-

ЗИМНИЙ ПОХОД В ХИВУ,

В 1839 ГОДУ

XI.

Что сталось с ротою поручика Ерофеева. — Усиление в Чушка-Кульском укреплении дизентерии, цынги и скорбута. — Общий упадок духа. — Исследование подъема на Усть-Урт. — Привоз об обратном выступлении. — Зимний оазис. — Озеро с камышом. — Дороговизна топлива. — Тайна молодых топографов. — Что значил чай. — Брошенный Киргизами бульон. — Срытие Чушка-Кульского укреплении и взрыв землянок. — Фейерверк. — Обратный поход до Эмбы. — Выносливость Уральских козаков. — Страшные бураны, застигший колонну.

Прибывшая колонна не имела самого главного — теплого жилья, и солдатам довелось жить в войлочных джуламейках, так как землянки в Чушка-Кульском укреплении оказались далеко не так удобны как на Эмбе, где солдаты два раза в день могли в них обогреваться: они были и тесны, и темны; к тому ж, в них лежала масса солдат больных скорбутом... Оказалось, что поручик Ерофеев никак не мог увезти больных, согласно приказанию, из Чушка-Куля в Эмбенское укрепление именно потому, что у него тоже не было корма для верблюдов, и все больные непременно померзли бы дорогою, в санях, так как некому было бы везти эти сани. Запас же сена в Чушка-Кульском укреплении оказался самый ничтожный потому, что вблизи не было тех ковыльных покосов, которые имелись вокруг Эмбы. Крайне нездоровая вода, бывшая в укреплении, поспособствовала тому, что когда пришла в Чушка-Куль отдельная колонна, то в роте Ерофеева четвертая часть солдат была уже больна дизентерией, цынгою и тем же скорбутом; а люди гарнизона, заболевшие ранее, лежали со сведеными ногами, и [573] лишь немногие из них могли кое-как ползать по земляному холодному полу полутемных землянок, заменявших теперь лазаретные палаты... В укреплении было тихо и мертво, как в разрытой могиле: чувствовался общий упадок духа... Покойников хоронили ежедневно; между ними приходилось уже хоронить и офицеров... Голодные степные волки окружали по ночам укрепление целыми стаями, поднимали ужаснейший вой, раскапывали могилы и съедали похороненных людей... В отряде днем и ночью стали происходить частые пропажи; похищалось исключительно то, что могло гореть: плохо лежавшая веревка, деревянная лопата, служившая для отгребания снега и забытая у джуламейки и проч. — все это тотчас же исчезало...

Так прошло восемь дней. У генерала Перовского к нравственным и душевным страданиям, присоединились еще и физические: у него открылась старая Турецкая рана в груди, и начались, кроме того, невыносимые легочные спазмы — последствия удара, нанесенного ему огромным поленом по спине, на Сенатской площади, 14 Декабря 1825 г.

В конце восьмого дня вернулся в укрепление посланный генералом Перовским, тотчас же по приходе в Чушка-Куль, маленький рекогносцировочный отряд под начальством полковника Бизянова (Полковник Бизянов в последствии был произведен в генерал-майоры и назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска. И. З.), для обследования и выбора подъема на Усть-Урт, в количестве 150-ти казаков, с одним 3-х фунтовым орудием при офицере генерального штаба Рейхенберге, одном казачьем офицере и двух топографах. Подъем на Усть-Урт был найден лишь в одном месте, по ущелью оврага Кын-Каус; все остальное были отвесные скалы, составлявшие когда-то, в доисторические времена, возвышенный берег моря. Снег на возвышенной плоскости Усть-Урта оказался на пол-аршина глубже, чем на пройденном пути. Получив это решающее известие, главноначальствующий пригласил в свою кибитку генерала Циолковского и всех наличных штаб в обер-офицеров, бывших в колонне, объявил им о положении дела и приказал немедленно начать сборы к выступлению из Чушка-Кульского укрепления обратно на Эмбу.

— Сегодня же вечером будет отдан надлежащий приказ по колонне, прибавил Перовский; и когда все стали выходить из кибитки, он попросил штабс-капитана Никифорова остаться.

— Сядьте и напишите приказ об отступлении! дрожащим от волнения голосом, приказал он. [574]

Никифоров сел к походному столику, на котором горели две восковые свечи, и наскоро написал следующий «Приказ по отряду войск Хивинской экспедиции»:

Февраля 1-го дня 1840 года.

«Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостию исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его. Не взирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны (?). Одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилены, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого, при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь и Отец наш узнает обо всем».

— Дайте перо, я подпишу, попросил генерал Перовский, когда Никифоров прочел ему этот приказ.

— Но ведь это только черновая: позвольте, ваше высокопревосходительство, я прикажу сейчас же переписать бумагу набело...

— Ах, не мучьте меня, ради Бога! Дайте перо поскорее! Неужели вы хотите, чтобы я еще раз читал этот горький и неприятный для меня приказ?!... — раздраженно проговорил главноначальствующий и, взяв перо из рук Никифорова, быстро подписал бумагу...

«Так, сей приказ и был приложен к делу экспедиции не перебеленный», говорится в Записках Г. Н. Зеленина...

* * *

Утром на другой день, 2 Февраля, во всех отдельных частях колонны был прочитан отданный генерал-адъютантом Перовским приказ об обратном выступлении отряда на Эмбу... Приказ этот произвел большое оживление в колонне: словно, она получила разрешение выступить из зачумленного города...

Солдаты живо принялись разметывать глиняную стену и довольно солидный бруствер, сделанный изо льда и снегу вокруг всего укрепления; затем, тщательно вынимали весь лес из [575] землянок — рамы, дверные косяки, подпорины и пр., словом самый ничтожный кусочек дерева был бережно вынут и отложен для топлива, во время предстоящего обратного похода... Затем рассчитали, что можно взять с собою на 2 т. уцелевших еще верблюдов и что следует уничтожить. Более 1500 четв. ржаной муки и сухарей, т. е. 6-недельное продовольствие всего отряда, было рассыпано по снегу и развеяно по ветру; все излишнее железо побросали в Чушка-Кульское озеро. Бывший в плитках бульон, более 250 пудов, был частию роздан людям на руки, а остальное решили взять с собою, наложив на верблюдов; но Киргизы, при навьючке и во время пути, бросали потихоньку бульон в снег, так как они считали плитки эти ни к чему не годными кирпичами, напрасно лишь отягощающими их верблюдов, и когда впоследствии хватились этого бульона, не нашли в обозе и стали требовать его от Киргизов-верблюдовожатых, то наивные сыны степей спокойно объявили, что они по прибытии в Оренбург, взамен этих маленьких кирпичей, обязуются доставить Русским войскам большие, еще более тяжелые, «настоящие» глиняные кирпичи...

Вечером 3 Февраля, накануне выступления, жгли все сигнальные ракеты и фальшвейеры; огонь и треск отогнали далеко от укрепления волков, сбиравшихся целыми стаями каждый вечер, вблизи Чушка-Куля. Киргизы видели такой фейерверк в первый раз, и он им очень понравился. Перед самым рассветом колонна выступила в обратный поход, разделившись, для удобства движения в пути, на четыре отделения и устроив мины в оставляемых землянках; когда вся колонна отошла от Чушка-Куля с версту, зажженные фитили в минах догорели, и начались взрывы... Киргизы в суеверном ужасе попадали на землю и долго тряслись как в лихорадке...

В день выступления было 28° стужи, накануне 50°, в два последующие дня, т. е. 5 и 6 Февраля, было 27° при сильном северном ветре.

