МОРОЗОВ Н.

ЗА СНЕЖНЫМИ ВЕРШИНАМИ

(Из путевых заметок).

I.

Первые дни в Закавказье.

Вдали тянулись телеграфные столбы закавказской железной дороги и шумела Кура, а сзади, как смутное воспоминание о древних временах, темнели над утесом на фоне ночного неба развалины Мцхетского монастыря, с блуждающими в нем при свете восходящей луны длинными тенями не то его окон, не то былых мцырей (монахов). Мне думалось о том счастливом времени, когда все монастыри на земле будут так же населены только тенями своих теперешних обитателей.

— Вот увидишь сам, как тебе будет хорошо и удобно работать у князя Георгия... Там все, наверно, уже приготовлено для тебя: и особая комната, и чернила, и бумага, и никто не будет тебе мешать! — Так говорила мне Ксана, чувствовавшая некоторое угрызение совести, что отвлекла меня этой поездкой от моих обычных работ. Мы начали искать глазами кого-нибудь, кто помог бы нам отнести наши чемоданы на вокзал, видневшийся в нескольких десятках шагов от нашей крошечной станции на военно-грузинской дороге, где мы только что высадились из дилижанса. Но на пустынном дворе не было никого. Я вошел в станционное здание, и сонный смотритель, или кто-то в этом роде, предложил мне самому сходить за носильщиком. [51]

Возвратившись снова на двор дилижансов, я посмотрел на наши вещи, лежавшие посреди него. Отнести самим без веревки их было явно невозможно, и потому я, оставив Ксану беречь багаж, снова пошел на станцию и после значительных усилий нашел, наконец, человека, который помог мне водворить их на платформе вокзала.

— Когда идет поезд по направлению к Кутаису? — спросил я сторожа.

— Восьми-часовой уже ушел, а следующий пройдет во втором часу ночи.

— Вот тебе и раз!

Сейчас было только девять часов вечера по местному времени. Нам приходилось сидеть на своих чемоданах всю первую половину ночи только для того, чтобы проехать потом три станции и, высадившись из вагона в четвертом часу, явиться в гости к своим знакомым землевладельцам около шести утра и разбудить весь дом... Когда я сообщил Ксане эти печальные результаты, она пришла в полное отчаянье. Два дня вставанья на рассвете уже совершенно измучили ее. От одной перспективы провести еще третью ночь без сна она готова была расплакаться.

— Переночуем здесь и отправимся со следующим дневным поездом, — сказала она. — Тогда мы будем у князя Георгия днем и прямо к обеду.

Я пошел к начальнику станции.

— Нет ли здесь гостинницы переночевать?

— Во всем местечке нет ни одной.

— Нельзя ли переночевать на станции?

— Нет! Здесь ночевать никому не позволяется.

— Но что же нам делать?

— Идите обратно на военно-грузинскую дорогу — там есть комната для пассажиров.

Тут только мы поняли, какую ошибку сделали, что не доехали в дилижансе до Тифлиса!

Ксана пошла на станцию дилижансов и возвратилась в еще большем отчаянье...

— Там голые нары в общей комнате, грязь и, наверно, тараканы, клопы и всякие насекомые! Я не хочу там ночевать!

— Но что же ты хочешь?

— Поедем в Тифлис! Поезд идет туда через час и придет в двенадцать ночи! [52]

Ехать в Тифлис за двадцать верст только для того, чтобы переночевать и возвратиться обратно завтра через это же самое место!..

Но Ксана была совершенно расстроена и ни на что не годна. Я пошел к кассе и, нарочно для ее успокоения, взял два билета в ненавистном мне вагоне второго класса, где ездят только те, кто не хочет ехать со всеми и не имеет денег для того, чтобы поехать в первом классе... Затем я отправился в телеграфное отделение, чтобы послать телеграмму князю Георгию о нашем приезде в его дом к завтрашнему обеду.

— Неужели вы действительно едете в Тифлис только затем, чтоб переночевать? — спросил меня, прочитав мою телеграмму, красивый худощавый грузин-телеграфист.

— Что же поделать? Жена утомлена и не хочет ночевать на нарах!

— Так переночуйте у меня! Мы будем очень рады! Правда, что наша казенная квартира тесная — две комнаты с кухней, но мы можем уложить вас в столовой на диване и перенести туда еще одну из наших кроватей.

— Но я уже взял два билета до Тифлиса!

— Это пустяки! Я их отнесу кассиру, и он возвратит вам деньги, а билеты передаст кому-либо другому.

Страшно тронутый таким неожиданным гостеприимством, я возвратился к Ксане и передал ей предложение. Она тотчас же ухватилась за него.

Телеграфист привел к нам свою жену, очень молодую, симпатичную и интеллигентную женщину, несколько болезненного вида, и она пригласила нас идти и побыть с нею, пока ее муж оканчивает свою работу. Мы перешли по тусклой лестнице вверх, в их скромную квартиру, где она поставила самовар, принесла булки, молоко и яблоки. Мы расположились по товарищески вокруг стола, перед открытым окном, в которое влетали из горячей внешней атмосферы и кружились перед нами над лампой тысячи каких-то маленьких местных мушек, или чего-то в этом роде. Через несколько времени к нам присоединился и телеграфист, остававшийся до того на телеграфе для пропуска поезда.

— Вот деньги за ваши билеты, — сказал он мне.

Я сердечно поблагодарил его.

— Вы похожи на свой портрет! — снова сказал он мне, разглядывая мое лицо. [53]

Теперь я понял, почему они приняли меня сразу так радушно. Очевидно, они знали мою прошлую судьбу и сочувствовали мне. Это сделало нас как бы давнишними знакомыми.

