-

ТОМАШЕВИЧ Б.

КОТУРСКОЕ УЩЕЛЬЕ

(Окончание).

(1. См. «Воен. Сб.» № 11.)

Было уже около 12-ти часов дня. Мы обогнали нескольких пеших курдов и встретили трех конных. Конные курды остановились и приветствовали нас по-турецки: «Селям айлекюм эффенди!»

— Селям айлекюм.

«Куда едете?»

— В Котур.

— «Ведь вы — русские офицеры?»

— Да.

— «А где же ваш конвой, казаки?»

— У нас конвоя нет. [168]

«Где же тогда ваши ружья?»

— Русские офицеры не берут с собой на прогулку ружей.

«Но ведь здесь опасно, здесь могут на вас напасть курды!» и говоривший улыбнулся.

— Аллах бар (Бог есть), и, ведь, курды первые воины.

«Да как же вы не боитесь?!!»

— Русский человек ничего не боится.

Такие доводы им очень понравились и, пожелав нам успеха в пути, они ускакали. Подвигаясь далее, мы обратили внимание на высокую скалу впереди нас, поднимающуюся как раз посредине ущелья. На вершине этой скалы заметны развалины какой то постройки. Карта показывает эти развалины: «Кюлярютик». Проехав Кюлярютик, мы увидели второй блокгауз и невдалеке от него сделали небольшой привал. По дороге, со стороны Котура двигалось много курдов со стадами быков. Быки по большей части навьючены предметами курдского обихода: кошмами, грубыми шерстяными паласами коричневого цвета, служащими для устройства палаток, и мешками с мелкой утварью. Они останавливались, разговаривали с нами, обращали внимание на наши офицерские седла, уздечки, на ковку лошадей и ни одной мелочи не упускали без внимания. Женщины их лица не прятали, как это принято у большинства мусульман и в частности у персов, и одна женщина даже подъехала, чтобы рассмотреть нас поближе. Все курды удивлялись тому, что мы едем без оружия и без всякого конвоя. В 2 1/2 часа мы проехали мимо сел. Зери, оставшегося от нас влево, и в 3 1/2 прибыли в сел. Махин, где решили сделать большой привал. Когда мы переехали на правый берег Котура и приблизились к самому селению, то много курдов вышло нам навстречу. Поздоровавшись, они пригласили нас в большой, конечно по ихним понятиям, полутораэтажный дом, весь бельэтаж которого состоит из одной комнаты шагов десять длины и шесть ширины. Весь пол устлан кошмами и палассами. Принесли подушки и мы уселись, подложив их под спину. Прежде всего начались обыкновенные, глубоко провинциальные расспросы: кто вы, да откуда, да куда едете и т. д.? Мы удовлетворяли их любопытство и в свою очередь расспрашивали: далеко ли от Махина до Котура, где находится Ахмед-ага-Котурский, родной брат Измаил-аги, по прозвищу Симко, котурского губернатора и начальника всех Хайских, Котурских и Сомайских курдов. Узнали, что от [169] Махина до Котура осталось полтора часа езды и что Ахмед-ага в самом Котуре. Здесь надо вторично отметить влияние Турции. Уже дорогу не меряют на агачи (6–7 верст), как во всем Азербайджане, а часами; здороваются по-турецки, и в разговоре слышится много турецких слов. Нам подали чай и есть: роскошное кислое молоко, которому позавидовал бы сам Мечников, яичницу в масле и чурек. Особенно понравилось нам то, что все подавалось очень чисто, не так, как у персов. И молоку, и яичнице было оказано достодолжное внимание. В половине пятого мы выехали далее. При отъезде мы хотели заплатить за то, что накормили нас и наших лошадей, но курды наотрез отказались. Из Махина с нами выехали два курда: Садык и Авды, люди Измаил-ага. Они вначале ехали с нами и указывали дорогу, а потом взяли к югу, направляясь в сел. Аля-Сурыш, по направлению к Чиарику, резиденции Измаила-аги-Симко. В 5 часов вечера мы проехали мимо селения Гаваши-ашалы (нижние), оставив в полуверсте к северу Гаваши-юхары (верхние), и стали ожидать скорого появления Котура. Местность значительно изменилась. По реке уже не росло ни одного деревца, склоны стали мягче и покрылись зеленой травою, в воздухе значительно похолодело: видимо, мы вступили в Альпийскую область. Эта местность имеет большое сходство с участком Военно-Грузинской дороги от Крестового перевала и до станции Гудаур. В половине шестого меня уже стало охватывать нетерпение. Как же так: Афанасьев говорил, что мы будем ехать восемь часов, прошло десять с половиной, а Котура все нет, да нет. Но вот долина стала постепенно расширяться, Котур разбился на много рукавов, и горы с левой стороны окончились.

