-

ВАЛИХАНОВ, Ч. Ч.

СОЧИНЕНИЯ

Идиге (джир).

Вступление.

Песнь, путешествуя по миру, однажды остановилась ночевать в стойбищах Каракалпаков, по ту сторону р. Сыра. Весть о прибытии невиданной и неслыханной гостьи разнеслась с быстротою стрелы во все стороны. Бесчисленное множество Каракалпаков, собравшись в счастливом ауле, слушали дивную гостью с самого начала вечера и до самой утренней зари, пока наконец Песня устала и легла спать. Тысячи рассказов, повестей, песен и историй голосистой гостьи сохранили в памяти бесчисленные Каракалпаки. Киргизы и Трухменцы, стоявшие далеко вверх по р. Сыру на краю стойбища, — все родные племена, тогда кочевали вместе, — прибыли поздно ночью и слышали только окончание чудных звуков. Весть о прибытии Песни к Каракалпакам достигла даже до Сартов, живших по сю сторону р. Сыра; но пока они собирались по своим городкам и пока успели доехать до Сыра, заря взошла, и Песня уже опочивала. Сарты, остановившись на берегу реки, услышали вой нескольких собак в Каракалпакских аулах и, приняв эти звуки за голос Песни, со вниманием слушали вплоть до восхождения солнца. Поэтому то Каракалпаки почитаются в степях первыми поэтами или песенниками, потом Киргизы и Трухменцы, а песни Сартов никто не может слушать без смеху.

* * *

В первый раз я услышал эту рапсодию в Амак-карагайском округе в кочевьях небольшого аула Керлеум Кыпчаков от акына Джумагула в 1841 году. Изобретение этой рапсодии, по всем вероятностям относящееся к [224] XV веку, чрезвычайно меня поразило. Существование Идыге также несомнительно, как существование Тохтамыш-хана и Тамерлана. Оно подтверждается не только народными преданиями, но и письменными фактами. Ибн Арабша говорит об Идыге, что он был одним из дьяволов Тамерлана. В хрестоматии Хальфина находится родословная Идыге, составленная по преданиям казанских татар. Западная часть горы Улутав, в Средней Орде, составляющая совершенно отдельный утес от главного хребта, называется Идыге. На вершине этого утеса есть курган, сложенный из плитняку и буту; курган этот, имеющий форму всех оба (по-монгольски обо), т. о. курганов, воздвигнутых в честь и воспоминание падших или умерших героев, называется Идыгеевым обасы, самая гора называется просто Идыге. Киргизы, почитая его как национальна го героя и святого по происхождению, часто приносят на могиле его жертвы. Иногда режут скот, что теперь очень редко, а большею частью привязывают к растущему тут кустарнику лоскутки одежды или конские волоса. Александр Иванович Шренк был на этом кургане и очень верно срисовал вид этого утеса.

Неизвестно где находится могила Тохтамыш-хана. Современники его и Идыге: Кен Джанбай, кара-кипчак Кублин, Киен-бай, о котором, впрочем, не говорится в этой рапсодии, Худайберды, Кос Девлет, Кара Коджа, этому последнему киргизы приписывают, что он был родоначальником Аргынов. Кара Коджа был сын святого Оккесы Сабага. Кажется, Рашид Эддин говорит, что Кара Коджа был посланником от Тохтамыша к Тамерлану.

Курганы этих героев находятся на правой стороне реки Ишима, могилы ли это их или только памятники, определить невозможно до тех пор, пока эти курганы не будут раскопаны.

Первый список с рапсодии Идыге делан был Султаном Чингизом Валихановым со слов . . . . . . кыпчака, Джумагула, второй сделан им же с добавлениями их изустных преданий разных лиц, третий список сделан [225] был со слов Арслан-бая и, наконец, из этих трех списков, вместе, с Чингизом, мы составили в 1842 году свод, переписанный Ахмед . . . . . . . . , с которого уже переведена настоящая рапсодия.

Джир собственно значит рапсодия. Глагол джирламак значит говорить речитативом. Все степные джиры обыкновенно поются речитативом под акомпанимент кобыза. Предметами джира обыкновенно бывают жизнь и подвиги какого нибудь известного в древности народного витязя. При этом должно заметить, что события жизни витязя, его подвиги, словом все, что составляет собственно повествование, рассказывается прозою, стихи же употребляются только в то время, когда герой поэмы или главные участвующие в ней лица должны говорить.

Между киргизами мне известны еще два джира, один называется Эркокчи-Эркосай. В нем описываются подвиги витязя из рода Уваков, Эркокчи и сына его Эркосая, в войне против сильного кипчакского племени. Эта рапсодия не имеет никакого исторического интереса, самые имена витязей, в ней действующих, совершенно нам незнакомы, между тем, стихи чрезвычайно сильны и звучны, вся рапсодия заключает в себе беспрерывный интерес, и еще тем более замечательна, что герой первой ее части проигрывает сражение и умирает покрытый ранами. Сын его Эркосай отомщает потом кипчакам. Эта рапсодия занимательна была бы только разве потому, что в ней подробно излагается вся тактика и стратегия древних степных воинов.

В мое время в степи помнил эту рапсодию один только человек, кыргыз Кокчетавского округа, Коплы Атагаевской волости, Арсланбай. К несчастию я не имел времени списать эту занимательную рапсодию.

Другой джир называется Урак-батырь. В нем повествуются похождения Урак-батыря, родом Караульца, который, отправившись в набег на Россию, был взят русскими в плен и содержался в тюрьме 10 лет, потом женился в России, прижил детей, но соскучился по родном ауле, опять уехал в степь и там остался. [226]

Кажется, что у нас есть фамилия Ураковых. Джир Урака-батыря знают многие кыргызы, но только отрывками, всю же поэму я слышал однажды в малой Орде от песенника Нурумбая, он родом Алчин, но почти постоянно живет в кочевьях кипчаков при султане Ахмете Джантюрине. Чтобы дать понятие о мере стихов, которые употребляются в джирах, я привожу здесь пример. Девять Тохтамышевых богатырей догнали Идыге, и Кен-Джанбай говорит ему:

Ай Идыге сен енди кайтсана.
Кайтуп эдиль утсена,
Енгсеси биик боз орда
Энгкиип салям берсена,
Эрини джука сар’аяк
Эр сарыктан ичсена; -
Джавурундары джакталы,
Тюйме баву тартмалы
Устюнге Ал кара кис.
Тон биреди кийсена.
Кокг ала джорга
Кон дабылбазь байлянуп
Тутам бавы сом алтун
Ак сункар кус биреди,
Куль айляна чюйсена! и т. д.

Джир Идыге по событиям относится к концу XIV века, должен быть составлен в начале XV. Это доказывается многими старинными словами и оборотами, которых теперь нет в языке, примечательно так же и то, что в целой рапсодии нет ни одного. персидского или арабского слова, тогда как теперь с распространением магометанской религии, даже в обыкновенном разговоре, между простым народом, вошли в употребление слова из этих языков.

В последнее время моего пребывания в степи, джиры почитались уже устарелою формою поэзии. Форма джиров, как и самый кобыз, осталась теперь только достоянием баксы. Они только еще сохраняют эту форму стихов, употребляя ее при заклинании джинов. Можно утвердительно сказать, что форма джира и употребление кобыза вышли из [227] моды со смертию знаменитого певца импровизатора Джапака, он был родом Кара-Кисек, отделения Камбар, состоящего теперь в составе Каркаралинского округа.

Хотя существующие теперь певцы употребляют его напев и повторяют слово в слово его . . . . . . . . импровизации, но для акомпанимента употребляют наиболее балалайку о двух струнах.

Кобыз род двухструнного альта, струны делаются из конских волос, и играют на них смычком. Кобыз имеет ту разницу противу наших струнных инструментов, что у него нет верхней деки, корпус имеет фигуру круглую, ручка так выгнута, что струн нельзя к ней прижимать, берутся же разные тоны флажолетом. Вообще это очень трудный и приятный инструмент, хотя он не очень звучен.

Балалайка и новейшие песни выжили теперь совершенно джир и кобыз. В степи существуют теперь следующие формы поэзии:

1. Джир, который достаточно объяснен мною.

2. Джирав — надгробная песнь. Она обыкновенно изобретается женщинами и очень часто импровизируется. Размер употребляется тот же, как и в джире. Между всеми известными джиравами, самые трогательные и известнейшие в Средней Орде суть: Плачь матери ханши Айханым Валиевой о смерти старшего ее сына Мамеке, умершего от оспы в 1833 году, и джиров, известной впоследствии певицы импровизатрисы, импровизированный ею на поминках ее мужа, когда ей было только 14 лет.

3. Каим — песни, употребляемые при свадьбах, состоящие в вопросах и ответах между молодыми людьми и девицами, они состоят из четырехстиший, в которых рифмуют первые два стиха с четвертым. Эти песни заключают иногда в себе загадки, эпиграммы и наконец шуточную брань, доходящую до самого отчаянного цинизма выражений.

4. Кара-улёнь: обыкновенная песня, она состоит из четырехстиший, заключающих в себе каждая отдельную идею. Эти песни поются более для голоса. Часто четырехстишие не имеет никакого смысла... [228]

5. Улён. Эта форма употребляется теперь всеми новейшими поэтами, как для импровизаций, так и для поэм, наиболее введена в употребление певцами Орунбай, рода Караул, отделения Атке-Дживир, и слепым певцом Чоджи, рода Атагай, отделения Джана Кыргыз, постоянно находящимися при султане Абулхаире Гоббасове. Предметом этих песн есть большею частью какое нибудь религиозное повествование. Они поют теперь подвиги Сеит Баталя ходжи и любовь Юсупа и Зюлейки, жизнь Ибрагима и проч., все эти повести, по фанатизму идей и чудовищности изображения, чрезвычайно скучны.

Форму улёна певцы употребляют так же для импровизации, как самую удобную и к которой они теперь как бы более привыкли. Известная поэма Кузу-Курпечь и Баян Сулу пересказаны мне были знаменитым Джинаком в форме улёна.