* * *

Обратный поход из Чушка-Кульского укрепления был рядом непрерывных страданий и тяжких бедствий для отступающей колонны, таявшей с каждым днем как воск на огне... Не смотря на наступивший уже Февраль, морозы продолжали держаться все время от 26 до 29° по Реомюру, при сильных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонна останавливалась иногда без всякого порядка: как только следовал сигнал «стой», то солдаты раскидывали свои джуламейки там, где кого застал этот сигнал... Единственными людьми, не боявшимися морозов, были Уральцы, выносливость коих была изумительна. Вот один случай, происшедший в колонне во время [576] обратного похода на Эмбу. Деньщик генерала Циолковского Сувчинский повел, однажды, поить лошадей своего барина на озеро, попавшееся на пути ночлега; прорубая лед железным ломом, он нечаянно уронил его в воду; зная, что за эту оплошность придется поплатиться спиной, Сувчинский обратился к Уральским казакам, с просьбою помочь его горю, вытащить как-нибудь лом из воды...

— Почему не достать! отвечал один из казаков: достать можно; но только купи, брат, полштоф водки...

За этим конечно дело не стало: деньщик сбегал к маркитанту Зайчикову, купил водку и принес к проруби. Казак преспокойно разделся, его обвязали веревкой, он спустился в воду, нащупал лом, взял его в руки и вынырнул на поверхность воды, в проруби... Морозу в это время было 31 градус. Казак накинул на себя тулуп и надел валенки, выпил, с маленькой передышкой, весь полштоф, схватил платье и побежал в свою джуламейку; там уже он оделся, как следует. Потом казак этот говорил пехотным офицерам, видевшим всю эту историю, что они, казаки, во время багренья рыбы на Урале, часто упускают в воду свои пешни и достают их таким именно простым способом, во время самых сильных морозов.

На упомянутое озеро отряд напал чисто случайно, уклонившись, во время бывшего накануне бурана, с старого пути в сторону. Озеро это было для колонны истинным оазисом. Во-первых, не надо было оттаявать снег для воды, для питья лошадям и верблюдам; а во-вторых, по краям озера оказалась такая масса камыша, что все повеселели, развели огни, сварили себе горячую пищу и совершенно отогрелись. Уходя с ночлега, все очень жалели, что за слабостию немногих, оставшихся еще в живых верблюдов, нельзя было захватить этого топлива с собою в запас... И действительно: вплоть до Эмбенского укрепления, в колонке никто почти не разводил огня ни для варки пищи, ни для того даже, чтобы немного отогреть закоченевшие члены и согреть хотя один чайник воды... Исключения были очень редки: если кому-нибудь из штабных или имеющих более средств офицеров удавалось, с помощию добычливых Уральцев, получить несколько фунтов топлива, в виде, напр., старой веревки, куска дерева, или обломка доски, и т. под.; за все это платилось если не на вес золота, то почти на вес серебра.

Только в одной джуламейке молодых топографов многие замечали, что несколько вечеров под ряд горит там соблазнительный огонек... Все удивлялись, откуда это у топографов завелись большие деньги на покупку топлива, и охотно пользовались радушным [577] приглашением молодых людей выпить у них стакан чаю... Тайна эта осталась в то время не раскрытою, и лишь теперь, спустя 51 год, один седой, как лунь, 75-ти-летний старик, отставной подполковник, добродушно улыбаясь, передавал мне, что они жгли в то время футляры и лубочные короба от имевшихся у них различных инструментов, астролябий, мензул, цепей, и пр., а самые инструменты преспокойно укладывали в холщевые мешки, которые были надеты сверх этих футляров и коробов, избавляя таким образом себя от замерзания, а верблюдов от излишней ноши.

От замерзания или по крайней мере, от болезни, происходящей вследствие продолжительного озябания тела, не спасали офицеров ни водка, ни спирт, ни ром, ни коньяк; единственным спасением был горячий чай. Пища у офицеров была немногим лучше, чем у солдат: запасы маркитанта Зайчикова были давно уже на исходе и продавались по баснословно дорогим ценам; никаких своих продовольственных запасов у офицеров уже не было, и приходилось поэтому довольствоваться теми же сухарями, размоченными в снеговой воде... Оттого-то все и старались добыть хоть немножко топлива, чтобы иметь возможность вскипятить чайник с водой и напиться чаю. «Это неоцененный напиток зимою», говорится в одном частном письме о походе в Хиву: «по выпитии двух стаканов, тотчас разливается необыкновенная теплота по всему телу, человек делается свежее и бодрее, а усталость совершенно пропадает...» По словам боевых, заслуженных офицеров, проведших все свои 35 лет службы в степи, чай даже летом, в самый страшный жар, в 2 и 3 часа дня производит необыкновенно целебное действие: сначала появляется сильный пот, а потом, когда тело обсохнет немного, то становится чрезвычайно легко, утомление проходит и человек делается крепким и свежим.

* * *

9-го Февраля колонну застигнул в пути необыкновенно жестокий, степной буран... В этот день, когда отряд выступал с ночлега, было прекрасное, тихое утро с небольшим, всего в 4°, морозом; полагали, что днем, когда взойдет и начнет греть солнце, мороз совсем исчезнет, или дойдет до поля; а потому, кто из офицеров имел тулупы, снял их и велел убрать на верблюдов, валенки с ног тоже все сняли, так как в них было очень тяжело идти по снегу. Но не прошло и двух часов, как начался ветер, перешедший вскоре в такой порывистый, что буквально сваливал пеших людей в снег, а лошадям и верблюдам совсем мешал идти. Мороз стал крепчать и дошел до 27°; замела такая [578] вьюга, что в десяти шагах ничего не было видно, и в степи, среди белого дня, стало вдруг так темно как в сумерки; словом, начался страшный буран, случающийся только в здешних необъятных степях, так прекрасно и верно описанный в «Капитанской Дочке» Пушкина...

Генерал-адъютант Перовский приказал остановить колонну, и все, конечно, стали на тех самых местах, где их захватила мятель, так как идти, в темноте, было некуда. Верблюдов с своими вьюками нашли в этом адском, степном хаосе, очень немногие джуламейки довелось раскинуть с большими, самыми мучительным усилиями; об огне нечего конечно было думать... Всю ночь свирепствовала эта разыгравшаяся снеговая стихия; многие готовились к смерти. Вдруг, на счастие отряда, к утру буран стал стихать... Но когда совсем рассвело, и надо было подняться с ночлега, то прежде чем выступить в поход, довелось совершить печальный обряд нескольких похорон разом... И лишь маленькие снеговые бугорки, образовавшиеся на месте ночлега, могли поведать буйному ветру в этой безлюдной степи о количестве жертв и о тех страданиях, которые выпали в эту приснопамятную ночь на долю геройской горсти Русских воинов, безмолвно и безропотно полагавших живот свой в борьбе со стихийными силами...

XII.

Возвращение на Эмбу. — Сагатемирский лагерь. — Оффициальные и действительные потеря. — Две новые неудачи. — Железная натура генерала Перовского. — Новая услуга султана Айчувакова. — Отъезд генералов Перовского и Молоствова в Оренбург. — Прибытие в Оренбург. — Поляки и Татары и их ожидания. — Ходатайство о новой экспедиции в Хиву. — Отказ из Петербурга. — Выступление отряда с Эмбы. — Взрыв укрепления.

