-

ПОЛФЕРОВ Я. Я.

ПО УЩЕЛЬЯМ АГРИДАГА

Дорога по р. Кара-су. — Деревня Абази. — Отшельник Вартан.

Мы осторожно с вершины Эзноса. Конвойный казак-кубанец то и дело предупреждал меня об опасности извилин горной тропинки, боясь, что моя молодая лошадь испугается какого-либо неожиданного взлета горного орла, и я рискую упасть в бездну, где глухо рокотала речка Карасу. Однако все обошлось благополучно, и через полчаса наши лошади уже брели по руслу речки, высоко поднимая ноги и разбрасывая целые каскады брызгов. Речки — единственные пути сообщения в ущельях Агридагского хребта. Путь по ним, благодаря массе камней, усеявших русло, тоже небезопасен, так как каждую минуту лошадь может споткнуться, упасть и изувечить всадника.

По склонам ущелья двумя гигантскими стенами высился вековой сосновый лес. Если где еще можно говорить о лесах дремучих, “непроходимых” и “непроезжих”, где, при желании взглянуть на вершину дерева, шапка валится с головы, так это именно в верховьях Аракса. Здесь леса еще незнакомы с губительной силой топора, отсюда не тянутся железнодорожные платформы, нагруженные бревнами, не несутся по стремнинам плоты, — разве только изредка грек или курд свалит бревно на матицу для [263] своей туны. Веками стоят хмурые сосны, ревниво оберегая свои заповедные тайны, служа приютом для диких зверей и контрабандистов-курдов. Русло Кара-су шло небольшими порогами и наши лошади осторожно нащупывали дно речки, то и дело ударяясь ногами о скользкие камни.

На одном из поворотов перед нами неожиданно выросла фигура рослого кубанца. Оказывается, что здесь надо было менять постовых лошадей и конвойного казака. В предшествии кубанца, мы стали подниматься по прорубленной тропинке по левому кряжу, и вскоре на просеке показалась постовая туна с неизменным дозорным на крыше. Недоумевая, как молено с низкой туны видеть из-за высокого леса окружающую местность, я взобрался на крышу и был поражен открывшейся моим глазам далью. Туна стояла как раз над обрывом, дающим начало широкому плато, окаймленному с одной стороны Кара-Куртом, а с другой — широкой лентой Аракса. Вдали вырисовывался вечно окутанный дымкой Сурупхач — вершина Саганлуна, внизу под туной шумел горный поток, скрывающийся саженях в пятидесяти от истока в каменном футляре — плотине туземной мельницы. Влево видны жалкие землянки греческой деревушки Абази со следами развалин каких-то древних сооружений. По крутой тропинке я спустился в деревню, но не успел пройти и двух шагов, как предо мной выросла довольно тощая фигура грека-оборванца, который назойливо стал предлагать свои услуги в качестве гида. Оказалось, что я находился в важном историческом центре — здесь имя Кира, царя персидского, переплеталось с именами Ислан-хана, известного вождя курдов, проникавшего со своими ордами в глубь Аравии, и Вартана, сначала вождя армянской дружины, а потом отшельника-монаха; здесь отдыхал со своей свитой Измаил-паша, разбитый генерал Гейманом у Деве-бойну.

По преданью, на этом месте был армянский монастырь, в течение веков служивший оплотом против набегов кочевников-курдов, пока Ислан-хан не разрушил его до основания, мстя за смерть брата, убитого армянами в одной из стычек. При ближайшем осмотре развалин прежде всего бросается в глаза оригинальность древних армянских построек — огромные, гладко обтесанные гранитные глыбы соприкасались друг с другом узкой краевой полосой, выделявшейся белизной цемента на сером фоне дикого камня; благодаря этому, стены здания, судя по изображениям святых — церкви, имели граненый вид. Вероятно, особым искусством считалось также прикрепление к стенам гранитных плит одним краем, так что обе поверхности остаются свободными и на них видны следы изображений. Не говоря уже про собственную тяжесть плиты, удары ломом не [264] разъединяли ее на месте скрепа. Объясняется это свойством цемента, состав которого является и до настоящего времени загадкой для техников. Впрочем, доказательством прочности цемента древних техников может служить “мост Кира”, о котором будет речь дальше. На уцелевших изгибах видны следы картечи — это уже результаты позднейших бомбардировок. Вблизи одной из этих руин, над самым обрывом, в стремнину которого ниспадал каскадом ручей, прилепилась небольшая келейка монаха Вартана. Сопровождавший меня грек, знавший несколько русских фраз, почтительно снял шапку при входе в келью и со вздохом произнес:

— Святая, господин, монах...

Келья представляла собой нишу, высеченную в гранитной скале. Размер кельи 4 кв. аршина. На восточной стене высечено изображение Христа и лик Божьей Матери, и тут же висело медное распятие. Мой чичероне старался пояснить, что все это сделано самим отшельником. Потом он сдвинул камень, лежавший в углу, и моим глазам открылась дыра, в 3/4 аршина диаметром. Это оказался вход в подземелье, служившее во время набегов курдов убежищем для армян. Такими подземельями изрыто все плато, так что предание о “подземном городе” не есть миф, а исторический факт. К сожалению, я не мог проникнуть дальше второй галереи, вследствие завалов, но и на основании виденного можно заключить, что это были армянские катакомбы — следы надписей и изображений свидетельствовали о том. Тянулись эти катакомбы, по удостоверению местного старожила, греческого священника Сариева, на 8 верст, до устья р. Кара-Курта, где они имели два выхода к Араксу.

Вартан — легендарная личность, которыми богата история армянских восстаний против турецкого гнета. Уроженец Эрзерума, Вартан еще мальчиком должен был покинуть пределы Турции, так как ему грозила лютая смерть, которой предан был весь его род. Отец Вартана — зажиточный торговец, человек огромной воли и преданный идее освобождения армян от мусульманского ига. Он не ограничивался одними мечтаниями во время кейфа на богатых нарах своей туны, а деятельно подготовлял восстание. С этой целью он разъезжал по главным армянским провинциям, проникал в глубь Персии, устроил в нескольких пунктах большие склады оружия. И вот почти на кану не осуществления заветной мечты, когда уже были готовы воззвания к бедным сыновьям дорогой Армении, один из заговорщиков, исключительно из трусости, выдал план восстания турецким властям. В одну из темных ночей в туну ворвалась шайка курдов, и Вартан видел, как истязали его отца, как надругались над его сестрами, избивали братьев. От ужаса мальчик забился под нары, и его не заметили. Убийство семьи [265] Вартана послужило сигналом к ужасной резне курдами армян Эрзерумского вилайета. Вартан скрылся в горах, где и прятался по пещерам в течение нескольких месяцев, питаясь корнями тузлука. Когда резня утихла и курды упились христианской кровью (так гласит история 1805-7 гг.), многие армянские семьи бежали в Россию под защиту русского царя. В числе бежавших был Вартан, поселившийся вблизи Тифлиса. В 20-х годах прошлого столетия вспыхнула русско-персидская война. В рядах русских войск бились и армяне, среди которых особенно отличался своими смелыми партизанскими набегами Вартан. Он сформировал дружину из приграничных армян, проник с нею за Аракс и в течение нескольких недель угрожал тылу врага. Однако вскоре он исчез с театра войны, и через два месяца стали поступать известия об армянской шайке “разбойников, грабящих турецкое население в верховьях р. Аракса”. То был Вартан. Однажды, когда дружина Вартана отдыхала от своих набегов в Кизил-Килиса, на нее напал курдский отряд, и почти все дружинники были перебиты. Раненый Вартан едва добрался до Эзноса, где его укрыли пастухи, а оттуда ночью перешел в катакомбы Абази. В течение последующих 20 лет Вартан был грозой мусульман и был неуловим. Озлобленные курды вымещали свои неудачи на мирных армянах и после каждого набега Вартановой дружины устраивали отчаянную резню по армянским деревням, иногда вырезывая население до грудного ребенка. Видя такие результаты своей деятельности, Вартан исчез. Но ему суждено было еще раз стать в ряды войск, действовавших против турок, но только не с ятаганом в руке, а с крестом,

