КИТТАРЫ М. Я.

КИРГИЗСКИЙ ТУЙ

(М. Я. Киттары.)

(Киргизское слово «туй», можно перевести по-Русски «пир».)

Весь июль 1846 года обстоятельства заставили меня провести в ставке Хана Внутренней, или Букеевской, Киргизской Орды, расположенной в 66 верстах на Юго-Восток от Эльтонского соляного озера. Это малолюдное Русско-Азиатское селение, как само собою, так и своими далеко не живописными окрестностями, только на два, много на три дня может завлечь внимание путешественника; далее ожидает его скука, тем более невыносимая, что здесь нет ни общества, ни библиотеки, которые могли бы разогнать ее; нет ничего, кроме знойного солнца и болотного воздуха, неотлучных летних спутников Ханской Ставки. Порой только развлекут ваше усыпленное внимание Черноярская [25] почта, да небольшие конные скачки: но как та, так и другие, по пустоте их содержания, скоро входят в разряд предметов самых обыкновенных, лишенных почти всякого интереса.

В таком-то месте я доживал уже третью неделю, изучая, от нечего делать, все фазы скуки: как вдруг был приятно изумлен приглашением одного знакомого, подобно мне скучавшего, на «Киргизский туй»; из этого приглашения я узнал также, что верстах в 50 от Ставки Хана расположен довольно большой аул, в котором живет богатый Старшина, по имени Ак-Булат, «делающий туй», то есть созывающий на пир гостей, по случаю отъезда его сына, отправляемого им в Неплюевский Кадетский Корпус для воспитания. Не заключайте впрочем из этого, что туй, или домашний праздник, делается исключительно при отъезде кого-нибудь из семейства: напротив — это одна из редких причин, а чаще всего туй бывает при засватывании невесты, при платеже калыма, при самой свадьбе; иногда затевается он для какого-нибудь почетного гостя; а часто и так, без особенной причины, как и у нас Европейцев, богатые Киргизы приглашают знакомых повеселиться.

Раннее утро следующего дня назначено было для выезда; но сборы в путь, хотя бы и самый короткий, всегда так мешкотны, что мы не ранее осьми часов успели выехать [26] из Ставки Хана. Дорога с самого начала шла прямо на Северо-Запад и состояла из двух полос протоптанной земли, что служило верным указанием на малый разъезд по ней, а широкое расстояние между колеями невольно убеждало в том, что этой дороге знакомы только русские телеги; и в самом деле, два раза в год, весною и осенью, тянутся по ней длинные ряды телег, нагруженных различным товаром, везомым из-под Саратова на Киргизские ярманки. В остальное время года, эта степная дорога пуста, или только изредка тревожит ее экипаж путешественника, время — от — времени посещающего Ханскую Ставку.

По такой дороге мы ехали довольно быстро и скоро нагнали толпу Киргизских всадников, сопровождавшую четыре повозки, в которых помещались, по большей части, приглашенные на туй русские жители Ставки; одна только из этих повозок принадлежала Киргизскому Султану, и на несколько минут привлекла все мое внимание. Ее хозяин, в старину удалый наездник, а теперь хотя живой и веселый, но все-таки дряхлый старик, доживая девятый десяток, убедился, что пора уже бросить седло и подумать об экипаже более спокойном; русский тарантас для степных его разъездов был бы весьма пригоден, но Султан, как и каждый Киргиз, не любя подражания, придумал свой экипаж с европейским основанием, но [27] азиатскою отделкою. Представляю подробное описание этого экипажа, как образчика изобретательности Киргиза высшего круга, много видевшего, не раз даже посещавшего обе Столицы наши.

Ход экипажа, то есть оси, колёса и три дроги, был сделан совершенно как у наших тарантасов, с тою только разницею, что дроги позади кузова, во всю длину их, были соединены поперечными дощечками, вероятно для кладки тяжестей, а впереди кузова не имели и следов козел, где бы мог поместиться кучер. Кузов имел вид продолговатой четыреугольной будки, с выпуклым, в виде полуцилиндра, верхом; внутри этого кузова, вдоль четырех стен его, шла невысокая, с дверцами по бокам, решетка, выкрашенная яркою синей краскою. Из углов этой решетки выходили четыре довольно длинные и толстые столбика, которые, соединяясь попарно друг с другом, образовывали две дуги, переднюю и заднюю, связанные между собою тремя полосами железа. На эту основу натянута была весьма тонкая кошма или, лучше, самое толстое сукно домашнего приготовления, окрашенное еще в шерсти ярким пунцовым цветом; внизу и по бокам оно было оторочено узкою белою тесьмой, чрез которую проходили и гвозди, прикреплявшие сукно к деревянной основе кузова. Противу дверец решетки, на каждой стороне, был вырезан в сукне [28] четыреугольный вход в экипаж, который окаймлялся тонкою деревянною рамою, укрепленною в основании кузова; этот вход прикрывался сверху лоскутом того же сукна, который, в случае надобности, свивается вверх в трубку и привязывается там шнуром. Внизу, под дверцами, на каждой стороне, находилась железная подножка, самой незатейливой формы. Дно кузова было сколочено из тонких поперечных дощечек. Все части экипажа были так тонки и легки, что, несмотря на множество огромных подушек, которыми наполнялся он, одна лошадь без труда могла везти его; необыкновенно впрягаются две лошади: одна в корень, другая, оседланная, впереди; обе соединялись двумя веревками, идущими от концов оглоблей к основанию стремян седла. На верховую лошадь садился Киргиз-кучер, и управлял поездом.

