По поводу одной старой рукописи.

Просматривая, недавно, семейные бумаги, я нашла, между ними, довольно объемистую рукопись, написанную старинным почерком моего покойного отца — Игнатия Ивановича Гозадинова, скончавшегося в 1865 году.

Заинтересовавшись находкой, я поспешила познакомиться с содержанием рукописи и нашла ее далеко не лишенной занимательности. Это бесхитростный рассказ, — если не очевидца, — то, во всяком случай, человека, близко стоявшего к главным деятелям одного quasi исторического события, именно: переселения 50 тыс. христиан (греков и армян) из Крыма в так называвшуюся тогда Азовскую губернию (теперь Екатеринославскую). Переселение это происходило в 1777 и 1778 годах.

Эмиграция такого значительного числа жителей, из небольшого Крымского полуострова, не могла не подорвать материального благосостояния тогдашних властителей Крыма и тем ускорила падение крымского ханства. Вот, что пишет об этом событии граф Румянцев-Задунайский, бывший тогда генерал-губернатором Малороссии, в своем донесении Императрице Екатерине: “Выход христиан из Крыма может почесться окончательным присоединением сей знатной провинции”.

Инициатором этого переселения был митрополит Игнатий Гозадино, который, по назначению константинопольского патриарха, управлял, в то время, крымской епархией, носившей название Готфейско-Кефайской. Это был человек высокого ума, замечательный по энергии и по способности к самопожертвованию, ради служения своей идей. А идея, [112] вдохновлявшая его, в его деятельности, состояла в том, чтоб возродить отатарившихся крымских греков, подавленных господствующим, но мало культурным азиатским народом, и сделать их опять достойными сынами Эллады. С этой целью, он предпринял вывести их из Крыма и перейти, вместе с ними, в подданство России.

Исполнителями этого смелого и рискованного предприятия были — он сам и племянник его — Иван Антонович Гозадинов — отец автора рукописи.

Рукопись эта носит заглавие: “Еще нисколько слов об Игнатие, митрополите Готфейско-Кефайском и его пастве”. Она делится на две части, из которых я предлагаю вниманию читателей только первую. Говорить о “его пастве", т.-е. о греках, населивших г. Мариуполь и окружающие его селения, я нахожу теперь уже несвоевременным, так как теперешние мариупольские греки, из того полу-азиатского народа, каким знал их автор рукописи, уже гораздо позднее их переселения в Россию, сделались просвещенными европейцами, но более русскими, чем греками. Воспитывая своих детей в русских гимназиях и университетах, они, понемногу, утрачивают свою греческую национальность и гордая патриотическая мечта моего прадеда не осуществилась. Мы видим, что даже родной внук его — автор рукописи, — сын горячо любимого им племянника Ивана Антоновича, — был гораздо более русским, чем греком. Он был горячим русским патриотом и владел русским языком, как природным.

Рукопись написана, впрочем, немного устарелым языком, каким писали в первой половине минувшего столетия. Я оставляю неприкосновенным слог подлинника, исключая, только, те случаи, когда приходилось сокращать его, а приходилось довольно часто, так как это скорее материал, который предстояло еще обработать. Доводимому, автор не успел этого сделать: она была написана в последний год его жизни.

Мне кажется, я не ошибаюсь, думая, что главная цель его труда была “воздать, — как он говорит, — должную дань хвалы своему деду”, о котором он, всю жизнь, сохранял благоговейную память, и заслуги которого не были — по его словам — оценены ни правительством, ни соплеменниками.

Е. Г-ва. [113]

Несколько слов о митрополите Игнатие Гозадино, последнем носившем титул — митрополита Готфейского и Кефайского. † 1786 году.

Когда-то — около полувека тому назад — я собирался написать историю переселения христиан из Крыма в Азовскую (ныне Екатеринославскую) губернию. Тогда мне было легко это сделать: я обладал многими письменными документами, относящимися к этому событию, и сохранял, в молодой еще памяти, множество преданий, слышанных мною от очевидцев и, особенно, много рассказов покойного отца моего, главного сподвижника митрополита в деле вывода христиан из крымского ханства. Но, подумав, что мне придется говорить о многих самоотверженных подвигах отца моего и деда, я отказался от своего намерения, боясь, что меня обвинять в пристрастии. Лжи так много на свете, что и истину могли бы принять за ложь.

Раздумавши сам писать, я молил Бога, чтобы кто-нибудь, хорошо осведомленный, взял на себя труд изложить в печати историю этого переселения, и чтобы, таким образом, сохранилась, в отечественных бытописаниях, память о достославном подвиге деда моего — Игнатия, митрополита Готфейского и Кефайского.

Желание мое осуществилось, и я имел удовлетворение прочитать следующие о нем статьи: 1) Гавриила — архиепископа херсонского и таврического, в Записках одесского общества истории и древностей, том 1-й 1861 года; 2) статского советника Скальковского — Опыт статистического описания Новороссийского края; 3) г. Ф. X. — Иллюстрация 1861 года № 170; 4) Протоиерея О. Серафимова — в Херсонских епархиальных ведомостях 1862 года № 3.

