Граф В

Граф В. А. Перовский в Оренбургском крае.

IV. ¹

Приезд в Оренбургский край цесаревича Александра Николаевича. — Посещение им Илецкой защиты. — Памятник ему там. — Великий князь в Уральске. — Рыболовство. — Подача казаками жалобы. — Следствие по ней и крутая расправа Перовского. — Назначение четырех полков и судьба их.

Замкнувшись, после своей неприятной поездки, снова в «столице степей», В. А. по-прежнему не переставал мечтать о походе в Хиву; но в период с 1836 по 1838 г. мечта эта также не могла осуществиться, когда Оренбургский край ожидал более радостного события. Готовились к приему дорогого гостя — наследника престола цесаревича Александра Николаевича, который, с согласия своего августейшего родителя, летом 1837 года с научною целию предпринял поездку по обширной матушке России. В. А-чу поэтому было много забот и хлопот, чтобы достойно принять высокого посетителя. Но мы не описываем здесь приготовлений этих, потом торжественных встреч, увеселений, парадов и смотров, устроенных для его высочества в Оренбурге, так как это уже нами описано ², а коснемся здесь лишь только [522] тех допущенных нами пробелов, которые не успели, по некоторым причинам, попасть в печати ранее, но которые очень важны не только для истории Оренбургского края и биографии Перовского в частности, но и для истории России.

Как известно, 12-го июня великий князь прибыл в Оренбург, в котором, пробыв двое суток и осмотрев все достопримечательности города, 14-го числа, в сопровождении свиты, местных начальствующих и конвоя из башкирских панцырников, изволил побывать в Илецкой защите, в 62 верстах от Оренбурга, славившейся лучшей в России каменной солью, где осматривал немудреное и несложное производство работ, в описываемое время производившихся к западу от защиты, не более версты от нее, на огороженном жердями (позднее деревянной решеткой) пространстве, шириною 800 кв. саж. на глубине 60 фут. Сверху и по бокам яма эта, или по местному названию разнос, во избежание загрязнения соли осыпкой в нее земли, защищалась досками (крышей), оставляя свободным для въезда и выезда одну только южную сторону. Ломка соли здесь производилась таким образом.

Тяжелая работа эта. В то время ее производили арестанты ³ илецкой каторжной тюрьмы и местные обыватели, поселенные тут с 1753 года административным порядком, частию из семейств солдат квартировавшей там для содержания гарнизона роты Алексеевского пехотного полка, а частию из постепенно посылаемых сюда ссыльнокаторжных, которые, по отбытии наказания, водворялись здесь на место жительства и наделялись землей, составив потом особое сословие мастеровых, или, так называемых, чернорабочих, для детей коих в 1821 году там была открыта горная школа. Но в 1828 году последовало высочайшее повеление, по которому илецкие мастеровые были обращены в податное сословие и посажены на оброк, чем, конечно, они были крайне обижены. И вот когда 14-го июня 1837 г., цесаревич прибыл в Илецкую защиту и, радостно приветствуемый народом, осматривал работы в копях, обездоленные мастеровые и ссыльные били ему челом о своем тяжком горе и униженно просили заступиться за них. Великий князь и сам видел их изможденные лица и тяжелый труд, который вел к упадку сил и полному обнищанию в случае неспособности потом к труду работника в семье, внял их просьбе и ходатайствовал пред государем о даровании им прежних льгот. Благодаря ходатайству этому в 1849 году последовало милостивое повеление: все рабочие илецких копей и водворенные в Илецкой защите ссыльные снова были обращены в сословие [523] горнозаводских мастеровых, с наделением их по 15 десятин на душу землей «из предоставленных на этот предмет ведомству соляных промыслов 3.000 десятин».

Движимые чувством беспредельной преданности и искренней благодарности за столь великую милость, дабы увековечить для потомства этот знаменательный акт в их трудовой жизни, ссыльные на свои собственные экономические деньги решили воздвигнуть цесаревичу памятнику который и был торжественно открыть в октябре 1857 года.

Памятник этот и до сих пор красуется на городской площади Илецкой защиты между цитаделью и почтовой конторой, близ Воскресенского собора и здания каторжной тюрьмы.

На широкой, сажени две в квадрате, сложенной из алебастрового камня плите, с двумя ступенями во все стороны, утверждена из такого же камня пирамидальной формы колонна, двухсаженной высоты, с полуторааршинным (в квадрате) основанием, съуживающаяся к верху вершков на семе и оканчивающаяся позолоченным на вершине шаром, вершка 3 в диаметре. С восточной стороны памятника, аршина полтора высоты и аршин ширины, прибита медная доска с такой надписью:

«В память посещения его императорским высочеством наследником цесаревичем и великим князем Александром Николаевичем 14-го июня 1837 года крепости Илецкой защиты и дарованных вследствие того сословию мастеровых Илецкого соляного промысла Монарших Милостей, сооружен в 1857 году» ⁴.

Памятник этот обнесен глухой деревянной оградой (пряслами), которая в настоящее время уже приходит в разрушение.

Таким образом, приезд Александра Николаевича в Илецкую защиту ознаменовался вдвойне радостным для жителей событием. Только в Уральске, куда его высочество выехал из Оренбурга 15-го июня, путешествие великого князя омрачилось печальным случаем. [524]

Уральцы, как известно, всегда отличались беспокойным и строптивым характером, постоянно беспокоя начальство «неуместными и с законом не сообразными просьбами», жалуясь на различные притеснения, в сущности совсем не существующие. Ко дню приезда цесаревича, в уральском войске также была значительная партия недовольных существующими войсковыми порядками. Недовольство это порождали особые недавно выработанные правила для промыслов аханного и курханного.

Надо припомнить здесь, что раньше, много лет тому назад, курханный промысел или курхайское рыболовство производилось в курхайском морце, на границе Уральского войска с Букеевской ордой. Когда же морцо это высохло, то рыболовство было перенесено в Каспийское море, вправо и влево от устьев Урала, где курханное и аханное рыболовство, обогащая весьма немногих рыболовов, в глазах большинства казалось ущербом для главного кормильца войска — Урала реки.

И вот, как только разнеслась весть, что в Уральск прибудет августейший атамань всех казачьих войск, недовольные заволновались, настрочили прошение и во что бы то ни стало решили подать его цесаревичу. Под прошением, помимо простых казаков, подписалось много и офицеров.

В назначенный для приезда его высочества день, т. е. 16-го июня, когда уже все было приготовлено к встречи дорогого гостя — на Большой Михайловской улице у дома войскового атамана ⁵, где предназначалась квартира его высочеству, накрыт был стол с хлебом-солью, стоял почетный караул от Уральского городового полка ⁶, собрались все офицеры и масса публики, — толпа недовольных казаков явилась сюда к оставшемуся за наказного атамана полковнику Ф. Г. Бизянову и настоятельно стала требовать, чтобы им позволено было поднести особо хлеб-соль цесаревичу за городом, в надежде, конечно, воспользовавшись таким благоприятным случаем, подать свою просьбу великому князю.

Бизянов долго уговаривал казаков не омрачать радостные дни какой-либо нелепой выходкой. Но казаки знать ничего не хотели и «галдели» свое. В силу необходимости, чтобы не раздражать их и тем больше не увеличивать смуты в войске в такие торжественный минуты, пришлось разрешить им поднесение хлеба-соли за городом. Лишь, во избежание какой-либо скандальной истории, приняты были все меры [525] предосторожности и усилен полицейский надзор. К сожалению, как тщательно ни следили за казаками, они потом все-таки улучили минуту и подали его высочеству жалобу.

Цесаревич, в сопровождении свиты и провожавшего его от Оренбурга Перовского, прибыл в г. Уральск ровно в 1 час дня 16-го июня ⁷ и остановился в атаманском доме.

День был солнечный, жаркий. И хотя для угощения дорогого гостя были приготовлены всевозможные яства и пития дорогие, различные прохладительные, какие можно было доставить в Уральск, чтобы ни в чем не было недостатка по требованию его высочества; но великому князю надоели уже все эти лимонады-газесы, мороженое и проч., и он пожелал напиться простокваши, а этого как раз и не приготовили, ибо никак не предвидели, что потребуется такой недорогой продукт. Туда, сюда, бросились искать и наконец-то насилу нашли у одной чиновницы Чернобровиной.

После приема властей и легкой закуски, цесаревич присутствовал при закладке (в честь его) Александро-Невского собора, заложив первым в основание его камень с надписью времени заложения. Место под собор этот было намечено еще въ1831 году, и все частные дома, бывшие тут, снесены на войсковой счет. Храм этот потом строился также на войсковой счет и освящен преосвященным оренбургским и уфимским Иосифом в 1850 году ⁸.

Вечером того же дня его высочество посетил примерное багрение и плавню. Для багрения был устроен довольно большой плот, изображавший собой лед, где, на подобие прорубей, были сделаны отверстая. Рыба заранее была напущена в садок. На плоту с баграми стояли только офицеры. Когда они стали опускать чрез отверстия багры в воду и вытаскивать осетров, цесаревич также пожелал попробовать свои силы.

