СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПРИСОЕДИНЕНИЕ КУРЛЯНДИИ

В 1699 году Петр Великий проехал по Курляндии, был в Митаве, в Либавском порте сел на корабль и уехал за море. Очаровала Петра Курляндия. Понял он, почему Швеция, Польша и Пруссия жадно взирали на прибалтийский уголок. Омываемая морем на протяжении более 300 верст, обладающая такими природными гаванями, как Либава и Виндава, орошаемая судоходною Двиною, покрытая дубовым лесом, Курляндия естественно возбуждала в Петре Великом политический аппетит, который он старался утолить то браком племянницы с курляндским герцогом, то ссудою денег под залог герцогских земель, и умер, бросив только мысль о важном значении Курляндии для прочности России на Балтийском море. Мысль Петра I поняла Екатерина II и, сто лет спустя, за год до ее смерти, в 1795 году, Курляндия была присоединена к России.

Еще до своего воцарения, еще при Елизавете Петровне, Екатерина с ужасом видела, какую политическую ошибку допустила ее названная тетка, согласившись признать принца Карла саксонского, сына польского короля, герцогом Курляндии. Вот что писала но этому поводу великая княгиня Екатерина Алексеевна в 1758 году: «Во всяком деле можно избрать только две стороны — [4] быть справедливым или несправедливым. Обыкновенно корысть склоняет к несправедливости. В курляндском деле справедливость требовала возвратить детям Бирона то, что принадлежит им по божеским и по естественным законам; если же хотели действовать корыстно, следовало (что было бы несправедливо, сознаюсь) оставить Курляндию по-прежнему без герцога и, освободив ее от власти Польши, присоединить к России. Поверят ли, что нашли третий способ, сделали совершенно бескорыстную несправедливость? Отдали Курляндию принцу Карлу саксонскому! Этим только усилили короля польского, который стремится уничтожить свободу Польской республики. Неужели, деспотический сосед выгоднее для России, чем счастливая польская анархия, которою мы распоряжаемся? Если уж быть несправедливым, то, по крайней мере, ради собственной выгоды; в курляндском же деле, чем более я об нем думаю, тем менее нахожу здравого смысла» ¹.

Назначение принца Карла курляндским герцогом вызвало неудовольствие и в Польской Республике, и в Герцогстве Курляндском.

Принц Карл как католик не имел права занимать герцогский стул — по основным законам Курляндии, герцог должен быть протестантского, точнее аугсбургского исповедания» Курляндское рыцарство избрало его, вследствие заявления русского правительства, что, в случае избрания принца Карла, будут сложены с герцогских имений все прежние начеты. Задолженность Курляндии, ее материальная зависимость от России заставили многих высказаться за принца Карла, но далеко не всех, чт6 ясно обнаружилось при составлении «договорных статей», тех pacta conventa, которыми обусловливалось его избрание. Этими договорными статьями курляндцы обязывали принца-католика не строить в герцогстве ни костелов, ни каплиц, не дозволять католическому духовенству публичных процессий, наконец, воспитать наследника в аугсбургском исповедании. Избрание принца Карла освобождало от секвестра государственные имущества Курляндии, но договорные статьи воспрещали принцу распоряжаться этими [5] имениями: он не мог отдавать их в аренду по своему усмотрению; ему воспрещалось покупать земли в Курляндии даже у частных лиц. Условия договора были крайне стеснительны, тяжелы, почти невозможны; принц медлил подписывать подобные условия, курляндцы отказывались присягать ему.

Усиление саксонской династии вовсе не было в интересах польского правительства. По конституции Речи Посполитой, польский король и польское правительство представляли две разные величины, нередко даже враждебные. Что саксонский курфюрст, отец принца Карла, быль в то же время королем польским — это была случайность, далеко не всеми поляками признававшаяся счастливою. Польский сенат высказался против избрания сына польского короля герцогом Курляндии, и литовский канцлер, князь Чарторыйский, отказался приложить печать к диплому принца Карла на герцогское достоинство, без чего этот диплом не имел законной силы.

Четыре года, с 1758 по 1762 год, принц Карл числился, но не был полноправным герцогом курляндским.

С восшествием на престол Петра III русская политика в Курляндии резко изменилась. Русский посланник в Митаве, К. М. Симолин, которому при Елизавете Петровне предписывалось «поддерживать принца Карла саксонского и курляндское рыцарство к его власти преклонять», получил теперь из Петербурга министерский рескрипт, в котором буквально сказано: «Объявите митавскому правительству, земству и обще всем и каждому сообщите, что мы никогда допустить не можем, чтобы принц католической веры владел герцогским титулом в противность фундаментальных земских уставов» ².

Что же мы «можем допустить»? Кому хотим предоставить герцогский стул Курляндии?

Приговором 8-го апреля 1741 года, «бывшего регента» Бирона постановлено было «казнить смертию, четвертовать и все его движимое и недвижимое имение конфисковать» ³. Регент [6] Российской империи был в то же время герцогом Курляндии; если бы казнили регента, исчез бы и герцог. Но приговор был смягчен: регента сослали в Сибирь, и Бирон, в Пелыме и Ярославль, сохранял свои права герцога Курляндии, которых он лишен не был. В 1742 году, Елизавета Петровна освободила Бирона из Сибири и дозволила ему жить в Ярославле; в 1762 году, Петр ІІІ вызвал его в Петербург, куда он явился, как герцог курляндский. Бирона, однако, в Митаву не пустили, а предложили ему уступить свои права на Курляндию принцу Георгу-Людвигу голштинскому, «Нашему возлюбленному Дяде». Предложение равнялось приказу, и Бирон согласился променять герцогскую корону, которой у него не было, на возвращение ему всех его частных имений и сложение всех числившихся на нем начетов. Таким образом, кандидатом русского правительства на герцогский стул в Курляндии выставлялся принц Георг голштинский.

Этого мало. Любимец императора, генерал-адъютант Гудович, должен был ехать в Митаву, чтобы приготовить курляндцев к принятию этого русского кандидата. В инструкции Гудовичу предписывалось разъяснить курляндцам, что принц Карл как католик не может быть герцогом курляндским, тем более, что «единственно законный» их герцог Эрнст-Иоганн, т. е. Бирон, получил полную свободу и должен вступить в свои права; наиболее «благонамеренным» курляндцам Гудович мог открыть, что Бирон уступил свои права на Курляндию принцу Георгу. При этом в инструкции было прибавлено: «Если усмотрите вы какое-либо между курляндцами со стороны польского двора и Республики опасение, то можете всех и каждого нашею и короля прусского протекциею сильно обнадеживать, а в случае надобности и формально сие обнадежение дать; но за верх вашего искусства и всех услуг постановили б мы, если б вы предуспели до того довести, чтобы княжества Курляндское и Семигальское, яко вольные и от Польши только зависящие, а впрочем ни защищения, ни правосудия, ниже малейшей помощи никогда не имеющие, отдали себя и с своим герцогом в нашу протекцию под гарантиею его величества короля [7] Прусского, а кондиции могут себе выговорить, какие сами пожелают» ⁴.

Таким образом, освобождая Курляндию из-под зависимости от Польши, которая, по своей слабости, «ни защищения, ни правосудия, ни помощи» оказывать не могла, Петр III отдавал Курляндию под протекцию и гарантию Пруссии, создавая России в будущем значительно более серьезные затруднения, которые легко определяются: они были бы настолько же серьезнее, насколько созидающаяся Пруссия сильнее распадающейся Польши. Протестант, генерал прусской службы, принц Георг голштинский, как герцог Курляндии, естественно тянул бы к Пруссии, не к России. Пруссия не Польша и Фридрих II не Август III: прусский король сумел бы оказать герцогству «защищение, правосудие и помощь» против притязаний России. Опираясь на русско-прусский союзный трактат 8-го июня 1762 г. ⁵. Пруссии было бы [8] весьма легко образовать в Курляндии центр прусских притязаний на все Остзейские провинции, на Лифляндию и Эстляндию. В этом случае Петр III действовал во вред России ⁶.

По счастью, союза и обороны трактат, подписанный 8-го июня графом Воронцовым и бароном Гольцем, не был ратификован за низложением Петра III. Тотчас по воцарении, Екатерина приказала коллегии иностранных дел «ратификацию не разменивать» ⁷. На пятый же день после восшествия Екатерины на престол, 2-го июля, коллегия докладывала императрице: «В Митаве министру Симолину велено на все герцогские доходы положить арест, всем принца Карла учреждениям супротивляться и курляндцев против него раздражать и склонять в пользу принца Георга, которому уступил Бирон все свои правости формальным отрицанием, получая за то себе в замену обнадеживания о [9] других выгодах. По сему указу учинены уж в Курляндии Симолиным первый попытки и дела приведены в немалое смущение под предлогом восстановления Бирона, которого имя по сю пору одно употребляется. Испрашивается резолюция — как поступать далее?» Екатерина положила такую резолюцию: «Симолину отступить от прежних инструкций и под рукою фаворизировать более партию Бирона, нежели других ⁸.

Смущение «немалое» готово обратиться в довольно большое: в течение полугода, русский представитель в Митаве «фаворизировал» сперва принца Карла саксонского, потом принца Георга голштинского и теперь герцога Бирона курляндского. Роль для русского дипломата не новая, но крайне незавидная, и можно только удивляться, что Симолин находил еще в Митаве людей, которые его слушали. Очевидно, политико-государственные мнения курляндцев не отличались особенною устойчивостью, и Симолин, ратовавший прежде в пользу саксонского и голштинского принцев, без труда провозглашал теперь права герцога Бирона.

