КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

КИРГИЗСКИЕ СТЕПИ

(Отрывок из дневника русского офицера, в ноябре 1839 года).

(Окончание)

(См. предыдущую Книжку)

Степь представляла точное подобие безграничного, взволнованного моря: мы ринулись в него на борьбу с буранами, которые могли смести и самый след существования нашего; на встречу с барантовщиками, этими корсарами пустыни, которые рыщут особенно здесь, на песчаном пространстве, отделяющем Большие-барсуки от наших укреплений; угрожаемые Хивинскими отрядами, преследуемые погонею Карабашевцев, мы были настороже денно и ночно.

С рассветом погода прояснилась; оба наши [280] Киргиза кружили по возвышениям и зорко выглядывали даль. Вскоре, старший из них, Кул- Макбет, осадил коня и пристально, неподвижно, уставил в одну точку свои, изощренные навыком, глаза; к нему подъехал Ниаз, а вслед и мы.» — Барантовщики!» — сказал Кул-Макбет, указывая на горизонт.

— Не Карабашевцы ли?

«Нет, «чернь» (Прилежащие к степи жители объясняют этим словом едва приметный, чернеющийся вдали предмет) не в той стороне.

Мы устремили вдаль свои взоры, но не могли ничего отличить; только самые зоркие из нас приметили какую-то рябь на горизонте.

«Вот один из них едет поодаль, продолжал Киргиз, прищурив глаза, которые он не сводил с предмета своих наблюдений; вот воротился во всю прыть назад, к своим: они открыли нас.» —

— Куда они направляются? спросил я.

«Сначала ехали по тому же направлению, как и мы, а вот, теперь, своротили: или боятся или заманивают нас.»

— А сколько их?

«Очень много, отвечал один.

«Нет, возразил другой, их не так много; они гонят табун лошадей. И между нашими Киргизами завязался спор. [281]

«Видишь ли, как тихо идут они: ясно, что возвращаются с баранты; кони устали, а отбитые табуны их задерживают.

«Нет, они едут на баранту и сберегают своих лошадей.»

«Зачем они то и дело меняют путь, — видишь, какие узлы плетут по дороге»

— Нечего терять дорогое время, сказал я; едем!

Всадники на горизонте скрылись. Мы продолжали путь свой частью рысью, между тем как наши два Киргиза дозорили по сторонам. Около полудня, оба они остановились вдруг, уставили глаза свои по двум различным направлениям и потом съехались для совещания. — Какие новости? спросил я, видя что Киргизы с жаром разговаривают, указывая то в одну сторону то в другую.

«Вот, не вдалеке, утренние барантовщики, а там, направо, с десяток других скачут во всю прыть в противную сторону: они приняли нас за товарищей тех, и пошли, без оглядки, наутек.

«Постой, сказал Кул-Макбет, утренние-то бойки; они верно открыли тех, что теперь так шибко бегут, тогда же, как и нас, да сочли их заодно с нами, а теперь, видишь, догадались и стали смелее, хоть убавились числом.

— Куда же они делись? спросил я. [282]

«Узнаешь после; видишь, сколько тучек над землей: под любой укроются, сказал он, и поехал вперед.

Я не понял ответа, но некогда было требовать объяснений. Через несколько времени, Ниаз, ехавший подле меня, взял мою руку и на пути указал ею в сторону: на горизонте, подернутом темным облаком, вдруг брызнуло несколько искор. Наши Киргизы быстро своротили в сторону.

Куда? спросил я. — «Там колодезь, сказал один из них, пора напоить лошадей.»

— А что значат эти искры?

«Условный знак.»

Теперь я понял прежний ответ Кул-Макбета. На безбрежной равнине, где нет ни холма, ни впадины, ни куста, чтобы укрыться от взоров и преследования врага, Киргиз, выдаваемый заживо своею неблагодарною землею, ищет защиты в других стихиях: на темном не определенном пространстве нависшей тучи, принимая возможные движения и уловки, он остается не примеченным другими, или обманывает их своими неестественными положениями. В этом случайном и неверном убежище, он часто разговаривает со своими товарищами, рассеянными в разных местах и в подобном же положении, посредством условных знаков, в числе которых самые употребительные те, которые мы [283] сейчас видели. Нужно однако всю опытность Киргиза и тот инстинкт самоохранения, которым он одарен в высшей степени, чтобы усмотреть, уловить малейшие уловки или условные знаки людей, себе подобных, легчайшее движение природы, угрожающей его свободе или жизни; от этой-то беспрерывной борьбы с внешним миром происходит та скрытность и подозрительность, из которых исключительно составлен характер Киргиза.

