ЗИМНИЙ ПОХОД В ХИВУ,

В 1839 ГОДУ

VI.

Положение в отраде военных топографов. — Ночные страдания от морозов. — Практический совет Киргиза. — Появление скорбута. — В солдатской джуламейке. — Как раздавали нижним чинам спирт и топливо. — Прибытие отряда на Эмбу. — Устройство понтонных мостов на сухом пути.

Для предполагавшихся военно-топографических съемок местности по дороге в Хиву и самой Хивы, в отряде, в каждой из четырех колонн, находились топографы, под командою особо назначенных офицеров генерального штаба, под общим начальством капитана генерального же штаба Рейхенберга. На каждого офицера и двух топографов унтер-офицерского звания полагалась особая джуламейка, деньщик, 2 верблюда с особым при них Киргизом и 2 лошади; а так как Киргиз ничего, кроме верблюдов, не хотел знать, а деньщик знал лишь своего барина, то на долю молодых людей, поступивших в топографы (по большей части, из дворянских детей Оренбургской губернии, чтобы избежать службы в линейных баталионах), выпадали не только обычные труды по их специальному делу, но и тяжелые физические — по уборке джуламейки, разведению огня, и проч.; а чтобы убрать джуламейку или поставить ее, необходимо снять или поднять вверх главную кошму, а эта работа была под-силу лишь четырем взрослым человекам, а не тем юнкерам, почти детям, на которых выпадало это занятие. Специальные же труды топографов, во все время этого неудачного похода, ограничились выбором мест для ночлегов, затем расстановкою жалонеров и указанием каждой отдельной части ее места в каре. Офицеры, обыкновенно, выбирали лишь место для ночлега колонны; расстановка же жалонеров и распределение отдельных частей по их местам — все это лежало на обязанностях молодых людей, так что, по приходе колонны на место, им надо было работать еще более часа, пока, наконец, все части и верблюды, перепутавшиеся походом, займут свои места. При этом все недовольные своими местами, т. е. попавшие под ветер, вымещали, обыкновенно, свое зло на молодых топографах, ругая их. прямо в глаза, [546] неприличными словами; особенною грубостью в этих случаях выдавались казачьи офицеры, мало отличавшиеся, по своему образованию, от простых казаков.

Этими трудами и ограничились все занятия ученых топографов в экспедиционном отряде, так как съемок делать им не пришлось: местность до Эмбы и до Ак-Булака была, как сказано выше, исследована еще летом полковником Гекке, а дальше Ак-Булака или Чушка-Куля, отряду не суждено было двинуться...

В находящихся у меня Записках Г. Н. Зеленина, имевшего в то время всего 19 лет, страдания молодых топографов изложены так правдиво и естественно, что я позволю себе здесь несколько остановиться.

Расставив колонну на ночлег, измучившись и наслушавшись вдоволь ругательств и оскорблений, молодые люди приходили, наконец, к своей джуламейке и принимались за устройство для себя ночлега, так как их начальник и компанион по джуламейке, офицер, уходил, обыкновенно, на вечер ночевать к кому нибудь из знакомых офицеров, у которых давно уже раскинута была кибитка. Топографы разгребали прежде всего снег и кое-как ставили джуламейку. Складных железных кроватей, заведенных для похода, по настоянию генерала Перовского, решительно всеми офицерами (Предполагалось, конечно, быть в Хиве и возвратиться из нее летом, когда в степи имеются скорпионы и тарантулы, гораздо легче могущие укусить людей, спящих на полу, чем на кроватях.), у молодых людей не было, и им приходилось спать прямо на снегу, подослав лишь под себя кошмы, спать не раздеваясь, во всей той одежде и обуви, в которых они шли походом, днем; у них даже с силы не хватало, чтобы очистить снег до земли, потому что изнемогали от усталости, а снегу было нанесено много...» Кое-как кипятили воду и устроивали чай; затем, спешили улечься на отдых, накрываясь сверху саксачьим тулупом. Но мороз брал свое, и ноги, обутые в теплые чулки, кошемные (войлочные) валенки и, затем, в кожанные сапоги для удобства ходьбы дорогою, все-таки зябли ночью так сильно, особенно в морозы более 30°, что приходилось вскакивать с постели и бегать вокруг джуламейки, чтобы разогреть их; это нужно было проделывать в продолжение ночи несколько раз. Тоже самое делали и остальные топографы и все офицеры, так что ко многим другим лишениям и страданиям похода прибавлялась еще и бессонница. Иногда, в джуламейку молодых топографов приходил ночевать деньщик начальствовавшего над ними офицера и [547] Киргиз, приставленный к их верблюдам. Молодых людей сильно удивляло то обстоятельство, что Киргиз спит мертвым сном всю ночь и ни разу ни вскочит погреться, хотя спит в одних суконных онучах и одет, вообще, менее тепло, чем они. Решили спросить об этом Киргиза. Тот рассмеялся, да и говорит:

— У вас всегда будут ноги зябнуть...

— Да почему же это? стал спрашивать Георгий Николаевич.

— Вот почему, отвечал Киргиз. Если вы не будете снимать с ног, на ночь, кожаные сапоги, то вам не будет тепло: сапоги, ваши днем, во время похода, промерзают насквозь, от них и ногам холодно; а вы оставайтесь на ночь в одних войлочных сапогах, будете спать крепко и спокойно.

В следующую же ночь топографы исполнили совет Киргиза, сняли кожанные сапоги, а ноги, обутые в кошемные, мягкие сапоги окутали шубой, и крепко проспали всю ночь, и ноги у них не озябли. О своем открытии молодые люди сообщили Рейхенбергу, и тот стал делать тоже самое.

Более всех страдали ночью от кожаной обуви солдаты, которым воспрещалось разуваться в предположении тревоги: намучившись от ходьбы по снеговой пустыне, солдаты засыпали крепким сном, а на утро оказывалось, что у них были озноблены ноги... Начинался скорбут, появлялись на ногах раны, а затем ноги сводило, и в конце концов, от изнурения, постоянного холода и нахождения в лазаретном сквозном Фургоне, больные умирали... Большая часть солдат сводного дивизиона Уфимского полка погибли именно таким образом. «Только Всевышний Создатель, располагающий жизнию человека, не допустил нас до погибели! Вероятно, отцы и матери наши усердно молились в это время за наше спасение!..» говорит Георгий Николаевич Зеленин в том месте своих Записок, где приводятся бедствия отряда от стужи, во время ночлегов.

Белья солдаты не меняли вовсе; и вот, если им удавалось достать где-нибудь хоть немножко топлива, то огонь обыкновенно разводили в середине джуламейки. Обсядут солдатики, на корточках, вокруг огня, и когда он разгорится, то начинают один по одному снимать с себя сорочки и держат их перед пылом, поворачивая во все стороны; когда огонь порядочно нагреет рубашку, то ее слегка потряхивают, и в это время в костер сыпятся насекомые, производя весьма своеобразный треск и распространяя по джуламейке удушливый запах... А в это же время, на огне стоят солдатские котелки, манерки, а у кого и чайники, и снег превращается в [548] горячую воду, в которой размачиваются куски закорузлых и затхлых черных сухарей, заменяющих иногда и обед, и ужин.

А вот, например, как раздавали солдатам отряда порции «спирту». Когда фельдфебель получит его на роту, то сначала отнесет его к ротному командиру, который отольет себе часть цельного спирта и поделится им с субалтерн-офицерами: затем, фельдфебель приказывает принести этот спирт в свою джуламейку, отделит часть себе, а также и всем капральным унтер-офицерам: потом уже позовет артельщика, тот разбавит оставшееся количество спирта теплою водою и эту смесь выдают каждому солдату «по чарке».

Точно также делилось и топливо, добываемое за Биш-Тамаком исключительно солдатскими руками, из мерзлой земли. Вырытые коренья степных трав попадали, как и спирт, сначала к начальству, а затем уже в джуламейки солдатиков. Когда в воскресные и праздничные дни раздавали на роты мясо и приказывали солдатам готовить себе горячую пищу, то котел не мог вскипеть более одного, много двух раз; мясо не уваривалось, и в таком полусыром виде поглощалось солдатскими желудками... Появилась дизентерия... заболевающие отправлялись в ледяные фургоны, а оттуда в землю.

* * *

Вот, таким-то порядком, в Декабре 1839 года, шел несчастный отряд Русских войск по бесконечной степи, в тридцати градусные морозы, среди леденящих буранов, по колено в снегу, без теплой одежды и горячей пищи, оставляя за собою роковой страшный след — в виде невысоких снеговых холмов-могил над умершими людьми и круглых горок нанесенного мятелями снега над павшими верблюдами!...