Очень может быть, что были и другие статьи, о которых я не имею сведений (В позднейшее уже время (в 1892 году) было издано в г. Мариуполе книга, озаглавленная “Мариуполь и его окрестности". Это отчет об одной ученической экскурсии, предпринятой по инициативе бывшего директора мариупольской гимназии — Григория Ивановича Тимошевского для ознакомления учащихся с родным им городом и его древностями. Экскурсия эта продолжалась несколько дней, и каждый день начинался лекцией, прочитанной одним из членов Педагогического Совета. В 1-й лекции говорится довольно подробно о переселении крымских греков в приазовские степи и о виновнике этого переселения митрополите Игнатие. К статье приложен и портрет митрополита — [114] “Основателя г. Мариуполя”. Кажется, это копия портрета, находящегося в актовом зале гимназии. Жаль, что в статью вкрались некоторые неточности. Например, в родословной митрополита, упоминается о каком-то дядь его — капитане Иване Антоновиче. Лицо, носившее это имя и звание, был не дядя, а племянник митрополита и его сподвижник; и другого лица этого имени не было. Примечание Е. Г — вой.).

После статей этих достойных всякого доверия авторов, казалось бы, мне ничего не остается, как чувствовать к ним искреннюю признательность за должную дань хвалы, воздаваемой ими моему деду; но, как о. Серафимов, так и г. Ф. X. выражают сожаление, что им ничего неизвестно о роде и происхождении митрополита, о месте его родины, о его детстве и воспитании и т. д. В этом я прочитал вопрос, на который не считаю себя в праве не ответить. Кроме того, эти авторы указывают на то, что, хотя он (митрополит) не малую пользу принес как крымским грекам, так и Российскому государству, но не был, не только, вполне оценен, но еще претерпел много неприятностей и огорчений. Чтоб разъяснить этот факт и ответить на вопросы, я решаюсь, теперь, приступить к повествованию, присовокупив к изложенному, в выше поименованных статьях, некоторые подробности, основанные на воспоминаниях моего отца и других, известных мне лиц. (К сожалению, письменные документы, относящиеся к описываемому событию, затеряны. Я передал их высокопреосвященному архиепископу херсонскому и таврическому — Иннокентию, по личной его просьбе, так как он собирал тогда материалы, чтобы написать что-нибудь “дельное”, как он говорил. Но намерения своего, он, по-видимому, не мог или не успел осуществить).

Начну с того, что фамилия наша не Хозадино, как пишет Скальковский, о. Гозадино. В доказательство, я приведу рассказ, который, не раз, слышал я от своего отца. На одном из островов Архипелага, небольшом острове Фермиа (от слова Jerma — теплота, название, данное ему от имеющихся там теплых источников), в роще, а может быть, в лесу, существовала, во время жительства там моего отца, — а может быть и теперь существует, — церковь св. Саввы, построенная в древние времена. Над входной дверью этой церкви на мраморной плите, между различными эмблемами, находится следующее начертание: “oioV tou Gozadinou, непереводимое на русский язык, так как иностранные фамилии множественного числа не могут иметь. Очень может [115] быть, что эта фамилия происходить от какого-нибудь слова, имеющего значение на одном из европейских наречий, но мне такое слово неизвестно (Если фамилия наша происходить от какого-нибудь слова, то разве только итальянского; во всяком случае, она, несомненно, итальянского происхождения. Многие старинные итальянские фамилии оканчиваются на “иno”, и во множественном числе, “ini” (напр., в Риме — известный дворец-музей Palazzo Barberini). Несомненно, также, что наши предки были выходцы из Италии. В Болонье и теперь есть лица, носящие фамилию Gozadini; один из них — граф Гозадини — был директором музея в этом городе.

Примечание E. Г-вой.).

На этот остров — в глубокой древности — переселились наши предки из “Европы”, как говаривал мой отец. Конечно, он очень хорошо знал, что и Архипелаг, и Крым находятся в Европе; тем не менее, если он хотел сказать что-нибудь о Венеции, Флоренции или ином каком итальянском городе, то всегда говорил: “Когда я был в Европе”... или “Я видел в Европе”... и т. д.

На этом то острове и родились как дед мой — митрополит Игнатий Гозадино, так и племянник его — мой отец — Иван Антонович Гозадинов.

Прирощение “в” было сделано в патенте отца на первый чин — поручика, по переселению его в Россию и по поступлению на русскую службу.

В бумагах моих сохраняется родословная нашей семьи; она начинается очень из далека, но я для краткости — начну с деда моего деда. Он назывался также Игнатием; у него был сын Константин, а у этого три сына: Антон, Иаков (впоследствии митрополит Игнатий) и другой Антон.

Старший Антон имел двух сыновей: Ивана — моего отца и Александра, у которого был сын, названный, также как и я, Игнатием, в память деда — святителя. Так как и у меня, и у моего двоюродного брата — Игнатия Александровича нет сыновей, то нами кончается наш древний род (По-видимому, покойный отец мой не знал, что Игнатий Александрович имел, от позднего второго брака, сына Александра, которому и суждено быть продолжателем нашего рода.

Примечание Е. Г — вой.).

Иаков, в детстве, был отвезен на Афонскую гору и оставлен там у одного дальнего родственника — инока, для [116] воспитания. Там, проникшись святостью христианской религии, он поступил, в молодых еще летах, в монашество, под именем Игнатия. Там же он прошел все степени духовной иерархии, до епископского сана. Потом, он был вызван в Константинополь, в члены вселенского патриаршего синклита и удостоен сана архиепископа; когда же открылась в Крыму ваканция, был назначен на нее епархиальным митрополитом, в 1771 году. Крымская епархия, составившаяся из нескольких первоначальных епископий (Фулльской, Сагдайской и других), носила тогда наименование Готфейской (т.-е. Готской) и Кефайской, и кафедра ее была сперва в Кафе (нынешней Феодосии), а потом в Бахчисарае.