— Где вы видели мой портрет?

— В «Вестнике Знания». Я читал там вашу статью об Апокалипсисе.

Они рассказали мне свою историю. Он сначала служил в Киеве, где и женился; но грудная болезнь жены принудила его искать места на юге, и он, в ожидании лучшего, пристроился здесь. Оба оказались замечательно симпатичной, отзывчивой и читающей парочкой. Мне грустно было подумать, что мы встретились только на перепутье и более, по всей вероятности, никогда не увидим друг друга. Сколько хороших, добрых людей рассеяно по свету — и больше всего их в скромной обстановке интеллигентных тружеников! И как хорошо случайно находить заочных друзей в таких отдаленных уголках России!

Ксане постлали простыню и положили подушку с одеялом на кушетке. Я насильно отбился от предлагаемой мне хозяевами одной из их двух кроватей и расположился на полу. Они удалились в свою спальную, соседнюю комнату, отделенную от нашей только занавесками, вместо дверей. Огни были потушены. Все замолкло и погрузилось во тьму.

— Никусь! — вдруг раздался напуганный шопот Ксаны. — Здесь ползают! Зажги спичку!

Я разыскал на столе коробку и зажег. По кушетке, действительно, ползли два клопа.

Ксана вскочила, как ужаленная.

— Я не могу здесь спать!

— Иди на пол, а я перейду на кушетку. Я не боюсь клопов.

Мы переместились, и снова все затихло. Через несколько минут опять послышался отчаянный тихий шепот:

— И здесь ползают! Я лучше буду всю ночь сидеть!

Я видел, как она тихонько поставила два стула, один против другого, и, окутанная в одеяло, села на одном, положив ноги на другой. Я видел на сероватом фоне окна ее силуэт, но притворился спящим, думая, что если я буду утешать ее, то она расплачется, и наши гостеприимные хозяева услышат и будут сконфужены и огорчены.

Но они уже услышали. В соседней комнате поднялся [54] тревожный шепот, и вдруг раздался, как бы сквозь слезы, голос хозяйки:

— Боже моq! Мы и не подумали, что в кушетке есть клони! Нам так хотелось вас устроить, что совершенно позабыли! Мы здесь недавно, и квартира досталась нам с насекомыми...

— Нет! нет! Ничего! Мы отлично устроились, — поспешно ответила Ксана.

— Но мы знаем, что там клопы! — со слезами в горле говорила хозяйка.

— Пустяки! Успокойтесь! — вмешался наконец и я. — На кушетке уже я, а не она, а я не боюсь никаких клопов в мире. Она же теперь на тюфяке, где ничего нет. Спите себе спокойно!

Снова послышался огорченный шепот хозяев, и снова все стихло.

«Долго ли выдержит Ксана сидячее положение на своих стульях? — думалось мне, и я, притворяясь спящим, посматривал время от времени на ее силуэт в окне. — Наверно, не выдержит всю ночь!» соображал я.

Действительно, часа через полтора усталость взяла свое; я увидел, как силуэт ее тихо поднялся на фоне окна, затем по шороху узнал, что она постлала себе одеяло в противоположном углу от кушетки, и наконец послышалось ее ровное дыхание.

На следующее утро мы окончательно успокоили своих милых сконфуженных хозяев, уверяя, что выспались. отлично, и, напившись с ними чаю, помчались в поезде на станцию Гракали, а потом в экипаже в местечко Ахалкалаки, окончательный, как мы думали, пункт нашего путешествия...

Фаэтон наш, проехав местечко, приблизился к холму, на котором живописно поднимался большой белый двух-этажный дом с верандами и балконами. Фруктовый сад, дальней границы которого не было видно за извилинами почвы, прилегал к нему с одной стороны. Далеко на север, за долиною Куры, виднелись серые, обожженные солнцем, предгорья Кавказа, за которыми на самом горизонте снова показалась уже знакомая мне круглая снежная вершина Казбека. На юге тянулась цепь менее высоких гор, с такими же, выжженными солнцем, луговыми склонами или курчавыми кустарниками. На всем лежал серый колорит жаркого южного лета, напомнивший мне некоторые картины наших новейших художников. [55]

На встречу нам выбежала молодая девушка, лет четырнадцати, повидимому гимназистка или институтка, и, увидев Ксану, радостно бросилась к ней. Это была маленькая Нина, племянница владетеля этого именья. В столовой встретил нас и он сам — высокий, стройный седой генерал, и, поцеловав Ксане руку, приветливо обнял меня.

— Запоздали, запоздали! — сказал он. — Мы вас здесь ожидали все лето. Нина и Варлам (т.-е. подруга моей жены и ее муж) давно уже уехали в Сванетию, вместе с компанией молодых людей, приехавших из Петербурга, и все очень жалели, что вас не было с ними.

Такое известие очень меня огорчило: я особенно хотел побывать в этой мало доступной стране.

— Ничего! — заметил князь Георгий, видя мое огорчение: — Варлам еще вернется и второй раз поедет туда же с вами.

Он повел нас по витой лестнице в верхний этаж своего дома и показал особое отделение в три комнаты, специально приготовленное для нас. Все было так, как предупреждала меня Ксана. Налево от средней комнаты с внутренним балконом была наша спальная, в которую прислуга уже перенесла наши чемоданы и корзины, а направо — «мой кабинет», на столе которого, действительно, стояла чернильница, перо, карандаши, конверты и бумага. Это было очень трогательно.

— Вот здесь пишите сколько угодно. Никто вам не будет мешать! — сказал старый князь и, поговорив немного о нашем минувшем путешествии, удалился вниз, чтобы распорядиться об обеде.

