-

НЕБОЛЬСИН П. И.

КИРГИЗСКИЕ ВРАЧИ И ЧАРОДЕИ

(Письмо г. П. Небольсина).

Вчера я был свидетелем весьма любопытного [341] явления, о котором и намерен теперь вам рассказать.

Разговорившись на днях о Киргизах с ведущим у них большую торговлю, почетным гражданином и первой гильдии купеческим сыном Н. М. Деевым, я как-то перешел к разговору о Киргизах «баксах», врачах и чародеях степи.

А. И. Левшин, в 3 части своего «Описания Киргиз-Кайсацких орд и степей» (С. Петербург, 1832 г.), на 65 странице между прочим о баксах пишет, что «искуснейшие из них, как говорят, безвредно ходят голыми ногами по раскаленному железу, стоят на острых саблях и горящих угольях, глотают ножи, плети и впускают в горло сабли».

— Не случалось ли вам видеть вот этаких штук? спросил я Г. Деева, прочитав ему эти строки.

— А вы разве сами не видали? разве Султан не поподчивал вас разными играми?

— Нет, но неужели в самом деле эти сверхъестественные фокусы бывают?

— Бывают, и очень часто: это обыкновенный способ развлечения у Азиятцев; они почитай, этим только и потешаются: позовут баксу, иногда одного, иногда двух-трех разом, стравят их друг с другом, те налижутся горячего железа, перетыкаются ножами, переспорятся между собой, стараясь перещеголять один другого большею [342] ловкостию, потом, за труды, перепьются, а там и разойдутся!

— Но ведь вы рассказываете невероятные вещи!

— Не верите? Так позвольте же мне представить вам самые убедительные доказательства.

— Каким образом?

— Есть у меня знакомый бакса в степи, верст за 60 от Оренбурга; я пошлю за ним, приготовлю все как нужно, повещу вас и — покорнейше прошу ко мне на чашку чаю.

Третьего дня, 1 Октября, Г. Деев уведомил меня, что все готово к представлению. Вчера в семь часов вечера я отправился к нему в Слободку, отдельную часть города, вне городской стены Оренбурга.

Я был не единственным посторонним зрителем: нас собралась целая компания — артиллерии Генерал Маиор Г. К. Фрейман, артиллерии Подполковник П. А. Воронов, камер-юнкер В. И. Чарыков и молодой художник из Златоуста А. Н. Бушуев. Было еще человек пятнадцать Деевских прикащиков и рабочих, Русских, Татар и Киргизов.

На дворе дома Г. Деева расставлена была кибитка. Мы взошли в нее и уселись на приготовленные для нас стулья. Перед нами, посреди кибитки или коша, разложен был небольшой костер дров; кибитка, кроме пламени костра, освещалась еще двумя свечами. [343]

У противоположной стены кибитки сидели два Киргиза. Один плотный, здоровый и очень видный собой, сидел ноги калачиком и наигрывал какую-то очень не мелодическую пиеску на инструменте, носящем название «кобыз». Устройство этой допотопной скрыпицы весьма не затейливо: это род выдолбленного из дерева ковша, с удлиненною ручкою, заменяющею скрипичный гриф, и с выпуском внизу для упора в землю или в колено. Кобыз имеет две струны, протянутые через подставку; струны эти ничто иное как выровненные пряди конских волос, натянутые на грубой работы колки. В каждой струне волосков сорок: они не скручены между собой — только все одинаково натянуты. На кобызе играют смычком.

Другой Киргиз — сухощавый, подтягивал первому. Он ходил вокруг костра, наклонялся близко к огню и вдыхал в себя дым, что конечно должно было опьянить его.

Оба Киргиза одеты были очень просто: белая бязинная рубаха, приподнятая кверху, и белое же нижнее платье — вот и все; только музыкант сидел в хивинском халате (из крученого шелка сырца пополам с хлопчатой бумагой), да и тот он после скинул.

Чрез несколько минут после нашего прихода, оба Киргиза, затянув песню, стали воодушевляться; воодушевление это выражалось особенного рода — как бы сказать — не то фиоритурами, не то руладами, а [344] всхлипыванием на разные тоны, истерическими вздохами, заливаниями и вскрикиваниями. Потом оба они, приходя более и более в экстаз, начали просто неистовствовать: они давились какими-то ужасающими слух взвизгиваниями, пришли в совершенное бешенство, а рассвирепевший музыкант дошел до того, что в порыве зверского самозабвения грыз бедный свой кобыз. Признаюсь, отсутствие даже тени изящества, при отвратительном кривлянии и неповоротливых прыжках, производило на меня самое тяжелое впечатление.