— Да вот же и Котур! — сказал радостно Терлецкий, указывая на последний мыс с левой стороны.

«Где?»

— Котур по ту сторону горы, через четверть часа видно будет. Ровно в шесть часов мы снова переехали на правый берег Котур-чая и подъезжали к маленькому курдскому селению, раскинутому по скату холма. Дома или вернее землянки курдов наполовину вырыты в земле, верхняя же часть их сложена из дикого камня с глиной. Так что вся постройка их хозяевам стоит недорого: приходится только доставать бревна для крыши, а все остальное под руками. В промежутках между землянками и по дворам стоят высокие конуса кизяка, служащего [170] здесь топливом. На северной окраине селения и на несколько саженей по скату вверх стоит двухэтажный дом Ахмед-аги. Это единственная постройка, напоминающая собою дом; крыша же, по обыкновению, плоская.

Когда мы подъехали к дому, то из него вышел молодой курд лет 16–17 в сопровождении нескольких других, его подчиненных. Они взяли у нас лошадей, а он, поздоровавшись с нами, пригласил следовать за собою. Первое, на что мы наткнулись, была старая медная пушка, валявшаяся в сенях в пыли и мусоре. Налево было видно нижнее помещение, совершенно заброшенное. Поднявшись по глинобитной лестнице наверх, мы вошли в большой зал, длиною аршин 18 и шириною 9–10. Весь пол его устлан дивными, огромными коврами персидского производства, которым позавидовала бы любая петроградская гостиная. Такие ковры называются Гириз (по имени города, в 65 верстах к сев.-вост. от Тавриза) и Фараган. Стены голые, пыльные, некоторые стекла в окнах выбиты, в одном простенке маленький камелек, вот и все убранство зала. Вдоль стен сидело человек двадцать курдов, разговаривавших между собою. При нашем появлении все встали и один них молодой, высокий, стройный, красивой упругой походкой пошел к нам навстречу. Это и был Ахмед-ага, брат Измаил-ага Котурского. Он поздоровался с нами за руку и вернувшись с нами обратно к своему месту, прежде всего предложил нам снять оружие, а потом сесть. Оружие забрал его младший брат и унес в свои апартаменты. В это время были принесены стулья. Чтобы не нарушать общего тона мы отказались от стульев и уселись на матрацы, по-здешнему душак. Здешние матрацы очень хорошие, мягкие, широкие, сверху обиты бархатом, покороче наших. Садятся на них ничего не подстилая. Сзади нас были положены огромные мутаки, и мы с наслаждением откинулись на них. Тотчас же был подан чай, и пошли цветистые восточные разговоры. Ахмед-ага сказал, что наш приезд для него редкая честь, мы в свою очередь не остались в долгу и ответили, что очень рады видеть знаменитого героя, отстаивающего персидскую границу от турецких притязаний. Ахмед-ага выразил удивление по поводу отсутствия конвоя и сказал, потому так и сильна Россия, что имеет таких воинов. «Ну, ты видел Императора?» обратился он к Терлецкому по-курдски.

— Видел и даже говорил. [171]

«А твой Император молодой, ведь ему только 45 лет, не правда ли?»

— Правда. Но откуда ты знаешь, сколько лет русскому Императору?

«Да мне было бы стыдно, если бы я этого не знал, ведь Император делает нам столько добра. Моему брату Измаилу-аге дал большой орден».

