Граф В

Граф В. А. Перовский в Оренбургском крае. ¹

Краткие биографические сведения о происхождении В. А. Перовского и его служебная деятельность до назначения оренбургским военным губернатором. — Приезд его в Оренбург и первые заботы о крае. — Рассказы о киргизах. — Возведение укреплений. — Адаевцы и «поиски» за ними.

Всем уже известно, что Перовские (Лев, Борис, Василий) были побочными детьми графа Алексея Разумовского, возведенные в 1804 году в дворянское достоинство ².

Василий Алексеевич (младший из братьев) до десяти лет находился при матери Анне Михайловне в черниговском имении Почеп, потом отдан был в Москву в пансион, а затем в университет. В 1811 году он поступил на службу в колонновожатые, как в то время назывались офицеры [410] генерального штаба, и 18-ти лет участвовал в бородинском сражении, где ему неприятельской пулей оторвало указательный палец на левой руке, вследствие чего он потом носил на нем длинный серебряный наперсток.

После вступления в 1812 году французских войск в Москву он был захвачен в плен и два года до февраля 1814 года томился в неволе ³. По окончании войны Перовского зачислили в генеральный штаб и он некоторое время состоял адъютантом графа П. В. Кутузова ⁴, а потом великого князя Николая Павловича, коего в 1816-1817 годах сопровождал в его путешествии по России и в чужих краях ⁵. Когда же, 17-го апреля 1818 года, в стенах древнего московского Кремля, в небольшом и скромном на вид здании митрополита Платона при Чудовом монастыре, родился у великой княгини Александры Феодоровны и великого князя Николая Павловича августейший первенец-сын, нареченный во святом крещении Александром, то Перовский был послан в Петербург «для извещения» императора Александра I-го о таком радостном событии ⁶.

При вступлении на престол императора Николая I В. А. Перовский был назначен флигель-адъютантом и, находясь при императоре во время возмущения 14 декабря 1825 года, был контужен поленом в спину ⁷.

В 1828 году, под Варной Перовский был ранен в левую сторону груди и так сильно, что пулю пришлось вырезывать, что, вместе с прежней контузией в спину, очень заметно отразилось на его здоровье, особенно — страданиями в легких. На левом боку он постоянно носил фонтанель, а на ногах теплые чулки. Но несмотря на такое состояние своего здоровья, В. А. был силы «непомерной» и свободно разгибал подковы.

После войны, он был произведен в генерал-майоры и в 1833 году, будучи только 38-ми лет от роду, назначен оренбургским военным губернатором и командующим отдельным оренбургским корпусом на место скоропостижно умершего 20-го марта того же года генерал-адъютанта графа Павла Петровича Сухтелена ⁸. [411]

Пост этот — начальника Оренбургского края, обширнейшего и пограничного, в то время, благодаря постоянным столкновениям с кочевниками, был самым ответственным постом. Его занимали и десятки лет трудились над устройством и организацией этой окраины такие столпы служебной иерархии, как Ив. Ив. Неплюев, князь А. А. Путятин, И. В. Якоби, барон О. А. Игельстром, Сергей Козьмич Вязьмитинов, князь Г. С. Волконский и другие более или менее даровитые личности, люди уже пожившие, послужившие и состарившиеся на поприще государственной, боевой и административной деятельности. Оренбург в первый раз со дня своего существования видел в стенах своих такого молодого губернатора. Не было ничего подобного и после.

Причину такого назначения, конечно, надо искать не только в сильном расположении к Перовскому императора Николая Павловича, но также в его умственном, научном и боевом развитии. О нем говорили, что он был «европейски образованный человек», так как, помимо университета, приобрел познания и опытом. Он вел дружбу с Жуковским, Карамзиным, Пушкиным и другими лицами, так или иначе причастными к литературе.

Несмотря на свой сравнительно небольшой чин, Перовский был снабжен громадными полномочиями, так что, когда, по прибытии в Оренбург, начальник 26-й пехотной дивизия, генерал-лейтенант Жемчужников ⁹, не захотел явиться к нему, считая себя старшим, то был тотчас же уволен в отставку, а Перовский вскоре после того произведен в генерал-лейтенанты с назначением генерал-адъютантом.

Первой заботой Василия Алексеевича, по приезде в Оренбург, было полное знакомство с краем, особенно же с пограничной полосой его, где подданные наши киргизы, сейчас же за Уралом кочующее, безнаказанно врывались в наши границы, захватывали на линии русских людей, уводили в свою бесконечную, необозримую степь и продавали там в неволю в Хиву или Бухару. И поймать хищников не представлялось возможности, так как мы совсем еще [412] не знали степи, а посылаемые за ними в погоню казаки не могли углубляться далеко в степь, ибо в то время (с 1816 г.) для охранения границ наших существовал такой курьезный порядок.

На всем протяжении границы нашей с киргизской степью, по берегу р. Урала, были устроены так называемые симы, — это воткнутые в землю, в саженном друг от друга расстоянии, аршинные таловые колышки, связанные между собой такими же перекинутыми чрез них прутиками, изображая тем нечто вроде изгороди или цепи ¹⁰. Наблюдете за такою цепью, чтобы она была всегда в исправности, лежало на обязанности сторожевых пикетов кордонной стражи, т. е. казаков, которые, при малейшем обнаружении порчи ее, должны были давать знать о том другим постам и заставам. Там, в свою очередь, также били тревогу, вояки собирались, подъезжали к сделанному прорыву, и так как, по распоряжению бывшего оренбургского военного губернатора, князя Волконского, преследовать киргизов в степи строго воспрещалось, во избежание новых захватов ордынцами, то казаки заделывали только прорванную изгородь и разъезжались по своим местам.

Таким образом киргизам был дан совершенно свободный доступ внутрь страны, и они постоянно рыскали около границ, часто среди белого дня значительными шайками прорывались сквозь таловую цепь, грабили имущество поселян, скот, лошадей и уводили пленных. Одиночному жителю шагу нельзя было сделать по степи, киргизы точно сторожили таких смельчаков. Выпустить без охраны корову или лошадь за околицу — Боже упаси — сейчас сцапают и с глаз уведут. Поселяне выходили в поле на работы не иначе, как вооруженными и большими партиями. Но и это мало помогало охранению себя от киргизов, когда их нападало десять на одного, и когда темная ночь убаюкивала безмятежным сном потрудившихся за день работников.

