ИГНАТЬЕВ Н.

МИССИЯ В ХИВУ И БУХАРУ

Изложив мое мнение Министерству Иностранных Дел, основанное на соображениях, выведенных из имевшихся в то время сведений, для объяснения причин изменения программы путешествия посольства на случай, если бы мне пришлось оставить Хиву и идти в форт № 1, я тем не менее продолжал следовать предписаниям инструкции, мне данной, стараясь уговорить хивинцев на принятие наших предложений и изыскивая возможность пройти в Бухару, без пособия флотилии, караванным способом, не подвергая конвоя своего разделению и не ослабляя таким образом нашего малочисленного отряда.

Недоразумения, возникшие между Бутаковым и Есаул-башею, постоянное противоречие между отношением кунградских властей к русским и заверениями хана, вынудили меня отправить, для скорейшего разъяснения обстоятельств, объяснения с Бутаковым и ускорения прибытия подарочных вещей, без которых я, по [147] обычаю страны, не мог начать официальных переговоров, состоявшего при мне оренбургского чиновника Галкина в г. Кунград. Но коварные хивинцы не пропустили его обратно ко мне с донесением и он вынужден был остаться на пароходе «Перовский», вскоре отошедшем в Улькум-Дарью, и затем вернувшимся в форт № 1 на зиму.

Не входя в описание скучных и неинтересных переговоров наших с хивинцами и происходивших между нами ежедневно споров и пререканий, замечу, что я несколько раз должен был объясняться лично с ханом Сеид-Мохаммедом, но дела наши подвигались очень туго, хотя одно время казалось, что будто большая часть наших предложений принимаются Мехтером. С первых дней наших бесед с хивинцами нельзя было не заметить, что тогдашнее положение дел в Хиве было самое неблагоприятное для пребывания русского посольства и заключения предположенного договора. Б 1841 г. хан Рахим-Куль вступил на престол во время пребывания миссии Данилевского в Хиве, не успел еще опериться, был слишком неопытен, молод и боязлив, чтобы не подпасть под влияние некоторых из своих сановников, управлявших делами ханства при отце его Алла-Куле. Из них первостепенным значением пользовался Мехтер, ворочавший всеми делами ханства, переживший несколько ханов, наживший себе лихоимством и грабительством огромное состояние и убитый в прошлом году, одновременно со всеми своими родственниками, ханом Сеид-Мохаммедом, считавшим себя до того небезопасным на престоле. Пока жив был покойный Мехтер, стоило только поднести ему получше подарки и условиться с ним о том, что нам нужно получить от хана, и все могло быть улажено. В 1859 г. положение было совершенно иное. Сеид-Мохаммед никому из своих сановников не доверял, боялся их козней, подозревал всех и каждого, хотел все знать и делать сам, отстраняя возможность, чтобы советники его могли подпасть под влияние наше, быть нами подкуплены иметь какое либо участие в решении дела.

Два лица только пользовались, по своему родству с ханом, [148] большим весом и значением, нежели остальные приближенные: эмир-Эль-Омра, старший брат хана и Куш-беги, зять хана. На беду оба считали и имели некоторое основание считать себя обиженными Русским Правительством, ибо у меня не было к ним ни писем, ни подарков. Прочие сановники, не исключая и самого Мехтера, хотя и занимались текущими делами ханства, но не имели значительного голоса в совете, обсуждающем главнейшие дела, в присутствии и по приказанию хана.

«Решительно все доводится, писал я директору Азиатского Департамента, до сведения хана, так что без его разрешения никто в Хиве и переговорить с кем либо из русских не смеет. Вместе с тем Сеид-Мохаммед не имеет достаточно твердости духа, опытности в делах и уверенности в себе, чтобы самостоятельно обдумать и решить что либо, по собственному разуму в деле государственном, а потому прибегает беспрестанно к суждению многочисленного совета, никогда не приходящего к какому либо заключению, пока хан не выскажет своей воли. Такой советь, очевидно, затрудняет еще более ход дела ¹⁰². Стесненный с одной стороны туркменами, зная намерение киргизов перепили в русское подданство, находясь под сильным влиянием бухарского эмира, коего он отрешится несравненно более России, опасаясь однако же нашего соседства и крайне встревоженный нашими отрядами в степи и нашею флотилиею Аральскою, Сеид-Мохаммед видит в каждой уступке в пользу русских конечную свою гибель и ущерб собственному достоинству, тем более, что в этом смысле делаются ему постоянные внушения хитрым Наср-Уллою ¹⁰³.

Никто из хивинцев, даже самые ближайшие его родственники, не смели говорить что либо в нашу пользу, боясь опроститься тотчас жизнью, по подозрению в измене». [149]

Положение наше в Хиве, в первое время нашего там пребывания, было действительно весьма тягостное. Недоверие к нам и дурное расположение хана простиралось до того, что, под страхом смертной казни, запрещено было жителям нас посещать, останавливаться на улицах, когда кто либо из русских показывался, и говорить с нами. Хивинцы было вздумали требовать от меня, чтобы я запретил членам посольства и конвойным офицерам и нижним чинам отлучаться из дома и сада, нам отведенных, без особого, каждый раз, ханского разрешения. Мы были как бы взяты под стражу и содержимым под арестом. Вооруженные хивинцы окружали наше помещение и даже на плоских крышах глиняных мазанок, в которых мы обитали, были днем и ночью хивинцы, которые присматривали, в отверстия, сделанные в потолках, за тем, что делается у нас внутри. Члены посольства и офицеры размещены были также, как и я, в мазанках, именовавшихся дворцовыми строениями, а конвой стоял биваком на дворе и в части сада. Часовые и дежурные часть охраняли нас от нечаянного нападения, которое мы могли всегда ожидать. В народе ходили самые дикие слухи о насильственных действиях русских на взморье и в устьях р. Аму, а также в степи и всякий, проходящий мимо русских на улице или перед помещением нашим, хивинец считал себя в праве и обязанным ругать нас и рассыпать угрозы, по нашему адресу, напоминая нам об участи отряда Бековича-Черкасского. Для острастки и угнетения нашего духа, хивинцы часто подходили, вечером, утром на рассвете или даже однажды ночью, толпою к ограде, окружавшей наше помещение и при звуках барабана и оглушительной музыки, оставались некоторое время в нашем соседстве, а хивинская стража и Диван-беги выказывали при этом беспокойство и опасение за нашу личную безопасность. В виде также внушения провели однажды около нас пленную персидскую военную команду, с барабанщиками, отбивавшими по нашему уставу скорые и тихие шаги, взятую туркменами близ Астрабада и проданную в неволю в Хиву. Несколько туркменских всадников окружали несчастных и запуганных [150] регулярных персидских солдат, сохранивших форму и внешнюю военную выправку.

Хан был в недоумении, как поступить с миссиею и чего держаться. В течение первой недели нашего пребывания, ежедневно, собирался у него многочисленный совет, на который призваны были даже торговые люди и некоторые из старшин киргизов и мирных туркмен, живущих в пределах ханства. В совете этом обсуждалось, всякий раз по несколько часов, сряду, что с посольством делать, как принять, как поступить с нашими предположениями и с флотилиею и, главное, каким образом от нас избавиться.

До чего простирались невежество и глупая подозрительность хивинцев, что они вообразили почему то, что я намерен последовать примеру туркменского посланца ¹⁰⁴, убившего предшественника Сеида, хана Кутлу-Мурада, во время аудиенции. Долго рассуждали, на основании этого нелепого предположения, и решили было, что меня совсем не следует допускать лично до хана. Вздумали было требовать от меня, чтобы я, отправляясь в первый раз к хану, взял с собою одного лишь переводчика и снял бы непременно оружие при входе. Само собою разумеется, что унизительное предложение это было мною категорически отклонено и я объявил посланцу хана, что сей последний меня без сабли моей не увидит и что я ему представлю всех членов посольства или же вовсе не поеду во дворец. Правильные сообщения наши с флотилиею и Россиею было прерваны, ибо киргизов наших хивинцы запугали до того, что даже ни один из рассыльных наших не брался довезти почту, в особенности после того как чабара, привезшего бумаги и письма от Генерал-адъютанта Катенина, в Хиву, на другой день нашего туда прибытия, т.е. 19 Июля, захватили на следующий день, когда он вышел из помещения посольства, посадили его в [151] ужасный острог, долго допрашивали, делали ему всевозможные угрозы и возвратили нам только вследствие моего энергического, настоятельного требования, доходившего до угрозы немедленного отъезда из столицы. По всем дорогам, ведущим из Хивы, расставлены были караулы с приказанием не пропускать ни ко мне, ни от меня рассыльных. Присмотр за нами был такой бдительный и придирчивый, что я не мог, до 2 Августа, найти случай отправить в Бухару преданного нам киргиза, для разузнания там положения дел и передачи бухарскому визирю письменного уведомления о моем следовании в Бухару из Хивы сухопутно. Лишь чрез приказчика Панфилова успевал я, вначале, добывать сведения и проверять доходящие до нас от хивинцев и киргиз слухи. Все местные жители, оказавшие какую либо услугу нам или нашим рассыльным киргизам, брались под стражу и допрашивались сановниками. Некоторые из старшин киргизских, даже Азбирген, — на коих пало подозрение, что они нам сочувствуют или находятся в сношении с нами и хотят перекочевать в наши пределы, были вытребованы в Хиву для объяснений и некоторые из них взяты под стражу.