Правда, несколько месяцев тому назад Измаил-ага получил Станислава 2-й степени за свою преданность русскому правительству. Интересно знать, что ответил бы наш серый мужичок на вопрос о летах своего Государя. Чудно и в тоже время приятно было слышать рассуждения этого горного орла, окруженного своими подвластными соколами и коршунами, на тему о русской государственности. И когда успел этот сын скал Котура и Чиарика (Чегрик-кала) познать вопросы политической важности?

«Ну, а у вас в России много забыт (офицеров)?»

— Нет, не особенно, тысяч пятьдесят наберется.

«Гм! пятьдесят тысяч это не особенно. Во всей Персии 50.000 солдат никогда не наберется, а то 50.000 офицеров». Он задумался над силой и могуществом России.

«Ну, а как твои дела с турками?» спросил его Терлецкий. Он усмехнулся.

— На днях я охотился вблизи турецких постов и видел ихнего забыт из Рази. Он спросил почему я с ними всегда воюю и не живу в ладах, между тем как я был бы у них всегда желанным гостем. Я ему сказал, что перестану воевать, если турки перестанут думать об Азербайджане. После этого мы расстались, а еще через день они убили одного моего всадника.

«Так значит у тебя с ними война?»

— Самая настоящая.

«И много здесь турок?»

— В Рази 60 человек, на каждом посту от пятидесяти до семидесяти человек, в Сарае более тысячи, а всего против моей границы более тысячи пятисот аскеров.

«Ну, а у тебя много курдов?»

— Сто человек.

«Сто человек! и против стольких турок! и ты не боишься?!»

— Со своими ста всадниками я задержу здесь у Котура не [172] полторы, а две, три тысячи. Ведь мне и моим людям каждая горка, каждый камень знаком, а им откуда? И у меня мои аширетные (родовые) курды, которые куда угодно полезут, а у них аскеры пиада (пехота), у них ат иох (лошадей нет).

«Как? у них совсем конных нет?»

— Да, нет. Есть только от трех до четырех человек на каждом посту для посылки с донесениями.

«Почему же так много войск на персидской границе?»

— Да потому, что здесь близко стоят русские войска, и теперь особенно заметно усиление турецких войск, вследствие окончания войны.

«Ну, а твой брат Измаил-ага в Чиари-кала?»

— Да, он теперь сидит в Чиари-кала и сторожит турок.

«Ну, а сколько всего может выставить вооруженных курдов Измаил-ага вместе с тобою?»

— Более тысячи человек.

Тысяча человек — цифра солидная, особенно для маленького пограничного аширета (племени). Разрешив политические и военные вопросы, мы стали беседовать о курдах и их адатах. Особенно понравилось нам то, что все люди Ахмед-аги свободно с ним разговаривали, острили, смеялись. Насколько я мог заметить, эти дети гор большие шутники и о сплине не имеют понятия. Один курд привлек наше внимание: лицо — копія Тараса Бульбы, сыві козацькі вусі (седые казачьи усы), казацкая с развальцем походка и пальто какого-то иноземного покроя. Терлецкий спросил его, откуда он взял это пальто. Тот сказал, что оно османлы (турецкое), и сделал выразительный жест, показывающий, как будто бы он целится из ружья. «Османлы» и жест нам объяснили все. Очевидно он убил турка и воспользовался его одеждой и оружием.

— Да, способ обмундирования очень удобный, но рискованный, сказал Терлецкий Ахмеду-аге. Тот рассмеялся.

— Турки и курды охотятся друг за другом, как за дикими козами.

Возле «Тараса Бульбы» был еще другой интересный субъект — Багдадский дервиш, имеющий молельню в Ване, как нам объяснил Ахмед-ага. Из-под белой чалмы его клочьями висели коричневые, грязные, как сбившийся в войлок собачий хвост, нечесаные волосы. Длинные волосы — принадлежность каждого дервиша. На нем была одета длинная белая рубаха и [173] древнее, от солнца и ветров порыжевшее пальто. Глаза его выражали ум, а лицо было очень выразительно. Терлецкий заговорил с ним по-турецки — он ответил. Терлецкий задал ему несколько вопросов по-арабски, он тоже ответил. Тогда Терлецкий решил позондировать его по фарси и опять получил толковые литературные ответы. И кроме того дервиш превосходно говорил по-курдски.