Между 15 и 17 Февраля все четыре отделения колонны стали подходить к Эмбенскому укреплению, пройдя, следовательно, 170 верст от Чушка-Куля в 12-14 дней. Для них, по распоряжению Перовского, были уже заготовлены особые лазаретные места в нескольких верстах за Эмбой, по р. Сага-Темиру: для здоровых людей поставлены новые Киргизские кибитки, а для больных просторные камышовые балаганы; лишние котлы переделаны на печи, и пр.; несколько десятков уцелевших верблюдов были отогнаны в камыши, росшие по берегам Сага-Темира для самопрокормления. Из двух тысяч этих несчастных животных, взятых колонною из Чушка-Куля, пало, за время 12-14 дней, 1780 голов, то есть, почти 90%... [579]

Тотчас же по прибытии колонны в Эмбу, генерал-адъютант Перовский отправил второе оффициальное донесение в Петербург о неуспешном походе предпринятой экспедиции в Хиву. К сожалению, это второе донесение также отступало от истины, как и приказ, отданный в Чушка-Куле об обратном выступлении отдельной колонны: как там говорилось, что «люди свежи и бодры, лошади сыты, а запасы обильны», в то время как люди мерзли, как мухи, а «запасов», например, корма для верблюдов, сена и топлива, не было вовсе, так и в этом донесении скрыта была истинная цифра погибших людей. Даже и после, по возвращении уже в Оренбург всего отряда, когда, по-видимому, трудно уже было скрыть потери, их все таки тщательно скрывали — с очевидною, впрочем, целью избежать гнева и упреков тогдашнего оффициального Петербурга и его военного министерства, с несимпатичным и крайне пристрастным военным министром, гр. Чернышовым во главе. Так, об умерших за последние три месяца, т. е. со времени выступления отряда из Оренбурга, показано было, что офицеров умерло 3, нижних же чинов 758; а из Оренбурга, по возвращении всего отряда, донесено было, что умерло во время похода офицеров 5, нижних же чинов 1054, да еще по прибытии уже в Оренбург, «исключительно цынготных, умерло 609 человек». Следовательно выходило, что умерло всего 5 офицеров и 1663 человека солдат; между тем, в действительности умерло 11 офицеров и более трех тысяч нижних чинов, так как из пятитысячного отряда, вышедшего из Оренбурга, вернулось обратно менее двух тысяч человек.

На Эмбу генерал-адъютант Перовский прибыл несколькими днями ранее колонны, уехав вперед после бурана 10 Февраля. Он приехал едва живой: открывшаяся еще в Чушка-Куле рана в груди мучила его страшно; ему нужен был безусловный покой, а он, как известно, ехал за отрядом, хотя и в возке, но в те же двадцати и тридцатиградусные морозы. Плохою и изрытою дорогою его страшно било и качало; он даже не имел, во время последних дней на пути к Эмбе, ни теплой пищи, ни горячего чая.

По прибытии на Эмбу, генерал узнал две печальные вести. Первая состояла в том, что десять парусных судов, отправленных в Октябре 1839 г. из Астрахани на Ново-Александровск и далее с различными запасами и продовольствием для отряда, не могли, за противными ветрами, дойти до этого форта и вернулись обратно в Астрахань. Следовательно, на помощь с этой стороны рассчитывать было нечего. Вторая печальная весть, ожидавшая главноначальствующего в Эмбе, заключалась в том, что несколько сот свежих [580] верблюдов, высланных по его требованию из Оренбурга сюда, на Эмбу, были отхвачены в степи Кайсаками; сопровождавший же этих верблюдов корнет Айтов был взят и передан (т. е. продан) теми же Кайсаками в Хиву, в неволю.

Но все это — и рана, и болезнь, и эти две горькие вести — к счастию не одолели атлетической натуры генерала Перовского и его железного здоровья, и по приходе в Эмбу, десять дней спустя, он был настолько уже здоров, что сел на коня и отправился в Сагатемирский лагерь посмотреть на остатки своих героев-солдат, из которых, по его словам (сказанным впоследствии военному министру) «каждый заслужил по золотому Георгию».

* * *

В начале Марта, когда вернувшиеся из Чушка-Куля люди немного отдохнули, начались сборы и приготовления к обратному отступлению в Оренбург. Но чтобы подняться и двинуться в путь с честью, т. е. не бросая артилерии, нужны были верблюды. Их-то и не было почти в отряде. Те, которые, вследствие крайнего изнурения оставались в Эмбенском укреплении, и те что недавно пришли с колонной, не оправились еще, по неимению подножного корма; к тому же, всех-то их осталось лишь около тысячи голов от 10,450 штук, взятых отрядом в Оренбурге. Но тут на помощь отряду явился все тот же султан Айчуваков и, по просьбе генерала Перовского, доставил, в конце Марта месяца, 850 свежих и крепких верблюдов, вполне пригодных для пути. Из этого числа четыреста штук были определены для Перовского, его конвоя и штаба, а также и для всех тех больных и изнуренных офицеров, которые, по нездоровью своему, не могли оставаться долее в Эмбенском укреплении и нуждались в серьезном и продолжительном лечении. Весь остаток отряда, равно как и вся артилерия, остались в Эмбенском укреплении до весны, или вообще до дальнейших распоряжений из Оренбурга. Старшим в оставшемся отряде был назначен ген.-лейт. Толмачов, уже оправившийся от своей болезни; на Эмбе же были оставлены: ген.-м. Циолковский и полковники Бизянов, Кузьминский, Геке и Мансуров. Отряд, оставленный в укреплении, считался, по прежнему, состоящим из четырех колонн, и начальниками их были назначены вышеназванные четыре полковника; генерал же Толмачов был, так сказать, общим начальником, всего отряда, заменявшим отъезжающего Перовского. Циолковскому не было дано никакого назначения. [581]

* * *

1-го Апреля 1840 года, генерал-адъютант Перовский, в сопровождении совсем больного, лежавшего в возке без движения, генерала Молоствова, а также и всех больных офицеров и юнкеров, выступил из Эмбенского укрепления. Половина 400 верблюдов была запряжена попарно и тройками в кое-как сколоченные сани и в возки, где размещались больные офицеры, юнкера и несколько десятков старых, заслуженных «кандидатов»; на остальных двухстах верблюдах были вьюки главноначальствующего, его штаба, докторов, фельдшеров и больных. Двадцать человек, уцелевших от дивизиона конно-регулярного полка, были посажены на казачьих лошадей и состояли в роде конвоя при генерале Перовском; в этом оригинальном караване была лишь одна рота 2-го линейного баталиона — в виде эскорта. Уезжая из укрепления и прощаясь с людьми, генерал выразил надежду, что быть может, вскоре он вернется сюда с новыми боевыми силами из Оренбурга — для нового и более удачного похода на Хиву; в этих видах, как объяснил он людям, и остается пока в укреплении вся артилерия. Перовский говорил это искренно: он надеялся, что ему разрешат в Петербурге двинуться еще раз на Хиву.

Караван этот, сопровождаемый тем же услужливым султаном Айчуваковым, дошел, в 12 дней, вполне благополучно, до нашей «линии» по Уралу и остановился в ближайшей на дороге крепостце Ильинской (ныне простая станица), расположенной всего в 110 верстах от Оренбурга. Здесь все больные были помещены в теплые казачьи избы, которых никто из отряда не видел более 5-ти месяцев, и оставлены под наблюдением сопровождавших их врачей и фельдшеров. Сам же генерал Перовский и весь его штаб, равно как и ген. Молоствов, тотчас же выехали в Оренбург на почтовых лошадях, уже на колесах, так как санный путь почти совсем пропал еще с половины Апреля, и снег лежал лишь в степи да по оврагам. Для Перовского и Молоствова едва нашли в станице два дорожных плетеных тарантаса: в одном поместился Молоствов с доктором, в другом Перовский с штабс-капитаном Никифоровым. В ночь с 13 на 14 Апреля эти два тарантаса въехали в Оренбург.

* * *

Оренбург встретил генерал-адъютанта Перовского еще менее приветливо, чем Париж, в 1812 году, Наполеона I. Люди — «жрецы минутного, поклонники успеха» — решили уже, что карьера Перовского погублена навсегда, что дни его сочтены... что следует ожидать, со дня на день, отозвания его из Оренбурга... С особенным, совсем [582] уже не скрываемым злорадством относились к нему проживавшие в Оренбурге, в довольно изрядном количестве, Поляки, а за ними и Татары: первые враждовали против генерала из за его походных отношений к Циолковскому, о чем, конечно, давно уже знали в Оренбурге из писем Поляков, бывших в отряде; Татары же, надо полагать, радовались собственно тому обстоятельству, что единоверная им Хива осталась во всей своей неприкосновенности, и гордыня ее не была, и на этот раз, сломлена.