Переодевшись, я впервые посмотрел на себя в зеркало и изумился. Уже накануне Ксана меня предупреждала, что от двухдневного сиденья на солнце на крыше дилижанса военно-грузинской дороги кожа на моем лице была сильно опалена и сделалась буро-красной. Как только я умылся, она облупилась у меня на всем носу и висела белыми клочками на розовой новой коже, как полуотставшая кожура вареного картофеля. Вид был чрезвычайно смешной, и я просто удивился, как это маленькие девочки, которых я встретил внизу, могли удерживаться от смеха, глядя на меня. Я подстриг особенно висевшие клочки кожи маленькими Ксаниными ножницами, и мы, наконец, сошли вниз, где нас встретила старшая дочь хозяина, княгиня Александра, со своим мужем и тремя детьми, из которых младший — Никусь — был моим заочным крестником. Ксана живо, быстро и с увлечением, как всегда, [56] рассказала им все наши приключения. Оказалось, что телеграмма о нашем приезде не дошла до них, так как кроме этого местечка Ахалкалак есть еще город того же имени, и совсем в другой стороне. Иначе нас — говорили хозяева — непременно встретили бы на станции и привезли бы.

— Два дерева с вишнями, которые мы нарочно оставили для вас нетронутыми в саду, — говорила княгиня Александра — давно обсыпались, но персики и дыни уже почти вызрели.

Мы сели обедать.

В их южной закавказской кухне многое было для меня ново. Не говоря уже об обязательных перед всяким обедом сырых помидорах, с луком и уксусом, о печеных баклажанах и о лобии — особого рода зеленой фасоли, приготовляемой с яйцами и маслом вместе с мягкими стручьями, — особенно заинтересовали меня шашлыки, т.-е. жаркое, поджаренное на вертелах прямо на огне, о котором я читал в романах еще с детства и потому особенно хотел попробовать. Шашлыки в этих странах готовят из всего: и из баранины, и из цыплят, и мне они очень понравились. Ни булок, ни черного хлеба здесь не водилось. Их заменял особый вид серого, приготовляемого в виде сухих блинов, хлеба, называемого пури, который, когда я привык к нему, стал казаться мне очень вкусным.

После обеда мы пошли в их «взвари», или фруктовый сад, где княгиня Александра разыскивала нам на деревьях более спелые персики и угощала ежевикой. Простота, с которой здесь воспитывали детей, особенно понравилась мне. Все они бегали и прыгали на полной свободе, смуглые, босые, голорукие и голоногие, совершенно так же, как и дети из народа. Они ничего не боялись и с нами, еще незнакомыми, чувствовали себя совершенно свободно. Только самых младших стесняло то обстоятельство, что они почти совсем не говорили по-русски, тогда как мы не говорили по-грузински.

«Вот — думалось мне — дети, из которых выйдут славные девушки и юноши. Первые не привыкнут с самого детства смотреть, каковы выходят их физиономии и фигуры в навешенных на них красивых тряпках, а вторые не будут фатами, на каждом шагу смотрящими, как бы не испачкать своего платья».

Наступила тихая южная ночь. Мы все вышли на веранду и созерцали звезды. На южной стороне появилось в своей чудной красоте невидимое у нас на севере созвездие Скорпиона, [57] со своим красным Антаресом — этой догорающей звездой, где, может быть, уже подготовляются материалы для одинаковой с нами по химическому составу органической жизни. Отчетливо вырисовывалось созвездие Стрельца во всех своих, невидимых у нас на севере подробностях. Козерог и все другие созвездия южной половины неба, необычно поднялись в высоту. Как красноватый огонь отдаленного маяка, взошел над горизонтом огромный в это лето Марс и по мере своего поднятия вверх стал принимать необычный для него в наших странах золотистый оттенок. Самые крупные звезды, казалось, потускнели при его выходе, а бледный конь Апокалипсиса — Сатурн, вышедший вслед за ним, казался теперь особенно мертвенно-бледным. Никогда еще не видал я на севере этой характерной для него, по словам древних греческих астрономов, мертвенной бледности, и только теперь вполне почувствовал всю образность его древнего имени: «бледный конь».

В этот вечер мы долго толковали о звездах со старым князем, очень интересовавшимся астрономией и жалевшим, что кадетский корпус и последовавшая за ним военная жизнь не дали ему возможности заниматься физико-математическими науками. Затем он вышел и вдруг принес из своей библиотеки и показал мне мои собственные книги, и притом в замечательно красивых переплетах с золотыми тисненьями. Ах! еслиб вы знали, какое удовольствие увидеть свою книгу в чужой библиотеке, в красивом, изящном переплете, то вы уже для одного этого сделались бы писателем!

На следующий день я завязал с князем разговор об общественных и политических вопросах Закавказья. Он не был моим единомышленником во многих из них, но оказался, как мне говорили и ранее, человеком с широкими прогрессивными взглядами, безукоризненной честности и прямоты, не идущей ни на какие сделки с совестью.

Он горько упрекал закавказских социал-демократов за то, что они вызвали аграрное движение среди местных крестьян, и говорил, что по имеющимся в стране условиям оно неизбежно должно было принять характер аграрного террора.

— Мой собственный брат — говорил он мне — был убит два года тому назад кем-то из местных крестьян, за то, что постоянно осматривал границы обширных владений своих родственников и предупреждал, когда крестьяне начинали их самовольно запахивать. Раз он пошел на осмотр своих земель и к вечеру не возвратился... Его тело нигде не было [58] найдено. Мы догадались, что, застрелив в ближайшей долине, его бросили потом в находившуюся там яму с негашеной известью, в которой он и сгорел без остатка.