«Откуда ты знаешь столько языков?» спросил его Терлецкий.

— Выучился в Багдаде и во время своих странствований по Турции; и дервишу необходимо знать много языков, это его сила!

«А зачем же ты попал в Курдистан и Персию?»

— Да так. Просто захотелось пойти и пошел, быстро ответил дервиш с натянутой улыбкой. Своим последним вопросом Терлецкий застал его врасплох и начал задавать ему другие, еще более строгие вопросы касательно его дервишизма. Судя по его разговорам, жестам, мимике, можно было с уверенностью сказать, что ему невесело приходится под добродушным, но в то же время и пытливым взором такого опытного восточника, как Терлецкий. Хотя по всем внешним признакам можно было бесспорно сказать, что это дервиш, но разговор выдавал в нем шпиона. У Ахмед-аги он был в качестве гостя и, как гость, в силу восточных обычаев, свободен от всяких подозрений. Поэтому Терлецкий решил не посвящать Ахмед-агу в свое открытие. Время летело незаметно за нашими разговорами, и я почувствовал, что сильно устал. Да и пора было устать: часы показывали без десяти минут одиннадцать. Я спросил Терлецкого о времени ужина.

— О, чем выше чином гость, тем позднее подают ужин.

«Хорошо. Так долго держат впроголодь капитана с поручиком, а генералу наверное дали бы ужинать на другой день?»

Терлецкий улыбнулся. Ахмед-ага, должно быть, заметил мою усталость и предложил ужинать. Мы любезно согласились и через несколько минут был подан ужин. Его подали сразу: на одном большом блюде несколько чашек с разными кушаньями и неизменное кислое молоко. Ужин был подан на всех. Около каждого блюда садилось по 5-6 человек. Все было приготовлено очень чисто и вкусно. Особенно понравился нам плов. После ужина был подан чай. Во время чая один из курдов подошел ко мне и стал присматриваться на мою спину. Повернувшись я увидел на стене не далее 6 вершков от правого [174] плеча — фалангу. Курд преравнодушно раздавил ее спичечной коробкой и отошел. Что меня удивило — это присутствие фаланги на такой высоте. Котур, по моему мнению, лежит не ниже 6.500 футов. Казнью фаланги закончился вечер. После этого принесли одеяла, подушки и приготовили нам постели. Раздевшись, я с наслаждением улегся на мягкую постель и через две минуты уже ничего не видел и не слышал.

Проснулся в 7 часов утра и стал наблюдать за пробуждением дервиша и нескольких курдов телохранителей, спавших от нас шагах в 10. Слуга, готовивший нам вчера постель, подошел к одному курду и дал ему несколько энергичных пинков. Тот что-то промычал и даже не повернулся. Но будивший не унимался: он вскочил спящему на спину и подпрыгнул несколько раз. Тогда тот преспокойно повернул голову и сказал что-то, может быть, даже и благодарность, Бог его ведает. Услышав их голоса, поднял свою косматую голову и дервиш, спавший лицом книзу. Сперва он с ними поговорил, а потом уже вылез из-под одеяла и сразу надел на голое тело свою сумасшедшую рубаху вместе с пальто. Увидев, что мы проснулись, слуга указал на разбуженного им курда и сообщил Терлецкому, что это беглый аскер из Муша. Мы им заинтересовались, и Терлецкий спросил: «Почему ты бежал с военной службы?»

— Я курд и турецким солдатом быть не хочу!

«Почему?»

— Потому, что курды народ самостоятельный и богатый. Сам падишах посылал к нам своего пашу, и тот раздавал чины нашим агалар (господам). Этим он намекал на начало формирования курдских полков Гамидие, ныне именуемых легкоконными племенными полками (аширет-хафид-сувареналайлары).

«Чему же ты научился на военной службе?»

— Гимнастике, ружейным приемам и маршировке.

«Покажи».

