ТУМАНОВ Г. М.

РАЗБОИ И САМОРАСПРАВА НА КАВКАЗЕ

I.

У впечатлительного кавказского общества "злобы дня” вообще очень быстро меняются: сегодня говорят о межевании и орошении, завтра о школах, затем опять о межевании и орошении, и т. д.; все здесь не устроено, все ждет устройства. Но есть предмет, который составляет, так сказать, вечную злобу дня Кавказа, и который вполне достоин серьезного внимания, как местного, так и вообще русского читателя, это — отсутствие безопасности, беспрестанное, и нередко остающееся безнаказанным, нарушение спокойствия мирных жителей. Кавказ прославился обилием самых возмутительных преступлений; убийства, поранения, разбои, составляют здесь обыденное явление не только в горах и других захолустьях, но и в наиболее бойких пунктах, торговых и административных. Так наприм., в то время, когда пишутся эти строки, кавказское общество сильно взволновано таким дерзким преступлением, как нападение шайки разбойников на почту, всего в 12 верстах от Тифлиса, а не задолго до того весь край был терроризован другой шайкой, ограбившею в продолжении одного дня более ста человек проезжих по Эриванскому тракту.

Впрочем, понятие о степени преступности на Кавказе читатель вернее составит по следующим статистическим данным, [618] извлекаемым нами из трудов местного статистического комитета. Не будем здесь касаться общего числа преступных случаев, потому что число это на Кавказе едва ли больше, чем в других местностях России, как то будет видно впоследствии из настоящей же статьи. Гораздо важнее квалификация крупных преступлений, которые на Кавказе гораздо значительнее, чем где бы то ни было в остальной России. На Кавказе преступления наносят ущерб в одно и то же время и имуществу, и собственнику его, а иногда и совершенно посторонним им лицам. После таких разбойничьих подвигов, как после сражения, всегда насчитывается по нескольку человек убитых, раненых и контуженных, не говоря уже о самой беспощадной реквизиции. Из общего числа крупных преступлений, совершенных в елизаветпольской губернии в 1881 г. — 1842, было случаев смертоубийства — 429, т.-е. почти столько же, сколько краж (445); разбоев — 159, грабежей — 131, поранений — 292. В следующем же году, в той же губернии, число случаев каждого вида преступлений, направленных не столько против собственности, сколько против личности, или же против собственности и личности в одно и то же время, а именно смертоубийств (519), поранений (354), поджогов и иного уничтожения имущества (362), — значительно превышало число краж (339). В эриванской же губернии в 1882 году грабежей, разбоев и поджогов (329) было почти столько же, сколько краж (392); в следующем году разницы здесь было еще менее: случаев смертоубийств и поранений было 329, а случаев краж — 370.

Сравнивая между собой данные по уголовной статистике Кавказа и других местностей России, характер преступности на Кавказе еще более иллюстрируется. В общем числе крупных преступлений, совершаемых за год в судебных округах внутренних губерний, убийства составляют 4,8% (в варшавском судебном округе — 3,54%), а в елисаветпольской губернии — 23%, и в эриванской губернии — 12,1%. Разница, как видит читатель, в этих цифрах громадная. Преступления против телесной неприкосновенности (поранения и тяжкие побои) в центральных судебных округах составляют 5,1% (в варшавском округе — еще менее, 3,44%), а в эриванской губернии — 17,8% и в елизаветпольской губернии — 16%. Насильственное похищение имущества (разбои и грабежи) в этой последней губернии составляют — 15,3%, в эриванской — 17,5% между тем, как в центральных округах — 11% (в [619] варшавском округе только 6,38%). Если взять численность преступлений, совершаемых не только в двух вышеназванных закавказских губерниях, где действительно особенно развита преступность против личности, но и во всем кавказском крае вообще, то и здесь, при сравнении с другими местностями России, окажется большая разница. Так, наприм., один случай убийства на Кавказе (в 1877 г.) приходился на 8087 жителей, а в варшавском судебном округе (в 1878 г.) — на 28.627; один случай поранения или тяжких побоев в первой местности приходился на 8.106, в варшавском округе — на 29.429; один случай грабежа или разбоя на Кавказе — на 9.374, в привислянских губерниях — на 15.822 (Приведенные здесь сведения могут считаться лишь приблизительно верными, в виду крайней неполноты статистических данных, помещенных в "Кавказском Календаре” и "Сборнике сведений о Кавказе” (т. VIII) из которых и заимствуем все вышеприведенные цифры. В отношении же варшавского и центральных судебных округов мы пользовались недавно изданными сводами статистическим сведений по уголовным делам, производившимся в 1879 г.).

Нужно ли говорить о тех, ничем не вознаградимых потерях, какие несет население Кавказа при такой необезпеченности жизни и имущества? Торговля и промышленность страдают от частых нападений на транспорты и от беспрестанных поджогов. Земледелец не столько думает здесь о плуге, сколько о кинжале и ружье, которые должны быть у него всегда наготове для отражения многочисленных шаек, оперирующих у него под носом. Внимание администрации поглощено заботами об охране жизни и имущества населения, и вследствие этого отложено в долгий ящик осуществление давно задуманных и давно уже получивших применение в других местностях России, реформ — реформ, от которых зависит экономическое благосостояние всего края. Разбои же и грабежи из Кавказа делают для туриста какое-то пугало, между тем, как край этот, благодаря красоте и богатству своей природы, при других условиях, мог бы служить, подобно Швейцарии, магнитом для путешественников, и, подобно ей же, богатеть от их наплыва.