Мы уклонились более и более от своего направления и вскоре действительно достигли колодцев, вырытых в иссякшем речном русле; эти ложбины не редко встречаются в степи и служат местом приюта и для мирного путника и для барантовщиков. Напоив лошадей, и описав несколько кругов в степи, мы наконец направили коней на свой настоящий путь. По всему видно было что наши Киргизы хотели обмануть бдительность своих противников: но мы имели дело с опытными корсарами этого сухого моря. Солнце уже склонялось к западу, как вдруг, вовсе неожиданно, и не далее как на два ружейных выстрела, вспрыгнул всадник, словно выросший из земли: он и белый конь его, лежавшие на земле, и так сказать слитые в один цвет со снегом, до того времени не были примечены нами. Всадник кинулся стрелой в сторону, и наши испуганные Киргизы [284] начали шептаться между собою; не знаю, думали-ль они о бегстве, но мы более всего страшились того, чтобы не остаться без путеводителя в бесконечной пустыне? Как бы то ни было, а вскоре один из них обратился ко мне и сказал, что это был сторожевой тех барантовщиков, которых мы уже видели два раза, и что прочие Киргизы скрываются где-нибудь очень близко и конечно не замедлят напасть на нас. Мы остановились и, поставив лошадей в кружок, поручили их троим слабейшим из среды нас; с остальными стали в оборонительном положении. Еще не успели мы изготовиться, как из-за небольшого возвышения показались три отдельные толпы людей; в них было всего за 30 человек; легкою и ровною рысью приближались они к нам и вдруг рассыпались, как брызги, от брошенного в воду камня, с гиком кинулись вперед, но с тою же быстротой отпрянули, увидев уставленные против них ружья. Они вихрем кружились около нас, осыпая бранью, и требовали наших лошадей, обещая этою ценою дать нам пощаду. Наши Киргизы, успокоенные несколько их первым неудачным натиском и нашею решимостью, отвечали им также бранью и клялись не только отнять у них лошадей, но захватить их самих, отцов их и даже дедов, живьем. Они уверяли что мы только передовые сильного отряда, который несколько поотстал и [285] вероятно поспешит на выстрелы. Конечно, на ту пору, наши вожатые забыли, что мы еще с утра были открыты и сосчитаны нападавшими на нас. И действительно, угрозы их мало подействовали; барантовщики вновь кинулись на нас, размахивая своими длинными пиками, которые почти у всех составляли единственное вооружение, и вновь рассыпались. Вскоре они потребовали переговоров; мы было не хотели их слушать, но Ниаз и Кул-Макбет утверждали очень убедительно, что это было бы противно правилам честной баранты и чрезвычайно невежливо с нашей стороны; вследствие сего вступили в мирные объяснения. Двое из барантовщиков, оставив свои оружия, подошли к нам с изъявлением самой глубокой дружбы, объясняя свое нападение тем, что приняли было нас за Киргизов — барантовщиков, и утверждали, что чувствуют ко всем Русским неизъяснимую любовь, а между тем измеряли взором наши способы к обороне, эти парламентеры продолжали, что они из роду Назар, преданного России и враждебного Карабашевцам, которые отбили у них лошадей: в заключение, вызывались, в числе нескольких человек, проводить нас до укрепления: обман был слишком пошл, чтобы вдаться в него, и мы, отклонив все их предложения, сели на коней и отправились в путь. [286]

«Джигит, джигит» сказал Ниаз, потрепав некоторых из нас по плечу.

— Если бы теперь с вами было столько ваших, сколько было Русских, чтобы вы сделали с этими барантовщиками?

«Кто надеялся бы на своего коня, тот бы бежал, а кто нет, тот отдал бы барантовщикам и коня, и все, что только имеет, до рубахи: добрые люди всегда оставляют рубаху, если не защищаться против них.

— Лучше же умереть в бою, а может быть еще выйти из него с честью и добычей, чем умереть от голода и холода, оставшись без пищи и одежды, заметил я.