— А могу ли я забагрить рыбу? — спросил он графа Перовского.

— Конечно, ваше высочество, — ответили присутствующие. [526]

В миг ему был поднесен длинный багор, начальство столпилось около проруби, великий князь опустил багор в воду и забагрил крупного икряного осетра, которого успел ему подбагрить полковник Бизянов.

Но на этом багрении случилась для многих пренеприятная история. Плот был недостаточно укреплен на устоях и от скопления народа стал погружаться в воду. Цесаревич, однако, успел вскочить в поданный ему 12-ти-весельный катер ⁹, чем и избежал опасности. Но некоторым офицерам пришлось выкупаться в парадной форме,

Затем наследник осмотрел плавню, когда молодые казачата (дети-подростки) бросались с Красного Яра головой вниз и «колом» ныряли в воду, доставали со дна землю и выделывали различные «фортели».

Около катера цесаревича, держась ближе всех к августейшему атаману, особенно выделывал на воде разные «коленца» мальчик, по фамилии Курилин, так что даже его высочество обратил на него внимание и, как рассказывают, будто бы сказал:

— В глазах этого мальчугана светится недюжинный ум.

Впоследствии предсказание цесаревича сбылось. Мальчик этот, Меркурий Кузьмич Курилин, был одним из выдающихся администраторов в уральском войске. Он служил в областном и войсковом (хозяйственном) правлениях и умер генералом в отставке.

Стало уже смеркаться, когда окончилась плавня, и великий князь вместе с В. А. Жуковским сели в экипаж и направились в город. Но едва коляска его высочества отъехала от Урала шагов сто или двести, как громадная толпа казаков окружила ее, схватила лошадей под уздцы и остановила экипаж.

— Утри, надежда-государь, наши кровавые слезы, — завопили казаки, при чем двое из них — Филичев и Павлов, якобы от лица всего войска, подали ему прошение.

Это произошло так неожиданно ¹⁰, что с его высочеством сделалось дурно. У него из носа хлынула кровь. [527]

Тут началась такая «кутерьма», что описать трудно. Перовский рассвирепел, как никогда. Виновные были тотчас же отысканы и схвачены, а на другой день, после отъезда его высочества, В. А. сам их допрашивал.

Податели прошения оказались людьми донельзя грубыми и невежественными, особенно же казак Павлов, дерзкий на язык; когда Перовский допрашивал его, он или молчал, или отвечал остротами. В. А. вспылил и назвать его «чертом».

— Никак нет, ваше превосходительство, я живу по образу и подобию Божию, как сын Божий.

— А я по-твоему кто? Я не Божий сын?

— Сын-то ты — сын, да с рыла-то — синь, — дерзнул сказать корпусному командиру этот грубый человек, намекая тем на то, что Перовский брил бороду и имел синеву на подбородке; ну, а в бороде, по понятиям уральских раскольников, и заключается все подобие Божие.

Раздраженный донельзя, Перовский, не добившись ничего положительного, уехал в Оренбург и оттуда о случившемся послал государю эстафету, поручив Покатилову возможно скорее расследовать дело.

Император Николай был сильно разгневан поступками уральцев и повелел Перовскому «выбить из них дурь».

Тем временем Покатилов раздул дело до невозможности. Неожиданно приехал в Оренбург и насказал начальнику края, что в Уральске началось опасное брожение умов, которое грозить разразиться открытым бунтом. Перовского это еще больше взбудоражило. Не теряя ни минуты, он приказал двинуть в Уральск два батальона пехоты, роту оренбургской казачьей артиллерии, три полка башкир и сам поехал туда.

Покатилов же, как только войска выступили в поход, Бог знает для чего, может быть из желания выслужиться пред Перовским, немедленно частным письмом уведомил о том Бизянова (оставшегося за него в Уральске) и просил его, как только батальоны станут подходить к городу, то для встречи их выстроить уральский городовой полк и затем, приспособив на городском валу старые заржавленные пушки, хранившиеся в войсковом арсенале, произвести из них салютацию. Но Бизянов был слишком [528] умен, чтобы исполнять это в своем роде дикое распоряжение наказного атамана. Посоветовавшись с войсковыми старшинами, он назначил войсковой покос и выслал всех казаков из города на работы, чем спас от явной гибели многих неповинных, ибо, если бы было исполнено требование Покатилова, то Перовский легко мог вообразить, что казаки действительно взбунтовались, если уже выстрелами встречают правительственные войска.

Когда полки вступили в Уральск, там царила мертвая тишина, даже Перовский удивился этому.

— Что же я не вижу никого? — спросил он Бизянова. — Где казаки?

— Все на валовом покосе, ваше превосходительство.

— Они бунтуют здесь?

— Никак нет, — ответил полковник, — все казаки спокойны и послушны своему начальству.

Перовский нахмурился и косо посмотрел в сторону Покатилова.

Вскоре после того, по высочайшему повелению, началось строгое расследование. Много казаков было наказано розгами, многих прогнали сквозь строй и сослали в Сибирь. Офицеры, подписавшиеся под прошением, все были разжалованы, и в виде общей меры наказания приказано было снарядить не в очередь четыре конных полка за службу.

Эта мера тяжелее всего отразилась на уральцах, потому что отбывание воинской повинности в то время у них производилось наймом (как отчасти и в настоящее время).

Для того, чтобы выставить на службу известное число казаков от войска, по числу всего служилого состава населения, делалась раскладка (разверстка) — на какое количество остающихся придется собрать одного. Примерно: если со ста человек нужно было взять десять, что, следовательно, составляло один на девятерых, то десяток этот или выбирал из среды своей охотника победнее, а остальные девять собирали его, т. е. покупали ему лошадь, седло и все вооружение и снаряжение и давали на оставшуюся семью или ему самому известную (выговоренную) сумму денег; или же, и чаще всего, казаки нанимали за себя другого, из отслуживших уже положенный срок службы и специально промышлявших тем казаков, каких в уральском войске было достаточно; отчего, — нельзя не упомянуть при этом, — в полках уральских находились больше старые, чем молодые казаки. Но когда потребовалось экстренно собрать четыре полка, составлявших две трети всего служилого (наличного) состава населения, старых казаков набрать было неоткуда, и поэтому очередных приходилось выбирать из среды себя по жребию от [529] трех человек двоих, т. е. другими словами, одному, остававшемуся дома казаку, надо было нанимать за себя двоих. «Наёмка» поэтому была дорогая, так как к тому же полки шли бессрочно. Говорят, что оставшимся казакам обходилось снаряжение двух воинов от 1 1/2 до 2 тысяч рублей на ассигнации.

Полки были собраны скоро и осенью того же года выступили в поход: № 1-й — подполковника Осипова — на Кавказ, в Грузию; № 2-й — подполковника Акутина — в Бессарабию; № 3-й — войскового старшины Маркова — в Финляндию, и только № 4-й — полковника Бизянова, впредь до особого распоряжения, был оставлен в войске и расположен на Нижне-Уральской линии.

Климат Грузии с своей изнурительной кавказской лихорадкой, был очень губителен для уральских казаков. В 1-м полку, в течение четырех лет, от 900 всадников осталось не более 300 человек. Но обыкновенно русский человек во всех своих несчастиях обращается с молитвою к Богу, так и уральцы, хотя раскольники, просили помощи Заступницы всех скорбящих, и надумали соорудить полковой образ Покрова Пресв. Богородицы ¹¹. Насколько была сильна их молитва и вера в Промысл и милость Божию, видно из того, что на сооружение образа этого жертвовали не только русские казаки, но и татары, и калмыки. И Владычица, видимо, услышала их горькие молитвы.

В 1842 году полк этот располагался по станциям Военно-Грузинской дороги для сопровождения почт и проезжающих. Случилось так, что в этом году начальником штаба Кавказского корпуса был назначен полковник П. Е. Коцебу ¹² и проезжал этим путем в Тифлис. Казаки своей ловкостью обратили на себя его внимание. Он разговорился с ними и узнал об их печальном положении.

— Хорошо! — сказал им полковник, — я похлопочу за вас.

И действительно похлопотал.

В том же 1842 году из Уральского войска на смену 1-го полка был прислан полк № 7-й.

Так плачевно кончилась для казаков их неуместная жалоба. [530]

После Хивинского похода. — Чрез Самару. — «На пересёлку». — Назначение оренбургским военным губернатором Обручева. — Два анекдота о нем.

Мы не касаемся здесь известного несчастного похода Василия Алексеевича в Хиву в 1839 году, так как это описывалось уже несколько раз и даже с мельчайшими подробностями. Известно, что поход этот кончился полнейшей неудачей, отчасти вследствие неизвестности для нас намеченного пути, а самое главное, благодаря тому, что поход был начать зимой, а не весной, как бы то следовало и было удобнее. К этому не мешает добавить и то, что, при всех своих достоинствах, как администратора и полководца, Перовский был слишком доверчив и сластолюбив, что, под влиянием женщин, допускал к себе таких людей, которые везде и всюду только преследовали цель наживы. Особенно же почти неограниченным доверием его пользовался «один из выскочек, пролаз, низкий по совести», генерал Циолковский, который, ради своих корыстных видов, и посоветовал Перовскому начать поход зимой, так как в данном случае ему было несравненно выгоднее, чем весной, заготовлять сено и зерновой фураж для войск и обоза.