Есаул-баши продолжал нам вредить изо всех сил. Он беспрестанно присылал донесения из Кунграда о мнимых враждебных замыслах наших, о том, что пароход наш вошел силою в реку, несмотря на оказанное, по его распоряжению, сопротивление; что на судах наших находится множество оружия, боевых запасов и людей и т. и. Со страха ему показалось даже, что у Бутакова какая то подводная лодка, которая «может пробраться незаметно под водою», что кроме двух судов, непосредственно угрожающих Кунграду, у нас множество других судов, по сознанию наших моряков, на Аральском море, что на Усть-Урте стоят русские отряды, из которых один расположен у Бековичей ¹⁰⁵ крепости Девлет-Гирей. С р. Сыра дано знать хивинцам [152] будто собирается отряд в форте № 1 и что сам Генерал-Губернатор уже выступил в поход. Одновременно распространилось известие — как оказалось впоследствии имевшее некоторое основание — о сношениях Генерал-губернатора с даукаринскими киргизами, считавшимися хивинскими подданными, и о каком-то воззвании к ним начальника края. Наконец 25 Июля пришло известие, что в Кунград прибыл 3-й пароход ¹⁰⁶, а 4-й стал будто бы у устья.

Недоумение и злобная трусость хивинцев возросла до того, что хан прислал ко мне 25 Июля, поздно вечером, прямо из совета, просидевшего в сборе, во дворце, с 5 ч. по полудни до утра, т.е. всю ночь двух приближенных чиновников (один из них Якуб-Мехрем — старший из его личных адъютантов) спросить меня категорически и требовать от меня положительного ответа: считать ли ему меня за мирного посланца, прибыл ли я с дружелюбным намерением или с войною. Дальше этого. конечно, нельзя было идти, в сношениях между начальником русской миссии и владетелем, к которому он аккредитован. Это крутое объяснение мое с хивинцами и неизвестность, в которой я находился о флотилии со времени пребывания Бутакова у Кунграда и вынудили меня объявить хану, что я уверен в лживости дошедших до него донесений и слухов, но что, не имея, по милости Есаул-баши, прямых сообщений с пароходом, я могу лишь командировать от себя доверенного чиновника, для выяснения происходящего в Кунграде и для прекращения недоразумений. Официальное поручение это дано было М. И. Галкину, которого я просил вместе с тем уговорить Бутакова, — раз, что он не в состоянии идти вверх по реке и оказать существенное содействие посольству, — прекратить не только бесполезное, но вредное стояние под Кунградом и уйти в Улькум-Дарью, положив конец сношениям с Есаул-башею и напрасным передвижениям судов [153] флотилии в устьях и рукавах р. Аму. С Галкиным послал я почту и между прочим, писал директору Азиатского Департамента, шифром: «надо нам большую осторожность в действиях, чтобы не сделать положение миссии безвыходным. Ведь наше исследование нижнего течения Аму достигнуто вполне. Эмир бухарский, чрез посланца, просит хивинцев не пропускать нас далее по реке. Хивинцы хотят заставить меня вернуться в Казалу, чтобы оттуда уже идти, если желаю, в Бухару. Они не соглашаются на пропуск судов наших и на пребывание в Хиве агента и считают левый берег Сыр-Дарыи, все Аральское море и Усть-Урт своим ¹⁰⁷, требуя моего признания сего. Несмотря на нелегкость для нас военного предприятия на Хиву и слабость ханства, узбеки ослеплены до того, что убеждены в своей неприступности. Не ожидаю благоприятного результата и в Бухаре. Рассыльный, довезший мне из Казалы Ваше письмо, подвергался большой опасности. Его больной товарищ взят уже в тюрьму, также как и все каракалпаки, бывшие в сношениях с нашими рассыльными киргизами ¹⁰⁸. Сына Исета хотели захватить и оставить в залоге в Хиве ¹⁰⁹. Азбиргену угрожает также опасность за доставление нам сведений. Вчера взяли нашего чабара для допроса к Куга-беги. Требую настоятельно выдачи мне наших арестованных киргиз». Я писал отцу, в первых числах Августа: «не могу еще добиться никакого ответа на заявленные предложения наши. Терпение мое почти истощилось. Я послал сегодня сказать первому министру (Куш-беги — разбойник каких мало), что не могу здесь оставаться долее как до 15 числа сего месяца и что ни в каком [154] случае ему не удастся меня задержать без того, чтобы я вполне не выяснил намерения и расположение хана относительно России». Твердым, хотя и миролюбивым образом действий, хладнокровным терпением, — которое мне было очень трудно выдержать, неослабною настойчивостью в обращении с коварным, грубым и в высшей степени невежественным азиатом, не сознававшим своего ничтожества в сравнении с величием России, — мне удалось, наконец, улучшить постепенно наше положение. Главное — я успел внушить сановникам, имевшим со мною сношения, некоторое доверие к себе лично, к моему слову и заставить их сильно опасаться за последствия их непозволительного поведения относительно посольства, поведение которое я им почти ежедневно, не стесняясь, характеризовал по достоинству и выставлял на вид при каждом случае. Захваченных киргиз наших мне выдали и некоторых из них мне удалось благополучно вернуть в степь. Двое однако же из наших чабаров, везших почту и наш караван-баши, возвращавшийся на родину, были убиты и почта пропала. Хивинцы сваливали это преступление на бродячие туркменские шайки, но мы имели повод подозревать в этом преступлении — исполнение зверских распоряжений Есаул-баши. В конце третьей недели нашего пребывания хивинские чиновники изменились в обращении к нам: стали вежливее, обходительнее и любезнее. Чины миссии, нижние чины и наши киргизы стали свободно ходить по городу, входить в лавки, делать закупки и пр. Верхе покупал рукописи и делал свои изыскания, а топографы воспользовались, по моему поручению, свободою движений по городу и ближайшим окрестностям, чтобы, скрытно от азиатцев, снять довольно подробный план Хивы ¹¹⁰ [155]