В 1739 году, Бирон был избран и утвержден герцогом курляндским под именем Эрнста-Иоганна: он получил королевский диплом от своего сюзерена, польского короля; назначенные Польскою Республикою комиссары согласились с ним относительно феодальных условий; он получил обычную инвеституру, диплом на которую снабжен обеими печатями — польскою и литовскою. Когда Бирон, как регент Российской Империи, был сослан в Пелым, потом жил в Ярославле, польский двор не раз домогался, чтобы он был возвращен, признавая в нем герцога Курляндского ⁹ и заявляя, что он был обвинен как состоявший на службе России, не как владетель [10] польского лена. На ходатайства Курляндии и Польши о возвращении Бирона из ссылки, Елизавета Петровна «формально объявить повелела, что для важных государственных причин, герцога Бирона и его фамилию никогда из России выпустить не можно» ¹⁰. Титулуя Бирона «герцогом», русское правительство как бы признавало, что он и в ссылке сохранял свои права на герцогство Курляндию, но, живя в Ярославле, не мог ими пользоваться ¹¹. В таком положении оставался вопрос до 1758 года, когда и сам русский двор рекомендовал на место Бирона принца Карла саксонского и торжественным актом признал Карла герцогом курляндским ¹². Карл не сошелся с курляндцами; тем не менее, Карл жил в Митаве, в герцогском замке и, по меткому выражению Панина, его предстоит еще «выбить из Митавы», прежде чем «утвердить» там Бирона.

Не признавали курляндцы Карла своим герцогом, не могла его признать и Екатерина. Ей он совсем не ко двору — сын польского короля на курляндском троне может только создать ей затруднения и относительно Польши, и относительно Курляндии. «Должно, конечно, признать за неоспоримую истину — сказано в докладе коллегии иностранных дел — что гораздо сходнее с здешними интересами иметь в столь близком с Россиею соседстве герцога ни собственною особою его весьма знатного, ни свойством к великим дворам привязанного, но по состоянию своему зависящего наипаче от здешней стороны ¹³. Таким именно и был Бирон.

Екатерина вступила на престол 28-го июня 1762 года, и шесть дней спустя, от 4-го июля, был уж послан в Митаву полномочному министру Симолину следующий рескрипт: «По вступлении нашем на всероссийский императорский престол, за благо рассудили мы все посланные к вам во время минувшего правления указы о наложении на герцогские доходы ареста, о [11] сопротивлении предпринимаемым принцем Карлом учреждениям, о раздражении против его курляндцев и о склонении их в пользу принца Георга, чрез сие отменить, и потому повелеваем вам отступить от прежних вам данных наставлений; а между тем, надлежит вам под рукою фаворизировать более партию Биронову, нежели других» ¹⁴.

Только еще «под рукою», а через две недели, от 22-го июля, Екатерина шлет в коллегию иностранных дел собственноручную записку: «Дать знать господину Симолину, дабы он от часу сильнее подкреплял партию герцога Бирона по причине справедливости его прав». На другой же день, 23-го июля, в этом смысле был послан рескрипт Симолину. Через два дня, 26-го июля, новый рескрипт ему же: «повелеваем вам вновь партию помянутого герцога Бирона у шляхетства сильнейше подкреплять, давая знать, что он, для получения правостей своих и сам в скором времени в Митаву приедет». Через день, 28-го июля, по поводу намерения принца Карла приехать в Петербург, предписывается Симолину «всячески стараться отвращать его от поездки сюда, а буде он в своем намерении неотменно пребывать станет и присоветования ваши не возъимеют никакого действия, в таком случае можете вы не обинуясь ему объявить, что как мы положили уж намерение герцога Эрнста-Иоганна в справедливых его требованиях на Курляндию подкреплять, то, конечно, приезд его, принца Карла, сюда причинит нам некоторые неудовольствия» ¹⁵.

В первый же месяц по воцарении, когда ряд важных государственных вопросов по внутренней и внешней политике поглощал все внимание Екатерины, она изо дня в день занимается курляндским вопросом и в Митаве, и в Петербурге: в Митаву шлет рескрипты Симолину для руководства и исполнения, в Петербурге ведет переговоры с Бироном.

Четыре года назад, в 1758 году, Екатерина находила, что «в курляндском деле справедливость требовала возвратить детям Бирона то, что принадлежит им по божеским и [12] естественным законам»; теперь эта «справедливость» перенесена ею с детей на отца. Отец, правда, отрекся за себя и за своих детей от курляндских прав; но то было при Петре III, а при Екатерине II он отрекся от своего отречения. Как тогда, так и теперь Бирон соглашался на все, что ему приказывали: в его положении, для него лично, отречение от своих прав равнялось признанию их — то и другое получало известное значение лишь в силу русской политики. Как отречение было продиктовано Петром III, так и признание было составлено Екатериною II.

4-го августа 1762 года императрица выдала Бирону «жалованной и уступной акт» следующего содержания:

«По истинному праводушию и по особливой к его светлости герцогу Эрнсту-Иоганну императорской милости Нашей, Мы намерены и готовы самим делом способствовать восстановлению его во владение взятых у него герцогств курляндского и семигальского и вследствие того, сняв ныне секвестр со всех находящихся в нашем управлении аллодиальных его маетностей, возвращаем оные в полное его светлости и фамилии его владение, а как оной герцог Эрнст-Иоганн приемля с признанием такую к нему милость и доброжелательство наше, торжественнейше с своей стороны отрицает за себя и наследников своих от всех чинимых некогда на Российскую Империю претензий. какого бы они звания ни были, то и Мы, напротив того, за себя и преемников своих все те притязания, кои бы на упомянутого герцога Эрнста-Иоганна с наследниками, как в рассуждении пожалованной ему от ее величества императрицы Анны Иоанновны блаженные памяти, так и выкупленных им самим маетностей чинены быть могли чрез сие уступаем, жалуя оными его светлость герцога Эрнста-Иоганна с наследниками его и обнадеживая его при том, что он в покровительстве Нашем непременно содержан будет».

В тот же день, 4-го августа, Бирон подписал особый акт, которым обязался:

а) дозволить свободное и беспрепятственное отправление греко-российской веры в Митаве и защищать имеющиеся в княжествах греческие монастыри, церкви и духовенство; [13]

б) российским купцам ни малого затруднения не чинить, ниже каких пошлин брать, но оказывать всякую благосклонность и вспоможение;

в) российскую почту, которая напред сего из Риги через Митаву в Мемель ходила, установить по-прежнему;

г) никакого участия ни прямым, ни посторонним образом с неприятелями Российской Империи не принимать, хлеб и прочие произращения в те гавани и места, кои с Российской Империею не в дружбе, не вывозить; российские магазейны, заводимые по востребованию обстоятельству дозволить;

д) российским войскам проход иметь свободной и беспрепятственной; если нужда востребует, российским войскам давать квартиры;

е) российским галерам и прочим судам в курляндские гавани свободно и беспрепятственно входить и все им необходимое давать; и

ж) розданные в княжествах аренды сохранить и оказывать уважение к тем, которые от российского двора к получению аренд и впредь рекомендованы будут» ¹⁶.

До времени, Екатерина удовольствовалась этими выгодами и имела, конечно, формальное право писать одному из своих ближайших советников по курляндским делам ¹⁷, графу [14] Кейзерлингу: «Мои намерения весьма далеки от того, чтобы захватить Курляндию, и я вовсе не склонна к завоеваниям. У меня довольно народов, которых я обязана сделать счастливыми, и этот маленький уголок земли не прибавит ничего к их счастью, которое я поставила себе целию. Но взявшись за дело правое и потому славное, я буду поддерживать его со всею твердостью, какою Бог наделил меня» ¹⁸. Даже лица, нерасположенные ни к России, ни тем менее к Екатерине, признавали, что в курляндском деле «императрица думала основать свои действия на соображениях справедливости и правосудия» ¹⁹. [15]

Герцогский стул Курляндии занят, однако, принцем Карлом Саксонским. Отдавая этот стул Бирону, предложили принцу Карлу удалиться из Митавы. Карл не удалялся. Началась усиленная переписка с Симолиным в Митаве, с Броуном в Риге, с Ржичевским в Варшаве. Екатерина твердо стояла на своем решении, торжественно всюду заявляя, что «мы не можем его светлость Эрнста-Иоганна инако признавать, как действительным герцогом Курляндским и Семигальским, потому что хотя и настояли такие статские резоны, для которых он в удалении содержась был, однако не могли оные лишить его права на владение, которое ему от Республики и самого короля польского торжественно дано и подтверждено было и которое не могло инако как в целости оставаться не смотря на то, что не имел способов пользования оным» ²⁰. Согласно этому решению, Симолину предписывалось в Митаве с как тамошнему правительству, так и всему [16] рыцарству и земству объявить пристойным образом», что он аккредитован уже не при Карле, а «при старом их герцоге Эрнсте-Иоганне» ²¹. Считая такое свое решение безусловно справедливым, Екатерина все-таки сознавала, что польский король Август III, «яко отец, не может, однако же, не восчувствовать прискорбности» ²², видя, как его сына ссаживают с трона.

Август восчувствовал, и протестовал против «курляндских претензий» Екатерины, но встретил упрямый отпор. Как сюзерен польского лена, он требовал, чтобы Бирон, как вассал, представил непосредственно ему свои притязания — на это требование вовсе не последовало ответа, под тем предлогом, что бумага была составлена в кур-саксонском министерстве, которому Курляндия не была подведомственна, а не в польском, как бы следовало. Как польский король, он созвал польский сейм, наиболее компетентного судию в курляндской тяжбе — Екатерина приказала своим агентам сорвать сейм «во что бы оное ни стало», и сейм был сорван ²³. Август III созвал сенат и министров, предполагая получить senatus consilium в пользу своего сына Карла — сторонник России князь Михаил Чарторыйский, великий канцлер литовский, подал мнение, в котором доказывал, что принц Карл противозаконно был сделан герцогом Курляндии ²⁴. [17]

Екатерина действовала твердо, последовательно, энергично. Принц Карл предполагал лично ехать в Петербург под предложить поздравления Екатерины с восшествием на престол — ему дано было знать, чтобы не трудился ехать «не ведая наперед, приятно ли будет нам присутствие его здесь» ²⁵; приехал из Варшавы для переговоров лифляндский камергер Борх — ему велено было в 48 часов выехать из Москвы ²⁶; принц Карл написал брошюру «Memoire sur les affaires de Courlande» — Екатерина приказала публично сжечь ее в Митаве и в Риге ²⁷.

22-го августа 1762 г. Бирон, в публичной аудиенции, благодарил Екатерину за все ее милости ²⁸ и 23-го выехал в Ригу, со всею своею семьею, с герцогинею и двумя сыновьями, принцами Петром и Карлом. Пребывание Бирона в Риге, в нескольких верстах от Митавы, не двигало вопроса к развязке: курляндское дворянство является в Ригу на поклон к Бирону, а в Митаве по-прежнему восседает на герцогском стуле принц Карл ²⁹. Скандал принимал неприличные размеры. Очевидно, Панин был [18] прав: если желали посадить Бирона на герцогский стул, нужно было «выбить Карла из Митавы».