19-го Декабря отряд достиг, наконец, Эмбенского укрепления, употребив на этот переход (от Оренбурга до Эмбы) 34 дня. Между тем рассчитывали, что это пространство, около 500 верст, будет пройдено не более, как дней в 15-ть.

Какой страдальческий и, по истине, героический быль этот переход, можно судить уже по одному тому, что из всех 34-х дней похода до Эмбы было лишь 15-ть без буранов и только 13 дней, когда мороз был ниже 20°. Обилие же снега было так велико, что положительно все овраги, даже самые глубокие, были занесены им до верху, так что приходилось употреблять самые невероятные усилия, чтобы перевести через такие овраги тысячи верблюдов и лошадей с их вьюками и колесными фурами... А чтобы переправлять через эти снеговые бездны пушки, приходилось накладывать поверх снега понтонные мосты и по ним уже перевозить орудия... [549]

VII.

Положение генерала В. А. Перовского во время похода. — Действия Хивинского хана Алла-Кула и высланный им двухтысячный отряд Туркмен-Иомудов. — Неудачная атака Хивинцами Чушка-Кульского укрепления. — Убийство нашего почтальона-Киргиза. — Гибель Хивинцев от морозов и буранов. — Отдых отряда в Эмбенском укрепления. — Отчаяние главноначальствующего. — Разговор солдат, спасший генерала Перовского. — Две партия в отряде. — Приказ о сформировании особой колонны и о выступлении на Чушка-Куль. — Прибытие на Эмбу султана Айчувакова.

Страдали в отряде все, конечно. Но был в нем один человек, страдания которого были гораздо более мучительны: это был главный начальник всей экспедиции генерал-адъютант В. А. Перовский... Он хорошо знал и понимал, что вся неудача похода ляжет на него одного; что не любивший его военный министр поставит ему на вид и на счет все: и гибель людей, и потраченные на поход крупные суммы денег, и ту потерю последнего влияния нашего в Хиве, которое могло существовать до этого несчастного предприятия... Были и другие опасения и мысли, увеличивавшие страдания Перовского: он помнил, что взял экспедицию пред Государем на свою личную ответственность... Нечего и говорить, конечно, что его могло мучить и оскорбленное самолюбие, и то злорадство, которое он стал уже замечать здесь, в степи, со стороны, например, генерала Циолковского, выражавшегося в кругу своих приближенных прямо словами басни, что синица-де моря не зажгла...

До похода на Хиву, губернатор Перовский прослужил в Оренбурге шесть лет, и за это время его успели узнать близко и хорошо Все увидели, что под наружною суровостью и холодным, как бы отталкивающим взглядом таилась добрая душа человека, не утратившего еще веру в людей, способного любить их и доверять им. Имея обширные полномочия и права командира отдельного корпуса в военное время, В. А. Перовский крайне неохотно предавал суду служащих, как военных, так и гражданских чиновников, и положительно отказывался утверждать смертные приговоры, к которым присуждали иногда солдат полевые военные суды (Исключением было лишь одно дело — об убийстве, тремя нижними чанами, с целью ограбления, коменданта Орской крепости полковника Недоброва; все трое убийц были приговорены полевым военным судом к смертной казни; Перовский утвердил этот приговор, и виновные были расстреляны: один в Оренбурге, другой в Орске и третий в Верхнеуральске. И. З.).

Из Оренбурга генерал-адъютант Перовский выехал в поход при 4-й колонне, верхом. Все полагали тогда, что он пересядет, [550] вскоре же, в свой экипаж, следовавший за колонною. Но вышло иначе. От самого Оренбурга вплоть до Эмбы, на расстоянии 500 верст, главноначальствующий ехал верхом, выступая с колонною одновременно, когда начинало рассветать, и слезая с коня лишь тогда, когда останавливалась и колонна на привалах и ночлегах. В утреннем полусвете, часто видели генерала, верхом на белой, а иногда на серой лошади, едущего позади колонны, шагом, с опущенною, по привычке, головою на грудь... В 11 часов, ежедневно, генерал Перовский начинал объезжать все колонны, здороваясь, на походе, с людьми и оглядывая их; в этих объездах, его сопровождал лишь один казак.. Линия отряда, состоявшая из 4-х колонн, растягивалась, обыкновенно, на 8 и более верст; тем не менее, не смотря ни на какую погоду и мороз, главноначальствующий объезжал всю эту линию два раза — от 4-й колонны до 1-й и обратно. Часто, ночью, главноначальствующий сам поверял исправность цепи и бдительность часовых, особенно с того времени, когда узнали, что в степи рекогносцирует двухтысячный конный отряд Хивинцев. Однажды, в ночь под 22 Декабря, на Эмбе, генерал едва не был заколот часовым: ему как то удалось, в одиночку, проехать за цепь, обманув бдительность часового в одном месте; но когда он возвращался обратно, был замечен и желал проехать чрез цепь насильно, то часовой, после троекратного приказания «стой!» взмахнул уже штыком, и только во время произнесенный пароль спас Перовского от новой раны. Когда начались бедствия отряда и стали, затем, прогрессивно, увеличиваться, генерал-адъютант Перовский стал реже и реже объезжать колонны; его красивая голова стала, как казалось всем, опускаться все ниже и ниже, а взгляд становился еще более суровым и строгим... Таким образом, не слезая с коня, доехал главный начальник экспедиции до Эмбы; но затем, в дальнейшем походе отряда, его никто не видел на лошади: он ехал в зимнем возке, видимо стал избегать встреч с людьми и всячески старался быть незамеченным...

* * *

Когда отряд пришел в Эмбенское укрепление, то здесь узнали, что Хивинский хан Алла-Кул, осведомившись от своих подданных, занимавшихся торговлею в Оренбурге, что Русские собираются идти на Хиву и выстроили уже для этой цели, по дороге на Усть Урт, два укрепления, отобрал более двух тысяч испытанных и крепких джигитов (батырей) из племени Туркмен-Иомудов, и велел им ехать на самых лучших лошадях, а грузным всадникам [551] о-двуконь, без всяких запасов, даже без джуламеек, ехать быстро и не останавливаясь, стараясь достигнуть как можно скорее до Русских укреплений, пока не подошел к ним главный отряд, идущий с Перовским из Оренбурга; взять, пользуясь малочисленностью гарнизонов, оба укрепления (Чушка-Кульское и Эмбенское), перебить всех Русских до последнего человека, а их отрезанные головы, в виде трофеев, выслать в Хиву; затем, идти на встречу главному отряду, следовать по его пятам, беспокоя людей днем и ночью и если можно сделать на него, в самую темную и буранную ночь, отчаяннейшее нападение в рукопашную. Начальствовать этим отборным отрядом вызвался сам Куш-Беги (военный министр), который пообещал хану привести в Хиву людей обоих гарнизонов (из Чушка-Куля и Эмбы) живьем, для смертных казней в самой Хиве.

Хивинцы могли исполнить только начало этого грозного приказа. Они быстро добрались до первого, стоявшего на их пути, Чушка-Кульского укрепления, 18-го Декабря напали на него, но были самым позорным образом отбиты и прогнаны, потеряв более десяти человек убитыми, трупы которых так и лежали под укреплением на снегу всю зиму. В укреплении, в это время, было на лицо: здоровых 130 человек и больных 164 человека, которые тоже взялись кое-как за оружие. Команду принял на себя горный инженер Ковалевский, случайно попавший за три дня перед этим в Чушка-Куль и оказавшийся старшим в чине; помощником его был поручик Гернгрос. Хивинцы делали четыре отчаянные атаки и были отбиты единственно при помощи пушек: гром выстрелов и свистящая картечь производили в их рядах панический страх, которого они не могли преодолеть, не смотря на всю свою храбрость. Ружей они не особенно боялись, так как имели и свои фитильные, стрелявшие с подставок, которые, однако, попадали, иногда довольно далеко и метко. Отбитые от Чушка-Куля, Хивинцы направились по дороге на Эмбенское укрепление. По дороге, в нескольких верстах от Ак-Булака, они встретили нашего Киргиза, ехавшего с почтой из Эмбы в Чушка-Куль; на этом несчастном своем единоверце разбойники и выместили всю свою злобу: обыскав его, они нашли пакеты с печатями... улика, следовательно, была на лицо... Узнано было впоследствии, от наших пленных, возвращенных из Хивы и потом в самой Хиве (В 1842 году, было отправлено из Оренбурга в Хиву особого рода посольство с полковником Данилевским во главе; и вот тогда-то, живя целое лето в Хиве, наши офицеры и узнали приводимые в настоящей статье подробности о событиях 1839 года, поскольку эти события касались Хивинцев и неудачных действий их двухтысячного конного отряда. Обо всем этом рассказывал офицерам некто Сергей-Ага, бывший фейерверкер, дезертир с Кавказа, очень любимый ханом. И. З.), что Киргиза этого Хивинцы подвергли самым [552] ужасным истязаниям и мукам и, в конце, разрубили его пополам, поперек живота, и поставили в снег с двух сторон степной тропы, так что ноги с половиною живота стояли и замерзли в снегу особо, а верхняя часть туловища вкопана в снег отдельно; рот несчастного был набит мелкими кусочками изорванных бумаг везенной им почты и сургучными печатями от конвертов..