Хан предполагал сначала дело повести так, чтобы, не доводя до окончательного разрыва с нами, принять подарки Царские, но не принимать наших предложений касательно плавания судов и отпустить посольство ласково, хотя без всякого положительного ответа. Самые тяжелые дни нашего пребывания в Хиве были первые 10 дней, когда еще не прибыли 1/2 конвоя и наши лошади и когда пришло известие о появлении 3-го судна в Кунграде. Хану я объяснил, что хивинцы сами вызвали неожиданный для меня приход этого последнего: так как сообщение посредством рассыльных киргиз оказалось неверным и многие из них исчезли бесследно, то, не получая от меня давно известий, начальник края прислал из форта № 1 третье судно за вестями о нас ни, вероятно, с почтою из России. Хан согласился, наконец, по моему настоянию на оставлении в Улькум-Дарье двух из судов флотилии и успокоился командированием М. И. Галкина к Бутакову, отправив с ним хивинского чиновника, которому приказано было распорядиться немедленным доставлением почты с парохода. Хан не допускал прямых сношений посольства ни с Мехтером, ни даже с родственником своим Куш-беги и заявил желание вести переговоры со мною лично, не доверяя их своим сановникам. Когда было нужно с ними сноситься, я обыкновенно не ездил лично, а посылал к ним секретаря с драгоманом или просто одного из двух переводчиков моих. Пропуску наших судов в заветную реку противился, как утверждали хивинцы, не только бухарский эмир, «требовавший от хана, чтобы он не смел пропускать парохода в Аму», и с которым хан пересылался посланцами, во время пребывания нашего в Хиве ¹¹¹, но и все местное торговое сословие, опасающееся, что при перевозке товаров водою вся торговля перейдет неминуемо в руки русских купцов. Чтобы ослабить [156] предрассудки хивинских торговцев и доказать им осязательно преимущество водяного сообщения над верблюжьими караванами, я предложил хивинским кущам доставить, безденежно, в форт №1, для дальнейшего отправления оттуда караваном, в Оренбург, товары, предназначавшиеся в Россию, но оставшиеся в Кунграде, за недостатком верблюдов, вследствие вышеупомянутого на них мора. Хивинские торговцы решительно отказались воспользоваться даровой и скорою перевозкою, объявив, что согласятся скорее, чтобы заготовленный товар у них сгнил на месте и оставался непроданным, чем погрузить его на русские суда в Кунграде. Победить такое закоренелое невежество, недоверие и недоброжелательство целого населения нельзя одним красноречием или сплою доводов; нужно для сего какое либо сильное потрясение или применение силы физической извне, чтобы хивинцы покорились необходимости неотвратимой. Во время аудиенции хана, 2-го Августа, я ему подробно разъяснил все наши требования и доказал их основательность, указав также на пользу, которую извлекут хивинцы из установления прочных торговых сношений о Россиею. Сеид-Мохаммед оказал мне большое внимание ни, по-азиатски, даже отличие, возражая настоятельно только против плавания судов наших, притом он ссылался на сопротивление мира бухарского и своих торговцев. Я оставил в его руках письменный перевод проекта акта, который предлагал хану подписать, для скрепления дружественных отношений с Россиею.

Затем почти ежедневно должен я был опровергать замечания, возражения и недобросовестные заключения, которые делались хивинцами. Хотя и медленно, но дело как будто и подвигалось к благоприятному концу. С первых же дней моего пребывания в Хиве, я однако же убедился, что если и удастся подвинуть хана на заключение обязательного для хивинцев акта, то этот невежественный и вероломный народ не исполнит его при первом удобном случае; лишь постоянная близость опасности и присутствие внушительной военной силы могут исподволь приучить хивинцев к исполнению договора. Это заключение я тотчас же высказал, в [157] донесениях моих, а также в письмах к директору Азиатского Департамента и к отцу. «Если мы хотим, чтобы наши суда плавали по р. Аму, нам придется, рано или поздно, занять устье р. Аму и построить там укрепление для обеспечения пропуска наших судов» писал я вскоре по прибытии Хиву.

«Имея теперь в виду, что русские, рано или поздно, войдут в реку, хивинцы уже в настоящее время стали придумывать средства прекратить нам, в случае надобности, физически, плавание, и предполагают построить к будущей весне крепость между Улькум-Дарьею и Талдыком и прорыть канал, чтобы Аму, близ Кунграда, обмелела».

Другого средства для предохранения предвиденного перехода в наши руки Кунграда Есаул-баши не находил. Относительно пребывания в ханстве русского торгового агента, хан изъявил принципиальное согласие, но выразил желание, чтобы он был в Хиве только временно, прибывая ежегодно с первым оренбургским караваном и удаляясь из пределов ханства по окончании всех торговых дел с русскими поданными. Ознакомившись с точным положением дел в Хиве, я находил излишним отстаивать право постоянного жительства в этом городе нашего агента, сознавая, что положение его в ханстве было бы так затруднительно, безнадежно и даже опасно лично, что для России было бы несравненно выгоднее присылать временного агента, нежели держать здесь, с большими расходами, постоянного агента, который, если струсят и поддастся хивинцам, будет не только бесполезен, но вреден; если же будет надлежащим образом, стойко и твердо отстаивать русские интересы, то может ежечасно подвергаться личной опасности, быть отравленным, и входя в столкновения не только с ханскими чиновниками, но и с самим ханом (при существующем порядке или вернее сказать беспорядке управления) будет лишь способствовать, в особенности в первое время своего учреждения, — зарождению неминуемых недоразумений между Россиею и Хивою; оставлять безнаказанно разрастаться последние не соответствовало бы нашему достоинству и [158] тому обаянию, которым Белый Царь и его служители должны пользоваться в Средней Азии. Я тогда же, продолжая настаивать пред ханом на праве нашем иметь постоянного агента в Хиве, высказал директору Азиатского Департамента, что, по моему мнению, было бы благоразумнее, — если бы даже хан согласился на наше предложение, — начать с временного агента и перейти на постоянное его пребывание в ханстве лишь, когда он успеет осмотреться вполне в Хиве и если притом местные обстоятельства укажут необходимость перейти незаметно от временного к постоянному агенту, от караван-баши к консульству. Что касается до взимания пошлины с русских торговцев, то я, пользуясь нынешними обстоятельствами, пошел несколько далее инструкций, мне данных, и истребовал не только уменьшения пошлины до 5% с действительной ценности товаров, но совершенное сравнение в этом отношении наших мусульман с природными русскими ¹¹² и взимание только 2 1/2%, т.е. половины прежнего размера с действительной ценности товаров, идущих в Хиву из России. При этом я возбудил вопрос, не предвидевшийся в моих инструкциях, но который при изучении местных условий торговли, показался мне самым существенным: о способе оценки наших товаров хивинцами. Уменьшение пошлины в ханстве не облегчило бы нашей торговли, осталось бы лишь на бумаге, фиктивным, и ни к чему не повело бы, если не ввести одновременно более справедливой и добросовестной оценки товаров таможенными чиновниками, которые своевольничают, совершенно произвольно оценивают представляемые им товары, в полтора и в два раза более, нежели продажная на них цена на местном базаре, всячески притесняют наших торговцев и берут с них, под названием [159] подарков, сверхсметную пошлину, чрез что действительно взыскиваемая пошлина восходит до несравненно большей цифры, нежели назначенный ханом процент с ценности товаров. Трудно было припекать практический способ оценки товаров, доступный пониманию и степени развития хивинских чиновников и ограждающий наших торговцев. Предложить условия и приемы оценки, принятые в некоторых европейских государствах, было невозможно, ибо оные не соответствуют жалкому составу хивинских чиновником, а потому я ввел в мое предложение о взимании пошлин обязательство производить оценку товаров не при ввозе их в пределы ханства или в город Хиву, но после распродажи товаров на базаре, по состоявшимся ценам. Это условие существеннее и выгоднее было бы для наших торговцев, нежели самое уменьшение размера пошлины. Сообщая директору Азиатского Департамента, что хан изъявил свое согласие на это весьма важное для нашей торговли условие, я выразил мысль, что если бы нам удалось обеспечить в Хиве точное исполнение обещанного и достигнуть чего либо подобного в Бухаре, то первенству русской торговли на среднеазиатских рынках было бы положено основание и перевес торговцев мусульманского вероисповедания над природными русскими — столь обидный ныне, был бы уничтожен. Разумеется, что для приобретения сего результата необходимо, чтобы впредь Императорское Правительство оказывало должную поддержку нашим торговцам в их основательных жалобах при могущих всегда случиться отступлениях от заключенных с нами условий. Чтобы положить прочное начало осуществлению тех льгот, которых мне удалось добиться у хана, я настоял, чтобы к применению нового порядка было приступлено тотчас же, пока еще посольство находилось в столице ханства.