Начали выбивать. Рижскому генерал-губернатору предписано уж было послать в Митаву, в распоряжение Симолина, «целый батальон войск при одном исправном штаб-офицере», в виду того, что могут «происходить иногда в Курляндии некоторые непорядки»; Симолин наложил секвестр на все статьи герцогских доходов, в поместьях сторонников Карла расположил военные постои, секвестровал все герцогские аренды, даже пресек подвоз в Митаву провианта для принца Карла ³⁰. Эти меры оказались действительными. Даже присланные из Варшавы королем-отцом, в качестве польских комиссаров при его сыне, принце Карле, воевода Платер и кастелян Липский, признали дальнейшее пребывание принца в Митаве невозможным ³¹. Реляциею от 17-го апреля 1763 года, резидент Симолин доносит императрице, что принц Карл выбит из Митавы:

«Вчерась, 16-го апреля, в утро рано, принц Карл из здешнего города в Варшаву отправился со всем своим двором, оставив здесь по повелению королевскому для престережения своих интересов польских сенаторов воеводу Платерна и кастеляна Липского.

«Третьего дня, в вечер, его высочество со всеми дворянами партии его, которые нарочно из деревень приехали и которых состояло до 18 персон, ужинал у Старостины Корфовой, где и простился с ними, уверяя о своем скором возвращении, с увещанием дабы токмо они оставались к нему верны.

«Кастелян Липский еще при присутствии принца Карла, в княжеском зале караул польской своей конницы учредил и в нижние покои переехал, а верхние его высочество запер и свою печать к ним приложил. [19]

«Коль скоро принц Карл из города выехал, тогда я заблагорассудил, по сношению с его светлостью герцогом Эрнстом-Иоганном, караул войск вашего императорского величества нарядить и оной дом для него занять. Сию комиссию поручил я подполковнику Шредеру, с наставлением, что ежели он найдет тамо кастеляна Липского и польских солдат, в таком случае дал бы ему приметить свое удивление, по какому поводу и праву он занял сей княжеский дом, принадлежащий, как известно, владеющему герцогу Эрнсту-Иоганну, и что ему не неведомы те внушения, какие со стороны вашего императорского величества принцу Карлу учинены об оном, а потом учтивым образом присоветовал выбраться на другую ему приличную квартиру.

«Оной подполковник нашел ворота запертые, но как по требованию его были отворены, то он встречавшему его кастеляну объявил вышеописанным образом и получил от него ответ, что он, яко сенатор, по особливому королевскому указу занял сей дом для хранения до принятия его высочества принца Карла, который вскоре возвратится, и что между тем по королевскому ордеру он в нем исполнять имеет порученную ему комиссию.

«По учиненному от подполковника мне о том рапорту, я велел объявить ему, что его комиссия почитаема быть и места здесь иметь не может, и что ваше императорское величество не намерены иного герцога признавать, как старого, его светлость Эрнста-Иоганна, следовательно, я надеюсь, что он легко себе представит, что потому реченной дом для него совершенно не оставится и что он склонен будет со всем своим караулом выехать из оного.

«Наконец он согласился и тотчас объявленный дом оставил и на старую свою квартиру с караулом своим перебрался и так без наималейшего шума и насильства наш караул вступил и теперь в нем находится.

«Но понеже верхние покои печатью принца Карла запечатаны, то герцог по здешнему обыкновению рассудил послать с подполковником Шредером и своим гофмаршалом здешнего публичного нотариуса, которым поручил, печати сняв, каморы осмотреть, дабы впредь приклепу не было. Они действительно [20] осматривали и нашли их всех пустыми, только видно от принца по тонкости адвокатов для того запечатаны были, чтобы тем доказать, что он сего дому не отдавал добровольно, а что всегда на него право иметь может.

«Напротиву же сего дому находится еще дом, в котором жили принца Карла придворные люди. Но воевода Платерн с поляками по приезде сюда занял оный для себя, как и кастелян Липский другой княжеский дом, которые оба также герцогу принадлежали и без них ему уместиться нельзя, а сверх того не хочется ему допустить, чтобы принц Карл иметь мог здесь и наималейшее владение; то я по требованию его светлости за надобность почел послать к ним подполковника с тем, что как ваше императорское величество изволили отдать все доходы здешней земли законному герцогу Эрнсту-Иоганну, следовательно, и все княжеские домы, какие они ни были б, то я уповаю, что и они не отрекутся те домы, в коих ныне живут, очистить толь наипаче, ибо герцог без них обойтись не может. Кастелян Липский объявил себя к тому тотчас готовым, но воевода Платерн, ссылаясь на королевский указ, коим ему повелено нарочно жить в сем княжеском доме до возвращения принца Карла, хотел наперед донесть его высочеству и просить резолюции. Сегодня оба сенатора присылали ко мне секретаря своего с прошением, чтобы им дозволено было остаться в показанных домах до получения королевских ордеров. Я на сие ответствовал, что лучше им совсем отсюда выехать, ибо они доныне довольно уж приметили, что их здесь пребывание излишне, да и впредь им ни в чем не удастся по несправедливости их комиссии. Оный секретарь тогда же паки ко мне возвратился и дал знать, что воевода намерился означенный княжеский дом оставить и для себя другой нанять.

«Таким образом герцог в сем деле удовольствован и теперь жить может по своему достоинству без утеснения и без препятствия.

«Впрочем воевода Платерн велел меня просить, дабы ему, яко кавалеру орденов Александра Невского и Белого Орла, от [21] наших караулов честь отдавана была, на что я бессомнительно и ответствовал, что такая угодность ему показываема будет» ³².

«Апробуется от начала до конца», написала Екатерина на этой реляции Симолина. В этой резолюции слышится внутреннее удовольствие по поводу достигнутого успеха. Главное сделано: Карл выбит, посажен Бирон. Вскоре по отъезде принца Карла из Митавы, Екатерина так охарактеризовала положение курляндского дела: «Как уж сие дело единожды окончено, то мы отнюдь не допустим, чтобы оное, под каким бы то предлогом ни было, паки возобновилось» ³³.

Этот первый успех радовал Екатерину, успех, объясняемый, прежде всего, умелым исполнением проекта, рассчитанного на будущее и, быть может, не весьма близкое. Проект, сам по себе, не слишком рискованный, но в положения Екатерины все-таки довольно смелый. Едва вступив на престол, она пользуется силами и положением России, чтобы восстановить права человека, оставившего среди русских самые тяжелые по себе воспоминания. Проклятие, тяготеющее над именем Бирона, ее не останавливает: она верно рассчитала, что удаление Бирона из России скорее будет поставлено ей в заслугу, чем в осуждение, и что, во всяком случае, русское общество не настолько интересуется судьбою Бирона, чтоб обратить серьезное внимание на какой-то курляндский инцидент. Еще вернее был расчет относительно соседей. Этих соседей, заинтересованных в курляндском деле, два — Польша и Пруссия, причем ни та, ни другая не имели серьезных оснований брать под свою защиту принца Карла, не любимого Фридрихом II, как саксонца, и ненавистного полякам как сына их короля. Саксонии же было не до Курляндии: в это время подводили итоги Семилетней войны, и в Саксонии не могли не дорожить голосом русской императрицы по вопросу о вознаграждении за убытки, понесенные курфюршеством. Остальная Европа нимало не интересовалась вопросом, кто именно владеет каким-то польским леном на балтийском побережье. Ни Польша, ни [22] Пруссия, не говоря уж о Европе, и не предполагали, что успехом, одержанным Екатериною в курляндском деле, было положено основание тому русскому влиянию, которое, много лет позже, обратит польский лен в русскую губернию.

Екатерина в то время вовсе об этом не думала и не к этому стремилась. Подобно Петру Великому, она вполне понимала государственное значение Курляндии для империи и тотчас по воцарении исправила ошибки своих предшественников, Елизаветы Петровны и Петра III; для нее было чрезвычайно важно иметь на герцогском стуле Курляндии своего ставленника, «нашего собственная герцога» ³⁴. Но, подобно Петру I, она смотрела на курляндский вопрос не с узкой, националистической, а с широкой, государственной точки зрения, и потому повелела торжественно объявить «рыцарству и земству, что мы их в особливом покровительстве, следовательно, и при их вере, правах, вольностях и привилегиях на таком основании, как оные во время подвержения ³⁵ были и от королей польских клятвою утверждены, содержать и защищать намерены, отнюдь не допуская, чтоб в том какая-либо отмена к их предосуждению учинена была» ³⁶.

Это не были пустые обещания. Отношение Екатерины ко всем «остзейским провинциям» отличалось вообще тою государственною мудростью, которая значительно содействовала прославлению ее царствования. Лифляндия, Эстляндия и Курляндия являлись ей примером для подражания, не задачей для обрусения: она более стремилась поднять русские губернии до остзейских провинций, чем принизить остзейские до русских. Ее пленяла более высокая культура остзейцев и не страшило их самостоятельное развитие. Она даже сама содействовала ему, крепко памятуя, что это нераздельные части Российской империи, и горячо ратуя против взгляда [23] на остзейские провинции, как на «чужестранные». Такой взгляд исходил в то время не из окраин, а от империи, и Екатерина справедливо находила, что его «с достоверностью можно назвать глупостию» ³⁷.