На другой же день по возвращении Перовского в Оренбург, отправлено было к военному министру и на имя Государя третье донесение о результатах «военного предприятия в Хиву». Вместе с донесением, генерал-адъютант Перовский испрашивал высочайшего соизволения на новую экспедицию противу Хивы, которую предполагал начать с конца Мая месяца. Ответь не замедлил себя ждать (Обыкновенная почта ходила из Оренбурга в Петербург, в то время, три недели; пакеты же, отправляемые с Фельд-егерями и курьерами, шли восемь дней. И. З.): военный министр гр. Чернышов сообщал Оренбургскому военному губернатору, что осуществление нового похода в Хиву не представляется возможным и даже настоятельно необходимым... Такой ответ глубоко огорчил Перовского, тем более, что он сопровождался письмом конфиденциального характера, писанным как бы по поручению того же гр. Чернышова к Перовскому, одним из лиц близко в то время стоявших к военному министру (Позеном). В письме этом заключалась, между прочим, следующая фраза, сказанная будто бы князем Меньшиковым в ответ одному высокопоставленному лицу, на его вопрос: следует ли предпринять новый поход в Хиву? Князь отвечал: — Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода... (Князь Меньшиков имел причины недолюбливать В. А. Перовского, вспоминая его службу в морском ведомстве, когда этот честнейший человек восставал противу непроизводительных и громадных затрат, делаемых в этом министерстве. И. З.)

Получив ответ военного министра, Перовский немедленно отправил приказание в Эмбенское укрепление оставленному там отряду прибыть в Оренбург, взорвав на воздух стены и все постройки в укреплении. Вследствие этого распоряжения, ген.-лейт. Толмачев выступил из Эмбы, всем отрядом, 18 Мая, взяв с собою всю артилерию и взорвав на воздух самое укрепление. Треск взлетевших на воздух стен был последним салютом немногим Русским воинам, у целейшим в этом роковом, многострадальном походе и теперь столь бесславно отступавшим пред невидимым неприятелем, который не осмелился даже и подойти близко к этому геройскому, маленькому отряду... [583]

XIII.

Что погубило экспедицию? — Во что обошлась она Русской казне? — Результаты этой экспедиции, — Возвращение ваших пленных. — Обед, данный им в Оренбурге. — Посол Хивинского хана Атаниас-Хаджи. — Освобождение задержанных Хивинцев. — Договор о свободной торговле с Хивою.

Что же погубило эту экспедицию, так вовремя задуманную и даже, для интересов и чести России, столь необходимую? Этот тяжелый вопрос напрашивается, в конце концов, сам собою... И теперь, когда со времени этой несчастной экспедиции прошло более полувека, мы, кажется, не только можем, но и должны, и обязаны отвечать на этот вопрос прямо, не боясь высказать истину.

Первым погубителем этой экспедиции был, несомненно, генерального штаба штабс-капитан Ф. Фон-Берг, который дал «совет лукавый» относительно пути на Хиву и даже наметил два пункта для укреплений; но на указанном пути из Оренбурга до Эмбы оказались такие глубокие овраги, чрез которые, по нанесенному снегу, довелось устраивать понтонные мосты, и только таким образом переправлять через эти овраги артилерию. Из двух укреплений не годилось, как мы говорили уже, ни одно: в Чушка Куле вода оказалась настолько пагубною для здоровья людей, что, первое время, люди подозревали, не отравлена ли она Хивинцами?... А на втором пути от Эмбы к Ак-Булаку (или Чушка-Кулю) встретились две высокие горы, которых не знали даже названия и о самом существовании коих не подозревали; и лишь Киргизы султана Айчувакова объяснили господам «ученым» отряда, вооруженным топографическою картою Фон-Берга, что в первой горе масса меди, а потому она и называется Бакыр, а вторая гора названа по имени убитого на ней батыря Али...

Второю причиною неудачи экспедиции, и самою главною, была необычайно суровая зима с сильными морозами, частыми буранами и глубоким снегом, каких не могли запомнить самые древние старики-Киргизы. Являлась, конечно, полная возможность избежать и этих морозов, и всей этой необыкновенной зимы с ее глубоким снегом; но для этого надо было выступить из Оренбурга только месяцем раньше, как напр., выступила авангардная колонна подполковника Данилевского, дошедшая до Эмбы, как мы знаем, «вполне благополучно». Также «благополучно» колонна эта могла бы дойти и до Хивы, если бы ей не надо было сидеть на Эмбе и ожидать прибытия экспедиционного отряда. Но дело в том, что авангард мог выйдти из Оренбурга в половине Октября, а колонна не могло: ее [584] сборы не были вполне окончены даже и в половине Ноября, когда она выступала. Такие экспедиции подготовляются, по мнению знатоков военного дела, годами, а не месяцами.

Во главе экспедиции поставлен был, как мы видим, человек даровитый, закаленный в боях, образованный и очень любимый солдатами и офицерами. Но человек этот имел в Петербурге такую массу врагов (главным образом, за свою безукоризненную, чисто рыцарскую честность, выказанную им во все время службы, а главное, в бытность его директором канцелярии начальника морского штаба), что ему «бросали палки в колеса» всякий раз, как только представлялся к тому случай. В. А. Перовский презирал своих врагов и не боялся их, но постоянно от них терпел и мучился. А тут восстали противу него не только враги, но и стихии: суровая зима, бураны, «противные ветры», отогнавшие шедшую к нему на помощь флотилию обратно к Астрахани... Даже такие робкие номады, как Кайсаки, и те осмелились, на этот раз, сделать разбойничье нападение на маленький отряд, сопровождавший пересылаемых на Эмбу, к отряду, верблюдов, забрали этих верблюдов, а также и офицера с несколькими человеками, сопровождавшими транспорт, и все это, в качестве военных трофеев, препроводили в Хиву.

Было и еще одно обстоятельство, и очень немаловажное, способствовавшее неудаче экспедиции: это было традиционное Русское «авось». В качестве простого летописца происходивших событий, мы должны упомянуть и об этом серьезном факте, выплывающем на свет Божий, между прочим, и из писем самого генерала Перовского. Вот, напр. что писал он Московскому почт-директору Булгакову, 6 Декабря 1839 года из Биш-Тамака (или Баш-Талыка), пройдя от Оренбурга всего лишь 250 верст, то есть немного более шестой части всего пути до Хивы:

«До сих пор стоят холода, хотя и очень сильные, но без ветру, которого я, без защитного места и без дров, особенно боюсь, потому что тогда уже не знаю какие принять меры, чтоб избегнуть гибели»...

В том же письме, далее, генерал Перовский выражает полное уже отчаяние... «Лишь с Божиею помощью, пишет он, можем мы надеяться, что преодолеем стихии и неприятеля; мы чувствуем, что если молитва наша не будет теперь же услышана, то нам придется погибнуть».

А вот несколько строк из письма того же генерала Перовского от 4 Января 1840 года, писанного тому же Булгакову, с Эмбы:

«Поить скотину (верблюдов и лошадей) даже и самих себя, придется растаявшим снегом; но будет ли еще чем обратить его в [585] воду? Вот тут-то и беда: вот где нужна нам будет помощь свыше; человек тут бессилен...»

Но выступая в поход, да еще такой как Хивинский, немыслимо было рассчитывать лишь на «помощь свыше», и мудрая Русская пословица не даром гласит: «на Бога надейся, а сам не плошай».

* * *

Хивинская экспедиция обошлась, сравнительно, очень немного, если не считать погибнувших солдат и офицеров: из ассигнованных, на «военное предприятие противу Хивы», 1,698,000 рублей и 12 тысяч червонных (золотом), бережливый генерал издержал лишь немного более полумиллиона рублей; да Башкирское войско, если перевести на деньги все, что оно доставило, истратило «более миллиона» рублей. Это «войско», как известно, не платило в то время никаких податей и не отбывало ни воинской, ни какой иной повинности; а потому, привлекая его к участию в расходах на Хивинскую экспедицию, Перовский поступал вполне справедливо.