Имея в виду такой важный ущерб, наносимый населению Кавказа от высокого уровня в нем преступности, невольно является вопрос о причинах развития этого зла, разъедающего красивейшую и богатейшую окраину России, и о средствах, которые могли бы служить в данном случае противоядием.

Ходячее мнение об этом предмете указывало до сих пор на слабость полицейской власти и карательных мер, налагаемых [620] судом. Поэтому многие были убеждены, что усиление репрессалий приведет к желанному результату. Такому мнению некоторой части общества или, лучше сказать, бюрократии, местная администрация оказала в последнее время большое внимание. Более или менее крупные уголовные дела были переданы военному суду, который обыкновенно в таких случаях подсудимых осуждал на смертную казнь. Административная ссылка была значительно усилена, причем подвергались ссылке не только предполагаемые преступники, но и их семейства, до малолетних детей включительно, а также и родственники их, как близкие, так и дальше. Введена была в сельских обществах круговая порука, которою они обязывались вознаграждать потерпевшего за всякое преступление, совершенное в их районе. Кроме того, в общества эта на их же счет наряжались экзекуции, обязанные оставаться там впредь до полного водворения в них порядка.

Люди, знакомые с историею уголовных законодательств, не ожидали, конечно, от этих мер никакой пользы, помня ту аксиому, добытую вековым опытом, что строгость наказания еще не влечет за собой ослабления преступности. Известно, напротив, что смертная казнь, например, ожесточает зрителей s усиливает наклонность к злодеяниям. Такой же результат получается от всякой несправедливости, невольно допускаемой властью при чрезмерном стремлении ее возможно скорее и во что бы то ни стало найти преступников и наказать их возможно сильнее. В самом деле, на Кавказе ни строгости военного суда, ни усиленная административная высылка, ни взятие в плен родственников и даже детей, преследуемых полициею разбойников, ни, наконец, экзекуция и круговая порука сельских обществ, — не только не уменьшили числа преступлений, но, напротив, повидимому, даже увеличили его, как это видно из следующих статистических данных, добытых нами в отношении трех закавказских губерний, чуть не наиболее прославившихся хищническими подвигами своих шаек. В эриванской губернии в продолжении 1881 г. было совершено крупных преступлений 985, более, чем в предыдущем году, на 214, а затем в 1882 году число преступлений увеличилось там до 1.114, т.-е. на 129 более, чем в 1881 году; в 1883 же году число это возрасло еще на 133, т.-е. достигло 1.247. Почтя такой же прогресс замечается и в елизаветпольской губернии, где в продолжение 1881 года имело место 1.842 случая разных злодеяний, а в следующем году цифра эта возрасла до 2.251, т.-е. увеличилась на 409. Затем, в 1883 году в этой [621] же губернии хотя и замечаем некоторое падение степени преступности, а именно с 2.251 число крупных преступлений падает до 2.019, но все же эта последняя цифра выше соответственной цифры 1981 года (1842). В тифлисской губернии возрастание числа преступлений выражается в следующих цифрах:

 

В 1877 г.:

В 1883 г.:

Убийства

62

107

Грабежи и разбои

82

121

Поранения и тяжкие побои

12 (?)

178 *)

*) Нельзя здесь не оговориться, что постоянное, из года в год, величение числа преступлений на Кавказе замечалось и раньше, до принятия вышеперечисленных репрессивных мер, что видно, наприм., из следующей таблицы, извлеченной нами из "Сборника сведений о Кавказе", т. IV.

Годы.

Убийства.

Поранения и тяжкие побои.

Грабежи и

разбои.

1871 г.

419

548

479

1872 "

458

501

586

1878 "

545

838

542

1874 "

653

958

682

1876 "

642

775

574

1876 "

. 629

950

729

Конечно, этот быстрый рост численности преступлений несколько противоречит историческим законам уголовной статистики, недопускающей таких сильных скачков, да к тому же это не может быть оправдано и особенно быстрым возрастанием численности населения, чего на Кавказе и нет. Но еще менее может бить основания выводить из вышепоказанных цифр заключение об уменьшении преступности на Кавказе, как это делает газета "Кавказ”, очевидно для успокоения местного общества, не в меру напуганного недавними подвигами двух-трех разбойничьих шаек. Впрочем, в шагах случать делаются обыкновенно голословные заявления или же приводятся явно невероятные сведения, добытые полициею, которая вообще заинтересована в показании возможно меньшего числа преступлений. Так, наприм., недавно в названной газете указывалась разница между числами преступлений, совершенных в елизаветпольской губернии в 1883 и следующем годах, и отношение это выразилось в цифрах 1.413 и 602, т.-е. оказывалось, что в этой губернии в продолжение года преступность уменьшилась более, чем вдвое, и все это благодаря строгим мерам администрации, повидимому обладающей магическим жезлом.

Безрезультатность вышеперечисленных репрессивных мер засвидетельствована отчасти и оффициально; так, например, привлечение сельских обществ в имущественной ответственности за преступление, совершенное в их районе, не принесло никакой, пользы, по заявлению одного из товарищей прокурора тифлисской судебной палаты (тифлисская газета "Новое Обозрение”, No 381), и это подтверждено было в отношении некоторых пограничных деревень и оффициальной карсской газетой [622] (см. Новое Обозрение”, No 580). Экзекуция же наносили населению больший материальный ущерб, чем те преступления, для искоренения которых они к нему посылались.