— Нет, он не был убит — прервала его дочь, — а живым брошен в эту яму! Его бросили туда и топили в извести кольями, не смотря на его крики, пока он не обуглился совсем!

Она безусловно верила этим разнесенным молвою слухам...

— Но как вы можете это знать — спросил я ее, — когда убийцы вашего дяди еще не найдены и не рассказали обстоятельств дела?

Но она не хотела даже и спорить, а прямо говорила, что это — факт.

— Я ненавижу наших социал-демократов! — говорила она. — Они убили не только дядю, они убили лучшего из наших поэтов и передовых общественных деятелей — Чавчавадзе, красу и славу нашего народа! Я бы сама бросила их в яму с известью — пусть узнают, каково там умирать!..

Она — бывшая курсистка — была страшно возбуждена пронесшейся над Кавказом общественной бурей 1905 г.

— Неужели вы сочувствуете им, этим людям, убивающим наших великих поэтов, бросающим нас живыми в ямы с известью? — спросила она меня, когда я высказал ей недоверие к слухам, разносимым легковерной и изобретательной молвой.

— Нет! я всегда был против аграрного террора и вообще вооруженной борьбы классов. Экономические вопросы должны решаться законодательным путем, посредством правильно выбранных представителей населения, в центральных учреждениях. Но не называйте социал-демократом всякого, желающего отнять капитал у соседа, или его мебель, или его землю! Это, может быть, просто кулак, а не демократ, хотя бы и прикрывал себя таким именем! Прочтите лучше программу социал-демократической партии, и вы увидите, что она прямо отрицает аграрный террор. Несомненно, что среди людей, действующих у вас теперь с оружием в руках, есть много искренних и бескорыстных энтузиастов, но их оружие большею частью направлено не на вас...

Но все эти споры были совершенно бесполезны. Когда в какой-либо стране сильно взволнованы страсти, когда замешались в дело убитые или казненные дяди, братья, сестры и друзья — теоретические выводы и споры остаются без всякого [59] действия: воспоминанье о сильно взволновавшем событии скоро возбуждает первоначальные чувства и отношения. Чем долее я жил в Закавказье, тем больше убеждался в этом. Оно сверху до низу страшно взволновано всем пережитым за последние годы: и крестьянскими волненьями, и карательными экспедициями, и многочисленными убийствами частных лиц на почве экономических раздоров, и казнями за эти убийства. Нет человека, у которого не погибло бы здесь друга или родственника, или даже нескольких из них, в последние годы. Однажды в большой компании, на именинах одного из местных князей, я увидел молодого офицера, князя X, поразившего меня своим страшно угнетенным и рассеянным видом. Он не замечал вопросов соседей и почти все время молчал, устремив глаза куда-то в даль...

— Его послали — ответил мне шепотом сосед на мой вопрос, — два года тому назад, подбирать с казаками на телеги и сваливать в ямы за городом трупы убитых на Тифлисской площади при усмирении одной городской манифестации... Говорят, там одинаково валили и убитых, и умирающих, и все это было так ужасно, что несколько недель он ходил совершенно бессознательно, никого не замечая и ни с кем не говоря ни слова... Теперь он в отпуску для излечения расстроенных нервов и несколько поправился...

Мне живо вспомнились при этом несколько других аналогичных случаев, и в моей голове назойливо зашевелилась мысль: понимала ли администрация, давая инструкции карательным экспедициям, как их применение будет действовать не только на нервы усмиряемых, но и на нервы самих усмирителей?

И я тотчас же ответил на свой вопрос: нет, не понимала! Она смотрела на солдат и офицеров так, как учил перед японской войной Драгомиров: солдат должен считать себя пулей, пущенной в неприятеля! Но человек оказался неспособным чувствовать себя бездушным куском свинца даже и в борьбе с внешним врагом! На сколько же меньше должен он чувствовать себя таким куском на улицах собственного города, перед своими собственными соотечественниками?

Только здесь, на Кавказе, в моем воображении начало вырисовываться в полной яркости состояние среднего офицера, связанного с окружающим не-военным обществом многочисленными нитями родственников и родственниц, часть которых, и притом далеко не худшая, непременно окажется и [60] радикального направления. Картина его душевного настроения, после разрывающих душу сцен гражданской войны, стала для меня поразительной.

Не прошло и нескольких дней, как я познакомился уже со многими из представителей здешней прогрессивной аристократии. Как основная нота почти во всем этом кругу, звучало то же самое недовольство действиями социал-демократической партии, преобладавшей у них до сих пор не только внутри страны, но и в Государственной Думе.

— Они говорят о мировом пролетариате, а о том, что у нас не ликвидировано еще крепостное состояние, и масса крестьян находится во временно-обязанных отношениях к помещикам, еще не внесено никакого законопроекта! — таково было начало всякого разговора о делах в Государственной Думе, а концом его большею частью оказывалось заявление, что следующий раз будут голосовать за представителей федералистической партии другого прогрессивного течения, возникшего после 1905 г. в Закавказье.

Повторяю, что это настроение было замечено мною лишь в том кругу закавказских землевладельцев, в который я случайно попал, благодаря своим дружеским отношениям с подругой моей жены и ее мужем, тоже закавказским князем, но уже из крайних левых. Я слышал от него, что федералистическое течение господствует теперь там в привилегированных сословиях. С простым народом я не мог иметь серьезных разговоров, благодаря незнанию с моей стороны грузинского языка, а с их стороны — плохому знанию русского; да и время моего первого пребывания в Тифлисской губернии было слишком непродолжительно для того, чтобы ориентироваться в этом предмете. Мне бросилась в глаза только почти полная безграмотность местного крестьянского населения, благодаря которой оно и понимало стремления своей социал-демократической партии в очень своеобразном, узком смысле. Но судя по всему, что я мог заметить, мне кажется, что социал-демократы и до сих пор пользуются там огромной популярностью.