Для примера, какую форму имеет улён, выписываем вступление в поэму Кузу-Курпечь:

Мекин издеб Джигиттер кель кителы
Ортасында коп тюбе бильгэ икалы,
Азаматтар иринбай тынласаныз
Кузу-Курпечь, Баянды тир баталы

* * *

В Хрестоматии Ибрагима Хальфина, изд. 1822 года, в главе IV находится следующая родословная Идыге бия: «Правитель правоверных Абубекер-сыддык, да спасет его Бог, имел четырех сыновей, третий сын его был государем в Дамаске (Шам); сын его, султан Каб, тоже царствовал в Дамаске; его сын, султан Хермуз — тоже, сын его султан Халид царствовал в Серсере; его сын султан Валид — тоже; его сын султан Кайдивул тоже; его сын султан Мувлюд царствовал в Серсере; его сын Абулбаз царствовал в Этекие; его сын султан Селим тоже; его сын султан Садак; его сын Абулхак царствовал в Медине; его сын султан Осман тоже; его сын султан Джелялэддин царствовал в Константинии; у него было два сына, один назывался Ибрагим, а другой Баба Токлас, этот последний был государем в Мекке; сын его Термеул явился на [229] Волге и на Джаике, его сын Кызычи тоже там жил; его сын Ислям-Кая тоже; его сын Кадыр-Кия тоже; его сын Кутлукеба был в Темгене; его сын — Идыге бий, да помилует его Бог. Кутлукеба был убит ханом. Кроме этого, у Баба Токласа было четыре сына; один был государем в Мекке и похоронен с правой стороны Каабы, другой похоронен в Хиве, третий в Керимане и четвертый в Учьутлуке. В другом повествовании говорится, чту у Баба-Токласа было только три сына, одного из них имя Аббас, который похоронен с правой стороны Каабы, другой назывался Абдурахман ходжа, который тоже похоронен в Каабе; третьего имя Тырме, он жил или обладал Волгою и Диком. Сначала обыкновенно поклоняются гробу пророка, да будет с ним благословение Божие, потом гробу Алем Муртазы сеида, потом гробу святого чудотворца Баба Томаса.

«Узбек хан, сделавшись правоверным, посылал в благородную Мекку витязя Урака, который привел с собою этих трех святых и потом народ сделался правоверным».

«При Тохтамыш хане Идыге бий управлял улусами; потом сын Идыге бия — Нуразин». Под словом Idegou в Bibliotheque Orientale p. 447 находим следующее: Un autre Idegou fut un des principaux capitaines de Tamerlan et fit plusieurs mechant actions pour le servie de son maitre. Ebu-Arabschah l’appele un des sehiatin de Timour, c’est a dire, un de diables de Tamerlan. Il fut gouverneur de Kerman».

Вот все, что при ограниченности моих средств известно мне об Идыге. Соображая народное казанское предание, сохраненное Хальфиным, и показания Ибн-Арабшаха, почерпнутое мною не из самого источника, с этою степною рапсодиею, можно с достоверностию заключить только то, что Идыге был происхождения духовного, что он занимал при Тохтамыше значительную должность, потому что сам Тохтамыш поручал ему и «крымские споры и военные дела», и потом же он называет его бием по преимуществу, говоря: «видано ли было, чтобы хан бежал, а бий его преследовал?» [230]

Пребывание Идыге при дворе Тамерлана также весьма вероятно, с Тимуром они были одного происхождения и даже какие нибудь дальние родственники.

Отдельные заметки.

(Ч. Валиханов с особенною любовью занимался легендой об Идиге; в его черновых бумагах сохранилось несколько начальных набросков, которые заслуживают внимания, а потому здесь приводятся. Ред)

На первом листке:

Самый замечательный исторический джир киргизский, это — Идиге, тот самый Идиге, Эдеку и Идней, о котором говорится в ярлыке Тохтамыша, тот самый бек, mangab и темник, который разил Витовта при Ворскле и управлял ордой безотчетно при четырех ханах. Урак, Ир Кокче (Никоновская летопись под 1423 годом, говоря о нападении царя Кундадата, упоминает: «тогда же убили и Когчю, богатыря татарского, велика суща телом и силою». Ч. В), Ир Косай (В Сборнике летопис. на стр. 156 говорится, что во время битвы Кадир-берды хана с Едигеем на Илеке, был убит и Эр-Куше. Ч. В) — из времен первого ногайского народа, но герои других эпических поэм, также джиры их замечательны только по любопытному описанию племенных волнений, ханских битв, батырских набегов в смутную после тохтамышевскую эпоху ордынскую. Поэтические произведения киргиз: эпосы, похвальные оды, плачи (В правописании этих стихов я старался по возможности передать так, как говорят сами киргизы. Ч. В) — так называется песня по умершем муже жены . . . . . даже песни импровизаторов, имеют рифму и размер и передаются из рода в род, из поколения в поколение, особым сословием певцов ахунов, как в древней Греции передавались песни Гомера рапсодами; ахуны эти пользуются особым уважением народа и похвальными словами богатым султанам и биям наживают себе известность и богатство. Хотя в настоящее время этих ахунов нынче в степи и много, но они более импровизаторы, и древние джиры по непонятности своей для нового поколения, с году на год выходят из употребления, [231] и самых знатоков их остается очень мало. Собрать их также трудно: при всем старании я успел достать полный список Козу-Курпеча, небольшой отрывок из Едиге и Урака, но впрочем надеюсь в скором времени найти все древние джиры от одного знающего их ахуна, с которым познакомился недавно.

Древние . . . . . предания и поэмы и особенно названия родов, из которых составляется союз трех орд киргизских, заставляют думать, что действительно казаки . . . . .

* * *

На втором листке:

Эдыге происходил от Баба-Туклас (Чачты-Азиз) в 9-м колене.

Предание Ногайцев о происхождении Баба-Туклас следующее: некто увидел на пути череп с надписью на лбу: «я живой убил несметное число людей, мертвый могу убить 40». Нашедший человек сжег череп, пепел взял в узелок, привез домой и отдал дочери на хранение. Дочь из любопытства развернула тряпку и, увидевши белый порошок, взяла на палец и попробовала вкус, отчего сделалась беременною, родила сына, который и был Баба-Туклас.

Мальчик, будучи еще учеником, обнаруживал необыкновенную проницательность ума. Однажды хан той страны видел сон: будто он сидел на мосту через большую реку и из реки высунулись драконы, 20 с одной стороны моста и 20 с другой, которые хотели его пожрать. Хан созвал своих ученых, и требовал чтоб они объяснили его сон. Ученые пришли в тупик, тогда Баба-Туклас предложил им, что он бы разрешил сон ханский. Ученые привели его к хану. Баба-Туклас стал просить хана, чтоб удалить ученых, так как он смущается присутствием своих учителей, и когда они вышли, он сказал хану, что драконы — его 40 ученых, которые находятся в связи с его женой и ходят к ней по очереди в виде черных старух. Хан велел наблюдать. Оказалось, что толкование Бабы-Тукласа справедливо. Ученых убили и тем исполнились слова, написанные на черепе, относительно 40 жертв. [232]

От этого и называются потомки Эдыге-бия аксуяками, белою костью.

Однажды Баба-'Гуклас (святой муж) встретил на берегу моря девицу, которая, прилетев в виде голубя, обратилась в девицу и, сидя на берегу, золотым гребнем расчесывала свои золотые волосы, но лишь только он приблизился к девице на недалекое расстояние, она, увидев его, погрузилась в воду, оставив на берегу голубиную шкуру наз. кеб. Это была по мнению одних дочь солнца (Кун-сулу), другие считают ее дочерью духа Албасты.

Оставшись на берегу, Баба-Туклас сказал: разве я не Баба-Туклас Чачты-азиз, что не могу нырнуть за нею? сказал и вслед за девицей бросился в воду.

Шестьдесят белых отавов (Отавы — вообще юрты новобрачных, название это сохраняется. В степи отавами называют юрты женатых сыновей, относительно юрты отца. Ч. В) стоят под водою, в одном из них сидит девушка, сказал бы солнце — глаза есть, сказал бы месяц — есть рот . . . . . она была такой удивительной красоты. Баба-Туклас, взглянув на нее, бежал изумленный назад. Но девушка, схватив за полу, удержала, говоря: куда же ты бежишь, джигит? (Джигит — юноша. Ч. В) «Я не могу говорить с тобою, отвечал Баба-Туклас, если заговорю, то приму на себя большой грех, лучше пусти меня, я убегу отсюда».

Но девушки сказала: «я искала подобных тебе и нашла; если ты уйдешь отсюда, на мне не женившись, то возьмешь на себя еще больше грехов».

* * *

На третьем листке:

Идиге происходит от Баба-Туклас-аза в 9-м колене, отец его был Кутлу-кия (аза). Однажды этот святой муж встретил девицу, которая, прилетев в виде голубя, погрузилась в воду, оставив голубиную шкуру на берегу (это была по мнению одних дочь солнца Кун-слу, другие думают, что это была дочь духа . . . . . ). Кутлу-кия завладел кебаной. «Пусти!» — «Нет». — «Ты не сумеешь владеть мной». [233] Уговор — не смотри мне на голову, под мышку и на пятки. Далее, как в киргизкой редакции. Нашедши сына, Кутлу-кия направился в улус к Тохтамышу, у которого он был приближенным. У Тохтамыша была птица . . . . . Са-Темир хан просил у Тохтамыша яйцо этой птицы, чтобы (вывести) у себя птенца. Тохтамыш не дал; тогда Са-Темир обратился к Кутлу-кию, который украл яйцо и послал Са-Темиру. Птица эта приносила три яйца, украденное было показано (гнилым). Тохтамыш, узнавши об этом, отсек голову Кутлу-кие и хотел убить его сына Эдигу, но бий, которому Кутлу-кия поручил его воспитание, дал своего сына на убийство. Эдиге нас баранов вместе с другими детьми. Затем следует первое разбирательство Идыге по поводу утки, застреленной в чужом озере. Вследствие этого дела Тохтамыш призвал мальчика, как годного на . . . . . дня. Находясь у хана, он решил еще два дела, которые сам хан и все бии не могли решить. 1-е, спор между двумя женщинами о ребенке, два бия о (верблюжонке). О ребенке тоже, что у киргиз, о верблюжонке — бросить в воду, куда воспоследовала и матка его. Ханша (говорят одни, вследствие отвергнутой любви) снова говорит хану, что он, юноша, человек опасный для хана и затемнит со временем его величие, ибо когда он входит, то хан невольно содрогается и вскакивает со своего . . . . . (подушкой). Тогда Тохтамыш созвал народ и потребовал чтобы . . . . . ему народу этого юноши, так как он по своим доблестям должен быть. не простого рода, а сам между тем поставил несколько человек своих . . . . . другой . . . . . все это проведал Идыге, чтоб убить Идыге, напоя его пьяным. Никто не мог . . . . .