Тяжелое было времячко. Много жертв невинных погибло в тяжелом плену.

Самым отчаянным и беспокойным народом из всех киргизских родов, сильно грабившим наши границы в то время, — были адаевцы, занимавшие юго-восточную полосу Каспийского побережья, начиная от устьев р. Эмбы до хивинских и персидских пределов.

Благодаря своей отдаленности и малодоступности, они дольше всех оставались вне нашего влияния и упорно (до 1870 года) отстаивала свою независимость, будучи скорее склонны к единоверной им Хиве, чем к России, и когда другие киргизские роды, вследствие [413] постоянных сношений с пограничными властями, усвоили некоторую степень гражданственности, адаевцы оставались по-прежнему грубыми дикарями.

Граф Перовский прежде всего обратил на них внимание и вскоре, по приезде своем в Оренбургский край, для обуздания их хищнических набегов, сделал распоряжение о постройке в соседстве с ними, на восточном берегу залива Койдак ¹¹, укрепления, которое уже осенью следующего 1834 года было окончено ¹² и названо Ново-Александровским.

К несчастию, выбор места под это укрепление был сделан очень неудачно. Водой приходилось пользоваться из колодцев, но она имела горько-соленый вкус, усиливавшийся по мере скопления ее; берега залива до того были низменны, что нередко заливались морскими волнами, оставлявшими после себя травы и рыбу, которые, разлагаясь от зноя, сильно заражали зловонием воздух, почему в укреплении постоянно свирепствовали всевозможные болезни, уменьшавшие и без того незначительный гарнизон, всего 500 человек, которых приходилось переменять через каждые шесть месяцев. Только впоследствии (в 1846 г.), когда укрепление это было перенесено на Мангышлакский полуостров к Тюк-Карагайскому заливу с переименованием в Ново-Петровское ¹³, где оно находится и по сию пору, болезни значительно уменьшились.

Помимо того, для поддержания с этим укреплением сообщения, между ним и конечным пунктом Оренбургского края на юге, Гурьевым городком, по морскому берегу было устроено еще несколько промежуточных пикетов.

В следующем же, 1835 году, по высочайше утвержденному 5-го марта положению бывшего азиатского комитета, в видах упрочения русского населения в Киргизской степи, на долю Перовского выпало проведение новой линии, начинавшейся от Орской крепости, по прямому направлению степью, к северо-востоку на реку Уй, и оканчивавшейся редутом Березовским. На этом пространстве в том же году выросли укрепления: Наследницкое, Константиновское, Николаевское и Михайловское, с редутами между ними для помещения в них кордонной стражи из оренбургских казаков и башкиров. Между же редутами в расстоянии от 5 до 10 верст, были устроены еще пикеты, по 10 [414] и 15 казаков в каждом, где для наблюдения за неприятелем, как у черноморских казаков, существовали «Маяки», особые на четырех столбах устроенные помосты с длинным шестом, обвитым соломой, который зажигался тогда, когда угрожала опасность.

Но как нарочно, как бы назло новому энергичному начальнику края, после возведения этих укреплений, киргизы еще более усилили свои набеги. Весной 1836 года адаевцами был захвачен смотритель Эмбенских вод (на р. Эмбе). Летом же, около реки Иргиза киргизы ограбили купеческий караван, следовавший из Оренбурга, и захватили в плен двух русских приказчиков. А осенью на Каспийском море попал с плен командир четырехпушечного бота со всей командой, с орудиями и с судном.

Тогда, для наказания грабителей, был послан в степь, под начальством генерал-майора Дренякина, отряд из 1.000 человек башкиров при двух орудиях и 30 стрелков, посаженных на коней. Имея с собой 35-ти дневный запас на 536 вьючных лошадях, отряд, 4-го июля, выступил из Орска и в течение 20-ти дней не только настиг хищников в 500 верстах от линии за рекой Эмбой, но захватил всех главных виновников грабежа, множество скота, коим покрылись потом все издержки этого похода, и возвратился на линию, потеряв лишь одного башкирца.

Потом три сотни уральцев, во главе с войсковым старшиной Осиповым, разбили в песках Тайсуйган, близ крепости Кулагиной, скопище адаевцев, намеревавшихся напасть на форт Ново-Александровский. Но самым лучшим действием против этих киргизов был набег 550 уральских казаков полковника Мансурова зимой 1836 года к полуострову Бузачи.

Отряд этот выступил из Гурьева-городка 20-го декабря и на санях, морем, по льду, направился к укреплению Ново-Александровскому, сделав в четверо суток до 200 верст самого трудного пути до Прорвинского поста, служившего связью укреплению с линией, как вдруг подул сильный ветер, лед стал трещать, и в результате полторы сотни казаков очутились оторванными и унесенными в открытое море. Уральцы, однако, «не оробели», понатыкали по краям льдин свои пики, арканами связали из них мост до берегового стоячего льда и таким образом благополучно достигли суши, потеряв всего двух лошадей.

2-го января казаки эти присоединились к отряду в укреплении, и оттуда уже на другой день, разделившись на две части, выступили в поиск за адаевцами, которые, заслышав о приближении русских войск, хотя скрылись в Усть-Уртской пустыне, но с пожитками, домашним скарбом и скотом далеко уйти не могли. В каких-нибудь [415] десять дней казаки настигли их, захватили 53 человека в плен, несколько лошадей и столько скота, что продажей его покрылись все расходы на снаряжение отряда. 24-го января уральцы вернулись в укрепление, сделав таким образом в 21 день по безлюдной степи, да еще зимой при 25° холода, более 1.000 верст пути, почти без всякой потери, если не считать 2-х умерших и нескольких человек легко раненных в сшибках.

Эти, благодаря умелым распоряжениям Перовского, блистательно данные киргизам уроки заставили их временно смириться. 1837-й год весь прошел спокойно, и не было грабежей по линии, но в 1838 году киргизы Средней орды начали снова понемногу «пошаливать». В киргизской степи явились три главных возмутителя: султан Каип Галиев и батыри Джуламан и Исетай (последний был родом из внутренней Букеевской орды). Собрав каждый отдельно мятежные шайки из недовольных киргизских родов Малой и Средней орд, они стали грабить проходившие русские караваны, врывались на линию и делали захваты даже у мирных киргизов.