Эта конная партия Хивинцев имела с нашими войсками, позже, еще одно дело, о котором будет говорено ниже; теперь же следует сказать, что домой в Хиву в свои аулы из этих двух тысяч отборных всадников вернулось лишь 700 с чем-то человек: все остальные погибли в степи, между Чушка-Кулем и Эмбенским укреплением и на Усть-Урте от страшных в эту зиму морозов и частых буранов; гибли, также, от изнурения, вследствие отсутствия пищи, а главное, потому, что не взяли с собою джуламеек, могущих защитить их, хотя отчасти, от морозов и степных мятелей: хан так торопил их выступлением и маршем, что не позволил взять даже верблюдов, на которых можно бы было навьючить эти джуламейки. Необыкновенная суровость зимы 1839-40 года сохранилась в памяти у Хивинцев надолго: Сергей-Ага рассказывал, в 1842 году, нашим офицерам, что в Хивинских оазисах померзли в ту зиму корни виноградных лоз, а в самой Хиве погибли решительно все молодые телята и ягнята и даже часть новорожденных верблюжат.

* * *

Эмбенское укрепление, куда пришел 19-го Декабря несчастный экспедиционный отряд, было построено на правой стороне речки Аты-Якши, не вдалеке от ее впадения в Эмбу; кругом, на далекое расстояние была плоская равнина. И вот, на этой-то равнине, вблизи самого укрепления, и расположились в раскинутых джуламейках все четыре колонны. Больных из всех колонн тотчас же положили в Эмбенский госпиталь, устроенный в теплых и хорошо освещаемых землянках из воздушного кирпича (Из такого воздушного кирпича (смесь глины, земли и навоза) строятся иногда в Оренбургской губернии, за неимением леса, крестьянские избы. И. З.), и они стали понемногу поправляться. Гарнизон жил, тоже, в хорошо устроенных землянках, освещаемых сверху, где горизонтально, наравне почти с крышею, лежали оконные рамы. В таких же точно землянках помещались в укреплении солдатские кухни и хлебопекарни; пришедшие солдаты, [553] с особым удовольствием, лакомились теперь печеным черным хлебом, которого не пробовали более месяца... Все нижние чины всех четырех колонн ходили, чередуясь, обедать и ужинать на кухни, в теплые землянки, и тут два раза в день вполне отогревались. Уцелевшие лошади и верблюды, тоже, вздохнули здесь свободно: так как сена и овса заготовлено было здесь в достаточном количестве, то лошадям стали отпускать по 4 гарнца овса в день и по 10 фунтов сена; верблюдам, тоже, давали сена и бурьяну вдоволь, и они, как и лошади же, стали отдыхать и поправляться. Отряд простоял, таким образом, в Эмбенском укреплении более двух недель, отдыхая и сбираясь с силами для дальнейшего похода — вперед или назад, все равно: все сознавали лишь одно, что, не будь на дороге этого теплого укрепления с его теплыми землянками, печеным хлебом и горячею пищей, погиб бы, в этих снеговых пустынях, весь отряд, до последнего человека...

Но главнокомандующий отрядом, генерал-адъютант Перовский сознал уже и, в душе, решил, что экспедиция не достигнет намеченной ею цели, что она закончена; что идти вперед и рассчитывать взять Хиву с ничтожным остатком отряда немыслимо, что можно лишь и должно идти назад... К этому тяжелому решению генерал Перовский пришел окончательно вследствие сделанной, по приходе уже на Эмбу, рекогносцировки в сторону Чушка-Кульского укрепления. Предполагалось, что чем дальше к Югу, тем снегу будет меньше; между тем, оказалось, что снег в сторону Чушка-Куля был также глубок, как и на пройденном пространстве. Это известие поразило, как громом, весь отряд и более всего, конечно, опечалило генерала Перовского: он вдруг сильно затосковал, осунулся и исхудал в какие нибудь два-три дня до неузнаваемости, совсем перестал выходить из своей кибитки и не принимал решительно никого, кроме штабс-капитана Никифорова... В душе генерал-адъютант Перовский сознавал, конечно, что он — главный виновник того факта, что экспедиция состоялась; что в гибели нескольких тысяч людей виноват все-таки он, творец экспедиции и главный руководитель всего этого несчастного похода... Он это сознавал — и вследствие этого, страшно мучился и страдал нравственно... Более всего Перовского мучила мысль, что этот неудачный поход и его имя станут предметом насмешек всей Европы, что поход «осрамил Россию», что отряд деморализован, что офицеры и солдаты упали духом, что все его проклинают и ненавидят... И вот, как только ему в голову попали эти несчастные мысли, в душе его [554] созрело какое-то роковое решение: он, под разными предлогами, перестал принимать пищу...

Но промысел Божий и тут пришел на помощь к изнеможенному духом человеку — в лице легендарного чудо-богатыря, Русского солдата. Однажды, поздно вечером, выйдя из своей кибитки и проходя джуламейками 4-ой колонны, он услышал в одной из них разговор о настоящем положении отряда и свое имя... Перовский невольно остановился и стал прислушиваться... Говорил кто-то поучительным, докторальным тоном: очевидно, ундер или, быть может, сам капрал..

— Все это не беда! (говорил голос) морозы вот стали полегче, буранов совсем нет... кашица горячая есть. А вот, плохо: сам-то он, орел-то наш черноокий, захирел... вот это, братцы, так беда!..

— Мы, вчерась, узнавали потихоньку (отвечал, вполголоса, другой солдатик), от пищи, сказывают, отстал — ни ест, ни пьет ничего и никого до себя не допущает...

— Да-а-а, вот это беда!., повторил опять первый солдат, упавшим голосом, и громко вздохнул при этом: — «Как: сам помрет пропадут, тогда, и наши головушки!...»

Генерал Перовский, как он сам передавал об этом, в тот же вечер, штабс-капитану Никифорову, набожно перекрестился три раза, и бодрый, веселый, словно помолодевший на несколько лет, быстро направился в свою кибитку... Здесь, он тотчас же послал за Никифоровым... Когда тот пришел, генерал стал подробно расспрашивать его о положении отряда, а главное, о нравственном духе офицеров и солдат. Штабс-капитан Никифоров не скрыл ничего и откровенно доложил главноначальствующему, что в отряде, среди офицеров, образовались, собственно, две партии: одна, во главе которой стоит генерал-майор Циолковский, доказывает необходимость немедленного отступления и срытия укреплений; другая же партия, с генерал-майором Молоствовым, напротив, указывает на то, что отряд прошел всего лишь одну треть пути, что возвратиться обратно в Оренбург, ни с чем, не исследовав даже Усть-Урта — «дело будет постыдное для Русского человека» и останется неизгладимым пятном в истории походов Русских войск... «что нужно испытать все до последней крайности, и если окажется, что идти дальше невозможно, тогда только возвратиться обратно...»

Генерал Перовский крепко поцеловал Никифорова и передал ему разговор солдат в джуламейке 4-ой колонны. Затем, в тот же вечер, был составлен и отдан по отряду приказ о сформировании «отдельной колонны», которая должна была отправиться [555] к Чушка-Кульскому укреплению, за 170 верст, и, дойдя туда, выслать от себя особую рекогносцировочную партию для выбора и исследования более удобного подъема на Усть-Урт — и, затем, ожидать в укреплении прибытия главноначальствующего и дальнейших, сообразно обстоятельствам, распоряжений. На другой день, весь отряд встрепенулся и зашевелился, и загудел словно сильный рой пчел, согретый первыми лучами весеннего теплого солнца... Честь отряда была спасена; все бедствия похода забыты разом...

К вечеру того же дня «явился в отряд на поклон» родоначальник Киргизов Назаровцев, султан Айчуваков, с сотней Кайсаков, при нескольких стах верблюдах, которые и были у него тут же наняты. Айчуваков объявил положительно, что дальше идти нельзя, что снег до Чушка Куля и даже на самом Усть-Урте также глубока и даже больше... Но ему не поверили и воспретили разглашать это в отряде...

VIII.