Сначала он показал прием нашей старой пассивной гимнастики «выбрасывание рук вперед, в стороны, вверх и вниз». Потом взял стоявшее в углу ружье и, сам себе подавая команды, исполнил приемы: «на плечо, на краул и подготовка к выстрелу». Гимнастика ему, должно быть, не нравилась, так как делал ее вяло, руки держал полусогнутыми и смеялся; ружейные приемы исполнял отчетливо и с серьезным выражением лица. [175]

«Яхчи аскер?» (хороший солдат) спросил он.

— Чах якши, похвалил Терлецкий, и все засмеялись.

«Тарас Бульба» встал раньше всех и поддразнивал теперь аскера, попыхивая папироской из листового табаку. Как видно, он смеялся над его гимнастикой и ружейными приемами. В половине девятого мы с Терлецким оделись и умылись. В девять вышел Ахмед-ага со своими братьями и свитой. Был подан завтрак из молока и хлеба, плюс чай. Едва ли придется мне еще попробовать такого молока. Оттого-то курды такие красивые, стройные, выносливые и ловкие, что мало едят мяса, а по большей части вегетарианствуют и ведут идеально трезвый образ жизни. После фриштыка Ахмед-ага предложил нам погулять и немножко «отар» (пострелять). Вышли на площадку перед домом и тут Ахмед-ага показал нам свое искусство. В пятнадцати шагах, на краю площадки была поставлена шляпкой на землю пустая гильза, и Ахмед-ага, перевернув винтовку затвором вниз и поставив приклад надо лбом, выстрелил. Гильза описала дугу и упала в нескольких шагах. Ее отыскали и принесли: как раз посредине, с обеих сторон её было два равных отверстия: одно входное, другое выходное. Мы поразились. Чтобы доказать нам, что это не случайность, Ахмед-ага выстрелил несколько раз и всё с одинаковым результатом. После него в гильзу стреляли его младшие братья и тоже попадали. Мы с Терлецким аплодировали: бьют гораздо лучше, чем у нас на десять шагов дробинками. Ахмед-ага не успокоился и стрелял в камни на 15 и 18 (1.500 и 1.800 ш.). Пули ложились идеально. Вот и необразованный курд; ни писать, ни читать не умеет, а стрелять на Императорский приз может свободно, хотя и не имеет понятия о «Наставлении для обучения стрельбе» и «Вестнике офицерской стрелковой школы». Что значит для него ружейный огонь противника, когда он показывает номера, перед которыми цирковая стрельба — игрушка! И как восторженно смотрели все курды на своего молодого предводителя! А про мальчишек и говорить нечего. После стрельбы мы услышали детский крик и плач и обернулись. Сзади нас дрались двое маленьких мальчиков, лет четырех каждый и дрались со злостью и упорством. Причиною ссоры оказались стреляные гильзы Ахмед-аги. Они подбирали их и один несколько штук утаил, а другой это заметил: военные действия и начались. Ну и воспитание, четырехлетний ребенок, не моргая, смотрит [176] на стрельбу и дерется из-за гильз! Как же им не быть воинами?! Мы с Терлецким обратили внимание на большое количество турецких маузеров: пехотных и кавалерийских. Ахмед-ага сказал, что это всё призы, снятые с убитых турецких солдат. У младшего брата Ахмед-аги был шикарный Маузеровский карабин.

«И этот отнят у турок?»

— Ну, конечно.

Кроме Маузеров курды вооружены нашими 3-х-линейками и кое-кто старинными Верндля, или как они говорят «Варандиль». Я спросил откуда берет Ахмед-ага трехлинейки.

— Это фидайские. Они вздумали было явиться к нам в ущелье. Мы часть их убили, оружие отобрали у всех, а оставшихся в живых — прогнали. С тех пор они к нам и не ходят.