Об этом эпизоде рассказывают так.

После неудачной атаки Зивина, где русских полегла не одна тысяча, в обход турецкой армии был двинут из урочища Саракамыш отряд под командой полковника Свиридова. В урочище Кара-Курт, на одном из поворотов, его встретил старец-монах с медным распятием в руке. Невольно все вздрогнули от неожиданности, но через мгновение весь отряд опустился на колени и принял благословение старца.

— С вами Бог, избавители стада Христова!.. — громко произнес старец и бодро зашагал впереди отряда.

— Сам Бог посылает нам свое благословение, — радостно шептали солдаты.

Это был Вартан.

На другой день отряд Свиридова неожиданно напал на десятитысячную зивинскую армию.

Завязался жаркий бой. Турецкие окопы несколько раз переходили из рук в руки. Впереди русского отряда все время [266] шел старик-монах с высоки поднятым в правой руке крестом, он же первым взошел на вражеский бруствер. Солдаты не теряли из вида это живое знамя и отчаянно дрались. Скоро турки окончательно были опрокинуты и поспешно стали отступать за Аракс к устью р. Кара-Курт, бросая на пути пушки, обоз и раненых. Свиридов наседал. Турецкие колонны, успевшие переправиться через Аракс, открыли залповой огонь, и первым был сражен Вартан.

II.

Кара-Куртское ущелье. — Население и его промыслы. — Вражда христиан с мусульманами.

Через час мы снова покачивались на седлах, спускаясь по уклону ущелья Кара-Курт. Внизу бурлила речка, каскадами спускаясь к Араксу, а по склонам змейками вились оросительные канавки — сооружение туземца-земледельца. Бедная каменистая почва при незначительных оазисах, возможных к разработке под хлеба, скудность атмосферных осадков заставляют местного земледельца прибегать к искусственному орошению. Отлогие стены ущелья изрезаны сетью канав, больших и малых, причем получается впечатление, что все они поднимаются вверх. Но это обман зрения. Дело в том, что между углом падения плато сравнительно с углом уклона реки огромная разница, почему канава, отведенная из реки за 200 сажень выше поля, естественно поднимается по отношению к руслу и в то же время имеет одинаковый уклон с общим понижением поверхности плато. Благодаря только орошению, население получает средние урожаи ячменя, имеет баштаны. Зато и труда же влагается в миниатюрный клин земли, имеющийся в распоряжении земледельца! Одна вспашка на крутых склонах чего стоит. Порой прямо поражаешься, как это туземец мог взбороздить уклон, по которому едва взбираешься, опираясь на палку. Но грек и армянин приспособились к такой пашне, настойчиво борются с суровой обстановкой и нашли себе верного союзника в неуклюжем буйволе. С ревом тянет соху массивный бык, мотает головой, упрямится, но пахарь терпеливо сносит все эти протесты рабочего животного и достигает своего. Всю весну, лето и осень туземец не покидает своего посевного клочка: то он, вооруженный сохой, борется с сорными травами, то с лопатой в руках закрывает и открывает оросительные канавки, или же на тачке возит из лесу перегнившую землю. Здесь полное олицетворение того тяжелого земледельческого труда, который действительно требует кровавого [267] пота и притом при самой ничтожной оплате. Семья земледельца средней зажиточности обеспечивает себя хлебом только на зиму, в течение 5 — 6 месяцев, имеет из живого инвентаря лошадь, чаще осла, буйвола и козу, редко кто имеет корову. Не сидит без дела земледелец и зимой — он промышляет на стороне в качестве чернорабочего, а семья справляет домашние работы — ткут сукна из шерсти, готовят сыр, в виде мотков. Но зато у закавказского земледельца все примитивно, все допотопное. Я не ошибусь, если скажу, что такими орудиями пахали тысячу лет назад, так же молотили во времена дохристианские, в таких же арбах передвигались во время великого переселения народов. Действительно, представьте себе суковатый кривой кусок дерева, обшитый листовым железом, — это соха; бревно с вделанными в его нижнюю поверхность острыми голышами изображает борону, телега двухколесная с вертящейся осью и неподвижными толстыми кругами, изображающими колеса, издает отчаянный скрип, так как о дегте здесь не имеют понятия. Та же примитивность, усиленная нищетой, видна в жалком убранстве туны, в домашней обстановке. Туна земледельца — врытая землянка, обложенная камнем, с окном вверху, с плоской крышей, по которой ходят, ездят, на которой в ясный морозный день кормят коз и овец. Туна делится на две половины, — в одной помещается семья, а в другой — скоте, запасы хлеба, корма и орудия. По одежде туземец напоминаете нищего цыгана. Казалось бы, в такой жизненной обстановке должен выработаться угрюмый и озлобленный характер. Однако, нет. Туземец-грек и туземец-армянин всегда веселы, общительны, не прочь устроить попойку с пляской и песнями. Вместе с тем он хитер, с его губ не сходит заискивающая улыбка, он готов на всякого рода услуги, раз это обещает хотя бы маленькую выгоду. В этом отношении армяне-туземцы напоминают факторов-евреев.

Наряду с этой жалкой фигурой совершеннейшим контрастом вырисовывается высокая статная фигура курда. Этот пришелец из Курдистана не знает мозолей земледельческого труда. Захватив лучшие угодья, он водит стада скота, которые и обеспечивают ему безбедное житье, а если включить сюда и другие промыслы, в виде грабежей армянских поселений и контрабанды, то вполне станете понятным и костюм курда, где фигурируют цветные шелковые материи, и убранство тупы коврами. Лихой конь, дорогое оружие, дерзкий набег — вот стихия курда. В горах Агридагской гряды сохранился у курдов варварский обычай подбора — лишь только родится ребенок, он тотчас погружается в проруб, а летом в ледяную воду, и голым бросается на холодный пол. “Выживет — курдом будет, подохнет — значит дрянь родилась. Так мне объяснял курд-старик. [268]

Вражда между курдами и христианами страшно обострена. Ни курд, ни армянин не пропустят удобного случая, когда возможно убить, изувечить, ограбить или просто досадить “проклятому”, как величают друг друга курды и армяне. Следующий эпизод может послужить характерной иллюстрацией этому.