Для обуздания мятежников и прикрытия кордонной линии, В. А. вновь распорядился послать в степь войска, которые и выступили в июне того же года тремя отдельными отрядами: первый, под начальством полковника Геке, из 450 уральских и оренбургских казаков и 50-ти стрелков, посаженных на коней, с двумя орудиями; второй — подполковника Падурова — из 500 башкиров, также 50-ти стрелков и двух орудий, и третий — полковника Мансурова — 700 оренбургских казаков и башкиров с пятью орудиями.

Первый отряд полковника Геке, соединившись с султаном — правителем западной части Малой орды, неожиданным нападением на шайку Исетая, в которой было до 2.000 человек, разбил ее наголову и обратил в бегство. Исетай был убит в схватке, и шайка, после того, лишившись предводителя, не могла возобновлять своих действий и рассеялась по аулам. Потом Геке до реки Эмбы преследовал шайку Джуламана, но не мог поймать его и вернулся на линию, где Падуров, оставаясь на месте, прикрывал среднюю часть ее, как более открытую к стороне степи. В то же время полковник Мансуров в соединении с султаном — правителем средней части орды достиг вершины реки Иргиза и, окружив аулы волновавшегося Дюртькаринского рода, предводительствуемого султаном Каипом, нанес им решительный удар. Мятежники принесли повинную, а сам руководитель волнения бежал в Хиву.

Однако этим не кончились волнения в степи. Еще с 1836 года там бунтовал известный мятежник султан Кенисара Касимов, чередуя свои набеги то на Оренбургских, то Сибирских линиях. Но [416] мы не описываем его действий здесь потому, что они прекратились уже после Перовского в 1845 году, когда он, после возведения генералом Обручевым новых укреплений в центре степи, принужден был также бежать к хивинцам, а отчасти и потому, что мятеж Кенисары уже описан подробно г. Середой в «Вестнике Европы» за 1870 год.

II.

Хива, как виновница всех наших неустройств в степи. — Ее интриги. — Рынок сбыта невольников. — Жизнь пленных в Хиве и жестокости хивинцев. — Попытки к возврату пленников до Перовского. — Его распоряжение по этому поводу. — Освобождение Хивой русских. — Письмо Алла Кула. — Мысль о походе в Хиву.

Куда ни посмотришь, всюду, при наших начинаниях в степи, почти во всех делах, нам препятствовала и натравляла на нас киргизов — Хива. Она была главной виновницей всех наших неурядиц в степи, она была покровительницей грабежей киргизских шаек и защитницей их от кары русского правосудия. В Хиве был главный рынок невольничества, куда киргизы сбывали пленников. Хива распоряжалась ордынцами, как своими подданными, облагая их податями и сбирая с них зякет ¹⁴. По реке Хобде частенько появлялись хивинские сборщики податей, которые уговаривали народ не платить русским кибиточный сбор, а отдавать его хивинскому хану. Особенно много этих сборщиков появилось в орде за последнее время, так что для усмирения кочевников в 1836 году пришлось посылать в степь двухсотенный отряд оренбургских казаков под начальством Падурова. Наконец, хивинцы самовольно, без всяких обоюдных договоров, требовали, чтобы все наши торговые караваны, направляющиеся в Среднюю Азию, куда бы ни шли, непременно проходили бы, хотя окольным и неудобным путем, но чрез их владения, дабы взимать с них пошлину, доведенную ими до крайности. В 1833 году дерзость их дошла до того, что в Оренбург был прислан хивинский зякетчик ¹⁵ для объявления русским и бухарским купцам, что, если их караваны не пойдут чрез Хиву, то будут неминуемо ограблены. Между тем сами хивинцы невозбранно торговали в России, и их караваны ежегодно приходили и уходили с Оренбургской линии без всякого притеснения. [417]

Но всего обиднее было для каждого русского человека то, что эта незначительная страна держала в заточении и неволе около 2-х тысяч наших отцов и матерей, сестер и братьев ¹⁶, и мы ничего не могли сделать, чтобы возвратить этих пленников, которые открыто продавались в Хиве, на базаре. Сам хан и его знатные сановники не брезгали покупать, держать у себя и продавать рабов и наживаться на их счет, так как цены на русских пленных стояли громадные. За одного русского невольника средних лет, способного к работе, платили до 300 рублей, тогда как пленные персияне ходили за полцены.

Несчастные влачили там самое жалкое существование. Их день и ночь, полураздетыми, чуть не голодными, морили на работе, истязали, мучили. При малейшей провинности били нещадно. За побег же, в первый раз, отрезывали уши и нос, а чтобы пленник не убежал вновь, подрезывали ему подошвы ног и насыпали туда мелко нарубленного конского волоса, отчего, при нестерпимой боли, трудно было становиться на ступню. При вторичной же попытке к бегству, виновных сажали на кол или живыми зарывали в землю. В делах архивных об одном подобном случае вот как рассказывается.

Жил в полону у хивинского диван-беги ¹⁷ Бекнияза крестьянин Астраханской губернии Егор Щукин ¹⁸. Человек он был со смекалкой, честный и добросовестный, притом знал грамоту. Бекнияз, заметя в нем эти достоинства, полюбил его и, с позволения хана, дал ему в тамошнем караван-сарае доходное место надсмотрщика, вполне в него вверившись. И Щукин действительно, хотя сильно наживался, но был истинно предан своему хозяину. Хивинцам, конечно, не нравилось такое отношение диван-беги к нечестивому урусу, и правоверные решили погубить его.

Когда в 1836 году в Оренбург отправились из Хивы купеческие караваны. Щукин с одним из караван-башей ¹⁹отправил к своим родным письмо. Но надо же было случиться так, что начальник Оренбургского края генерал-адъютант Перовский, желая во что бы то ни стало понудить Хиву к возврату русских пленников, приказал задержать этих хивинцев. Те написали об этом хану и жаловались в письме, что Щукин, подал-де на имя русского государя прошение, где, описав тягостное положение пленников, просил о [418] выручке из хивинского плена как себя, так и других русских, и но тому-де его прошению и было сделано распоряжение о задержании хивинских торговцев в Оренбурге.