И действительно русские товары, не только присланные из Оренбурга с приказчиком Панфиловым, сопровождавшим нас, но и другие, прибывшие в Хиву с другим караваном, в продолжение нашего там пребывания, были оценены не по-прежнему, а лишь после распродажи и с них взято лишь 2 1/2% пошлины. [160]

Так например с Панфилова потребовали первоначально 520 хивинских червонцев (около 1.040 р.); пошлины, а после из явленного мне ханом согласия на принятие моего предложения, таможня удовольствовалась лишь 105 червонцами, т.е. 210 р. сер., т.е. в 5 раз дешевле: переговоры мои лично с ханом выяснили мне вполне положение ханства в отношении к нам. Несмотря на всю слабость овею, в сравнении с могуществом и величием России, невежественные и избалованные нами хивинцы ослеплены были до того, что верили безусловно в недосягаемость свою для нас и до того не сознавали необходимости уступок России, что осмелились предъявить было, с своей стороны, весьма странные и дерзкие требования: об одновременном уменьшении у нас пошлины с хивинских товаров, об определении общей границы между нами, согласие якобы обещаниям, данным полковником Данилевским в 1841 г., о своих мнимых правах на владение Усть-Уртом, Аральским морем и его берегами и даже р. Сыром, о возвращении в хивинское подданство каракалпаков, перекочевавших недавно в наши степи, и т. п. Возмущенный и озадаченный в первую минуту подобным нахальством, я немедленно прервал всякое обсуждение и даже разговор относительно подобных неожиданных требований, следующим заключением, сделанным самому хану, затронувшему лично эти вопросы на одной из аудиенций: «я буду вынужден, в таком случае, предъявить, с своей стороны, также новые требования, не касающиеся исключительно будущих торговых сношений, о которых исключительно шла у нас речь до сих пор, а именно требовать вознаграждения за разграбленные в 1847 и 1848 годах караваны наши, за грабежи, произведенные разновременно в степи, за нападения на паши степные отряды, после заключения дружественного акта в 1841 г. и в прямое нарушение его, за укрывательство наших преступников и незаконное отправление ханских фирманов к подданным Государя Императора, киргизским и туркменским племенам и пр. Сановникам ханским и Диван-беги я развил еще более эти вопросы и доводы в пользу основательности наших жалоб на [161] Хивинское правительство, о которых «мы умалчивали в продолжении наших переговоров лишь в доказательство наших миролюбивых намерений и дружественного, великодушного расположения к Хиве. Мы хотели предать забвению прошлое и верить лучшему будущему, но странные притязания хана вынудят нас выступить с требованиями ее исключительно торгового свойства». Что касается до определения восточной границы между Россиею и Хивою по р. Сыру и вообще об изменении фактического разграничения ныне существующего, я, согласно инструкции, данной мне при отправлении из С.-Петербурга, уклонился от какого либо ответа на повторительные вопросы хивинцев, указав им, что об этом предмете хан уже был извещен письменно из Министерства Иностранных Дел и я не уполномочен рассуждать с ним по вопросу уже исчерпанному прежнею перепискою ¹¹³. Сеид-Мохамед не удовольствовался таким возбуждением вопроса о притязаниях своих на распространение владений своих до левого берега р. Сыра, но желая фактически установить в глазах наших свои права и ввести в заблуждение киргиз, кочующих по рукаву Яны-дарья и на левом берегу Сыра, послал тайком хивинских чиновников в их кочевья распустить слух, что они формально признаны Россиею за Хивою, на основании чего с них собран будет позднею осенью зякет (подать). Хотя киргизы сообщили нам эти сведения, когда я еще был в Хиве, но удостоверился я в этих проделках лишь после выхода из столицы ханства и переправы на правый берег Аму. Сам же хан хотел меня уверить в доказательство своих якобы прав, что упомянутые киргизы добровольно ему платят подати и не признают себя русскими подданными.

Напротив, как оказалось впоследствии, Даукаринские киргизы, как равно и все вообще киргизы, кочующие на правом берегу Аму, [162] выведенные из терпения постоянными вымогательствами хивинских чиновников, проведав от Азбиргена и других киргиз бывших в сообщении с посольством, что оно в виду сопротивления хана и Эмира движению судов по р. Аму, направится, по всей вероятности, на р. Сыр к форту № 1 чрез Даукару, — собирались воспользоваться сим движением нашим, чтобы, под прикрытием русского конвоя, откочевать беспрепятственно из хивинских владений в наши степи, пользуясь, для этого перехода, защитою посольства. Хивинцы заметили такое настроение между киргизами и под конец моего пребывания в ханстве стали всячески противиться осуществлению следования посольства по этому направлению, которое прежде сами рекомендовали мне взамен путешествия по долине р. Аму, для непосредственного перехода в бухарские владения. Колеблясь между двумя опасениями: с одной стороны допустить посольство пройти чрез кочевья киргиз, на верность которых он полагаться не может, а с другой — в угоду бухарскому эмиру, желая не пропускать меня по долине р. Аму, хан хотел меня заставить совершенно отказаться от намерения идти в Бухару, с которою старался сам сблизиться из боязни России, мешая в то же время нашему соглашению с Эмиром, посредством распускания разных ложных слухов на наш счет. Когда он убедился, что я не поддамся этим ухищрениям и намерен выполнить до конца данное мне Государем повеление, то Сеид-Мохамед вздумал потребовать, чтобы я вернулся непременно прежним путем, чрез Кунград, в Усть-Урт, заявляя, что он меня ни в каком случае не пропустит в Бухару пи чрез Даукару, ни караванным прямым путем на Каракуль, ни по р. Аму.

9-го Августа, пользуясь отправлением на Сыр-дарьинскую линию киргиза, освобожденного мною из хивинской тюрьмы, из числа произвольно задержанных ханом, я писал отцу: «я здоров, но сознаюсь, что скучаю чрезвычайно. Мои переговоры идут весьма медленно, и я решительно не знаю когда выберусь из этой проклятой страны. Я уже два раза был у хана, принимающего меня с [163] почетом. Но тем не менее бессмысленно посылать дипломатические миссии в ханство Средней Азии и трактовать с здешними властелинами как с равными, независимыми владетелями........

«Сообщения очень не верны, так как хивинцы перехватывают наших рассыльных и имеют любопытство пересматривать нашу переписку. Эмир бухарский уходит на войну, и его отсутствие может продлить несколькими месяцами мое пребывание в Бухарских пределах

«Наша топографическая съемка реки Аму вышла очень удачною. По правде сказать главная цель экспедиции достигнута. Остальное — излишняя роскошь».

В другом письме к отцу от того же числа, я писал: наши дела здесь поправляются, но мне стоило много труда, чтобы достигнуть улучшения положения, бывшего сначала невыносимым.

«Здешний 1-й Министр (Куш-беги) дает мне какой то праздник чрез неделю, а на другой день я собираюсь дать хивинским сановникам обед с фейерверком и иллюминациею нашего сада. Мне торжественно обещали отпустить нас чрез несколько дней после этого обмена любезностей. Таким образом надеюсь отправиться в поход чрез две недели. Я получил успокоительные известия из Бухары, чрез посланных мною разведчиков, и я думаю направиться туда, если получу — дней через восемь — благоприятный и положительный ответ на мое официальное известие, посланное из Хивы первому Министру Эмира. Мне придется, по всей вероятности отправить на суда наши, для возвращения на родину. Струве, доктора Пекарского, Дучинского (гвардейского офицера, включенного Катениным неизвестно зачем в состав конвоя) и даже самого начальника конвоя Буренина, здоровье которых до того расстроилось, что они не в состоянии продолжать путешествие. Эмир выступил против Кокана и ведет там истребительную войну. Для меня это крайне неблагоприятно, ибо предполагают, что военные действия могут продолжиться три или четыре месяца, и мне тогда придется сидеть в Бухаре все это время [164] в ожидании его возвращения. Если он вернется победоносным — с ним трудно будет говорить, а если, напротив, поход не оправдает его надежды, то неудача приведет его в такое дурное расположение духа, что он будет еще более неприятен в сношениях с нами нежели был прежде. Эта злополучная война может задержать мое возвращение к вам на несколько месяцев, так как зиму придется переждать и пуститься в обратный путь (как и рассчитывал Ковалевский) лишь раннею весною. Для меня это ужасно, но по долгу службы, не могу я сам произвольно не ходить в Бухару раз, что Эмир желает меня принять у себя и ожидает моего прихода Так как здешние известия весьма противоречивы и сбивчивы, то я пишу мало Ковалевскому и опасаюсь доносить о том, что до нас доходит официально, чтобы не ввести в заблуждение Правительство».

Чрез несколько дней я снова написал отцу: «Высылаю из Хивы четырех наших киргиз, задержанных здесь в качестве пленных, до нашего прибытия сюда, и которых я имел удовольствие вырвать из ханских когтей.