Загадочная болезнь генерала Молоствова. — Обострившиеся отношения генералов Перовского и Циолковского. — Отказ Киргизов-верблюдовожатых следовать с отрядом. — Расстреляние трех Киргизов. — Недобрые вести из Чушка-Кульского укрепления. — Отправка туда роты и сотни казаков. — Нападение двух тысяч конных Хивинцев. — Барабанщик, спасший отряд. — Бой с Хивинцами. — Отбитие атак. — Отступление Хивинцев. — Сожжение нашего пленного солдата. — Награды за это дело.

В то время, когда формирование «отдельной колонны» (Здесь следует оговориться, в виду довольно крупного разноречия, происшедшего при определении числа колонн, вышедших из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. В одних официальных сообщениях упоминается о нескольких колоннах, в других говорится лишь о двух колоннах (генерала Циолковского и полковника Гекке), в записках же у меня имеющихся и в частных письмах говорится лишь об одной колонне, и это последнее сообщение является, по-видимому, более вероятным и правдоподобным, так как, раз мысль идти на Хиву была оставлена, то не было следовательно и надобности высылать из Эмбы к Чушка-Кулю, для исследования подъема на Усть-Урт, несколько отрядов. И. З.) подвигалось уже к концу и определен был день ее выступления, заболел, совершенно неожиданно и беспричинно, генерал-майор Молоствов, назначенный начальником этой колонны. В отряде стали ходить весьма странные слухи о причинах внезапной болезни очень любимого солдатами генерала... к его болезни стали примешивать имя генерал-майора Циолковского. Но этому тяжкому обвинению верили лишь немногие, и оно всего более создано было, по-видимому, ненавистью, которую питали в отряде к этому ужасному человеку, чем действительною его виною. Известно было лишь одно, что генерал Молоствов заболел тотчас же, как только вернулся в свою кибитку от генерала Циолковского, у которого он пил кофей. [556]

Отношения главноначальствующего к генерал майору Циолковскому были, в это время, крайне обострены: уволенный за зверское обращение с нижними чинами от должности начальника 1-й колонны, Циолковский, понятно, питал в душе большую злобу против генерала Перовского; а этот, в свою очередь, узнав от штабс-капитана Никифорова — какую «партию» сформировал вокруг себя в отряде опальный генерал, давший «совет лукавый» идти в Хиву зимою, не мог конечно, чувствовать к нему за все это особой приязни... Но случилось, однако, так, что, когда заболел Молоствов, старшим в отряде, после генерал-адъютанта Перовского, очутился генерал-майор Циолковский, так как генерал-лейтенант Толмачев заболел еще раньше и ехал в возке, от самого урочища Биш-Тамак, не владея простуженными ногами. Согласно принятым правилам, Циолковского никак нельзя было обойти, тем более теперь, когда, вследствие неудач, главноначальствующий сознавал, что его престиж в Петербурге поколеблен... И вот, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский, приказом по отряду от 9-го Января 1840 г., назначил начальником «отдельной колонны» Циолковского.

Второе неприятное обстоятельство случилось в отряде 31-го Декабря, всего за день до выступления отдельной колонны из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. Ночью, несколько десятков Киргизов, которые должны были идти с этою колонною, сговорились и ушли тихонько из отряда в степь, в свои аулы, вместе с принадлежащими им верблюдами. Когда доложено было об этом происшествии главноначальствующему, он велел собрать всех верблюдовожатых. сам вышел к ним и объявил, чтобы никто из них не смел, вперед, уходить из отряда самовольно, что они наняты по условию на весь поход, до его окончания и поэтому не имеют даже права оставлять отряд; что они подданные Русского Государя и должны послужить ему в это тяжелое время, а не изменять, бросая отряд на произвол судьбы; что если кто-нибудь из них позволит себе самовольно и тайно уйти, то генерал прикажет нагнать ослушников и с ними будет поступлено по законам военного времени.

Едва переводчик успел передать Киргизам слова, генерала, как они все, в один голос, закричали: «бармас! бармас!!» т. е. не пойдем... и затем заявили, что у них и без того уже пала половина верблюдов, а в дальнейшем походе они все передохнуть, а они, Киргизы, не уверены, исполнят ли Русские свое обещание — заплатят ли за павших верблюдов. На это генерал объяснил им, что согласно условию плата за павших верблюдов должна быть [557] произведена по возвращении отряда в Оренбург, а не здесь, в степи, во время неоконченного еще похода. Но Киргизы зашумели еще громче и заявили окончательно, что дальше с отрядим не пойдут. Тогда генерал Перовский объявил им, что если они будут упорствовать, то он прикажет всех их расстрелять... Киргизы нисколько не испугались этой угрозы и заявили прямо, что если их не отпустят, то они все уйдут из отряда самовольно. Генерал, еще раз повторил им: — «Помните, я не шучу; вас расстреляют!..»

На это Киргизы спокойно ответили: «пусть расстреливают; мы все таки не пойдем!..»

Наступил самый тяжелый и решительный момент... Кругом стояли начальники отдельных частей, офицеры, солдаты... Все отлично понимали, что если только Киргизы приведут свое намерение в исполнение и оставят отряд, то идти ни вперед, ни назад нельзя уже будет: придется всем жить в Эмбенском укреплении до весны — то есть до того времени, когда наймут в Оренбурге и вышлют к отряду несколько тысяч новых верблюдов.

Генерал Перовский приказал поставить столб, вырыть яму и вызвать вперед 12 человек солдат с заряженными ружьями. Через пятнадцать минут все было готово... Тогда генерал, сильно изменившись в лице, спросил Киргизов еще раз: — Так не пойдете??

Все в один голос ответили: «не пойдем!...»

Так как у двенадцати слишком тысяч верблюдов, нанятых в Оренбурге, было более 1200 верблюдовожатых Киргизов, считая на каждых десять верблюдов по одному Киргизу, то пред генералом Перовским стояла очень большая масса этих номадов. Он приказала вызвать к столбу ближайшего к нему ослушника... Киргиз пошел без всякого сопротивления: он лишь простился, по-киргизски, с товарищами. Его поставили к столбу и на-скоро привязали.. Офицер скомандовал «пли!» — и Киргиз был расстрелян. Живо разрезали веревки, и он упал в яму...

Следующего! крикнул Перовский.

Повторилась та же история с другим Киргизом... Едва он кувырнулся в яму, как генерал крикнул вновь:

— Следующего!..

Расстреляли и третьего Киргиза... Едва спустили его в яму и стрелки зарядили вновь ружья, как вся тысячная масса Киргизов упала на колени и закричала: — Алла! Алла!!.. Пойдем, бачка, пойдем!

Они, оказалось после, были вполне уверены, что генерал Перовский не имеет права их расстрелять и не может этого сделать; [558] оттого у них и была такая самоуверенность и решимость уйти и бросить отряд.

Генерал Перовский, прекратив экзекуцию, приказал сказать им, что если кто-нибудь из них осмелится уйти из отряда самовольно ночью, то будет настигнут и расстрелен: а если даже и удастся ему избежать погони, то будет, все равно, разыскан в ауле и казнен в Оренбурге, по возвращении отряда из похода.

Эта угроза и вид трех расстреленных товарищей так напугали Киргизов, что ни один из них, впоследствии не решился самовольно бросить отряд — и все дошли с ним до Оренбурга. Тем не менее, в виду, крупной убыли верблюдов, было тогда же послано в Оренбург распоряжение немедленно нанять или купить у Киргизов несколько сот свежих верблюдов, которых тотчас же и доставить в Эмбенское укрепление.

Пока шли эти окончательные сборы «отдельной колонны», задерживаемой в Эмбенском укреплении такими случайными обстоятельствами, как внезапная болезнь генерала Молоствова и открытое неповиновение верблюдовожатых Киргизов, на Эмбу, из Чушка-Куля, прибыл второй нарочный и привез печальное известие, что там, после благополучного отбития приступа Хивинцев, пришлось, все-таки, во избежание внезапного вторичного штурма, усилить сторожевую и форпостную службу, в особенности ночью, — и, благодаря этому обстоятельству, а также и от дурной воды озера, близ которого возведено было Чушка-Кульское укрепление, там появилась такая масса больных дизентерией, скорбутом и цынгою, что их положительно некуда было помещать... Тотчас же, по распоряжению главноначальствующего, была снаряжена рота пехоты численностью в 140 человек, на санях, запряженных верблюдами, с сотнею казаков, из коих только 40 были верхами, под начальством ротного командира поручика Ерофеева, которому поручено было идти в Чушка-Куль как можно скорее, забрать оттуда всех больных и привезти их на Эмбу. К отряду прибавлено было 230 верблюдов с овсом, сухарями, крупою и прочими запасами.