II.

В горной Имеретии.

Дней через пять после нашего приезда в Ахалкалаки князь Варлам приехал из Сванетии, чтобы захватить нас с [61] собою. Это была для меня радостная весть. Сванетия была не курорт, куда едут, кроме больных, только люди, лишенные всякой фантазии, и даже не провинциальная глушь, а страна, восемь почти месяцев в году отрезанная снежными завалами от всего мира, своеобразная страна, где, кроме девственной природы, сохранились еще ясные остатки исчезнувших теперь почти везде феодальных отношений. Притом же это был совершенно исключительный случай. Ехать в Сванетию без предварительных связей и знакомств было бы совершенно праздным делом, так как, не зная языка, ничего не удалось бы рассмотреть, кроме поверхности вещей. А теперь было совсем иное! Князь Варлам был одним из крупных сванских землевладельцев. Он вырос у дверей Сванетии и имел там целые сотни родственников и родственниц, которые, при господствующем в той стране родовом быте, встретят нас с распростертыми объятиями...

И вот, через несколько дней, пятеро из нас — я с Ксаной и князь Варлам с своей женой и одной из ее сестер — уже неслись по закавказской дороге в Кутаис. Быстро осмотрев этот живописный городок, с его историческим Рионом, бурно несущимся в глубоком, извилистом русле по лежащим вдоль него длинным, вылизанным водою, буроватым скалам, — и с замечательными развалинами средневекового собора на крутом берегу, мы рано утром отправились по военно-осетинской дороге в горный Личхумский уезд.

Экипажем нам служила ходящая здесь каждый день шестиместная крытая линейка, с одним более дешевым дополнительным местом на козлах, рядом с кучером. Никаких кондукторов с трубами, как на военно-грузинской дороге, здесь не было, да и верх нашей линейки был слишком слаб, чтобы там можно было поместить чемоданы и корзины. Их привязали сзади.

При самом выезде из города с нами уже случилось приключение. Одно из колес, которое позабыли укрепить на оси гайкой, соскочило, и линейка на всем ходу почти свалилась на бок. Ксана, на сторону которой упал экипаж, ловко соскочила на мостовую и, к удивлению всех, устояла на ногах. Я до крови расцарапал себе нос. Другие обошлись, повидимому, без повреждений. Мы все стали искать гайку сзади нас, на улице: но никакой нет. Попробовали найти в ближайших железных лавках — ни одна не приходилась. Догадались, наконец, послать на постоялый двор, где закладывали экипаж, [62] и там гайку тотчас нашли и водворили на место. Все это время мы стояли на улице, около своей инвалидной линейки, возбуждая всеобщее любопытство как местных мальчиков и девочек, так и проходящих взрослых.

Отдохнув невольно более часа, мы, наконец, двинулись в дальнейший путь по долине Риона, откуда, по преданью, аргонавты вывезли золотое руно.

— Здесь, действительно, по преданью, добывали золото на бараньих шкурах, — сказал мне кто-то из пассажиров. — Шкуру клали в русло золотоносной горной речки. Золото запутывалось в ее шерсти, а потом шкуру сжигали и собирали золотые остатки.

Я попросил мальчика-пассажира, сидевшего на козлах, пересесть на мое место внутри экипажа. Он тотчас же исполнил эту просьбу с большим удовольствием, так как внутренние места считались более аристократическими, и я поехал на высоте, под палящими лучами солнца.

Местность здесь была, пожалуй, еще более живописной, чем по более известной публике военно-грузинской дороге. Природа уже не поражала своей суровостью, а носила нежный колорит. Горные склоны состояли большею частью из брекчий, конгломератов, песчаников, цветных глин и известняков мелового периода и не были уже такими резкими и прямолинейными, а приняли, от преобладающего здесь действия размывания, более округленные волнистые формы. Почва поражала своим плодородием. Поля здесь не знают удобрения и дают огромные урожаи кукурузы, здешнего главного продукта. За недостатком ровного места, они часто расположены на таких крутых склонах и на такой головокружительной высоте, что не верится, чтобы кто-нибудь мог не только работать, но даже и взобраться туда. Все такие поля разбросаны клочками между покрывающими стеной самые отвесные склоны гор хвойными и лиственными лесами или кустарником. Часто здесь бывают обвалы, и потому есть такие площадки на склонах гор, куда, не смотря на видимые там признаки былой жизни, нельзя взобраться никакими средствами. Так, в одном месте, на средине отвесного склона огромной горы Твигли, князь Варлам показал мне большую пещеру.

— В бинокль — сказал он мне — можно рассмотреть в ее глубине какой-то искусственный столб и два висящие колокола; но как ни пытались исследователи туда подняться, [63] никто не мог, ни снизу, цепляясь за кусты, ни сверху — по веревкам, так как этому мешают выступы скалы.

В другом месте, на средине такой же отвесной скалы Орпири, он показал мне и вторую, но уже небольшую и неглубокую пещеру, куда, еще на памяти стариков, спустился каким-то невероятным способом один религиозный фанатик и оставался там, в виду проходящих путников, несколько лет между небом и землей.

— Его родственники и почитатели — заметил он — каждый день взбирались над ним на скалу и опускали ему в корзинке пищу. Но вдруг он опять каким-то неведомым способом оказался внизу, в деревне, но уже совершенно сумасшедшим и даже потерявшим дар слова. —

Начиная от самого Кутаиса, почти все берега Риона близ нашей дороги были покрыты густыми зарослями ежевики. Во всех местах, где экипажу, вследствие крутых подъемов, приходилось идти шагом, мы соскакивали с линейки и, забегая вперед, цеплялись за кустарник, собирая его вкусные, спелые, хотя часто запыленные, от близости дороги, ягоды.