Во время коронации, в Москву явился депутат от лифляндского рыцарства и земства, барон Карл фон-Шульц, с просьбою о подтверждении их привилегий, прав и вольностей. На поднесенной депутатом челобитной Екатерина положила следующую резолюцию: «Сию челобитную посылаю в сенат с тем, чтобы известно было оному, что я из всего того, чем лифляндское рыцарство и земство предками нашими пожалованы, ничего отнять у них не намерена» ³⁸. Просьба эта пролежала в сенате три месяца без всякого движения. 13 декабря 1762 г. Екатерина сама явилась в сенат, и вот как она описала это заседание в письме к генерал-фельдцейхмейстеру Вильбоа: «В прошлую пятницу я пришла в сенат и спросила, в каком положении дело о подтверждении лифляндских привилегий; мне отвечали, что сенат ожидает копии привилегий, собранных в одну большую книгу, оставшуюся в Петербурге; тогда уж я начала говорить и сказала этим господам: «Вы должны знать, что я вовсе не намерена нарушать привилегий и прочего, чем они уж обладают; что я желаю, чтоб всякий жил в мире, и если ливонцы довольны своими законами и привилегиями, то я не желаю и не позволю никоим образом нарушать их», и я тотчас же повелела составить подтвердительную грамоту, которую завтра же должны представить мне для подписания». Между тем, Екатерина сознавалась, что в то время ни она, ни кто-либо из сенаторов ничего не знали, в чем собственно состоят эти привилегии, права и вольности, касаются ли они обычного права или положительных законов — но Лифляндия признает для себя необходимыми свои автономные особенности и Екатерина свято сохраняет их, выше всего ставя благосостояние целой провинции ³⁹. [24]

Такие государственные взгляды Екатерины были, конечно, известны в Курляндии и, вероятно, много содействовали Симолину к «приумножению» партии «нашего собственного герцога». Таким герцогом оказывался Бирон.

Ему шел в это время 73-й год. Статный, красивый мужчина, пленивший некогда племянницу Петра Великого, Бирон обратился теперь в дряхлого, сгорбленного старика, на котором оставили свой след и года, бурно им прожитые, и бедствия, его постигшие, и, всего более, конечно, всяческие излишества, сопряженные с всемогуществом власти, так широко им практиковавшейся. От прежнего Бирона осталось только имя. Было время, когда Бирон, как всесильный деспот, царил над русскою землею единственно благодаря своему твердому характеру, сильной воле и дерзкой смелости, доходившей до наглости; теперь, двадцатилетняя ссылка в Пелыме и Ярославле надломила его характер, сгубила волю; он стал нерешительным, трусливым, над которым современники подтрунивали, справедливо говоря, что «бодливой наш регент ныне бык камолой» ⁴⁰. Этот «бык безрогий» наделал много хлопот Екатерине.

Не раз уж беспокоил Бирон курляндцев. В 1727 году, Бирон хлопотал о принятии его в число местных дворян, но курляндцы отказали ему в этой чести, несмотря на все просьбы герцогини; в 1737 году, когда курляндская герцогиня была уж русской императрицей, курляндские дворяне сочли за честь избрать в герцоги того, которого они десять лет назад не пожелали признать даже только равным себе. Теперь опять, в третий уж раз, поднимался бироновский вопрос, причем местные дворяне разделились на карлистов и эрнестинцев: 22 июня 1763 года, в Митаве, в герцогском дворце, 236 дворян принесли присягу на верность герцогу Эрнсту-Иоганну и почти столько же [25] уклонились от присяги, признавая своим герцогом принца Карла Саксонского ⁴¹. Это раздвоение, это несогласие продолжалось все шесть лет управления Курляндиею стариком Бироном: 25 ноября 1769 г. он отказался от власти в пользу своего старшего сына Петра, а 4 апреля 1770 года литовская конфедерация провозгласила герцогом Курляндии опять принца Карла Саксонского!

Значительная доля ответственности за такое положение дел в Курляндии должна быть отнесена к личности герцога Эрнста-Иоганна, в высшей степени несимпатичной. Таким он был всегда, таким же остался и теперь. Ссылка никого еще не исправляла; не исправила она и старика Бирона. В Пелыме и Ярославле он сохранил ту же жестокость и корысть, которыми всегда отличался; став опять герцогом Курляндии, он не мог проявлять жестокости, но корысть обуяла его даже с новою силою. Еще живя в Риге, до переезда в Митаву, он отнял у русских мызы, данные им в аренду, и тем навлек на себя неудовольствие русского двора ⁴². Князь М. И. Дашков, командующий войсками в Курляндии ⁴³, доносил о просьбе Бирона «ввести для его безопасности другой пехотный полк», причем засвидетельствовал, что «герцогу здешнему без русских солдат здесь не княжествовать, столько от курлянских дворян непочтен» ⁴⁴. И что же? «Герцог солдат наших худо трактирует; с трудом в городе проходящим я испрашивал квартиры; он наших солдат столь мало менажирует, что не дает караульным от скупости порций, свечи ж с экономиею» ⁴⁵. Если Бирон, по корысти и скупости, относился так к русским войскам, которые посадили его на [26] герцогский стул и без которых «ему не княжествовать», то можно уж догадываться, как он относился к курляндским дворянам, «от которых он был непочтен». Реляциею из Митавы, от 27 июля 1764 г., Симолин доносит о недовольстве дворян герцогом с за его неумеренное поведение» ⁴⁶. Своею корыстью Бирон сумел раздражить даже Екатерину, всегда к нему благоволившую: «Если почту уступить, — писала она в коллегию иностранных дел, от 9 сентября 1763 года, — то тем нарушается акт постановленной с герцогом курляндским; в его фавер с нашей стороны столько сделано, как более требовать не можно» ⁴⁷.

Бирон совершенно не понял своего положения и не сумел оценить оказываемого ему русской императрицей фавора — подражая Петру III, он обратился к прусскому королю за гарантиею! Реляциею из Берлина, от 19 августа 1763 года, кн. В. С. Долгоруков доносил: «Граф Финкенштейн рассказал мне, что господин Елсен, присланный сюда от герцога и статов курляндских, просил его именем герцога, чтоб представить королю о гарантии Курляндии, на что он, граф, ему отвечал, что оная гарантия излишня, потому что довольно герцог утвержден в своем герцогстве тем, что имеет защищение вашего императорского величества, которое стоит всякой гарантии» ⁴⁸. Прусский министр учит Бирона ценить фавор Екатерины к герцогу Курляндии!

Бирон, на днях лишь униженно умолявший Бестужева замолвить за него словечко, теперь, став герцогом, начал высокомерно относиться к курляндцам и презрительно к русским, за исключением, конечно, «зубастых». Екатерина писала Панину: «Как вижу из реляции Симолина, и семидесятилетние старики не выучились еще ласково и учтиво обходиться с людьми. Il faudra pourtant trouver un moyen pour rectifier Monsieur de Courlande, car il se perd par la vanlte» ⁴⁹. [27]

Но Бирон — «наш собственный герцог», и Екатерина, конечно, не упустит ничего, чтоб утвердить его на герцогском стуле. Смерть польско-саксонского Августа III, отца принца Карла, и, еще более, избрание в польские короли гр. Станислава Понятовского, «которого мы делали», много содействовали получению инвеституры на Курляндию, как польский лен ⁵⁰. Несравненно труднее было упрочить герцога в самом герцогстве. Курляндцы, по крайней мере, значительная часть их, не терпели Бирона и не желали признавать его: они приносили на него жалобы в Варшаве, добивались, чтоб польский двор позвал его в реляционный суд, писали статьи в газетах и издавали брошюры, в которых доказывали незаконный захват герцогского стула Бироном, не являлись на курляндские сеймики и не посылали на них своих депутатов, вполне игнорируя даже самое присутствие Бирона в Митаве ⁵¹. Екатерина упорно шла к намеченной цели и защищала «собственного герцога» всеми мерами: писала письма королям, рассылала циркулярные рескрипты своим представителям при иностранных дворах, изготовляла статьи для помещения в газетах, причем старалась укротить и самого Бирона, «внушая ему, дабы он и сам как приласканиями, так и действительными благодеяниями, старался преклонять к себе сердца всех своих подданных, которые, сколько ни ожесточены ныне в упрямстве своем, могут, однако, со временем доброю манерой к лучшим мысля м и без употребления способов крайности привлечены быть, в чем самом и должен состоять главный попечения его предмет, потому что несравненно лучше и предпочтительнее достигать намерения своею умеренностию, нежели силою, когда и без оной обойтись можно» ⁵².

Екатерина хорошо понимала, однако, что без силы «обойтись не можно» и держала 44.000 корпус на границах Курляндии, не считая корпуса кн. Дашкова в самой Курляндии, «для защиты законного герцога» ⁵³. Курляндцы оказались людьми не робкого [28] десятка; угрозы их не устрашили и они продолжали «упорствовать». Осенью 1766 года Екатерина приказала обнародовать «решительную декларацию в весьма крепких и твердых изражениях» к благородному рыцарству и земству курляндскому следующего содержания: «Ежели все участвовавшие и участвующее впредь в беспрестанных доныне беспокойствах и несогласиях в отечестве их в теперешних погрешностях своих не раскаятся, от всех возмутительств не отстанут, о скором восстановлении внутреннего покоя и согласия не постараются, его светлости герцогу присягу в верности не учинят и не повинуются и сущими и верными сынами отечества не явятся, к чему им срок со дня сей декларации на шесть недель определяется, то ее императорское величество приняла твердое намерение по прошествии сего времени высочайше повелеть корпусу войск своих в Курляндию вступить и расположить по местностям противомышленников и ослушников на собственное содержание их, оставляя оный там до тех пор, пока внутренний покой и согласие совершенно восстановлены не будут» ⁵⁴.

Мера не столько решительная, сколько жестокая и, во всяком случае, несправедливая. Несогласия и неудовольствия между герцогом и Курляндиею заключались в чисто экономических условиях, герцог нарушал частные интересы отдельных лиц и целых земель; против него были не только богатые землевладельцы, но и многие приходы; сеймики и сеймы обвиняли его в нарушении основных законов страны. Такие распри не разрешаются военным постоем, и благоденствие страны не восстановляется мародерством и грабежом. Французское министерство пришло в ужас от этой декларации: «курляндцы должны будут временно покориться силе, но сомнительно, чтобы княжение Бирона стало от того более прочным» ⁵⁵. [29]

Конечно, не стало, и спустя три года властолюбивый старик должен был отречься от власти. С русской точки зрения представлялось совершенно безразличным, который из Биронов носит титул герцога Курляндии — отец или один из его сыновей. Их было два, Петр и Карл, один бездетный, другой неженатый. Старший, принц Петр, еще при утверждении отца герцогом, был объявлен «наследным принцем» и в 1763 г. ездил в Варшаву «для принятия лена» ⁵⁶. Младший, принц Карл, любимец отца, был «к делам неспособен».