Впродолжении всех этих неистовств, худощавый Киргиз выделывал следующие штуки:

Воткнув на-кось в землю довольно острую и прежде нами осмотренную саблю, Он велел одному из простолюдинов-зрителей поддерживать ее эфес и не допускать его до земли, а сам становился голою ногою на острие и держался на нем в продолжение нескольких секунд. Штуку эту Киргиз выделывал несколько раз и пореза никакого не было. Нельзя однакож не заметить, что человек, поддерживавший саблю, не в силах был выдержать напора всей тяжести баксы; он естественно должен был уступать ей, а ловкий бакса, может быть, только гримасой и доказывал, что он всею своею тяжестию держится на сабле.

Потом он с разбега колотился головой об окованный железом деревянный сундук порядочной величины. Далее, опираясь эфесом сабли в [345] землю, он голой рукой схватывался за острие клинка и тяжестию целого корпуса висел над ним. Обман и здесь довольно искусно был скрыт от глаз зрителя.

За тем бакса держал обнаженную ногу на огне, став целою ступнею на горячие уголья. Конечно, это длилось недолго и может быть объяснено тем, что Киргиз натер себе ступню каким нибудь составом, хотя один из моих знакомых на это замечание и возразил: «ну, подите: ну, сделайте это сами!»

Следующая перемена состояла в том, что бакса окрутил себя толстою веревкою и концы ее передал близ стоявшим работникам: шесть человек, по трое с каждого конца, стягивали чародею талью, как уверяли, сколько мочи было. Зрелище, как и предыдущие, довольно отвратительное.

За тем, наш бакса голой рукой ударял по раскаленному железу и голой ступней на него становился.

В конце этих фокусов оба Киргиза, и вместе и поочередно, оглушительно «орали», под невыносимые для уха звуки кобыза. Одни из работников, знающих по-Киргизски, говорили мне, что они ничего понять не могли; другие, «посмышленнее», сказали, что чародеи призывали духов.

По окончании последней штуки, Киргиз, игравший на кобызе, стал под музыку укорять фокусника за дрянные фокусы и начал хвастаться своею [346] ловкостью и своим уменьем. Тот, под музыку же, отвечал на это надлежащими комплиментами; завязался под дикую музыку дикий спор, Киргизы лаялись и огрызались один на другого, ярились более и более, так что на них и страшно и гадко было глядеть; кончилось тем, что музыкант бросил свой кобыз, кинулся с бешенством к костру, выхватил оттуда калившуюся на огне железную, вершков в 10-12, полосу, и — ай, срам какой! — обжегся!

Черную, не раскрасневшуюся, но обжегшую Киргиза часть полосы обвертели тряпкой и подали хвастуну. Каково же было наше удивление, когда он начал лизать языком искрившийся от жара конец полосы, кусать его зубами и наконец подпершись руками в бока, бегать с ним по кибитке, невыпуская из крепко-стиснутых зубов все еще красное железо.

«Поди же — подумал и я: — сделай же кто-нибудь такую же штуку!»

Последним фокусом было то, что бакса приготовился проткнуть себе живот саблей, с тем, чтоб конец ее вышел из спины — в чем мы имели право удостовериться через надлежащее освидетельствование. Но полчаса, проведенные нами в качестве зрителей самой отвратительной картины, картины крайнего унижения человечества, картины, в которой мы, вместо людей видели двух разъяренных, остервенелых скотов — эти полчаса [347] истощили весь наш запас хладнокровия — и мы вышли из кибитки в самом тяжелом расположении духа. А надобно вам сказать, что эти представления и в Киргизской степени и в Хиве (где народ, между нами будь сказано, гораздо ниже, дичее, грубее и необразованнее наших Киргизов) доставляют людям те же наслаждения, какие доставляет Европейцу опера, балет, драма!...

Но я пишу вам это письмо с целию обратить внимание ваше, а если вы его напечатаете, то внимание читателя, на то обстоятельство, что наш бакса, лизавший и с полминуты державший в зубах до-красна раскаленное железо, обжегся противоположным концом полосы.

Я нарочно выставил здесь имена своих знакомых, чтоб дать более веса своим словам и чтоб иметь надежную опору тому, что все виденное мною происходило перед моими глазами. Но нельзя ли из обжога, на который я указываю, сделать какого-нибудь дельного вывода? Не имеет ли это явление связи с тем опытом, по которому безвредно можно опускать обнаженную руку в растопленный металл? Естественно, что та часть полосы, которая раскалилась — очень горяча; странно, однакож, предполагать, чтобы противоположная, небывалая на огне, но от жара тоже накалившаяся часть, была горячее первой. Каким же образом, теперь, объяснить, чтоб зубы, язык, [348] губы и весь рот могли выносить несоразмерно большую часть жара, чем рука?

Говорят, что при этом употребляют какой-то порошок; но наверное никто ничего сказать не может.

Разрешить для нас этот вопрос, дело науки: благо, что опыты несомненны.

Если письмо это, по вашему мнению, заслуживает печати, то тисните его, а между тем примите уверение и проч.

Оренбург 3 октября 1850.

Текст воспроизведен по изданию: Киргизские врачи и чародеи (Письмо г. П. Небольсина) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 91. № 363. 1851