Воротился из похода Перовский больной и измученный нравственно и физически и после бесплодной переписки по этому поводу с военным министром, графом Чернышевым, принужден был сам отправиться в Петербург, чтобы лично отдать отчет о неудавшейся экспедиции государю ¹³.

Ехал он туда мрачный и угрюмый, не зная, конечно, как примет государь его правдивые объяснения. Безостановочно, сломя голову, день и ночь гнал он вперед, чтобы поскорее достичь столицы, скорее выслушать, может быть, грозный и суровый царский приговор. Он так торопился, что даже Самару (в то время самарскую станицу Оренбургского войска) он проехал не останавливаясь, несмотря на то, [531] что там ждали его не только казаки с хлебом-солью и аршинной стерлядью собственного улова, но и высшие войсковые чины. Об этом проезде Перовского через Самару отец мой, бывший самарец, а потом переселившийся в 1853 году в Оренбург, вот как рассказывает.

Для встречи и приема В. А-ча была избрана особая депутация из старых и почетных казаков, в числе коих очень выделялся своим «высоченным» ростом, отставной казак Алексей Кабанов, имевший орден Георгия 4-й степени, медаль за войну 1812 года и орден св. Анны за 25-ти-летнюю беспорочную службу ¹⁴, только «он был немножко с простинкой, как его все считали в Самаре».

Перовскому была приготовлена квартира в доме Завертяева (он же Головачев) на Алексеевской площади, где и дожидались его казаки, одетые в черные длиннополые кафтаны с борами и опоясанные голубыми ¹⁵ кушаками, во главе с заседателем 5-го кантона, есаулом Петровым, и станичным атаманом хорунжим Мельниковым. За городом, на Оренбургской дороге, был выставлен «для указания квартиры» махальный казак.

Наконец вдали зазвенел колокольчик, и через несколько минут показалась на дороге карета Перовского.

— Кто изволить проезжать? — подскочил к коляске вестовой.

— Генерал Перовский! — что нужно?

— Позвольте доложить вашему превосходительству, — заговорил махальный, — квартира готова, выборные дожидаются, куда прикажете ехать?

— Скажи им идти на перевоз, выглянул из окна кареты В. А. — Я не буду останавливаться.

Вестовой полетел на Алексеевскую площадь. Перовский же прямо проследовал на паром, который в то время «ходил» выше Струковского сада, между «Дубровой» и городом. Выборные, получивши от махального такую грустную весть, не слыша под собой ног, побежали туда и едва-едва успели на этом берегу застать корпусного командира. Экипаж его на «Ваньке» — пароме уже поплыл на противоположную сторону в имение графини Орловой-Новосильцевой, а Перовского у этого берега дожидался «раскрашенный крытый катер, с шестью гребцами и одним кормщиком, одетыми в красные [532] рубахи, плисовые шаровары, зеленые рукавицы и черные «с заломом» (?) шляпы».

Лишь только начальствующие успели отрапортовать ему о благополучии станицы, он обратился к выборным:

— Что, пишутся казаки на пересёлку ¹⁶?

— Никак нет, ваше превосходительство, — ответил Мельников.

— Как? Это что такое? — вспылил Василий Алексеевич. — Почему? Чтобы у меня писались все! — отрезал он.

— Ваше высокопревосходительство! — воспользовавшись этим моментом затишья, выступил вперед Кабанов. — За что же на нас такая немилость? Землю эту потом и кровью отцы и деды наши «забрали», а нас теперь гонять с нее. Чем же мы провинились пред батюшкой-царем? али не верно служим ему?

Перовский пристально посмотрел на старика и, против всякого ожидания, подойдя ближе к нему, положил руку на его плечо и кротко сказал:

— Правда твоя, дедушка: земля эта ваша. Но казаки-то для чего существуют, пойми ты это, старина! Вам теперь здесь осталось с бабами воевать, а на границе войск нет. Для того вы и созданы, чтобы границы охранять. Поэтому вас царь больше и жалует...

Похлопав по плечу георгиевского кавалера, Перовский вскочил в катер и крикнул гребцам:

— Пошел! На перевал!

Казаки-гребцы дружно налегли на весла и в каких-нибудь полчаса, пожалуй и того меньше, доставили его на другой берег.

— Молодцы! — похвалил он их и выкинул им 25 рублей на водку.

Тем временем уныло, понуря голову расходились выборные по домам рассказать своим одностаничникам близость предстоящего горя. Уж больно обидно было казакам в этот раз, что корпусный [533] командир не удостоил принять их хлеба-соли, не отведал из родной реки серебристой стерляди.

Скрепя сердце, стали они готовиться покинуть родную Волгу-кормилицу, свои богатые пажити и нивы, чтобы идти в неведомый край, «в азиатскую сторонушку».

В следующем 1842 году последовало высочайшее повеление: «всех казаков внутренних кантонов (2.877 душ мужеск. п.) переселить безусловно на Оренбургскую линию в состав Оренбургского казачьего войска, а земли их (716.722 десят.) передать в ведение министерства государственных имуществ». Одновременно с этим повелено переселить белопахатных солдат и солдатских малолетков, проживавших в уездах Бузулукском, Бугульминском и Мензелинском (7.109 д. м. п.), а затем перевести на линию состоящее в ведении начальников Оренбургского края Ставропольское калмыцкое войско (1.743 д. муж. и 1.593 ж. п.), расположенное в г. Ставрополе (Самарском) и его уезде, также с передачей принадлежащих ему земель (196.758 дес.) в ведомство государственных имуществ.

После того в Самаре и других (внутренних) городах войску можно было жить только «по плакатным билетам». Те из казаков, которые уже служили на линии, были прямо (без возвращения, хотя бы временного) оставлены там, а семейства их высланы им на казенный счет. Наконец, в 1846 году последовал окончательный приказ о выселении казаков из Самары.

— Собрали, — говорить отец мой, — всех казаков к кантонной канцелярии (в доме Чекалина), прочитали приказ, дали сроку три дня, чтобы собраться, и на третий день чуть свет, так что бабы не успели калачей вынуть из печей, — погнали голубчиков из города.

Доехав до Петербурга, В. А. Перовский имел возможность лично рассказать государю все подробности своего несчастного похода. Николай Павлович слишком любил его, чтобы не простить ему этой тяжелой неудачи, и участники похода потом были милостиво награждены. Но, в видах успокоения умов, Василий Алексеевич сам просил избавить его от обязанностей начальника Оренбургского края и дать ему время отдохнуть, успокоиться и залечить свои недуги и раны. Государь вполне сочувственно отнесся к его просьбе. Перовского пожаловали членом Государственного Совета, а на его место в начале 1842 года был назначен генерал-лейтенант Владимир Афанасьевич Обручев, оставивший после себя добрую память честного и вполне доступного человека.

В отличие от Перовского, это был маленького роста, худенький старичок с крикливым голосом и одевался простенько, постоянно ходил в старенькой николаевской шинели, ничем не отличался от [534] прочих офицеров, что нередко порождаю довольно курьезные сцены.

Как-то раз в таком одеянии он ехал на паре почтовых кляч и в почтовой же таратайке по Самарскому тракту. Дело было весной, в половодье, и ему нужно было переправляться чрез реку Сакмару (в пяти верстах от Оренбурга) на пароме. Подъезжает он к переправе; паром на противоположном берегу; ямщик крикнул: «Подавай»! Паромщики отчалили от берега, но не успели они отплыть шагов десяти, как с пристани с их стороны, сломя голову, запряженная в шикарный экипаж, с колокольчиками и бубенчиками, несется тройка лихих коней. Сидевший в экипаже господин в статском платье, но в форменной фуражке с красным околышем потребовал паром себе.

Паромщики в недоумении — кому подать прежде. А Обручев вынул табакерку, нюхнул два раза и махнул рукой: «Подавайте, мол, ему!».

Те поворотили назад, посадили господина и перевезли на берег.

Обручев тихо подошел к нему и приподнял фуражку.

— А позвольте вас спросить — кого я имею честь видеть пред собой?

— Я — коллежский регистратор Р-нов, — грубо ответил тот. — А вы кто такой?

— Я... гм... Я генерал-лейтенант Обручев.

Р-нов так и присел.

— Вишь ты, чинов-то нахватался! — сказал Владимир Афанасьевич, — на гауптвахту!

Другой не менее того курьезный случай был в Оренбурге, на плац-парадном месте, где ныне городской Александровский сквер, против здания городской думы.

Как-то осенью из Башкирии пригнали новобранцев в башкирский конный полк, стоявший в Оренбурге. Башкиры, как известно, народ ленивый и беспечный. Явились они сюда на смотр на своих одрах ¹⁷, которые «не мазались» чуть ли не с Адама, хотя дегтя у них своего много. Колеса скрипят, хоть зажимай уши и беги вон с плац-парадного места, — за версту слышно. А Обручев страшно не любил этого. Башкирам и говорит: «надо, мол, оси подмазать, а то корпусный командир услышит скрип, порку им задаст».