Но если бы даже на эту экспедицию истрачено было не полмиллиона только Русских денег, но все ассигнованные два и даже дважды-два миллиона, то и тогда не следовало бы об этом много печаловаться. Если Англия пожертвовала более 44-х миллионов металлических рублей на Абиссинскую войну 1867-1868 гг., для освобождения нескольких десятков своих подданных, захваченных Абиссинцами, то нашему государству следовало принести не меньшую жертву, памятуя о том, что в неволе у Хивинцев томятся не десятки Русских людей, а многие сотни. По счастию, почти все наши пленники были освобождены Хивинцами, в том же 1840 году; и с этой стороны неудачный поход в Хиву генерала Перовского дал, совершенно неожиданно, желаемые результаты. Случилось это так. Едва только проживавшие в Герате Англичане узнали из достоверных источников, что экспедиционный отряд назначался не для исследования Аральского моря, а прямо для похода в Хиву, они отправились сами в Хиву и сумели склонить хана Алла-Кула на согласие немедленно освободить Русских пленников и установить с нами правильные торговые сношения, т. е. воспретить ограбление Русских купеческих караванов. Существует известие, которое, по желанию Англичан, держалось в начале в большом секрете, что за всех Русских пленных Англичане уплатили жадному Алла-Кулу своим собственным золотом и даже приняли на себя все путевые издержки на обратное возвращение пленных в Оренбург: так велико было их опасение нового похода Русских войск на Хиву, в успехе [586] коего мог сомневаться лить тупой и высокомерный правитель Хивы гордый безводными и песчанными пустынями, окружавшими его ничтожное и бессильное государство.

И вот, 14-го Августа 1840 года, прибыл в Оренбург корнет Аитов с двумя Русскими, бывшими пленниками Хивы, взятыми им в путь в виде прислуги; а спустя несколько дней, пришли в Оренбург же 416 человек обоего пола Русских пленных, томившихся долгие годы в Хиве, в неволе. Их сопровождал посланец хана Атаниас-Хаджи. При выступлении их из Хивы, каждому пленнику дали на дорогу по золотому (4 рубля), по мешку муки и на каждых двух человек по одному верблюду. Эти несчастные встречены были в Оренбурге очень торжественно и радушно: в их присутствии был отслужен в соборе благодарственный молебен и, затем, устроен был для них обед на открытом воздухе, на том месте, где выстроен ныне театр. Посмотреть на освобожденных собралось полгорода, и в это время разыгрывались тяжелые и полные глубокого трагизма сцены: в седом, согбенном старике иная женщина едва узнавала своего красавца-мужа, уведенного в Хиву более 25-ти лет назад; во взрослом парне, «уже потурчившемся», старуха-мать узнавала, по имени или по каким нибудь особым, внешним приметам, своего дорогого сына, схваченного Киргизами десятилетним мальчиком и проданного в Хиву...

Пленные рассказали тогда участникам бывшей экспедиции в Хиву все подробности о снаряжении двухтысячного конного отряда Туркменов-Иомудов, о гибели этого отряда и о той «победе», которая праздновалась Хивинцами, когда они узнали, что Русский отряд покинул Чушка-Кульское укрепление и отступил на Эмбу.

Те же пленные явились неумолимыми обвинителями и правдивыми свидетелями противу купца Зайчикова, бывшего, так сказать, тайным коммиссионером по поставке в Хиву Русских невольников. Они рассказывали, затем, что их, по доставке в Хиву, всячески склоняли принять мусульманство и, в случае успеха, женили на Хивинках. С девушками поступали гораздо проще: их прямо разбирали по гаремам. Если же замечали у пленника намерение бежать, то делали ему, немного повыше пятки, разрез, насыпали туда мелко нарезанного конского волоса и долго, искусственным образом, растравляли рану, чтобы пленнику нельзя было скоро ходить. Если же кто нибудь из пленных убегал из Хивы и его ловили, то сажали, в страх другим, на кол, и несчастный умирал в жесточайших мучениях. Спастись от казни, в случае поимки, был лишь один исход — принять ислам и жениться на Хивинке, что некоторые и [587] делали. Возвращенные пленные объяснили при этом, что всех Русских людей жило в Хиве, в неволе, более тысячи человек, преимущественно забранных Туркменами с рыбных промыслов на Каспийском море и поставленных Зайчиковым; но что во время бывшей в Хиве холеры, в 1829 году, умерло их более половины; что и теперь еще осталось в Хиве несколько десятков пленных Русских — частию по доброй воле, особенно женщины, не пожелавшие бросить в Хиве прижитых ими детей, а то и по неволе, оставленные самим ханом, особенно любимые им, личные его слуги, которые умоляли возвращавшихся пленников похлопотать за них у Оренбургского начальства, дабы оно настояло и на их возвращении. Вследствие этого, посланному хана, Атаниасу-Хаджи, было объявлено, что он и задержанные ранее Хивинцы будут лишь тогда освобождены, когда хан возвратит всех остальных Русских пленников, насильно удержанных им в Хиве. Надо заметить, что в Оренбурге содержалось под караулом тоже более сотни Хивинцев: их забирали в то время, когда они являлись на меновой двор, по торговым делам. Мера эта подействовала как нельзя лучше: в конце того же 1840 года и в Январе 1841, прибыли в Оренбург из Хивы и все остальные наши пленные; там остались лишь три беглых солдата, несколько десятков потурчившихся женщин и около сотни Калмыков, которые сами не пожелали вернуться на родину, так как, будучи магометанами, поженились на Туркменках и Хивинках и обзавелись семьями и своим хозяйством.

Тотчас же по прибытии наших последних пленных, были отправлены в Хиву все, забранные нами ранее, подданные хана Алла-Кула, наделенные на дорогу более щедро, чем наделены были наши. При отъезде из Оренбурга Атаниаса-Хаджи, с ним был заключен обстоятельный торговый договор о беспрепятственном проходе в Хиву и обратно Русских купеческих караванов, и посланец хана дал обещание, от имени своего правителя, воспретить отныне Туркменам-Иомудам и Хивинским Киргизам грабить в степи наши караваны (К сожалению, договор этот не был даже оформлен Хивинцами, так как хан отказался, в первое посольство наше в Хиву, в 1841 году, подписать его. Впоследствии, в 1842 году, новому нашему посольству, благодаря перемене правителя в Хиве, удалось таки добиться подписания торгового договора, который, впрочем, выполнялся Хивинцами недолго. И. З.).

Таким образом, экспедиция, предпринимавшаяся в Хиву, дала все те результаты, которые от нее желались и ожидались, то есть возвращение пленных и свободу торговли. Вследствие таких мирных [588] и покорных действий Хивинского хана, были отменены в том же 1840 году, по высочайшему повелению, все сделанные генералом Перовским, пред отъездом его в Петербург, распоряжения о новом походе в Хиву. Приказ о том был очень громкий, и воспоследовал он, главным образом, по настоянию канцлера Нессельроде, очень желавшего успокоить Англичан и как бы извиниться пред ними, что без их позволения, мы решились было двинуться на Восток...

Следует упомянуть, также, и о главном результате, который дала Русским военным людям неудачная экспедиция генерала Перовского в Хиву: она научила — как снаряжать походы в Среднюю Азию. Горьким уроком 1839 г. воспользовался покойный К. П. Кауфман, не только в системе и порядке снаряжения самой экспедиции и в пути следования ее через степь, но даже и во времени года: вместо поздней осени, он двинулся в Хиву раннею весною.

XIV.

Известие о поездке Государя за границу. — Отъезд генерала Перовского в Петербург. — Сухой прием у военного министра. — Томительные ожидании аудиенции у Государя. — Приглашение прибыть в Михайловский манеж. — Сцена с гр. Чернышовым. — Свидание с Государем. — Переезд в Петергофский дворец. — Представлении к наградам. — Новые помыслы о Хивинском походе. — Отъезд генерала Перовского за границу.