Получив такую грустную весть, Алла-Кул призвал Щукина к себе и допрашивал его. Но пленник, будучи совершенно неповинен в возводимом на него обвинении, не признался хану и рассказал как было дело, т. е. что только к жене и родным он писал письма. Хан, казалось, поверил этому и отпустил его. Но через несколько дней, по распоряжению диван-беги, его отправили в город Ургенч к тамошнему беку Ишниязу Маметь-ниязову. — Это «было в третье воскресенье после Пасхи» 1838 года. Ишнияз продержал Щукина у себя еще три дня: понедельник, вторник и среду, а в четверть рано утром, в сопровождении четырех хивинцев, вывез его за город и приказал рыть яму. Щукин исполнил это приказание.

— Ну, теперь молись и ложись в нее, — сказал тогда ему Ишнияз, — тебя приказано зарыть живым — такова воля хана.

Щукин Богу помолился, но лечь в яму отказался, так как не чувствовал за собой никакой вины.

Видя такое упорство, Ишнияз рассвирепел и, выхватив из ножен свою кривую саблю, стал бить Щукина по шее. Двое других хивинцев накинули на него веревку и потащили к яме. Несчастный долго отбивался, но, наконец, обессиленный, был стащен в яку и заживо закидан землей.

Так гибли в неволе наши братья, и мы ничем не могли помочь им. Все средства для возвращения из Хивы пленных русских заключались лишь в том, что правительство ежегодно отпускало в распоряжение Оренбургской пограничной комиссии около 3.000 руб. золотом, и на деньги эти начальство, время от времени, или через своих особых курьеров, или при посредничестве туземных купцов, выкупало несколько человек из неволи. В. А. Перовский первый нашел и этот расход совершенно непроизводительным и, сообразивши с обстоятельствами дела, решил держаться с азиатами точно такой же политики, какой они держались по отношению к нам, т. е. захватами и силой. Когда в 1836 году на пограничную линию нашу вышло из Хивы до 500 купеческих караванов с азиатскими товарами на сумму свыше 1 1/2 миллионов рублей, В. А. тотчас же приказал задержать их и до тех пор не выпускать из границ России, пока хивинский хан не освободит русских пленных. Хивинцы не ожидали такого распоряжения, и в силу необходимости, получив такой суровый ультиматум, Алла-Кул поспешил исполнить требование русского правительства. В следующем же 1837 году, в первый раз со [419] дня существования Хоарезма (так по-хивински называется город Хива), 25 человек русских пленников были освобождены.

Пленники прибыли в Оренбург 18-го ноября с бухарским караваном, к которому примкнули по пути. Навстречу им за Меновой двор, в 2-3 верстах от Оренбурга, вышел почти весь город. Духовенство встретило их с крестами, хоругвями и евангелием, окропило возвращенных православной пастве, несчастных сынов св. водой и отслужило благодарственный Господу Богу молебен.

— Нельзя было без слез и умиления смотреть на эту праздничную толпу, — говорит очевидец, — с лицами, выражавшими любовь к своим братьям и чувство братского участия. Глядя на крест и аналой в горящие пред ним среди обширной необъятной степи свечи, на земляков наших в азиатской одежде, коленопреклоненных пред крестом, — нельзя было не пожалеть, что не было здесь художника, который мог бы передать потомству этих рыдающих пред св. Евангелием выходцев с того света, эту несметную толпу с лицами, на коих выражалось участие и радость, любовь и сострадание. Все это мы видели, но видели во сне, в минутной живой картине ²⁰.

В числе пленников был один старик, который не молился перед Распятием 55 лет, потому что 55лет был в неволе... С лишком полвека прошло, и вот первая горячая молитва была за царя и за родину святую, которую еще раз пришлось видеть ему. Возможно ли после того описать радость как этого почтенного старца, так и остальных несчастных братьев наших? Они смеялись и плакали в одно и то же время.

Тут же под открытым небом, в особо устроенной кибитке, после молебствия, купечество угостило прибывших земляков своих обедом, к которому трех хилых старцев принесли на руках. Один из них, впрочем, мог еще ходить на своих ногах, подпираясь клюкой, хотя ему было 120 лет.

Таким образом хивинское правительство выслало нам тех пленников, которые и им были не нужны, — все люди старые, не менее 30—40 лет прожившие в плену, и настолько дряхлые от тяжести лет и от чрезмерных работ в продолжение долгих годов неволи, что, конечно, не могли принести никакой пользы своим хозяевам. Хива, надо думать, не только бы по принуждению, но добровольно и с радостью отпустила их, чтобы избавиться от лишней обузы, в надежде, однако, умилостивить тем требовательная начальника Оренбургского края, — не освободит ли он, после такой посылки, их [420] торговцев. Но В. А. был не из таких, чтобы легко поддаться на удочку и слишком тверд в своих стремлениях. За присланных пленных он освободил только пятерых хивинских купцов, а остальные по-прежнему остались на линии. Видя, что дело плохо, что Перовский не шутит с ними, хивинцы в следующем году прислалиеще пять пленников, а в 1839 году — разом 80 человек.

Последние пленные прибыли в Оренбург 16-го августа и также были встречены горожанами с почестью и радушием. Сам начальник края угостил их обедом у себя в саду. Это было 22-го августа, в день священного коронования их императорских величеств. Обед давался в той самой колоннаде, которая была построена сначала за Меновым двором в степи для праздника, данного в честь приезда в Оренбург наследника цесаревича Александра Николаевича в июне 1837 года, и впоследствии перенесена в губернаторский сад ²¹. Перед обедом соборный протоиерей о. Стефан сказал несколько простых, но задушевных слов, прочел молитву, и пленники сели за стол, в первый раз, после рабства, перекрестившись на русское земле; когда же им налили по стакану вина, они встали и при звуках «Боже, царя храни» со слезами радости на глазах, громко крикнули «ура!» и выпили за здравие царя и всего царствующего дома.

Во время обеда весь генералитет, офицеры и множество жителей ходили между рядами дорогих гостей и расспрашивали то одного, то другого о их житье-бытье в плену. От избытка чувств, многие из них плакали навзрыд, молясь вслух за здравие обожаемого монарха. Они забыли о недавно пережитых невзгодах и тяжелых днях и жили только настоящим, без злобы и ненависти рассказывая своим братьям о лютых тиранствах в плену, прощая обиды врагам.

— Знать так на роду нам написано, — заключали они свою грустную повесть. — Согрешили мы перед Создателем!..

После обеда пленники были хорошо одарены присутствующими. Одно местное купечество роздало по три рубля серебром на каждого. Потом они были наделены всем необходимым на дорогу и отправлены в места их жительства.