Этот дивный экипаж, впрочем, был первым и последним предметом, развлекшим наше внимание; во всю остальную дорогу мы видели только огромную круглую площадь, в центре которой катился тарантас. Это ровное пространство справедливо называется «степью», которая в этой стороне скучна невыносимо: здесь не услышите вы песни соловья, вовсе незнакомой Киргизу, не увидите и других более обыкновенных птиц; порой только заметите как летает сокол, да спугнете жаворонка, громкий голос которого скоро прискучит [29] вашему слуху. Здесь не увидите вы той приятной для глаз зелени, какую встречаем на каждом шагу в странах наших; есть трава — но какая? полынь больше серая, нежели зеленая; не найдете ни красивого цветочка, ни кустарника, ни дерева — ничего такого, на чем бы мог отдохнуть утомленный однообразием взор ваш... Все это, при нестерпимо знойных лучах июльского солнца, делало путь наш крайне скучным и неприятным... Но вот зоркий глаз Киргиза, бывшего у нас кучером, отличил на горизонте несколько едва заметных бугров — цель нашего путешествия. И в самом деле, через полчаса мы явственно различили большой Киргизский аул, еще через полчаса могли сосчитать кибитки его составлявшие, и чрез несколько минут потом были уже в самом ауле.

Экипажи остановились около одной из больших кибиток, покрытой новыми белыми кошмами. Мы вышли, и у дверей этого складного дома нас встретил хозяин. Фамилия «Лк-Булат» (в переводе: Белая Сталь) удивительно шла к нему: резкие и суровые черты лица его располагались на испеченной знойным солнцем коже, отороченные черною с густой проседью бородою; черная круглая шапка, с кудрявым околышем из черных же мерлушек, покрывала голову; из-под черного суконного чепана виднелся красный бухарский халат, [30] перетянутый вдвое кожаным ремнем, с посеребреными бляхами. После первых приветствий отрекомендовал он нам двоих сыновей своих, одетых, как и все Киргизы, в бухарские халаты: на голове старшего была белая шляпа (по-Киргизски — колпак), на младшем — алая бархатная шапка с широкою лисьей опушкой. Затем мы вошли в кибитку.

Внутренность этой последней была совершенно сходна со всеми Киргизскими кибитками, только кошмы, ее покрывавшие, были белы и новы. Деревянная основа, то есть решетка, дуги и круг, окрашены были свежим алым цветом, а ленты, которыми поддерживались кошмы, были испещрены разноцветным сукном, весьма искусно нашитым. Диаметр кибитки был довольно значителен — около трех сажен. Сверху от «чигарака» (деревянного круга кибитки) спускалась полукругом широкая тесьма, к которой подвязаны были горла трех огромных кожаных мешков, называющихся у Киргизов «турсуками», полных кумыса; из каждого мешка выставлялась резная ручка-болтушка, которою три Киргиза, без остановки почти, взбалтывали кумыс. Около этих турсуков стояла огромная деревянная чаша, а возле нее другие, из белой глины, маленькие — словно дети; мать была полна кумыса, беспрестанно приводимого в движение деревянным ковшом в неутомимой руке подле [31] сидевшего Киргиза. Этот ковш невольно привлекал к себе внимание каждого гостя — так красиво и изящно он был сделан: его неглубокой, но красивый корпус, внутри ровный и гладкий, был покрыт снаружи мелким резным узором, обведенным, по краям ковша, прихотливым резным же бордюром; стройная ручка украшалась на конце дивною сквозной резьбою. Но наше внимание к этой красивой вещи перешло в удивление, когда хозяин сообщил нам, что кусок дерева, которым мы так любовались, обделан простым Киргизом, при помощи обыкновенного ножа, без всякого содействия токарного станка и других хитрых инструментов.

Все мешки и чашки стояли на кошме, которою покрыта была земля, составлявшая дно кибитки. Прямо противу дверей расположены были полукругом подушки, перины, одеяла свернутые в несколько раз, и вся эта смесь прикрывалась коврами. На этом небольшом возвышении расположилось человек двенадцать гостей, состоящих на половину из Русских чиновников; первое место, то есть середина полукруга, было занято одним из Султанов наибольше уважаемых и Киргизами и Русскими, и которого экипаж так недавно развлекал нас в дороге. На этот раз Султан был одет в белую, довольно длинную, коленкоровую сорочку, с длинными и широкими рукавами. [32] Сверх сорочки резко обрисовывал здоровое сложение тела; узорный атласный бешмет (кафтанчик), длиною по колена, с короткими по локоть рукавами. Бешмет прикрывался шелковым полосатым халатом, который, впрочем, скоро был снят Султаном. На голове, вместо тюбетейки, была остроконечная бархатная, шитая золотом и серебром, шапочка, отороченная бобровым мехом; а на ней синяя бархатная же шапка с широким соболиным околышем.

У дверей стояла и сидела прислуга; влеве от входа кипел самовар и заваривался чай. Хозяин, после нескольких минут разговора, передал свою обязанность одному из родственников, и удалился в другие кибитки, подобно нашей наполненные гостями. Лицо, любезности которого предоставил нас Старшина, одето было гораздо проще богатого своего родственника: весь костюм состоял из большой шапки, сшитой из черных мерлушек и бухарского простого халата, перепоясанного длинным ремнем, на левой стороне которого висела кожаная маленькая сумочка, а из-под нее виднелся, в кожаных же ножнах, обыкновенный киргизский ножик; выставлявшаяся местами, из-под халата, холщевая сорочка, явно уличала хозяина в крайней неопрятности. Этот Киргиз вовсе не знал Русского языка, и только изредка, говорил с нами чрез переводчика; большая же часть его разговоров [33] относилась к прислуге, которой раздавал он различные приказания; из них, первые видимо касались кумыса: по крайней мере Киргиз, до сих пор мешавший этот напиток в деревянной чашке, прекратил свою работу и, обтерев полою халата маленькие чаши, начал разливать в них кумыс. Глиняных чаш было не более шести, и каждая вмещала в себе не менее пяти стаканов; когда все они были наполнены, то, по приказанию распорядителя, два Киргиза, стоявшие до тех пор без дела у дверей кибитки, начали разносить их гостям, строго разбирая старшинство их. Султан и другие гости-Мусульмане выпивали свои чаши до дна; и, чтобы облегчить этот труд, разделяли его на несколько приемов, проводя антракты редко в разговорах, чаще же в дутье на поверхность остающегося в чашке кумыса, вероятно с целью, как технически выражается это в языке нашем — «перевести дух». Когда чаши делались пусты, то прислуживавшие Киргизы, со вниманием следившие за этой статьей, тотчас отбирали их и, наполнив снова кумысом, разносили остальным гостям, не имевшим чести попасть в число лиц первой важности. К концу этого угощения большая чаша с кумысом совершенно опустела; но, по приказанию суб-хозяина, один из трех Киргизов, стоявших при турсука, развязал горло своего мешка и наполнил чашу, [34] которая затем снова поступила в распоряжение разливавшего Киргиза.