«Так как я вытребовал для них охранный ханский лист, то надеюсь, что эти строки до вас дойдут. Мои спутники приходят в отчаяние от продолжительности здешнего пребывания в виду еще предстоящего, весьма продолжительного и трудного, странствования по степям. Что касается до меня, то поступаю по обыкновению: покоряюсь безропотно воле Божьей и стараюсь с бодрым духом преодолеть затруднения нашего положения. Если бы успех был возможен, то нравственные испытания, лишения, и все что нам приходится претерпевать могли бы, разумеется, быть легко перенесены, но трудно сохранить неизменную бодрость духа, которая меня до сих пор не оставляла ни на минуту, когда убежден что официальная цель нашего посольства — заключение дружественных договоров с двумя ханствами и приобретение права на плавание наших судов по р. Аму, не может быть достигнута теми способами, которых мы обязаны придерживаться. Но моя совесть совершенно чиста в этом отношении, потому что [165] я старался достигнуть даже того, что казалось всем невозможным и мне сдается, что никто, в том положении, в котором были мы поставлены, не мог бы добиться большого. Тем не менее надо ожидать, что власть имущие не признают наших заслуг и усилий. Завистники и интриганы (а их столько развелось у нас в отечестве) воспользуются всяким случаем, чтобы критиковать, умалить результаты и возвысить себя на наш счет. Я имел уже случаи узнать свет и оценить вещи по достоинству».

«Ничто меня не удивит в этом отношении, потому что, к сожалению, у нас очень мало людей, которые дали бы себе труд углубиться в изучение действительности и ценить добросовестно труд; у нас оценка зависит от первого случайного впечатления Сожалею, что Бутаков не захотел уступить мне моряка Ковалевского (как было условлено в Петербурге), чтобы не лишить себя его поддержки, у дяди ¹¹⁴, в Петербурге. Мне очень хотелось иметь его при посольстве: говорят, что он соединяет ум и способность с приятным характером. Когда Пекарский прибудет в Петербург, он вам расскажет все подробно. Он правдив, но немного увлекается воображением

«Хотя я покоряюсь философически или лучше сказать по христиански моей участи, но часто сам себе говорю, что глупо было, с моей стороны, променять спокойную и радостную жизнь в семействе, на тяжкое существование и постоянное передвижение, не приносящие ни видимой пользы, ни удовлетворения. Единственные результаты, меня ожидающие: напрасная потеря драгоценнейших благ жизни — времени и здоровья — и незаслуженная, но неотвратимая неудача. Мне остается лишь утешительное сознание исполненного до конца долга и что я не отступил ни перед каким препятствием ни тяжелым испытанием, повинуясь воле Государя и стараясь достигнуть пользы отечества

15 Августа мне давали, в загородном доме Куш-беги, праздник [166] от имени хана. Я туда отправился со всею своею свитою и 30 конвойными казаками ¹¹⁵ По «хивински» праздник был великолепный. Говорят, что мы проглотили 20 пудов сахара. Битых четыре часа провел я в спорах с тремя ханскими министрами, после угощения. Эти конференции ни к чему не ведут: когда пропрешь к стене хивинских уполномоченных, они отмалчиваются за израсходованием доводов и никогда не сдаются на логическое изложение фактов и выводов. Вы не можете себе представить до какой степени мухи отравляют нашу жизнь в Хиве. Днем и ночью тысячи их меня преследуют в комнате, мною занимаемой».

Обед этот был дан от имени хана, который якобы не может лично присутствовать, но присылает угощение со своего стола своим гостям. Обед послужил прологом продолжительного совещания моего о тремя министрами и двумя сановниками, приближенными к хану и которым поручено было попытаться со мною сговориться на счет предложенных мною условий, на которых я продолжал ежедневно настаивать. В конце концов они единогласие объявили мне, что хан принимает все пункты предложенного мною проекта договорного акта, за исключением пропуска судов и, наконец, согласен и пропустить меня с посольством и конвоем в Бухару. Я ответил, что для того, чтобы дать отчет Государю, я обязан знать причину несогласия хана на свободное плавание судов русских в р. Аму, ибо не решусь доложить Его Императорскому Величеству об отказе хана в нашем требовании без указания на какие либо основательные причины. Отрицательный ответ может быть принят у нас за признак того, что хан не [167] дорожит приязнью могущественной России. После четырех часовой конференции, сбитые с толку моими опровержениями и замечаниями на их доводы, которые они вполне исчерпали, не находя уже ответов на мои настояния и начиная понимать из моих слов ту опасность, которой Хива может подвергнуться, если не согласится добровольно допустить свободное плавание наших судов, которые, как я дал заметить, в состоянии проникнуть в Аму и без разрешения ханского, сановники ханские стали было уже колебаться. Выяснилось при этом, что они с одной стороны до того боятся Эмира, что не смеют изъявить своего согласия до получения ими ответа на запрос посланный Наср-Улле и возвращения из Бухары посланца, отправленного туда, для разъяснения вопроса, а с другой стороны опасаются и отпустить меня с положительным отказом. Сановники под конец сделали мне предложение отправить с нами в Бухару уполномоченного ханского, которому поручено было бы подписать со мною дружественный акт в Бухаре; как только Эмир допустит, со своей стороны, плавание наших судов по р. Аму. Очевидны были неудобства такого появления хивинского посланца, в сообществе со мною в Бухаре, и потому я отверг это странное предложение, заявив, что не соглашаюсь на заключение дружественного акта без требуемого нами права плавания по р. Аму и заключил просьбою доставить мне окончательный и положительный ответ хана: да или нет, так как тратить время в беспрестанном повторении одного и того же не намерен.

До 21 Августа настойчивые мои требования и объяснения до такой степени поколебали всех ханских сановников и самого, хана, что я имел полное основание надеяться уговорить их подписать изготовленный мною проект договорных условий, которыми допускалось плавание наших судов с будущего 1859 г. Но снова неожиданно расстроились мои предположения. 21 Августа хан получил донесение эсаул-баши, что с парохода «Перовский» посылаются постоянно лодки, для производств съемок и промеров, что русские изучают тщательно все рукава реки и что из Кунграда бежал на наше судно пленный раб персиянин, которого выдачу [168] напрасно пытались хивинские чиновники и кунградский начальник вытребовать от Бутакова. Переполох между рабовладельцами и хивинскими сановниками был большой: им угрожал личный имущественный ущерб, ибо все их земли возделывались рабами персиянами которых им продавали. Туркмены ходившие на поиски к Персидской границе. Проданный в Хиву персиянин, не видевший возможности спастись бегством чрез голодные степи, обращался в рабочую скотину, на которую взваливали вою тяжелую работу, все хозяйственные заботы и который служил вечно, до могилы, усердно и безропотно, под страхом самого грубого произвола и тяжких истязаний. Что же будет с ленивым и своекорыстным хивинцам, когда невольники персияне увидят возможность сбросить с себя иго рабства? что станет с Хивою, когда луч свободы, направленный мощною русскою рукою проникнет в темную, безмолвно повинующуюся слепому произволу чиновников и земельных владельцев массу рабочих, обремененных непосильным трудом? Что будет с ханскою властью, если даже невольники могут безнаказанно приобретать свободу под защитою русского флага и смеяться над бессилием своего властелина и своих владельцев? Вот помыслы, которые навязывались хивинцам по получении печального для них известия о бесплодных усилиях Кунградского правителя вернуть беглого персиянина и доказать населению, что русские не смеют укрывать у себя невольников. Случай с персиянином произошел в самое неблагоприятное для посольства время, когда переговоры наши близились успешно к концу и я, в утро 20 Августа, т.е. перед самым получением кунградских вестей, просил мехтера и Куш-беги, в знак приязни к России и доброжелательства к Персии, отпустить нам человек 30 пленных персиян, недавно приведенных туркменами и проданных в Хиве в неволю. Эти 30 человек были персидские солдаты, захваченные близ Астрабада туркменами, во время весеннего набега. Я предполагал внести за них частным владельцам этих невольников (если бы они не все принадлежали самому хану), следуемый выкуп (деньгами) и намерен был воспользоваться этим случаем [169] чтобы, под предлогом возвращения выкупленных пленных в Персию и охранения их от вторичного захвата Туркменами, отправить их, с охранным хивинским и чаудурскими листами, с одним из членов посольства и топографом, в Мерв и Мешхед, для передачи Персидскому правительству. Исполнение этой мысли соответствовало бы вполне и нашим политическим видам и желанию захватить исследованиями нашими и съемками по возможности обширнейшую полосу Средней Азии. В виду переполоха, произведенного беглым персиянином в Кунграде, и для избежания дальнейших недоразумений, по поводу вывоза персиян из ханства, — я должен был отказаться от осуществления моей мысли и не продолжать моих настояний, обреченных на неудачу при изменившихся внезапно обстоятельствах. Под впечатлением этого известия собрался опять совет ханский, на этот раз очень многочисленный и, после долгого совещания, пришел к заключению, что русские пароходы решительно опасно и вредно пускать в реку; во 1-х потому, что они оделяют подробную съемку реки, вполне ознакомившись с местностью и записав все на «бумагу, по своему обычаю будут знать местность лучше самих хивинцев», а сим воспользуются, чтобы, при первом благоприятном случае, овладеть ханством; во 2-х, если русские, как старался доказать посланник, и не имеют ныне прямых враждебных замыслов, то действиями своими относительно невольников, они могут разорить землевладельцев, сановников и самого хана, уводя безнаказанно и беспрепятственно на судах хивинских пленников персиян — единственных работников в ханстве. К такому зловредному действию может побудить русских тесная связь их с Персиею, простирающаяся по понятиям хивинцев до того, что в Персии чеканят монету на имя Государя Императора ¹¹⁶ и Шах держит при себе, вместо гвардии, русское войско; и в 3-х, обаяние ханской власти будет поколеблено, если население увидит, что каждый [170] командир русского судна может принимать безнаказанно под свою защиту беглых, укрывающихся от местных властей и людей, приговоренных к наказаниям, а также освобождать от рабства невольников, вопреки хану и исполнителей его воли.