а) Идыге.

(Извлечение из этой рукописи Г. И. Потанин напечатал в «Живой Старине» (1891 г., вып. IV) под заглавием: «Отрывки из киргизского сказания о Идыге, из записей И. Валиханова», стр. 156-163)

В древние времена жил один святой, называемый Баба-Умур. Будучи 15-ти лет, он начал производить чудеса. [234] В это время ему приглянулась одна девушка, девушка приглянулась и стала беременна, сделавшись беременною, родила сына, которому дали имя Баба-Токты-Чачты-Азиз. Достигши 25-ти-летнего возраста, Баба-Токты отправился в мир производить чудеса, и пришед к текучему морю, увидел сидящую на берегу девицу, золотым гребнем расчесывающую свои золотые волосы, но лишь только он приблизился к девице на недалекое расстояние, она, увидав его, нырнула и спряталась под водой. «Разве я не Баба-Токты-Чачты-Азиз, сказал святой, что не могу нырнуть за нею?» — сказал и вслед за девицей бросился в воду. Шестьдесят белых отавов стоит под водою, в одном из них сидит девушка, сказал бы солнце — глаза есть, сказал бы месяц — есть рот... она была такой красоты удивительной.

Баба-Токты, взглянув на нее, бежал изумленный назад. Но девушка, схватив его за полу, удержала, говоря: «Куда же ты бежишь, джигит?» — «Я не могу говорить с тобою, отвечал Баба-Токты, если заговорю, то приму на себя сильный грех, лучше пусти меня, я убегу от сюда».

Но девушка сказала: «я искала подобных тебе и нашла; если ты уйдешь от сюда, на мне не женившись, то возьмешь на себя еще больше грехов». Баба-Токты остановился, начал думать думу: «если не возьму я этой девушки, больше греха мне будет, нежели как возьму, лучше взять» — и положил своим рассудком жениться.

Обвенчавшись, девушка говорит молодому: «теперь, когда ты стал моим мужем, а я твоею женою, прошу тебя исполнить только три моих завета: когда я буду скидать сапоги — не смотри мне на ноги; когда буду скидать рубаху, не гляди под мышку и когда буду мыть мои волосы, не гляди на голову».

Однажды Баба-Токты видел, как она скидала сапоги и, взглянув на ноги, увидел, что ноги у нее с копытами (козлиные), в другой раз, когда скидала она рубаху, заглянул ей под мышку и сквозь тело увидел ее внутренности (легкие). Жена догадалась об этом и поднялась к небу, закричав: «о, мой любезный», и снова упала на землю. Но [235] через несколько времени после того Баба-Токты, войдя в комнату, увидел, что жена его, сняв кожу, вымыв волосы, расчесывает их золотым гребнем, — он взглянул на темя и сквозь кожу увидел ее мозг.

Жена узнала это и, поднявшись к небу, сказала своему мужу: «Эй, молодец, во чреве у меня шестимесячное дитя, оно улетит вместе со мною, но на берегу Нила-реки, под стенами Кум-Кент города, я оставлю дитя наше, сама же должна лететь дальше; иди ты сам и найди его в сказанном мною месте».

И так женщина улетела. Баба-Токты-Чачты-Азиз, отыскивая свое дитя, пошел к берегам Нила-реки и при верховьи Нила-реки, под стенами Кум-Кента города, нашел ребенка, завернутого в шелковый платок. И так как ребенок этот безвременно рожден в безлюдной пустыне, то и назвал его Идыге.

Привязав ребенка на спину, Баба-Токты принес его во владения Тохтамыша хана, повелителя сильного народа. Ногайского поколения был этот народ.

До трех лет воспитывал при себе Идыге Баба-Токты-Чачты-Азиз, отдав его учиться биям, сам, исполня первую обязанность отца, улетел неизвестно куда.

Идыге учился до 8-ми лет вместе с другими детьми, которых было всех девяносто и однажды, зазвав всех детей в поле бороться, поборол их всех и, собрав их одежды, сложив в кучу, сел на верх этой кучи и сказал: «Вот я сел на трон Тохтамыш хана». Случилось также в один день, когда Идыге гулял с детьми в поле, увидели они двух пожилых людей, к ним идущих; Идыге сказал детям, чтобы они первые не приветствовали идущих. «Если же пришедшие будут первые приветствовать, то примите их приветствие и отдайте им селям. Если же они будут спрашивать, от чего мы не первые сказали им селям, то я за вас дам ответ». Двое идущих приблизились, но дети не сказали им селяма. «От чего вы нас не приветствуете, дети», спросили пришедшие, «разве не видите, что мы старее вас летами?» — «Кто из нас старше, спросил Идыге, [236] вы ли двое или нас 90 детей?» — «Разумеется, мы старше, потому что вы все дети»; отвечали пришедшие. — «Нет, если я сложу вместе всех 90 детей, то выйдет, что мы несравненно старше вас обоих и потому-то вы первые должны сделать нам приветствие». Двое пришедших растерялись в словах после этого ответа. Тогда один из пришедших начал говорить другому: «каково будет рассказать этому ребенку наш спор, пусть он нас рассудит. Эй, дитя, мы идем к Тохтамыш-хану на суд в одном споре, между нами происшедшем, окончишь ли ты наше дело?» — Если Бог вложит мне в уста мудрость, окончу, — отвечал Идыге.

«Вот это отец Алчина, Кокджалды (Синяя грива) стрелок, я же Кенеса — Кен-Джанбай. Эдыль и Джаик принадлежат мне; даже заяц, который бегает по землям этим — мой. На берегах Джаика, близ белого озера увидел я лежащего белого зайца и пошел домой за ружьем в намерении застрелить зайца. Но в то время, как я ходил за ружьем, Кокджалды убил зайца и взял его себе. Рассуди ты теперь: кому должен принадлежать заяц?»

Идыге спросил тогда у Кокджалды: на каком расстоянии ты стрелял в зайца? Кокджалды указал примерно расстояние; Идыге сказал: «Если я вам обоим скажу решение, будете ли вы с ним согласны?» — «Согласны», отвечали оба. Тогда Идыге одному из детей дал держать зайца и поставил его в поле на такое расстояние, с которого стрелял в зайца Кокджалды и сказал Кен-Джанбаю: «Стреляй, попадешь в ребенка, — давай кун, в поле пустишь стрелу, — откажись от зайца; попадешь в зайца, — он твой». «Недоволен я твоим решением», сказал Кен-Джанбай и осердясь пошел было к Тохтамыш-хану, но опять возвратился: «Заставь ребенка держать зайца, я буду стрелять», и нисколько не тронув ребенка, попал в зайца как раз в то место, которое выдавалось на поле. «Заяц, тобою прежде виденный, принадлежит тебе», сказал Идыге. Но Кокджалды, стрелок, решением стал недоволен и осердясь ушел. Кен-Джанбай и Кокджалды-стрелок пошли к Тохтамыш-хану и Кокджалды начал говорить ему о споре и решении [237] мальчика, а Кен-Джанбай сказал . . . . . дело было решено; Тохтамыш спрашивает, какое решение было, тогда Кен-Джанбай рассказал решение мальчика. Тохтамыш-хан, выслушав его, сказал: «это решение справедливо, лучшего и я не могу сказать».

Идыге, достигши 8-ми-летнего возраста, совершенно вышел из науки и, надеясь приобрести себе какое-нибудь состояние, нанялся у одного человека пасти баранов. Будучи в поле, он увидел 4-х человек, ведущих в середине хромую скотину. Четыре человека, увидев Идыге, сказали между собою: «расскажем наше дело вот этому пастуху с грязной задницей; пусть он разберет нас». Четверо приблизившись сказали: «все мы четверо братьев, у всех нас единственное имущество, доставшееся нам в наследство — вот эта хромая скотина. Голова скотины принадлежит старшему брату, каждому из нас на долю осталось по одной ноге. Эта хромая скотина зашла на пашне одного каура (неверного) и теперь за четыре следа, проложенные ею на пашне, требуют с нас 400 тилля. От этого-то мы теперь спорим, рассудишь ли ты наш спор?» сказали. Идыге отвечал: «если Бог поможет мне, то я решу это дело».

«Хромая нога кому из вас принадлежит?» спросил Идыге. «Мне», отвечал самый младший из братьев. — «Ну, так ты от платежа свободен. Старший брат, которому принадлежит голова хромой скотины, должен заплатить 200 тилля, потому что глаза видели, а голова вела все тело; двое средних братьев должны заплатить каждый по сто тилля, владелец же хромой ноги ничего не должен платить, потому что здоровые ноги увлекали больную и сделали 4 следа на пашне». Трое старшие братья, будучи не довольны этим решением, пошли к Тохтамыш-хану, но лишь только объявили, что они просят правосудия, как младший сказал хану, что они получили решение. Хан спросил, как их решили, и когда младший рассказал, то Тохтамыш сказал, что «лучшего решения и я дать не в состоянии». С тем и ушли четверо братьев.

Еще случилось, что два человека вели в поводу [238] четырехлетнего верблюда самца и, увидев в поле Идыге, сказали друг другу: «пусть рассудит нас этот пастух с грязной задницей». Приблизившись сказали: «Эй, пастух, спор у нас вот за этого верблюда, разбери нас и скажи решение». — «Согласен», сказал Идыге. Тогда один из спорящих сказал: «Верблюжонком одного года пропал у меня этот верблюд и теперь я узнал его уже четырехлетним, вор, укравший у меня верблюженка, вот этот человек». «Ну-ка ты теперь говори», обращаясь к другому, сказал Идыге. — «От собственной моей верблюдицы родился этот верблюд, моего же жеребца-верблюда он сын; спор со стороны этого человека напраслина». Тогда Идыге сказал обоим спорящимся: «есть ли у вас верблюдица, мать этого верблюда?» и когда оба они сказали, что есть, он приказал привести обеих матерей и, взяв аркан, обернул им задние ноги атана (4-х летний верблюд) и начал завязанную веревку скручивать палкой; на крик мучимого верблюда одна из верблюдиц отвечала криком, тогда Идыге сказал ее хозяину: возьми атана, он твой, и этот человек вор действительно. Но вор, недовольный решением Идыге, пошел к Тохтамыш-хану, которому рассказали они решение пастуха, и Тохтамыш-хан сказал: лучше этого решения и я дать не могу.