В пути к Эзносу меня, кроме двух конвойных казаков, сопровождал еще и старшина курдской деревни. К вечеру мы были у цели, и я отпустил старшину, Он поклонился, но не поворачивал своего коня, а в упор смотрел на меня своими стальными глазами. Жутко от этих глаз, если бы даже существовала уверенность, что ваша жизнь в полной безопасности. Сначала я думал, что он ждет обычной на Руси подачки “на чай”, “на водку”, и уже пожалел о проникновении этого продукта цивилизации в дикие горы Малой Азии. Я ошибся... Курд снял чалму и на ломаном русском языке спросил:

— Можно твоя просить патрон.

— Какой патрон? — недоумевающе переспросил я.

— А чим стрилять...

— Это он, ваше вскородие, — вмешался кубанец, — просит дозволения взять у нас патронов, а то боится ночью ехать, как бы армяшки не подстерегли, мимо их деревень ему ехать-то... Когда мы сюда ехали, то армяшки на куртинца смотрели ой-ой как, так бы и сели.

— Да ведь у него есть свои патроны.

— Есть два — мало, говорит...

Я отказал и не пожалел. Через два дня я узнал, что не армяне замышляли напасть на старшину, а он подметил хорошую лошадь и пытался угнать ее. К счастью, армяне во время заметили и не дали себя ограбить. Курд, озлобленный неудачей, выстрелил и ранил армянина. Армяне в долгу не остались и послали вдогонку несколько пуль, одна из которых ранила лошадь курда.

Ущелье Кара-Курт раздвинулось. Впереди блеснула желтая полоса воды, а вскоре нашим глазам открылась целая группа каменных построек. Это штаб 1-го Кубанского казачьего полка, приютившегося при устье р. Кара-Курт, на берегу р. Аракса.

III.

Кара-Курт. — Аракс. — Пещеры. — Развалины дворца. — Контрабандисты.

Последняя русско-турецкая война расширила наши малоазиатские пределы до верховьев Аракса, при чем граница идет по средине Агридагского хребта, делая те же самые зигзаги, как и причудливая горная гряда. Благодаря этому получилось довольно [269] странное распределение угодий между приграничными селениями, а именно угодья турецких подданных клиньями почти сплошь врезываются в угодья русских армян и греков, и нередко тем и другим приходится переходить границу, чтобы попасть на свой полевой надел или пастбище. Происходят постоянные недоразумения, оканчивающиеся вооруженной дракой и вмешательством войск. Все, кто проезжал по границе, поражены непонятным разграничением русских владений от турецких. Несомненно, лица, решавшие этот вопрос, руководились желанием подальше отодвинуть приграничную черту, чтобы воспользоваться частью вековых лесов, но никак не хозяйственно-бытовыми условиями туземного населения. Вот почему у нас собственно нет естественной границы с азиатской Турцией, если не считать отдельных отрезков р. Аракса, приближающегося к Агридагской гряде. Между тем р. Аракс в своих верховьях могла бы служить прекрасной естественной границей. Теперь же приходится разбрасываться, в отношении охраны неприкосновенности границ, с войсками и охрана вытянута не цепью, а беспорядочными постами казаков и пограничников. В 1892 году последовала было отмена охраны границы пограничниками и возложено это было на кубанский казачий полк, однако скоро пришлось снова усилить последний пограничниками, так как оказалось невозможным, “в силу ломанности и извилистости пограничной линии”, охранять границу от контрабандистов и свободных переходов.

Ур. Кара-Курт, являющееся слиянием и устьем двух больших ущелий, одно из которых тянется от Саракамыша, а другое от Эзноса, представляет собой небольшую котловину, открытую к р. Араксу. На западе вырисовывается вершина Сурупхач, на юг синеватой грядой уходит Агридагский хребет, а с востока и севера нагромождены горные кряжи с скалистыми ущельями, покрытые сосновым лесом. У подножья немолчно рокочет Аракс. Я видел грандиозные картины каскадами падающего Терека, пенящийся в горах Ала-тау Джилаичик, порожистую Вуоксу с ее Иматрой, но Аракс в своих верховьях оставляет еще более глубокое впечатление. Начинаясь в недрах Деве-Баюк и Бингаль-даг, он стремительно несется по узкой стремнине Агридагской гряды. Более извилистое и ломаное русло трудно представить. Бешено ударяя в подножные скалы, причем брызги мириадами капель достигают вершины, река под острым углом отбрасывается в сторону, но там ее ждет новый гранитный великан-утес, новый поворота — и так на протяжении 60 верст. Но вот ущелье против Кизил-Килиса несколько раздвинулось, и пенистые волны с ревом несутся по уклону, играя камнями-гигантами, как мячиками. Вечно, зимой и летом, слышится гул, точно подземный, — это камни катятся по дну. При [270] крутых поворотах нередко вылетает на берег, с легкостью щепки, камень в несколько десятков пудов. Весь берег усеян такими каменными колоссами, на которых в солнечный день греются змеи-гадюки. Левый берег Аракса обрывистый, совершенно недоступный снизу и сверху. Этим воспользовались христиане, ища здесь убежища от курдов. Весь этот берег зияет дырами, точно бойницами, в диаметре от 3/4 до 1 арш., причем наблюдается известная симметричность. Обыкновенно каждое верхнее отверстие, на высоте 8-10 сажен, имеет внизу по прямой линии такое же отверстие. Нижнее отверстие начинается узким ходом, отлого подымающимся вверх, причем у входа всегда привален тяжелый камень, запирающий вход изнутри. Чтобы пробраться в пещеру, надо около 2-3 сажен ползти, после чего ход несколько расширяется и ступеньками идет вверх. На высоте 6-8 сажен открывается пещера, размером в небольшую комнату. Это и служило помещением для семьи и кладовой для имущества. Из пещеры вверх поднимался ход, по направлению к реке, который оканчивался верхним сторожевым отверстием. Некоторые пещеры соединены между собой узкими ходами, так что получается что-то вроде подземной деревни. По заявлению стариков-армян, эти пещеры еще сравнительно недавнего происхождения, а именно до последней турецкой войны они служили убежищем от курдов во время памятной резни в 1875 году, когда одновременно болгары и сербы вырезывались албанцами и арнаутами. Пещеры-убежища были недоступны для курдов, и единственно чем они заставляли иногда сдаваться, — это осадой, по и то беглецы предпочитали умирать от голода, чем отдаться на истязания баши-бузукам.