Впереди показалась другая линейка, с такими же, как мы, путниками, и через несколько времени мы ехали друг за другом. На первой же круче мы шли уже вместе с новыми дорожными товарищами, которые оказались народными учительницами и учителями из Курска и Москвы, совместно совершающими на каникулах экскурсию по Кавказу.

У нас сразу завязались мимолетные дружеские отношения. Одна из барышен была необыкновенно ловкая и лазала по самым отвесным склонам, как коза, доставая нам горсти самой чистой и сочной ежевики. Но, к сожалению, часов через шесть мы потеряли из вида всю эту компанию, остановившуюся обедать в духане.

Дорога, выломанная порохом и динамитом, шла все время по крутым склонам гор, окаймляющих с обеих сторон русло бурного и ценящегося внизу Риона. По временам она высоко поднималась над его волнами, по временам опускалась прямо к ним. Некоторые места, особенно в конце, у Личхума, были положительно опасны для экипажей, так как колесам часто приходилось идти по самому краю ничем не защищенного обрыва, и тогда кучер сходил и приглашал то же сделать и пассажиров.

— Вон Хвамли-гора, на отвесном склоне которой, по преданью, был прикован Прометей, укравший у богов для [64] людей огонь, — сказал нам князь Варлам, показывая на высокую, живописную вершину.

Вся публика высунулась смотреть, хотя уже не раз по этой дороге мы видели не менее живописные горы, но, увы, без легендарного ореола! Не то же ли случается и с людьми? Стоит только появиться о ком-нибудь легенде — и сейчас же все глаза устремляются на него!

— Когда над горой Прометея — продолжал князь Варлам — образуется облако, тогда, через несколько времени, пойдет дождь. Все жители окрестностей, откуда видна эта гора, пользуются ею, как барометром. —

Я посмотрел на ее вершину. Над ней, на чистом голубом фоне неба, стояло маленькое облачко. Надо было торопиться доехать.

Солнце уже зашло за вершины гор. Наступал вечер, и в ущелье повеяло прохладой. Давно мы свернули из долины Риона в ущелье его притока — Ладжануры и направились вверх, к Личхуму. Все уже и уже становилось ущелье, превратившись, наконец, в глубокую щель, на боку которой, по высеченной в нем нише, мы поехали между небом и землей. Вдруг на встречу нам показались два всадника. Один — форменный европеец, оказавшийся моим петербургским знакомым А. Л. Соколовским, в фетровой шляпе и высоких гетрах на ногах, а другой — пожилой, в черной священнической рясе. Я в первый еще раз видел священника, молодецки скачущего в седле галопом, и потому смотрел главным образом на него. Оба, при виде нас, замахали руками.

— Кучико! — крикнул священник князю Варламу и быстро заговорил что-то по-грузински.

Вдали показался новый всадник в черкеске и папахе, тоже скакавший к нам. Он оказался двоюродным братом нашего путеводителя, а священник был одним из очень образованных представителей прогрессивного грузинского духовенства и другом их дома. Они выехали на всякий случай, так как каждый вечер ожидали нашего приезда. Все они последовали за нашей линейкой. Ущелье раскрылось в широкую долину или, скорее, огромную котловину, со всех сторон замкнутую высокими горами.

В ночном сумраке, между тенями отдаленных садов и кустарников, показались в разных местах приветливые огоньки человеческих жилищ, и через несколько минут мы остановились на берегу нашей шумящей горной речки — [65] Ладжануры, мчавшейся здесь несколькими то соединяющимися, то расходящимися руслами по широкому полю наваленных друг на друга серых диабазовых голышей, без всякого следа растительности между ними.

Я в это время был уже не в линейке, а ехал далеко впереди ее на лошади молодого всадника в черкеске, который уступил ее мне и пересел вместо меня в линейку. Священник тоже сидел там с дамами, отдав князю Варламу свою лошадь. Обернувшись случайно назад, я вдруг увидел в сумерках, что кучер экипажа выложил прямо на голыши этого необитаемого берега все наши вещи перед столпившимися около них пассажирами, а затем, вскочив на козлы, взмахнул бичом и умчался с оставшимися в нем двумя посторонними путниками в боковое ущелье.

Присоединившийся к нам незадолго перед этим новый молодой человек в серой черкеске, очевидно доверенный слуга наших будущих хозяев, ударил нагайкой свою лошадь и, быстро переехав вброд через все протоки Ладжануры, исчез во мраке.

— Зачем это нас выложили здесь? — спросил я, возвратившись к месту высадки.

— Вот там — указал мне князь Варлам вдаль, на зеленое предгорье противоположного берега, — находится дом моей матери и дяди. Через полчаса слуга приведет нам оттуда верховых лошадей для переправы.

— А разве нельзя переправиться иначе?

— Невозможно! — Ладжанура весной затопляет всю каменистую равнину и снесла бы всякий мост.

Мне это страшно понравилось. Вот, наконец, думал я, удалось попасть в усадьбу, в которую нельзя проехать иначе, как верхом через несколько протоков бурно мчащейся реки!