В тоже время, как Идыге ходил за баранами, случилось, что шли две женщины, двое мущин и одно дитя между ними, шли степью и спорили, по увидев Идыге, сказали: «каково будет, если рассудит нас этот пастух с грязной задницей?» «Пусть рассудит», сказали другие и все четверо вместе приблизились к Идыге: «Эй, пастух, вот мы между собою в споре и хотим судиться, не решишь ли ты нашего спора?» Идыге согласился. Тогда один мужчина и женщина сказали, что это дитя еще в колыбели потеряно ими и что теперь они признают его за собственное; между тем другая женщина начала говорить: это мой собственный ребенок, десять месяцев я носила его в животе, десять месяцев сгибался мой крестец от него, а слова этой женщины чистая напраслина. Тогда Идыге взял ребенка, дал держать его за руку обеим женщинам, из которых [239] каждая называла себя матерью, и вынув меч поднял его над ребенком говоря: «я разделю вам пополам этого ребенка», намереваясь его разрубить; тогда первая женщина сказала: «делайте что хотите», а другая, сказала: «не убивайте ребенка, отдайте лучше ей, когда дитя выростет, оно найдет меня, настоящую свою мать». Тогда Идыге сказал: «возьми своего ребенка, он действительно твой»; но первая женщина сказала, что она недовольна этим решением и пошла на суд к Тохтамыш хану. Когда же все четверо пришли к хану и объявили какое им произнесено пастухом решение, то хан сказал, что «решение это настоящее решение и я лучшего дать вам не могу».

Тохтамыш хан, наконец, сказал: «кто же это такой, решивший такие замысловатые дела уже четыре раза? позвать мне его». Тотчас приближенные хана пошли и привели Идыге. «Ты ли четыре раза решивший в степи дела?» спросил хан. «Я, нижайший раб ваш», отвечал Идыге. «Как тебя зовут?» «Идыге». Худую его одежду хан приказал с него снять.

* * *

Джир: Надел на него широкое платье с завязками на груди.

Черного соболя шубу подарил, чтобы носить ее поверх платья.

Дал ему серого иноходца, к которому привязан был кожаный литавр.

Белого кречета — птицу посадил на руку, у него путцы на целую ладонь — чистого золота.

Поезжай ты вокруг неперелетимого моря, вокруг озера прохлаждайся.

Если из Крыму придут споры, решай их, Идыге.

Если из степи наедет неприятель, разделывайся с ним.

* * *

Он споры кончил, неприятелей побил; Тохтамыш хан начал жить спокойно, управляя только своим народом. В таком положении были дела, как в один из дней жена Тохтамыш хана сказала своему мужу: «Этого наемщика предназначение вашего предназначения выше». — «Эй, глупая [240] женщина, откуда же это ты могла узнать, что предназначение моего наемщика моего выше?» сказал хан. «Когда по утру он входит в кибитку, говоря «алланыз джяр булсун» (пусть Бог будет вашим спасителем), вы сами не замечаете, как пугаясь его слов, вздрагиваете; если вы мне не верите, то хотите ли, перед тем как наемщику должно прийти в кибитку, я большой иглой приколю полу вашего платья к полу, тогда вы сами заметите, что с вами делается». Едва только приколола она большою иглою платье Тохтамыш-хана к полу, Идыге, входя в дверь кибитки, «Алланыз-джяр булсун» сказал, то Тохтамыш так вздрогнул, что большая игла переломилась на двое и куски ее полетели вверх. «Поняли ли вы теперь, сказала ханьша. что его предназначение тяготит над вашим?» Чтобы уничтожить его предназначение, она, тотчас взяв деревянную чашку, налила в нее устоявшегося катыку (Катык — квашеное коровье молоко. Ч. В) и, помочившись в катык, все это смешала вместе. Когда Идыге пришел опять в кибитку и сел на правой стороне, ханша поднесла ему ту чашку катыку и дала в руки. Посмотрев пристально на катык, Идыге, вынув нож и разрезав катык на крест, средину смешал ножом во круг, потом, приподняв чашку, выпил. «Хорош ли катык?» спросила ханьша. «Еслибы посуда не так была стара, то был бы порядочный», отвечал Идыге и вышел из кибитки. Тохтамыш сказал своей жене: «еслибы не старая посуда, то был бы порядочный» это значит, что еслибы не старой бабы моча, то был бы очень вкусен». Потом хан спросил, «что же значит, что он накрест разрезал ножом катык?» — «Это значит, что он разделил народ твой на 4 части, сказала ханьша, середину катыка, смешав, потом выпил, значит, что народ твой таким образом взбунтует». — «Как бы его убить?» сказал хан. «Не убить его вам спроста; а лучше приготовить араб и сараб, выставить шестидесяти-головую (Головами в юрте или кибитке называются верхние свободные концы у керег (решетка), к которым привязывают ууки. Ч. В) кибитку на краю стойбища, [241] собрать весь ногайский большой народ, а Идыге сделать разносчиком напитков, народ будет его подчевать (Т. е. народ пусть будет его насильно подчевать. П. М), «пей, батырь, пей, батырь», когда он одуреет, тогда, только его убить можно». Но разговор этот слышал 6-ти-летний ребенок, по имени Ангусын, друг Идыге. Выйдя из кибитки, он сказал Идыге: «смотри, на пиру не пей, когда будут тебя подливать; возьми этот мех сшитый из козла и подвяжи его себе под платье, когда будут заставлять тебя пить, то вино выливай в мех сшитый из козла, я же у всех гостей с левой стороны подрежу стремена, и когда это я успею сделать, то тебе дам знать песнею».

Поставили белую кибитку, наготовили араб и сараб, созвали весь большой ногайский народ; девять богатырей Тохтамыш поставил у входа в кибитку, 60 силачей посадил в степи в засаде; а между тем дитя Ангусын, друг Идыге, подрезал у всех лошадей левое стремя. Идыге сделали подносчиком, но он подвязал козий мех под платье, и когда его начали гости подчевать, «пей, батырь» — приговаривали, он половину только пил, а другую скрытно выливал в козий мех; уже все поднесли ему по чашке пития, и едва Идыге раскраснелся от выпитого им, как Ангусын, друг его, взлезши на верх кибитки запел. Джир:

Готов твой конь больше-копытный, белый с пятнами.
Готов бежать он ночь до исхода дня, но выдержит ли он?
Надетой на тебе шубою покрытой камкою -
Едва ли придется насмехаться
Тем из биев, которые сидят на почетном месте в кибитке.
Ангусын я называюсь; не заставляй меня говорить долго.
Припомни последнее сказанное между иами условие.

Припомнил Идыге условие и, бросившись как стрела, одною только ногою коснулся порога, другая была уже в стремени коня Тарлаыбоза (Т. е. белого с крапинками. П. М). Поставленные на караул у входа девять богатырей Тохтамыш хана, один другого поразили ножами. Выскочив из кибитки, Идыге пал на коня [242] Тарланбоза, подняв с земли на скаку лук со стрелами; только добрый копь раз коснулся земли ляшкою, ускакал. Шестьдесят силачей Тохтамыш хана настигли Идыге, но побоялись вступить с ним в бой. Таким образом Идыге ушел от Тохтамыш хана. Остановился он в степи между Уралом и Волгою с намерением узнать новости, что делается у Тохтамыш хана... между тем -

Джир: Ногайский сильный народ смешался, растерялся,
Растерявшись, не нашел разумного совета,
Тохтамыш своих девять богатырей поставил у порога.
И по одиночке звал их, спрашивал ума разума.

* * *

Тохтамыш говорил:
Джир: В дни благополучия если давал я старое платье, ты не сердился,
Еслибы ногою ударил тебя по шее, ты бы не гневался,
Сын Эссентая, Худай-Берды-батырь,
Взойдя, скажи нам твой совет!

* * *

Едва только, наклонясь, взошел он в кибитку
И, сложив под грудью руки, начал слова,
Тохтамыш хан смысла не понял и слов не слыхал
И выгнал вон из кибитки Худай-Берды-батыря.

* * *

Ножи у вас с боков парные,
Отавы ваши стоят вместе,
Чей коч (Коч — кочевка, ряд телег-таратаек о двух колесах во время кочевки. Ч. В. Коч — кош. Ред) всех богаче, кто ханских детей превзошел изобилием -
Происходящие вместе из рода Муйтан два, — как один, Кос-даулета,
Взойдите и начните говорить вместе!

* * *

Едва оба они взошли в белую кибитку
И, сложив руки, остановились, и начали петь,
Обоих их слова хану не понравились, [243]
Не понял он их смыслу и не расслушал слов.
«Выйдите оба вон!» — сказал им хан.

* * *

Объезжался во время кочевки коч твой, опоясывался ты на боку твоем острым мечем,
Едва ты увидишь вдали чернеющегося неприятеля, как дождливый день заволокнешься тучами,
Как птица приготовляется к полету, — Богом уважена твоя молитва,
Родоначальник всех Аргынов, Кара-Коджа, мой батырь, скажи мне свое слово!

* * *

Едва он взошел в кибитку, сложил руки и начал петь,
Тохтамыш хан слов его не слышал,
Не понял смыслу его советов
И выгнал его вон из юрты.

* * *

Ты, в потемках находящий дорогу, в тесных обстоятельствах — слово,
Плечи твои, как крышка большого казана,
Айдар твой, как токбак деревянный (Казан — котел, айдар — коса, токбак — колотушка. Ч. В. Айдар в данном случае чуб. Ред),
Без своей доброй воли не слушавший ничьих советов и трудным путем исходивший,
Кара-кыпчак, мой Кобланды, взойди, скажи мне твой совет!

* * *

Едва лишь взошел он в кибитку и, сложа руки, начал говорить,
Тохтамыш хан слов не слышал, смысла не понял
И приказал выйти ему вон.

* * *

Как старый заяц, бегущий врагу навстречу,
Ты, показавший дорогу в темноте бесчисленному войску,
Каждый день ломающий по копью и тогда только успокаивавший свое молодецкое сердце, [244]
Когда сажал по человеку на копье,
Не оставлявший врага, не взяв его в плен, никогда не насыщавшийся кровью,
Милый в народе и веселый в войне,
Ак-Балтыра сын, Увак мой, и Мунжура сын, Чувак, мой,
Взойдите оба и скажите свой совет!