Карл родился в 1728 г. и рос как принц крови: 9-ти лет он был камергером, 12-ти — кавалером ордена св. Анны; при падении отца, он, вместе с старшим братом, принцем Петром, лишился всего. По возвращении из ссылки, при Петре III, принц Карл был назначен генерал-майором, шефом Вологодского пехотного полка и кавалером ордена св. Александра Невского. При вторичном признании отца герцогом, в 1763 г., принцу Карлу было уж 35 лет; это был красивый, ловкий повеса и мот, любимый отцом, но не Екатериною: будучи в Митаве в 1764 г., она пожаловала принцу Петру орден св. Андрея Первозванного, принцу же Карлу — ничего. В 1765 году, Н. И. Панин считал его только «шалуном и повесой» ⁵⁷; в 1768 году, он был уж заключен в Бастилии, не за политическое преступление ⁵⁸, а за мошенничество: он подделывал билеты английского банка и римского ломбарда, писал фальшивые векселя, руководил шайкою мазуриков ⁵⁹. В письме от 26 февраля 1768 г. граф К. Г. Разумовский писал о нем И. И.Шувалову: «Сей детина есть сущий промышленник... [30] Он уж столько намотал и столь поступок непристойных званиям его наделал, что, наконец, в Бастилье теперь резидует по фальшивым векселям, и говорят, что будто отец от его и поделанных им долгов отрицается, как новокрещенный от сатаны и всех дел его» ⁶⁰. Еще при жизни отца, особым актом от 14 апреля 1771 г., принц Карл отрекся от своих прав по наследству, а уж через два года, в 1773 году, Екатерина приказывает своему посланнику в Варшаве, барону Стакельбергу, обратить внимание на «процесс, который затевает брат герцога Петра, несчастный принц Карл по поводу условия, которое сделано ими еще при жизни отца и которое он надеется уничтожить силою продажных судов Польши» ⁶¹.

К герцогу Петру Екатерина относилась сперва так же, как и к его отцу — в его лице она видела и защищала «свое» дело. Она писала ландграфине Каролине Гессен-Дармштадтской: «Курляндия есть самостоятельное герцогство и лен Польши; я поддержала фамилию Биронов и не имею никакой надобности покидать ее» ⁶², и более откровенно барону Стакельбергу: «Всякого рода козни, явные и тайные, против герцога Петра мне решительно не нравятся; я чую в них саксонский дух, который стремится если не уничтожить мое дело, то по меньшей мере силится испортить его» ⁶³. Оба эти письма, Каролине и Стакельбергу, писаны в 1773 г., следовательно, уж после раздела Польши, который необходимо должен был изменить взгляд Екатерины на Курляндию, особенно же как на польский лен. В первое время, Екатерина старалась всеми мерами сгладить тяжелое на поляков впечатление раздела и не касалась польского вопроса, который сам собою выдвигался в совершенно ином уж виде. Граница русская врезывалась теперь в польские земли и приближалась с другой стороны к пределам Курляндии; сюзерену было уж не до своего вассала. Жадное курляндское дворянство, руководимое исключительно страстью к наживе, засыпало Варшаву и особенно Петербург [31] жалобами на своего герцога, обвиняя его в нарушении земельных и экономических прав и привилегий высшего сословия и в то же время, бессовестно эксплуатируя низшее, крестьянское, и городское. Главным советником Екатерины, ее правою рукою был в это время кн. Г. А. Потемкин. Можно догадываться, что под его влиянием совершилась окончательная перемена во взглядах Екатерины на герцога Петра. Мотивы этой перемены и решительный поворот в отношениях императрицы к курляндским делам высказан в инструкции, данной Екатериною 2-го мая 1776 года, графу Стакельбергу, русскому посланнику в Варшаве:

«Желая отблагодарить князя Потемкина за заслуги, оказанные им государству, и намереваясь предоставить ему герцогство Курляндское, нахожу необходимым предписать для вашего образа действий следующие пункты:

«1) хотя вам предписывалось не раз подкреплять и поддерживать герцога во всех его делах, этою инструкциею повелевается вам воздерживаться от какого-либо заявления в его пользу; 2) вы объявите королю польскому, что, во внимание к его представлениям в пользу дворянства, я устраняюсь на будущее время от покровительства герцогу, осведомившись о несправедливостях, какие он позволяет себе относительно основных законов Курляндии; 3) вы внушите косвенным образом депутату от дворянства на предстоящем сейме, что ни ему, ни его сторонникам нечего опасаться ни на этом сейме, ни впредь какого-либо заявления с нашей стороны в пользу герцога, но что, напротив, прерогативы дворянства будут поддержаны и сохранены; 4) когда эти предостережения произведут известное впечатление в Курляндии и всяческими путями укоренятся в умах, я отправлю в Митаву особого министра, снабженного соответствующими инструкциями, который направит дела к предположенной мною цели; 5) когда вследствие этого дворянство соединится, чтоб воспротивиться всем неправдам и несправедливостям, которые оно претерпевает от нарушения герцогом законов, и эти его преступления будут объявлены государственною изменою и доведены до сведения Республики, вы постараетесь не только выставить их в надлежащем свете, но доведете дело до объявления герцогского стула вакантным и до [32] предоставления его князю Потемкину, как только он согласится на счет этого с королем и Республикой.

«Сообщив вам вполне свои намерения, предписываю хранить это дело в глубокой тайне и, полагаясь вообще на ваше известное мне усердие, превыше всего поручаю вашей заботливости не терять из виду главного побуждения моих действий — славу моего царствования, которая в этом случае требует крайней осторожности и деликатности» ⁶⁴.

Герцогские вожделения кн. Потемкина не достигли цели ни в Курляндии, ни в Польше ⁶⁵; но Екатерина навсегда уж лишила герцога Петра своего благоволения. В том же 1776-м году, она писала великому князю Павлу Петровичу, посетившему Митаву проездом в Берлин, о герцоге и герцогине курляндских: «Странными правилами в жизни и обхождениями делаются они тягостными и тем, коих благоволение приобрести желают. Мне известны четыре их качества, с которыми невозможно быть любезными и приятными — они недоверчивы, упрямы, взыскательны и строги до жестокости» ⁶⁶. Прежде Екатерина защищала герцога [33] в его распре с курляндским дворянством; теперь, в рескрипте от 20-го октября 1778 года, она пишет графу Стакельбергу: «Мое правосудие не допускает, чтобы каким бы ни было образом вы покровительствовали несправедливостям герцога. Сверх того, я желаю, чтобы на сейме, при рассмотрении жалоб курляндского дворянства на своего герцога, вы предоставили бы полную свободу справедливости и не стесняли бы подачу голосов» ⁶⁷. Прежде Екатерина оправдывала герцога, противившегося контрабандным ухищрениям рижских купцов ⁶⁸; теперь она приказывает графу Стакельбергу «самым решительным образом защищать интересы города Риги и лифляндских моих подданных по делу курляндских таможен против покушений герцога» ⁶⁹. В начале 1779 г. кн. Потемкин, все еще надеявшийся стать герцогом Курляндским, представил императрице небольшую записку ⁷⁰ против герцога Петра, составленную агентом князя, нарочно для этого ездившего в Курляндию; Екатерина отвечала: «Подкрепить угнетенных и истину от меня предписано и всякий час готова подтвердить сии повеления и все то, что в пользу вашу служить может» ⁷¹. В немецком Extrait герцог Петр представлен каким-то чудовищем: «У герцога Петра грубый и жестокий характер; он стремится в конец разорить страну; чисто египетское рабство дойдет скоро до крайнего предела; с каждым днем он становится все злее; подчиненные терпят ежедневно от его самодурного деспотизма, от испанских инквизиций и, вопреки всех законов и уставов, подвергаются оковам и мучениям». Весь этот вздор составлен исключительно для доказательства, что «помощь высшей державы необходима, если герцогство должно существовать». Екатерина продолжала, однако, думать, что герцогство должно существовать и герцогский стул все еще должен пока принадлежать фамилии Биронов. [34]

Герцог Петр был женат три раза, несмотря на то, что решился вступить в брак лишь на 42-м году. Первая его супруга, принцесса Вальдекская, развелась с ним в 1772 году, после семилетнего бесплодного супружества. Общий говор обвинял и в бесплодии, и в разводе исключительно герцога Петра, как негодного для семейной жизни развратника. Екатерина знала это и задумала исправить герцога именно браком — она женила его на своей фрейлине, красавице княжне Евдокии Борисовне Юсуповой. Брак был совершен под покровительством Екатерины в Зимнем дворце, в 1774 году, и был вполне несчастлив. Герцог Петр не исправился, он остался таким же жестоким самодуром, как и был. «Посещение Курляндии императрицею и личная благосклонность ее к герцогине еще несколько времени удерживали его в пределах, но по удалении государыни он снова стал тираном своей супруги» ⁷². В 1776 году, Екатерина вызвала герцогиню в Петербург, и Евдокия Борисовна не видала более своего супруга: в 1778-м году она развелась с ним, а в 1780 году умерла. Ее ранняя смерть произвела впечатление в высшем петербургском обществе ⁷³ и окончательно отвратила Екатерину от герцога Петра. Когда герцог женился в третий раз, на графине Медем, Екатерина не признала ее герцогиней. Императрица писала великому князю Павлу Петровичу, встретившему в Вене, в 1782 году, курляндскую чету: «В ответ на вопрос моего дорогого сына, как я желаю, чтоб он относился к герцогу курляндскому, сообщаю мое желание, чтобы он не нарушал вежливости, но что до сих пор я не признала новой жены герцога, что я не отвечала на уведомительные письма, которые он мне написал, и чтоб любезный сын, если может избегнуть свидания с нею, избегнул бы его, а основанием этому может выставить непризнание и тогда, быть может, герцог и сам откажется представить ее. Я сделала это, чтобы не быть вынужденной признавать [35] каждую неделю новую герцогиню, тем более, что покойная герцогиня находилась под моим непосредственным покровительством, и мой любезный сын помнит все, что происходило по этому поводу» ⁷⁴.

Екатерина была против герцога Петра, но не против «своего дела». В 1787 году, когда у герцога Петра родился сын, она признала его «наследным принцем» Курляндии; в 1790 г., когда принц умер и у герцога Петра не оказалось мужского потомства, императрица обратила внимание на его племянников, сыновей его брата, беспутного принца Карла.