Настоящий случай увоза персиянина русским пароходом будет служить весьма пагубным примером для всех других жителей ханства, в особенности же для рабов и рабынь.

Хан поздно вечером того же дня прислал мне своего приближенного, в роде адъютанта, объявить о полученном известии, из Кунграда и требовать от меня, именем Сеид-Махомеда, немедленной выдачи персиянина и распоряжения о прекращении Бутаковым производства «розысков и снятия планов» в устьях Аму. В виду такого категорического личного вмешательства хана в это дело, я старался избегнуть крутого разрыва переговоров и отвечал уклончиво, отозвавшись неимением никаких известий не только от парохода, но даже от посланного мною, для разъяснения мне происходящего в устьях и Кунграде, чиновника (коллежского советника Галкина); при отсутствии положительных сведений, сделать какое либо распоряжение немыслимо, донесениям же хивинских чиновников не могу нисколько верить, ибо уже несколько раз имел случай удостовериться в их преувеличенности и неосновательности, в чем и сам хан мог бы кажется убедиться, по той бессмыслице, какая была ему понесена при моем вступлении в пределы ханства. Все что я могу сделать — это написать о донесениях Кунградских командиру «Перовского» и требовать от него объяснений. Письмо мое я пошлю с больными чиновниками, коих необходимо отправить на пароход, по невозможности для них продолжать сухопутное путешествие далее. Я воспользовался сим случаем, чтобы облегчить таким образом безопасный переезд по р. Аму отправляющихся на р. Сыр заболевших четырех спутников моих и с ними нескольких ослабевших от лихорадок нижних чинов. Прискорбно было, что Струве, добросовестно производивший астрономические наблюдения в продолжение всего пути нашего до Кунграда, не мог продолжать свои занятия, но, страдая [171] жестоким ревматизмом в суставах, он находился в таком положении, что решительно не мог следовать с нами в Бухару.

При других обстоятельствах и без возбужденного мною в хане желания скорейшего доставления посылаемых мною спутников моих на пароход, наши больные, отправляясь на хивинской лодке и находясь несколько дней совершенно во власти хивинцев, могли быть задержаны в Кунграде Эсаул-башею для размена с беглыми персиянами и как залог, при переговорах с Бутаковым, по свойственному своеволию кунградского начальника. Но, связав отправление их с исполнением желания хана скорее избавиться от присутствия в устье судов наших, я приобретал для больных спутников моих самое надежнейшее обеспечение в скором доставлении на пароход и единственное, бывшее в моей власти.

На другой день утром получил я уведомление, чрез Диван-беги, что коллежский советник Галкин, — отправленный из Хивы, вместе с хивинским чиновником на лодке, в конце Июля месяца, к Бутакову, чтобы уяснить происходившее в Кунграде и отстранить недоразумения между нашими моряками и хивинцами, сообщить начальнику флотилии сведения о нашем положении и выставить ему на вид необходимость действовать более осторожным образом, пока посольство находится как бы в виде заложников в руках хивинцев, доехал благополучно до парохода, но должен был остаться на нем, вследствие неприятных объяснений с Кунградским губернатором относительно выдачи хивинцам беглого персиянина. По своему обычаю хивинцы прикрывали свое своеволие и грубость объяснением, что «мол не наша вина, что чиновник ваш к вам не вернулся, а остался на пароходе, потому что поссорился с нашими чиновниками и с ними побранился»... Такое объяснение мне служило лучшим доказательством, что Галкин держал себя с подобающим достоинством и не подчинился возмутительному нахальству Есаул-баши.

22 Августа получил я сведение, что не только эмир, но и противник его хан Коканский, поддерживавший сношения с Хивою, [172] в виду своей распри с Бухарою, прислал Сеид-Мохамеду письма, в которых советует ему не пропускать наших пароходов, чтобы избегнуть еще большей и постоянной опасности от соседства с Россиею. Это заявление окончательно утвердило хивинцев в решимости не соглашаться на письменное обязательство допустить свободное плавание наших судов по р. Аму. Удостоверившись в невозможности преодолеть дипломатическим путем встреченное сопротивление и имея в виду с одной стороны Высочайшее повеление избегать разрыва с Хивою, а с другой — сознанную бесполезность какого-либо дипломатического письменного акта с таким разбойничьим правлением, каково тогда было хивинское, я счел более сообразным с достоинством России отказаться от дальнейших бесплодных переговоров и добиться лишь скорейшего и, по возможности, мирного выступления нашего из Хивы. А потому я известил Куш-беги и Мехтера о решимости моей предпочесть совершенно отказаться от заключения какого-либо письменного дружественного акта между Россиею и Хивою, нежели допустить, чтобы в акте, который мне Государем позволено заключить с Хивою, выпущено было одно из главнейших требований наших, соответствующее тем приязненным и торговым сношениям, которые мы готовы были установить. Принять от хана акт без включения этого существенного условия я считаю себя не в праве. Вместе с тем, чтобы не оставаться в долгу угощений у хивинцев и показать, что я покидаю их без злобы и в мирном настроении, я пригласил всех главнейших сановников и приближенных хана на обед к себе на другой день, 23 Августа. Обет был накрыт на каменных возвышениях (нечто в роде террасы) в саду занимаемом посольством. После обеда пущен был небольшой воздушный шар, крайне удививший хивинцев и сочтенный мусульманами за бесовское наваждение; сад был иллюминован разноцветными фонарями и шкаликами, а затем пущен был фейерверк, привезенный из Оренбурга и очень удавшийся. Вечер окончился раздачею подарков гостям, и в знак прощенья было поставлено перед каждым гостем по голове сахара. [173]