* * *

Едва оба они взошли в юрту и, сложа руки, оба начали петь,
Их слова Тохтамышу не полюбились.
Не понял он смыслу, не расслышал слов,
И обоих их выгнал вон.

* * *

Лук со стрелами везут у тебя сорок верблюдов,
Богатство твое неисчислимо, у тебя есть драгоценные; ткани,
Ты, бывший ласковым на пиру,
Ты, алтайская красная шапка, нужная моей голове,
Совета моего, широкого живота моего желудок,
Эй, Дюль-дюль (Дюль-дюль — лошадь Алия, зятя пророка. Ч. В) мой, Кенеса сын, Кен-Джанбай,
Войди в кибитку, посоветуемся с тобою.

* * *

Едва он вошел в кибитку и, сложа руки, начал петь.
Его слова Тохтамышу не понравились,
Смысла их не понял, слов не расслушал
И выгнал его вон из кибитки.

* * *

Ногайский сильный народ закружился, растерялся. Растерявшись, не мог найти разумного совета.
Привели, наконец, старика тонконогого, в высокой шапке; весь высохший, по имени Суп-Джирау. Тридцать зубов у него изо рта уже выпали, подвязали ему отвисшую челюсть шелковыми нитками и дорогие ткани под него подостлали. Тохтамыш хан приказал его подвести ближе.
Джир: Тонконогий в высокой шапке, весь высохший Суп-Джирау, [245]
Наклонившись, вошел в кибитку и, сложа руки, начал петь,
Начал он петь протяжным голосом, протяжно поет, джир говорит.
Джир говорит, а бесчисленные ногаи его окружили.
Понявшие смысл его добрые люди, «это что за чудо» — сказали, сами плачут,
А глупые, не понявшие, «что за вздор болтает от старости этот»,
Проходя мимо, удивлялись.

* * *

Стар я, стар я, чего, не видел я, доживши до такой старости,
Сначала был Бастык-хан; его я, старик, видел,
После него был Кидей-хан, его я, старик, видел,
После того Ала-хан, его, старик, я видел,
После него Кара-хан, его, старик, я видел,
После него был безухий Назар-хан и этого я видел,
Храброго Чингиза, натягивавшего в двенадцать ладоней стрелу, я видел,
В сорок саженей выстроившего мунару (Мунара — башня. Ч. В) султана Джанака я видел,
Прадеда твоего, Домбаула, и того, старик, я видел.
Хоть молод ты, Тогум-хан (Тогум — ласкательное имя Тохтамыша. Ч. В), и тебя, старик, я видел.
Достигши ста восьмидесяти пяти лет, с душою, едва держащеюся в теле,
Когда у меня уже нет силы и власти, и тогда ты, Тохтамыш, в полной силе,
Я, переживший столько ханов: противу вчера ушедшего высокоплечего, отвислогубого и бледнолицего джигита,
Такого мужа не видел я, старик.
Оглянусь ли я на прошлое, будет ли польза от гнева?»
Испытаю ли будущее, от угроз и брани выйдет ли что-либо?
Этот один — уйдет он, достигнет Сатемир-хана, [246]
И если Сатемир-хан даст ему войско, и Бог ему поможет.
То высокие вершины гор он пройдет попирая стопами,
В сорокадневных безводных степях он откроет светлые источники,
Сядет он на свою караковую лошадь, стегнув ее плетью по закрытым колеею ляшкам,
Без седел будут при нем две заводных гнедых лошади.
Как снеговая туча он обойдет тебя и сзади, и спереди
И вы, ногаи, сильный народ, спокойный пеший, народ,
Поджарый, как голодный хорек, рысью голодного волка прибежит он
И с края стойбищ раздастся его могучий крик.
На Ишиме, по обеим сторонам которого красивые обрывы, с обеих сторон сделает он водопой
И от истока Иртыша, называемого Кара-дун, погонит вас меледу двумя реками,
Золотом насеченную твою белую орду, из серебра выбитые двери
Он подымет холодным лезвием булатного копья,
На почетном месте кибитки постелит он постель свою,
И не жалея полногрудой твоей красавицы, покроет своею грудью,
Изрубит он твои кереги и отдаст на топливо, изрезав твои верхние войлоки, сделает себе потники,
И в шестидесяти-стрельной твоей кибитке без грабежа станет хозяином,
Гнедые твои табуны калмыцкой породы соберет и возьмет он,
Прекрасную Ханекею, знатную Тенекей, посадив сзади себя на лошадь,
Стерши с лица их алые румяна, даром сделает своею добычею!
И тот бежавший один еще не ушел,
Через Волгу еще не переправился. [247]
Пошли своих девять богатырей, пусть уговорят его словами.
Воротится он назад — держи его при себе,
Держи его при себе и сруби ему голову.
Если же он благополучно уйдет и переправится через Волгу,
То этот враг не останется без того, чтоб тебя не взял.

* * *

Сказав это, опрокинувшись назад, старик умер.
Тогда хан Тохтамыш обратился к девяти богатырям, сказал:
Джир: Девять богатырей моих, девять богатырей,
Все вы девятеро поезжайте, обманите, уманите и привезите Идыге,
Привезите! возьму я его к себе в приближенные,
А взяв в приближенные, срублю ему голову.

Девять богатырей (мужей) пошли со страхом, говоря: «один Бог!» утешая себя, что помощь от Бога. Прибыв на берег Волги, увидели сидящего Идыге, восклицающего: «один Бог!» Ехавшие девять богатырей, достигши до Идыге, приблизиться к нему не посмели, они, боясь одного, не решились с ним заговорить. Идыге, один не боясь девяти богатырей, сморщил брови. Четверо из них друг перед другом хотели заговорить с Идыге, но наконец сын Кенеса, Кен Джанбай, сказал:

Джир. «Эй, Идыге, ты однако (кажется) воротишься и переплывешь назад Волгу (На поле рукою Валиханова поправлено: «Эй, Идыге, возвратись назад, перейди Волгу». Ред).
«В высоко-верхой белой орде, склонясь (Орда — юрта хана, или султана. Ч. В. Орда = ставка. Ред), отдай-ка ты свой салям..
«Из тонкогубой деревянной чашки ты опять будешь пить остатки хана.
«Он даст тебе черного соболя шубу, которой спина и плечи вышиты, а на груди завязки, надень ты ее. [248]
«Ты сядешь на серопегого иноходца и, привязав к седлу кожаный дабылбаз (Дабылбаз — литавры. Ч. В),
«Вокруг скакать огромного озера, с белым кречетом, имеющим золотые путцы, ты будешь наслаждаться охотою.
«Из перегоняющих (Сбоку написано: из «плавно-бегающих». Ред) самых красивейших лошадей аргамака он тебе даст, возьми себе на здоровье!
«Как шипья остры у них уши, челки расчесаны, как косы девиц, в бегу они кажутся длинными, но хорошо подъяроваиы.
«Тонкая как змея, дрожат (?) у нее ноздри (Сбоку написано: «кежек на подобие луки». Ред), как ковш ее губы, копыта как обгорелое место очага, срезанный камыш ее уши, плоскокопытую в белых пятнышках лошадь тебе даст, садись только.
«Отделит он тебе кобыл, заве дуй ими и пей кумыз, сколько хочешь (На полях прибавлено: «управляй ими, ты сам будешь царствовать с ним пополам». Ред).
«Тобою взятая девица, дочь Ал-Умур-хана, прекрасная, как полная луна, изорвала свое тканье, соскучилась, и пожелтела, поезжай перед вечерним холодом.
«Войди и посмотрите друг на друга, поговорите, полюбуйтесь, посмейтесь, и лёжа под чием, потихоньку перепеваясь, что говорит она, узнай! (Сбоку написано: «соединившись под покровами, передавайте тайны друг другу и узнай, что она думает». Ред)
«Тохтамыш-хан, жалея тебя, на тебя сердится, смирись перед его гневом и из собственных уст проси прощения.
«Иди, Идыгеу! (о Идыге), возвратись, оставь свой гнев.

* * *

«Не ворочусь я не ворочусь, не переплыву назад Волгу, не войду в вашу высокоплечую белую кибитку, склонившись, и не отдам саелям, после того как мне попало по загривку дубиною (когда бы даже по груди моей ударили чокбаром) дубовою, твердою, как булат.

«Не буду пить остатков Тохтамыша из тонкогубого деревянного ковша, когда мои губы теперь на затылке, не буду [249] носить его дорогой шубы, так как у меня плечи покрыты сыпью.

«Не сяду я на серопегого иноходца, не привяжу кожанного дабылбаза и не поеду наслаждаться охотою вокруг озера неперелетного, не возьму я белого кречата с золотыми путцами, не поеду вокруг озера, потому что рука моя была несчастлива.

«Не хочу я на беговых, быстро бегающих лошадях разделять славу и почести, потому что слава и почести от меня улетели.

«Уши, торчащие как шило, расчесанная, как косы девушек, челка, кажущаяся длинная в бегу и тонкая подъярованная как змея, в ноздри ее проходит кулак и губы ее как ковш, клыки ее как чеснок (лук), копыта как сожженное очага место и как скошенный камыш уши, — если такую лошадь он даст, не сяду, потому что несчастлива была задница.

«И если дадут мне кобыл, я их не привяжу и не буду пить кумызу.

«Если сам Бог не даст мне, я не буду просить у вас половины власти царствования, если Бог аруаха (Т. е. помощи. П. М) не даст.

«Я взял дочь у Ал-Умур-ходжа хана, как бы она не соскучилась, не пожелтела до наступления холодов, до того как потемнеют пригоны баранов.

«Не буду я петь с нею вместе, ни разговаривать, ни смеяться, не обниму я ее под воротником за голую шею (Сбоку рукою Валиханова против этого написано: «соединенные под рукавами». Ред) и не лягу под чий перешептываться, я совершенно оглох с некоторого времени.

«К Тохтамышу я не пойду кланяться и прощение перед ним не устрою, а стрела через кереге. Как мущина, сев раз на лошадь, однажды приняв какое нибудь намерение, я, сделавшись бабою, не возвращусь.

«Потихоньку, потихоньку я поеду трусцою на Сарыазбане (Азбан — лошадь мерин. Ч. В) [250] и поведу мой кош; полечу — думаю, так крыльев нет, сяду — думаю, хвоста нет!

«Эй, один я лучше возвращусь, бедный один я, лучше возвращусь; нет: хоть один я, не возвращусь!