Отряд этот, идя форсированным маршем прошел, почти уже весь путь благополучно; но однажды, около полудня, всего в 20-ти верстах от Ак-Булака, его застиг страшнейший буран, свойственный лишь здешним необозримым степям, когда, среди белого дня, не видно бывает свету Божьего... Идти в такую непроглядную мятель не было никакой возможности и отрядик этот решил остановиться не надолго, чтобы переждать вьюгу. Места, конечно не выбирали для остановки — как это делалось в обыкновенное время, [559] когда намечается место более или менее безопасное от внезапного нападения, — а где застиг буран, тут и задумали остановиться. При этом, не приняли еще и никаких мер предосторожности: не выставили передовых постов, не заняли находившуюся вблизи возвышенность, даже ружья у Козаков находились в чахлах, а у солдат были затюкованы в возах, и каждый заботился лишь об одном: как бы укрыться от вьюги и потеплее устроиться, что, однако, было не легко, так как отряд этот, в виду спешности дела и небольшого расстояния, которое предстояло пройти — всего 170 верст — не взял с собою джуламеек.

И вот, едва только поуспокоились в отряде и прикурнули, как с левой стороны, из-за пригорка, выскакала громадная конная партия Хивинцев и с диким гиканьем и криком «алла», бросилась на отряд. Передние всадники были вооружены пиками, остальные шашками, и лишь у очень немногих виднелись за спинами длинные карабины, из которых Хивинцы стреляют не иначе, как установив их на особые подставки.

К великому счастию для атакованных, число которых вместе с офицерами было не более 250 человек, на самом краю бивуака, обращенного к пригорку, находился ротный барабанщик, который, увидев несущихся Туркмен, живо выхватил свои палки и ударил тревогу. Эта находчивость не растерявшегося молодца-барабанщика и спасла маленький отряд от неминуемой гибели и смерти: едва только лошади Хивинцев подскакивали к отряду, как, заслышав треск неведомого им дотоле инструмента, быстро, на всем скаку, сворачивали в бок, или же взвивались от страха на дыбы, сбрасывая с себя всадников... Все это произошло в какие нибудь две, много три минуты.. А тем временем, казаки, опомнились, выхватили из чахлов ружья и дали залп, а пехота живо достала их из тюков и стала заряжать... Хивинцы круто повернули своих лихих коней и понеслись назад, отбив, однако, от отряда 30 верблюдов, шедших с запасами и продовольствием, которые были немного в стороне; этих верблюдов никто не защищал, так как при них, в это время, был всего один солдат и несколько Киргизов; Киргизы разбежались и попадали от страха в снег, а солдатика Туркмены захватили волосяным арканом и поволокли за собою... Они остановились от отряда не более как на расстоянии двух ружейных выстрелов, на том самом бугре, из за которого выскочили, и стали делить добычу. Затем принялись за еду, с большим, по-видимому, аппетитом, так как ели очень долго, с полчаса по крайней [560] мере (В 1842 году, наши офицеры слышали в Хиве, от наших же перебежчиков, что Хивинцы, т. е. Туркмены-Иомуды, напавшие на отряд поручика Ерофеева, были действительно очень голодны, так как взятые ими в дорогу крут и чуреки совсем были на исходе и потреблялись всадниками в самых гомеопатических долах. Крут — это сыр, приготовляемый из бараньего молока, небольшими кусочками; его растирают в воде, делают довольно густую смесь и этим утоляют голод. Чурек — это круглая лепешка, испеченная в золе из пресного теста, приготовленного из пшеничной муки. И. З.). А в это время, в нашем отряде, бывшем почти в десять раз меньше Хивинского, шли лихорадочные приготовления к обороне: из оставшихся тюков, кулей и саней устраивалось каре, делался снеговой бруствер, заряжались ружья, и пр.; а Хивинцы, сидя на бугре, преспокойно ели наши сухари и не особенно торопились окончить свой неожиданный обед, так как были вполне уверены, что отряд на верблюдах никуда не может уйти и, по своей малочисленности, будет неминуемо истреблен, или забран живьем в плен... Участники зимнего похода в Хиву, передавая мне об этом деле, добавляли, что, не будь Хивинцы так голодны, или будь вместо них другой Азиатский народ, наприм. Афганцы или Текинцы, — наш маленький отряд погиб бы весь до последнего человека, или всех увели бы в Хиву живьем: оказалось, что, во время первого нападения, ружья заряжены были только у одних казаков, а в пехоте они не только не были заряжены, но лежали затюченые (т. е. уложенные) в санях, да еще спрятанные в чахлы.

Когда Хивинцы покончили с едой, то почувствовали себя гораздо бодрее и воинственнее: они сели на коней, сбились в одну большую партию и с криками «алла!» бросились на отряд, рассчитывая, очевидно, растоптать его своею массою... Но вышло иначе: Хивинцев подпустили на ружейный выстрел и дали по ним один залп, потом другой... Ружья клались на тюки, стреляли почти наверняка, в громадную плотную массу, в две почти тысячи коней и всадников; знали наконец, что от удачи выстрелов зависит жизнь и смерть атакованной горсти людей... К счастью, буран в это время стал стихать и не мешал целиться...

Когда дым от выстрелов рассеялся, то увидели, что на снегу лежат несколько Хивинцев и барахтаются раненные лошади, а все уцелевшие всадники мчатся назад, на бугор... Там они остановились и начали о чем-то толковать между собою; при этом, так громко спорили и кричали, что в нашем отряде хорошо слышен был их крик... Наконец, крики стихли, Хивинцы разделились на две части и стали обскакивать отряд с двух сторон, рассчитывая, [561] что наши солдаты, разбившись пополам, не в силах будут противустоять двум конным отрядам, по тысяче человек в каждом, атакующим одновременно... Но и тут Хивинцы ошиблись в своих расчетах: каре защищалось со всех четырех сторон, а солдаты и казаки стреляли очень ловко и метко, укладывая ружья, по прежнему, на тюки и на кули с продовольствием... Эта третья атака была столь же неудачна, а Хивинцы поплатились за свою дерзость еще более: на снегу лежало их около тридцати человек, и еще более было убитых и раненых лошадей; а многие лошади, очевидно раненые же, носились по степи одни, без всадников...

Вновь, вся эта туча беспорядочной конницы взъехала на возвышенность, вновь поднялся страшнейший крик и шум... Наконец, Хивинцы пришли, должно быть, к такому выводу: все их атаки не удались потому, что они были конные, что лошади пугаются выстрелов и страшного барабанщика; а если, напротив, атака будет пешая, то она удастся наверняка, так как численность атакующих почти в десять раз более нашего отряда. Для этой цели, половина отряда спешилась и отдала своих коней другой половине всадников; а чтобы защитить себя от метких Русских пуль, спешенные Хивинцы тихо погнали перед собой только что отбитых у нас верблюдов, а за ними подвигались и сами. Из оставшегося же конного отряда, выделилась партия человек в двести, с пиками в руках, рассчитывая нагонять и прикалывать разбитого и, затем, бегущего неприятеля — то есть, наших солдатиков...

Эту атакующую колонну отряд рискнул подпустить к каре, как пешую, ближе, чем в предыдущие две атаки, и когда Хивинцы были не более как в двухстах шагах, по ним открыт убийственный батальный огонь всем отрядом, так что стреляли даже и офицеры... В отряде, ободрившемся вследствие только что отбитых двух атак, явилась уже крепкая уверенность в своей силе и такая смелость, что на счет нападавших Туркмен сыпались, со стороны солдат, шутки и остроты...

Когда батальный огонь немного перервался вследствие заряжения ружей, то глазам атакованных представилась такая картина: штук двадцать верблюдов лежали в снегу убитыми или издыхающими, а остальные, будучи ранены, разбежались во все стороны... Положение Хивинцев, на этот раз, явилось несравненно худшим, чем в первые атаки: они очутились к отряду гораздо ближе и, вдобавок, пешие... Раздался залп, и Хивинцы дрогнули и побежали... а так как бежали они плотною, тысячною толпою, в беспорядочно сомкнутом строе, то посылаемые им в догонку пули производили [562] порядочное опустошение... С громкими воплями понеслась, наконец, эта куча людей, насколько можно было быстро, стараясь убежать из под выстрелов и укрыться за пригорок...

А в Русском маленьком отряде, в это время, поручик Ерофеев скомандовал: «на молитву!» Все обнажили головы и принесли горячее благодарение Богу за избавление от лютой смерти...