Принцу Карлу было уж более 50-ти лет, когда он женился на княжне Понинской. Ее старшему сыну, принцу Густаву-Каликсту, было уж 10 лет, младшему, принцу Петру-Алексею, 9-ть, когда умер «наследный принц» Курляндский. Маленькие принцы росли то в Митаве, то в Варшаве, но более всего жили в польских землях матери. В 1792 году, Екатерина вызвала юного принца в Петербург, дозволила бывать при дворе, заботилась об нем, и все видели в нем будущего герцога Курляндии ⁷⁵. Русский резидент в Митаве, Рюкман, именем императрицы требовал от герцога Петра 40.000 рублей на воспитание принца Густава и, в конце концов, герцог обязался вносить ежегодно 12.000 руб. на содержание своего племянника ⁷⁶, воспитывавшегося в [36] Петербурге. Таким образом, несмотря на то, что герцог Петр не имел сына, наследование герцогского стула в роде Бирона было обеспечено именно заботами Екатерины.

Двадцать лет уж герцог Петр владеет Курляндиею, но упорядочить свои отношения к «курляндскому рыцарству» не может. Согласование интересов герцога и дворянства являлось и для него, как для отца, задачею неразрешимою. Этот вопрос живо интересовал прусского короля. Еще Фридрих II с завистью смотрел на Курляндию ⁷⁷ и всегда следил за борьбою курляндских дворян с своим герцогом. Его преемник Фридрих-Вильгельм II, особою инструкциею поручил секретарю прусского посольства в Петербурге, Гюттелю, отправиться резидентом в Митаву, изучить на месте «курляндский вопрос» и разъяснить в своих донесениях как положение герцога Петра так и его отношения к местному дворянству и земству.

Более двух лет пробыл Гюттель в Курляндии. Он прибыль в Митаву 5-го января 1791 г., прямо из Петербурга, и три месяца спустя, в депеше от 10 го апреля так обрисовал герцога Петра: «Герцог постоянно живет в своем поместьи ⁷⁸, с двумя или тремя приближенными, которые льстят ему и обманывают его. Лишенный всякого дарования, он своею неспособностью и еще более подозрительностью сам портить всякое правое дело; он не умеет ни расточать, ни жаловать вовремя; он пренебрегает лицами уважаемыми и уступает всякой угрозе. Его подозревают в двуличности, и он сам дает повод к подобным подозрениям. Он лишен всякого чувства и поддается только страху. Его ничтожество и его упрямство мешают даже герцогине [37] оказывать то доброе влияние, которое она могла бы производить своею прелестью, любезностью и своими способностями» ⁷⁹.

Портрет некрасивый, но, к сожалению, довольно верный. Если бы, однако, он был и совершенно точен, едва-ли он помог бы Гюттелю разъяснить сущность курляндского вопроса. Коренная причина курляндских раздоров заключалась не в герцоге и не в рыцарстве — это не был личный вопрос, а чисто политический, зависимый от всего государственная строя Курляндии.

По своему государственному устройству Курляндия представляла олигархию, к тому же чисто средневековую. Страна управлялась сеймом, состоявшим исключительно из дворян; ни городское, ни сельское население не имело своих представителей на сейме. Курляндское рыцарство всегда составляло крепко сплоченную корпорацию, имевшую своего ландмаршала в Митаве и обладавшую административною и судебною властью в своей земле. Как рыцарство чисто средневековое, феодальное, оно чуждалось промышленной и торговой деятельности; по положению же Курляндии, оно было лишено придворной или вообще государственной службы и жило исключительно плодами земли. Герцог имел значение единственно в силу обширности своих земельных участков, вотчинных и государственных, которые он отдавал курляндским дворянам в аренды и тем привлекал их к своим интересам. Такой олигархический склад не мог существовать долго: с одной стороны, возникли города и народились бюргеры, потребовавшие известных прав; с другой, само рыцарство постоянно росло приплодом, и рано или поздно должен был почувствоваться недостаток земли, единственной кормилицы. Он почувствовался уж к началу XVIII столетия, и курляндские дворяне с жадностью набросились на герцогские земельные участки, которые они всякими правдами и неправдами захватывали в виде аренд. Долго это продолжаться не могло: у старика Бирона было только два сына, а у этих двух сыновей было уж 15 детей, нуждавшихся в известном обеспечении. Курляндская земля слишком мала, чтобы удовлетворить все аппетиты курляндского дворянства. Вследствие же своего олигархического [38] положения, это дворянство не воспитало в себе ни патриотического чувства, ни государственного смысла, и когда герцоги стали отказывать в арендах, дворяне предпочли лучше отречься от герцогов, даже уничтожить герцогство, чем отказаться от своих жадных поползновений на чужую землю.

Основная причина всех несогласий и раздоров между герцогом и курляндскими дворянами заключалась, преимущественно, если не исключительно, в этих арендах. Это была борьба чисто экономическая, земельная. Гюттель полагал, что герцог Петр может легко примириться с дворянством, раздав ему в аренду свои земли ⁸⁰. Это была бы во всяком случае лишь временная отсрочка, а не решение вопроса. Герцог Петр не соглашался на отсрочку и не только не раздавал аренд дворянам, но даже выхлопотал у польского короля, своего сюзерена, право размежевать вотчинные и государственные участки, отрезать аллодиальные земли от феодальных, что было крайне важно для герцога в виду обеспечения его дочерей, из которых старшей было уж 10 лет. Курляндские дворяне, видя, как арендные земли ускользают из их рук, протестовали против размежевания, подняли шум на своем сейме, послали депутатов на польский сейм, в Варшаву, где представили свой проект государственного устройства Курляндии. Предоставляем, однако, слово самому Гюттелю, который, в депеше от 17 ноября 1791 года, доносил прусскому королю:

«Депутаты курляндского дворянства представили варшавскому сейму очень важный проект. Этот возмутительный проект, под видом утверждения основных законов Курляндии, в корне подрывает их, особенно же относительно герцога. Главная цель проекта — уничтожить всякое влияние герцога на управление страною и отнять у него право распоряжаться даже доходами с [39] феодальных земель; в то же время проект увеличивает привилегии и расширяет власть дворянства. Я подозреваю, что вожаки этого дворянского кова, руководимые исключительно своими личными интересами, имели в виду совершенно уничтожить герцогское достоинство в Курляндии, с тем, чтобы, присоединив герцогство к Польше, обратить феодальные земли в староства, которые были бы розданы курляндским же дворянам» ⁸¹.

Трудно усмотреть государственный смысл в стремлении уничтожить герцогское достоинство в герцогстве и нельзя не видеть полного отсутствия патриотического чувства в готовности присоединить родину к чужому по языку и вере государству. Очевидно: в 1791 году курляндцы могли еще говорить о Польше, но после второго, особенно же третьего раздела, когда Польша, как государство, исчезнет, курляндцы станут просить о присоединении Курляндии к России.

Намеки на это встречаются еще задолго до второго раздела. В июне 1792 г., курляндские дворяне подали русскому резиденту Рюкману записку, в которой называли русскую императрицу «богиней покровительницей» ⁸² и просили защиты в своей распре с герцогом. Что могла ответить Екатерина? Самодержавная монархиня официально, чрез своего резидента, заявила, что «поддержит всякое постановление, какое курляндский сейм признает необходимым сделать для блага страны» ⁸³, и несколько дней спустя прошел слух, что русским войскам в Риге дан приказ вступить в Курляндию, если герцог выскажется против дворянства ⁸⁴. Предполагая даже, что слухи о занятии Курляндии русскими [40] войсками имели основание, необходимо отметить, что и в 1793 году Екатерина имела в виду принца Густава, как будущего герцога Курляндии ⁸⁵. Герцог Петр выказал при этих обстоятельствах, действительно, полную неспособность: он то задумывает бросить все дела и временно удалиться заграницу ⁸⁶, то подписывает важные бумаги, не ознакомившись с их содержанием ⁸⁷.

Герцог Петр, очевидно, потерял голову, и было от чего. Как только Екатерина приняла сторону курляндского рыцарства, дело герцога Петра было проиграно — это было ясно для всех курляндцев, но не все сознавали, что вместе с тем должно быть проиграно и дело самой Курляндии. Екатерина настоятельно требовала от герцога Петра, чтоб он примирился с курляндским рыцарством, курляндское же рыцарство, ставившее превыше всего свои личные выгоды, стремилось умалить власть герцога до полного ее упразднения и захватить его земли до разделения его риз между собою. Это примирение состоялось в начале 1793 года, почти накануне присоединения Курляндии к России, т. е. окончательная исчезновения герцогства. В «акте соглашения между его высококняжескою светлостью герцогом и благородным рыцарством и земством» ⁸⁸ значение герцога крайне принижено, причем в некоторых случаях рыцарству предоставлено более прав и более власти, чем герцогу ⁸⁹. Едва этот акт был [41] подписан, как началась невероятная погоня за арендами, причем курляндские дворяне обращались к Екатерине, и уж она предписывала герцогу раздавать земли по ее указаниям, на основании присылаемых из Петербурга списков ⁹⁰.

Прусский король, читая донесения Гюттеля, хорошо сознавал, что судьба Курляндии предопределена заранее самим положением дел, но был убежден, что это положение создано желанием Екатерины присоединить герцогство к России, и решился противодействовать этому. В июне 1794 года прусский посланник при русском дворе гр. Гольц был отозван и на его место назначен в Петербург граф Тауенцин. В инструкции, данной новому посланнику, было предписано «всячески стараться воспрепятствовать России завладеть Курляндиею», особенно же «Либавским на Балтийском море портом»; на случай же неуспеха, посланнику поручено было «по меньшей мере добиться равноценного для Пруссии земельного вознаграждения» ⁹¹. Исполняя приказание своего короля, гр. Тауенцин, между прочим, старался сблизиться с «всесильным фаворитом», ничтожным и алчным гр. П. А. Зубовым, для чего всячески льстил ему и силился подкупить его в пользу Пруссии. Так, именем короля предложить он гр. Зубову герцогство Курляндское, что Зубов категорически отклонил, [42] говоря, что императрица предназначила герцогство принцу Густаву ⁹².