— Сичас, сичас мазим!

И тут же начинают снимать с осей колеса и производить «мазильную» операцию. В это время, никем не замеченный, тихо [535] подходит Обручев и видит, что один башкирец подмазывает не так, как ему кажется. Он выхватывает у него мазилку. — «Эх ты, дрянь, мазать не умеешь! Вот так надо!» — И начинаете подмазывать сам. А башкирец стоит позади него и с увлечением восклицает:

— Ай якши, ай якши! Еще мази! мази пожалиста! Ай-да молосса!

VI.

Новое назначение Перовского в Оренбургский край. — Его коканский поход. — Интриги Хивы. — Разбойник Исетка Кутебаров. — Взятие крепостей Ак-мечети и Джулека. — Возведение Перовского в графское достоинство. — Значение коканского похода.

Как известно, после хивинского похода В. А. Перовский уехал лечиться за границу, где кое-как залечив «свою тяжелую турецкую рану», снова вернулся в Петербург и захандрил без дела. Пылкая натура его требовала деятельности, трудов, работы, а обязанности члена Государственная Совета не могли дать ему этого. Его тянуло на Восток, мечты его были там, где можно было бы отличиться, проложить свободный доступ нам в Среднюю Азию. Он был постоянно сумрачен и молчалив, так что однажды государь, заметив удрученное его состояние, спросил его:

— Что с тобой, Перовский? Не болен ли ты?

— Скучаю, ваше величество, по своим казакам.

— В Оренбург хочешь?

— Полетел бы хоть сейчас.

Тем разговор кончился, но это ободрило В. А—ча. Он снова начал развивать мысль о необходимости нашего поступательная движения в Среднюю Азию и об учреждении, для более широкого и свободного образа действий на границе с киргизскою степью, особого генерал-губернаторства. И после долгих мытарств добился-таки исполнения своего желания.

В марте 1851 года последовал высочайший приказ, по которому оренбургский военный губернатор генерал-от-инфантерии Обручев назначался «присутствующим в московских Правительствующего Сената департаментах; управление же Оренбургским краем, со включением Самарской губернии ¹⁸, поручалось генерал-адъютанту Перовскому» ¹⁹. [536]

И таким образом В. А. снова назначался в Оренбургский край, но уже не военным губернатором, как стараются доказать наши местные историографы, а прямо оренбургским и самарским генерал-губернатором. 29 мая Перовский прибыл в Оренбург и в тот же день вступил в управление краем ²⁰, теперь уже в чине генерала-от-кавалерии ²¹.

Опять потекли для него трудовые дни, опять все заботы и все помыслы направились на неведомые страны Азии.

Хотя Хива, после его неудачного похода, опасаясь нового наступления русских, и присмирела за это время; но за то коканцы, подстрекаемые ею, не давали нам покоя и, несмотря на то, что в киргизской степи еще в 1845 году генералом Обручевым были возведены укрепления на реке Тургае Оренбургское (ныне г. Тур гай) и на реке Иргизе — Уральское (теперь г. Иргиз), а в 1847 г. на устьях Сыр-Дарьи — Аральское (Раим), коканцы, под прикрытием своих крепостей на Сыре: Чим, Кош, Кумышь-Курган и особенно Ак-мечети, свободно пробирались в земли подвластных нам киргизов, брали с них подати, а при сопротивлении жгли, грабили и даже убивали их. Так, в 1850 году коканцы угнали у киргизов 20 тыс. голов скота, потом еще 26 тыс., а в следующем году разом 75 тыс. голов. — Обнищавшие вконец ордынцы взмолились о защите. Перовский внял их просьбе, и в том же 1852 году было решено снова начать наступательным действия в глубь степи, чтобы разом покончить с дерзостями коканцев.

Но назначенная для очищения правого берега Сыр-Дарьи от коканских крепостей экспедиция из 470 казаков хотя и успела захватить Чим, Кош и Кумышь, и выгнать оттуда туземные войска, но, благодаря малочисленности своей, принуждена была отступить, не заняв их гарнизонами. Главный же оплот коканцев — довольно хорошо укрепленная Ак-мечеть устояла против горсти этих храбрецов. Поэтому для взятия во что бы то ни стало крепости этой, в следующем году было назначено 2.000 пехоты и 4.000 конницы (башкиры и казаки) при 9-ти орудиях, и главное начальствование над [537] войсками принял, по высочайшему соизволению, сам начальник Оренбургского края.

Лето 1853 года обещало быть очень жарким. Опасаясь, чтобы жар не наделал таких неудач, как мороз в хивинском походе, В. А. на этот раз принял все меры предосторожности. По пути следования войск к Сыр-Дарье, в наших степных укреплениях были заготовлены все необходимые для облегчения движения отрядов предметы. Киргизам строго на строго было приказано не кочевать близ дорог, чтобы не потравить кормов, нужных для продовольствия лошадей и верблюдов отряда.

Войска выступили с линии в мае двумя колоннами: первая под командой наказного атамана оренбургского войска, генерал-майора Падурова, вторая под начальством подполковника Ионнея. Перовский выехал из Оренбурга несколькими днями позднее, в сопровождении конвоя из полусотни уральских казаков и свиты, состоящей из 18 офицеров и чиновников, в числе коих находились В. В. Григорьеву председатель оренбургской пограничной комиссии, и В. В. Вельяминов-Зернов, известные своими учеными трудами по история и ориентологии Туркестана и Киргизской степи, а на Сыр-Дарье к ним присоединился только что прибывший из Петербурга генерал-майор Хрулев.

Следуя от Оренбурга по реке Илеку, отряды дошли до укрепления Карабутак (428 верс.) в 10 дней, до укрепления Уральского (187 вер. от последнего) в 4 дня и до Раима (315 верс.), чрез знаменитые пески Кара-Кумы на 80-ти-верстном пространстве, в 8 дней, и уже 6-го июня были на берегах Аральского моря, близ устьев Сыр-Дарьи.

Захватить снова коканские крепости Чим, Кош и Кумышь-Курган, расположенный по этой реке, нам не представляло, конечно, трудности, так как, после погрома прошлогодней экспедиции Бларамберга, они даже не поправлялись, а располагавшиеся там, в виде наблюдательных постов, коканские солдаты по 50 человек в каждой, под начальством одного из коканских башей ²², Утебгалия, при первом же появлении наших войск на Сыре, бежали под защиту Ак-мечети.

Вообще численность коканских войск была незначительна. Постоянных солдат в мирное время не существовало, а на случай войны приглашались туземцы других стран, как, например, туркмены или джигиты ²³ из киргизов. Для удержания же наступательных действий русских отрядов 1852 и 1853 гг. были употреблены [538] другие меры: возмущение киргизов и привлечение на сторону коканцев их батырей, из коих в то время своими грабежными набегами особенно выдавался Исетка Кутебаров. Хотя коканцы надеялись еще на помощь Хивы и Бухары, но помощь эта не была доставлена своевременно, так как владельцы этих ханств сами трусили за участь своих государств, придумывая, однако, способы удержать русских от вторжения в степь. Для этого Мухамед-Эмир, хан хивинский, также подарками и деньгами старался подкупить знатнейших киргизских родоначальников, чтобы постоянно иметь сведения о замыслах русского правительства. Не раз посылал он к Исетке и другим влиятельным биям свои фирманы, прося их, насколько возможно, помешать движению в степь русских.

Заслышав о сборе наших отрядов и думая, что они пойдут на Хиву, он зимой, в конце 1852 года, отправил в Бухару и Кокан посольства, чтобы заключить тесный союз для борьбы с неверными. А тем временем, для разведывания о движении русских войск, послал к киргизам Тляукабакова и Чимичли-Табынского родов своего любимца, киргиза Сеит-бия Байганина. Но так как в это время не было никаких действий с нашей стороны, и войска зимой никуда не выступали, то Сеит так и донес хану, а сам для дальнейших разведок остался до весны у своих родичей табынцев.

Мухамед-Эмир весьма обрадовался такому приятному извещению и, собрав около 60 тыс. своей разношерстной рати, весной 1853 года пошел на туркменскую крепость Мовер, не желавшую признавать его власти. Тем временем наши войска выступили с линии, и Сеит, узнав о том, поспешил скорее в Хиву, где и рассказал обо всем оставшимся сановникам. Весть эта так поразила их, что они долгое время не знали, что предпринять. Наконец, надумали сообщить хану. Тот также перепугался до невозможности и, бросив войска, немедленно прискакал в Хиву. Тут составился совет, на котором порешили, не предпринимая ничего против России, в случае нужды предложить ей мир, с обязательством уплачивать такую дань, какая будет наложена на Хиву русским правительством.