Время подходило к вечеру, и вскоре наступили сумерки. Хивинцы совсем скрылись за вызвышенностью, и не было видно ни одного из них. Тогда часть отряда осталась на флангах каре, для наблюдения за неприятелем, а остальные принялись за варку пищи. Наконец, совсем стемнело. Внутри каре ярко пылали костры, а у огней расположились солдаты и казаки; все хлопотали о горячем ужине, шел громкий и веселый говор о только что прекратившемся бое... Вдруг, со стороны неприятеля раздался выстрел, за ним другой, третий и четвертый... И только один не попал в цель: остальными тремя выстрелами был убит один казак на повал, а двое тяжело ранены... Поручик Ерофеев, прежде всего, приказал затушить все огни, что и было немедленно исполнено: костры живо закидали снегом... Затем, стали обдумывать и соображать — откуда могли быть эти выстрелы?.. Ночь была хотя не светлая, но без туч и звездная; стали всматриваться в окружающую местность, и вот, в полутьме, зоркий глаз одного казачьего урядника заметил, шагах не более во ста от каре, что снег в одном месте был взрыт кругом и что из него устроено было нечто в роде бруствера, за которым, несомненно, и скрывались Хивинцы, стрелявшие на огонь в людей, хорошо освещаемых кострами; от того-то и выстрелы их были так удачны. Поручив Ерофеев вызвал охотников, желающих выбить Хивинцев из их засады; сейчас же явилось десять человек солдат и один унт.-офицер, которые, моментально, и бросились на завал, так что Туркменские стрелки, ничего подобного не ожидавшие, обмерли от изумления и страха, когда наши молодцы, с криком «ура», вскочили на их импровизованный снежный бруствер... Несколько Хивинцев бросились на утек, трех солдаты тут же закололи, а четвертого захватили живьем и привели в отряд; поручик Ерофеев хотел оставить его «для языка», т. е. допросить обо всем, что ему могло быть известно; но подбежавшие казаки, товарищи убитого их станичника, так рассвирепели, что тут же, на глазах у всех, приняли пленного Туркмена в шашки и в несколько секунд изрубили его...

Наступившая, затем, ночь прошла для отряда в крайне тревожном состоянии, так что никто не мог сомкнуть глаз: все, [563] ежеминутно, ожидали нападения, зная, что Азиаты любят делать атаки ночью, когда, в потьмах, не может быть правильной по ним стрельбы. Вздохнули свободно лишь тогда, как стало рассветать; тогда увидели, что Хивинцы сели на коней, постояли немного в виду отряда и, затем, спустились с возвышенности и скрылись за нею вовсе; они не решились даже подобрать трех своих товарищей, заколотых с вечера, на снеговом завале, а также и тех убитых, которые пали во время атак. В недоумении, отряд простоял так, ничего не предпринимая, часа два... Наконец, приказано было всем казакам сесть на коней и въехать на пригорок, чтобы посмотреть, по какому направлению поехали Хивинцы? не на Эмбу ли?... Оказалось, что они пошли обходным движением, на Хиву... Более этот конный отряд Туркмен-Иомуд не имел уже нигде и никаких стычек с нашими войсками и все их действия, следовательно, ограничились лишь неудачной атакой Чушка-Кульского укрепления и столь же неудачным нападением на отряди поручика Ерофеева. О последующей судьбе этого Хивинского воинства было сказано выше: третья лишь часть их вернулась на родину; остальные погибли от голода и морозов... Нашего пленного солдата эти звери, как оказалось при осмотре оставленной ими стоянки, сожгли, на медленном огне, живого... Всего, отряд наш потерял убитыми 5 человек и раненными 13-ть.

Отряд поручика Ерофеева пошел в тот же день, дальше, к цели своего назначения и вскоре же он наткнулся на разрубленного пополам и врытого в снег Киргиза, везшего почту в Чушка-Куль и выехавшего из Эмбы всего двумя днями ранее, чем отряд Ерофеева. Это был подвиг только что отступившего Хивинского отряда...

Поручик Ерофеев вызвал после боя двух охотников-казаков на сытых и быстрых лошадях, чтобы отправить к генералу Перовскому на Эмбу подробное донесение о только что происшедшем славном для нас деле, а также и предупредить генерала на тот случай, если Хивинцы изменят направление и пойдут на Эмбу. Посланные казаки добрались до укрепления благополучно и передали донесение. Главноначальствующий остался чрезвычайно доволен этим, по истине, блестящим делом, в котором на одного Русского солдата приходилось десять Хивинцев. Он собственноручно навесил смелым вестовщикам по Георгиевскому кресту; тои же солдатский «Егорий» он дал молодцу барабанщику и всем одиннадцати охотникам, участвовавшим в ночной вылазке, а унтер-офицера представил еще и к чину прапорщика. Поручик Ерофеев получил Владимира 4-ой степени с бантом (тогда мечей на крестах еще не было) и [564] был, кроме того, представлен к следующему чину. Эти представления к чинам на высочайшее имя были не более как особою деликантностью или, скорее, скромностью со стороны генерал-адъютанта Перовского: ему, по должности командира отдельного корпуса и по званию главноначальствующего экспедиционным отрядом, были высочайше предоставлены все права и прерогативы главнокомандующего, так что он мог собственною властью награждать отличившихся чинами, до майора включительно. Но генерал Перовский в зимний поход 1839 года ни разу не воспользовался этим правом жаловать чины — по той причине, что отряд не вступил в Хивинские пределы и никаких собственно серьезных сражений с войсками хана Алла-Куда не было.

IX.

Выступление из Эмбы отдельной колонны. — Первое донесение о походе в Петербург. — Трудности нового пути на Чушка-Куль. — Начавшаяся смертность верблюдов. — Польская спесь Циолковского и его новые жестокости. — Бедствия Офицеров в колонне. — Дороговизна у маркитанта Зайчикова. — Как он нажился и чем занимался до похода.

Спустя несколько дней по выступлении из Эмбы маленького отряда поручика Ерофеева, выступила в поход и «отдельная колонна» под начальством генерал-майора Циолковского, в составе двух линейных баталионов и одного полка казаков при 4-х тысячах верблюдов Весь остальной отряд с генерал-адъютантом Перовским остался в Эмбенском укреплении. Отсюда, проводив колонну и успокоившись немного духом, главноначальствующий поручил штабс-капитану Никифорову составить подробное донесение в Петербург о происшедших событиях. В том же донесении излагалась и программа будущих действий экспедиционного отряда. По словам генерала Перовского, посланная им отдельная колонна, дойдя до Чушка-Куля и выбрав подъем на Усть-Урт, должна была немедленно дать знать об этом в Эмбенское укрепление, откуда, достаточно уже отдохнув и оправившись от болезней, выступят к Чушка Кулю все, оставшиеся в живых, наличные силы отряда и, соединившись там с неркою колонной и находившимся ранее гарнизоном, двинутся одним общим отрядом далее на Хиву. В случае же неудачи, то есть при неудобстве, по случаю зимы, подъема на Усть-Урт, или при наличности на самом Усть-Урте такого же глубокого снега, все должны были возвратиться обратно на Эмбу, провести тут остаток зимы, пополнить людьми из Оренбурга состав отряда, возобновить все продовольственные запасы, нанять [565] новых верблюдов и, раннею весною, идти все-таки в Хиву. Но человек предполагает, а Бог располагает...

Выступление отдельной колонны из Эмбенского укрепления совершилось в большом беспорядке или, вернее, в том «порядке», какой существовал в первой колонне генерал-майора Циолковского, во все время от Оренбурга до Эмбы. Люди, измученные с вечера разными приготовлениями и походными сборами, не успели, как следует, выспаться; подняли их ночью в 2 часа, а в 5-ть, т. е. в совершенной темноте, колонна выступала уже из укрепления... Такие ночные марши очень хороши летом; а тут они дали печальные результаты. В первый день колонна могла пройдти всего 9 верст: не выспавшиеся люди и верблюды, пройдя в потьмах, до рассвета, по глубокому снегу, более двух часов, измучились преждевременно, так что в 12 часов дня колонна не могла уже идти далее и должна была остановиться... Снег за Эмбою оказался еще глубже, а его ледяная кора от морозов, бывших постоянно более 20°, еще толще... На первом же переходе, после пройденных лишь 9-ти верст, пришлось оставить 10 верблюдов... Снег, покрытый ледяною корой, не выдерживал верблюдов, и они ежеминутно скользили или падали; а потому, для протоптания дороги, послан был вперед казачий полк, разделенный на ряды; но чрез несколько часов, передние лошади стали сбивать себе щиколотки до крови, и их пришлось заменять задними лошадьми; за ними, растянувшись «нитками» же, шли верблюды, и таким порядком подвигалась эта колонна вперед... Вскоре, от бескормицы верблюды до того обессилили, что если, случалось, какой нибудь из них не попадал ногою в лошадиную тропу, то проваливался в снег и тотчас же падал, и поднять его на ноги не было уже никакой возможности, так что этот верблюд бросался совсем на произвол судьбы; шедшие в ариергарде на раненых лошадях казаки развьючивали такого верблюда, а продовольственные запасы разбирали — как они делали это и во время похода до Эмбы — по своим саквам... Затем, несчастные верблюды стали падать все более и более, так что оставались на местах ночлегов целыми десятками... Вновь заговорили в колонне об отравлении верблюдов, по ночам, деньщиком генерала Циолковского Сувчинским...