Таким образом, даже в 1794 году Екатерина не думала еще о присоединении Курляндии. Не думали об этом и курляндцы. Весной, когда Екатерина подписала акт гарантии курляндской конституции, представитель курляндского сейма, обербургграф фон-дер Ховен, в прощальной аудиенции 29 марта 1794 года, назвал этот акт золотою буллою, Magna Charta Курляндии, и выразил уверенность, что он «составит счастие Курляндии на будущие времена» ⁹³.

Это было сказано в Петербурге представителем курляндцев за десять дней до избиения русских в Варшаве. В Польше вспыхнуло сильное революционное движение. Военный пожар разлился по всей Великой Польше, охватил Митаву, коснулся Курляндии. Либава была занята инсургентами. 11-го июля курляндский сейм постановил: в виду польских замешательств, просить русскую императрицу об особой защите Курляндии и ее конституции. Между тем, русские войска очистили Митаву, взяли Прагу, пленили Костюшко, заняли Варшаву. Литвин Костюшко провозгласил Finis Poloniae. Пала Польша; устоит ли Курляндия?

Рескриптом от 26-го октября 1794 года, генерал-поручику кн. Голицыну пожалован орден св. Владимира 1-й степени «за очищение Курляндии и Самогитии от польских мятежников и за восстановление там спокойствия» ⁹⁴. Именно в это время Курляндия была неспокойна. В сентябре месяце по всей Курляндии было распространяемо и горячо обсуждаемо предложение фон-дер-Ховена «уничтожить ленную зависимость Курляндии от Речи Посполитой и отдаться под покровительство России, причем просить русскую императрицу о сохранении особых прав и привилегий герцогской фамилии, рыцарства и земства» ⁹⁵. [43] Герцог Петр понял, откуда ветер дует, и написал вице-канцлеру гр. Остерману официальное письмо, в котором протестовал против подобного предложения, как возбуждавшего революционное в стране движение против государственного строя Курляндии, признанного и гарантированного Россиею. Граф Остерман отвечал 20-го октября, следующим письмом:

«Милостивый Государь!

«Письмо, которым Ваша Светлость изволила почтить меня 30-го сентября, я представил императрице и теперь отвечаю по особому Ее Величества приказанию.

«Настоящее положение польских дел вполне оправдывает в глазах Ее Величества как желание, выраженное в письме Вашей Светлости, так и просьбу, высказанную курляндским рыцарством. Равным образом, Ее Величество по своей мудрости соизволила признать настоятельную необходимость разрешить не теряя времени столь важный вопрос и посоветоваться с Вашей Светлостью обо всем, касающемся интересов и благосостояния Курляндии и Семигаллии. Ее Величество изволила при этом вспомнить, что Ваша Светлость много уж раз высказывали желание посетить императорский двор. Вследствие чего Ее Величество приглашает Вашу Светлость прибыть возможно скорее в Петербург, чтобы непосредственно с Вашею Светлостью обсудить и решить столь важный вопрос.

«Лифляндский генерал-губернатор барон Пален, который будет иметь честь представить Вашей Светлости настоящее письмо, получил уже приказание принять все необходимые меры для удобного путешествия Вашей Светлости, между тем как я готовлю помещение для приема Вашей Светлости» ⁹⁶. [44]

Между тем, десять дней спустя после падения Праги, герцог Петр получил уж официальное предложение фон-дер-Ховена, в виде особой петиции, подписанной 33 курляндскими дворянами, с требованием созвать сейм для обсуждения и постановления решения. Герцог напечатал эту петицию, разослал по всем приходам, но не успел еще созвать сейм, как получил новую петицию, тоже подписанную многими курляндскими дворянами, в которой говорилось, что первая петиция возбудила страсти и ложные толкования относительно «искомого» покровительства России: новая петиция находит уже «смешным ставить какие-либо условия величайшей государыне в Европе» и заклинает всех курляндцев, разорвав связь с Польшею, «подчиниться вполне русской императрице и предоставить ее великодушию судьбу Курляндии» ⁹⁷. [45]

Откуда такая резкая перемена? Почему протекторат так быстро сменен присоединением, к тому же безусловным?

Курляндское дворянство привыкло уж получать свой mot d'ordre не из Митавы или Варшавы, а из Петербурга — из Петербурга приходили списки аренд, по Петербургу же нормировали курляндцы и свои политические взгляды. Между тем, в Петербурге заседала конференция из представителей России, Австрии и Пруссии, окончательно решавшая судьбу Польши. Было уж определено бесповоротно, что по третьему и последнему разделу Польши, русская граница отодвинется до Полангена, причем решено, что «все земли, владения, провинции, города, местечки и деревни, заключающиеся в означенной черте, будут присоединены навсегда к Российской Империи» ⁹⁸. О Курляндии не упомянуто ни словом, но в указанной черте заключалось и герцогство Курляндское. Присоединение Курляндии к России представлялось настолько естественным, что даже прусский посланник граф Тауенцин говорил об этом, на конференции 8-го декабря, как о событии неизбежном ⁹⁹. Предложение курляндцами протектората [46] не имело уж никакого значения само по себе и, что для курляндцев было особенно важно, не имело бы ни малейшей цены в глазах Екатерины, от которой они ждали аренд — курляндцы заменили протекторат присоединением.

Курляндия переживала серьезные минуты. На 5-е марта 1795 года созван был сейм, которому предстояло решить не мелкие дрязги, не личные интересы, а государственное существование герцогства. Сделав все необходимые распоряжения относительно сейма, герцог решился ехать в Петербург, куда призывала его императрица, чтоб «посоветоваться с его светлостью обо всем касающемся интересов и благосостояния Курляндии».

27-го января 1795 года герцог Петр прибыл в Петербург. Его сопровождала большая свита: канцлер Вольф, обер бургграф Шеппинг, высший советник Фиркс, оберфорстмейстер Дершау, обершталмейстер Гейкинг, полковник герцогской гвардии Дризен, личный секретарь герцога, много пажей и масса челяди. Прием, оказанный герцогу, не предвещал ничего дурного — для помещения герцога нанят был по приказанию Екатерины обширный дом графа Остермана ¹⁰⁰, императрица и великий князь Павел Петрович приглашали его к обеденному столу ¹⁰¹; министры Екатерины оказывали ему подобающее уважение.

Под этою вполне приличною внешностью крылось непримиримое разногласие, вскоре же обнаружившееся. По положению дела все курляндцы сознавали, что присоединение Курляндии к России является неизбежным, но распадались на две партии относительно практического осуществления этой меры — часть курляндцев, с герцогом во главе, желала присоединения на известных условиях, другая же, большая часть, с Ховеном во главе, ратовала за [47] безусловное подчинение. В Петербурге, равным образом, заметны были два течения: герцог и его министры вели официальные переговоры с вице-канцлером гр. Остерманом и, в то же время, фаворит Зубов, чрез посредство А. И. Маркова, давал негласные наставления Ховену, нередко прямо противные уверениям вице-канцлера. Марков, принимавший участие в конференциях с представителями Австрии и Пруссии, исходил из того начала, что «захват» Курляндии дает повод Пруссии требовать равноценного вознаграждения, между тем как добровольное, по просьбе самого курляндского дворянства, и безусловное присоединение Курляндии к России лишить Пруссию права на подобное вознаграждение ¹⁰². Екатерина хорошо понимала разницу в форме присоединения, но, не желая выступать официально, поручила устройство этого дела Зубову и Маркову, которые подкупили Ховена. Таким образом, в Петербурге велась двойная игра.

Герцог мешал Ховену. Желая вполне отстранить герцога от всяких переговоров, Ховен стал всюду распространять, что курляндское дворянство имеет право и желает вести непосредственно переговоры с русским правительством о судьбе своей родины: с уничтожением польского государства исчезает и авторитет герцога курляндского, который есть лишь вассал польской короны и более ничего. Герцог Петр возмутился. Он послал гр. Остерману официальную записку, в которой энергично протестовал против нарушения его герцогских прерогатив, называя поведение Ховена une conduite criminelle, и ставил его заявление в связь с idees revolutionnaires, гибельно действующими на народные умы. Гр. Остерман отвечал герцогу именем Екатерины, но очень двусмысленно: «Ее Величество питает надежду, что меры, которые приметь Курляндия, будут единодушны, законны и вполне согласны с конституциею страны» ¹⁰³. [48]

Ховен, в свою очередь, мешал герцогу. Уведомляя гр. Зубова о созвании в Митаве сейма, герцог Петр откровенно заявил, что будет стараться о недопущении Ховена в число депутатов, которые явятся в Петербурга от имени сейма. Гр. Зубов отвечал герцогу полным согласием и, в то же время, пред писал рижскому генерал-губернатору Палену ехать в Митаву и добиться, чтобы сейм не только принял предложение Ховена, но и прислал бы его во главе депутации в Петербург.

В Митаве орудуют и Ховен, и Пален, набирая партию, угодную видам России; герцог Петр живет в Петербурге и, конечно, не может иметь влияния на членов курляндского сейма. В конце февраля, герцога решился возвратиться в Митаву, о чем и заявил вице-канцлеру гр. Остерману; ему ответили, что он может спокойно оставаться в Петербурге и что на сейме все устроится и без него ¹⁰⁴. Таким образом, в то время как в Митаве решалась судьба Курляндии, герцог бездействовал в Петербурге, охраняемый от сношений с кем бы ни было — он не мог видеться даже с прусским посланником ¹⁰⁵.

На литовском сейме, действительно, все устроилось и без герцога. Последний курляндский сейм был необычайно полон и единодушен, Партия Ховена одержала полную победу. Представители всех приходов единогласно, без протеста с чьей бы ни было стороны ¹⁰⁶, разорвали связь с Польшею добровольно и присоединили, без всяких условий и оговорок, Курляндию и Семигаллию к Российской империи. В среду, 7 марта, депутаты сейма подписали следующих два акта ¹⁰⁷: [49]

во-первых, «Манифеста благородного рыцарства и земства Курляндии и Семигаллии об отречении от существовавшей по ныне с Польшею связи». Существенное значение этого акта заключается в следующих словах: «Мы силою сего нашего манифеста за себя и потомков наших навсегда и на вечные времена торжественнейшим и законным образом отрещись восхотели и действительно отрицаемся от существовавшего поныне покровительства и верховной власти Польши над нами и сими герцогствами, равно как и от всякой связи, обязательств и долгу, коим мы и сии герцогства по днесь в рассуждении Польши подлежали».