Теперь, мне кажется, я удовлетворил любопытство лиц, изъявлявших желание знать что-нибудь о происхождении и юношеских годах митрополита, а потому я возвращаюсь к продолжению повествования.

Проводя, до назначения в Крым, свою жизнь сперва на Афоне, а потом в Константинополе, в уединенной монашеской келье, святитель знал только по слухам о притеснениях, везде претерпеваемых христианами от всегдашних врагов христианства — мусульман. Когда же, переселившись в Крым, он увидел собственными глазами, каково было положение его несчастных соплеменников, — он пришел в ужас и дал себе обет — освободить свою паству от варварского ига, не щадя для этого, — если будет нужно, — далее самой жизни своей. Прежние гордые сыны Эллады, поселившиеся, уже давно, в этом благословенном уголке (первые греческие колонии, на берегу Черного моря, были основаны за несколько столетии до Р. Хр.), были теперь народцем подавленным, униженным, усвоившим нравы, обычаи, одежду и язык новых властителей Крыма — сперва татар, овладевших еще в XIII веке северною частью полуострова, а за тем и турок, занявших, после покорения Византии, в XV веке, южную часть его.

Какова же была жизнь бедных греков, совершенно порабощенных азиатскими народностями?

Дабы всякий мог судить об этом, я приведу один — другой пример, переданный мне старичком — очевидцем, бывшим во время оно — мальчиком при митрополите. Приходит один грек к его преосвященству и, со слезами, говорит: “Эфенди! (так величают турки и татары знатных особ) Эфенди! мой четырехлетний сын, услышав, как [117] муэдзин кричит на минарете: Магомед ирресул алла, сам закричал тоже; татары схватили ребенка и, сказав, что он перешел в ислам, омусульманили его”. “Эфенди! взывает другой, татарин выбил, на улице, из своей трубки, остаток еще горевшего табаку, чтоб закурить, от него, вновь набитую трубку. Мой старый и почти слепой отец, не заметив этого, наступил на огонь. Увидя в этом оскорбление для себя, татарин, не долго думая и не говоря ни слова, застрелил его, как собаку”.

Не буду приводить других случаев, в таком же роде: их было, без конца, много. “Сын мой, говорит владыко каждому, приходившему к нему, ваши жалобы сокрушают меня; но что я могу сделать с этими извергами — исконными врагами христиан? Если хотите, я готов пойти пешком в Петербург и, на коленах, умолять всемилостивейшую Монархиню России взять вас в свое царство. Там вы не будете претерпевать подобных притеснений”, Тогда, все, приходившие с жалобами, падали к ногам владыки, умоляя его привести этот план в исполнение и уверяя, что они оставят без сожаления все свое имущество, “лишь бы, говорили они, жизнь наша и вера уцелели, а остальное можно приобрести‘‘.

Святитель, конечно, не совсем верил их словам; он знал, что так говорить заставляет их только что пережитое горе, и что, когда оно немного забудется, они забудут также свои речи. Тем не менее, он завел переписку с Суворовым, — защищавшим тогда перекопские укрепления от турок — и с его начальником — Румянцевым, наконец, сам поехал в Петербургу для личных переговоров с Потемкиным (Митрополит уехал тайком; кажется, его вывезли в бочке. В библиотеке Одесского общества истории и древностей, сохраняется любопытный дневник протоирея Трифиллия, бывшего главным помощником митрополита в делах управления епархией. Дневник написан на татарском языке (на котором говорили крымские греки), но греческими буквами. “Мы, пишет Трифиллий, натерпелись, тогда, великих страхов от татар; прятались, где могли: в потаенных комнатах и даже шкафах. Чтоб перевезти митрополита из Кафы в Бахчисарай (в 1772 году), я выпросил у визиря стражу из донских казаков. Когда мы проезжали Карасу-Базар, некто по имени Ширин-мурза, производивший в тех местах разбои, покушался умертвить нас. Мы бежали и спаслись в доме другого мирного мурзы. Потом, убили стражу и сделали набег на мой дом. Но Господь нас спас и не предал в руки врагов. Хан Дивлет-Гирей запер нас во дворе хануджиев (дворцовая стража). Продержал два месяца; И затем взял 500 червонцев и выпустил”.

Примечание Е. Г-вой.). [118]

Совпало ли это начинание святителя с политикой императорского кабинета или оно подало мысль, что эмиграция христиан облегчит возможность завладеть Крымом — не знав, а знаю только, что ходатайство моего деда увенчалось полным успехом. Крымским христианам было разрешено переселиться в Россию; им было обещано покровительство могущественной, единоверной державы и всевозможные льготы.

Хотя, с этой стороны, святитель был уже успокоен и обнадежен, но, с другой — как осуществить этот план — он быль в большом затруднении. В кругу своих приближенных, он не видел никого, кто мог бы разделить с ним труды и опасности его смелого предприятия. Подумав, он решился вызвать из отечества сына своего брата — моего родителя — Ивана Антоновича.

Отец мой — тогда 20-ти-летний юноша — сочувствуя благим предначинаниям своего дяди и, кроме того, льстя себя надеждою отличиться, оставил свою родину и, взяв из своего имущества, что было возможно, прибыл в Крым и принялся за дело, со всею горячностью, свойственной столь юному возрасту (святитель звал его тогда Янаки-Ванюша, и это ласкательное имя, данное дядей племяннику — почти ребенку — осталось за ним на всю жизнь; греки и татары звали его — до самой смерти — не иначе, как Янаки-ага, и даже меня — впоследствии — Янаки-ага оглу — сын господина Янаки. Об этом незначительном факте можно было бы не упоминать, но он указывает на одну черту в характере святителя: под суровым видом аскета, он сохранял нежное сердце, доступное теплым родственным чувствам).