До Оренбурга пленников провожали двое хивинских посланцев Сеит-Меметь-ниязов и Ижбай Бабаев, которые, в особо устроенном ящике, привезли с собой запечатанное письмо на имя государя, в котором Алла-Кул в самых утонченных азиатских выражениях, делая намек на строгое распоряжение нашего начальства, просил об освобождении хивинских купцов, ибо-де «освобождение их зависело от высылки русских пленников, а оные уже несколько раз были отсылаемы в Россию». [421]

Исполняя желание хана, В. А. переслал это письмо (в переводе и подлиннике) министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде, написав ему и от себя несколько строк, что «содержание письма ханского по обыкновению ничтожно и заключается в одном только напыщенном пустословии. Замечательно в письме этом только одно: собственное признание хана Алла-Кула, что он получает от хищников морских свою условленную долю. Признание это сделано, без сомнения, только по глупости, потому что в нем не было никакой надобности; но тем не менее оно довольно важно. По всему видно, что отряды, выдвинутые ныне довольно далеко в степь, возбудили опасение хана ²², и что он снова пытается кончить дело присылкою 80 человек, как прежде думал отделаться присылкою 25-ти».

При таких обстоятельствах, объявив присланным с письмом хивинцам, что они, на основании прежних объявлений, не могут быть признаны ханскими послами, В. А. дал им еще «письменное объявление, не относящееся ни к какому лицу, где в общих чертах повторено все то, что было говорено хивинскому хану уже столько раз прежде».

Между тем возвратившиеся пленники единогласно уверяли, что один из этих, так называемых, «посланцев», в самый день выхода из Хивы, приобрел от хищников несколько человек русских и оставил их у себя для работы. В виду этого Перовский задержал и этого посла, а другого «с объявлением» отпустил обратно.

Бесстыдство и дерзость хивинцев были тем более удивительны, что, в течение 1839 года, после двух лет спокойствия в степи, они захватили, по крайней мере, вдвое больше промышленников с Каспийского моря, чем выслали пленников. из коих 37 человек были взяты в плен в том же году, и лишь 43 чел. в прежние годы.

Вот эта-то дерзость хивинцев и была той «сильно повлиявшей на пылкого В. А. причиной», что он теперь настойчивее стал хлопотать о походе в Хиву, о чем мечтал и хлопотал раньше, — а не тот сомнительный рассказ, записанный г. Захарьиным ²³, о похищении какой-то вдовы казачьего офицера киргизами в 1825 году (?) «как раз накануне приезда в Оренбург Александра I, когда она, за неимением помещения в городе расположилась на ночлег «на этом (значит, правом) берегу Урала, в том самом месте, где находится в настоящее время архиерейский сад», и что государь был глубоко огорчен этим, приказав взять детей (почему-то не захваченных [422] киргизами) на особое попечение, а вдову во что бы то ни стадо выкупить от хивинцев.

Пользуясь случаем, смеем заверить автора «Хивинского похода», что это не верно, во-первых, потому, что император Александр Павлович посетил Оренбург в сентябре 1824 года ²⁴, а во-вторых, что нынешний архиерейский (бывший губернаторский) сад отстоял от «берега» Урала по меньшей мере версты на две, и подобное похищение не могло состояться еще и потому, что, во время пребывания здесь его величества, начальник края, генерал-адъютант Эссен, жил, окруженный постоянным караулом в загородном доме, именно, «как раз на месте архиерейского сада», уступив свою квартиру на Николаевской улице под временное пребывание императора и его свиты. К тому же к приезду царя, в Оренбурге и окрестностях было сосредоточено до 5 тысяч войска, преимущественно конницы, которая на это время располагалась бивуаком между Оренбургом и Маячной горой, всего в каких-нибудь 100-200 шагах от архиерейского сада, и войска эти, помимо кордонной стражи, держали кругом города, в течение этого времени, день и ночь усиленные разъезды. Таким образом, трудно поверить, чтобы в описываемое время мог случиться приведенный г. Захарьиным случай. Может быть что-либо подобное и было когда-нибудь, но только не в этот раз, в поэтому случай этот, происшедший к тому же за 12 лет ранее, не мог нисколько повлиять на энергию и настойчивое ходатайство Перовского о походе в Хиву.

III.

Некоторые причины неудачи первых замыслов Перовского о походе. — Баронесса Р. — Жизнь ее в Оренбурге. — Сын Алексей. — Ссора из-за него и жалоба государю. — Поездка Перовского в Петербург. — Царский суд. — Последствия его как причина неженитьбы В. А-ча. — Судьба сына. — Возвращение в Оренбурга. — Верхом от стан. Татищевой до города. — Карета Перовского с лакеем. — Встреча ее оренбургскими властями. — Оригинальная покупка лошади.

Еще в 1833—34 гг.Перовский думал о хивинском походе, но на первых порах ходатайство его не увенчалось желаемым успехом, отчасти вследствие того, что как в военных, так и придворных сферах не сочувствовали его идее: указывали на трудность перехода [423] по безводным степям, вспоминали трагическую участь отряда князя Бековича-Черкаского, но особенно выставляли на вид большие денежный затраты, которые вряд ли могли чем-либо окупиться; отчасти же вследствие одного очень щекотливого дела интимного свойства, которое, кажется, всего больше повлияло на интриги врагов Перовского, коих было у него много»

Как известно, В. А. не был женат, а между тем имел сына. Это произошло следующим образом.

Вскоре после приезда своего в Оренбург, В. А. поселился в доме мурзы полковника Тимашева ²⁵. Через месяц, а может быть и больше, вдруг, нежданно-негаданно для его приближенных в Оренбург приехала молодая, красивая и богатая особа и остановилась прямо у В. А—ча. Кто такая была она, долгое время об этом никто не знал, все думали, или сестра, или какая-нибудь родственница Перовскому; но потом, как и всегда, через лакеев, все объяснилось. Особа эта была известная аристократка, жена заслуженного генерала при дворе, баронесса Р.

Должно быть, женщина эта очень сильно любила В. А-ча, что покинула веселый Петербург, оставила своего дряхлого подагрика-мужа и имела столько смелости, чтобы приехать в Оренбург.