Ergo: страхи хойского консула перед фидаями совершенно напрасны. Окончив стрельбу, Ахмед-ага предложил пойти на другой берег реки и там погулять. Мы отправились. Переправлялись по очереди на жеребце Ахмед-аги. Ахмед-ага показал мне рукою на горы, закрывавшие горизонт с запада, и сказал одно лишь слово: «осман». Я усумнился и тогда он предложил мне 8 кратный Цейссовский бинокль. У курда и — Цейссовский бинокль. Я продолжал удивляться. Посмотрев в бинокль на горы, я ясно различил на их вершинах турецких часовых. Ахмед-ага сообщил мне, что сторожевая служба у турок несется очень аккуратно, как днем, так и ночью. В это время к нам подъехал по дороге с турецкой стороны курд. Это оказался человек Ахмед-аги, ездивший за покупками в Рази.

— Турки уже знают, что сюда приехали в гости русские, так как слышат стрельбу. Очевидно, что Ахмед-ага празднует приезд своих гостей.

Отпустив приезжего, мы с Ахмед-агой пошли смотреть его мельницу. Постройка обыкновенного персидского типа, жернов старенький, плоховатый.

«Что же это, Ахмед-ага, спросил я его, жернов-то плохой? А, ведь, в Персию из России идут такие хорошие жернова. Можно было бы завести и здесь».

— Ты проехал и видел все Котурское ущелье, разве можно провести жернов?

Пришлось согласиться с Ахмед-агой. Он прав: Котурское [177] ущелье, действительно, настолько дикое, что совершенно непроходимо для колесного обоза, а, значит, и для полевой артиллерии. Наша горная артиллерия и вьючные пулеметы могут пройти, но и то с большими предосторожностями. Во многих местах пришлось бы снимать вьюки, чтобы не цеплять ими за края обрывов и не попортить материальной части. Но зато неудобопроходимость возмещается его стратегическим значением. От Котура до Вана 14 часов езды, по словам Ахмед-аги, ну, а, по-нашему, значит, часов восемнадцать, от силы двадцать — два хороших кавалерийских перехода. Да и дорога там гораздо лучше в смысле удобопроходимости.

— Очень много войск собирается теперь к Серо и Барадосту, сообщил мне Ахмед-ага, туда идут даже из южных провинций.

«Зачем?»

— Не знаю. Но о передвижениях турецких войск мне всегда своевременно доносят.

Серо — турецкий пост, находящийся у персидской границы, верстах в 40 к северо-западу от Урмии.

Подошел Терлецкий, и мы по берегу реки пошли обратно к дому. Переправлялись на том же самом жеребце. В 2 часа дня был подан обед. Меню то же, что было и к ужину, только с добавлением супа.

После обеда принесли... граммофон. Оказалось, что Ахмед-ага выписал его из Турции. Воины курды хорошие, но механики плохие: трудно им обращаться с таким нежным инструментом, и граммофон Ахмед-аги пищал, хрипел и свистел одинаково с часами Коробочки. От 3 1/2 до 4 1/2 ч. Терлецкий был занят пополнением своего курдского лексикона, а я сделал наброски с Ахмед-аги и его брата. Первый вышел удачно, а второй плохо, так как все время вертелся, и мне было очень трудно схватить выражение лица. Затем Терлецкий распорядился, чтобы нам оседлали лошадей, и мы стали собираться в обратный путь. Еще четверть часа и мы расстались с Котуром. Ахмед-ага со своим младшим братом и несколькими домочадцами поехал нас провожать; по дороге стрелял, не слезая с коня, и убил одного куличка. Мы торопились, да и кони понимали, что идут домой и немного горячились.

Проехав полчаса, Ахмед-ага остановился, и мы попрощались, [178] сердечно поблагодарив его за такое внимание к нам и за гостеприимство. Мой Арап хватил полным карьером, и минут через десять мы были уже в Гаваши-ашагы (нижние Гаваши). В обратный путь Ахмед-ага побоялся пустить нас одних и дал двух конвойных курдов. Решили ночевать в Зери. Терлецкий спросил одного курда — есть ли там хорошая комната, чтобы можно было бы в ней переночевать.

«Комната есть, но Ахмед-ага послал сено для ваших лошадей в Махин, и там есть тоже хорошая комната».