Как предвидел святитель, так и случилось.

Когда дело дошло до развязки, то христиане, особенно те, которые были богаче, а следовательно, и влиятельнее — преимущественно армяне, — стали упорствовать. Они не хотели раздаваться с своими домами, садами и другим имуществом. К обидам и всякого рода несправедливостям они были [119] привычны; а предполагать, чтобы, где-либо, порядок вещей был лучше — они, по неразвитию своему, не могли. Они верили своей пословице, что “везде, где водятся рыбы, большая рыба глотает маленьких”.

Но дело было начато, и нужно было довести его до конца и спасти несчастных христиан от претерпеваемых ими бедствий, хотя бы, даже, против их желания. Нужно было, только, выждать благоприятного момента для начала действий; и, наконец, этот момент наступил (Вследствие войн России с Турцией, отношения между греками и татарами еще более обострились.

Примечание Е. Г — вой.).

В это время, татары взбунтовались против своего хана — Шалин-Гирея, за приверженность его к России и, назвав его гяуром, решили извести его сперва, а потом и всех других гяуров, т.-е. неверных.

Вот тут, впервые, выступает на сцену племянник митрополита — юный Янаки.

Дядя возлагает на него очень трудную миссию: он должен обойти — тайком, конечно — города и те села Крымского полуострова, в которых жили — разбросано между татарами — христиане. Таких было 7 городов и 25 деревень. Он снабжает племянника воззванием от своего лица, к своей духовной пастве, приглашая перейти в подданство России. В этом воззвании, он, самым наглядным для них образом, объяснял, какое было их тогдашнее положение: постоянная опасность жизни, сомнительность состояния, невозможность открыто исповедовать свою веру. В параллель с этим, он указывает на ожидающую их в России благодать: неприкосновенность собственности, полная безопасность жизни и доброго имени, совершеннейшая свобода в отправлении религиозных обрядов — процессий, крестных ходов, благовеста для призыва верующих в церковь,

Отец мой, конечно, не мог собирать людей в церквах, чтоб там познакомить их с воззванием их духовного пастыря: это было бы слишком рискованно. Он собирал их [120] небольшими группами, в каких-нибудь уединенных местах, читал им воззвание и от себя уже дополнял его и разъяснял, смотря по степени понимания слушателей. Вероятно, красноречие его было убедительно, так как все вручали ему письменные соглашения на переход в подданство России.

Рассуждая о положении христиан в тогдашнем крымском ханстве, нельзя не придти к заключению, что они там были только терпимы, потому что их труд и руки были необходимы ленивым татарам. Но если бы обнаружилось, что они хотят предаться враждебному государству, они были бы все, поголовно, истреблены. Тут возникает, предо мною, целый ряд вопросов. Как могло оставаться тайною, что многотысячное население собирается эмигрировать? Как ни один христианин не выдал тайны, ни один мусульманин не заподозрил, что подготовляется такое событие? И как мог один, прибывший из-за моря, юноша, не знавший ни местных условий, ни людей, ни языка их (так как они говорили по-татарски) — как мог он объехать, кроме городов, еще несколько десятков деревень, расположенных в горах и лесах, да еще во время мятежа среди татар, в такой стране, где и в обыкновенное время, жизнь каждого христианина зависела от произвола любого магометанина? Верующие в промысл Божий, на все эти вопросы, ответят: “от Господа бысть сие (Здесь автор повествования делает от него значительное уклонение, которое я, для краткости, пропустила. Как человек глубоко верующий, он убежден, что всем на свете управляет “всемогущая и всеустрояющая Воля”; и опровергает мнение “атеистов и материалистов”, приписывающих все слепому случаю. По-видимому, он был хорошо ознакомлен с теориями философов конца ХVIII века, но оставался верен учению, на страже которого стоял его дед-святитель.

Примеч. Е. Г-вой.)"...

Все эти письменные соглашения, вместе с прошением митрополита на Высочайшее имя, были переданы командовавшему тогда крымским отрядом, впоследствии столь знаменитому, Суворову. Тогда же, отец мой, учинив присягу на верность подданства России, поступил под начальство Суворова, в чине поручика, и отправлен, с небольшой командою, защищать, где возможно, христиан и наблюдать за мятежническими действиями татар. [121]