Достойно, однако, внимания, что, несмотря на вышеприведенные цифры и оффициальные заявления, находятся еще люди, не перестающие веровать во всемогущество экзекуций; так, еще недавно тифлисский корреспондент "Московских Ведомостей" с восторгом ссылался на Персию (No 235), как, на образец, достойный полного подражания в отношении умения быстро и энергично восстановлять спокойствие. Вот как, в Персии, рассказывает корреспондент, ловят и казнят разбойников: "По караванной дороге на город Себзевар, по сообщению одной персидской газеты, на караван с дорогими товарами напали разбойники-кочевники, в числе пятидесяти конновооруженных, и разграбили весь товар на громадную сумму. Об этом происшествии доложили принцу Зилли-Султану (второй сын шаха); принц немедленно отправил к ширазскому валию (губернатору) особого уполномоченного чиновника с приказанием в три дня доставить к нему грабителей и все ими награбленное, в противном случае, — голову самого валия. По прибытия посланного в Шираз, вали просил по телеграфу отсрочки и получил ее, но с подтверждением, что голова его останется у него на плечах лишь при успешном исполнении приказания. Тогда вали собрал 300 всадников и отправился в кочевье грабителей, где и произошло упорное сражение. Из грабителей трое убиты, а остальных 47 заарестовали, затем взяли весь ограбленный товар, и вали лично представил его, равно и разбойников, наместнику. Принц наградил валия подарком, товары возвращены купцам, а из доставленных разбойников чрез каждые три дня казнят на площади по пять человек. Вот пример быстрого исполнения, под влиянием острастки!" Как можно заключить по этому восклицанию корреспондента, он и не подозревает, что сообщения персидских газет о сатрапской мудрости обыкновенно сильно смахивают на арабские сказки, и повидимому, убежден, что те пятьдесят человек, которых поймал ширазский губернатор в три дня, в боязни быть самому обезглавленным, и которые были немедленно казнены, нужно полагать, без суда и следствия, — что эти пятьдесят человек были действительно те самые разбойники, которые совершили вышеописанное преступление! Ничуть не бывало. Особенно кавказцы, хорошо знают, по собственному опыту, что означает такой, неразборчивый способ розыска [623] преступников и ограбленного имущества; кавказцам хорошо известно, что казням и иным тяжким наказаниям подвергаются иногда если не совершенно невинные люди, то нередко второстепенные участники преступления, а за ограбленное или уворованное имущество выдается собственность чуть не самого мирного из всех мирных жителей околотка.

Обвинение в слабости, ввводившееся на кавказские полицию и суд, очень часто оказывалось совершенно неосновательным; полиция кавказская, как и полиция вообще русская, конечно, не может похвастаться ни образцовой своей организацией, ни завидным личным составом, но обвинять ее, на основании нескольких единичных случаев, в соучастии в тех злодеяниях, которые терроризируют весь край — было бы крайнею несправедливостью. Кавказская полиция ведет с местными разбойничьими шайками правильно организованную войну и нередко в стычках с ними теряет своих лучших представителей. Точно также и судебные установления, которым подсудны все крупные преступления, далеко не отличаются чрезмерною снисходительностью к подсудимым. На Кавказе нет суда присяжных, а то все зло приписали бы исключительно именно этому суду. В практике несуществующих там коронных судов, напротив, было не мало случаев, дававших повод упрекнуть суды эти в излишней суровости. Конечно, суровость эта происходила не от чего иного, как от невольного незнания ими тех условий местной жизни, которые могли бы послужить подсудимому облегчающим вину его обстоятельством. Но нельзя упускать из виду, что незнакомство кавказской бюрократии с местным бытом и наречиями не составляет явления случайного, а, напротив, зло это, к сожалению, пустило там глубокие корни, и вследствие этого, не только нет никакого основания протестовать против излишней будто для "кавказских дикарей” гуманности местного суда и полиции, но, напротив, приходится нередко жаловаться на излишнюю строгость этих учреждений. Не зная обычаев края, нельзя их уважать, не зная языка населения, нельзя понять его нужд, и в таких условиях местная бюрократия, при всем ее доброжелательстве, понятно, часто оказывается чересчур суровою.

Такая излишняя, хотя и# невольная, суровость местных судебных и полицейских чиновников не только не ослабляет склонности населения к преступлениям, но, напротив, вызывает их. Так например, все население какого-нибудь селения или даже целого уезда считает иногда своим святым [624] долгом укрывать у себя явных преступников, будучи убеждено, что, попадись в руки полиции и суда, они понесли бы чрезмерно-строгое наказание. И это убеждение поселения не есть слепое предубеждение против начальства, а, напротив, оно основано на неоднократных живых примерах, на очевидных фактах.