Часы показывали уже половину второго, когда угощение кумысом было кончено; несмотря на это почти обеденное время, началось второе угощение — чаем. В отношении чая Киргизы весьма сходны с нашими прикащиками и даже самым купечеством старого покроя: они также почитают чай напитком равно приятным и среди жестокого мороза и в удушливый жар; также пьют его, если только позволяют средства, не разбирая времени и места, перед всем и после всего. У них также небольшая щепоть заваривается в огромном количестве воды, и потом около получаса чай «преет» на канфорке самовара, пока не сделается довольно густым и темно-бурым; тогда только разливают его, понемногу, в небольшие чашки, разводят тройным количеством воды, и пьют, в поте лица, с истинным наслаждением. Что касается до сахара, то по дороговизне и трудности в приобретении, он весьма высоко ценится Киргизами, почему и колется на миниатюрные кусочки, с которыми пьют они чай менее нежели «в прикуску» — только прикладывая сладкое вещество к мокрому и разгоряченному чаем языку (Это не относится к высшему классу Киргизов; как, например: Султанам, Советникам и богатым Старшинам, имеющим все средства жить роскошно.). [35]

Точно также и на туе Старшины Ак-Булата, в белом с розовыми цветами чайнике, чай более получаса кипел на самоваре, и только по окончании угощения кумысом, сам родственник Старшины начал разливать его в маленькие фарфоровые чашки, весьма старого фасона и невысокой работы. Число этих чашек далеко не соответствовало числу гостей; оно не превышало четырех. Чай наливался, по обыкновению, весьма жидким; потом ставился на старинный поднос, на котором когда-то была и позолота, и полуобнаженная дева в середине, и купидон с натянутым луком: теперь ото всего оставались только слабые следы, но зато ржавчина и нечистота вывели новые, более крепкие узоры. К двум из чашек положены были две медные чайные ложечки, погнутая форма которых, тусклый вид, черные и зеленые пятна, убеждали также в давнишнем и неопрятном их употреблении; к остальным двум чашкам, за неимением ложек, были положены свежесделанные из дерева лопаточки. Сверх всего этого, на подносе стояли еще небольшое блюдечко с мелко-наколотым сахаром и большая чашка полная каймака. Каймаком, лучшим из лакомств Киргиза, называются вареные сливки, которые от продолжительного кипения сделались весьма густыми, почти маслообразными, перемешанными со множеством пенок, образовавшихся при варении; этого рода сливки [36] весьма вкусны, но столь жирны, что их приятнее употреблять как отдельное блюдо, а не приправой к чаю. Один из Киргизов, угощавших кумысом, начал разносить чай, как и прежде, строго разбирая старшинство гостей.

Для нас Русских, привыкших к ароматному чаю, это второе угощение не могло понравиться: оно было даже неприятно, по длинным антрактам между двумя чашками (за недостатком чайной посуды каждый гость должен был пережидать трех других гостей) и по неопрятности, с какою Киргизы и сами пьют и других угощают чаем. Обыкновение вымывать чашку после каждого раза, у них вовсе неизвестно: приняв чашку от гостя, Киргиз передавал ее к самовару, где, без обмывки, она снова наполнялась чаем и потом подавалась следующему по очереди гостю; само собою разумеется, что после каждого наливания нечистота чая более и более увеличивалась. Не знаю каков был первый чай; но в поданной мне чашке находилась уже какая-то мутная жидкость: чайная трава лежала слоем на дне, крупные капли жира плавали по поверхности. Чтобы сколько-нибудь, не обижая угощавшего родственника Старшины отказом, поправить эти недостатки, я возможно более прибавил каймака и положил сахару: но в ту же минуту невольно вздрогнул от громогласного возгласа: «бой! бой!», вырвавшегося из уст [37] подававшего мне чай Киргиза; этот возглас, как объяснили мне впоследствии, был признаком высшего удивления к вовсе неизвестной Киргизам роскоши пить чай сладкий. Не желая вторично испытать противность киргизского чая, выпив чашку, я положил в нее деревянную лопаточку, заменявшую ложку, и передал подошедшему Киргизу; но каково же было мое удивление, когда вскоре передо мною снова явился чай с прежними его достоинствами! За этой второй чашкой я узнал о принятом Киргизами русском обычае сообщать о нежелании пить более, переворачивая чашку вверх дном: это последнее обыкновение могло б быть весьма полезно при неопрятности Киргизов; но к сожалению, как я заметил, они все, стекшее из чашки на блюдечко, сливают обратно в чашку.

По окончании угощения чаем долго слышалось еще шипение самовара: воду его допивала прислуга; и только тогда уже, когда он опустел совершенно, его, равно как и весь прибор чайный, вынесли из кибитки.