Будучи отрезан мятежниками от сообщения с российским войском, он долгое время скрывался в ущельях гор и скитался в лесах, претерпевая жестокий голод. Чтоб дать понятие о претерпенных им тогда бедствиях, я расскажу один эпизод, не раз слышанный мною из уст его. Ехал он, в сумерки, в извилинах густого леса, и, вдруг, услышал топот коней скакавших в том же направлении, всадников. Сообразив, что всадники гонятся за ним, он спрыгнул с лошади, и, хлестну в плетью, повернул ее головою, направо, а сам кинулся налево и залег в кустарниках. Это, действительно, была погоня, но всадники, обманутые топотом бежавшей направо лошади, помчались в том же направлении. А он, переждав некоторое время, побрел, побуждаемый сильным голодом, до ближайшей деревушки, населенной отчасти татарами и отчасти греками. Здесь он вошел в дом знакомого ему грека — Тодора; но не успел он войти в комнату и увидеть там, на столе, блюдо свежеиспеченных пирожков (с каким удовольствием он съел бы их!), как хозяин, схватив гостя за руку, а другою рукой длинную веревку с ведром, в которое положил все аппетитные пирожки, повлек его окольным путем садами к колодцу, отстоявшему довольно далеко от дома. Здесь только, он заговорил: “сейчас приехал в деревню бей (князь), со своею свитой и закричал: “собаки! я знаю, что у вас скрывается родственник кара-баша (черноголового — так татары называли монахов); но он не уйдет никуда из моих рук. Я поставил везде караульщиков; и если вы не приведете его ко мне завтра утром, то я сам — инш-Аллах (с помощью Божиею) найду его и разделаюсь, и с ним, и с вами, по-своему”. Передав эту угрозу татарского бея, добрый грек сказал отцу: спустись в колодец; там — выше воды — есть пещера; ты можешь в ней скрываться, пока бей уедет. При помощи веревки, он спустил отца в колодец, а потом и ведро с пирожками. Пещера — или, лучше сказать ниша — была, в вышину, ниже человеческого роста, а в ширину и в длину — полтора квадратных аршина. Здесь отец должен был сидеть, не шевелясь, потому что, при малейшем движении, или в дремоте, он мог бы упасть в глубину колодца и, конечно, погибнуть. Четверо суток искали его татары, не оставив неосмотренными ни шкафов, ни сундуков в греческих домах, и все это время, добрый Тодор приносил ему пищу в ведре. Почерпнув из колодца, тем [122] же ведром воды, он возвращался, как ни в чем не бывало, на глазах всех соседей-татар.

И дед мой также, в это время, спасся, от лютой смерти, при помощи одного грека-отшельника. В 5 верстах от Бахчисарая, в урочище Качи-Кальон, были развалины старинной церкви св. Анастасии (впоследствии восстановленной). Старый мостах, живший в этих развалинах, укрыл преосвященного в одной из многих находящихся там, пещер, и, собирая подаяния, кормил его в течение 6 недель. Татары, уже осведомленные обо всем, не найдя, скрывавшихся таким образом, главных руководителей предполагавшегося выселения и не могши насытиться их кровью, должны были удовлетвориться тем, что сожгли их дом, со всем, что в нем было; при этом погиб архиерейский келейник. Дом этот находился на северной окраине Бахчисарая, у подошвы одной из скал, окружающих этот город. При нем была церковь св. Николая. После выхода греков, часть скалы упала и раздавила как церковь, так и дом, или — лучше сказать — что оставалось от дома после пожара.

23 апреля 1777 года, в день великомученика Георгия, который, в этом году, совпадал с днем св. Пасхи, после совершены литургии, в пещерной церкви Успения Богородицы (где ныне Успенский скит), преосвященный говорит своей пастве о состоявшемся уже соглашении между ним и русским правительством и убеждает, немедленно, заняться подготовлением к выходу из Крыма. Впрочем., прошение на Высочайшее имя было послано — при посредстве Суворова — только в июле. Теперь уже неутомимый Суворов, о котором его биограф — Петрушевский говорит, что он “всю душу свою вложил в это дело”, — побуждает переселенцев к выступлению. Тогдашний хан Шагин-Гирей, узнав обо всем, на первый раз пришел в ярость, но потом примирился с этим фактом, сообразивши, что оставленное греками, недвижимое имущество должно попасть в его руки. К тому же Суворов выхлопотал для него 50 т. рублей вознаграждения и 50 т. для его приближенных. Для переселенцев — Суворов выхлопотал значительное пространство земли (в Азовской губ.) для их поселения, продовольствие от казны во время их пути и пока устроятся на новых местах, и 6.000 воловьих подвод для перевозки их имущества. Когда все уже было подготовлено, преосвященный служит, в той же [123] Успенской церкви, напутственный молебен, и здесь происходит трогательное расставанье крымчаков с их родиной. Вслед за тем, большая партия греков оставляет Крымский полуостров. Это были, вероятно, более состоятельные люди или более недовольные своим положением. Но главная масса переселенцев выступила только в 1778 году (По имеющимся у меня сведениям (за достоверность которых, впрочем, не ручаюсь), всех христиан в крымском ханстве (во время переселения) было 50 тысяч. Из них греков — 30 т. и 20 т. армяно-григориан и армяно-католиков. Первые имели своего архимандрита — Бедроса. Армяне поселились в Нахичевани и других городах. Как происходило их переселение — мне не известно.

Примеч. автора.).

Очень возможно, что митрополит был в первой партии, но, в точности, я этого не знаю. Отец мой отправился вместе со второю. Получив от Суворова аттестате (от 10 апр. 1778 г.), в котором было сказано, что, при выходе христиан из Крыма, он состоял при Суворове и, с успехом, исполнял различные его поручения, теперь, он поступил под начальство азовского губернатора — Черткова и, под руководством митрополита, управлял переселенцами во время пути, во время более или менее продолжительных стоянок и при водворении на пожалованной им земле. Но здесь надобно остановиться и рассказать, как происходило это переселение. Много неудовольствий претерпели мой дед и отец за это время. Преосвященный Гавриил — один из бытописателей переселений христиан из Крыма, — очень справедливо сравнивает его с переселением израильтян из Египта и называете Игнатия — вторым Моисеем. Как тот протерпевал, в пути, различные оскорбления, так и этот — новый Моисей постоянно был оскорбляем неповиновением и ропотом, освобожденного им из рабства, народа. Был и еще один сходственный факт, о котором преосв. Гавриил не знал.