Достойно внимания, что пример ненужной жестокости, вследствие непонимания местной жизни, подают часто не одни закоренелые бюрократы, смотрящие на живую действительность с высоты птичьего полета. В доказательство того, что лучшие кавказские деятели, воодушевленные желанием принести пользу краю, оказываются для него в некоторых случаях вреднее заведомо вредных деятелей, именно вследствие непонимания нужд населения, — приводим следующий характерный случай, из книги доктора Богуславского о кавказских минеральных водах, случай, хотя и из давно прошедшего времени, но весьма возможной и сегодня: "Кисловодская казенная гостиница, в которой теперь ежедневно собирается публика, — говорит д-р Богуславский, — в 1850 году была свидетельницей страшной драмы, разыгравшейся среди белого дня. В то время начальником края был князь Воронцов. Эпизод состоит в следующем: некто азиатец, из хорошей фамилии, Шамхалов, увез дочь у генерала Туганова (тоже азиатец), находившегося в русской службе. Сделано это было потому, что, по их обычаям, всякий порядочный человек иначе и не женится; но Туганов, как человек скупой, рассчитывал получить за свою дочь большой калым, а потому подал жалобу на похитителя местному начальнику и, по приказанию последнего, сделано было распоряжение о вызове Шамхалова для личных объяснений. Шамхалов по первому зову не явился, говоря, что нет никому дела до их обычаев. Спустя несколько дней он прибыл, однако, в Кисловодск со своим братом и пятью нукерами в полном вооружении. Одновременно явился с ним и брат его жены с кунаками, которые, предвидя неприятность, во-время уехали и не принимали участия в печальном происшествии. Объяснение Шамхалова происходило на дворе у местного начальника, князя Эристова, где, по распоряжению последнего, была уже собрана рота солдат из крепости и сотня донцев. Князь Эристов отдал приказ предварительно обезоружить арестованного Шамхалова, на что последний отвечал, что он скорее позволить снять с себя голову, чем отдать оружие, и с криком "шашки, вон!” всадники вскочили на коней, что и было поводом к общему переполоху. Горцы с гиком бросились на Крестовую гору, но на дороге [625] встречены были залпом донских казаков, причем был убит брат Шамхалова. Вскарабкавшись на верхушку горы, всадники засели за крестом ее, захватив с собой убитого товарища. Началась перестрелка, при чем трое из горцев были убиты. Чтоб покончить разом с ними, по распоряжению князя Воронцова, наблюдавшего за ходом дела со своего двора, — пошли на приступ. Видя это, оставшиеся трое в живых бросились с горы по направлению квартиры князя Воронцова, но из них один был убит на дороге, другой проколот вилами бывшим случайно на дворе конюхом, а третий ворвался в казенную гостинницу, ударом кинжала положил встретившегося буфетчика и бросился по узкой лестнице на хоры, где и выжидал дальнейшего нападения. Не найдя в-живых никого на вершине Крестовой горы, рота отправилась в гостинницу, где начала штурмовать хоры. Один из солдат, отправившийся на верх по лестнице, был зарезан засевшим в углу горцем; той же участи подвергся и второй, пока высмотревший его унтер-офицер пулей не положил его на месте. Так кончилась эта кровавая драма, жертвой которой пали семь рыцарей, защищавших свою честь и обычаи до последней капли крови". Описывая эту историю, доктор Богуславский совершенно справедливо замечает, что "ее могло бы и не случиться, еслиб начальство относилось к местным обычаям с надлежащим уважением, а не так, как на самом деле бывает на Кавказе” (В то время, когда уже писались эти строки, в г. Баку случилось происшествие, по своему характеру напоминающее вышеописанное. У мусульман, живущих в этом городе, существует обычай, каждый год в октябре праздновать так называемый "шах-сей, вах-сей”, траур по Гусейну. Этот траур заключается в целом ряде мистерий, исполняемых как в мечети, так и на улицах, причем некоторые фанатики наносят себе в голову раны. Обычай этот очевидно из тех, которые желательно, чтоб или вовсе вывелись, или же исполнялись без каких бы то ни было кровавых жертв; но достичь этого, конечно, нельзя теми мерами, какие приняла местная полиция, безусловно воспретившая всякие уличные процессия. Не смотря на это запрещение, на многих улицах города появились уличные процессии, встретившие появление полицейских градом камней и выстрелами. Камни попали в полициймейстера и в его помощника, а выстрелами ранены помощник пристава и два матроса; со стороны же мусульман оказалось десять человек раненых). Читатель, вероятно, удивится, узнав, что инициатива нарушения в данном случае местного обычая принадлежит князю Эристову, уроженцу Кавказа. Но дело в том, что участие туземцев в управлении краем совершенно случайно, и неудачный выбор из них служебного персонала является следствием все того же незнакомства с краем приезжего чиновничества, от которого и зависят всякое [626] служебное назначение. Кроме того, иные кавказские администраторы, при назначениях туземцев, держатся системы удаления их от местностей, сколько-нибудь им знакомых. Делается это с благою целью — поставить их в невозможность действовать в знакомой местности, по родству, кумовству или иным личным побуждениям. Результат же от этой меры всегда получается плачевный, в роде вышерассказанного: чиновника, склонного к пристрастию, эта мера не удерживает от незаконных действий, а лицо, искренно желающее пользы краю, приносят ему один лишь вред.