Немного выше устья р. Кара-Курт видны остатки древнего моста, переброшенного когда-то через Аракс. В настоящее время сохранились только береговые каменные устои, да и те скоро совсем исчезнут, благодаря нашему варварству по отношению к памятникам прошлого. Так, на моих глазах офицеры расположенного здесь полка пробовали силу пироксилиновых шашек на этих устоях, причем “восторгались”, когда вверх взлетали куски гранита, а цемент, связывающий глыбы, оставался нетронутым. По ту сторону реки, против моста, на красивом плато, окаймленном причудливыми холмами, видны развалины какой-то постройки — груды беспорядочно наваленных камней правильной четырехугольной формы, а также что-то вроде остатков фундамента, вросшего в землю.

По преданию, здесь был дворец-гарем одного из властителей Персии и Курдистана, который часто приезжал сюда на отдых и кейф, охотился у вершины Сурунхача, изобилующей и по настоящее время разного рода зверьем. [271]

К той же эпохе относят и постройку моста, что подтверждается особенностями в кладке, не похожей на древнеармянские, а равно и эпохи XIX столетия каменные сооружения. Рядом, с остатками этого моста видны развалины другого моста, построенного турками и разрушенного ими во время отступления в последнюю войну. В версте отсюда, вверх по течению, перекинут красивый, железнодорожного типа мост, сооруженный уже русскими.

В настоящее время от Саракамыша до границы проведена шоссейная дорога, напоминающая в некоторых местах по своим причудливым и красивым извилинам военно-грузинский путь. Контрабандная деятельность курдов и армян, несмотря на усиленную охрану границ, процветает. Чего еще лучше, когда мне, в версте от поста, удалось наткнуться на двух армян-контрабандистов, провозивших шелковые ткани. Армяне нисколько не смутились, хотя у меня и был конвой, напротив, предложили купить по дешевой цене прекрасные шелковые материи. Я заинтересовался такой смелостью и, если хотите, беспечностью контрабандистов, причем склонен был обвинить слабость пограничного надзора.

— Зачим, каспадин, бояться... Ничиго нэ выйдет, нэльзя гоняться за нами — ущелья многа, всякий дыра многа... А то вот тут русски граница, а два шага турецки граница... Зачим такой беспорядок... А мы народ честный, торговый, симья имеем...

Несколько своеобразно на контрабандистов смотрят пограничники-казаки. Так, конвойный казак, сопровождавший меня в деревню Сатаган, лежащую при самой границе, с завистью смотрел на солдат и каждый раз, как проезжали мимо поста, глубоко вздыхал.

— Что ты, станичник, так вздыхаешь? Солдатской службе завидуешь? — спросил я его.

— А как же, ваше вскородие, не завидовать... Богатеть тут можно, — охотно откликнулся казак.

— Как богатеть?

— А так вот. Попадешь на контрабанду, прихлопнешь его чёрта, а добычу себе, да еще награду получишь.

— Но ведь это убийство и грабеж... Грешно, наконец...

— Какое убивство. Ведь куртин нехристь, а казну добычей богаче не сделаешь...

Сказано это без малейшего оттенка злобы и ненависти, а скорее наивно. В этом взгляде сказалось все невежество нашего пограничника-казака, к подавлению которого, к сожалению, не прилагается стараний, напротив, фантастические рассказы “бывалых” вахмистров и урядников о несметных богатствах, которые перевозятся контрабандистами, разжигают алчность. Благодаря этому, нередки случаи убийства контрабандистов из-за куска шелковой материи, в которой будто бы “завернуты турецкие лиры”. [272]

На одном из перевалов около деревни Башкей мне пришлось наблюдать охоту на контрабандиста-курда. Как ни осторожно пробирался он по ущелью, стараясь держаться ближе к скалистой стене, зоркий глаз постового заметил “волка”, как зовут здесь контрабандистов, и он тотчас дал знать на ближайший пост. Через полчаса курд был окружен. Поздно заметил он засаду, но все же пытался прорваться и стал карабкаться чуть не на отвесную стегу, надеясь укрыться в камнях. Раздались выстрелы. Мы подъехали к месту облавы. Курд змеей извивался среди нависших над ущельем камней, а за ним лезли солдаты. Однако он, несомненно, ускользнул бы, если бы двое из пограничников не догадались заскакать с более пологого отвеса и тем самым окончательно отрезали курду путь к бегству. Видя бесплодность своих ухищрений, курд незаметно сбросил небольшой тюк, выпрямился и смело пошел навстречу пограничникам. К несчастью его, один из моих конвойных видел, как он бросил тюк, и указал солдатам. Те тотчас подняли добычу, связали курда и повели в Кара-Курт. Я подъехал к пленнику. Молодой, стройный, со сверкающими злобой глазами, он производил впечатление затравленного зверя.

IV.

К верховьям Аракса. — Измаил-паша. Встреча с курдами.

После двухдневного отдыха в Кара-Курте я, в сопровождении двух конвойных казаков, двинулся дальше к верховьям Аракса. Путь наш лежал сначала по берегу Аракса, а около деревни Кизил-Килиса, где река делала крутую извилину, мы свернули по ущелью того же названия. Тропинка, пробитая ногой туземца и его единственным рабочим животным — ишаком, змейкой вилась вверх по отвесному склону ущелья, то прячась среди камней, то взбегая по глинистому скату. Лошади наши осторожно ступали, низко опустив свои головы и время от времени останавливаясь перед осыпавшейся тропкой, так как такие разрушения единственного пути самые опасные и бывали случаи, когда опытное животное летело вниз вместе с седоком. Происходят осыпания обыкновенно летом, когда высохший грунт начинает оседать. Впереди блеснула полоска арыка, и мы скоро выехали на плато, сплошь засеянное ячменем. Приятное зрелище представлял этот небольшой, десятин в 20, четырехугольник, с которого кормилась деревня в 25 дворов. Густой золотистый ячмень тихо шелестел своими полными усатыми колосьями, а среди его пустой поросли взрезывались серебряные ленты канавок, зигзагообразно [273] извиваясь по каждой полоске и питая влагой каменную сухую почву. Кое-где показывались согнутая фигура туземца с сапой в руке, заботливо наблюдающего за тем, чтобы ни одна капля ценной влаги зря не пропала. Один из них подошел к нам и, низко поклонившись, спроси л по-армянски:

— Ты, господин, богатый, а я бедный, одолжи мне табаку, а то я два дня не курил...

Я дал ему несколько папирос. Армянин слегка кивнул головой, надел свою шапку и, приняв небрежную позу, начал философствовать.

— Ты, конечно, господин добрый, сразу дал. А вот иной сначала, откажет, а то еще ногайкой раз-другой опояшет, ну, а потом ничего — все-таки даст: “на, армянская собака”, крикнет. А какая собака армянин?! Армянин — христианин. Это курд — вот собака... Магомету кланяется...

Мы тронулись дальше. Армянин, попыхивая папироской, пошел рядом со мною и продолжал думать вслух:

— Армянам тяжко от них, курдов. Грабят, жгут, режут. Защиты от них никакой... Налетят, как волки, разобьют все, и прощай все добро...