Израильтяне, во время странствования, стали поклоняться золотому тельцу, как богу; а наши греки придумали себе святую, которую назвали panagia — т. е. пресвятая (так греки называют Богородицу) и стали поклоняться ей. Одна полуумная (или, как русские называют, юродивая) девица стала пророчествовать, вероятно, по внушению некоторых лиц, недовольных переселением; — она говорила, что если греки, до дня св. Ильи, не отправятся обратно в Крым, то, в этот день, [124] сойдет с неба огонь и обратит их всех в пепел. Невежественные люди поверили идиотке, и многие уже собирались в обратный путь. Отец мой с большим трудом мог привести их к повиновению.

Из этого рассказа видно, что бедные наши переселенцы сильно тосковали по родине. Это, конечно, вполне понятно: по неразвитию своему, они уже забыли, как плохо им жилось на их прекрасной родине, и как они сами умоляли своего духовного пастыря освободить их — какою бы то ни было ценою — от варварского ига мусульман.

Но вот, странствование их окончено, и они достигли предположенной цели. Впрочем, надобно сказать, что не все выходцы из Крыму пришли благополучно в незнакомый им край. Были такие, которые, с дороги еще, возвратились в Крым, некоторые, — вероятно, более состоятельные, — предпочли поселиться на избранных ими самими местах. Наконец, какая-то болезнь свирепствовала между ними и унесла много жертв. Остальным предстояло устраиваться на новой родине.

21 мая 1779 г. получается высочайший указ, которым определяются права переселенцев.

Грамата эта, называемая ими на их греческо-татарском языке “привилег” (привилегии), и сохраняемая, до настоящего времени, как святыня, начинается следующими, высокомилостивыми словами: “вернолюбезному нам преосвященному Игнатию, митрополиту Готфейскому и Кефайскому, и всему обществу крымских греков, всем вообще и каждому особо, наше императорское милостивое слово”... Далее, в грамате излагались все права и льготы, дарованные переселенцам, как-то: избавление, навсегда, от рекрутчины и на 10 лет от всяких податей; право иметь свой собственный греческий суд и пр.; им отводится значительное пространство земли, центром которого были города: Екатеринослав 1-ый (в отличие от 2-го — теперяшнего Екатеринослава) и Марианополь — теперешний Павлоград. Митрополит получает царскую грамату, по которой ему назначается на содержание по 3.000 руб. в год, право, до смерти, управлять, выведенной им из Крыма, паствой и носить титул митрополита Готфейского и Кефайского.

Напрасно преосвященный Гавриил полагает, что дед мой, “за сей подвиг” (вывод христиан из Крыма) возведен в сан митрополита. Он послан был в Крым на митрополитскую кафедру, так как, еще в XIV веке, эта кафедра [125] была возвышена в митрополитскую византийским императором — Андроником Палеологом (В биографии этого императора, между прочими событиями эго царствования, упоминается — h GotqJia т.-е. Готфиа, бывшая архиепископией, сделалась митрополией.

Примечание автора).

Казалось бы, теперь должны прекратиться все волнения. Но тут возникает новое затруднение, при распределении мест для селений. Иная местность не нравится никому, другую желали бы многие общины. Удовлетворить всех — нет никакой возможности. Митрополит сам тоже недоволен, отведенным для греков, местом. Ведь он мечтал создать чисто греческую колонию, состоящую из города и, вокруг него, расположенных сел, совершенно обособленную от других национальностей; но приходилось селиться разбросанно, между другими городами и селениями Азовской губернии. Это было бы совсем не то, чего он желал; и вот, осенью 1779 года, он опять предпринимает продолжительное и трудное путешествие в северную столицу, но, на этот раз, уже с племянником (“Продолжительное и трудное”, говорит автор повествования. Теперь это кажется смешно, но надобно принимать в соображение, что, не только, во время переселения греков, но и позднее, когда писалась эта статья, и не было еще железнодорожных сообщений, поездка с юга на север или с севера на юг России, была настоящим событием.

Примечания Е. Г-вой.).

Не знаю, какими путями, но ему удалось достичь своей цели: первоначальный план отведенной земли совершенно изменен, так как в него не входят уже ни Екатеринослав 1-ый, ни Марианополь. По новому плану, грекам предоставлено селиться на берегу Азовского моря. Этот новый план хранится в Мариупольской городской управе; на нем надпись:. “Быть по сему Екатерина”. По средине: “конфирмован 2 октября 1779 г.” А совсем внизу подпись: Князь Потемкин.

Теперь уже греки стали окончательно устраиваться на новых местах. Они основали, на берегу Азовского моря, город Мариуполь, названный так в честь Великой Княжны (позднее императрицы) Марии Феодоровны, и 23 села. Таким образом закончилось переселение греков.

В награду за понесенные им труды, митрополит получил, осыпанную драгоценными каменьями, звезду, при следующем письме от Суворова (Подлинное письмо сохранялось между семейными бумагами покойного отца, также и подробное описание Енголпиона, которое я сообщу далее в прибавлении к статье. Письмо же передано мною в местный (Херсонский) археологический музей, где оно сохраняется за стеклом и в рамке.

Примечания В. Г-вой.): [126]

Преосвященный митрополит Игнатий.

Милостивый Государь мой!

Препровождая при сем Всемилостивейше Вам пожалованный, от ее Императорского Величества, Енголпион бриллиантовый, из кавалерской звезды, в воздаяние за отличную Вашу, к ней, верность и усердие, особливою поставляю для себя честью изъявить Вашему Преосвященству мое искреннее поздравление, что удостоились получить сей существительный опыт Высочайшего Ее Величества к Вам благоволения. Позвольте при том, Ваше Преосвященство, испросить Вашего архипастырского благословения и пребыть с отменным высокопочитанием и преданностью.