Через несколько времени баронесса поселилась в загородном доме губернатора, а Перовский остался на своей квартире и время от времени навещал ее. Год их дружбы протек быстро, как один день. А на другой год у баронессы родился сын, которого назвали Алексеем. Радости ее не было конца. Но в одно «очень печальное» время, когда ее не было дома, В. А. явился к ней, взял ребенка и увез к себе. Приехала мать, нет сына. Начались расспросы: как? что? зачем?.. «Генерал взял, а для чего — не знаем, отвечали лакеи». Баронесса старалась успокоить себя, что В. А. пошутил или просто захотел позабавиться ребенком, побаловать его. Но проходит день, два, три... Перовский сам не едет и ребенка не присылает к ней. Дело плохо!.. Мать, как и всякая мать, убита горем: это был ее первенец. Собралась она и поехала к В. А-чу.

— Где Алеша? — был первый вопрос ее.

— У меня! — отвечал Перовский.

— Зачем ты его взял?

— Потому что он мой! я буду его воспитывать...

— Ты? побойся Бога! на что он будет годен тогда!

— На что?! Я сделаю его воином. А у вас… Ни за что не отдам [424] моего сына, — в заключение крикнул он, сильно подчеркнув последние слова.

Мать разрыдалась, просила, молила сжалиться над ней, отдать ей сына, но все было напрасно: Перовский был непоколебим.

Дальше — больше. Произошла крупная размолвка.

— Я государю буду жаловаться, — сказала баронесса.

— Жалуйся... и ко мне не приходи!..

В. А. вышел из кабинета и приказал лакею «проводить барыню».

Баронесса сдержала слово и в тот же день, собравшись наскоро, полетела в Петербург, где, имея свободный доступ ко двору, явилась прямо к императору и обо всем рассказала ему. Государь вскипел гневом на своего любимца, и в Оренбург тотчас же был послан курьер с требованием, чтобы Перовский прибыл в Петербург.

Перовский поморщился, получив такой строгий наказ, но собрался и поехал в столицу. И вот там в царской аудиенции, при которой присутствовала и баронесса, как рассказывают старожилы, произошел приблизительно такой интересный разговор:

— Ты что наделал там? — спросил государь, когда он входил к нему в кабинет.

— Ничего! — не сморгнув глазом, ответил Перовский.

— Где сын баронессы?

— У меня!

— Зачем ты его взял?

— Он — мой, государь, и я буду его воспитывать.

— Воспитывать? сумасшедший! такого же из него сорванца сделаешь как и ты сам!.. Отдай матери!..

— Никогда!.. Пусть будет он сорванец, но я его воспитаю! Хоть казни меня, а ребенка не отдам.

— Бесшабашный! Где же тебе с ним возиться? Отдай!..

— Сказал: не отдам. Лучше я зарублю его, пусть не достается ни мне, ни ей.

— Я ничего не требую от него, ваше величество, — со слезами на глазах, начала мать. — Пусть он воспитывает сына, но только бы, как хочет мой муж, Алексей носил фамилию баронов Р.

— Ни за что! Сын мой и фамилия моя... не уступлю, — отвечал Перовский. — Я готов, что хотите сделать, — говорил он. — Последнюю копейку буду употреблять на воспитание сына, но отдать его? Никому — никогда!

— Наконец, всемилостивейший государь, — продолжала баронесса, — Он может жениться. А та... мачеха, какая же она будет мать моему [425] сыну? Может ли она заботиться и болеть о нем так, как я стану заботиться? — И бедная мать горько зарыдала.

— Я никогда не женюсь! — угрюмо ответил Перовский, и его черствое сердце как бы размякло; глаза увлажились слезой.

Таким образом, исполняя слово, В. А. на веки остался холостяком.

Тем дело уладилось. Баронессе предоставлено было право время от времени навещать своего сына, но не иначе, как в Оренбурге, или где будет жить Перовский; ребенок же, с высочайшего соизволения, получил фамилию отца, но без прав дворянства.

Впоследствии опасения баронессы (до которых она не дожила и вскоре после этого случая скончалась) оправдались. Сын Алексей, под руководством своего батюшки, вышел таким же отчаянным сорвиголовой, каким был отец его.

Когда в пятидесятых годах В. А. вторично управлял Оренбургским краем, он уже был взрослым юношей и учился где-то, но не доучился и за какую-то проделку был исключен и сослан рядовым на Кавказ, где в первой же стычке с горцами получил св. Георгия 4-й степени. И по этому случаю отец его задал пир на весь Оренбург.

— Молодец! весь в меня! Полюбуйтесь, как отличился, — восторженно говорил он о сыне окружающим, чуть не в сотый раз читая им приказ об его награждении.

Вскоре Алексей за отличие же был произведен в офицеры, что еще больше порадовало старика-отца. Но потом, как-то раз, напившись до чертиков, он зарубил шашкой денщика своего. Дело дошло до государя.

— Как поступить с твоим сорванцом? — обратился тогда Николай Павлович к Перовскому.

— Как с солдатом! — ответил В. А.

Алексея снова разжаловали в рядовые и сослали к отцу на «исправление». Но он и там не исправился, несмотря на то, что отец обращался с ним очень сурово, и Алексей на всю жизнь остался шалопаем, кутилой в высшей степени и озорником, каких мало. Рассказывают, что стоит он, бывало, у окна и заряженный пистолет в руках держит. Кто ни пройдет по улице, — знакомый, незнакомый ли, — всех сзывает к себе.

— Эй, там, такой-сякой (по имени или фамилии, а тем более по чину — никого не называл) иди сюда. Не пойдешь, — застрелю!

И шли все, как невольники, по принуждению. А на столе у него закуска, водка и вина разные стоят.

— Садись и пей, что хочешь! Мне скучно! [425]

— Не пью.

— Что? Не пьешь!? Пей, а то застрелю! — и подносить дуло пистолета к носу.

Делать было нечего, и в силу необходимости пили. Не отпускал он от себя ни одного посетителя, чтобы не напоить его в лоск, а потом какую-нибудь штуку с ним выкинет.

Однажды был такой случай, едет он на кровном английском скакуне (рублей 500 стоил) по Николаевской улице (главная в Оренбурге). Лошадь вдруг чего-то испугалась и «заартачилась». Он ей шпоры в бок. Она назад пятится, вертит головой и ни с места. Соскочил с седла, выхватил свою острую кавказскую шашку, цап! и зарубил непослушное животное.