Когда генерал-адъютант Перовский вернулся в Оренбург, то вскоре, из получаемых им Петербургских писем, он убедился окончательно, что о новом походе в Хиву нечего было и думать; что, напротив, следует ехать в Петербург, в качестве обвиняемого, и оправдываться. Об этом, между прочим, писал ему неизменно к нему расположенный министр двора, граф В. Ф. Адлерберг. Но ехать тотчас же в Петербург было немыслимо: Перовский нуждался хотя в небольшом отдыхе, а его раны — в лечении; к тому же, наступила в Апреле самая распутица.

В конце Апреля, Перовский получил конфиденциальное письмо от Московского почт-директора Булгакова (А. Я. Булгаков был, как называли его, «всеобщий одолжитель»: он знал все и всех; для аристократического кружка Москвы он заменял нынешние газеты и телеграфные агентства. Этим и объясняются обстоятельные сообщения о походе в Хиву, делаемые, нарочито, Перовским в его письмах к Московскому почт-директору. И. З.), извещавшее его, что Государь собирается ехать в Варшаву, а оттуда в Эмс. Это известие было крайне неприятно для Перовского, который, будучи без вины [589] виноватым, желал, конечно, оправдаться как можно скорее; а для этого ему необходимо было личное свидание с Государем, который (он знал и был уверен) терпеливо выслушает его и не обвинит.

В половине Мая, генерал Перовский выехал наконец в Петербург. Он ехал безостановочно и пробыл лишь один день в Москве; тем не менее, он прибыл в Петербург лишь 3-го Июня. За два дня перед тем, возвратился из за границы Государь; но граф Адлерберг, на содействие которого и дружбу так рассчитывал Перовский, не вернулся вместе с Государем, а остался на некоторое время в Эмсе, при больной императрице Александре Феодоровне, лечившейся там. Таким образом, Перовский лишен был возможности предстательства пред Государем и испрошения у него аудиенции.

На другой же день своего приезда в Петербург, генерал-адъютант Перовский, в силу обычной воинской дисциплины и установленного порядка, отправился представиться военному министру гр. Чернышову, своему заведомому недоброжелателю и тайному врагу. Гр. Чернышов принял его очень сухо, в общей приемной, ни о чем не спрашивал и на заявление Перовского, что он, по званию генерал-адъютанта и по должности командира отдельного корпуса, желал бы представиться Государю, небрежно отвечал:

— Я извещу, когда Государю благоугодно будет вас видеть...

В той же приемной военного министра, В. А. Перовский мог, лишний раз, убедиться в людском ничтожестве, навыкшем поклоняться лишь успеху: несколько человек из числа представлявшихся и один директор канцелярии министра, бывшие давними знакомыми генерала Перовского, постарались его не узнать и отвернулись от него.

Генерал Перовский вернулся от военного министра мрачный и почти больной, и для него настали самые горькие и тяжелые, в его славной и честной жизни, дни: прошла неделя, другая, третья — от военного министра нет известия о дне представления Государю... Граф В. Ф. Адлерберг был все еще за границей... В это время никто, кроме близких родных, даже не посещал опального губернатора: все сторонились от него, как от зачумленного. Постоянным собеседником его был один штабс-капитан Никифоров, приехавший в Петербург вместе с генералом; да еще заходили, изредка, люди из кружка Жуковского и Плетнева, да приятели и друзья В. И. Даля, который лежал в это время больной в Оренбурге... Лето в Петербурге стояло удушливое и пыльное, и переносить его было для генерала Перовского особенно тяжело; переехать же куда-нибудь на [590] дачу, за город, генерал не решался — в ежечасном ожидании приглашения к Государю, который, возвратясь из-за границы, жил то в Царском Селе, то в Петергофе и наезжал в душный Петербург изредка, не более, как на несколько часов. Наконец, в конце 4-й недели томительного ожидания, генерал адъютант Перовский получил от военного министра «приглашение» пожаловать на другой день к Михайловский манеж, где имел быть развод в присутствии Государя, которому он и может-де представиться.

На другой день, в девять часов утра, генерал В. А. Перовский, одевшись в полную парадную форму, был в Михайловском манеже. Оказалось, что все уже было готово, и лишь ожидали, с минуты на минуту, прибытия Государя и великого князя Михаила Павловича; военный министр граф Чернышов был тут же. Войдя в манеж и увидя, что в стороне войск, недалеко от правого фланга, стоит небольшая группа генералов, с членами и атташе какого то посольства, В. А. Перовский, обойдя их, стал совсем отдельно, неподалеку от этой группы. Военный министр, раздосадованный уже тем обстоятельством, что ген.-адъютант Перовский не подошел к нему и окружавшей его свите, послал тотчас же своего адъютанта с поручением — предложить присоединиться к общей группе генералов, имеющих представиться в этот день Государю.

Генерал молча выслушал адъютанта и стоял на одном месте «как окаменелый» (по словам имеющегося у нас письма); затем, медленно начал ходить взад и вперед...

Прошло несколько минут. Группа генералов и члены посольства с недоумением поглядывали на представительную фигуру молодого генерала, одетого в красивый мундир атамана казачьих войск с генерал-адъютантскими вензелями и аксельбантами, в высоком, мерлушчатом кивере, с длинным султаном и этишкетами, с грудью, покрытою звездами и орденами — Русскими и иностранными, с массою разных медалей, между которыми первое место занимала почетная медаль за войну 1812 года; а этот генерал, опустив, по привычке, на грудь свою красивую курчавую голову, медленно прохаживался взад и вперед на маленьком, намеченном им пространстве манежа, усыпанного песком.

В свите графа Чернышова, когда вернулся адъютант, произошло некоторое недоумение и даже волнение; затем, военный министр послал второго адъютанта с следующим приказанием:

— Передайте ген.-адъютанту Перовскому, что военный министр покорнейше просит его не нарушать обычного порядка и [591] присоединиться к общей группе лиц, желающих представиться сегодня Государю Императору.

Адъютант передал это распоряжение; но генерал Перовский выслушал его также молча и даже не приостановился в своем медленном хождении взад и вперед по песку манежа. Посланец, сильно озадаченный и переконфуженный, подъехал к военному министру и доложил ему о своей неудаче...

Спустя несколько минут, все зашевелилось и подтянулось: в дверях манежа показался Император, сопутствуемый великим князем Михаилом Павловичем. Государь быстрыми шагами подошел к фронту, принял рапорт военного министра и поздоровался с людьми... В это время, взгляд его повернулся в бок, он увидел, что в стороне от всех стоит монументальная фигура генерала, с поднятою «под козырек» правою рукою...

Государь нахмурился: очевидно, нарушался «обычный порядок...»

— Кто это такой? спросил он недовольным голосом у военного министра.

— Это генерал-лейтенант Перовский, ваше величество.

— Перовский?! радостно воскликнул Государь, и быстро направился к одиноко стоявшему генералу...

— Здравствуй, Перовский, здравствуй!! торопливо заговорил Николай Павлович, и крепко поцеловал Перовского. — Как я рад, что вижу тебя!.. Давно ли ты приехал?

— Почти уже месяц, как я в Петербурге.

— Почему же ты не явился до сих пор ко мне?! удивленно спросил император.

— Так угодно было господину военному министру, отвечал Перовский.

Лицо Государя омрачилось... Он взял под руку Перовского и, обращаясь к великому князю, проговорил: — Замени, брат, меня на сегодня, — и, совершенно не замечая графа Чернышова и его растерянного, побледневшего лица, вышел из манежа, по прежнему под руку с Перовским, посадил его с собою в коляску и повез во дворец... В тот же день, вечером, Перовский, по приглашению Государя, переехал на жительство в Петергоф, где был в это время Двор, и ему были отведены во дворце особые покои.

Таким образом, вознагражден был этот мужественный, гордый и даровитый человек за все свои страдания и муки и за все принижения, терпеливо им вынесенные. В лице Русского царя, нашелся единственный справедливый и милостивый судия дел и несчастий [592] главного начальника экспедиционного отряда, погибшего в неудачном походе в Хиву (В Англии, военные авторитеты того времени отдавали, тоже, должную дань героизму Перовского в его несчастном походе. С особенным уважением относился к нему знаменитый Веллингтон, восхищавшийся, именно, мужеством и самоотвержением Перовского, как военачальника. И. З.).