Милостивый Государь мой,

Вашего Преосвященство

Покорнейший слуга

(Собственноручная подпись) Александр Суворов.

Что касается моего отца, то он получил повышение в чине. Благодаря Всевышнего за то, что он сподобился участвовать в столь богоугодном деле (избавлении христиан от мусульманского ига), он все-таки тосковал по оставленной родине и подумывал туда возвратиться, но не мог решиться оставить престарелого дядю одного, среди людей, оскорблявших его своею неблагодарностью. Дядя же, со свойственной ему прозорливостью, заметив его колебанья, чтоб привязать его к этому краю, уговорил его жениться на дочери одного из знатнейших тамошних греков.

В молодой семье любимого племянника он находил утешение во всех возникавших, постоянно, неприятностях, между ним и его паствой, не умевшей оценить его. Но он не жил со своими, — как он называл их, — детьми. “Устраивая свое словесное стадо (говорить пресвященный Гавриил, на которого я столько раз ссылался), сам он жил в ветхой сырой землянке, как самый бедный из его паствы. Позднее, он купил на свои собственный средства, у одного частного лица, дачу, в 6 верстах от Мариуполя и там поселился. Желая [127] обеспечить будущую семью своего племянника, он испросил в свое собственное владение, из земель, отведенных грекам 1.500 десятин. Ведь им пожаловано несравненно более земли, чем сколько было нужно, и она оставалось незанятой, а позднее, на ней селили, кого случалось. Здесь, он построил дом и развел прекрасный сад, который напоминал ему крымские сады и который стоил ему не мало трудов и денежных затрат. Конечно, не о себе он заботился; он вел суровый, монашеский образ жизни и не нуждался в земных благах, но он считал себя обязанным вознаградить племянника, — оставившего, по его желанию, родину за понесенные им, нелегкие труды, и думал оставить яму, в наследство, блогоустроенное имение.

Но неблагодарные греки разорили его прекрасный сад и тем омрачили последние дни его земного существования. Не долго он жил после этого прискорбного эпизода. Едва лишь успел он совершить таинство св. крещения над моей старшей сестрой — Еленой, как тихо и безболезненно перешел в вечность.

Прибавление 1-ое.

Здесь, я прерываю нить повествования, хотя она еще далеко не окончена, не окончена даже и первая часть его; но то, что следует далее, не представляет, интереса для постороннего читателя: главное действующее лицо всей этой эпопеи — митрополит Игнатий — сошел со сцены; на сцене еще остается его племянник — Иван Антонович, тоже не мало потрудившийся; но и он уже окончил свое общественное служение и, далее ему предстоит жить, как частному лицу. Каково же ему жилось, после смерти дяди?

К сожалению, отношения между ним и мариупольцами еще более обострились. Они обвинили его и митрополита в том, что ими были утаены 78 тысяч, выданных им, будто бы, Суворовым, в вознаграждение за оставленное ими в Крыму имущество. Возникла, по этому поводу, переписка. Суворов, конечно, ответил, что это сущая ложь и что никаких денег он не выдавал. Тогда, они придумали другое. Они возбудили против Ивана Антоновича процесс за землю, которую митрополит исходатайствовал в свое личное владение, рассчитывая оставить ее в наследство племяннику. Но греческий суд, которым, в числе других привилегий, данных греческим переселенцам, пользовались мариупольцы, решил, что земля [128] принадлежит греческому обществу, а митрополит мог пользоваться ею только временно.

Возмущенный их несправедливостью, Иван Антонович бросил все и, собрав остатки своего личного имущества, переехал в Крым. В окрестностях Бахчисарая, он купил небольшое имение, где и поселился с своей семьей.

Обо всем этом автор повествования говорит подробно и не без горечи, вполне понятной, так как потерпевший был его отец. Но к чему вспоминать о том, что было, прошло и должно быть забыто?

Враждебные отношения мариупольцев к его отцу, а отчасти к митрополиту, он объясняет тем, что они были, среди крымских греков (по нравам, обычаям языку — татар) совсем чужими. К тому же, не все мариупольцы были настроены так враждебно, а только немногие из городских заправил, которые и руководили всем делом.

Во второй части рукописи, говоря о “правах и обычаях” тогдашних мариупольских греков, автор уже относится к ним вполне беспристрастно. Он находит у них много симпатичных ему черт, свойственных вообще патриархальным народам, честность, целомудрие, почтительность к старшим, искреннее благочестие, хотя и соединенное с суеверием. В то же время, он смеется над их татарскими обычаями и понятиями, так как в течение многолетнего рабства, они совершенно ассимилировались с поработившим их, малокультурным, азиатским племенем. Такими они были, не только, во время переселений, но и позднее, в 1-ой четверти минувшего столетия.

Но время делает свое, и теперешние мариупольские греки совсем не то, чем были их отцы и деды. Мариуполь тоже изменился. В начале минувшего столетия, когда отец мой посетил его, это был маленький чисто греческий городок, которого жители говорили, все еще, по-татарски. Теперь же это торговый город, вполне интернациональный, так как в нем живут, кроме греков, люди различных национальностей: итальянцы, юго-славяне, поляки и другие, не говоря уже о русских, евреях, армянах. Самый город красиво обстроился: прежние маленькие, большею частью, деревянные церкви заменились красивыми, новыми храмами. Город пользуется пароходным сообщением (по Азовскому морю) с другими портами и железнодорожным с центром России. Он имеет электрическое освещение, хорошие мостовые; одним словом — пользуется всеми благами цивилизации, [129] относящимися к городскому благоустройству. Но этого нового Мариуполя покойный отец не знал.