Всех его проделок и перечесть невозможно. И все ему с рук сходило даже после того, когда отец уехал из Оренбурга. На него никакие резоны не действовали. Напротив, когда его о чем-нибудь просили усиленно, он еще хуже делал. Хотя потом его женили на девице Р-ной, служившей до того классной дамой в Николаевском институте, девушке умной и образованной, но он был неисправим. По-прежнему пил и дебоширил. А как тиранил и мучил жену, что она только перенесла от него — это одному Богу известно. В конце концов он окончил жизнь очень загадочно. Лег с вечера в постель совершенно здоровым, а на утро его нашли уже похолодевшим.

____________________________

После скандального случая с баронессой, Перовский поторопился выехать из Петербурга, дабы не видеть насмешливых взгляде в придворных, успевших уже узнать о цели его приезда.

В Оренбурге также успели прослышать об этом, и там стоустая молва на разные лады объяснила его отсутствие, положительно утверждая, что он больше сюда не вернется. Кто радовался, кто печалился, а Перовский тем временем, суровый и угрюмый, приближался к Оренбургу, но неизвестно, проведал ли он об этих сплетнях, или просто у него явилась дикая фантазия, только вдруг, не доезжая до города 60 верст, в станице Татищевой, он вздумал остальную часть дороги проехать не в карете, а верхом.

Потребовав к себе станичного атамана и предварительно приказав ему послать в Оренбург эстафету с известием о его скором прибытии, он велел отыскать ему самую лучшую «строевую лошадь».

Надо сказать однако, что в это время была самая страдная рабочая пора — сенокос; все жители Татищевской станицы были в поле и вместе с лошадьми. Атаман станицы с ног сбился, отыскивая Перовскому подходящего коня. Где найти? Все лошади в станице [427] наперечет, а плохого коня подвести корпусному командиру — Боже упаси, — запорет. Казаки это знали по опыту: не раз собственноручная тяжеловесная нагайка Перовского свистала по их спинам. Наконец, нашелся добрый человек, выручил атамана. То был семидесятилетний испытанный и прошедший огонь и воду самарец, потомок прежнего лихого Волжского войска ²⁶.

— Не тужи, брат, — сказал он атаману. — Вон бери мово серка, седлай, да вёди!

— Что ты, дедушка, — всполошился атаман. — Нешто можно твою лошадь под Перовского подводить: ему надо большую, рослую, аргамака, а твоя — сморчок ведь.

— Веди, бают тебе, веди! Уж я знаю ёво. Моим серком будет доволен.

Делать нечего: пришлось и серка-сморчка подвести корпусному командиру.

— Что ты? Кого привел? Мышь? Смеяться надо мной что ли вздумал? — кричал Перовский.

Атаман станицы был не из трусливого десятка.

— Никак нет, ваше пр-во! — храбро ответил он, — Это самая «первеющая» лошадь у нас в станице.

Перовский перестал браниться, снова пристально посмотрел на коня, обошел его со всех сторон.

— А где хозяин?

— Я здесь, в. пр-во! — выскочил вперед самарец.

В. А. грозно посмотрел на него.

— Твоя лошадь?

— Так точно!

— Хороша? Ручаешься за нее?

— Как за себя, в. пр-во.

— Выдержит до первой станции?

— Хошь до города.

— Ну, смотри, — сверкнул В. А. глазами, — окажется плоха, не посмотрю на твои седины...

— Будьте спокойны, в. пр-во.

Переодевшись в статское платье, чтобы его не узнали, и приказав казаку вместе с его каретой приехать за лошадью в Оренбург, он вскочил на коня и помчался по дороге к городу.

Проскакал он на коне первую станцию, — 20 верст до Рычковского хутора, на лошади ни потинки; проехал еще станцию (22 вер.) [428] до крепости Чернореченской — маленькая лошадка по-прежнему бежит бодро. Надумал В. А. разом сделать и последнюю станцию 18 верст. Плохенькая лошаденка оказалась лучше большого коня. И уже вечером того же дня, незаметно миновав караулы и вместо Чернореченских ворот въехав в ворота только еще строившихся Николаевских казарм, он явился на свою квартиру, строго-настрого приказав прислуге никому не говорить о его приезде. Лошадь же передал конюху и велел беречь ее пуще правого глаза.

Меж тем в Оренбурге с нетерпением ждут его приезда день, ждут другой — все нет Перовского. Начальство теряется в догадках о причинах подобного замедления, ведь 60 верст не Бог знает какое расстояние, проехать самый больший срок 6-7 часов. «Уж не случилось ли что-нибудь с ним? Не захватили бы коим грехом киргизы? Вот где беда-то будет!»

На всех дорогах были расставлены махальные. Всех проезжих и прохожих у крепостных ворот таинственно допрашивали — не видали ли Перовского. Само начальство день и ночь дежурило в парадной форме. Наконец, на третий день под вечер вдали по Чернореченской дороге показалась его карета, почему-то медленно подвигавшаяся к городу. Махальные полетели с извещениями, караулы засуетились, местные власти стремглав понеслись за город встречать его. Но каково же было удивление их, когда, вместо ожидаемого Перовского, там сидел его лакей.

— А где же корпусный командир?

— Да он уже три дня, как в городе.

У начальствующих разом вытянулись лица; но разговаривать было некогда. Все повернули назад и поскакали на его квартиру, где Перовский спокойно из своего кабинета (на балконе) смотрел в зрительную трубу на бешеную суету своих подчиненных и от души хохотал, что так ловко сумел обмануть их.

Когда власти явились, он вышел к ним улыбающийся; но едва только успел поздороваться с ними, как адъютант доложил, что какой-то казак из Татищевой станицы приехал по личному приказанию его превосходительства.

— Ну-с, извините, господа! — сказал гостям Перовский. — Дольше беседовать с вами не могу. — Повернулся и ушел в кабинет.

Немного погодя, туда ввели и казака. В. А. лежал в это время на диване и курил трубку с длинным чубуком. Около него на столе было уложено стопочками несколько червонцев.

— Здорово, старина, — ласково встретил он вошедшего.

— Здравия желаю, в. пр-во! — вытянулся казак. [429]

— Спасибо тебе за лошадь; только извини, брат, я ее заморил, совсем загнал.

— Что ж, в. пр-во, на то воля Божия, — поклонился старик.

— Сколько она тебе стоит?

— И-и, в. пр-во, — какие уже тут деньги, если лошадь пала. Сколько соблаговолит ваша милость.