Более двух дней император Николай Павлович не отпускал от себя генерала Перовского ни на шаг, как говорится: он внимательно расспрашивал и выслушивал все, что касалось несчастного похода и его бедствий. Государь, по рассказам самого Перовского, был особенно сильно поражен и тронут до слез, когда бывший главный начальник отряда стал передавать ему подробно о страшной ночи на 10-е Февраля, когда, во время бурана, все в отряде готовились к смерти, и не стихни этот буран на другой день, на Эмбу не вернулся бы из «отдельной колонны» ни один человек...

Государь сам потребовал от Перовского, чтобы он немедленно сделал общее представление к наградам; при этом приказал ему представить буквально всех офицеров и генералов «и чтобы солдаты не были забыты...» Через несколько дней, представление это было сделано и тотчас же утверждено Государем, поручившим Перовскому «лично передать его графу Чернышову для исполнения».

Боже мой, как согнулись тогда перед Перовским все те, которые так недавно от него отворачивались и старались даже совсем не узнавать его!.. А он, довольный и счастливый, словно помолодевший на несколько лет, скромно ходил по аллеям Петергофского парка, опустив на грудь свою курчавую голову и обдумывая новый поход в Хиву, настоятельную необходимость и неизбежность которого он сознавал теперь более чем прежде. Но все его попытки в этом направлении были графами Нессельроде и Чернышовым отклонены. В начале Августа у Перовского вновь открылась дурно залеченная старая рана в груди, и Государь убедил его уехать лечиться за границу, пожаловав на это путешествие 20 тысяч рублей (асс.).

XV.

Всеобщие награды. — Увольнение от службы и смерть генерала Циолковского. — Миссия капитана Никифорова в Хиву и его смерть. — Трагическая кончина генерала Данилевского. — Генералы Молоствов и Геке. — Подполковник Г. Н. Зеленин. — Назначение в Оренбург генерала Обручева. — Вторичная служба генерала Перовского в Оренбургском крае. — Коканский поход и взятие крепости Ак-Мечети. — Возведение в графское достоинство. — Смерть графа В. А. Перовского.

Вести из Петербурга о ласковом и милостивом приеме, оказанном генералу Перовскому Государем, дошли до Оренбурга вместе [593] с высочайшими приказами о пожалованных за поход наградах: эти вести привез штабс-капитан Никифоров, явившийся в Оренбург уже в чине капитана и с пожалованным ему орденом св. Владимира 4-й степени с бантом. Эти вести, равно как и пожалованные награды, сильно порадовали и оживили совсем было приунывших участников похода, оставшихся еще в живых. Все получили или ордена, или следующие чины и по годовому не в зачет окладу жалованья; всем нижним чинам были даны также денежные награды, а юнкера и унтер-офицеры-топографы были произведены в прапорщики; даже генерал-майор Циолковский получил Анненскую звезду, хотя, спустя всего неделю после этой награды, в Оренбурге получен был высочайший приказ, коим Циолковский увольнялся от службы, по домашним обстоятельствам. Эта отставка, состоявшаяся без желания и прошения жестокосердого Поляка, сильно оскорбила его самолюбие: он в следующую же ночь выехал в свое имение, отстоящее 80 с чем-то верст от Оренбурга. Там он вновь принялся было за прежнее, истязуя уже не солдат, а своих крепостных людей; но они не в силах были перенести зверские жестокости этого злого человека, и спустя всего три недели по отъезде Циолковского из Оренбурга, в этот город пришло известие, что генерал убит своими крепостными. Случилось это так.

Тот самый повар, которого Циолковский наказывал, во время экспедиции, чуть не ежедневно, решился избавить крепостную дворню от злого барина, ставшего еще более злым по приезде в деревню, вследствие своей невольной отставки. Для приведения своего намерения в исполнение, повар выбрал темный и теплый Августовский вечер. В доме были отворены все окна. Циолковский сидел в своем кабинете и читал книгу, облокотившись головою на ладонь правой руки; пуля попала ему прямо в висок, так что он не пошевельнулся и даже не переменил позы — как сидел, прислонившись к письменному столу, так и остался. Повар, взглянув после выстрела в окно и увидя, что барин не упал, вообразил, что промахнулся и бросился бежать; неподалеку от дома была картофельная яма, в которой он и спрятался; там он просидел до утра, пока мимо ямы шли на работу крестьяне и громко говорили о смерти барина. Услышав слово «смерть», повар догадался, что он не дал промаха, вышел из ямы, прямо прошел в дом, где быль уже становой пристав, объявил ему о своей вине и спокойно отдался в руки правосудия. Таков, значит, был страх пред генералом Циолковским, что предстоящее повару наказание чрез палача, на эшафоте, было ничто в сравнении с теми истязаниями, которым [594] мог подвергнуть виновного сам Циолковский, если бы повар промахнулся. «Таким образом, окончил свою жизнь этот варвар рода человеческого», говорится в имеющихся у меня Записках подполковника Г. Н. Зеленина.

* * *

Остается сказать еще несколько слов о других действующих лицах нашего повествования.

Капитан Никифоров был назначен, по рекомендации генерала Перовского, начальником миссии в Хиву, отправленной туда в 1841 году. Но он держал себя с ханом Алла-Кулом с таким достоинством, а по словам Хивинцев «так гордо и дерзко», что не добился у них ничего и уехал из Хивы в Оренбург с неподписанным торговым договором. Возвращаясь, затем, с отчетом о своей неудачной миссии в Петербург, он заехал по дороге к своей старушке-матери в ее маленькое именьице, находившееся близ Сызрани, и там неожиданно умер от разрыва сердца.

Командир авангардной колонны полковник Данилевский отправился в Хиву в следующем 1842 году, во главе целого посольства, добился-таки от хана подписания торгового трактата, был произведен за это в генерал-майоры и перешел на службу в Петербург. Жизнь свою он окончил трагически. Будучи замечательно красив собою и имея всего 35 лет от роду, он страстно влюбился в одну Славянскую владетельную княжну и пользовался взаимностью; но на брак этот не согласились ее родители и решили увезти ее на родину. В осенние сумерки, на первой же почтовой станции от Петербурга к Москве, едва только заложили лошадей в карету, в которой ехало семейство княжны и она сама, как к лошадям спереди подошел высокого роста молодой генерал и выстрелил себе в рот. Лошади поднялись было на дыбы, затем рванулись вперед, и карета проехала по трупу уже скончавшегося Данилевского.

Генерал-майор Молоствов, воспротивившийся отступлению отряда с Эмбы, был впоследствии наказным атаманом Оренбургского казачьего войска; а полковник Геке, в чине генерал-лейтенанта назначен был наказным же атаманом Уральского казачьего войска.

Ген-лейт. Толмачев, погубивший окончательно свое здоровье во время экспедиции, получил орден Белого Орла, полную пенсию и уехал к себе на родину, в Тамбовскую губ. [595]

Сошли в могилу почти и все остальные участники героического зимнего похода в Хиву в 1839 году, и в настоящее время, по прошествии более полувека со времени этой экспедиции, в Оренбурге и его уездах находятся в живых несколько лишь человек, которые весьма охотно и с замечательною скромностию рассказывают о всех ужасах, выпавших на их долю в Хивинском походе.

Из унтер-офицеров-топографов, бывших в отряде совсем юношами, живы еще два брата Зеленины, оба подполковники в отставке; старший из них, Георгий Николаевич, составивший краткие записки о зимнем походе в Хиву, получает шестисотрублевую пенсию и еще настолько бодр и крепок, что служит безвозмездно членом местного отделения Крестьянского Поземельного Банка.

Вместо генерал-адъютанта Перовского, командиром отдельного Оренбургского корпуса и военным губернатором, был вскоре же назначен генерал лейтенант Обручев, оставивший по себе в Оренбурге добрую память честного и вполне доступного человека.