Это тяжкое обвинение порождалось всего более самим же начальником колонны, т. е. теми неправильными отношениями, в которые он поставил себя, на первых же днях похода, к офицерам и солдатам. На первом же переходе генерал Циолковский приказал изменить даже внешний порядок расстановки джуламеек: свою кибитку он приказал ставить не только выше всех прочих [566] кибиток, но много выше бывшей кибитки Перовского, в самом центре каре, с длинным флагштоком, на котором укреплялся особый значок с Польскими национальными цветами и гербом. Рядом с его кибиткой поставили было походную кибитку обер-квартирмейстера, но Циолковский приказал поставить ее позади, а взамен ее — походную кибитку-буфет, в которую и приглашал, изредка, штаб-офицеров... Словом, Польская спесь и тут выступила наружу при первом же удобном случае.

Затем, Циолковский установил такую систему шпионства в колонне, что офицеры могли говорить откровенно между собою разве только шепотом... Должность обер-шпиона занял унтер-офицер из ссыльных Поляков Антоний Завадзкий, уроженец Виленской губернии, называвший себя «юнкером» и вкравшийся в полное доверие офицеров. Этот Завадзкий, равно как и 17 человек других Поляков, состоявших в колонне большею частию в унтер-офицерском же звании (Все эти господа, произведенные в унтер-офицеры Циолковским, попали в Оренбургские линейные баталионы после мятежа 1831 года, из Польских войск, где некоторые из них состояло Офицерами — и затем, была разжалованы и разосланы частию на Кавказ, частию в Оренбург. И. З.), были постоянными гостями генерала Циолковского, обедали у него, ужинали, пили чай; иногда, в виде особой милости, генерал приглашал к себе на обед кого-нибудь из штабных офицеров, или штаб-офицеров, командиров баталионов, которые и попадали, таким образом, в довольно своеобразное общество, говорившее, к тому же, исключительно на Польском языке. Генерал Циолковский, боявшийся, ранее, злого языка прямодушного штабс-капитана Никифорова, теперь уже не стеснялся никем и ничем: он позволял себе на этих обедах открыто порицать действия главноначальствующего, обвиняя генерал-адъютанта Перовского «в необдуманности похода»; он прямо высказывал мысль, что генерал Перовский не нынче-завтра должен-де быть уволен и отозван в Петербург и что, по всей вероятности, он сам догадается вернуться из Эмбенского укрепления обратно в Оренбург... что он, генерал Циолковский, в качестве старшего генерала в отряде, должен будет принять главную команду — и постарается тогда взять Хиву... При этом, он не раз успокоивал обедавших с ним Поляков унтер-офицеров, что все они, за поход, будут непременно произведены в офицеры. Так как эти и многие другие речи начальника колонны сильно отдавали обычною Польскою болезнью, политическим хвастовством, то приглашаемые штабные стали, под разными предлогами, уклоняться от званых [567] обедов в штабной кибитке; затем, перестал их приглашать и сам генерал Циолковский.

К солдатам начальник колонны поставил себя в отношения еще более худшие: точно он мстил им за то, что они, несколько недель назад, когда он был уволен от должности начальника 1-й колонны, открыто радовались его увольнению. И вот, теперь, на остановках отряда, перед обеденною порою, когда люди приходили измученные и обессиленные, генерал Циолковский садился на лошадь (ехал он, дорогою, в санях) и спокойно начинал объезд колонны. Его сопровождали при этом несколько казаков, верхами же, с нагайками. Редкий день обходился без того, чтобы наказано было, и притом жестоко, менее 25-ти человек, а иногда число наказанных доходило до 50 человек; достаточно было малейшего повода (ружье, не поставленное в козлы, а прислоненное к тюку, оторванная на шинели пуговица, лошадь не в путах, поставленная косо джуламейка, и т. под.), чтобы началось истязание несчастных солдат... Казаков генерал наказывал реже, солдат из Поляков, т. е. простых, рядовых солдат, никогда. Оканчивались эти истязания, обыкновенно, в кибитке буфете, где генерал, после каждого обеда, наказывал своего крепостного повара, который впоследствии, несколько месяцев спустя, жестоко отомстил своему мучителю.

* * *

Офицеры этой колонны бедствовали также сильно, как и во время марша до Эмбы. Большинство строевых офицеров в Оренбургских линейных баталионах были люди очень небогатые, жившие тем скромным жалованьем, которое они получали. В те годы не было ни «столовых», ни «добавочных», ни «наградных», а было лишь одно жалованье, получаемое по третям, то есть три раза в год: прапорщик, напр., получал 18 р. с копейками в месяц, капитан не много более 35-ти... На такое-то жалованье надо было существовать в безлюдной, снежной пустыне, продовольствуясь всем у маркитанта и платя за все самые невероятные цены. Маркитантом отряда был купец Михаил Зайчиков (Этот самый купец Зайчиков, в начале сороковых годов, был судим в Оренбургской Уголовной Палате за продажу Русских мущин и женщин в неволю в Хиву. Делалось это так: Зайчиков имел в разных местностях Оренбургского края и нынешней Уральской области несколько тысяч десятин земли и занимался хлебопашеством. Во время жнитва, прикащики Зайчикова, каждый раз все разные, ездили в Бузулукский и Николаевский уезды Самарской губернии и по окраинам Оренбургского уезда и нанимали людей, давая им хорошие цены и выдавая крупные задатка; затем, людей этих заставляли жать хлеб, укладывая на ночь спать в отдельные сараи. В одну из ночей, Киргизы, по заранее условленному плану, окружали со всех сторон сарай, связывали пленным руки и гнали их перед собою, как скот, в Хиву, для продажи... Прикащики хутора оказывались, тоже, связанными по рукам и ногам, и все дело сваливали на хищников-Киргизов. По решению палаты, купец Зайчиков и его главный прикащик Филатов были приговорены к каторжным работам; главными обвинителями выступили противу них многие из пленных, вернувшихся летом 1840 г., из Хивы в Оренбург. Затем, Зайчиков, следуя в Сибирь, обменялся именем с обыкновенным ссыльным, приговоренным лишь на житье в Сибирь, на известное количество лет и, отжив этот срок, вернулся, под своим уже новым именем, в Оренбург... Совесть не давала ему покоя: он выстроил храм, богадельню и занялся вообще делами благотворительности... Но это не спасло его ни от народной ненависти при жизни, ни от всеобщих проклятий после смерти. О богатстве этого Зайчикова, так неправедно нажитом, ходили в Оренбурге и поныне легенды.), и вот какие брал он [568] с офицеров деньги: фунт баранок, стоивший в Оренбурге три копейки, Зайчиков продавал по 50 коп., четвертка Жукова табаку, вместо 15 к., продавалась по рублю; бутылка водки стоила рубль и 1 p. 50 коп. ассигнациями, а в городе она стоила тогда 35 коп. асс. или 10 к. на серебро. Когда офицеры окончательно истратились, то Зайчиков, с разрешения генерал-адъютанта Перовского, которым он заручился еще на Эмбе, стал отпускать все припасы для Офицеров в кредит, и таким образом, приобрел, за время похода, большие деньги, да еще был награжден, потом, золотою медалью на шею, с надписью «за усердие»...

X.

Неожиданное прибытие Перовского и принятие начальства над колонною. — Прекращение жестокостей и Польских сходбищ. — Окончательная гибель верблюдов. — Всеобщее уныние. — Прибытие в Чушка-Куль. — Празднование «победы» у Хивинцев.