— Ты, господин, — поворачивая ко мне свое почерневшее от пота и загара лицо, снова вкрадчиво обратился назойливый собеседник, — дал бы мне несколько монет (рублей) на поправку хозяйства, а я тебя провожу...

— Прочь, армянская собака, — неожиданно закричал подскочивший конвойный и замахнулся ногайкой. — Смотрите, ваше вскородие, он уже бурку вашу отстегнул и в суме шарит.

Армянин испуганно отскочил в сторону и скоро скрылся за поворотом. Бурка моя свалилась, а левая сума оказалась отстегнутой. Меня неприятно удивила такая назойливость, связанная с любовью к чужой собственности. Потом, когда я поближе столкнулся с армянами, я еще более убедился в их назойливости, доходящей далее до нахальства, но повышенного воровства не замечал, так что указанный случай со мной пришлось отнести на счет обычного процента этого социального зла, в равной степени встречающегося у всех народностей Российского государства.

Скоро тропинка круто повернула к ущелью, и мы врезались в лесную чащу. Сразу как-то стало темно и нас охватило сыростью. Полное безмолвие, только уверенный шаг наших лошадей, звонко отчеканивавший по каменистой тропинке, нарушал жуткую тишину.

Удивительно мертвые леса здесь. Отлично знаешь, что они полны разного рода дикими зверями, различными породами пернатых существ, а так все тихо и безмолвно, что невольно охватывает жуть, невольно хочется скорее выбраться на полянку, на простор. В эти моменты я испытывал такое чувство, как будто [274] двигаюсь по тому заколдованному спящему царству, о котором слышал в детстве из сказочных подвигов Ивана-царевича. В эти моменты каждый шорох падающей сосновой шишки заставляет вздрагивать. Даже лошади как-то нервнее настораживаются, постоянно прядут ушами и осторожно пофыркивают, подозрительно косясь на каждый куст около тропинки, Вдруг моя лошадь шарахнулась в сторону, испуганно захрапела и попятилась назад. Я посмотрел вперед и увидел около тропинки двух курдов, безмолвно сидящих на краю обрыва в своей обычной позе. Я невольно вспомнил рассказ таможенного чиновника о любимом время провождении курдов — забираться в лес и часами сидеть в полном безмолвии, не меняя позы, с угрюмыми лицами, от которых “мороз пробегает по коже”. Получается что-то вроде обожания этих диких лесов, создается из них какой-то культ.

— Ну, и народ этот куртины, — заговорил мой конвойный, когда мы миновали курдов, проводивших нас взглядами, полными ненависти: — живет, не работает, днем в лесу сидит, видно, пням поклоняется, а ночью промышляет... Одно слово зверь, вот как бы в роде чекалки (шакал). Ну, и боязно, когда так вот один на них наедешь, — того и гляди, голову срубят тебе. Тут беда как сторожким надо быть...

Когда я услышал последнюю фразу, то тотчас же вспомнил рассказ пограничного офицера, как он раз чуть не стал жертвой этой излишней казачьей “сторожкости”.

Как-то осенней ночью он в сопровождении двух конвойных пробирался к себе на пост. Дорога шла по ущелью. Офицер не допускал, чтобы один из конвойных ехал впереди, как это обыкновенно делается большинством офицеров, и они следовали сзади в нескольких шагах. Тишина была мертвая. Вдруг послышалось щелканье затворов. Офицер сдержал лошадь, громко окрикнув: “Кто там?” Молчание. Один из конвойных солдат поехал вперед, но не успел сделать и пяти шагов, как грянул выстрел. К счастью, пуля никого не задела. Офицер снова окрикнул, и минуту спустя впереди неясно обрисовались силуэты двух всадников. Оказались казаки. Последние объяснили свой поступок сторожкостью насчет “куртин”. Остается верить на слово, хотя, надо правду сказать, казаки, прослужив 2-3 года в таких дебрях, особенно на посту, где в течение многих месяцев они, кроме нескольких примелькавшихся и надоевших физиономий однополчан, никого не видят, сами дичают.

Тропинка, по которой мы пробирались сквозь лесную чащу, исчезла, и передовой казак стал искать следов дороги. Пришлось снова спуститься в ущелье и ехать по руслу узкой горной речки, [275] усеянной гладкими скользкими камнями, надводная часть которых покрылась зеленоватой плесенью. Подвигались крайне медленно, и конвойный то и дело останавливался, ища свободного прохода между камнями. В некоторых местах приходилось брать эти барьеры прыжками с риском принять ванну, но привычные горские казацкие лошади проделывали это крайне осторожно, точно понимая неопытность седока. После часового переезда по импровизированному пути вдали показалась блестящая лента воды, а за крутым поворотом нас охватил шум реки...

Мы снова у Аракса... Еще грандиознее картина падения воды с 10-футовым уклоном на каждые 100 футов русла... Пудовые камни, точно мячики, прыгали по откосам и гребням, снова увлекаемые пенистой волной. Лошади, насторожившись, тихо пробирались по грядам камней, обходя опасные места по воде. Этот путь был для нас самый опасный, так как наши лошади ежесекундно рисковали быть изувеченными камнями, подбрасываемыми волной, и когда мы выбрались на плато, казаки сияли свои папахи и истово перекрестились.

— Слава те, Христос... Ну, и чёртово местушко, — проговорил один из них, обращаясь ко мне. — В позапрошлом году мы по реке ехали, каменюкой казака убило — вот так же ехали с конвоем, а каменюка как хватит о берег, да подскочит и прямо по носу — так тут и лег...

— А в прошлом годе, — заговорил другой, — вот в энтой щели, што проехали, ведмедь казака задрал. Послала ево барыня, офицерша-то, за малиной... Нет и нет... Прошла неделя, ну, думали, к турке сбежал... Ан смотрим, куртин приехал на пост и болтает, што убитый казак лежит. Ну, сичас туда — глядим Ермилин сердешный под кустом лежит и смердит уже от лево, весь бок так и вырван...

Перед нами расстилалось огромное плато, которое ровной степью уходило к Саганлугу и к Поссипской долине, а на юге упиралось в мрачный хребет Агридага. Солнце склонилось к западу, и подножье хребта было изрезано причудливыми группами светотеней, на фоне которых ярко вырисовывались вершины хребта, залитые солнцем.