«В бою против сильного страшно, и смерть ближе; а тут, может еще и добредешь до ближайшего аула или добрые люди на тебя набредут.»

Этим объясняется, от чего убийства бывают не так часты между Киргизами, как бы можно было ожидать от беспрестанной баранты. За то, как дорого обходится это мнимо-человеколюбие тем, кто имеет несчастие испытать его. Сколько раз встречали мы полунагих, отощавших, избитых и изнуренных Киргизов, скрывавшихся от холода в сугробах снега, от неприятеля в камышах, и питавшихся лоскутом найденной ими шкуры или с трудом добываемыми кореньями. Как теперь гляжу я на [287] Киргиза, которого мы нашли в камышах, помнится, близ Мугоджарских гор: нагой, он лежал свернувшись клубком и закрывши голову свою обеими руками; полузанесенный снегом, бедный Киргиз так мало походил на человека, что взглядываясь в него очень долго, я никак не мог распознать, что это было за существо! Наконец, откинув его закоченелые руки, мы увидели голову, до того покрытую инеем, что на ней не было приметно лица; только две звездочки глаз его блестели ярко и одни свидетельствовали о человеческой природе. Киргиз в правой руке держал огниво, в левой трут, последнюю надежду, которая могла исчезнуть только с жизнью; мы приподняли его недвижимого; опытные Киргизы, бывшие с нами, сказали, что в глазах еще приметна искра жизни, и мы взяли его в кибитку, не смотря на все просьбы Киргизов покинуть его: во первых, говорили они, потому что одним Киргизом более или менее — совершенно все равно для них и для нас, а этот же так близок был к смерти; во вторых, он принадлежал к враждебному им роду. Мы, однако, возвратили страдальца к жизни, которой, впрочем, он не очень обрадовался. Зачем мне ее, говорил он: идти с караваном нельзя, — убьют Чиклинцы; идти в аулы далеко: опять наткнешься на баранту, опять придется по капле выстрадать [288] жизнь, опять начинать ту же чашу, которую я допивал. На вопрос мой: долго-ль он был в том положении, в котором мы его застали, бедный Киргиз отвечал, что он сосчитал шесть дней, на седьмой стужа увеличилась, окостеневшие руки не могли воспользоваться огнивом, единственным благом, которое барантовщики большею частью оставляют жертвам своего грабежа; он уснул, и долго-ль спал — не помнит.

У Киргизов есть пословица: «Убегающий и преследующий равно молят Бога; но Бог помогает тому, кто убегает», а потому бегство даже с самого поля битвы не считается большим преступлением: только бы умел уйти.

Ночь наступала; снег сыпался частыми и крупными хлопьями, а мы все продолжали путь свой; нигде ни пригорка, ни равнины, чтобы укрыться на время ночлега. Наши вожатые часто и сомнительно поглядывали на небо. Наконец все стемнело. «Надо идти, сказал Ниаз, видя наше нетерпение. До Мелюссы не далеко, если угадаем выйти прямо на нее.» А там что? Старое русло реки. Можно укрыться от бурана.» — А разве будет в эту ночь буран? спросили мы в несколько голосов. — «Как знать, что угодно Богу.»

Действительно, ветер крепчал, становился порывистее, небо делалось темнее и грознее… [289] Поднялся буран; не было возможности идти далее, и мы принуждены были остановиться на открытой отовсюду равнине. Какая ночь! Джюломы (Джюлома, походная Киргизская кибитка) с нами не было; пытались было развести огонь, но мигом разметывало весь кук — пек собранный с такими усилиями: с трудом можно было держаться на ногах, а между тем то и дело надобно было собирать лошадей, которых разгоняло далеко ветром. Бедные, они дрожали всем телом и сами жались в кучку, но не могли противустоять всесокрушающей силе бурана. О сне нечего было и думать: прижавшись друг к другу как можно теснее, мы лежали недвижимы, под сугробами снега, которыми то и дело, заносило нас. — Рев и вой доходил до нас глухо, и тем грустнее отдавался в сердце.

Если этот буран продлится сутки, другие были единственные мысли, занимавшие конечно всех нас. Скоро ли рассвет? спрашивали мы беспрестанно, как будто с утренней зарею должны были кончиться и наши бедствия: но и рассвет не приходил; ночь казалась вечностью. «Светает, воскликнул наконец сторожевой казак, отрывая нас. — Что буран?» Маленько потише.»