«Я достигну до Сатемир хана и, если Сатемир хан даст мне войско, Великий Бог благословит мой путь и исполнит мои желания, я перейду эти сорок гор покрытых точильным камнем в сорок прыжков. Сяду я на бурого коня, у которого ляжки закрыты колеей и вытяну его плетью.

«Два луга полные гнедыми лошадьми разве не будут служить мне помощью? я усмирю их без седла.

«Как небо покрытое изорванными мелкими тучами, когда оно похоже бывает на пеструю суку, я обложу вас сзади и спереди.

«Как голодный хорек, как воин бегущий рысью, я нападу на многочисленный ногайский народ, спящий беспечно, ворвусь, издавая дикие и резкие крики.

«Между красными берегами Ишима и Иртышем, которого исток называется Кара-дун, по двум потокам я на двое погоню вас; с золотою насечкою твою белую юрту, из серебра кованные двери я отворю холодным лезвием на вид страшным булатного копья.

«На почетном месте постелю я себе постель и любимую твою красавицу я покрою моею широкою грудью. Изрублю твои кереги и разведу ими огонь, из турлуков (Турлук-кошма, которою покрывают кереге. Ч. В) твоих я вырежу себе потники.

«Возьму твою 90-главую орду и, окружив твои гнедые табуны, захвачу их. Прекрасную Ханекей и благородную Тенекею я посажу сзади себя на лошадь, даром сделаю их своею добычею.

«Всё, что я сказал, возьму в добычу, отомщу за сделанную мне обиду, исполню все обещанное мною и все сказанное сделаю.

«Разве я даром утруждал благородного мужа? заболела у него спина и плечи покрылись ранами. На верховьях реки [251] Нила, вблизи города Кумкента отец мой Баба-Чачты-Токты-Азиз нашел меня и назвал меня Идиге; если это имя дано мне ложно, не в добрый час, то да будет оно проклято!.

«Я есмь вот, я вам докажу, что я из числа тех мужей, которые поклялись не хвастать. Я погашу огни моих друзей и зажгу огонь моих врагов (Против этого Валихановым написано: «Тем батырям, которые не за меня, не дам спать; на белых лошадей непременно пришедших при их положении, не дам им есть. Не возьму провожатых — не узнав прежде кто их отцы. Батырей, которые против меня — сяду на грудь их». Ред).

«Я сделаю себе дубовый чокбар.

«Еще более этого я скажу: с натягивавшим двенадцати-хвостную стрелу, давно умершим храбрейшим Чингизом я поспорю и сравняюсь. Я молодой сокол, выросший в горном гнезде, я возвращаюсь в мои родные горы; я кулан, выросший без цепей, тарлаусыс (Тарлаусыс (sic) — путы, цепи. Ч. В) я пасусь и отдыхаю; я горче полыни.

«Мой бег быстрее бега молодого верблюда, в ноздри которого не пройдет конский волос. Я бешен, как молодой верблюд и меня не остановить перетянутой веревкой.

«С тем, который слишком на себя полагается, я буду браниться до смерти. Вода да вода все будет вода. Твои пустые слова, твои пустые речи мне вовсе не нужны (Против этого Валихановым сбоку написано: «Те, которые теперь за меня — до смерти не буду ругать. Твои дерзкие слова к чему мне, твои хвастливые слова к чему мне? слова, которыми ты меня заманиваешь, к чему мне?» Ред).

«Выше сосны я вырос, высокая осина; ударит ли ураган в мою вершину, не содрогнусь; я смолистый черный сук сосновый, руби топором его, не перерубишь. Я раздвоенная дубовая ветвь, которая хотя и гнется, но никогда не сломится. Я сосновая длинная ветвь, которая хотя и согнется, но выправляется (Сбоку Валихановым написано: «Я ветка, выросшая на сосне и пригнувшаяся к ней, если столкнусь с нею, то выпрямлюсь снова». Ред).

«Бешеную буланную лошадь не раз преследуя, я повергал на земь; не один шитый золотом воротник я раздирал в [252] схватке. Во многих местах не раз я надевал мою белую купе (Купе — шуба. Ч. В) с девяноста завязками. И колчан мой полный стрел я шутя часто опоражнивал.

«Я тяжелее верблюда мерина, лошадью меня не стянешь с места.

«Вы постойте, девять богатырей, я вам расскажу про свой род и происхождение. Расскажу и потом уеду. Моего деда Баба Умура я еще ребенком видел и не раз носил я на плечах Баба-Токты-Чачты-Азиза.

«Что ж вы стоите, девять богатырей, вас девятеро, а я один, но хоть вас девятеро-приблшкьтесь, свиньи!

«Довольно ли длинны ваши плети; не будут ли окровавлены ваши воротники, чтож вы не нападаете на меня, когда я отдыхаю.

«Эй! ты, сын Кеноеса, Джанбай, в поле выгнанный из совета, г....о Джанбай. Не раскрывай глаз, я выколю тебе, не говори ни слова, язык отрежу.

«Твой отец подлец (Сбоку написано: «простой». Ред), он был раб купленный за несколько баранов, и мать твоя подлая (Сбоку: «простая». Ред), она была рабыней, подающей пищу. Я поеду потихоньку и полегоньку на Сарыазбане, не разобью моего коша (Сбоку написано Валихановым: «повезу коша — небольшая юрта». Ред). Бог благословил путь мне одному, буду ли я бояться смерти, имея бедную душу величиною с муху?»

Вот!.. Он поехал и отправился, а девять не посмели его преследовать, остались! В разных местах Идиге набрал себе семнадцать человек, сам восемнадцатый.

Но товарищи его не могли выдержать езды Идыге и голодали от его воздержания. Идыге понял это и сказал: «эй, семнадцать друзей, я восемнадцатый! плечи мои устали от езды, пересохло горло от жажды, подтянулось брюхо от голода; если у нас истощатся съестные припасы, я достану, дам я вам платье, если это износится, и заплачу за [253] лошадей, если эти издохнет, если же кто из вас умрет, что мне делать? Зарежем мы тогда худых лошадей, из Кизыл-гаки (Сбоку написано: «Кизыл-гак — вода, оставшаяся в низких местах на солончаковом грунте». Ред) от дождя мы сделаем сырбет и напьемся; если кто из вас умрет, товарищи, мы прочтем молитву, зажжем огонь из баялыша (Баялыш — растение. Ч. В) и, омыв тело, похороним. Не говорите в половину, говорите сразу, а пока я жив, вы не умрете».

Однажды Идыге увидел сон и, испугавшись, проснулся: «Эй, семнадцать товарищей, суюнчи — радость (Суюнчи — радостная весть. Ч. В), вставайте одевайтесь, опоясывайте сабли, умойте лица и руки: я сегодня сон видел. Да будет этот сон хорошим предзнаменованием, и да обратится все худое на худого толкователя; объясните мне этот сон, товарищи! (Сбоку написано: «Если это хороший сон, то перетолкуйте мне, в хорошую сторону. Если этот сон нехороший, то вы отчего все караулите друг друга?» Ред) Видел я во сне сначала, что садился я на белую лошадь с позлащенною гривою, потом, сделавшись белым кречетом, я взлетел на небо и разговаривал с летающими там персте (Персте (феритте) — ангелы. Ч. В), оттуда спустись, я погнался за серым гусем и, схватив его, унес на Тор-горы и начал клевать его грудь. Что этот сон значит о, семнадцать друзей»? (Сбоку: «И к персте (ангел) полетел до гусей, находящихся над головой и, под небом схватив, сел на Тор-тау (гора) и наелся мясом грудным». Ред)

17 друзей долго думали, толковали друг другу; но не нашли никакой разгадки, наконец, один из них, весьма старый бедняк, поумнее других, нашел разгадку: «ездил ты на белой лошади, значит достигнешь своих желаний, был ты кречетом и летал в небе, разговаривая с ангелами, и оттуда спустясь, поймал ты серого гуся, которого клевал грудь на вершинах Тор-горы, значит, что ты разоришь, и истребишь выжившего тебя из народа Тохтамыш-хана» (Сбоку: «Значит они тебя поддерживают под мышки, и ежели вы полетели выше, то помогает тебе Хизыр — странствующий пророк. Если ты схватил гуся и сел на Тор-тау и клевал грудь его-то». Ред). [254]

Вот!.. разгадавши сон, они поехали далее. В один день они увидели вдали два шатра, белый и синий. Идыге, тотчас оборотившись в желтого борзого кобеля, пошел в шатер и все видел (Сбоку: «Идыге, отдав свою лошадь 17 друзьям, вымарал себе лицо грязью солончака, принял вид плешивого раба и пошел». Ред). Дочь Сатемир-хана, к которому он ехал, находилась в этом шатре, будучи похищена сыном Деу-Кабантин-Алп (Деу — богатыри, великанские горы; алып — тоже великан кошши — вожаки, спутники. Ч. Б). Гнал он также насильно отнятых сорок кобыл, с ним же было сорок кошчей (Косши — рабы, служители, прислуга. Ч. В. Кошши = кошчи. Ред). Все это рассмотрев, Идыге возвратился к своим товарищам. «Эй 17 товарищей! В этом шатре находится дочь Сатемир-хана, к которому я еду; ее похитил Алп. Теперь я пойду к нему в кошчи, вы же оставайтесь и следуйте за нами; там, где мы будем ночевать сегодня, ночуйте и вы; мы будем полдничать, полдничайте и вы, я вам буду оставлять съестные припасы, спрятанные в земле». Сам же, возвратясь к Алпу, сделался у него кошчи; он его полюбил более всех сорока кошчей (Сбоку написано: «заставил Алп 40 человек из колодца воду таскать». Ред). Для всех сорока человек один Идыге натаскивал из колодцев воду и заставил их разбивать шатер отдельно от Алпа. Сам же украдкою каждый день резал по кобыле и оставлял ее под небольшим камышом, для товарищей, которые оставленное находили и тем питались, сами же шли по местам Алпа, кочуя и полдничая на его местах.