Минут через двадцать или более вернулся, наконец, ускакавший слуга, и с ним приехал еще один молодой человек в белой папахе и красной черкеске, ведя в поводу двух или трех верховых лошадей. Я прежде всех других начал переправляться рядом с ним через протоки. Зная, что я сижу первый раз на спине верховой лошади после двух с половиной десятков лет подневольной жизни, присутствовавшие тревожно следили за моей переправой, а когда моя лошадь, благополучно пройдя через поток и взбираясь на груду скатывавшихся под ее копытами голышей, поскользнулась и попала снова в воду своими задними ногами, двое из них [66] бросились мне на помощь, но прежде, чем они подоспели, моя лошадь, скользнув еще несколько раз, благополучно выскочила на берег. Очень обеспокоенный тем, как Ксана переправится через реку, я остановился и, обернувшись, видел, как, усадив в седло, каждую из наших дам эскортировали с обеих сторон по двое всадников, и они переехали на более отлогом месте берега без всяких приключений.

Переправившись еще через два или три более узкие протока, мы сошли наконец с седел, у груды бревен, разложенных у конца каменистой полосы, на покрытом травою берегу, где, сидя и стоя, нас ожидало десятка полтора молоденьких и большею частью очень хорошеньких барышен и молодых дам, большинство которых, к сожалению, почти совсем не говорило по-русски. Оказалось, что почти все горные княжны Закавказья и даже многие молодые землевладельцы из дворян все еще получают исключительно домашнее воспитанье и нигде не бывали, кроме разве Кутаиса, да и то лишь раз или два в жизни.

Посидев немного с ними на бревнах, вся наша кавалькада двинулась в полусумраке наступившей лунной ночи по извилистой дороге на вершину холма, взобравшись на который, мы увидели перед собою небольшой луг с двумя-тремя тенистыми деревьями по средине и за ним еще два больших одноэтажных дома с верандами. На лугу нас встретили высокая, статная и красивая пожилая дама, с спокойными приветливыми манерами, и такой же красивый высокий старик, с белой длинной бородой, в черной черкеске и с кинжалом в оправе из червленого серебра у ременного пояса. Это были княгиня Деспина и князь Ермолай, хозяева дома. Мой петербургский знакомый, присяжный поверенный Соколовский, уже две недели гостил у них.

Как мы провели здесь несколько дней перед нашим дальнейшим путешествием? Могу сказать только, что очень занимательно и хорошо.

Нас встретило здесь истинно-восточное гостеприимство. Нам с Ксаной был предоставлен собственный кабинет князя, на письменном столе которого особенно трогательно было увидеть развешанные на букете искусственных цветов портреты так любимых мною в юности Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Михайлова, Дарвина и нескольких других великих писателей того же направления. Княгиня Деспина оказалась [67] женщиной, безусловно выходящей из ряда вон по своим духовным и нравственным качествам. Она была первой в этой стране, которая дала своим сыновьям высшее образование, и все остальные дамы старались копировать ее. И здесь тотчас же обнаружились яркие следы недавнего бурного периода общественной жизни Закавказья. Племянник хозяев, молодой юноша-студент, присоединившийся к социал-демократам, был убит своими родственниками, сванскими князьями, которые затем заперлись в одной из своих крепостей и держались там в осаде несколько месяцев, чтоб избежать мести сочувствовавших юноше крестьян. Между местными представителями обеих фамилий порвались из-за этого всякие отношения, хотя князь Ермолай был тоже, как и мои прежние хозяева, противником социал-демократов.

Приезд князя Варлама и редких в этом краю петербургских гостей вызвал большое оживление в окрестностях, и обеденный стол все время нашего пребывания не накрывался менее чем на двадцать человек. Молодые княжны — племянницы хозяев, вставая в переменах многочисленных блюд, по восточному обычаю прислуживали гостям и сами подавали им блюда. Тосты и застольные речи, строго соответствующие характерным особенностям каждого гостя, произносились здесь с восточным искусством и находчивостью, и за каждым тостом все мы хором пели традиционный припев:

— Мравалжамиер, мравалжамиер, мравалжамиер! (т.-е. многие лета, многие лета, многие лета!)

На следующее же утро, когда мы сидели на веранде за чайным столом, на лужайке перед домом показалась фигура старого крестьянина, с длинной седой бородой, в серой поношенной черкеске и с кинжалом на поясе, который вел на веревке маленького, упиравшегося всеми четырьмя ножками, белого ягненка. Подойдя к веранде и поклонившись нам со спокойным достоинством, он произнес обычное приветствие:

— Гамарджоба! (что значит: «Да даст вам Бог победу!») — и предложил своего агнца в дар приехавшим молодым хозяевам.

Мне невольно показалось, что я попал в какой-то сказочный мир, прямо в библейские времена!

— Уж не Иаков ли это, явившийся на старости лет с непорочным агнцем приветствовать своего возвратившегося отца Исаака? — спросил я своего соседа, священника.

— Такой обычай — ответил он — существует до сих [68] пор в дальних ущельях Кавказских гор, где большинства крестьян находятся еще во временно-обязанных отношениях к своим помещикам.

Через несколько минут появилась старая женщина, которая, поздравив точно также молодых хозяев с приездом, предложила им на палочках дюжину копченых форелей. Потом пришли и другие, кто с шашлыками, кто с особыми местными белыми волокнистыми сырами, заплетенными в виде женских кос, и на одном из них был даже вылеплен из сыра взлетающий голубок.

Князь Варлам всех обнимал и расспрашивал о их семейных делах, а княгиня Деспина отводила их потом за дом на кухню для угощенья.

Когда на склоне этого дня мы все снова сидели за обедом и пили обычные междублюдные тосты из небольших стаканов, постоянно наполняемых чрезвычайно вкусным местным красным вином, — которое, к счастью для невоздержных, не выносит перевозки, — толумбаш (т.-е. выборный глава стола, произносящий речи и предлагающий тосты) провозгласил, намекая на этот патриархальный прием наших молодых хозяев:

— За здоровье личхумских короля и королевы!