Был уже третий час, когда вошел сам хозяин-Старшина, и спросив о позволении начать обед, роздал приказания по этому предмету прислуге, и вместе с нею вышел из кибитки. Минут через пятнадцать, трое из прислуживавших Киргизов воротились обратно, неся в руках длинный, сажени в три, кусок розового ситца. Этот весьма [38] дешевого сорта, но совершенно новый ситец, был разостлан полукругом у ног гостей, и вероятно соответствовал нашим скатертям. Затем вошли еще три батыря (Человек прислуживающий, из вежливости, называется у Киргизов «батырем», то есть молодцем.): один из них имел в руках медный, вылуженный внутри и снаружи, кувшин, наполненный водою; другой довольно большой таз из желтой меди; третий, наконец, белое, хотя и не слишком тонкое полотенце. Все трое подошли к Султану, с которого и началось омовение, всегда предшествующее у Киргизов обеду. Это омовение заключается в следующем: смочив, а не вымыв, водою руки, Киргиз проводит мокрою ладонью по лицу, начиная от глаз до бороды; потом, посредством ладони же, берет воду в рот и тщательно выполаскивает его; затем, при втором приеме воды он чистит с большим искусством зубы (говорю «с большим искусством», отнюдь не преувеличивая: в течение двух или трех секунд Киргиз успеет провести попеременно раза три указательным пальцем по левому ряду зубов, а большим по правому, и все это делается не отнимая руки и даже держа во рту пальцы); за ртом следует промывание носа: в обе ноздри раза два втягивают из широкой ладони воду; и наконец омовение кончается тщательным вытираньем. Точно так, без [39] малейшего изменения, умывается и богатый и бедный, и господин и слуга. Не трудно заметить, что в этом умывании все внимание обращено исключительно почти на рот и нос, без сомнения с тою целью, чтобы эти органы могли лучше ощущать вкус и запах пищи.

Минут через пять по окончании описанного обряда, вошли в кибитку шестеро Киргизов, неся каждый по большой деревянной чаше, не более впрочем полуаршина в диаметре, выкрашенной темно-красным цветом: между этими чашами только одна, несенная впереди, по свежей краске казалась еще новою; все другие были сильно потерты и видимо давно уже в употреблении. Новая чаша была поставлена перед Султаном — старшим лицом в кибитке; что касается других гостей, то чаша ставилась уже по одной для двух и даже трех персон.

Эти чаши доверху наполнены были мясом, и, при взгляде в их внутренность, взору представлялся совершенный хаос: в одном месте виднелся жир белый как сало, из другого торчала кость, тут лежали внутренности, там чистое мясо. Такому хаосу наружного вида соответствовало и разнообразие внутреннего состава: в самом деле, в этих чашах было мясо козы, барана, коровы и лошади, разрезанное на весьма крупные куски от трех до шести фунтов весом. Нам Русским, вместе с чашами, были поданы обыкновенные киргизские ножи; [40] гости-Киргизы этой привиллегии не имели: они вынимали свой нож, носимый всегда при поясе, обтирали подою Халата и начинали разрезывать мясо. Я остановлюсь несколько на Киргизском ноже, вполне достойном внимания. Нож этот имеет форму и величину всегда почти одинаковую, вероятно от того, что приготовляется туземными слесарными мастерами, число которых в Орде весьма незначительно; его выгнутое лезвее, сделанное из прекрасного железа, не длиннее двух вершков, и вставлено в двухвершковую же, круглую, деревянную, а иногда и костяную ручку; в обоих случаях, впрочем, она постоянно окрашена черным цветом. Несмотря на эту миниатюрность размеров, описанный нож, называемый Киргизами «пшяк», составляет у них самую употребительную вещь. Покоясь в кожаных ножнах, из которых виднеется только верхушка ручки, он подвешен к ременному поясу и служит своему хозяину безотлучным товарищем; с ним гарцует Киргиз на коне, с ним качается на верблюде, с ним ест и пьет, с ним в работе и бездействии. И притом сколько различных применений имеет пшяк: он заменяет Киргизу все наши ножи, ножики и ножички; им разрезывает он мясо и вскрывает кости, чтоб достать из них мозг; им закалывает барана, корову, лошадь, верблюда; его же, наконец, употребляет как инструмент [41] хирургический, вскрывая нарывы, пуская кровь, и часто совершая операции более серьозные. В искусной руке пшяк заменяет нож сапожника, ножницы портного, резец рещика и затейливый станок токаря.

Вилок при чашках не было: о подобных хитростях Киргизы вовсе понятия не имеют; пять пальцев руки вполне заменяют им этот европейский инструмент. Хлеба, почти неупотребляемого в Орде, также не доставало; не говорю уже о других принадлежностях обеда, например об уксусе, перце, горчице: они незнакомы даже воображению Киргиза. Соль, поданная на грязном лоскутке бумаги, состояла из довольно крупных кусков, что делало ее для нас, гостёй-Русских, вовсе неудобною к употреблению; что же касается до гостей-Киргизов, то желая почувствовать соленый вкус, они «лизали» (извините за выражение) куски соли и потом клали их обратно на бумажку! Салфеток, столь необходимых в обеде, где пальцы служат вместо вилки, не было; их заменяет в быту Киргиза расстилаемый у ног ситец. Питье заключалось, по-прежнему, в кумысе.

Первое место в чашах, по количеству, занимало лошадиное мясо, которое легко отличалось от других темным красно-бурым цветом и толстым слоем желтого жира. Давно уже горя желанием испытать вкус этого мяса, я пытался воспользоваться настоящим [42] случаем: но несмотря на все усердие зубов, должен был отказаться от этого намерения; могу сообщить только, что мясо двадцатилетней кобылицы, которым угощали на описываемом туе, совершенно негодно для пищи, по трем причинам: мышечные волокна его так жестки и тверды, что зубы не в состоянии размельчить самых малых кусков; вкус мяса особенный — противный, запах — несносный — лошадиным потом. Несмотря на эти недостатки, мясо лошади, как бы старо оно ни было, составляет любимое блюдо Киргиза: его зубы, привыкшие разгрызать самые кости, не находят его жестким; запах пота кажется ему приятным, а противный вкус — обыкновенным. Лошадь даже предпочитается у них другим домашним животным и закалывается только по Пятницам, соответствующим, как говорят, нашим Воскресеньям. Впрочем, я имел случай, в последствии, пробовать мясо жеребенка, и нашел его столь же вкусным и нежным, как и филей телятины; но это блюдо весьма редко случается в обеде Киргиза: жеребята и молодые лошади, составляя главный источник его богатства, весьма редко закалываются; этой участи подвергаются только лошади старые или страдающие какой-нибудь неизлечимой болезнию. Что касается других сортов мяса, бывших в чашах, то все они своею жесткостию явно указывали на дурной выбор и неуменье приготовлять пищу. [43]

