уже мчал меня на далекие берега Оксуса…

Джаман-Ербасан по-русски — “гадкая впадина”. В сущности впадины здесь нет никакой, но единственный колодезь действительно заключает горько-соленую воду, как нельзя более гадкую. Окрестности, — хоть шаром покати!

Утром меня разбудили здесь песни главной нашей колонны. Она пришла с запада и, не останавливаясь, [132] проследовала к Уч-Кудуку, в ту сторону, где мы блуждали прошлую ночь. Часа, через три подошел и остановился здесь Аварский со своею колонной.

После небольшого перехода для отдыха казалось бы совершенно достаточно 3 — 4 часов. Но необходимость напоить массу людей, лошадей и верблюдов, их вьючка и развьючка отнимают еще столько же почти времени. Затем сюда же припутываются необходимые соображения о расстоянии между колодцами и количестве воды в них, и в результате является бесполезная, повидимому, трата времени и полная несостоятельность. Так, у Джаман-Ербасана мы стоим почти весь сегодняшний день вместе с колонной Аварского для того, чтоб отряд не скучился у Уч-Кудука, где эшелон подполковника П. должен набрать воды на следующий безводный переход. Пить какую-то отраву и сидеть сложа руки у несчастного колодца в то время, когда всем существом своим рвешься вперед и вперед — невыносимая пытка!..

© текст - Алиханов-Аварский М. 1899
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Samin. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001

Мы приносим свою благодарность
netelo за помощь в получении текста.