* * *

Залечив кое-как свою тяжелую Турецкую рану за границей, генерал-адъютант В. А. Перовский вернулся в Россию, и его вновь стало тянуть на Восток. Он горячо доказывал необходимость и неизбежность нашего поступательного движения в Среднюю Азию. Его благосклонно выслушивали, но не соглашались с ним. Тем не менее, он все-таки добился учреждения в Оренбурге особого генерал-губернаторства и был первым генерал-губернатором, назначенным на этот пост. В это время, соседние с нами владетели Средне-азиатских ханств вновь подняли головы и стали чинить нашим торговым людям всяческие обиды и притеснения. Дерзость их особенно усилилась в то время, когда они узнали, что единоверная им Турция находится с нами в войне. Вследствие этого, в 1853 году был предпринят генерал-губернатором В. А. Перовским знаменитый Коканский поход, окончившийся для нас полною победою и взятием сильной Коканской крепости Ак-Мечети, переименованной впоследствии в «Форт Перовский». За этот собственно поход Перовский и возведен был, в 1855 году, в графское достоинство.

Оренбургским краем В. А. Перовский управлял до половины 1856 года. В Августе он уехал из Оренбурга в Москву, на коронацию покойного Государя Александра Николаевича, и более уже не [596] возвратился в излюбленный им край: годы, долгий плен, походы и раны сломили, наконец, железный организм Перовского... Он, по совету врачей, уехал в Крым, и там, в имении князя Воронцова Алупке, 8 Декабря 1857 года, тихо скончался — одиноким как и жил. А так как, он, как бы предчувствуя свою скорую кончину, говорил, всего за неделю до смерти, окружающим, что радуется тому, что умирает вблизи Черного моря, постоянный шум и плеск которого ему так нравится, то его и похоронили в известном Георгиевском монастыре, расположенном вблизи Севастополя, на отвесном берегу моря; место же для гроба графа Василия Алексеевича Перовского было высечено в скале, омываемой у своего подножия волнами этого вечно неспокойного моря...

Эпилог.

Со времени зимнего похода в Хиву, прошло 33 года. В Хиве и в России сменились правители: Хивою заправлял гордый Мухамед-Рахим-Богудар-Хан, в России царствовал император Александр Николаевич. Но нравы руководителей Хивинской политики и их недоброжелательные отношения к России не изменились за это время к лучшему; подущаемые иноземными советниками, они, напротив, становились, год от году хуже и хуже. Хивинцы не хотели признавать даже тех договоров, которые были ранее ими же самими подписаны. Когда мера Русского долготерпения, наконец, истощилась, предпринят был знаменитый поход в Хиву, под общим начальством генерал-адъютанта К. П. Кауфмана, — и вот, в саду Хивинского хана, 2-го Июня 1873 года, произошла следующая историческая сцена, которую мы, ради ее глубокого интереса, и позволим себе привести здесь.

«Хан Мухамед-Рахим Богудар вернулся, наконец, в Хиву и явился к победителю.

«Генерал Кауфман принял его под вязами, пред своею палаткой. Здесь была платформа из кирпичей, устланная теперь коврами, уставленная стульями и столами. На этой-то платформе произошло первое свидание генерала Кауфмана с ханом.

«Едва разнесся по Хиве слух о приезде хана, все собрались вокруг генерала Кауфмана, интересуясь видеть властелина, о котором слышали так много. Теперь он довольно смиренно въехал в свой собственный сад, сопровождаемый свитой человек в двадцать; когда же подъехал к концу коротенькой аллеи из молодых тополей, [597] ведущей к палатке генерала Кауфмана, то сошел со своего богато убранного коня и пошел пешком, сняв свою высокую баранью шапку. Он поднялся на маленькую платформу, сидя на которой ему, вероятно, часто приходилось самому видеть выражения почтительнейшей покорности своих подданных, и стал на колена пред генералом Кауфманом, сидевшим на своем походном стуле... Затем, он отодвинулся немного дальше, не сходя однако с платформы, покрытой, вероятно, его собственным ковром, и остался на коленях.

«Хан человек лет тридцати, с довольно приятным выражением лица, когда оно не отуманивается страхом, как в настоящем случае... У него красивые большие глаза, слегка загнутый орлиный нос, редкая бородка и усы и крупный, чувственный рот. По виду, он мущина очень крепкий и могучий, ростом в целых шесть футов и три дюйма, плечи его широки пропорционально этой вышине и, на взгляд, весу в нем должно быть никак не меньше шести, даже семи пудов. Одет он был в длинный ярко-синий шелковый халат, на голове была высокая Хивинская шапка. Смиренно сидел он, полустоя на коленях, пред генералом Кауфманом, едва осмеливаясь поднять на него глаза. Едва ли чувства хана были приятного свойства, когда он очутился, таким образов, в конце концов, у ног Туркестанского генерал-губернатора, славного «ярым-падишаха». Два человека эти представляли любопытный контраст: генерал Кауфман ростом был чуть ли не на половину меньше хана, и в улыбке, скользившей по его лицу, когда он смотрел на сидящего у его ног Русского исторического врага, сказывалась немалая доля самодовольства. Казалось, что трудно бы и подобрать более резкое олицетворение победы ума над грубою силой, усовершенствованного военного дела над первобытным способом ведения войны, чем оно являлось в этих двух мущинах. Во времена рыцарства хан этот, со своею могучею фигурой великана, был бы чуть не полубогом; в рукопашном бою он обратил бы в бегство целый полк, весьма вероятно был бы настоящим «Coeur de Lion»; а теперь самый последний солдат в Русской армии был, пожалуй, сильнее его.

— Так вот, хан, сказал генерал Кауфман, вы видите, что мы, наконец, и пришли вас навестить, как я вам обещал это еще три года тому назад...

Хан. — Да, на то была воля Аллаха.

Генерал Кауфман. — Нет, хан, вы сами были причиной этому. Если бы вы послушались моего совета три года тому назад и исполнили бы тогда мои справедливые требования, то никогда не видали бы [598] меня здесь. Другими словами, если бы вы делали то, что я вам говорил, то никогда бы не было на то воли Аллаха.

Хам. — Удовольствие видеть ярым-падишаха так велико, что я не мог бы желать какой-нибудь перемены.

Генерал Кауфман (смеясь). Могу уверить вас, хан, что в этом случае удовольствие взаимно... Но перейдем к делу. Что вы будете делать? Что думаете предпринять?

Хан. Я предоставляю это решить вам, в вашей великой мудрости. Мне же остается пожелать одного — быть слугой великого Белого Царя.

Генерал Кауфман. Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой его, а другом. Это зависит от вас одних. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола: он только хочет доказать, что он достаточно могуществен, чтобы можно было оказывать ему пренебрежение, и в этом, надеюсь, вы теперь достаточно убедились. Великий Белый Царь слишком велик, чтобы вам мстить. Показав вам свое могущество, он готов теперь простить вас и оставить по-прежнему на престоле, при известных условиях, о которых мы с вами, хан, поговорим в другой раз.

Хан. Я знаю, что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям Русских, но тогда я не понимал дела, и мне давали дурные советы, вперед я буду лучше знать, чти делать. Я благодарю великого Белого Царя и славного ярым-падишаха за их великую милость и снисхождение ко мне и всегда буду их другом» («Военные действия на Оксусе и падение Хивы», сочинение Мак-Гахана Лондон, 1874 года («Русский Вестник», 1875 г.).).

* * *

Сцена эта вознаграждала Россию за все: за гибель отряда князя Бековича-Черкасского, за оскорбления, чинимые нашим послам, за захват и тяжкую неволю Русских подданных, за грабежи торговых караванов, словом за все — даже за неудачу зимнего похода 1839 года...

Ив. Захарьин.

Оренбург.
26 Января 1891 года.

Текст воспроизведен по изданию: Зимний поход в Хиву, в 1839 году. По рассказам и запискам очевидцев // Русский архив, № 4. 1891