На восьмой день похода отдельной колонны, рано утром, ариергардные козаки увидели, что по дороге из Эмбенского укрепления, по направлению к отряду, быстро подвигается какая-то длинная черная полоска... Один из казаков поскакал вперед, нагнал отряд и доложил об этой полоске начальнику колонны генерал-майору Циолковскому, сладко спавшему в это время в своем дорожном возке... Тот вначале рассердился было, но потом приказал остановить колонну, вышел из возка и велел подать себе подзорную трубу. Но как ни старались найдти на горизонте и рассмотреть движущийся предмет, это не удалось, так как отряд только что спустился перед этим с невысокой, но довольно обширной возвышенности. В это время, из ариергарда прискакал второй казак с известием, что черная, быстро движущаяся полоска представляет собою [569] дорожный возок, запряженный тройкою лошадей, гуськом... Генерал Циолковский не хотел верить своим ушам, обратился к стоявшему рядом с ним командиру казачьего полка и стал с ним о чем-то разговаривать... В это время на возвышенности показался возок и стал быстро спускаться под гору. Еще десять минут, и экипаж въехал в середину колонны, остановился, и из него вышел главноначальствующий отрядом В. А. Перовский, в сопровождении штабс-капитана Никифорова... Сухо поздоровавшись с Циолковским и ни о чем его не спрашивая, Перовский стал обходить колонну и здоровался с каждою ротой и сотней отдельно. Измученные люди подбодрились и весело его приветствовали. Затем, в отряде узнали, что главноначальствующий, отправив в Петербург все нужные донесения, а в Оренбург распоряжения, выехал, всего два дня назад, из Эмбенского укрепления, на тройке артилерийских лошадей, в сопровождении десятка Оренбургских казаков о дву-конь, с небольшим запасом сена, овса и провизии; по дороге счастливо избежал всяких опасностей, а верстах в 20-ти от колонны бросил свой эскорт и уехал вперед один, желая нагнать отряд как можно скорее.

Со дня прибытия к колонне главноначальствующего, тотчас же изменились все порядки походного движения, прекратилось бесполезное жестокое обращение с несчастными солдатами, кибитка генерала Циолковского опустилась значительно ниже, сходбища ссыльных Поляков в штабном буфете-кибитке оборвались сразу... В тот же день вечером, на ночлеге, генерал-адъютант Перовский потребовал к себе начальника колонны и около получасу говорил с ним с глазу на глаз. Беседа их осталась тайной: о ней Перовский не сказал ничего даже Никифорову. Офицерам колонны стало лишь известно, на другой день, из отданного приказа, что главноначальствующий пожелал сам вступить в командование колонной; да потом, шепотом, офицеры передавали друг другу со слов часовых у кибитки главноначальствующего, что генерал Циолковский, уходя, сказал что-то на непонятном для часовых языке, раздраженным и угрожающим тоном, а начальник отряда ответил ему по русски, в дверях самой кибитки: — Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе...

С того дня, между генералами Перовским и Циолковским установились довольно странные отношения: они не встречались более и не говорили между собою ни одного слова до самого конца похода и возвращения в Оренбург. Циолковский совсем стушевался и стал всячески избегать встречи с главноначальствующим: так, напр., если Перовский ехал впереди отряда, то возок [570] Циолковского ехал сзади, и на оборот. Свою войлочную кибитку бывший начальник колонны приказывал ставить не в ряду штабных кибиток, а в среде казачьих; при неизбежных встречах во фронте, соблюдался лишь внешний декорум: генерал Циолковский брал «под козырек», а главноначальствующий отвечал ему тем же кратким внешним приветствием.

Крайне тяжелое впечатление произвела на генерала Перовского дорога от Эмбенского укрепления до колонны, которую он только что проехал: если бы пройденный колонною путь был весь занесен, степными метелями, то и тогда генералу, с его маленьким конвоем не надо было бы прибегать ни к проводникам, ни к компасу, ни к солнцу и звездам для определения правильного направления, а стоило бы только иметь в виду сотни трупов верблюдов, павших дорогою и обгладываемых теперь целыми стаями голодных волков. Как только снег и покрывавшая его ледяная кора вполне окрепли, несчастные верблюды остались совсем без корма: никакие уже силы не могли докопаться до находящейся под снегом травы; надо было у каждого верблюда поставить людей с железными мотыгами и употреблять для этого те ночные часы отдыха, в которых сами солдаты нуждались не менее верблюдов; а эти животные, к их несчастию, не обладают, подобно лошадям, способностью разрывать снег ногами. Голод их был так велик, что они, во время следования, стали есть те рогожные попоны, которыми Киргизы укрывали их от холода — взамен кошемных (войлочных) попон, бывших на них при выходе из Оренбурга и давно изорвавшихся: как только задний верблюд замечал на переднем рогожу, он нагонял его и начинал рвать зубами и есть рогожу вместо сена. На ночь, по приказанию уже нагнавшего колонну, генерала Перовского, верблюдов стали класть рядами, плотно один к другому, чтобы им было тепло лежать, и расстилали пред ними циновки с насыпанным овсом; но они лишь понюхают и не станут есть; пробовали всыпать им овес в рот насильно, но они тотчас же его выплевывали, не проглотив ни одного зерна и гораздо охотнее теребили и жевали циновки, бесполезно рассыпая овес по снегу. Тогда, чтобы спасти хотя десятую часть бывших при колонне верблюдов, прибегли к последнему средству: генерал Перовский приказал месить из ржаной муки колобки и класть их верблюдам в рот. Но и это не помогло: колобки замешивались на холодной воде, а верблюд не может есть ничего холодного; а чтобы нагревать воду для этого месива, нужно [571] было топливо, которого едва-едва хватало для варки, раз в день, горячей пищи солдатам, да и это топливо добывалось таким тяжким трудом, что немыслимо было тратить его еще и для верблюдов.

Тогда начался повальный падеж верблюдов и в таком огромном количестве, что даже шедшие в ариергарде казаки, лакомые вообще до даровщинки, не стали пользоваться некоторыми вьюками с павших животных, а поступали обыкновенно так: муку рассыпали по ветру, порох и соль топтали в снег, свинец бросали в глубокие овраги, а спирт по своим манеркам. Самые главные трудности и бедствия испытала колонна, встретив на своем пути две большие горы — Бакыр (медь) и Али: здесь оставили большую часть верблюдов, и лишь казачьи лошади и солдатские руки втащили на эти горы артиллерию. Всего, из четырех тысяч верблюдов, взятых из Эмбенского укрепления отдельной колонною, пало дорогою около двух тысяч голов, то есть половина.

Вместе с верблюдами стали, наконец, гибнуть и солдаты — от страшных, все еще продолжавшихся морозов, а главное, вследствие отсутствия теплого жилья: ежедневно, целыми десятками людей отправляли в лазареты, откуда они возвращались очень редко. Болезни были различные: преимущественно цынга, скорбут, дизентерия и общий упадок сил. В колонне наступило всеобщее уныние. Главноначальствующий увидел, что возникли, наконец, непреодолимые никакими человеческими силами препятствия... Он ехал в своем возке мрачный и больной и совсем перестал показываться людям...

Но все имеет свой конец. На пятнадцатый день по выступлении из Эмбы, в один из морозных солнечных дней, вдали показалась сделанная из глины и занесенная снегом стена, а за нею какие-то снежные бугры и холмики; — это и был Ак-Вулак или Чушка-Кульское укрепление, которого достигла, уменьшившись более чем на половину, несчастная «отдельная колонна».

* * *

Этою главою заканчивается мое повествование о скорбном пути, пройденном горстью Русских войск от Оренбурга до Чушка-Кульского укрепления — на расстоянии 670 верст. Путь этот, со всеми его лишениями и бедствиями, пройден был, по истине, с тем героизмом, которому позавидывали бы закаленные в походах воины Александра Македонского и столь же достославные легионы Юлия Цезаря. Еще не суждено было Русскому знамени развеваться на стенах древней Хивы, и необычайная, по своей суровости, зима с глубоким снегом явилась, на этот раз, преградою на пути нашего отряда... [572]

Когда из двухтысячного рекогносцировочного отряда отборных Туркмен-Иомудов, высланных противу наших войск Хивинским ханом Алла-Кулом, две трети погибли от морозов и голода и в Хиву вернулись лишь 700 человек и принесли известие о таковой же гибели, постигшей и Русский экспедиционный отряд, то печаль Хивинцев о погибших батырях была, по рассказам Сергей-Аги и наших пленных, очень небольшая. За то радость их была неописанная: несколько дней подряд шло у них празднование «победы» и, в конце, совершено было великое поклонение праху их святого Полвал-Аты, похороненного под громадным камнем, в одной из мечетей Хивы. По их понятию, этот святой ниспослал такой великий снег и такие морозы, которые не допустили Русских до Хивы (У Хивинцев существует предание, что Хива будет затоплена водою, а Бухара занесена песком; «Урус» же никогда их не возьмет. После 1873 года, в предание это, вероятно утратилась вера. И. З.).

Текст воспроизведен по изданию: Зимний поход в Хиву, в 1839 году. По рассказам и запискам очевидцев // Русский архив, № 4. 1891

© текст - Захарьин И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891