Все закричали:

— Мравалжамиер! — и только одни мои республиканские чувства выдержали искус. — Пью — воскликнул я — за здоровье президента личхумской республики и его супруги!

Все засмеялись.

Вечером мы пошли вниз холма в гости к одному чрезвычайно симпатичному князю-охотнику, лет сорока, всю жизнь свою проведшему в лазанье по самым неприступным горам и замечательному стрелку и наезднику.

Возвращаясь домой, мы шли большой толпой мимо промежуточной деревушки. Все ее население оказалось на изгородях дороги и смотрело оттуда на нас. Молодые девушки и даже маленькие девочки пожирали глазами — кого бы вы думали? — приезжих молодых людей, идущих с нами? — Нет! — На них не обращали ни малейшего внимания! — Все женские взоры были обращены на княгиню Нину, ее сестер и Ксану, чтобы сейчас же запечатлеть навсегда в памяти их костюмы до последних мелочей и по ним составить себе недостижимый идеал для своих собственных будущих костюмов! — И мне снова явилась в голову моя давнишняя идея, которую я [69] (большею частью безуспешно) проповедую всем любящим наряжаться дамам: одевайтесь как можно проще! Не портите воображения всех тех бедных молодых девушек, которые смотрят на вас и составляют себе по вам недостижимый и раззорительный для них идеал!

Несколько дней жизни в Спатагори промчались как сон. Я раза два купался с молодым племянником хозяев в Ладжануре, где чистая голубоватая вода неслась и прыгала по камням своего дна так быстро, что держаться против течения вплавь не было никакой возможности. Как только руки соскальзывали с камней ее русла, мы быстро мчались вниз по течению, постоянно натыкаясь на подводные голыши. Но все они были так гладко облизаны водою и так покрыты скользким налетом микроскопических водорослей, что, держась ногами вперед, мы легко скользили по ним без ушибов. Но, за то, если мы успевали уцепиться за один из таких камней посреди русла и крепко держаться за него обеими руками, то несущаяся мимо нас клокочущая и ценящаяся вода в несколько минут вымывала нас без мыла лучше, чем в бане!

Вместе с одним молодым французом — мосье Бабе, геологом, приехавшим погостить сюда из Кутаиса, я ходил на прилегающие возвышенности и, вспомнив свои прежние занятия геологией, с большим увлечением рассматривал на обрывах напластованья горных пород. Одну серую песчаниковую плитку, с замкнутыми на ней кусочками обуглившегося дерева и с многочисленными мелкими раковинками из lamellibranchiata, я захватил с собою, в Петербург. Она принадлежала сарматскому ярусу третичного периода, идущему антиклиналью по всему верхнему Риону и перешедшему сюда в Спатагорию. Внизу под ним изгибались известняки меловой эпохи.

Нигде лучше, чем здесь, в ущельях Ладжануры, не обнаруживаются характерные черты тех волнообразных изгибов слоистых пород, которые в геологии называются чередующимися друг с другом синклинальными и антиклинальными складками, а также и причины, вызвавшие эти извивы почвы. Уже давно их образование справедливо приписывают боковым давлениям и даже наглядно, поясняют на примере. Возьмите и положите друг на друга несколько одинаковых по величине разноцветных четыреугольных кусков сукна и, придавив их прессом, сожмите с двух противоположных сторон. Слои сукна, конечно, волнообразно изогнутся, и, взглянув сбоку, вы [70] увидите в них совершенное подобие тех синклиналей и антиклиналей, какие вы видите на стенах горных цепей, поперечно прорезанных потоками. Но какие силы произвели эти боковые давления?

Когда я смотрел на них в ущельях Ладжануры, все это сразу ярко вырисовалось для меня.

Боковые давления произошли здесь по той же причине, какая вызвала и течение ледников. Верхние слоистые породы медленна сползают с тех внутренних гранитных покатостей (см. жирную черту), которые образовались под ними, и приподнятые (см. правую сторону схемы) концы их пластов давят на опущенные (см. левую сторону схемы), благодаря обычным силам тяготенья! Уже самое течение Ладжануры и других быстрых горных рек Закавказья показывает, что склон прорезанных ими слоев идет туда, куда, вообще говоря, течет и река, и вот все складки синклиналей и антиклиналей идут как раз поперек общей линии течения! Куда течет река, туда медленна ползет и ее дно! На реке образуются от этого струи и мечущиеся волны, а на ее дне и берегах — складки, как на слоях сукна, упирающегося с одной стороны во что-либо твердое и сдавливаемого с другой.

Еслиб эти поперечные складки образовались быстро, струи вод не успевали бы перепилить их и река повернула бы в сторону. Но сползание происходит страшно медленно, складки выгибаются на своей вершине, может быть, только на толщину волоска в год, а быстрое течение каждый год размывает этот незначительный прирост, и река остается на том же уровне, хотя край ее ущелья и приподнимается соответственно все выше и выше, а складчатость становится реальнее.

Таким образом — думалось мне, глядя на ладжанурские [71] ущелья, — характерное отсутствие новейших слоистых пород на вершинах горных цепей, — так ясно обнаруживающееся на геологических картах Урала и других старых хребтов, — обусловливается не одним смываньем этих слоев дождевой водой, а также и их вековым сползанием вниз, как и ледников. Горные породы также ползут вниз по склонам их основного глубинного возвышения, вызванного горообразовательными силами земного шара. «Все течет!» — сказал Пифагор: и это абсолютно верно.

Н. Морозов.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: За снежными вершинами (Из путевых заметок) // Вестник Европы, № 4. 1910

© текст - Морозов Н. 1910
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1910