Вышеуказанное ненормальное положение суда и полиции иногда равняется полному их отсутствию, и этим обстоятельством и следует объяснить, что до настоящего времени кавказцы избегают обращаться к защите законной власти, и предпочитают саморасправу. Обычай родовой мести обыкновенно в правильно организованном государстве с течением времени исчезает, по мере того, как население начинает питать все более и более доверия к суду, к которому и обращается для восстановлены своей чести. Такое же явление было замечено в шестидесятых годах в Дагестанской области, где правительство успело покончить миром значительное количество дел, возникших вследствие обычая кровавой мести. Говоря о саморасправе, мы не имеем в виду одну лишь родовую месть; это последнее преступление часто носит характер дуэли, которая, как известно, не вывелась и в Европе, несмотря на все существующие там ныне усовершенствованные судопроизводственные порядки. Саморасправа на Кавказе далеко не всегда возникает по вопросам чести; она там весьма часто является и при таких случаях, при каких ей нет вовсе места в сколько-нибудь благоустроенном государстве, а именно в сфере имущественных отношений. Среди мусульманского населения Закавказья, в особенности в эриванской и елизаветпольской губерниях самое большое число грабежей имеет в своем основании месть (См. "Сборник сведений о Кавказе". т. IV). То же, но только в меньшей степени, повторяется и в других местностях Кавказа. Неразмежеванность имений, а, главным образом, неопределенность прав населения на землю и на воду создают массу поземельных споров, требующих возможно скорого и справедливого решения. Все эти споры основаны обыкновенно не столько на документах, сколько на обычае и давностном владении и требуют со стороны судьи не столько юридической учености, [627] сколько знания бытовых условий местной жизни и ее исторического склада, а это-то знание и трудно найти в коронном судье, в члене губернского крестьянского присутствия, и в других органах власти, замкнутых в канцелярском формализме. Не имея же возможности добиться от них скорого и справедливого разрешения своих поземельных вопросов, население невольно прибегает в саморасправе. Из статистического обзора уголовных преступлений за 1871-77 гг., помещенного в "Сборнике сведений о Кавказе” (т. IV и VII), видно, что убийства на Кавказе, в громадном большинстве случаев, являются следствием ссор и драк, возникающих из таких пустых причин, о которых автор вышеупомянутого обзора, неизбегающий вообще подробного изложения мотивов преступлений, не считает нужным даже вскользь упоминать. Между тем, эти-то пустые ссоры и драки имеют своей подкладкой не столько пустые любовные шашни и врожденный кавказцам будто от природы буйный нрав, как это любят доказывать некоторые поверхностные наблюдатели, сколько, главным образом, неудовлетворенное чувство справедливости, неудовлетворенные имущественные требования, и вообще раздражение, вызываемое анархиею в самых кровных интересах. Как ни скудны по этому предмету статистические сведения, помещенные в помянутом "Сборнике", однако, и их достаточно, чтоб ими до известной степени осветить указываемое нами явление. Так, на Северном Кавказе и в Закавказье, вследствие потрав пахотных и пастбищных мест и вообще вследствие споров из-за земли и воды было случаев:

поранений и тяжких побоев:

убийств:

В 1873 г.

43

неизвестно.

« 1874 "

42

18

« 1876 "

37

71

« 1877 "

40

20

Но иногда бывает на Кавказе и нечто худшее, чем саморасправа, это — полнейшая безнаказанность преступника, что имеет место тогда, когда шайка оказывается настолько изворотливой или могущественной, что с нею не могут справиться полиция и суд. Население в таких случаях не только не оказывает властям содействия при преследовании этой шайки, но нередко и укрывает ее от них, из боязни, что непойманный член шайки жестоко и безнаказанно отомстит всему населению. А раз шайка успеет терроризовать какую-нибудь местность, — дерзости и хищничеству ее нет уже предела. [628]

Из всего вышесказанного явствует, что не простое усиление репрессалий, а, главным образом, более близкое знакомство полиции и суда с условиями местной жизни сделает борьбу законной власти с разбойничьими шайками более успешной, и восстановление порядка и спокойствия в крае — более возможным. Совершенно справедливо замечает Курсел-Сенелль в своем известном "Трактате о политической экономии", что нет ни одного столь общедействительного средства к ускорению прогресса покоренных племен, как строгое, справедливое и выдержанное правосудие.

Мечтать о восстановлении на Кавказе дореформенного суда было бы большим заблуждением. Безгласность этого суда еще более увеличила бы ту пропасть, которая существует между кавказским населением и бюрократиею. При старом суде каждое крупное преступление возбуждало подозрение, что оно — дело рук тех самых лиц, на которых законом возложена охрана порядка и спокойствия. А подозрение это являлось невольно, потому что, при безгласности суда, народ не имел возможности проверить те слухи, которые обвиняли судебно-полицейских чиновников в своекорыстных действиях и которые отчасти подтверждались быстрым обогащением этих чиновников. Такое недоверчивое отношение к строну суду усиливалось еще его крайним формализмом и медленностью.

Казалось бы, что реформу кавказских судов, начатую в 1868 г., согласно новым судебным уставам, следовало бы довести до конца и увенчать введением суда присяжных. Так, вероятно, и случилось бы, если б не убеждения влиятельной части местной бюрократии, что на Кавказе население слишком мало сознает преступность тех происшествий, которые приводят в ужас образованное общество, и что население это, заседая в судах, поголовно оправдывало бы всех закоренелых преступников. Этою же крайнею неразвитостью кавказского населения многие объясняют и обсуждаемое в этой статье зло — высокую степень преступности на Кавказе. Поэтому нам нельзя не остановиться на разборе доводов, приводимых в пользу такого, по нашему мнению, совершенно неправильного взгляда. [629]

II.