В конце этого первого блюда я имел случай заметить следующий весьма любопытный обычай. Когда Киргиз сыт, или, лучше, когда он не может уже более есть, а между тем в чашке еще осталось что-нибудь, тогда начинает он этим остатком подчивать других и всегда младших, редко равных, старших никогда. Это угощение производится так. Набрав в руку различных остатков мяса, подчующий вызывает кого-нибудь по имени; вызванный, сложив на груди крестом руки, подходит с смиренным видом, наклоняется и возможно более открывает рот, в который угощающий и вкладывает подготовленную пищу. Ежели отверстие рта не велико, а вкладываемый кусок велик (что весьма часто случается), то вызывавший Киргиз одной рукой берет вызванного за затылок, а другою втискивает, если можно так выразиться, пищу; с набитым ртом угощенный делает благодарственный поклон и возвращается на свое место. Как бы ни было неудобно съесть вложенную пищу, она не должна быть вынимаема: в противном случае угощенный обижает угощавшего. Такой способ угощать — самый обыкновенный между Киргизами, и выражает расположение одного к другому, или, что еще чаще, старшего к младшему. Точно так на туе Ак-улата подчивал и Султан находившихся в кибитке Киргизов, а заметив, что я и товарищ мой с большим любопытством [44] смотрим на этот обычай, он удостоил и нас изъявлением своего расположения... Я был счастлив: на мою долю достался жир, который съел я конечно без аппетита, но зато скоро. Не то было с моим спутником; когда я спросил его, от чего он так долго кушает, то получил в ответ только взмах рукой и мотание головой, означавшие, что рот его полон и что ему не до речей. После рассказал он мне, что щедрая рука Султана поподчивала его твердым мясом лошади.

Первое блюдо продолжалось сорок пять минут, и в это короткое время во всем ауле было скушано четыре лошади, одна корова, четыре больших барана и одна коза; полагая средним числом в лошади и корове по осьми пуд, а в козе и баране по два пуда, получится пятьдесят пуд мяса, потребленного в течение получаса. Жаль, что число всех гостей определить было трудно: значительное число их находилось под открытым небом, и не более ста сорока человек помещались в кибитках и, подобно нам, пользовались всеми удобствами обеда.

По окончании первого блюда пустые чаши были вынесены; но скоро в кибитку вошли снова шесть батырей, неся шесть таких же как и прежде чаш, полных на этот раз плова. Плов, любимое кушанье Киргиза, приготовляется из сарацинского пшена, которое разваривают сначала в воде, а потом, слив воду, обливают растопленным [45] бараньим салом и хорошо перемешивают. Это блюдо, лакомое у простых Киргизов, весьма обыкновению в обеде Султанов, и там, по чистоте пшена, по лучшему его сорту, по множеству изюма, с которым оно перемешано, плов может понравиться самому разборчивому вкусу; но на туе Ак-Булата плов далеко не имел описанных достоинств: пшено было не промыто, без изюма, и залито салом горьковатым; впрочем, несмотря на эти недостатки, после жесткого мяса, это кушанье показалось нам очень вкусным. Чаши при этом были также расставлены как и прежде: при них недоставало только ложек, которые до сих пор еще вовсе почти не введены Киргизами в употребление и легко заменяются ладонью правой руки.

По окончании этого второго и последнего блюда, руки гостей и нижняя часть лица были покрыты слоем сала, у иных столь обильным, что жир струями стекал со рта на бороду, а отсюда капал обратно в чашу. В этом неприятном положении каждый гость с нетерпением ожидал послеобеденного умыванья, которое совершалось точно также как и пред обедом, но с тою разницею, что теперь обращалось главное внимание на лице и руки. Обед кончился краткою магометанскою молитвою, за которою следовало вторичное угощение кумысом. Выпивши по чашке этого напитка, многие гости прилегли отдохнуть или, правильнее говоря, [46] соснуть, другие завели разговор, третьи, к числу которых принадлежал и я, предпочли сну и разговору прогулку по аулу.

Аул состоял из пятнадцати кибиток, которые расставлены были видимо без всякого порядка, так что между иными расстояние не превышало четырех сажен, тогда как между другими достигало двадцати и более. Величина кибиток также была различна; иные из них покрывались белыми и новыми кошмами, другие серыми и сильно поношеными; что касается до внутреннего убранства, то оно было совершенно такое же, как и в занимаемой нами кибитке.

Двенадцать кибиток были наполнены гостями, и все мужеского пола: только около одной толпились женщины. Впрочем, не все гости помещались в кибитках: их было очень много, а потому большая часть сидела под открытым небом, иные ходили, другие были на конях; между последними заметил я довольно много детей. Приятно видеть ребенка в седле, смело управляющего лошадью; в особенности заинтересовало нас дитя, не более трех лет, в одной руке державшее повод, а в другой нагайку, которая едва ли не была выше его самого. Впрочем, для детей такого возраста Киргизы делают особенное седло; оно отличается от обыкновенного тем, что каждая лука составлена из двух дощечек, сложенных крест-накрест и почти всегда выкрашенных алою краскою: [47] в верхних концам дощечек провернуты диры, сквозь которые продевается ремень, соединяющий переднюю и заднюю луки между собою; здесь дитя сидит как бы в клетке и упасть не может. В таких- то седлах Киргизы начинают учить верховой езде детей своих; и в шесть, восемь, много десять лет. Киргизский мальчик уже лихой наездник.