Мы стали деятельно готовиться к походу и нанимать верблюдов. 24 Августа, когда я уже ложился снять, явился в наше подворье адъютант хана, с приглашением мне тотчас же ехать к Сеид-Мохамеду, для личных переговоров, но с добавлением, что хан желает меня принять одного, без свиты и конвоя, и просит приехать без оружия. Условия подобной ионной аудиенции возбудили в нас естественно подозрительность, тем более, что во время всего пребывания нашего в Хиве, Азбирген и другие киргизы, выражавшие нам тайно свою преданность, не переставали извещать нас о замыслах хана «извести русскую миссию и конвой» или по крайней мере, захватить «посольство» и для сего, заманив его во дворец, не выпустить живым, если он не согласится на все ханские требования». Зная вероломство и невежественную дикость повелителя Хивы, я тем не менее решился пренебречь личною опасностью, чтобы доказать хану, что я его не боюсь и не допускаю возможности насилия с его стороны. Я ответил посланному, что, несмотря на неурочный час, тотчас буду, взяв с собою переводчика и секретаря, а что касается до оружия, то я явлюсь в той форме, которая предписана уставом, Царским, и с шашкою не намерен расставаться. Взяв с собою лишь двух лихих казаков уральских, у которых, как и у меня, было для воякой предосторожности по два заряженных револьвера в кармане, я отправился верхом с драгоманом Батаршиным, который трусил не на шутку и во время нашего разговора с ханом совсем было растерялся. Предвидя это, я взял с собою, в виоле казаков, моего вестового урядника Еремина, человека бесстрашного и бойко говорившего по-татарски. На случай несчастного исхода конференции, я оставил Кюлевейна, который в качестве старшого дипломатического чиновника мог бы продолжать переговоры, а начальнику конвоя Буренину дал запечатанный конверт, с приказанием распечатать чрез час после моего отъезда. В пакете было приказано мною начальнику конвоя поднять всех людей, приготовиться к бою и ожидать исхода моей ночной конференции, действуя потом по обстоятельствам для спасения миссии и благополучного [174] возвращения в Россию, по соглашению с Кюлевейном; моих приказаний, чрез каких-либо посланных не пополнять, для избежание коварной измены, пока снова лично не покажусь конвою. Вещи мои, портреты семейные и деньги передал я на хранение моему верному слуге Дмитрию Скачкову, слезно убеждавшему меня не рисковать и «не верить азиатам, которые вас хотят извести а мы все тогда пропадем». Обстановка конференции была не привлекательная, и ханский дворец, в эту ночь, походил скорее на становище атамана разбойников, нежели на помещение повелителя отравы, беседующего с аккредитованным к нему посланником европейской державы. У ворот дворцового двора торчали два огромных кола, на которых мучились две жертвы варварского правления, — вероятно, для моего личного устрашения и произведения воздействия на мою нервную систему. Несчастные казненные освещались заревом большого костра. Костры несколько меньших размеров были расположены по двору и в заворотах темных коридоров, ведущих на внутренний дворик, где происходила аудиенция. Костры эти освещали нам путь, но вместе с тем бросали красноватый, зловещий оттенок на вооруженных халатников, в высоких туркменских шапках, составлявших дворцовую стражу и размещенную по всему пути нашего шествия внутри дворцовой ограды. Я нашел хана на небольшом дворике, сидящем на возвышении, сложенном из глины и покрытом коврами, он сидел так высоко, что я не мог бы до него достать ¹¹⁷. На ступеньках сзади и по бокам седалища стояли вооруженные с ног до головы люди. Мои объяснения с ханом приняли тотчас же весьма крутой и острый характер, потому что он мне заявил, что не может допустить опасное для Хивы плавание наших судов по р. Аму прежде, нежели я соглашусь на проведение граничной линии между Россиею и Хивою по р.р. Эмбе и Сыру, т.е. признаю Усть-Урт и кочевья [175] киргизские и туркменские, до пределов Персии, в хивинском владении ¹¹⁸. Я, разумеется, с негодованием отвергнул такое дерзкое предложение и, когда хан нахально дал мне заметить, что я должен бы быть сговорчивее и скромнее, потому что нахожусь совершенно в его власти ныне, то ответил категорическим отрицанием и добавил, что полковников много у Государя Императора, а потому если один и пропадет, то не будет для России большой беды; никто не осмелится исполнить приказания хана, если бы ему вздумалось меня задержать, ибо я всякого, кто ко мне подойдет, застрелю и с этими словами я вынул револьвер из кармана. Хап завидев поднятое дуло пистолета и вероятно заметив в глазах моих вспышку решительного негодования, перепугался не на шутку и невольно подался назад, уронив свою шапку при этом быстром движении. Сказав хану в заключение, что я вижу что мне здесь более нечего делать и что дальнейшие переговоры бесполезны, я раскланялся и, пользуясь всеобщим смятением, направился к выходу из дворца, при чем Еремин и другой уральский казак, вошедшие к нам под предлогом внесения за мною моего складного стула, держали, также как и я, револьверы наготове, чтобы удержать ханскую вооруженную челядь на почтительном от себя расстоянии. В это время раздалась на дворе ханском и в коридоре крупная русская ругань, и я услышал осипшими от крика и взволнованный голос моего Дмитрия, который с двумя или тремя казаками расталкивал не пропускавших их к нам хивинцев и туркмен, грозя шашкою и револьвером и объявляя во все горло что «он всех мошенников хивинцев перекрошит, если они не пропустят его к барину». Оказалось, что когда я выехал из занимаемого нами помещения, то беспокойство овладело не только Дмитрием, но и манером Бурениным и мне представилось, что хан меня непременно умертвит или засадит в метку. Когда [176] предположение это распространилось между нижними чинами, они все встрепенулись, вооружились, оседлали лошадей и стали упрашивать Буренина, чтобы их повели на мою выручку. Начальник конвоя, наконец, согласился отпустить верхом моего Дмитрия с четырьмя или пятью самыми ретивыми и лично преданными мне казаками. Оставив у ворот конских лошадей с двумя казаками, остальные бешено ворвались в ограду и подняли страшную суматоху, расталкивая всех хивинцев, заграждавших им путь. Дело могло бы кончиться весьма плохо, если бы аудиенция моя у хана продолжалась. Мы скоро сошлись в темном коридоре дворца и казаки громким криком «Ура» выразили свою радость видеть меня невредимым. Озадаченные хивинцы от нас отхлынули и мы беспрепятственно сели на лошадей и вернулись домой. С рассветом явился к нам Диван-беги, как будто ни в чем не бывало и старался объяснить все происшедшее ночью непонятным недоразумением, заявляя, что хан меня отпускает куда я хочу с миром и не думает меня задерживать. Чрез несколько часов, 25 Августа, хан прислал мне подарки, назначенные для поднесения Государю Императору: два аргамака, с полною сбруею и богатый ковер. Б то же время два придворных ханских чиновника передали мне ответное письмо хана к Его Императорскому Величеству, и на вопрос мой, когда хан назначит прощальную аудиенцию, отвечали, что он вероятно примет меня в тот же день вечером. Заметив, что письмо ханское запечатано, я объявил хивинским чиновникам, что требую копию с ханского ответа и если не получу оную до прощальной аудиенции, то, во всяком случае, лично буду просить о том хана.

Можно себе представить мое удивление и негодование, когда, прождав напрасно до ночи приглашения ехать к хану, узнал я наконец, что Сеид-Мохамед, — чтобы избегнуть неприятных объяснив со мною и необходимости, в которую он был бы мною поставлен дать какой либо положительный ответ, по вопросу о плавании судов по р. Аму, поспешно уехал в загородный свой дворец, поручив одному из сановников своих пожелать мне доброго[177] пути. Я тотчас же написал довольно круто куш-беги, что требую положительного ответа хана на предложенные мною условия ¹¹⁹ и прошу доставить копию с ответного письма, писанного от хана к Государю Императору, в виду того, что содержание письма Его Величества к хану мне было известно и что мне надо знать, соответствует ли оному ответ. 26 числа, после полудня куш-беги прислал мне диван-беги с ответом, что он не смел доложить моего письма хану. Получив между тем известие, что хан вернулся незаметным образом в Хиву, я тотчас же послал прямо во дворец секретаря с драгоманом, для получения копии с ханского письма Государю и повторения неоднократно уже выраженного мною требования, о выдаче нам уральского урядника, взятого в плен Джан-Ходжею и скрываемого от нас хивинцами. Застигнутый врасплох во дворце моими посланными, куш-беги ¹²⁰ вынужден был принять Кюлевейна и объяснил ему, что хан не желает дать мне особой прощальной аудиенции единственно потому, что хивинский посланец Фазиль-Ходжи не был принят Государем Императором более одного раза, тогда так я уже неоднократно виделся с ханом и с ним лично вел переговоры; что копии с ханского письма мне не дали потому, что это не в обычае в Хиве и что при том Фазиль-Ходжи было неизвестно содержание Высочайшего письма к хану, тогда как мне непосредственно, хотя и словесно, уже два раза были объявлены ответы хана на предложенные условия для заключения дружественного акта. Куш-беги присовокупил, что в ныне присланном мне письме заключается вкратце повторение всего уже мне известного, что хан не может согласиться на свободное плавание судов русских по р. Аму, пока Россия не признает окончательно границею между своими владениями и хивинскими с одной стороны р. Эмбы, а с другой р. Сыр [178] и что я, во всяком случае, не могу считать себя обиженным, ибо был «принят с почетом и отличием, несравненно лучше, нежели Фазиль-Ходжа в С.-Петербурге.