и во-вторых, «Акт благородного рыцарства и земства герцогств Курляндии и Семигаллии о подвержении их Ее Императорскому Величеству». Побуждения к подобному «подвержению» выражены курляндцами в двух соображениях: с одной стороны, Курляндии «яко весьма малой области, невозможно самой собою независимо и без покровительства высшей державы существовать», с другой, курляндцы, испытав «сколь тягостна и для общего состояния вредна была состоявшая доселе в Курляндии ленная система, долженствовали натурально не токмо почувствовать необходимость подвергнуться вновь высшей державе, но и возъиметь желание подвергнуться сей высшей державе не посредственно, но беспосредственно». После таких соображений в акте изображено: «и потому беспосредственно подвергаемся Ее Величеству Императрице Всероссийской и Ее Скипетру, и с толиким же благоговением, как и упованием предоставляем и совершенно предаем на волю Ее Императорского Величества точнейшее определение будущей нашей участи, тем паче, что Ее Величество была поднесь великодушною защитницею и ручательницею всех наших нынешних прав, законов, обычаев, вольностей, привилегий и владений, и что Она, по высокому своему благорасположению, всеконечно наклонна будет с матерним попечением поправить [50] будущую судьбу такой земли, которая подвергается Ее Величеству с преисполненною благоговения и неограниченною доверенностью» ¹⁰⁸.

Сейм закончил свои заседания избранием особой депутации из шести членов, во главе которой, по настоянию Палена, был поставлен усердный слуга гр. Зубова известный фон-дер-Ховен. Депутация должна была отправиться в Петербург, явиться in corpore к герцогу Петру и заявить ему, что, вследствие политических обстоятельству присяга, данная рыцарством герцогу, уничтожается, а вследствие падения Польши упраздняется и герцогское его достоинство, как вассала. Сверх того, депутации поручено было предложить герцогу присоединиться к решениям сейма. Самою же главною задачею депутации поручено было представить русскому правительству оба акта и принести верноподданническую присягу императрице Екатерине II.

Только 19 марта прибыла депутация в Петербург и здесь узнала, что герцог Петр отрекся уж от своих прав на герцогства. Он должен был подчиниться решению сейма, но желал упредить предложение депутации. Проект акта отречения был представлен гр. Остерману и, по его одобрении ¹⁰⁹, подписан герцогом 17 марта ¹¹⁰. Конечно и герцог Петр, подобно [51] государственным чинам герцогств, признавал, что «только безусловное подвержение может основать прочное Курляндии благополучие» и «обеспечить ему давно желанное спокойствие».

Две недели прошло в исполнении различных формальностей и в приготовлениях к церемонии. Главное, существенное было сделано, и Екатерина, довольная ходом дела, пишет Гримму, от 10-го апреля: «Господа курляндцы прибыли сюда не для предложения каких-либо условий — они только просят уравнять их с другими областями империи, т. е. учреждения губернии. Я отвечала им, что это разумелось само собою, и тотчас будет приступлено к предварительным распоряжениям — к определению уездов, к разделению дел на четыре разряда, к постройке зданий для казначейства и судебных мест, к их внутреннему устройству. На все это требуется обыкновенно не менее года, но так как это приходилось уж делать раз сорок и даже более, есть много людей приготовленных к этому делу, и мало-помалу это идет как по нотам, и все им довольны, и я тоже ¹¹¹». Екатерина, никогда не доверявшая Гримму серьезных вопросов, и в данном случае не была откровенна: в это время составлялась грамота государственным чинам Курляндии, Семигаллии и Пильтена, определялся церемониал присоединения герцогства, писалась присяга, устроивалась судьба герцогской фамилии. Через две недели все было готово.

В пятницу, 15-го апреля, придворные кареты, шестеркой цугом, в сопровождении конюшенных и гайдуков, привезли депутатов в Зимний дворец. По особому церемониалу, были они введены в тронную залу. Императрица, в малой императорской короне, сидела на троне, окруженная высшими чинами двора, министрами, сановниками. Ховен приветствовал императрицу речью на немецком языке от имени курляндского дворянства, после чего секретарь сейма Нергериус передал вице-канцлеру гр. Остерману [52] сеймовые акты о присоединена Курляндии к Российской империи. То же сделал фон Корф от имени Пильтенского округа ¹¹². На эти приветствия гр. Остерман, от имени императрицы, отвечал на русском языке:

«Ее Величество императрица с благоволением изволит взирать на торжественный акт, только что исполненный рыцарствами Курляндии, Семигаллии и Пильтена. Ее Величество усматривает в нем свободное выражение безграничного доверия к постоянной и непоколебимой, постоянно проявляемой заботливости о счастии и благополучии этих областей. Милостиво снисходя на ваши желания и просьбы, Ее Величество принимает эти области под свою державу не для расширения границ обширной ее империи и не для умножения ее силы, но для распространения на всех прибегающих под ее покровительство тех благодеяний, которые она постоянно оказывает своим подданным. Да соревнуют новые подданные, только что принятые Ее Величеством, с старыми ее подданными в преданности и послушании, и да оправдают тем доброжелательные и истинно матерние намерения государыни, с коими она принимает их как сынов своего отечества и присоединяешь к империи, столь мудро и великодушно ею правимой. Убежденная в этом и доверяя известным качествам и прозорливости новых подданных, Ее Величество ожидает от их всего хорошего, на что они способны. Ее Величество обнадеживает своим императорским благоволением и своим материнским расположением как Курляндию, Семигаллию и Пильтен, так и депутатов их, ныне у ступеней ее трона собравшихся».

Целованием руки закончилось торжество. Затем депутатам розданы были печатные экземпляры манифеста ко всем подданным Курляндии, Семигаллии и Пильтенского округа, на русском и немецком языках. В манифесте, между прочим, говорилось: с Объявляем при том Императорским Нашим Словом, что не [53] токмо свободное исповедание веры от предков вами наследованной, права, преимущества и собственность законно каждому принадлежащая в целости соблюдены будут ¹¹³; но что от сего времени каждое состояние народное вышеозначенных областей имеет пользоваться и всеми теми правами, вольностями, выгодами и преимуществами, каковыми древние подданные Российские по милости Наших предков и Нашей наслаждаются». Повторяем, курляндцы не ошиблись: они могли, конечно, и не слышать о «наслаждениях» русских подданных, но за свое безусловное подчинение Екатерине они были награждены торжественным, скрепленным «Императорским Словом» подтверждением их прав и преимуществ.

В среду, 20 апреля, депутаты и все курляндцы, числом 17, находившиеся в Петербурге, торжественно, в общем собрании сената, принесли присягу на верность ¹¹⁴, прочитанную пастором Вольфом. 24-го апреля, в Митаве, присягали правительственные лица, 27-го — дворяне, горожане и лица свободных состояний; к 1-му мая была окончена присяга всех жителей Курляндии, Семигаллии и Пильтена.

Из всех курляндцев не присягнул только один — Петр Бирон. В эти критические для Курляндии дни, ее бывший герцог оставался, как и был всегда, ничтожным и пустым человеком. Он не понял своего положения и своею бестактностью удивил даже своих сторонников. В неизданных еще записках Гейкинга рассказывается, что Ховен, «предатель» Курляндии и личный враг герцога, имел случай принизить его даже после отречения от герцогств — он получил у бывшего герцога «аудиенцию, желая констатировать, что прежние отношения курляндского рыцарства к его светлости прекращены навсегда». Мало того: по окончании «аудиенции», произведшей на всех тяжелое впечатление, Ховен обратился к Петру Бирону с ироническим [54] предложением на немецком языке: Erlauben Euer Hoheit, dass wir Ihre Hand, als die unseres vormaligen Herzogs, zum letzten Male kussen — Бирон допустил и этот насмешливый baisemain ¹¹⁵. Когда церемония присоединения Курляндии была уж совершенно окончена, Бирон, живший в Петербурге под надзором полиции, просил у императрицы, как милости, дозволения купить себе дом в русской столице ¹¹⁶... Матерьяльное положение Петра Бирона было определено особым актом от 11-го июня ¹¹⁷; на другой день он выехал из Петербурга ¹¹⁸. В Митаве он оставался до 30-го августа, когда удалился за границу. Перед отъездом он имел еще неосторожность появиться на общественном bal-masque, в костюме крестьянина, где ему пришпилили на спину следующее четверостишие:

Heute bist da was du bist
Bau'r in vollem Staate;
Morgen bist du wieder Fuerst
Dann erst ist Mask'rade.

Принц Густав и его брат были возвращены матери, которая получала от Екатерины известную субсидию для воспитания детей ¹¹⁹.

2-го мая состоялся указ о назначении барона фон-дер Палена генерал-губернатором курляндским; 27-го ноября — о [55] приведении в действие учреждения о губерниях в Курляндии, Семигаллии и Пильтене, 28 января 1796 года Курляндия стала Курляндскою губерниею ¹²⁰.

Пособники Екатерины в этом деле были щедро вознаграждены. Она раздала 2.000 крестьянских дворов в пожизненные аренды, преимущественно курляндцам же, и только один русский, граф Зубов, получил Руэнталь. Кроме земель курляндцам раздавались чины и ордена. Екатерина, очевидно, была довольна этим «новым приращением империи» — процент культурных людей в России значительно повысился.

Екатерина сдержала свое императорское слово — в ее царствование «права, преимущества и собственность курляндцев соблюдены были». Ни в одном из ее распоряжений относительно Курлядской губернии ¹²¹ не заметно даже намека на обрусение. Напротив, она имела в виду учредить в Митаве академию, конечно, не русскую ¹²². Не только курляндцам, даже своим «древним подданным» она предоставляла употреблять в официальной переписке немецкий язык. Нарвский магистрат обратился к Екатерине с просьбою на французском языке; Екатерина написала по этому поводу генерал-губернатору: «Я прочла длинное и странное письмо нарвского магистрата. Эти добрые люди подписывают то, чего они не понимают — письмо их писано по-французски. Вы мне доставите удовольствие, растолковав им, что я предпочитаю, чтоб они употребляли в письмах ко мне русский или немецкий язык. Я опасаюсь, чтоб с языком они не переменили нравов — обстоятельство, от которого и они, и я можем только потерять».

Проф. В. Бильбасов.