Тринадцатая кибитка была занята семейством хозяина; четырнадцатая составляла буфет, или, другими словами, в ней заключался запасный кумыс; наконец пятнадцатая находилась при кухне, самая же кухня помещалась возле этой кибитки на открытом воздухе. Киргизская кухня чрезвычайно проста; в ней нет ни печей, ни кастрюль, ни других прихотливых снарядов: все состоит из ямы и чугунного котла, да порой еще встретите круглый железный таган. Так и на туе Ак-Булата были вырыты рядом десять продолговатых, четыреугольных ям, с откосом у той стороны, откуда дул ветер; в них еще тлелся кизик, и пустые котлы не были сняты.

Мы возвращались уже обратно, когда подвели к нам оседланных коней, и один из сыновей Ак-булата пригласил нас на скачку. В полу-версте от аула был назначен круг, которого окружность, по уверению Старшины, равнялась пяти верстам, но в самом деле едва ли превышала четыре с половиною; каждая верста была означена маяком, [48] то есть длинным тестом с куском кошмы на вершине; в средине между этими маяками стояло по Киргизу, держащему за повод оседланную лошадь. Четыре таких круга, то есть осьмнадцать верст, составляли полный курс скачки. Мы подъехали к урочному маяку. Народу было очень много, не менее трехсот человек, и все верхами; впереди стой густой массы находилась вся Киргизская аристократия, на красивых конях в богатых седлах, в пышных костюмах. Скаковые лошади были выстроены в ровный ряд; их было тринадцать: на каждой, в обыкновенном Киргизском седле, сидел мальчик, лет от десяти до двенадцати, легко одетый; левая рука, вместе с поводом, держала красный платок, которым он, в случае надобности, мог бы пугать лошадь и ускорять ее бег, а правая была вооружена нагайкой.

Один из гостей-Киргизов, принимавший живое участие в скачке, взял на себя роль распорядителя и выехал вперед: за криком его «джор!» (ступай!), скачка началась оглушительным воплем седоков, владельцев лошадей или их конюхов, которые, стоя за скакунами, с поднятыми нагайками, ждали только сигнала, чтобы ударить их; некоторые же быв верхами провожали своих лошадей почти до первого маяка, усердно награждая их ударами. Впрочем, лошадь во все время скачки постоянно слышит [49] свист нагайки, а иногда и удары, сопровождаемые пронзительным криком. Сначала скачка шла довольно ровно; но у третьего маяка лошади начали размещаться в длинную цепь, оставляя одна другую далеко за собою. Чрез пять минут первый круг был кончен, и когда каждая лошадь приближалась к урочному маяку, к ней выбегал ее хозяин или конюх, осыпал бедное животное, для поощрения, нагайками, и давал наскоро советы ездоку, а ежели не был им доволен, то угощал и его одним или двумя ударами: само собою разумеется, что оба эти дела исправлял он на самом бойком человеческом бегу. Во втором круге, продолжавшемся также ровно пять минут, лошади разделились резко на две группы: пять лошадей были далеко впереди остальных и оспаривали первое место, то отставая, то перегоняя друг друга; остальные восемь составляли другую группу, почти на полкруга отставшую от первой. При начале третьего, а потом и четвертого круга, повторялись прежние сцены, с тою разницею, что некоторые, довольные скачкой, ласковым словом ободряли скакавшего седока, другие, потерявшие надежду на успех, останавливали своих коней, а третьи, подходившие с последними под одну категорию, но увлекаемые понятным для охотников чувством досады, бросались на первую свободную лошадь и, с бранью и ударами, далеко провожали своего скакуна, [50] несмотря на крики неудовольствия других гостей; многие вырывали у седоков красные платки и сами пугали ими лошадь; но все эти средства мало приносили пользы: случалось даже, что испуганная лошадь бросалась в сторону, выскакивала из черты круга и еще более отставала от других скакунов. Третий и четвертый круг, подобно двум первым, был выскакан передними лошадьми каждый в пять же минут. Эта ровность скачки делает честь Киргизским лошадям. Многие уверяли даже, что они с равною скоростию могут пройти еще два или три круга. Не ручаясь за достоверность этих уверений, могу сказать только, что мне не раз случалось видеть, как Киргиз, ловя из косяка лошадь, иногда около часу скачет за нею по пространной степи.

Первая выскакавшая лошадь принадлежала Султану Менде-Гирею, брату покойного Хана Джангера: это был статный сивый жеребец, бывший четвертым в первом круге, третьим во втором, и вторым в третьем. Вторая выскакавшая лошадь был бурый жеребец, бывший первым в третьем и втором круге и третьим в третьем. Третья выскакавшая лошадь была бурая кобыла, бывшая во время скачки второю в первом и во втором круге, а в третьем первою. Четвертый выскакала третья лошадь первого круга. Этим [51] четырем лошадям хозяином туя были назначены призы, из которых первый заключался в косяке лошадей, то есть в девяти кобылах и одном жеребце, второй — в верблюде, третий — в трех баранах и, наконец, четвертый — в бухарском халате.

В быту Киргизов есть весьма странный и замечательный обычай: выигранную вещь подносить в подарок лицу старшему, к которому выигравший чувствует уважение, которому он обязан чем-нибудь, или в помощи которого имеет нужду. Так и на туе Ак-Булата первый приз был подарен Султаном Менде-Гиреем дяде его Султану Чуке. Третий приз, выигранный простым Киргизом, был также подарен одному из Султанов, а им отдан владельцу последней выскакавшей лошади. Четвертый, выигранный также простым Киргизом, был поднесен в подарок Девлет-Гирею (одному из сыновей покойного Джангера), а он отдал его одному из своих слуг. Что касается до второго приза, то есть верблюда, то он достался весьма бедному Киргизу, который, несмотря на обычай страны, рассудил за лучшее уехать с туя на своем выигрыше, пока раздаривались призы и внимание гостей было обращено на этот предмет; впрочем, бегство его было скоро замечено, когда Султаны пожелали поздравить Киргиза, получившего второй приз и посмотреть его выигрыш. Это обстоятельство было поводом [52] к длинным пересудам, и вся масса гостей с шумным разговором возвратилась в аул.