Однажды Идыге спросил у девушки похищенной Алпом, чья она дочь? Девушка отвечала: «Я дочь Сатемир-хана, этот Алп похитил меня насильно». «Если я убью этого Алпа и благополучно доставлю тебя к твоему народу, твой отец будет ли доволен мною?» «А! сказала девушка, если меня благополучно доставишь народу, то отец мой после себя тебя сделает ханом». «Хорошо, ты скажи мне, когда Алп будет [255] спать». «Я тебе дам знать это посредством баурсаков». В один день она дала Идыге семь с половиною баурсаков; он догадался, что через семь дней в осьмой день в половине Алп должен заснуть. По прошествии семи дней в осьмой день Идыге отдал девушке половину баурсака, сказал ей: «теперь я пойду к моим товарищам и возвращусь с одною стрелою на тетиве, с другою стрелою в зубах; ты постарайся открыть Алпу грудь, в это время я выстрелю». Когда же она вынесла ему лук и стрелы Алповы, Идыге натянул лук и сказал (Сбоку: «Выходя из юрты, он заметил лук Алпа и качал его пробовать». Ред): «напрасно же я его боялся: у него столько же силы сколько и у меня, не более», и пошел к товарищам, а 40 кошшей он послал за водою; 17 его товарищей прибыли, они очень пожирнели от мяса, которое Идыге оставлял им по дороге. «Молитесь Богу, товарищи — сказал он им — нынче будет веселье». Потом, взяв одну стрелу в зубы и другую положив на тетиву, он приблизился к шатру Алпа и сказал девушке, чтобы она открыла ему грудь, потом, натянув стрелу с вороньими перьями, с наконечником подобным бараньей лопатке, до самого железка, Идыге пустил ее и перебил Алпа пополам так, что нижняя его половина осталась на месте. Несмотря на это, Алп одною рукою успел еще схватить за хвост коня Тарланбоза, но обессилев, упал. «Гадатели земли моей мне говорили, гадая, что я погибну от витязя подобного мне рожденного от Пери по имени Идыге (Сбоку: «что родившийся от дочери Пери именем Идыге будет моя смерть». Ред), верно (это) ты трус (Сбоку: «потому что во время сна убил». Ред) — Идыге», сказал он и выпустил душу.

Тогда Идыге собрал 40 кошшей и сказал им: «что вы до сих пор делаете, идите, вас зовет Алп он в бешенстве сказал, что вас всех перерубит». Кошши, испугавшись, заплакали.

«Где ты, подпора слабого; посох пешего Идыге, где ты, где ты? где ты голодному пища, пешему лошадь; прийдешь ли ты спасти нас?» заплакав, говорили. [256]

«Если бы Идыге пришел теперь к вам, убивши Алпа, чтобы вы ему дали?» «Мы наградили бы его нашею молитвою». «Ну, так храбрый Идыге — я, я пришел к вам, убивши Алпа». «Витязь! каждый из нас единственный сын в семействе, мы тебе дадим напутственную молитву; возвратясь благополучно, да возрадуем наших матерей». «В таком случае, поезжайте, скажите от меня молитвы и поклон Сатемир-хану, скажите, что Идыге убил Алпа и, взяв дочь Сатемир-хана, возвращается к нему здрав и невредим». Все копили произнесли молитву: «да будет ему счастие в походах, да сопутствует ему Хыдыр», отправились обратно. Молитва этих 40 мужей была в пользу Идыге, он сам сделался мужем храбрым. Сорок мужей, возвратясь домой, сказали Сатемир-хану: «Идыге храбрый проявился, он убил Алпа и взял твою дочь, возвращается теперь к тебе с нею».

Сатемир-хан тотчас послал бесчисленное множество отрядов, с тем, чтобы в тот же день доставили к нему Идыге.

Бесчисленные отряды, ехавшие полторы сутки, не встретив ни одного верхового человека, сказали: «пославший ли нас в поиск хан безумен, или мы погонщики безумны» и с тем возвратились. Идыге узнав об их отбытии, разгневавшись, сказал: «когда нибудь я вас всех не уничтожу ли?» — сказал.

Сам же, достигнув кочевья (фланга) Сатемир-хана, послал, к хану людей с известием и разбил не в далеке от него кибитку (орду), зарезал белопятную во лбу кобылу, выкопал четырехместный очаг; созвал кого нет и кто есть из Сатемирова бесчисленного отряда и устроил большой пир; арабаном и сарабаном напоил народ. И облекаясь в святое супружество, лег с девушкою спать; но девушка сказала: «прежде этого со мною Алп уже наслаждался, я помню, что в тот день эта кобыла играла тоже с этим жеребцом, если она не беременна, то и я тоже». Кобылу выдоили, посмотрели молоко и оказалось, что она не беременна, а холостая; «я тоже не беременна» сказала девушка (Сбоку написано: «то значит моя переселит: после меня родится ребенок — сказал Идыге — и оставил». Ред). Девушка, [257] став беременною и достигши своих месяцев, родила сына. Она завернула его в черный старый соболь, но потом у них это унесено — завернула в молодого (Это место И. М. Мелиоранский переводит так: «Она завернула его в черный соболий мех: говоря: "черный соболь — богатырский", она завернула дитя в черный соболий мех»). Из золота сделала ему колыбель (чумек) и из серебра сделала (тюбек — полог) (Чумек — трубка для стока мочи и кала; тюбек — ночной детский горшок. П. М). Так как он родился около хана, то Хан-Нуралин дали ему имя. Хан-Нуралин, Сатемировы бесчисленные войска собрав, зарезал кобылу, накормил всякого, напоил арабом и сарабом, сделал большой пир.

Нуралин, будучи уже 12-ти лет, играл в бабки; однажды, охотясь за жаворонками, у старого бедняги, пробивающегося со дня на день, выиграл битку. Старик сказал ему: «эй, беглец, вместо того, чтобы выигрывать мою битку, не лучше ли бы было отмстить тебе хану Тохтамышу, который изгнал тебя из твоего народа» (Сбоку написано: «Один раз он случайно попал в ногу одного бедного старика. — У тебя хватает только силы ломать мою ногу». Ред). Нуралин, рассердившись, пришел домой: «о, отец мой! — сказал — у тебя не осталось ли в какой нибудь старой обиды?»

Идыге долго не мог вспомнить. Но потом, вспомнив старую клятву, просил у Сатемира войска и:

«Через сорок черных гор пошел широкими шагами, в сорокадневной безводной степи в один месяц открыл колодцы. Покрытый колеею зад бурой лошади он ударил плетью и два луга полные гнедых лошадей взял в заводные (Сбоку: «две парные гнедые лошади его (?) взял». Ред), спереди заставлял идти дождю и, изредка только испивая воду из блестящих озер, едет и спрашивает своих товарищей: «что это значит, нет ни зимних загородок, нет никаких признаков кочевавшего народа, что за рабы такие? Около всех окрестных озер не заготовлено на зиму кабурги; песчастные эти озера!» (Сбоку: «чтобы баранов, которых пригоняли для . . . . . (не разобрано), нету джакена (трава), какие это озера! — Нет камышу, это бескамышные — обманчивые озера». Ред) — (мираж). [258]

Один отряд, следуя за Идыге и не могши выдержать его езды, пристав, отправился назад. Другой сан (отряд) увидел в стороне воду и, думая утолить свою жажду, совершенно истребился. Остальные два сана, сделавшись не более сложенных пальцев одной руки, погибли в походе. Отец с сыном отправились далее (Отсюда содержание утраченных двух листов, 10-го и 11-го, восстановлено П. М. Мелиоранским по киргизскому оригиналу). Идиге и Нуралин (В тексте пишется Нуралин и Нур-Эддин, Ред) подошли к черной горе и Идиге сказал Нуралину: «Это — сторожевая гора Тохтамыша, сам он в полуторых днях пути; на вершине этой горы сидит Тохтамышева черная старуха с вороньими ногами; поднимись на гору!» Нуралин поднялся, старуха увидела его, но не могла разобрать: человек это или орел, и с этой неопределенной вестью отправила гонца к своему народу, советуя быть на стороже. По совету Нуралина Идиге и сын его взяли за два конца черный плащ и, размахивая им, перешли через гору. Старуха окончательно уверилась, что это был орел и послала гонца с успокоительною вестью, так что отец с сыном неожиданно появились «на краю народа» (Т. е. на границе его становища. П. М). Народ всполошился, а Тохтамыш велел ему зарезать баранов и выйти на встречу Идиге и Нуралину, скрестив руки (т. е. подчиниться); сам же решил расстаться со своим народом и бежать. Следует его прощальная песня, в которой он вспоминает, что Идиге был одним из его мужей (т. е. героев), ездил на мухортой лошади с белой мордой, отличался почтительностью к старшим и деликатно останавливал младших, не спуская им; что у них старинная вражда с Идиге и что теперь исполняется слово (пророчество) Сыпра-Джирау. Затем Тохтамыш велел привести своего гнедка, к гриве которого была привязана колотушка (Это делается для усмирения очень горячих жеребцов. П. М), подать себе свой девятиглазый (т. е. с девятью бляхами) панцирь и сосновое копье и, окончательно изготовившись и сев на лошадь, опять запел, прощаясь со своим царством и народом, которому придается целый ряд эпитетов (богатый молоком и кумысом, породнившийся [259] с моим отцом и матерью, относившийся ко мне почтительно, ездивший на белых конях и т. д. и т. д.; есть неясности и в тексте повидимому необходимы перестановки, что видно и из разметок и вопросительных знаков). Сам Тохтамыш выражает в этой песне желание ехать в Тилькюль, а если там будет грозить опасность, то в Кюкюльский кюль, выражает надежду найти себе помощь и вернуться через тринадцать лет. Тохтамыш отправился, по дороге напился кумысу у одной старухи; едучи дальше, запыхался и снял свой девятиглазый панцырь; приехал в Тилькюль, но и там на него напал страх и он поехал в Кюкюльский кюль.

Между тем Идиге взял одну из дочерей Тохтамыша сам, а другую предназначил в жены своему сыну Нур-Эддину, которого наперед послал преследовать и убить Тохтамыша, поручив девушку ему, Идиге. Нур-Эддин заехал сначала к той же старухе, у которой пил кумыс Тохтамыш, потом нашел и надел снятый Тохтамышем панцырь, и поехал дальше.