На этом плато был последний и жестокий бой отряда генерала Геймана с отрядами Измаила-паши. После аладжинского поражения Мухтар-паша с 8-ю батальонами поспешно отступил к Саганлугу и в то же время приказал Измаиле-паше идти в Поссипскую долину на соединение с ним, чтобы преградить путь русским к Эрзеруму. Отряд генерала Геймана, силою до 30,000 человек, спешно двинулся по пятам Мухтара-наши. В течение нескольких дней русские войска преодолевали отчаянные преграды, в виде [276] ущелий, горных гряд, непроходимых чащ, благодаря чему турецкие отряды не только соединились, но укрепили позиции и были готовы к встрече русских войск. Эта была последняя попытка турок удержать “русскую лаву”. Мухтар-паша, испытанный полководец, отлично сознавал, что раз и здесь им будет проиграна битва, то вся азиатская часть Турции без выстрела будет занята русскими, — настолько турецкое войско и все население было подавлено рядом крупных неудач. Вот почему этот бой, по словам турецких офицеров, принимавших в нем участие и любезно рассказывавших мне различные эпизоды из минувшей войны, был самый ожесточенный и дорого обошелся как туркам, так и нам. Много раз соединенные отряды Геймана и Тергукасова ходили в отчаянную атаку позиций, занятых турками, но каждый раз вынуждены были прекращать бойню с огромными уронами. Но взять надо... Тут боролись за тот конец, который венчает дело... Проиграй этот бой русские, сообщал мне командир турецкого драгунского полка, все их победы, все их трофеи пропали бы, потому что свежих сил у них не было, позиции страшно растянулись, а тут зима наступала со своими трескучими морозами и ужасными метелями... “Мы были дома, а вам, русским, и хлеба негде бы взять, так как край был совершенно разорен, да и армяне плохие помощники в этом”... Турецкие отряды проявили в этом бою удивительную стойкость и показали, что в храбрости их упрекнуть нельзя... Только отчаянный натиск приступом, когда рукопашный бой превратился в что-то дикое и “изуверское”, сломал турецкое упорство... Ряды, вражьи дрогнули, турок охватить панический ужас, и они, бросая оружие, бежали к Эрзеруму.

Вдали видны были армянские и курдские поселения, занятые нашими и турецкими пограничными отрядами. К одному из них, Сатагану, расположенному как раз на границе, мы и направились.

Сатаган. — В туне пограничного офицера. — Переезд через границу.

Сатаган, армянская деревушка, служит пограничным пунктом на пути к Эрзеруму. Здесь расположен отряд пограничной стражи. Местность вокруг Сатагана совершенно открытая, и только на юго-востоке чернела гряда Агридага. Почва скудная, местами каменистая, местами солончаковая. До последней русско-турецкой войны деревню населяли курды, а после войны, когда это население вошло в русские пределы, а соседнее армянское в турецкие, то произошел обмен. Последний был довольно обычным явлением в то время, он же служит источником постоянных [277] столкновений между пограничными селениями. Обменявшись селениями и землями, курды и армяне взаимно не могут забыть прежних угодий, которые как с той, так и другой стороны кажутся в некоторых случаях более ценными, а, кроме того, некоторые владения продолжают оставаться, в силу обычая, в обоюдном пользовании. Вот почему захват скота теми и другими, драки, уничтожение посевов — здесь явление хроническое.

Начальник пограничного отряда любезно предложил мне остановиться у него, пока не будут проделаны все формальности с пропуском меня через границу.

В армянской туне, глубоко врытой, со скудным освещением через верхнее окно, убранной местными паласами, с серией больших и малых тахт, с неизменным оружием на стенах, мы беседовали до глубокой ночи... Предо мной развернулась знакомая безотрадная картина гиблых мест, но повесть офицера про жизнь на малоазиатской окраине веет безысходной тоской, представляет собой сплошную драму с обычным эпилогом — пьянством, сумасшествием или самоубийством, если только счастливый случай вовремя не вырвет из “этого ада”.

Вот, точно живая, фигура сотника Среброва, заброшенного со своей полусотней в Башкей — жалкую армянскую деревушку, приютившуюся у подножья Агридага... Изо дня в день одна и та же безотрадная природа, один и тот же серый пейзаж, те же незатейливые обязанности по службе и те же три четверти суток совершенно не занятые... Книги, газеты, письма заполняют три недели службы, а поездка в штаб, свидание с товарищами несколько освежает впечатления. Но все это постепенно бледнеет на сером фоне обыденщины, растаивает под гнетущей тоской, которая все больше и больше ведается в сердце и...

— Полусотня, готовьсь... Корнгунов, дьявол, где ты?!.. В грязном бешмете, опоясанный кинжалом, в папахе на затылок, с безумным взглядом стоит на крыше туны, широко расставив ноги и “руки в боки”, сотник Сребров и хрипло кричит на всю деревню. Через несколько минуть полусотня, предводительствуемая пьяным командиром, вихрем вылетает из деревни, бешено несется по плато, время от времени давая залпы... Окрестное население, знакомое уже с этими выходками сотника, старается не попадаться на глаза, все спешат сняться с работ и укрыться подальше от безумной джигитовки полусотни. Во время одной такой бешеной скачки Сребров упал с лошади и сломал позвоночник.

— А ведь был один из самых интеллигентнейших офицеров, с университетским образованием, вдумчивый человек, водки и в рот не брал... Теперь живет в станице, урод и [278] пьяница... И таких драм на моих глазах за десять лет службы было немало и если что меня спасает — так это семья и частые поездки в Карс и Саракамыш. Поедешь, освежишься и как будто легче, светлее станет на душе. Но когда семья уезжает, как вот сейчас она уехала гостить к родным в Варшаву, то прямо не знаешь, куда деваться от тоски (Позднее я узнал, что мой любезный сатаганский собеседник страдал уже в то время периодическим запоем.).

Рано утром мы выехали к границе, вызвали начальника турецкого караула, и я передал ему свою официальную бумагу о пропуске и письмо от генерала Ф. к начальнику пограничных турецких войск Магомет-бек-Али. Так как вся эта процедура должна была занять не менее 6-7 часов, то офицер предложил мне поехать в горы. Я охотно согласился. Сделано было распоряжение о высылке вперед двух солдат с самоваром и завтраком.

Проезжая армянскую деревню, я не мог не обратить внимания на следующее странное явление. Был праздничный день. Все жители высыпали на крыши тун и кейфовали, попыхивая трубками. Когда мы проезжали мимо, то никто не только простым кивком не приветствовал нас, но даже позы не переменил, а с одной туны в меня попала, очевидно, нечаянно, арбузная корка, и виновник, пожилой армянин, только осклабился... Спутник мой сначала вскипел и уже поднял нагайку, но потом с силой рванул лошадь и карьером пролетел через деревню.

— Не могу привыкнуть к такому систематическому пренебрежению, граничащему с ненавистью. Между тем поводов к этому положительно нет никаких... Я и жена старались войти с жителями в более тесное общение, но бесполезно. За солдатами зорко слежу, чтобы не обижали население, и жалоб действительно не поступает. Только когда нужно им что-нибудь от меня, то армяне становятся до противного льстивыми, изгибаются в три дуги, но это до момента, когда они или добьются своего, или получат категорический отказ — после вот такое же дикое отношение.

Я попытался объяснить это вековым унижением армянского народа, которое и выковало такое отношение к господам положения.

— Сначала я и сам так думал, но потом убедился, что все-таки господа положения армяне, а не другая нация — не греки, ни тем более курды.