Поневоле пришлось останавливаться в Махине, хотя было еще светло и мы могли бы свободно доехать до Зери. В Махине встретили шестерых курдов под командою Мирзо, посланных Измаил-агою за нами. Встречные курды, попавшиеся нам по дороге в Котур, рассказывали по своем прибытии в Хой Измаилу-аге, о том, что видели двух русских офицеров, направлявшихся в Котур. Того это так заинтересовало, что он позвал своего телохранителя, верного Мирзо, и велел ему на следующий день быть в Котуре. Но Мирзо не удалось нас догнать, так как мы опередили его на целые сутки. Сидя за чаем в той самой комнате, в которой уже отдыхали, направляясь в Котур, мы слушали поветствования Мирзо. Сегодня он доедет до Котура с докладом Ахмед-аге, а завтра прибудет обратно в Хой к своему господину.

— Ты, Никуляй, скажи моему господину, что я исполнил его приказ и в один день доехал до Котура. И скажи еще, что я не мог вас догнать, так как очень уж скоро вы ездите.

«Никуляй», т. е. Терлецкий согласился. Посидев еще минут двадцать, Мирзо уехал, и мы остались с хозяевами дома. Так как было еще светло, то решили погулять по берегу реки. С нами пошло несколько человек. Один из них назывался Назир, а другой Ибрагим-ага. Ибрагиму-аге можно было дать на вид лет 45–46. Он был высокого роста и крепкого телосложения; заметно было, что это человек недюжинной силы. Когда же Терлецкий узнал, что ему 68 лет, то пришлось поразиться тому, как сохранился этот человек. У нас в 68 лет дряхлый, беззубый старичок, а здесь — мужчина хоть куда. Вот где заметно влияние природы на человеческий организм. Сколько раз этот Ибрагим-ага дрался с турками, где только ни охотился, куда только ни ездил по горам родного Курдистана, испытывая в [179] пути все неудобства, и так сохранился, что приходится только ему позавидовать.

— А ты совсем мальчик, сказал он Терлецкому, и в свою очередь не поверил, когда Терлецкий сообщил ему свои капитанскія лета.

«Но, отчего же ты такой молодой?»

— Не знаю. Я много путешествовал, был в Сирии, Аравии, Курдистане, Месопотамии и исколесил всю Европу.

«Вот, видишь какую большую пользу приносят путешествия!» наставительно сказал Ибрагим-ага своему спутнику.

Старик, сам того не зная, сказал великую правду: действительно, какую нравственную пользу приносят путешествия. Солнышко уже село, и стало очень холодно. Мы возвратились в дом уселись за чай, и завязалась беседа. Что мне особенно нравится в курдах, — это полное отсутствие скуки. Если только они свободны, то садятся в кружок и сейчас же начинаются разговоры. Вообще все восточные люди любят поговорить, но курды особенно. Каких только вопросов ни задавали они нам. Особенно же интересовались географией и статистикой России. Когда я сказал им, что Петербург в два раза более Истамбула (Константинополя), то они выразили свое крайнее удивление. У каждого мусульманина есть убеждение в том, что самый большой город в мире — Истамбул. Да это и просто: все ихние науки и искусства идут оттуда, а главным образом торговля. И вдруг верный мусульманин слышит о городе, превосходящем венец его мечтаний.

«Ну, а у вас поют песни?» спросил Ибрагим-ага.

— Поют.

«У нас тоже поют. Очень хорошо поет Назир».

Лестный отзыв Ибрагима-аги нас заинтересовал, и мы попросили Назира что-нибудь спеть. Я с удовольствием слушал восточные мотивы. Назир оказался молодцом: он спел много курдских песен и закончил свой дебют арабскими мотивами. Это у них считается особенным шиком, так как арабский язык — язык Пророка, и знать его — значит быть образованным. После Назира я спел несколько русских песен и романсов. Особенно понравились курдам: «Там, где Крюков канал» и «Гайда, тройка».

Терлецкий подшутил:

«А ведь можно с уверенностью держать пари, что и стены, и жители этого дома впервые слушают русские песни». [180]

— Да, вы правы, я и сам никогда не предполагал, что мне придется дебютировать перед курдами.