Представлении о добре и зле у народов первобытных и цивилизованных, конечно, не одинаковы. Среди германских народов, в древности, грабеж был столь же непостыдным и небезчестящим поступком, как и неумышленное убийство. В Шотландии и Ирландии еще в XVII веке разбойничество не представляло ничего бесчестного и нередко принимало даже некоторое религиозное освящение. Точно также крайне извращено у народов неразвитых и понятие о наказании. Исследователь древнего русского права, Станиславский, замечает, что в эпоху господства физической силы, при воинственности нравов граждан, открытое нападение на собственность вызывало более энергически сильную защиту, чем в наше время, и можно думать, что редкий случай грабежа не оканчивался смертью кого-либо. Кавказские народы многим поверхностным наблюдателям, как выше было упомянуто, кажутся именно в таком первобытном состоянии. Кавказцы смотрят на преступление как на ремесло, или даже как удальство, предмет хвастовства, — вот мнение, которое приходится слышать часто, как только речь заходит о высокой степени преступности на Кавказе.

Взгляд этот достоин серьезного внимания, но не потому, что он мог бы быть признан в действительности справедливым, а в виду его распространенности, и в виду того, что, благодаря этому взгляду на Кавказе, тормозятся все сколько-нибудь благодетельные, с общечеловеческой точки зрения, реформы; предполагается, что дикие кавказцы неспособны воспринять блага этих реформ, а, напротив, могут ими лишь избаловаться. Достойно внимания, что такие взгляды находят себе место не только в местной кавказской бюрократии, но и в серьезных, повидимому, исследованиях, в которых, казалось бы, кроме научных сведений и основанных на них выводов, ничего и не должно бы быть. Составитель, например, статистических сведений о преступлениях на Кавказе, г. Сегаль Сборник сведений о Кавказе”, т. VII), приходит к мысли, "что судебная реформа не только не содействовала к уменьшению в этом крае числа уголовных преступлений, а, будучи в принципе чрезвычайно гуманной, скорее содействовала в увеличению числа таковых, развязав дикарям руки”. В подтверждение же мысли, что гуманные законы лишь развращают таких дикарей, как кавказцы, приводится при этом даже сам Герберт Спенсер. [630] Ученый статистик, ратуя против судебной реформы и гуманности вообще, повидимому, полагает, что лучше наказать десять невинных, чем оправдать одного виновного. Нечто в этом роде в отношении Кавказа было высказано, к нашему удивлению, даже в одном специальном юридическом органе, чуждом, повидимому, каких-либо узких тенденций. Тот же взгляд проводится и в сообщениях, носящих оффициозный характер; так еще недавно в описании поездки главноначальствующего по югу Закавказья, помещенном в газете "Кавказ”, замечалось, что, при борьбе с разбоями, надо вообще "различать две категории таковых: преступления, входящие, так сказать, в самый быт населения, вследствие существования в нем целого класса людей, из поколения в поколение привыкших жить только одною преступною добычею, — и преступления, хотя и возмутительные по своей наглости и по своему зверству, но такие, которые носят на себе случайный или исключительный характер. Эти исключительные преступления более заметны, о них более говорят; но достаточно изловить какую-нибудь шайку в 7-8 человек разбойников, чтобы прекратились и их преступления, чтобы вскоре забыло о них и напуганное общество. Другое дело — разбои, грабежи, поджоги, убийства, похищения женщин, которые свирепствовали в борчалинском уезде и в других местностях края. Они составляют как бы принадлежность самого быта, они совершаются изо-дня в день, — об них даже и не говорят, так как население привыкло смотреть на них, как на повседневное явление”.

В доказательство же того, что кавказцы смотрят на всякое преступление с легким сердцем, обыкновенно указывают на следующие обстоятельства: горцы и некоторые другие народности Кавказа нисколько не стремятся наказать преступника, а стараются лишь взыскать с него известное материальное вознаграждение в пользу потерпевшего, как бы за самое обыкновенное имущественное правонарушение; когда же власти берутся за преследование преступников, то население ничем не пренебрегает для сокрытия следов преступления, причем на суде и следствии прибегает даже к лжесвидетельству. При этом щедро сыплются на несчастных кавказцев упреки в дикости нравов, в фанатическом отношении к иноверцам, и в отсутствии склонности к мирной жизни. Но все эти доводы, имеющие внешний вид правдоподобия, при ближайшем рассмотрении, вовсе не выдерживают строгой критики. В самом деле, если и но настоящее время в кавказских горах существует [631] обычай денежной компенсации но уголовным делам, то он не имеет, да и не имел, кажется, раньше, значения простого восстановления нарушенных имущественных прав, а играл роль штрафа, взыскиваемого в несколько раз большем размере против понесенных от преступления убытков. Так, например, по осетинским обычаям, обличенный в воровстве платил за уворованную вещь втрое и даже в-семеро против того, что вещь уворованная стоила. Тот же принцип прочно установлен в адатах (обычаях) и у всех остальных горцев. Эта усиленная материальная компенсация у последних, вообще не отличающихся материальным благосостоянием и обилием денежных знаков, является не менее сильным для них наказанием, чем может быть, некоторые установленные европейскими кодексами наказания, сопряженные с физическими страданиями (каторжные работы и пр.), но не особенно трудно переносимые людьми, так богато одаренными физически, как горцы. Кроме того, у горцев существовало наказание и в другой форме; так, например, в виде убийства из мести, в виде ссылки, членовредительства, и пр.