Армянин — экономический властелин. Вся торговля в его руках, мимо которых не пройдет ни один курдский бык, ни один греческий овощ и обратно — ни одна спичка, иголка не попадет к курду и греку помимо армянина. Еврей на Западе, китаец на [279] Дальнем Востоке, армянин в Малой Азии — в одной роли, в смысле торгового господства. Армянская масса трудолюбива, поразительно работоспособна, но также закабалена своими сородичами-кулаками, и все-таки они не только не питают к последним ненависти, напротив, гордятся, что их среда, а не другая нация поставляет сильных купцов.

— Так, по-вашему, причина армянских погромов курдами имеет под собой экономическую подкладку? — спросил я.

— Главным образом, но, конечно, религиозная ненависть играет не последнюю роль. Я бы так сказал: начинает экономический расчет, а религиозная рознь разжигает и остервеняет курдов.

На полянке, под старой чинарой, был разостлан палас, завтрак и чай готовы. У наших ног безбрежной серой далью расстилалась сатаганская равнина, играя на горизонте причудливым маревом. Невольно охватывает грусть при мысли, что в этой безотрадной обстановке не одна культурная жизнь задыхается в мучительной борьбе за право пользоваться иной, более светлой долей, не одна интеллигентная сила сгинула под бременем ужасов моральных...

Я с боку посмотрел на своего спутника. Он, полулежа и подпирая правой рукой голову, рассеянно смотрел вдаль, а выражение лица выдавало его затаенную мысль, — рвался он туда, в светлый шумный город, в пеструю нарядную толпу, на Уяздовскую аллею (он был поляк) — в Варшаву, где он провел свою юность, где прошли его лучшие годы...

— А хорошо бы теперь в Питер или в Варшаву... А! как вы думаете? — вдруг обратился он ко мне. — Ну, да что мечтать, верно, сгину здесь, в этих проклятых ущельях...

Он взял бинокль и стал осматривать равнину...

— Эге... Никак за вами Турция едет... Так и есть. Да никак и офицер выехал навстречу для почета. Молодец Магомет-бек. Ну, надо ехать и собираться вам в путь-дорогу... Счастливец вы — через месяц снова увидите Питер, красавицу Неву, широкий Невский... А, чёрт!.. неожиданно закончил свое напутствие офицер, с ожесточением швырнув не докуренную папиросу.

Он не ошибся. Меня встретил молодой турецкий офицер с десятком конных солдат. Приветствуя меня рукой, быстро описавшей красивую линию от сердца к голове, турок-офицер передал по-французски приглашение Магомета-бек-Али навестить его в штаб-квартире. Подали мне оседланную лошадь, покрытую красивым узорным чапраком. Чемодан мой из рук пограничника-вятича перешел к рослому драгуну-турку. Я простился с офицером, благодарил за радушный прием. Офицеры обменялись воинскими приветствиями, и мы тронулись в путь. [280]

VI.

В гостях у турецких офицеров.

Через два часа быстрой езды, вызванной скорее горячностью моей лошади, чем моим собственным желанием, мы были у Кизляр-Дага, у подножья которого живописно раскинулась курдская деревня того же названия, где и была штаб-квартира Магомета-бек-Али. Офицер, сопровождавший меня, все время ехал несколько позади так, что голова его лошади была у моего стремени. Это был знак почетного внимания. Когда показалась деревня, он поравнялся со мной и, извинившись, познакомил с воинским турецким обычаем, по которому я должен, в случае встречи меня самим генералом, за несколько сажен слезть с лошади и идти пешком. Действительно, Магомет-бек-Али вышел навстречу, окруженный офицерами. Лишь только ясно обрисовалась высокая фигура старика в красивой форме, я слез с лошади, сбросил бурку и направился к группе, очевидно, ожидавшей меня. Не допуская меня на несколько шагов, генерал медленно пошел навстречу, красиво отсалютовал рукой и, когда я отдал честь по военному, он обеими руками пожал мою правую руку, а затем обнял и поцеловал уже совсем по-русски.

— Добро пожаловать, дорогой гость, — заговорил Магомет-бек-Али, к моему удивлению, на русском языке с тем характерным акцентом, где буквы у и ю, а и я, и и ы, и и э свободно заменяют друг друга.

Он подвел меня к офицерам и отрекомендовал. Те салютовали, я козырял.

— А теперь ко мне, прошу, — обратился генерал ко мне по-русски, а к своим по-турецки.

Квартира Магомет-бек-Али представляла собой огромную туну, всю устланную и положительно затканную паласами. Обстановка была самая скромная — длинные софы, низкие столики, по стенам оружие.

Когда я осматривал помещение, хозяину очевидно, заметил мое любопытство и, улыбнувшись, сказа л:

— Живу по-солдатски, а не по-генеральски. У вас, русских, не так живут генералы, да что генералы — вот я знаю полковника, в Кара-Курте имеет квартиру, в пору нашему паше.

— А вы, генерал, были в России? — задал я вопрос.

— Да я давно жил, но только по неволе — в плену был... Он провел рукой по своей красивой белой бороде, и по лицу пробежала тень грусти. Потом он вскинул головой, снял шапку, повязанную шарфом, уселся на софе, по-турецки подняв ноги, рукой показал мне место рядом и снова за говорил: [281]

— Генерал Ф. мой лучший друг. Я люблю его, Великий полководец, храбрый воин. Если бы не он — не взять бы русским Карса, не быть бы мне в плену, не знал бы друга. Он узнал слабое место крепости, неожиданно зашел с востока и ударил на мой редут с своими молодцами. Бой был ужасный... Мы, голодные и. холодные, напрягали все свои силы и были близки к победе, да к Ф. подоспела помощь... Я был ранен в грудь штыком и попал в плен.

Генерал помолчал немного, как бы что-то вспоминая. — Когда я уже лежал раненый и ждал смерти, вдруг слышу голос Ф. (а по-русски я и тогда, понимал): “Братцы, щадите безоружных и раненых, были они враги, а теперь братья, которые дрались, как львы, за честь своей родины”. Вот за это я его и полюбил... В плену я жил во Владикавказе, был и в Москве...

Несколько солдата внесли на огромном подносе кофе в миниатюрных чашечках, груды лакомств, среди которых преобладали засахаренные орехи разных сортов. Меня занимал тот этикет, с которым все это проделывалось. Тут во всей силе сказался восточный деспотизм, свитый из тончайших нитей гордости, доходящей до пределов спеси, болезненного и жестокого самолюбия, а главное — отрицающий личность в подчиненном. Только этим и можно объяснить манеру уходить из комнаты, в которой начальство, не поворачиваясь, а пятясь в изогнутом положении, с рукой, постоянно козыряющей от сердца к голове.

Генерал два раза ударил по подносу, стоявшему перед нами с яствами. Явился седой турок. Генерал по-турецки сказал, чтобы он предупредил женщин, так как он с гостем будет у них.

Я, понимая по-турецки, совершенно не ожидал такой чести и выразил свою благодарность по-русски.

Генерал, видимо, был польщен и тут же пояснил, что он против обычая прятать жен, что он вообще сторонник широких реформ во всех областях турецкой жизни — государственной, экономической, социальной и семейной. Вот почему он имеет только одну жену, дочерей воспитывает по-европейски, а сыновья получили образование в Англии: один — моряк, другой — доктор.