Причина подобного решения объяснялась очень просто. Ни хан, ни правительство хивинское не доверяли друг другу, а население враждебно относилось к своим властям. Туркмены издавна недовольны хивинцами; кара-калпаки сильно угнетались тяжелыми работами; киргизы нередко подвергались грабежам хивинских джигитов; сами коренные жители Хивы — сарты и узбеки, переносили всевозможные обиды и разного рода насилия как от хивинских сановников, так и от самого хана. Вообще, население хивинское было убеждено [539] вполне, что как хан, так и власти, готовы сами, при первом удобном случае, продать ханство русским. Поэтому, при малейшем давлении нашем в это время на Хиву, и народ, и правительство хивинское, без сомнения, постарались бы опередить друг друга в своих услугах нам...

Таковы были сведения, доставленный оренбургской пограничной комиссии одним, прибывшим из Хивы, базарчием ²⁴, киргизом Адаевского рода, Тангатаром Ирмековым, исполнявшим в хивинском городе Куня-Ургенчь обязанности базар-баша ²⁵, при тамошнем атазияз-махреме ²⁶. Но без подтверждения трудно дать вероятие этим данным, хотя с другой стороны, по известному вероломству азиатцев, их жадности к деньгам и наградам и отсутствию в них понятий о прямом долге отечеству, нисколько нельзя сомневаться, что хивинское правительство и народ действительно бы продали себя русским, если бы в Хиве в это время появилась посторонняя значительная сила, давшая им толчок к тому.

Впрочем, местные власти, чтобы отстранить от себя всякое подозрение на этот счет, надумали набрать из сартов и узбеков (киргизам уже не доверяли) тысяч пятнадцать войска и выставить их на границе в городе Кунград. Кроме того, по просьбе приехавшего коканского посланца, со свитой в 40 человек, послано было в Ак-мечеть «девять верблюдов с порохом и свинцом» ²⁷, а киргизам отправлены увещательные грамоты.

Этим моментом воспользовался мятежный батырь Исеть Кутебаров ²⁸ и, соединившись с сыном известного степного разбойника Сююнкары-Маруном, собрал около себя из верных ему тляукабаковцев шайку в 1.000 человек, намереваясь с ней задержать движение в степь русских отрядов.

Первая попытка его в этом направлении была та, что он, по требованию пограничного начальства, в начале 1853 года, не даль верблюдов под своз транспорта из укрепления Уральского в укрепление Раим. Потом, после прохода чрез Уральское укрепление русских войск к Ак-мечети, шайка его, 20-го июня 1853 года, украла из этого укрепления 11 казачьих лошадей. Тем временем дети батыря Сююнкары, с партией в 100 человек, сделали [540] нападение на форпосты Нижне-Уральской линии и угнали 200 лошадей. Предводитель шайки этой, Марун, писал хану хивинскому, что он охотно будет противодействовать предприятиям русских, если Мухамед-Эмир даст подкрепление или, по крайней мере, по-прежнему согласится покупать от киргизов приводимых в Хиву русских пленников. Хан изъявил полное согласие, благодарил обоих батырей, а Исетке, за невыдачу русским верблюдов, прислал 200 червонцев и обещался помочь им осенью, чтобы уничтожить Уральское укрепление.

Обещания хана не сбылись. Русские уже подступили к Ак-мечети, которая хотя и была «окружена тремя крепкими стенами, с тремя пушками на них» и защищалась 20-ю тысячами коканских войск, присланных, под начальством Мухамед-Кула, прямо из Кокана, но не могла выдержать храброго натиска русских и 28-го июля 1853 года пала.

Успеху такого скорого окончания задуманного нами предприятия способствовало то, что в это время в Коканском ханстве царила полнейшая неурядица и сильное озлобление народа против своего хана Худояра, который, незадолго перед войной с русскими, совершенно неповинно казнил двух своих важных сановников — Мусульман-Чулака, исправлявшего должность мин-баши ²⁹ ханства, и Нурмухамеда, ташкентского куш-беги ³⁰.

Кто-то из приближенных донес хану, что вельможи эти хотят отдать ханство русским, как только последние переступят коканскую границу. И хан, не проверив доноса и не допросив даже самих обвиняемых, ни о чем не размышляя, повелел казнить верных слуг своих. Мусульман-Чулак, однако, успел скрыться к «дикокаменным» киргизам ³¹. Но Худояр хитростью, послав ему милостивое письмо, в котором уверял, что донос на него оказался ложью, и что он готов дать ему высшее и более почетное место, заманил его к себе и казнил вместе с семью его приверженцами. Нурмухамед же с прочими сановниками «из кипчаков» ³² был повешен.

На место последнего хан назначил своего старшего брата Муллу-бека, дав ему в качестве советника (дахта) киргиза Гибадая, приходившегося хану родственником по матери. Должность же мин-баши оставалась свободной и во время войны. [541]

Такою вопиющею несправедливостью, ибо казненные не только были неповинны, но пользовались уважением своего народа, Худояр так вооружил против себя население, что среди туземцев начался ропот и волнения, а киргизы Большой орды, находившиеся в некотором подчинении у Кокана, уже открыто выражали свой протеста хану, охотно отдавая русским отрядам верблюдов под своз тяжести, в полной уверенности, что эта услуга русскому правительству вознаградится потом сторицею. рассказывают, что даже предводитель войск в Ак-мечети, Мухамед-Кул (родом сарт), был также склонен на сторону русских ³³.

Перед Ак-мечетью за три дня пути Перовский обогнал колонну подполковника Ионнея, а за два дня — колонну Падурова и с одним только штабом и конвоем явился пред стенами крепости, остановившись лагерем всего в 600 саженях от нее; потом выслал парламентеров и сам поехал с ними. Коканцы подпустили их к крепости, а потом дали залп. Пришлось отступить и в довольно опасном положении поджидать прибытия войск, подошедших к Ак-мечети 2-го июля.

Туземцы в пятисаженных стенах держались первое время стойко и по целым ночам не давали покоя нашим войскам, тревожа беспрестанными орудийными выстрелами, затихавшими только на день.

Изведав неудачу в хивинском походе и не зная еще, как сражаться с азиатами, Перовский действовал осторожно и вел осаду по всем правилам современной науки, точно брал сильную европейскую крепость. Это ободрило коканцев и навело уныние на подвластных им киргизов, которые думали, что русские не могут взять Ак-мечети. Мало того, 18-го июля получено было известие, что на подмогу ее идут войска из Ташкента.

Чтобы помешать движению неприятельских войск, Перовский двинул, под начальством Падурова, к переправе Сыгазы, легкий отряд в 500 казаков, с одним четвертьпудовым и двумя трехфунтовыми единорогами. Но отряд этот, сделав лишь 30 верст пути, вернулся назад и ничего не разведал, а между тем слухи о приближении неприятельских войск упорно держались. Тогда В. А. послал снова отряд до крепости Джулек с тем, чтобы непременно взять ее.

21-го июля отряд дошел до Сыгазы и, переправившись тут чрез Бер-Казанский проток, «на одной киргизской лодке, одной бударе и одном плоте из сухого камыша», на другой день, пройдя, по причине дурной для орудий дороге, лишь 50 верст, заночевал [542] при озере Ит-Аяк. Но 23-го июля, сделав только двадцать верст и остановившись у какой-то лощины, где располагался киргизский аул, казаки были уже в виду крепости, до которой оставалось не более 15-ти верст.

Киргизы обрадовались приходу русских, и многие из них явились к Падурову с предложением своих услуг. От них начальник отряда узнал, что в Джулеке всего 40 коканцев, так что завладеть крепостью не представлялось никакой трудности. Но киргизы опередили отряд и, чтобы защитить живших в крепости их родственников, вызвались уговорить коканцев сдать Джулек без боя. Эту миссию принял на себя батырь Тургай и тотчас же поехал туда. Через несколько времени столб густой пыли потянулся из крепости по направлению к Ташкенту: то бежали слабые защитники Джулека. Отряду нашему дали знать, что все готово, и, не успело еще южное солнце скрыться за занавесу степной ночи, как Джулек был наш.

Казаки нашли в крепости 19 ружей, различной длины и калибра, с фитильными замками, пуда полтора пороху, 3 1/2 пуда свинца, несколько мешков рису, изюму и табаку, 6 голов рогатого скота и одного ученого беркута, ценившегося киргизами в 100 баранов, которого, к величайшей радости, и отдали Тургаю, в благодарность за оказанную услугу.

Взятие Джулека много помогло успеху падения Ак-мечети. Защитники ее приуныли. А Перовский тем временем, наскучив бесплодной трехнедельной осадой, двинул войска на приступ, и в каких-нибудь 20 минут крепость была взята.

После взятия крепостей этих, приступлено было к основанию, так называемой, Сыр-Дарьинской линии, которая составилась из прежнего укрепления Аральского и вновь возведенных фортов — № 1, на истоке реки Казалы, № 2-го — на урочище Кармакчи, № 3-го — на Куван-Дарье и форта «Перовского», переименованного, по высочайшему повелению, в честь виновника победы из Ак-мечети — на Сыр-Дарье ³⁴.