Он был там, впервые, в 1820 г., на другой год, после смерти своего отца. “Мариупольцы, — пишет он, — приняли меня с большим почетом; они, как будто, хотели, в лице живого, примириться с памятью умерших”.

Конечно, он пожелал поклониться могиле деда. Его привели в Харлампиевский собор, построенный еще митрополитом, вскорости после водворения греков на новых местах, и где, по его завещанию, покоились его останки. Он нашел эту церковь маленькой, бедной и совершенно уже обветшавшей. На месте, где похоронен святитель, никакого даже самого скромного памятника, а только икона св. великомученика Георгия, вывезенная греками из Крыму и, особенно, ими чтимая. Когда он стал укорять сопровождавших его греков и уговаривать реставрировать старую церковь, они дали ему “торжественное обещанье” это сделать. Так как они говорили, что собирают уже деньги, для построения нового храма, “то и я, — прибавляет он, — дал им свою лепту”.

В другой раз, отец мой посетил Мариуполь в 1849 г. и нашел его очень мало изменившимся, за протекция почти 30 лет. (Современного Мариуполя отец уже не видел). Но здесь я приведу слова самого повествования.

“Въехавши в город и проезжая по главной улице, я вдруг увидел возвышающейся передо мною, великолепный, новый храм, недалеко от старой Харламовской церкви. Сердце мое болезненно сжалось; я догадался, что могила деда-святителя осиротела. На другой день, отслужив обедню в новом благолепном соборе, я просил священника отслужить панихиду на месте, где покоятся останки деда. Засуетились об отыскании ключа от упраздненной церкви и с большим трудом где-то нашли его. Мы вошли в церковь и что же увидели? Церковь совсем опустошенная, а на могиле святителя, как будто нарочно, навалено всякого мусора, выше человеческого роста. Больно мне было смотреть на это, и мы, — я с дьяконом и сторожем, — принялись было расчищать место могилы, но, видя, что наши труды ни к чему не приведут, принуждены были стать в сторонке и молиться”.

Заканчивая этими трогательными строками повествование моего отца, я считаю долгом прибавить, что греки исполнили свое “торжественное обещание”, данное ими отцу, но это было сделано уже после его смерти. Старая церковь реставрирована [130] на месте, где покоятся останки митрополита, поставлен скромный памятник, на мраморной плите которого начертана следующая надпись, которую я приведу дословно:

“Здесь покоится приснопамятный святитель Игнатий

митрополит Готфейский и Кефайский

местоблюститель Константинопольского

Патриарха в Крыму

Оттуда увел греков в 1777 году

И водворил в Мариупольском округе

Испросив для них Высочайше

Привилегированную грамоту

Скончался 16 февраля 1786 года

И уцелевший до ныне”.

По праздникам, в церкви совершается литургие на греческом языке. Благочестивые старики и старушки приходят молиться у могилы; ставят свечи и украшают ее цветами.

Прибавление 2-ое.

Извлечение из расписки, выданной духовенством племяннику митрополита, о получении от него бриллиантами осыпанной звезды, названной ими (неправильно) панагией.

“Панагие, на подобие кавалерийской звезды, сделана с 8 променами (?); в них 64 луча с алмазными каменьями, числом всех каменьев — больших и меньших — 500.

По средине финифтяное изображение распятия, вокруг которого алмазных же камней 31; сверху корона с 3 большими и 8 малыми алмазами и небольшим золотым крестом. При ней, золотая цепка, весом в 28 золотников и, для хранения, футляр деревянный, обтянутый красною кожею”.

Так как предметы, служащие для архиерейского служения или облачения, не переходят к наследникам архиереев, то духовенство нашло справедливым отобрать эту роскошную звезду у наследника митрополита, назвавши ее “панагие” (Небольшой образ Богородицы или распятия, который архиереи носят на груди). Но понятно, что ни один из последующих архиереев не имел бы права носить эту звезду, данную митрополиту, в награду за его личные заслуги. Утрата этого щедрого дара русской Монархини особенно сокрушала Ивана Антоновича. [131]

Еще несколько заключительных слов.

Появление в печати этой статьи опоздало на целые полвека. Она была написана в 1864 г. (так как автор ее скончался в 1865 г.). К сожалению, он не успел окончательно выработать ее и, тогда же, напечатать. То были иные времена. Авторитеты церкви и власти не были еще достаточны, и лучшие люди того времени, — к которым, несомненно, принадлежал и автор рассказа, — руководились в жизни принципом: “бойся Бога и царя чти”. Как далеки они были от современного стремления к свободе. Но нельзя им поставить в вину, что они были люди своего времени. Новое время выдвинуло и новые идеалы. Особенным почетом пользуются такие личности, как Герцен, Бакунин, Чернышевский и другие — dii minores деятели революционного движения. Наша прогрессивная пресса неутомимо сообщает и комментирует малейшие факты из жизни этих героев современной действительности. Кого же может занимать жизнь и деятельность монаха-аскета, хотя бы он был и выдающейся личностью? Но если есть еще, среди нашей интеллигенции, любители родной старины, что они оценят желание автора сохранить от забвения эту интересную страничку из времен царствования Екатерины II-ой — переселение христиан из Крыма и память о виновнике этого переселения — глубоко чтимого автором — деда — последнего митрополита, носившего титул Готфейского и Кефайского.

Им — этим любителям родной старины — я посвящаю этот рассказ.

Текст воспроизведен по изданию: По поводу одной старой рукописи // Русская старина, № 7. 1915

© текст - Гозадинова Е. 1915
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1915