Этот взгляд отразился и на семье. Когда я вошел в женскую половину туны, убранной крайне пестро и разделенной на несколько полукомнат, навстречу мне поднялась пожилая, но еще сохранившая следы красоты женщина и, протягивая руку, приветствовала с благополучным прибытием. Тут нее она познакомила меня с двумя взрослыми девицами, который реверансировали на мой поклон и охотно отвечали по-французски на мои вопросы. Вечер прошел совершенно незаметно, и я никак не мог допустить и тени возможности такой культурной семьи [282] где-то в чёртовом углу Малой Азии, в то время как на 2-3-часовом расстоянии отсюда, в черте европейских владений, культурные люди опускаются, пьянствуют, стреляются. Некоторое объяснение этому можно найти в том, что турецкие офицеры в большинстве случаев выросли в этой обстановке, здешняя природа — им родина; между тем русский пограничный офицер по неволе загнан сюда, от родных сердцу дорогих мест.

Утром я был разбужен неистовым грохотом барабана.

Я вскочил. Комната была залита солнечными лучами, снопом проходившими через широкие окна туны, и “зайчики” причудливо переливали своими быстрыми светотенями. В это же время тяжелая ковровая портьера, заменяющая дверь, приподнялась, и передо мной выросла огромная фигура турка-драгуна. Добродушная физиономия этого верзилы невольно внушала доверие.

— Я приготовил высокому господину воду для мытья, — произнес он по-русски довольно чисто.

Я выразил по этому поводу недоумение. Оказывается, что он с европейского берега и долго служил юнгой на торговом судне, бывал часто в Одессе, знает хорошо Новороссийск. Генерал нарочно прикомандировал его ко мне. Звали его Дос-Али.

Барабанный бой продолжался, а когда трели замирали, слышался отдаленный гул — точно земля глухо рокотала.

Я спросил Али, что это значит.

— Полки подходят. Генерал наш смотреть их будет.

— Какие полки?

— А что султан потребовал — курдские, вроде русских казаков.

Я быстро оделся, вышел из туны и направился к месту, где грохотал барабан.

На крайней туне стоял Магомет-бек-Али, окруженный офицерами, а внизу расположился целый взвод барабанщиков, которые неистово выбивали трели палками по натянутой коже. Саженях в 20-ти бесконечной лентой тянулись войска.

Генерал любезно приветствовал меня и спросил, хорошо ли я спал. Я поблагодарил за внимание и попросил принять меня в круг его свиты.

Он любезно согласился и охотно делился впечатлением от проходивших полков.

— Это наша легкая кавалерия, в роде ваших казачьих войск. Все курды. Идут на укомплектование европейских войск, главным образом в Македонию.

Вероятно, на моем лице выразилось сомнение, потому что генерал сейчас же начал горячо доказывать, что он говорит правду.

— Я знаю, вы, русские, все про войну с нами толкуете, что будто мы усиленно готовимся. Нет, воевать нам не из-за чего [283] с Россией. Из-за армян? Аллах с ними, мы пойдем на все уступки, чтобы мирно уладить этот проклятый вопрос. Вед вы не станете воевать из-за еврейского вопроса, а он для России то же, что армянский для Турции.

Когда полки прошли и скрылись в ближайшем ущелье, где им была назначена стоянка, к туне красивой кавалькадой подскакали на кровных лошадях начальники отрядов в пестрых костюмах, отсалютовали генералу и примкнули к общей группе.

— Сегодня будет смотр, — обратился ко мне генерал: — и я с удовольствием допустил бы вас, но боюсь вызвать ропот среди моих подчиненных. Вы для них, особенно для курдов, по-прежнему враг... Но я вас устрою на хорошем месте, и в бинокль вы можете наблюдать издали джигитовку.

После кофе и обильного завтрака генерал пошел осматривать части и пригласил меня, шутливо предупредив, что мне, как чужеземцу, воспрещается фотографировать и зарисовывать,

В общем я получил приятное впечатление от всего виденного. Солдаты, лошади, амуниция, дисциплина, муштровка. Особенно меня занимали солдаты-драгуны. На подбор рослые, с добродушными физиономиями, хорошие наездники. Я невольно сравнивал эти симпатичные фигуры с теми звероподобными в красных фесках турками, которыми офени щедро наводняют русские села и деревни... Я поделился впечатлением с генералом. Он улыбнулся и сказал:

— Почему-то у европейцев сложилось убеждение, что турок — это зверь. Но ведь и на казаков русских так смотрят немцы и французы, а разве они такие. Курды с их постоянной распрей с армянами, доходящей до взаимной резни, много поддерживают составившееся невыгодное мнение о турецком солдате. Турок — солдат храбрый, лихой воин, но он добрый и великодушный.

Смотр курдских полков произвел на меня неизгладимое впечатление. Наша знаменитая казачья лава и та отчаянная джигитовка, которой стяжали себе славу донцы, нашли достойных соперников в курдах. Но тут лихость получает какой-то дикий оттенок, благодаря, конечно, более низкому уровню развития как рядового курда, так и офицерского состава, набранного из простых же курдов. Я уверен, что прототипом этих полков послужили наши казачьи войска, и, насколько мне удалось узнать, происхождения они недавнего.

Вечером беседа наша снова вертелась на военных вопросах.

— Нет, ошибаются европейцы, думая, что турецкая армия слабая, не выдерживает натиска европейских войск. Последняя война с Россией показала обратное. Как вы не признаете себя побежденными японцами, так и мы вами в последнюю кампанию. Вспомните, во что обошлась она вам. Сколько русских войск [284] погибло здесь под Зивином, Ардаганом и Карсом... А Карс — это ваш Порт-Артур. Если мы проиграли кампанию, то по тем же причинам, что и вы в японскую войну: отсутствие запасов оружия, его несовершенство, плохая боевая подготовка офицеров, отвратительно поставленная интендантская часть. Прибавьте ко всему этому еще одно весьма важное обстоятельство — это скудную материальную обеспеченность турецкого офицера на службе и полную необеспеченность семьи на случай инвалидности и смерти. Вот почему довольно часты были случаи, когда офицеры, подготовив свои части к битве, отходили за черту выстрелов, предоставляя солдатам распоряжаться боем. А офицерское жалованье? Оно ровно в два раза меньше, чем у русских, и в три раза — чем в Германии. Затем у нас не дают обмундировочных, а натурой — даже и мундир, который переходит от заместителя к заместителю, не считаясь ни с ростом, ни с комплекцией. Да, Турция нужны реформы во всех отраслях государственной жизни. Настанет время, когда и Турция войдет в состав культурных европейских государств.

На следующий день я простился с Матомстом-бек-Али, который снабдил меня письмами к его друзьям в Эрзеруме и Трапезунде, и я тронулся по эрзерумской дороге в сопровождении целого эскорта, драгун.

Я. Я. Полферов.

Текст воспроизведен по изданию: По ущельям Агридага // Исторический вестник, № 4. 1910