Перовский оставался здесь до 5-го августа и потом отправился в Оренбург, оставив в этой крепости три роты 4-го Оренбургского линейного батальона ³⁵, две сотни уральцев и сотню башкир при 17-ти орудиях. [543]

За покорение коканцев и взятие Ак-мечети, он, в числе прочих награждаемых (27-го декабря 1853 года), был возведен в графское достоинство. Остальные участники похода получили следующие награды: всем чинам отряда выдано было, не в зачет, годовой оклад жалованья, 36-ти лицам были пожалованы золотые сабли и ордена, 67-ми — чины и 14-ти — денежный награды. Нижним же чинам — 50 знаков отличие военного ордена для христиан и 12-ть для магометан установленных.

Впоследствии, в том же 1853 году, а потом в 1855 году, коканцы всеми мерами старались возвратить Ак-мечеть, но уже было поздно: мы достаточно прочно укрепились на Сыр-Дарье.

Хотя коканский поход не принес нам особенной пользы, но имел то существенное значение, что, с приобретением нами спорных пунктов на Сыре и Аральском море, нам открылся более широкий путь для дальнейших блистательных побед, завершившихся полным покорением Туркестана и уничтожением Коканского ханства.

VII.

Кончина императора Николая. — Письмо императора Александра II Перовскому по этому случаю. — Ответ В. А. — Поездка на коронацию. — Новое и последнее награждение Перовского. — Приказ по корпусу. — Увольнение от должности и назначение генерала Катенина. — Его приказ, как дань уважения к деятельности В. А. — Кончина Перовского.

18-го февраля 1855 года скончался император Николай I, и для Перовского больше, чем для остальных, это было самым тяжким испытанием. Почил в Бозе его защитник, его благодетель, и В. А. упал духом. Но новый император, при вступлении на престол, не позабыл старого воина, и, очевидно, чтобы поддержать его, 19-го февраля почтил таким собственноручным письмом своим:

«Что во мне происходит, любезнейший Василий Алексеевич, вы поймете! Спасибо вам, от имени незабвенного благодетеля нашего, за вашу долговременную, верную и усердную службу при нем. Я вас знаю, и вы меня знаете. Будьте тем, чем всегда были. Обнимаю вас от души».

Но как ни приятно, как ни драгоценно было для Перовского получить из собственных рук молодого царя первое проявление милости, он уже чувствовал, что его песня спета. Теперь пошли новые [544] веяния, новые идеи, более просвещенные, более гуманные. Старая школа, с ее строгой субординацией, отживала свой век. А В. А—чу, уже шестидесятилетнему старцу, трудно было применяться к новым порядкам, трудно было переработывать свою натуру. И в ответном письме своем новому императору он так и изливает свое душевное состояние.

«Слезами невыразимой душевной скорби омыл я горькие и вместе драгоценные строки, коими благоугодно было вашему величеству удостоить старого слугу августейшего родителя вашего, а моего государя и благодетеля, столь внезапно для нас отошедшего в вечность. Если бы остаток дней моих не принадлежал уже вам, государь, по нераздельной с жизнью моей преданности благословенному дому вашему, то одно чувство умиления и глубокой благодарности за воспоминание обо мне в часы, для сердца вашего столь тяжкие, заставили бы меня посвятить вам последние силы духа и последнюю каплю крови.

«Безотрадно только мне, помышляя о кончине того, кого любил более себя самого, сознавать, сколько для меня осталось времени, чтобы любовь и преданность, которыми проникнуть я к его преемнику, выразить вам, государь, как бы желал я на деле. Но если на службу вам не достанет у меня жизни, то за гробом буду я молить Всевышнего — да благословит Он и напутствует вас на великом и тяжком пути».

В августе 1856 года В. А. поехал в Петербург, чтобы проводить молодого царя на священное коронование в первопрестольную столицу, и просил его о своем увольнении на покой. Но юный государь, не желая огорчать старика, обласкал его и в торжественный день коронования, 26-го августа, пожаловал его высшей наградой, о которой сам Перовский вот какой отдал приказ по оренбургскому корпусу (от 5-го сентября, № 250):

«Государю императору благоугодно было, 26-го минувшего августа, всемилостивейше удостоить меня пожалованием алмазных знаков ордена Св. Апостола Андрея Первозванного, кои имел я счастье получить при следующей высочайшей грамоте:

«Нашему генерал-адъютанту, командиру отдельного оренбургского корпуса, оренбургскому и самарскому генерал-губернатору, графу Перовскому.

«Достохвальное служение ваше престолу и отечеству всегда отличалось самым деятельным и примерно-ревностным исполнением возлагавшихся на вас обязанностей. Зная, сколь высоко незабвенный наш родитель ценил вашу преданность к нашему августейшему дому, нам приятно, в настоящие торжественные для нас минуты, [545] обратиться к воспоминанию, что, при нашем рождении в стенах Московского Кремля, родителю нашему угодно было набрать вас для извещения о том императора Александра I, а впоследствии на вас же возложить сопутствование нам в Москву к Священному Коронованию наших родителей. Желая изъявить вам душевную нашу признательность, как за прежнюю службу императору Николаю I, так и за настоящие неутомимые труды по управлению вверенным вам обширным краем, всемилостивейше жалуем вам алмазные знаки ордена Святого Апостола Андрея Первозванного, кои при сем препровождая, пребываем к вам навсегда благосклонны. Александр».

Это была лебединая песнь В. А—ча. Вскоре ему был намечен преемник, генерал-адъютант Александр Андреевич Катенин, бывший преображенец, который 31-го декабря 1856 года прибыл в Оренбург сначала для того, чтобы, под руководством Перовского, «присмотреться к делу», но потом опять уехал в Петербург. Краем же по-прежнему до апреля 1857 года управлял Перовский, живя все время в Оренбурге ³⁶. Наконец, 7-го апреля 1857 года последовал высочайший приказ такого содержания:

«Снисходя к просьбе командира отдельного Оренбургского корпуса, оренбургского и самарского генерал-губернатора, нашего генерал-адъютанта, генерала-от-кавалерии, графа Перовского, по совершенно расстроенному его здоровью, всемилостивейше увольняем его от настоящих должностей, с оставлением в звании генерал-адъютанта, членом Государственного Совета, повелевая быть командиром отдельного Оренбургского корпуса, оренбургским и самарским генерал-губернатором нашему генерал-адъютанту, генерал-лейтенанту Катенину, с оставлением его в звании генерал-адъютанта».

Тихо, без шума выехал вскоре после получения этого приказа В. А. из Оренбурга. А преемник его не торопился в новый край. Но приехав туда 16-го июня и вступив в отправление должности, Катенин рыцарски отдал должную дань своему предшественнику приказом того же числа по корпусу (за № 178), в котором, между прочим, говорил:

«По воле государя императора, замещая генерал-адъютанта графа Перовского, многолетние труды коего останутся навсегда памятны краю, им так горячо любимому, я вполне постигаю всю важность и ответственность [546] возложенных на меня обязанностей; но не сомневаюсь также, что в сослуживцах моих найду ревностных и добрых помощников, а потому надеюсь, что, с благословением Божиим, оправдав высокое доверие государя императора, заслужу то милостивое одобрение, которого постоянно удостоивался мой почтенный предместник».

Катенин сказал только правду. Граф Перовский будет долго памятен Оренбургскому краю, который он покинул со слезами на глазах. Хотел В. А. умереть среди дорогих его сердцу казаков, в милом ему краю, но судьба судила иначе.

Поселившись после того, по совету врачей, в Крыму, в имении князя Воронцова — Алупке, он не мог уже поправиться от тяжелых ран своих и болезней душевных и 8-го декабря 1857 года тихо скончался — одинокий и всеми покинутый...

VIII.

Некоторая характеристика графа Перовского. — Случаи, рисующие его строгость, суровость и милость. — Люди, окружавшие его. — Заботы о народе и о благоустройстве города и края. — Башкиры. — На Гребенях. — Марш его имени. — Значение Перовского для Оренбургского края. — Заключение.

У всякого человека есть свои слабости, свои недостатки. Перовский также, как человек, не мог быть полным совершенством. Но понять его характер довольно трудно: то он был слишком добр и милостив, снисходителен к слабостям других, то уже очень строг и взыскателен. Иной раз это был зверь, а не человек. Рассказывают, что в Кардаиловской станице (Оренбургского войска) он до смерти запорол казака за то только, что тот не хотел участвовать в общественной запашке, а причитающийся на долю его семьи хлеб намеревался прямо засыпать в общественный магазин — без всяких хлопот. Перовский принял это за ослушание начальству, за «бунт», пригласил священника, приказал ему исповедать и причастить виновного и тут же, не выходя из-за стола, за которым пил чай, велел в две нагайки полосовать казака до тех пор, пока тот не умер под ударами.

Энергия, быстрота, натиск — вот были главный особенности деятельности Перовского.

Красавец собой, статный, повыше средняя роста, хорошо воспитанный, он в обществе производил чарующее впечатление. Особенно в восторге от него были дамы, которые, кажется, считали для [547] себя священным долгом влюбляться в него и чуть не бегали за ним — куда он, туда и они. Подчас он так умел очаровывать их, что, как говорится, в душу влезет. Но другой раз от одного его сердитого взгляда эти же дамы падали в обморок.