Так кончилась скачка, далекая от той правильности, какою отличаются скачки других мест России, но зато богатая смешными сценами и поводами к ссоре. Нельзя не пожалеть, что до сих пор не учреждено регулярных конских скачек среди народа всю жизнь проводящего на коне, все богатство считающего в лошади, снабжающего огромным числом этих животных окрестные губернии и наконец до обожания любящего конские скачки. Впрочем, покойный Хан Букеевской Орды Джангер, как сказывали мне, предполагал учредить большую правильную скачку при весенней ярманке в своей ставке: было уже отведено место, приготовлены призы, составлены правила скачки; но преждевременная смерть Джангера расстроила этот прекрасный план и лишила Киргизов выгоды, которую бы наверное принес он при его осуществлении.

Возвратившись в кибитку, мы застали уже кипящий самовар, и вскоре сам хозяин начал угощать нас вечерним чаем нисколько не отличавшимся от утреннего. После чая гостей пригласили на игры. Возле самого аула была выбрана большая и ровная площадка: на ней назначили круг, по краям которого расположились Киргизы-гости; большая часть их сидела по-азиятски прямо на земле, и только немногие, из горевших [53] нетерпением начать игры, были наготове, присевши. Почетные гости — как например, Султаны, Русские чиновники и другие — стояли небольшой толпой у краю круга, и против них был выложен приз игры — бухарский халат. Игра состояла в борьбе. На площадку вышли четыре Киргиза и около пяти минут совещались об условиях борьбы, после чего разделились на две пары и занялись необходимыми приготовлениями. Двое из них остались в своих халатах, но ту же подтянули пояса, за которые подоткнули концы пол, крепче надвинули шапки и схватив друг друга за кушак, начали борьбу мерным расхаживаньем по площадке. Киргизы другой пары приготовлялись несколько иначе: скинув халаты и шапки и заткнув длинную сорочку за край шальвар, они навернули конец пояса на кисть левой руки; затем, обхватив друг друга, другой конец завертывали на правую руку, и тут начинали борьбу, подобно первой паре, хладнокровною мерною ходьбою. Киргизы борются чересчур медленно, вяло, далеко хуже Татар Казанских; все маневры их в этой борьбе стремятся к тому, чтобы успеть поднять товарища на воздух, потом быстрым кружением отуманить его голову и, лишив таким образом способности продолжать борьбу, бросить на землю; но в борьбе Киргизов нередок случай, что кружащий, роняя товарища, увлекается сам его тяжестию и [54] падая часто первый, дарит таким образом противнику победу. Через полчаса борьбы Киргизы второй пары, не в силах будучи победить друг друга, разошлись признавая себя равносильными. Что касается до первой пары, то там, помощию описанного выше маневра, один из Киргизов успел опрокинуть другого; но для получения приза он должен был одержать еще одну победу. Соискатель скоро нашелся, и борьба началась снова: против ожидания она скоро кончилась, и притом маневром тоже совершенно неожиданным: одержавший уже раз победу Киргиз, после нескольких общих приемов, вдруг упал, и так быстро и круто, что увлек за собою противника, и в ту минуту, когда тот ударился головою в землю, успел перекинуть его на спину и занять позицию наверху. Эта вторая удача доставила уже победителю приз, который, по обычаю Киргизскому, и был подарен им одному из старших Русских чиновников. После того выходило еще несколько пар борцов, но редким из них удавалось сбить противника; по большей части они расходились, не победив друг друга. Мне рассказывали, что и женщины затевают иногда подобную борьбу: упрятав сорочку в широкие шальвары, они борются с большим энтузиазмом, с особенными женскими манерами, доставляющими много смеха зрителям; к сожалению на туе Ак-Булата не нашлось подобных героинь. [55]

По окончании борьбы, гости встали с своих мест, и решили, по предложению хозяина, начать другую игру, напоминавшую конскую скачку. Гости расположились стоя в два длинные ряда, оставив между собою широкий, сажени в три промежуток, по средине которого очистили от травы небольшую площадку: положив на нее полтинник, хозяин просил молодежь поднять его с седла, на всем скаку лошади. Охотников нашлось человек пятнадцать; между ними было много таких, которые нагибаясь за монетой, совсем вылетали из седел; но было человек пять столь ловких, что они вовсе почти не делали промахов. Обыкновенно, приближаясь к монете, Киргиз вдруг бросается с седла вниз, упираясь правою ногой в стремя, а левой придерживаясь за заднюю луку: левая рука держит шею лошади, а иногда и гриву; правая же, сложенною в виде ложки кистью, бороздит землю и вместе с нею захватывает и монету, которую выигравший может оставить у себя, но чаще возвращает обратно хозяину. Я видел подобную же игру у Калмыков, и надо сознаться, что Киргизы далеко уступают им в живости и легкости движений.

Четвертая и последняя игра состояла в следующем: на ту же площадку, на которую клалась монета, был поставлен обыкновенный железный котел, в котором Киргизы варят себе пищу, и налит до двух [56] третей теплою водою, довольно густо смешанною с мукой; хозяин туя бросил в него крупную серебряную монету и пригласил охотников достать ее со дна губами. На эту не совсем приятную игру, желающих нашлось только двое, и притом самых бедных Киргизов, которых гораздо более игры привлекала брошенная монета. Сбросив шапку, халат и сорочку, каждый из них сначала отыскивал рукою монету, доставал ее и убедившись в ее присутствии в котле, а также и в ее качестве, бросал обратно, и вслед за тем нырял головою в густую жидкость. По волнению поверхности нетрудно было следить за движениями головы, которая наконец отыскивала монету и сдвигала ее со дна к бокам котла, чтоб легче схватить губами: но лишь только раскрывала рот, как вливающаяся в него жидкость растроивала весь план. С трудом только, после трех или четырех попыток, удавалось наконец достать монету, и каждый раз, когда достающий вынимал из котла свою голову, воздух оглашался хохотом гостей: так смешна была физиогномия играющего, почти вся залепленная тестом. Достав монету, Киргиз спешил промыть себе голову в одной из кибиток; но толпа молодежи нарочно задерживала его, чтобы дать время засохнуть тесту и потом вдоволь насмеяться еще над у мываньем бедняка. Зная по опыту ожидавшую его участь, Киргиз не сердился на это; [57] напротив шутил, пел, кричал по-петушьи, мяукал и веселя почтеннейшую публику, скорее доходил к цели.