Такою же внешнею правдоподобностью отличается и другая ссылка, — ссылка на лжесвидетельство, распространенность которого будто доказывает отсутствие у кавказцев понимания преступности. Слухи об этом, действительно существующем на Кавказе печальном явлении — крайне преувеличены. Всякая ошибка переводчика (а их бывает очень много, вследствие его невежества) считается намеренно извращенным свидетельским показанием; всякая неудачная догадка полиции при расследовании преступления дает повод подозревать, что население всякими способами способствует ее неудаче. Как свято почиталось населением всякое показание на суде, доказывает существование у него так называемой очистительной присяги: достаточно было подсудимому присягнуть пред судьями в своей невиновности, чтоб он был оправдан; ложное свидетельство на суде наказывается, у горцев, например, также строго, как воровство, и уличенный в лжесвидетельстве удовлетворяет потерпевшего тем, чем должен бы был удовлетворить обвиненный им человек; или, по адатам горцев кумыкского округа, например, уличенный в лжеприсяге подвергался ссылке на один год в Георгиевск и, кроме того, его имя оглашалось в главных мечетях во всеуслышание народа и записывалось в заведенные для этого дела списки, хранящиеся при мечетях. Мы, однако, не думаем вовсе отрицать сильной распространенности на [632] Кавказе лжесвидетельства. Но при этом не нужно забывать, во-первых, о том общем всему человечеству явлении, которое замечено Спенсером в отношении индусов, в книге: "Развитие политических учреждений”, а именно, что даже те народы, которые отличались особою правдивостью, нередко практиковали притворство относительно пришлого элемента (европейцев), коль скоро вступали с ним в торговые сношения (стр. 7); и во-вторых, что лжесвидетельство в настоящее время в кавказских судах является часто, вследствие убеждения свидетеля в несоответствии мер наказаний, находящихся в распоряжения властей, со степенью преступности подсудимого. Этой же последней причиной можно объяснить и всякое иное стремление местного населения к укрывательству преступников. При большем согласовании русских уголовных законов с понятиями кавказского населения о разных видах преступления и наказания, при существовании, наконец, на Кавказе суды присяжных, — это печальное явление, вероятно, было бы распространено там значительно менее.

Признавать мотивом крупных преступлений на Кавказе фанатизм мусульманского населения также не имеет основания. Центральный статистический комитет в своем органе "Кавказский календарь” (за 1885 г.) замечает, что жертвами преступлений, совершаемых мусульманами, являются, главным образом сами же мусульмане. Кроме того, мы не помним случая в кавказской уголовной хронике, чтобы какое-либо преступление было вызвано ненавистью мусульман к христианскому или другому иноверческому населению (Мы это говорим не только на память, но и на основании сведений, помещенных в "Сборнике сведений на Кавкаве”, т. IV и в "Обзоре нечаянных смертных случаев, смертоубийств и уголовных преступлений”, за 1871-77 гт.). Если же в "делах”, иногда оффициально и заявлялось о таком мотиве преступления, то, при дальнейшем расследовании, оказывалось, что мотив этот служит лишь маской хищническим инстинктам преступников; так было, например, в 1873 г., в елизаветпольской губернии, в сел. Хачмаз, где при ограблении татарами евреев, последних они неосновательно обвиняли в похищении их мальчика, с целью будто смешать его кровь с тестом для праздничного хлеба. Крупные столкновения русских рабочих с татарскими лавочниками, происходившие в Баку, несколько лет назад, во время праздников, как свидетельствуют очевидца, которых неоднократно приходилось лично расспрашивать пишущему эти строки, и как это хорошо известно местному [633] обществу, были вызваны не религиозною нетерпимостью православных к "басурманам”, или обратно, а лишь циничными выходками двух-трех ловеласов из лавочников против русских женщин, пришедших к ним за покупками. Это-то и подало повод вмешаться в дело праздной толпе рабочих, находившихся в то время, по случаю праздников, под сильным, влиянием Бахуса. Да и откуда взяться мусульманскому фанатизму на Кавказе, когда местное христианское население отличается традиционною веротерпимостью, и в том же духе действуют здесь оффициальные представители господствующей, церкви.