С подчиненными он вообще обращался строго, даже сурово. Не позволял им «сметь свое рассуждение иметь», особенно же во время служебных обязанностей, а вне службы обходился с ними иногда ласково. Очевидно, он преследовал девиз: «служба — службой, а дружба — дружбой». Но если он кого полюбил или кто-либо из подчиненных понравился ему, он не охладевал к тому никогда, пусть какие бы ни делали окружающие на него наветы.

Любя науку, литературу и искусства и преклоняясь пред людьми ума, как человек образованный, он и в этом отдаленном полуазиатском крае сумел найти и окружить себя людьми развитыми и даровитыми. В первое его командование при нем служили — Григорий Федорович Генс, председатель Оренбургской пограничной комиссии (1825-1844) и директор Неплюевского кадетского корпуса в одно и то же время (1824-1832), а потом попечитель его, оставивший после себя несколько записок из быта и истории киргизов ³⁷, и известный писатель Владимир Иванович Даль (казак луганский); во второе командование — Василий Васильевич Григорьев, тоже председатель пограничной комиссии (1854-1862), Николай Иванович Ильминский, Алексей Александрович Бронников, В. В. Вельяминов-Зернов и состоящий на должности оренбургского гражданского губернатора, камергер Яков Владимирович Ханыков (1849-1855) — все люди обширного ума и известные своими литературными трудами по истории и ориентологии Оренбургского края, Киргизской степи и частию Средне-Азиатских ханств.

За обедом или вечерами, после дневных докладов, В. А. часто отводил душу с этими просвещенными людьми.

Он был действительно истинным тружеником на своем посту: заботился и о просвещении народа; заботился и о расширении и процветании нашей Средне-Азиатской торговли, обороты коей при нем достигли 6 милл. рублей; заботился и о благоустройстве края и города. Обширный ум его хотел обнять все, и он жил только одной мечтой, как бы лучше устроить любимый им край, чтобы он был образцовым в России. Для осуществления тех или других предприятий, ни перед чем не останавливалась его пылкая натура. И что он задумал раз, то не бросал тотчас же задуманного, как другие, а доводил это до конца. [548]

Чтобы увеличить торговое сословие в Оренбургском крае для широкого распространения пограничной торговли, он ходатайствовать о продолжении беспошлинного торга в Оренбурге — и высочайшим повелением 1836 года срок этого торга продолжен еще на 6 лет. Благодаря его же стараниям в 1837 году повелено было «с Оренбургских купцов и мещан русского происхождения, постоянно живших в Оренбурге, внимать в течение 5-ти лет только половину гильдейских пошлин и податей». А в 1839 году купцам 2-й и 3-й гильдии, торговавшим в Средней Азии, предоставлены были права 1-й гильдии.

Для увеличения же доходности казны, при нем, помимо распоряжения 1833 года о взимании с киргизов особой платы за перепуск скота на внутреннюю сторону линии — с мелкого по 2 коп., рогатого — 5 коп., и верблюда и лошади — 10 коп. ассигнациями — в 1834 году повелено за прогон киргизского скота чрез Троицкую таможню брать с крупного по 15 коп., а с мелкого по 5 коп. с головы. Только скот, пригоняемый из степи на продажу, был освобожден от платежа этого налога. В 1837 году было издано повеление — «взимать с прилинейных киргизов кибиточный сбор по 1 1/2 руб. сереб. с каждой кибитки», распространяя это повеление «по мере упрочения русской власти в степи и на киргизов, кочующих в глубине ее».

Забота же его о просвещении народа выразилась в открытии в 1834 году в г. Троицке уездного училища, а в 1839 году открытием приходских школ в Троицке же и в Челябинске.

По инициативе Перовского, при его канцелярии, стараниями В. В. Григорьева, в 1854 году впервые была заведена библиотека, вполне приноровленная к изучению местного края, куда выписывались не только научные русские журналы и выдающиеся сочинения, но и иностранные журналы ³⁸.

Потом по плану В. А. выстроено (в 1856 г.), на берегу реки Урала, близ Преображенского собора, приспособленное исключительно для хранения местных архивов и этой библиотеки, особое роскошное здание, в средневековом стиле, облицованное глазированным цветным (голубой, красный и белый) кирпичом, с отдельной башней, где и до сих нор сохранились и действуют, с тремя циферблатами, башенные часы московской фабрики брат. Бутенон, установленные здесь в 1855 году, которые трелями мелких колокольчиков [549] выбивают четверти и полчаса, а часы — отсчитываются редким звоном колокола ³⁹.

Немного ранее — в 1855 г., построено из такого же кирпича еще одно здание позади Караван-сарайского сада, где ныне хранятся экспедиционные вещи интендантского ведомства.

В первое командование его начать постройкой обширный (в 11 тысяч кв. саж.) Караван-сарайский сад с зданием караван-сарая, для помещения там Башкирского конного полка, с мечетью при нем, из коих первое окончено в 1842 г., а вторая — в 1846 году ⁴⁰. Затем он построил, на берегу реки Урала, обращенный лицом на киргизскую сторону, Николаевские (оборонительные) казармы (в 1838 г.), и близ них — себе дом (1840 г.), именующийся и до сих пор генерал-губернаторским, хотя он уже передан в министерство финансов, и в нем в настоящее время находятся казенная палата и губернское казначейство.

Над домом этим высится нарочно устроенная крытая вышка, из окон коей, как на ладони, видна вся зауральная степь, и рассказывают, что Перовский чуть не каждый день проводил в ней по несколько часов, рассматривая в подзорную трубу синеющую даль и уходя думами в далекие, далекие степи. Здесь, может быть, не одна смелая мысль в часы досуга осеняла его, не одно полезное предприятие задумывалось и обсуждалось. Увы, теперь этот памятник Перовских «дум» разрушается и переиначивается «с духом времени».

Кроме того В. А-чем построено здание генерал-губернаторской канцелярии (в 1852 г.), где теперь находится контрольная палата, затем — магометанское кладбище (1852) ⁴¹ и устроен в Оренбурге городской водопровод.

Все почти постройки эти производились башкирами, нарочно назначаемыми сюда из полков и кантонов. Необходимый для строений лес сплавлялся из Башкирии по реке Сакмаре башкирами же. Камень и известь также вырабатывались ими в 20 верстах от Оренбурга на Гребенской горе, куда Перовский не раз наезжал сам, чтобы наблюдать за работами.

Двадцать верст ведь расстояние небольшое. Пообедает он в три часа, велит заседлать коня (верхом он больше любил ездить), возьмет с собой вестового казака и марш туда, а вечером к чаю [550] домой вернется. Не раз он делал и более значительные поездки, чем до Гребеней и обратно.

Башкиры сильно любили Перовского, и слепое обожание этих дикарей лесов к этому начальнику края нет никакой возможности описать. Они и теперь с восторгом вспоминают о нем и с увлечением рассказывают о тех счастливых днях, когда к ним Перовский «густям гулял». Благодарная память о нем передается у них от дедов к отцам, от отцов к детям, и наверно еще долго будет сохраняться в потомстве. Мало того, они составили в честь В. А. свой оригинальный марш — «Пиравский марш» и везде, и постоянно, куда ни посмотрите — и в убогой хижине, и в богатых хоромах знатных из них, на всех праздниках и увеселениях, — они наигрывают его на джибызге ⁴²и заливаются неутешными слезами: «Маласса был Василь Лексеич! Такуй добра душа не будить бульша!»

Марш этот распространен не только в Башкирии, но его можно слышать и в Оренбурге, в мелких трактирчиках и гостиницах, где собирается простой народ. Говорят, что он написан, как воспоминание о несчастном хивинском походе.

Таким образом В. А. Перовский живет в памяти народной не только по одним воспоминаниям, но живет еще в чувствах и сердцах исполнителей и слушателей этой мелодии, в сердцах тех дикарей, которые были когда-то непокорны нам, а ему остаются до сих пор благодарными.

Значение В. А. и его заслуги как для России вообще, так для Оренбургского края в особенности — несомненны. Таких видных, заботливых и деятельных администраторов в Оренбургском крае со дня его существования (с 1735 г.) было только двое: Ив. Ив. Неплюев, первый оренбургский губернатор и основатель г. Оренбурга на настоящем его месте, и В. А. Перовский, первый генерал-губернатор оренбургский, которого, если можно выразится так, должно назвать устроителем этого города ⁴³. [551]

Желая сохранить живую память о В. А., мы прилагаем здесь портрет его ⁴⁴, рисованный тушью и карандашом, прямо с оригинала, местным художником-академиком Алексеем Чернышевым, современником Перовского, пользовавшимся также его покровительством.

Портрет этот снят в последнее командование Оренбургским краем В. А. и производит поразительное сходство с оригиналом.

П. Юдин.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» май 1896 года.

2. См. нашу ст. «Цесаревич Александр Николаевич в Оренбургск. крае» («Истор. Вестн.», 1891, X, 172-182). Настоящая же глава, по вновь добытым архивным данным и отчасти заметкам г. Гуляева «Отрывки из прошлого» («Уральск. Лист.» 1894, № 19, 20 и 22), дает совершенно новые сведения.