У Тохтамыша, находившегося в Кюкюлькюле, сердце дрогнуло, копье закачалось, в озере вода всколыхнулась, птица-чибис закричала, а Тохтамыш, испугавшись, плача и жалуясь, запел: «Не стой спокойно на пастбище, гнедко! когда я проеду на тебе без отдыха день и ночь, — настоишься; напрасно не колотись, удрученное сердце! когда мы сшибемся один на один с Идиге, я успокоюсь (Здесь оканчивается пересказ П. М. Мелиоранского); не шатайся, мое белое копье! при кровавой встрече ты сломаешься. Напрасно растешь, ты, Кокурай, трава зеленая, напрасно шумишь ты колыхаемый ветром; если после этой встречи я жив останусь, я приду сюда с великим ногайским народом, и богачи мои, раз прикочевавши, примнут тебя к земле своими стадами и табунами. Не волнуйся, глупое озеро! если раз только мы напоим в тебе табуны наши, то ты сделаешься грязным болотом. Не кричи ты, чибис-птица, уйми свой голос бедная птица, сложи свои крылья, пусти вольно шею! у меня ведь нет табунов, пасущихся на берегу, нет сына, [260] который бы мог взять из гнезда твои яйца в свои полы. Я разлучился с своим народом, если и ты принуждена бы была оставить это озеро, то будешь несчастна так же, как и я. Если после этой встречи жизнь во мне останется, то я прийду сюда с моим народом, заставлю моих прислужников спустить на тебя черного сокола, тогда испугавшись, надеюсь, ты уймешься».

Нуралин прискакал к тому месту, над которым вился, кружился чибис.

Хан поднялся с земли, и отдавши салям друг другу, Нур-Эддин сказал своему тестю: «стреляй ты прежде!» «Нет, ты стреляй прежде», отвечал хан. Наконец, после переговоров хан выстрелил три раза, но стрелы не могли пробить девятиколечную потерянную кольчугу, которую Нур-Эддин надел. «Я погибаю от моего же оружия», сказал хан и склонил голову. Нур-Эддин отрубил ему голову и, привязав ее к канджега (ремни у седла), поехал на рысях назад. К полудню он остановился в осиновой роще далеко видной в степи. Под одною осиною он увидел спящего человека и возле него спутанного черного аргамака. Сначала Нур-Эддин думал убить этого человека, но потом, сомневаясь не женщина ли это (Эта фраза зачеркнута Валихановым и карандашом написано: «убить спящего человека», это было бы Ред), разбудил его. Мужчина поднялся и запел: «Эй, Нуреддин, Нуреддин! исполнил ли ты твое назначение, что ты сделал с девятиколечною кольчугою? Изобилие процветало в народе при Тохтамыше хане, знамя его было счастливо, что же ты сделал с этим любимым ханом?» Нуреддин отвечал: «Я сел на широковыйную гнедую лошадь, в том самом месте, где обнажил труп Тохтамыша, девятиколечиую кольчугу надел я, когда убил его. Что мне нужды, что при нем было изобилие в народе и знамя его было счастливо? Нашел его след к Телькулю, нашел его на берегах Кокюльского озера и, сразившись в честном бою, взял его голову». «Эй, Нуралин, Нуралин, не сбудутся твои желания: посмотри на эти четыре звезды, поднявшиеся высоко на небе; они предсказывают, что [261] придет время, когда снова в народе будет властвовать храбрый султан. Сзади тебя взошли шесть звезд, будет время — и над тобою ты увидишь повелителя; (сзади тебя шесть звезд, как шесть непобедимых богатырей, четыре звезды обещают скорый рассвет). Сзади тебя Алатау (гора), придет время (что), через эту гору придет батырь. Настанет время, и Кадыр-Берды султан (’), сев на гнедую со звездочкой во лбу и длинным (Кадыр-Берды султан — сын Тохтамыша-хана) хвостом лошадь, приедет к ожидающему его народу, который и изберет его ханом; по-прежнему собрав народ, он выступит, развернув свое счастливое знамя. День, наступивший для нас — наступит когда нибудь и для вас; взяв в руки топор, сев на спину твоему пучеглазому отцу, будет колотить его по затылку. Сохрани ты в памяти этот день и мое предсказание. Во время бери секиру в руки, во время садись на лошадь. Прошедшего времени никогда не воротишь».

Человек сел на черного аргамака, уехал, а Нуралин не посмел его преследовать, думая, что это пророчество свыше и что он виновен в том, что не исполнил завета отца — не убивать Тохтамыша хана. Он не знал, что Кадыр-Берды султан, сын Тохтамыша, бежал с сотнею людей в то время, когда Идыге явился в народе. Между тем по отъезде Нуреддина, Кен-Джаыбай тайно замыслил поссорить отца с сыном. Он пришел к Идыге и сказал ему: «Зачем ты веселишь только одну девушку, а другую сушишь печалью, возьми и ее в жены, а если она отдана тобою твоему сыну, то разве не все равно, она не выйдет из вашего семейства». Идыге, не подозревая злого умысла в Джанбаевых словах, разделил ложе и с другого девушкою, и все богатство, драгоценности и скот разделил им обеим поровну, отдал им на руки. В это время Нуралин возвратился, губы его были окровавлены, глаза блистели гневом, когда же он увидел, что отец сидит между двумя девушками, обнявши их, то гнев его вышел из меры и, обратясь к отцу: «А!» закричал он — у Идыге выскочил [262] глаз. «Ма!» сказал Нуралин — у Идыге переломилась рука. Тогда Идыге голосом закричал на Нуралина:

«Эй, бездельник, бездельник, где такой ты у меня родился! При твоем рождении, Нуралин, не я ли зарезал лучшую кобылу, не я ли (устроил?) очаг, и созвал весь бесчисленный народ Сатемир-хана, кто был и кого не было, никого не оставил, бедных и богатых до пресыщения напоил арабом и сарабом. Крошечного тебя, как ты родился, я завернул в черного соболя, но когда увидел, что ты тонешь в его высокой шерсти, я завернул тебя в шкуру маленького соболя. Из золота я сделал тебе чумек, из серебра вылил твой горшок. И потому, что ты родился близ хана, я и имя дал тебе Хан-Нуралин. Я сам опоясал тебя луком со стрелами и, чтобы сердце твое пристрастилось к войне, я сначала посылал тебя преследовать только бегущего неприятеля. На черное дерево, на которое не смела сесть ворона, ты посадил гуся, на дуплистое дерево, на которое ворон не садился, посадил лебедя. Нуралин! из мелких сухих щепок сделав плот, ты переплыл через Волгу, широкую как небо. Ты напустил в озеро крови, откуда теперь будешь пить воду? черного аргамака ты заморил, где ты возьмешь теперь лошадей? ты упустил черного сокола, Где ты найдешь птицу, чтобы охотиться? Один я, как одна душа, был твоим родным отцом, но ты и мне сначала вышиб глаз, потом переломил руку, куда бы ты ни поехал, где бы ты ни скрылся, где и когда ты успокоишься?» Тогда Нуралин сказал: «Я посадил гуся на черное дерево, на которое не смела садиться ворона, для народа, и на высокое дерево, на котором не смел сесть ворон, посадил лебедя — для народа же, я переплыл Волгу, широкую как небо, и на плоту, сделанном из сухих щеп, для его же. Если в воду мою я пролил кровь, то вместо воды буду пить сыраб, если я заморил черного аргамака, то я заседлаю тулпара (Тулпар — лошадь, которая, сколько ни ездит, не знает устали. Ч. В). Если я упустил черного сокола, то поеду на охоту с кречетом. Если я и выжег прошлогоднюю траву в поле, [263] я буду пасти лошадей на пахотных нивах. Если же я тебе в гневе вышиб глаз и сломал руку, хотя ты и единственный, как душа, отец мой, то я пойду в Мекку, обойду три раза храм Создателя и совершенное мною преступление мне будет прощено». Сказав эти слова, Нуралин разделил народ на две равные части и покочевал особо по одной стороне реки, а Идыге остался на другой. Через несколько времени после этого события Идыге, соскучившись о своем единственном сыне, сказал:

«У меня потник не из золота, чтобы могли ездить так племянники хана, сын бия Нуралин не сделался ханом.

«Что же хорошего быть ханом, когда будущим поколениям мы не оставим хороших примеров!

«Когда показывался вдали неприятель, вступавший с ним в бой — мой храбрый сын Нуралин.

«Когда показывался вблизи неприятель, его останавливал храбрый мой сын Нуралин. Проводником служащий до темных . . . . . мой храбрый сын.

«Через реки, полные весною от потоков, переправлялся, как легкий челнок, храбрый мой сын Нуралин.

«Идущий на неприятеля, как снег, все более и более падающий — храбрый мой сын Нуралин.

«Когда на него летели, как поток, стрелы неприятеля — он был своим (войскам) булатной кольчугой».

* * *

Жена Нуралина уколола сына своего шилом, Нуралин пришел в гнев. Тогда жена говорит: завернувший тебя в черного соболя, сделавший из золота чумек, лелеял тебя отец, что ты ему сделал, так же может быть сделает и наш сынок. Тогда Нуралин заставил одного из своих косшей колотить себя плетью и гнать себя к Идыгею. Они помирились.

* * *

Собрав остатки народа, Кадыр-Берды-султан сделался ханом. Одна лошадь, родившаяся от куулыки (кобыла 4-х лет) — кулаша (Савраска) — кулуном и таем (Т. е. по первому и по второму году. П. М) сосала молоко, [264] когда же сделалась купаном, сделалась ардой (и все) сосала, дуненом (4-х лет) ее стали учить езде, 5-ти лет таскала на шее шелковый аркан, 6-ти лет сделалась годною на племя лошадью (совершенною лошадью), 7-ми лет вошла в тело, 8-ми лет скакала, как дикий кулан, 9-ти лет достигла совершенства, когда достигла 10-ти лет — как серая выдра блестела, когда 11-ти лет, могла скакать, как стрела. Тогда Кадыр-Берды-султан надел на себя лук со стрелами, говоря, что будет для народа жертва, объехал 3 раза свой народ — намерения свои таил — поехал искать Идыгэ, и в полдень доехал до краев аулов, и спросил: «где юрта Идыге?» Тогда один человек показал: «вот юрта Идыге». Рысью подъехав к юрте, слез с лошади и вошел в нее и сел на грудь лежавшему на почетном месте Идыге. Последний спросил: «кто ты такой, севший на мою грудь?» Кадыр Берды отвечал ему, что он тот самый его победоносный враг, о котором ему было в свое время предсказано, после чего слез и ушел. Это происшествие так подействовало на Идиге и сына его, что оба они с горя умерли, а Кадыр Берды воцарился над своим народом. Впоследствии и он умер.

Текст воспроизведен по изданию: Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова (Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии, Том XXIX). СПб. 1904