Первый взгляд на небо — и яркая, багровая [290] полоса вдоль горизонта возвестила нам, что сильный мороз сменял буран. Мы отправились.

Верст за пять от ночлега, мы переехали Мелюссу, которую с таким нетерпением отыскивали накануне, верстах в 10-ти от нее Аксей, далее Джаинды. Эти сухие рытвины, вместе со многими другими, носят на наших подробных картах названия рек, хотя они наполняются водою только во время весны, и то не всякой год. Характер их везде одинаков: песчаное дно, на котором встречается много окаменелостей, особенно из роду Candium и глинистые, изрытые бока; в руслах попадаются кое-где колодцы, отрада путника во время знойного лета; везде природа, лишенная жизни.

За Чаганом, на Юго-запад, начинаются возвышенности, которые, восставая, гряда над грядою, все выше и выше, пересекаются крутыми обрывами и ущельями: их особенное строение и ребристый пестаник, усеянный окаменелостями, убедили нас, что мы достигли предгорий Усть- урта. Поднявшись на горный хребет, мы увидели равнину, лишенную всякого произрастения, (кроме тощего кустарника и одного рода полыни, которую впрочем охотно едят верблюды); равнину, покрытую местами солонцами и щебнем, состоящую из вязкой глины и лишенную большею частью воды: — это Усть-урт; на этой то пустынной равнине встретили мы признаки [291] человеческой жизни: две-три кибитки, низкие, закоптелые, ветхие стлались в уровень с землей, под защитой тощих кустарников; ужасный запах распространялся окрест их, возле не было ни верблюда, ни даже овцы, — обыкновенного достояния Киргиза; над кибитками не вился отрадный дымок; только протяжный вой собак нарушал безмолвие и возвещал о жизни там, где смерть приосенила крылом своим всю природу: здесь живут Сайгачники, сказал мне вожатый.

Сайгачники самый несчастный народ в степи; они беднее и жальче тамошних рыбопромышленников!.. Те и другие бывают доведены до своего состояния только совершенною нищетой; пока у Киргиза остается одна овца, он кочует с нею, он счастлив; но рыбопромышленники и сайгачники прикованы к своему месту; для них нет кочевки, нет более радостей в мире. Первые живут близ рек или моря, иногда посещаются людьми; но сайгачники ведут всю жизнь свою в местах диких и уединенных, которые обыкновенно служат путями для сайгаков, во время общего их перехода; здесь-то, осенью, Киргизы-промышленники расставляют для них повсюду западни, и во время одной недели запасаются на целый год мясом для пищи и шкурами для своей одежды.

Мы зашли с Ниазом в одну из кибиток. [292] В ней было пусто и холодно. Единственный жилец ее, старик, лежавший на невыделанных шкурах и ими же закутанный приподнял голову и обнажил часть своего тела, покрытого струпом и язвами: увидев нас, он опять закутался и уснул. Совершенная апатия в его взорах и поступках показывала ясно, что для него жизнь и смерть — слова ничего не выражающие, ничего не обещающие, и что в нынешнем своем положении он столько же принадлежал первой, как и последней. Грустное, стесняющее сердце зрелище: я поспешил его оставить.

Лошади уставали под нами; едва можно было добиться от них крупного шагу, вместо частой рыси, которою мы ехали до сих пор; почасту тот или другой из нас покачивался, вздремнув на лошади. Вдруг Ниаз остановился и неподвижно устремил взоры на другого своего товарища, описывавшего круги вдали от нас, на одном из возвышений: этих кругов было условленное число, и наш вожатый радостно закричал: «Суюнча, Суюнча!» — Мы доехали так скоро, как только могли, до возвышения, где стоял Кул-Макбет, и устремили взоры по направлению его руки: вдали, вдали на горизонте, синелась волнистая полоса, словно иззубренное лезвие заслуженного клинка: то был Чушкакульский лагерь — Русские!

Текст воспроизведен по изданию: Киргизские степи. (Отрывок из дневника русского офицера, в ноябре 1839 года) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 61. № 244. 1846

© текст - ??. 1846
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
©
OCR - A-U-L. www.a-u-l.narod.ru. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1846