— Ну, не ври, а толком говори! Не даром же она тебе досталась.

— Знамо, так, — сказал старик, смекнув, что туг можно попользоваться.

— Лошадь-то эта не моя, ваше пр-во, а сыновнина... Ноне сыну моему в отряд ²⁷итить, так я ее у сибирского барышника за шесть красных ассигнациями купил.

— Ну, вот, давно бы так! Возьми на столе!

Казак подошел к столу, глава его разгорелись — все золотые, да все новенькие; быстро подставил он шапку и давай сгребать.

— Стой, стой, дурак! — вскочил В. А. — Что ты как гребешь... Пересчитай! деньги счет любят, а то после скажешь, что Перовский тебя обсчитал.

У казака затряслись и руки, и ноги. Сам не помнить, как он сосчитать деньги и насчитал больше того, что ему следовало.

— Верно, что ли?

— Так точно, в. пр-во.

— Ну, иди с Богом. Не поминай меня лихом. Да не забудь на конюшне седло свое захватить.

Старик ни жив, ни мертв вышел из кабинета. — «Вот где, — думает он, — счастье привалило». В полученных им от Перовского деньгах было не «шесть красных на ассигнации», а ровно 600 руб. серебром.

Зайдя на конюшню, он все таки «полюбопытствовал» узнать, что же такое «приключилось с его серком».

— Жива, здоровехонька, — указал ему конюх; — вонь, смотри под ковровой попоной стоит; чать, ей такого житья и во сне не снилось.

— Ну, дай Бог ей, — перекрестился старик, — а мне перепала «малая толика», — будет чем теперь за сына наемщика нанять и свое хозяйствишко справить.

И, взвалив на спину седло, тихонько побрел домой...

П. Юдин.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Хотя о жизни и деятельности этого замечательного человека писалось и печаталось не раз в наших и даже заграничных повременных изданиях, тем не менее личность Василия Алексеевича до сих пор еще настолько не выяснена, что даже в некоторых прежних биографических исследованиях и данных о нем, помимо значительных пробелов, встречается масса хронологических неточностей

Я не могу, конечно, веять на себя столько смелости, чтобы составить полную биографию этого недюжинного администратора, не могу достодолжно оценить деятельность его, для чего понадобилось бы слишком много всевозможного архивного и не архивного материала, что не мыслимо сделать провинциальному жителю. Я хочу только по вновь добытым сведениям из местных (оренбургских) архивов, дополнить прежние о нем данные и исправить встречающиеся в них погрешности, и попутно привести и те еще сохранившиеся о нем (немногие уже) рассказы, которые, как предания, передаются из уст в уста, от поколения к поколению, от отца к сыну, от дедов — внукам. рассказы эти заставляют потомков проникаться тем же особенным чувством, какое питали сослуживцы и подчиненные, солдаты и простой народ, видя в нем строгого начальника, но, вместе с тем, честного человека, справедливого карателя и милователя, для которого были все равны, начиная от знатного барина и кончая серым мужичком. — П. Ю.

2. «Русская Старина», 1895, IV, 56.

3. Пребывание его в плену описано им самим в «Записках» (см. «Русск. Арх.» 1865, стр. 257.

4. «Русск. Арх.» 1891, IV, 521.

5. Там же, 1877, II, 172.

6. См. Высочайший рескрипт на имя Перовского от 26 августа 1856 года, который ниже приводится дословно.

7. «Уральск. Листок», 1894, № 42.

8. Гр. Сухтелен (род. 1788), один на лучших начальников Оренбургского края (1830-1833) и образованнейших людей своего времени, похоронен в Оренбурге, в ограде Петропавловской (военной) церкви. Памятник на его могиле сохранился и до сих пор неповрежденный.

9. Г. Захарьин в своей статье «Зимний поход в Хиву 1839 года» («Русск. Арх.» 1891 г., IV, 521) уверяет, что Жемчужников командовал 28-й дивизией; полковник же Гуляев («Уральск. Лист.» 1894 г., № 42) доказывает, что — 22-й. Между тем, стоило бы авторам заглянуть в «Краткое описан. Оренбур. губ.» Жуковского, Уфа, 1880 г., стр.53, где бы они увидели, что дивизия эта еще в 1820 году переименована в 26-ю, и это подтверждается архивными данными.

10. «Памятн. книжка Оренбур. губ. 1895 г.», II, 39.

11. Иначе он еще назывался Мертвый Култук и залив Цесаревича.

12. Об устройстве укрепления этого еще в 1803 году просил владетель Мангышлакских туркмен Пир-Гали-хан для ограждения его от разбойнических набегов киргизов. (См. нашу ст. «Адаевский бунт в 1870 г.» — «Русская Старина», 1894 г. VII, 136).

13. В шестидесятых годах укрепление было переименовано в форт Александровский, с каким названием существует и по сию пору.

14. Пошлина, денежная повинность.

15. Сборщик податей.

16. Г. Захарьин в своей статье («Русск. Арх.» 1894, IV, 522) показывает только 500 пленных русских в Хиве, что очень мало.

17. Первый министр.

18. Настоящий рассказ взять из показания крестьянина Бушуева, бывшего в хивинском плену и воротившегося потом на родину в числе прочих пленных в 1839 году (см. Дело Оренбургск. центр. арх., № 625).

19. Начальник каравана.

20. См. в деле № 625, стр. 138, — записку правителя канцелярии оренбургского военного губернатора Глебова.

21. Теперь архиерейский сад.

22. Из показания же крестьянина Бушуева (дело № 265, лист. 70) видно, что до отправления 80 человек пленных из Хивы «слухов о выступлении с Оренбургской линии войск еще не было».

23. «Русск. Арх.» 1891, IV, 522.

24. См. нашу ст. «Император Александр I в Оренбургском крае» («Истор. Вест.» 1891, IX, 709-719).

25. Дом этот, на Николаевской (большой) улице, ныне принадлежит купцу Ладыгину.

26. Как известно, для усиления Оренбургской линии сюда не раз высылались на поселение казаки из гг. Самары, Уфы, Красноуфимска, Алексеевска и друг.

27. Так в простонародье назывались командировки в степь на поиск за киргизами и в помощь султанам-правителям.

Текст воспроизведен по изданию: Граф В. А. Перовский в Оренбургском крае // Русская старина, № 5. 1896