Считая порученное мне дело в Хиве оконченным, тем более, что цель снаряжения всей экспедиции нашей была достигнута тщательным исследованием р. Аму, а заключение договора с таким невежественным и недобросовестным правителем, как Сеид-Мохаммед было бы несообразно с достоинством России и нисколько не обеспечивало русским судам и торговцам пользование теми торговыми преимуществами, которые были бы дарованы письменно Хивинским ханом, я решил не унижаться перед ханом, выпрашивая у него свидания, а просто выступить 28 Августа из Хивы, направляясь через г. Ханки к р. Аму-Дарье, переправиться близ этого города через реку и продолжать путь в Бухару правым берегом, по долине реки, на Кукертли и через Каракуль, не обращая внимания на неудовольствие и даже противодействие хивинцев.

Я имел в виду таким образом произвести топографические работы наши по р. Аму от самого устья до высоты кр. Усти и как можно выше по течению. Во время пребывания нашего в Хиве были приведены более или менее в порядок глазомерные маршруты, снятые топографами нашими, как при степном походе, так и при плавании на хивинских барках и во время прохождения части конвоя по совершенно нам неизвестной дотоле местности. Моряки в то же время составляли карту устьев и рукавов нижней части реки. Независимо от результатов морских инструментальных работ и астрономических наблюдений, у нас получилась отчетливая глазомерная с емка от р. Эмбы по Усть-Урту до Кунграда и реки Аму, от Талдыкского устья до высоты Хивы, в масштабе 2-х вер. в дюйме, с прибавкою местности, пройденной половиною конвоя, бывшего под начальством Бородина ¹²¹. [179]

Я писал отцу 22 Августа: «Близок был я к тому, чтобы вынудить у хивинцев согласие на принятие всех предложений наших, когда возникли внезапно новые обстоятельства, напугавшие и сбившие с толку не только властей, но и население хивинское, и помешавшие им допустить свободное плавание наших судов в р. Аму. Бутаков слишком открыто и без надлежащей предосторожности производил съемки и зондировки в реке и необдуманно принял на пароход беглого персиянина, скрывшегося из Кунграда. На упорном труде невольников-персиян основывается весь доход, все богатство земельных собственников этой страны, в особенности влиятельных сановников. В стране исключительно землевладельческой невольники эти почти единственные земледельцы».

«Удачное бегство одного персиянина, взятого под нашу защиту, могло послужить дурным примером для тысячи этих несчастных, которые не могут спастись бегством из неволи лишь потому, что край этот окружен, со всех сторон, трудно проходимыми для одинокого пешехода пустынями. Бутакову, в виду нынешних исключительных обстоятельств, не следовало принимать персиянина и из за одного человека, чуждой нам национальности, создавать неожиданные затруднения посольству и компрометировать успех наших переговоров. Но раз, что беглый, все равно какой, — вступил на русское судно, с согласия командира, и осенен русским флотом, достоинство отечества не дозволяет его выдать преследователям. Хивинцы обратились ко мне с требованием выдачи персиянина я отказались окончательно согласиться на пропуск судов, говоря, что мы таким образом увезем всех персиян от них, из приязни к шаху. Так как я убедил уже хивинцев принять такие выгодные для нашей торговли условия, как: 1) сбавка пошлины, чуть не в четыре раза против того, что брали до сих [180] пор; 2) сравнение в торговом отношении прав природных русских с магометанами, и 3) дозволение присылать в Хиву нашего временного торгового агента, — то мог бы пожалуй из тщеславия заключить с ханом дружественный акт, несравненно выгоднейший, нежели никогда не исполнявшийся хивинцами договор, заключенный Данилевским в 1841 г. ¹²². Добросовестность и чувства долга воспрепятствовали мне шарлатанить и заключить фиктивный дипломатический акт, не соответствующий, по моему мнению, тому положению, которое Россия должна занять в этом крае, и тем видам, которые ей следует иметь. Если бы я думал лишь о получении награды, — или даже лишь о начальническом одобрении, то мог бы, конечно, заключить здесь мое пребывание успешнее даже, нежели мой предшественник, но я предпочел придраться к тому, что хивинцы не согласились на главное условие — открытие судоходства по р. Аму, чтобы прекратить переговоры. Ухожу, с чем пришел. Пусть останется у Правительства открытый и основательный предлог для иного образа действий на будущий год. Так поступать в отношении к Хиве, как мы доселе — невозможно, унизительно. По крайней мере таково мое личное убеждение. В Бухаре нас ожидает, по всей вероятности, еще меньший успех, потому что успеха и быть не может, пока мы не будем действовать совершенно иначе, нежели по сие время: ужасна мысль, что проходишь по пустыням 1 1/2 года даром и потеряешь драгоценнейшее время жизни с невежественнейшими из людей, в сношениях с самым безобразным правительством коего света. Впрочем грех сказать «даром». Бог лучше знает действительную цену нашего земного времени, данного нам не для человеческой суеты, а для душевного подготовления к иному образу жизни душевной. Утешаюсь думою, [181] что перенесенное с непоколебимою твердостью и с надеждою на Божью помощь не бесполезно для души

... Так как мне приходится идти теперь по пескам и у меня из 11 лошадей три пали. то в легкий тарантас мой (единственный экипаж в нашем караване) впрягают двух верблюдов. Удивительно красиво, но вонь нестерпимая, когда сидишь в тарантасе».

«С берега р. Аму, перед переправою у Ханки, послал я, 2 Сентября, через форт № 1, с двумя нарочными киргизами, официальное извещение Генерал-губернатора о выступлении моем в Бухару и последнее письмо отцу моему из хивинского ханства: «Пекарский, выехавший из Хивы 30 Августа, через два месяца увидеться с вами и может вам рассказать в подробности все случившееся с нами в течение первых 3 1/2 месяцев путешествия Чтобы избегнуть обстоятельного объяснения со мною и необходимости дать мне положительный и осмысленный ответ на мои неослабные настояния, хан побоялся дать мне прощальную аудиенцию и просто удрал из столицы. Не желая, со своей стороны, удовольствоваться таким документом, который бы не удовлетворил русских интересов, я предпочел выехать из Хивы 31 и отправиться в Бухару. Хивинцы, спохватившись, что могут поплатиться за такой оборот дела, собираются отправить в Россию новое посольство, которому поручено будет обещать окончательное принятие всех предложений, мною сделанных, без исключения. В конце концов я не достиг желаемого результата моих переговоров и меня далеко не удовлетворяет плачевное окончание моего томительного пребывания в Хиве, но я уношу убеждение, что действовал добросовестно, по долгу совести и чести, и что лучшего я добиться не мог бы, а при уступчивости рисковал бы унизить русское достоинство в глазах азиатов. Вчера, 1 Сентября, прибыли мы в Ханка, где, в знак своего неудовольствия против хана, я отказался от прощального угощения, приготовленного нам от имени хана, и, не заходя в город, прямо прошел к р. Аму, на берегу которой и расположился наш бивак. Сегодня рано [182] утром мы начали трудную переправу на левый береге; ничего хорошего не ожидаю в Бухаре Я слава Богу здоров, хотя в это время здесь свирепствуют перемежающиеся лихорадки и тифозные горячки. Таких больных у нас несколько в конвое. Принужден кормить всякое утро отряд наш хинною коркою » Кончая свои донесения из Хивы, я писал директору Азиатского Департамента нижеследующее: Хивинцы намерены, под предлогом желания убедиться в дружественных видах России относительно ханства, послать к нам новое посольство, которое, выйдя к нам на встречу, при возвращении миссии, мне вверенной, из Бухары в форт № 1, присоединится к нам и будет просить у Его Императорского Величества определения границ между Россиею и Хивою по рр. Сыру, Эмбе и отпуска в Хиву большого числа мастеровых и механиков, для обучения хивинцев различным ремеслам и искусствам и даже для построения парохода на р. Аму; взамен этого посольство привезет ханское согласие, при исполнении вышеизложенных 2 условий, допустить свободное плавание наших судов по р. Аму и постоянное пребывание нашего торгового агента в Хиве. Посланцем назначается Дарга, человек влиятельный, умный, ловкий, хитрый, пользующийся большим значением и выгодным положением и отличающийся от всех других узбеков своею обходительностью и вежливостью. Он занимает второе место между ханскими сановниками. Советником Дарги будет, кажется, диван-беги, бывший приставом нашим от вступления в Кунград до выхода из Хивы и назначенный теперь для препровождения больных наших до парохода.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897

© текст - Игнатьев Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2008
© OCR - Николаева Е. В. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001 

Мы приносим свою благодарность
netelo за помощь в получении текста.