В это время подали ужин. Курды засучили свои маванди (рукава) и принялись за трапезу. Рукава курдских рубашек особенные, и на них следует остановиться. Обшлаг рукава удлиняется аршина на полтора, оканчиваясь клином и плотно обматывается вокруг запястья. Это делается для того, чтобы во время верховой езды на морозе не мерзли руки. Когда же садятся за еду, то концы эти разматываются и обвязываются у локтей или выше, кому как удобно. Во время стрельбы курды связывают и перекидывают их за шею: получается род упора, облегчающий стрельбу, особенно с коня. Такие маванди мне приходилось видеть у Соуджбулакских и Миандоабских курдов; должно быть, форма эта общепринята во всем Курдистане. После ужина Терлецкий занялся пополнением своего курдского словаря, причем я заметил, что многие курдские слова сходны с русскими по смыслу и произношению, так: жена — жин, ухо — го, хлеб — леб и т. д. Какую они связь имеют с русским языком, сказать трудно. Курды удивлялись вместе с нами такому странному совпадению. Поговорив еще немного, мы стали укладываться спать. Один из курдов принес колючек и стал ими растапливать жестяную печь... Колючки быстро прогорели, не дав ни одной калории тепла, так как во всех окнах стекла отсутствовали, а в некоторых даже не было и рам. В противовес ночному холоду пришлось сверх одеяла положить бурку. Заснул я очень быстро и только в половине шестого проснулся, услышав голос Ибрагима-аги. В четверть восьмого мы выехали из Махина, через сорок минут проскакали мимо Зери и в половине девятого были уже у Кюлярютика.

Утро было роскошное, кони шли великолепно, и мы с Терлецким были в восторге. Остановились у подножия Кюлярютика и я зарисовал эту редкостную крепость.

Великий поэт дивно-сказочно описал небольшой утес Тагаурского ущелья, древнего Дифиодориса (Дарьяльского). Если он так запечатлел в своих бессмертных строках замок царицы Тамары, то чтобы он сказал, увидев Кюлярютик? Там едешь по шикарному шоссе, про которое Император Николай Павлович сказал, что оно стоит столько, сколько на нем уложится империалов. А здесь приходится пробираться по тропинке, рискуя [181] ежеминутно сорваться и полететь в безумно-дикий и бушующий Котур. Тут то и приходится испытывать истинное удовольствие, любуясь и наслаждаясь красотами природы. Только это удовольствие добывается трудной работой коня и всадника. Пишут, что кони Пинерольской кавалерийской школы отлично работают: офицеры этого добиваются, пользуясь отрогами Альп. Что пришлось бы сказать им, проехав Котурское ущелье, где о дороге не может быть и речи. У западного склона скал Кюлярютика вытекает теплый минеральный источник. Резервуар обделан камнями, и к нему ведет тропинка. Терлецкий хотел было искупаться, но курды отсоветовали, сказав, что после купанья сильно чешется тело. Качества воды его я определить к сожалению не мог, так как в этом ровно ничего не понимаю. Минеральные источники вообще в горах не редкость.

В своих поездках по Кавказу, где только ни приходилось на них наталкиваться. Здесь тоже приходится слышать о многих минеральных источниках, обладающих целебными свойствами. За Кюлярютиком нам пришлось немного задержаться, вследствие слишком опасной дороги, идущей непосредственно по скале. Проехав это место, мы опять поскакали. По дороге мы обращали внимание на огромных ящериц коричневого, желтого и зеленого цветов. Терлецкий в шутку назвал их крокодилами. В 11 часов утра мы проскакали мимо Караван-сарая Шир-бек и в 1 час дня расстались с объятиями могучего и страшного Котура. В Рехал сделали у Афанасьева большой привал до 3 ч. дня, а в 5 ч. были уже у себя в Хое. Так окончилась наша поездка. [182]

В отсутствии я пробыл трое суток и сколько интересного и нового узнал и увидел за этот короткий срок! Следовало бы направить в Котур полевые поездки, чтобы хорошо узнать и суметь воспользоваться этим ключом русского владычества в Персии, могущим сыграть роль Карса или Эрзерума в истории будущего нашей великой родины.

Б. Томашевич.

Текст воспроизведен по изданию: Котурское ущелье // Военный сборник, № 12. 1914