3. Отчасти это практикуется и теперь.

4. Здесь припоминается еще один малоизвестный памятник Александру Николаевичу. По Орскому тракту в Губерлинских горах. Сначала это был каменный столб, обнесенный деревянной решеткой и поставленный генералом Обручевым в том месте, где его высочество, едучи из Орска, не доезжая 9-ти верст до Губерлинской крепости, остановился и изволил выкушать стакан ключевой воды. Впоследствии памятник этот заменен деревянным столбом с крестом. Помимо того, в Оренбургском крае есть еще три памятника, напоминающие о покойном Александре II: 1) Александровский утес близь Златоустовского завода с собственноручно написанными его высочеством инициалами и временем восхождения на утес этот, 2) Александро-Невский собор в Уральске и 3) памятник Царю-Освободителю в г. Самаре. Всего, следовательно, пять памятников.

5. Войсковым (наказным) атаманом в это время был генерал-майор Покатилов, выехавший встречать цесаревича на границу войска.

6. Уральский городовой полк сформировать в 1831 году для караульной службы в г. Уральске и на передовых постах за рекой Уралом.

7. Г. Гуляев («Уральск. Лист.» 1894, № 20) говорит, что великий князь прибыл в Уральск «в половине десятого». Это неверно ни логически, ни фактически. В письме своем военному министру от 18-го июня 1837 года Перовский точно определил время приезда — 1 час дня. Кроме того, когда же бы его высочество успел сделать прием начальствующих, присутствовать при закладке храма и смотреть на примерное рыболовство, когда за другой же день в 8 час. утр уехал в Казань. (См. нашу ст. «Цесаревич Александр Николаевич в Оренб. крае», «Истор. Вестн.», 1891, X, 180).

8. Г. Гуляев и здесь делает грубую ошибку, указывая освящение храма этого в 1851 году; между тем, по сведениям оренбургской консистории, оно произошло именно в указанное нами время. (См. нашу ст. «Зачатки единоверия на Урале»; «Русская Старина» 1894, VIII, 67).

9. Катер, на котором изволил плавать по Уралу цесаревич, долгое время сохранялся в Митрясовской пожарной части, но во время бывшего в 1879 году в городе Уральске пожара сгорел. Багор же, который держал в своих руках великий князь, и до сей поры, как драгоценность хранится в уральском войсковом хозяйственном правлении.

10. Говорят, что казаки до того скрывались в овраге, и когда великокняжеская коляска въехала на мост, устроенный через овраг этот, они выскочили из него. Г. Гуляев рассказывает об этом несколько иначе: «Когда экипаж с наследником отъехал от атаманского дома, толпа казаков бросилась из Крестовой улицы на Большую и против нынешнего магазина Симакова остановила лошадей». Но вряд-ли это верно. Казаков не допустили бы в самом городе устроить такую проделку.

11. Икона эта в настоящее время находится в Михайло-Архангельском (единоверческом) соборе, куда была пожертвована казаками по возвращении полка на родину.

12. Впоследствии граф и варшавский генерал-губернатор.

13. По ст. г. Захарьина («Русск. Арх.» 1891 г., IV, 581 и 589) можно заключить, что Перовский, воротившись из похода в Оренбург в ночь на 14-е апреля 1840 года, в том же году в мае месяце отправился в Петербург и больше назад не возвращался, а в 1842 г. на его место назначен генерал Обручев. Старожилы говорят, что Перовский проехал через Самару в 1841 г. Кроме того, (в Оренбург, центр, архиве, дело за 1841 г., № 3125, л. 69) находится донесение Перовского из Оренбурга на имя военного министра 1-го сентября 1841 г. Так что, по крайней мере, до сентября этого года Василий Алексеевич был еще в Оренбурге и окончательно не покинул этот край.

14. Записывая рассказ со слов очевидца, не могу, однако, утверждать, что в то время простым казакам давались Анненские ордена.

15. Национальный цвет оренбургских казаков, сохранившийся и по сию пору.

16. «На пересёлку», т. е. на переселение из Самары на Оренбурскую линию, о чем еще в 1826 г. государь выразил желание командиру Оренбургского корпуса, генералу Эссену, чтобы «оренбургское казачье войско, назначенное для охранения Оренбургской линии, было все поселено и имело постоянное жительство вдоль реки Урала, по примеру уральского казачьего войска». В 1837 г. повеление это вновь было подтверждено, а 12-го декабря 1840 г. высочайше утверждено новое положение об этом войске, с предоставлением ему некоторых прав и преимуществ. Но сначала казакам предоставлено было право «добровольно записываться и выбирать места для своих поселений». Тех же, которые не пожелали переселяться на линии, повелено было «обратить в особые регулярные полки». Вот об этой записи «На пересёлку» и спрашивал выборных Перовский.

17. Одер то же, что телега, только меньше и уже ее.

18. Самарская губерния образована в 1860 году из уездов Оренбургской: — Бузулукского, Бугурусланского и Бугульминского; Симбирской — Самарская и Ставропольская и Саратовской — Николаевского и Новоузенского. Уездный г. Самара возведен на степень губернского города.

19. См. в деле Тургайск. област. архива, № 26.876, указ Сената на имя Обручева от 26 марта 1851 г. № 15.226. П. Захарьин («Рус. Арх.» 1891, IV, 595) и Алекторов («Оренб. край» 1894, № 118), а также «Памятн. книж. Оренбур. губ.». 1895, стр. 51 неправильно указывают год назначения Перовского 1850-й. Г-н Ж. Жакмон («Москов. Вед.» 1894, № 25) пошел еще дальше и, ни на чем не основываясь, утверждает, что Перовский назначен в 1852 г.

20. Дело Тург. арх. № 26.876, лист 3 и 4.

21. В «Памят. кн. Орен. губ.» 1895, Орен., II, стр. 51, почему-то указано, что Перовский имел чин «генерала-от-инфантерии».

22. Баша — голова, главный.

23. Джигит — молодец, наездник.

24. Торговец на базаре.

25. Начальник базара.

26. Таможенный сборщик или начальник торговли.

27. Вьюк верблюда равняется 16-ти пудам.

28. Подробности о мятежных действиях этого батыря, начавшихся в 1847 году и кончившихся в 1857 году, см. в нашей статье «Исет Кутебаров». «Оренб. Губерн. Ведом.» 1891 г, № 13, 14, 15.

29. Начальник войска, скорее военный министр, от слов: мин — тысяча, баш — голова, т. е. тысяченачальник.

30. Куш-беги — генерал-губернатор.

31. Должно быть, киргизы северного Памира.

32. Т. е. Кипчакского рода средней киргизской орды.

33. «Оренб. Губерн. Ведом.» 1891 г., № 14.

34. В 1855 году за ненадобностью укрепление Аральское и форт № 3-й были упразднены.

35. В батальоне этом находился наш известный поэт А. Н. Плещеев, также принимавший участие штурме Ак-мечети и произведенный 27-го декабря того же года в прапорщики, с переводом в № 3-й Оренбургский линейный батальон, стоявший в Оренбурге.

36. Г. Захарьин («Русск. Арх.» 1891, ІV, 595), дает ошибочные данные, что «Перовский управлял краем до половины 1856 года. В августе он уехал из Оренбурга на коронацию и более уже не возвращался в излюбленный им край». — Мы имеем в руках точные архивные данные, — аттестата покойному поэту А. Н. Плещееву, подписанный собственноручно самим Перовским в Оренбурге, 10-го февраля 1857 года, с полным титулом В. А-ча (См. Вышепоказанное дело Тургайс. Облас. арх.).

37. Записки эти хранятся — частию в библиотеке оренбур. отдела Географического общества (8 книг), частию же в Оренбург. централ. архиве.

38. Впоследствии библиотека эта перешла к Оренбургскому отделу И. р. Географ. общества, а ныне передана для пользования в Оренб. городскую библиотеку. Там есть много редких книг и даже рукописей, еще не обнародованных.

39. Ныне здание это находится в военном ведомстве, и в нем помещается гауптвахта.

40. Дело Тургайс. областн. ар. № 22749 — Теперь в этом здании помещаются губернские присутственные места и квартира оренбургского губернатора.

41. См. дело Тург. об. арх. № 38687.

42. Джибызга — музыкальный инструмента, выделываемый из длинной дудки хвощевика (иногда железная), на которой прорезываются поперечно-продольные дыры, заменяющие лады. Вверху же делается боковое поперечное отверстие, и верхний край дудки срезывается по диагонали, а потом в пустое пространство вставляется палочка (обрубок) с дырой, в которую и дуют.

43. Интересное еще сопоставление: как И. И. Неплюев управлял Оренбургским краем 16-ть лет (с 1742-1758 г.), так и В. А. столько же времени и почти в одинаковые годы, только разных столетий.

44. Приложен к майской книжке журнала. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Граф В. А. Перовский в Оренбургском крае // Русская старина, № 6. 1896