Уже смеркалось, когда кончились игры, и гости, возвратившись в свои кибитки, по прежнему нашли в них кипящий самовар. Тут в третий раз началось угощение чаем. На этот раз чай показался мне сносным, вероятно потому что оживлен был веселым разговором Султана Чуки, хорошо говорившего по-русски. Из этого разговора я узнал, что последняя игра ныне стала весьма редко и что вообще, в настоящее время, у Киргиз гораздо менее игр противу прежнего. Так, Султан рассказывал, что во время управления Ордою Букея, то есть вскоре по выходе Киргизов из-за Урала, любимою игрою их была стрельба из лука, реже — из ружья в цель; на туях для этого ставился высокий столб, или шест, с короткою вверху перекладиною, к концам которой привешивались два деревянные кружка, составлявшие мету; лучшие стрелки награждались богатыми призами. Ныне, благодаря стараниям покойного Хана Джангера, эта игра совершенно брошена, даже самое оружие перевелось у Киргизов: так, проехав почти всю Киргизскую Степь, я видел только три лука, в том числе один детский, девять ружей с фитилями и не более десяти сабель. В старину, говорил Султан, и женский пол участвовал в играх; но тот же [58] Джангер, не любя женских игор, вывел их из употребления. В особенности Султан сожалел о двух играх, с которыми вероятно сопряжены были воспоминания о его молодости: это скачки за девушкой и развязывание верблюда. Первая игра, по словам Султана, состояла в том, что девушка, обыкновенно из семейства того лица, которое делает туй, садится на лучшего скакуна, и подобрав левой рукой повода, а правую вооружив толстой нагайкой, пускает коня галопировать по полю; молодежь, которой дорога слава лучшего ездока, а еще дороже приз игры — поцелуй наездницы, скачет за нею, и только не многим удается догнать ее. Но тут-то предстоит самое трудное дело Киргизу, чтоб получить приз и закончить игру: он должен, догнав девушку, суметь взять ее за правую грудь; а между тем наездница, благодаря крепкому сложению и толстой нагайке, так щедро и без разбора места наделяет его ударами, что часто совсем отнимает охоту доискиваться поцелуя. Конечно, бывают такие отчаянные головы, что несмотря на багровые и синие пятна, покрывающие их физиогномии, добиваются заветного приза: но чаще и легче достается он тому, кто более нравится девушке; тут и галоп лошади тише, и удары легче. Иногда в этой игре девушка берет в руку кусок тафты, который и служит призом Киргизу, успевшему его вырвать. [59] Другая игра, доставлявшая, по словам Султана, самые веселые и приятные минуты на туе, принадлежала также женскому полу. Приз заключался. в верблюде, которого приводили на место игры, связывали по ногам множеством веревок, перепутывая, их между собою, делая сотни узлов, стращивая и запрятывая концы. Девушка или женщина, желающая владеть верблюдом, должна совершенно раздеться и в таком виде развязать его. В это время молодежь конфузит ее разными замечаниями, позволяет себе кой- какие вольности... Развязывающая верблюда отшучивается, по возможности укрывается... и все это производит общий смех, и общее удовольствие...

Эти две игры, как сказывают, и ныне еще существующие в Киргизской Степи за Уралом, у Букеевских Киргизов оставили только одно воспоминание. Разбирая причины, почему Джангер старался уничтожить эти игры, нельзя не приписать их доброму намерению смягчить и облагородить народные нравы. Что же касается до старания его вывесть из игр стрельбу, до которой сам он в молодости был страстный охотник, то и тут видна благонамеренная цель приучить Киргизов к жизни мирной и заставить позабыть воинственный дух предков, доводивший их часто до ужасных крайностей.

Вечер проходил в истреблении кумыса, который гости-Киргизы пили в [60] огромном количестве, и уже без угощения. Разговор был шумен и весел; по всему аулу слышались хохот и песни, а было несколько и таких гостей, которые, опьянев от кумыса, делали разные дурачества и смешили общество. Около нашей кибитки нашлось также несколько таких примеров: особенно интересны были два забавно пьяных Киргиза, оспоривавших друг у друга первенство в глупости; они мяукали, лаяли, подражали петуху, голосу стариков и детей, щеголяли друг перед другом русскою бранью, и в таких-то подвигах, за чашкой кумыса, заснули под открытым небом. По усильной просьбе хозяина, мы остались переночевать в ауле, а на другой день рано утром отправились в обратный путь; что касается до других гостей, то многие разъехались тотчас после игр, другие по утру вместе с ними, а были и такие, которые остались еще на день.

Закончу описание Ак-Булатова туя показанием его издержек, в котором все вещи оценены по самым умеренным ценам Весенней Киргизской Ярманки того года (1846):

  руб. асс.
первый приз скачки — косяк лошадей, состоявший из девяти кобыл и одного жеребца

500

второй приз скачки — верблюд

80

третий приз скачки — три барана

18

четвертый приз скачки — халат

15

[61] приз борьбы — халат

15

четыре лошади для стола.

160

одна корова — —

30

четыре барана — —

24

коза — —

5

фунт чаю

12

16 фунтов сахару

32

кумыса 42 турсука, в каждом средним числом 12 ведер, полагая ведро по 50 копеек

252

шесть пудов сарацинского пшена, по 8 рублей за пуд

48

Итого тысяча сто девяносто один рубль ассигнациями. Не правда ли, что и Киргизы умеют проживать деньги?

Текст воспроизведен по изданию: Киргизский туй (М. Я. Киттары) // Журнал министерства внутренних дел, № 1. 1849

© текст - Киттары М. Я. 1849
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖМВД. 1849