Довольно красноречивым опровержением вышеупомянутого мнения относительно особенно сильной склонности кавказцев к преступлениям могут служить нижеприводимые цифры, заимствуемые нами из оффициальных источников (из "Кавк. календаря” и "Сводов статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1879 г.”), и свидетельствующие о незначительности разницы, существующей в отношении численности преступлений между Кавказом и другими местностями России. Одно крупное преступление, подсудное окружному суду, в ереванской губернии, например, приходится на 484 человека; в дагестанской — на 423 чел.; а в округе петербургской судебной палаты одно такое же преступление приходится на 344 человека; в одесском округе — на 416 чел., в казанском — на 450. Судя по этим цифрам, в Эриванской губернии степень преступности в населении ниже, чем в округах: казанском, одесском и, в особенности, петербургском, а в дагестанской области нравственность выше, чем в одесском и петербургском округах (Необходимо оговориться, то нижеприведенным цифрам нужно придавать значение лишь приблизительной вероятности, так как здесь речь идет о преступлениях, подсудных окружным судам, и подсудность этих судов в кавказском округе немного ограниченнее, чем в других округах, а именно, кавказские окружные суда рассматривают дела лишь по тем преступлениям, которые влекут за собой лишение или ограничение прав, между тем, как в других округах окружным судам подсудны и некоторые, другие уголовные преступления, подсудные на Кавказе только мировому суду). Лишь в округах саратовской, московской и, харьковской судебных палат преступность несколько слабее, чем в вышеозначенных местностях Кавказа, а именно: в первом округе одно преступление в год приходится на 486 человек, во втором — на 514, и в третьем — на 558. Даже те местности Кавказа, которые отличаются наибольшею своею преступностью, как елизаветпольская и тифлисская [634] губернии, по численности преступлений, в них совершаемых, не сильно превзошли петербургский округ, в котором, как уже было выше сказано, в год одно преступление приходится на 344 человека; в губернии же елизаветольской — на 315, и в тифлисской — на 322 чел. Таким образом, степень вообще преступности, если о ней судить по числу крупных происшествий, — в тех местностях России, в которых живет безусловно мирное население, и на воинственном Кавказе, оказывается почти одинаковой. Если же преступность на Кавказе более, чем где-либо, дает себя чувствовать, так это, как выше было упомянуто, вследствие обилия там преступлений квалифицированных, направленных в одно и тоже время и против собственности и против личности. Преступления же, направленные исключительно против собственности, напротив, значительно сильнее распространены в других судебных округах, чем в кавказском. Кражи в елизаветпольской губернии составляют лишь 15%; а в центральных округах — 57%, и в варшавском округе — 58%. Еще большая разница, в том же направления, заметна в преступлениях более или менее замысловатых. Мошенничество в елизаветпольской губернии составляет лишь — 0,1%, между тем, как в центральных округах это же преступление составляет 1%, а в варшавском округе — 1,04%.

Это, впрочем, вполне понятно с точки зрения законов нравственной статистики. В сфере уголовных правонарушений закон компенсации играет не малую роль. С течением времени преступления, делаясь все менее тяжкими, увеличиваются в числе; преступления против личности встречаются все реже и реже, преступлении же против собственности усиливаются. Скученность населения в больших городах и дороговизна жизни, нет сомнения, создают почву, особенно благоприятную для преступлений последнего порядка. С другой стороны, усиленная заботливость о благосостоянии потомства предупреждает переполнение страны и экономические бедствия, но увеличивает в то же время число преступлений против нравственности (См. Журнал Гражданского и Уголовного Права. 1888 г. Книга 8). По наблюдениям профессора Ферри, за период с 1826 по 1876 годы, во Франция замечается антагонизм в возрастании и уменьшении по годам между числом преступлений против нравственности, с одной стороны и числом краж — с другой. Вообще же образование — орудие обоюдоострое; оно, открывая дорогу ко всему доброму, вместе с тем дает возможность нравственно испорченным личностям [635] совершать такие тонкие преступления, как, подлог, шантаж, которые нередко, причиняют потерпевшему сильные страдания и доводят его до самоубийства. С другой стороны, быстро распространившееся знание легко возбуждает в впечатлительных личностях несоразмерное стремление, потребности, удовлетворить которые в данной среде нет никакой возможности. В таких случаях замечается особая наклонность к самоубийству, явление, имеющее характер преступности.

Как бы однако ни была мала разница в численности преступлений, совершаемых в населении неразвитою, с одной стороны, и в населении, уже цивилизованном — с другой, нельзя отрицать того положения, что в первом случае преступность проявляется с большею жестокостью, чем во втором. В первом случае преступная воля выражается в открытом насилии, производимом крайне грубо, нерасчетливо, с большею опасностью не только для целости всего имущества находящегося на месте преступления, но и для жизни всякого случайного очевидца преступления, будь он хозяин того имущества или совершенно постороннее лицо — все равно. Уменьшить это зло можно посредством распространения среди кавказцев образования, что, казалось бы не особенно трудно, потому что ни в стремлении их к этому благу, ни в способности их к достижению его сомневаться ни в каком случае нельзя. Но потому, несмотря на это, народные массы остаются здесь до сих пор в невежестве, — вопрос не исключительно кавказский, а общерусский, и мы поэтому, его здесь не будем касаться, тем более, что он прямого отношения в предмету настоящей статью не имеет, да эта и завело бы нас слишком далеко.

III.

На характер преступности, кроме степени умственного развития, имеет большое влияние, как известно, и материальное благосостояние. Итальянский профессор — криминалист Ферри, один из самых видных представителей новой уголовно-антропологической школы, в ряду факторов, вызывающих преступность, первое место отводит неудовлетворительному экономическому положению народных масс, и как на средства, «способные снасти общество от развития преступности, указывает на такие меры, как например, свободная эмиграция, уравнение податей и налогов, публичные работы в годы экономических [636] бедствий, полная замена звонкой монетой кредитных билетов (средство затруднить подделку денег), разумное устройство фабрик, ограничение числа рабочих часов несовершеннолетних (средство уменьшить преступления против нравственности), сооружение дешевых жилищ для рабочих, общества взаимного страхования и проч.

И на Кавказе неудовлетворенность некоторых экономических интересов является единственным мотивом многих и многих преступлений. Имущественная необеспеченность пограничных с Турциею и Персиею жителей приучает последних быть всегда на готове для самообороны и саморасправы с бродячими у границ шайками. Неразмежеванность имений и неопределенность вообще поземельных прав, а также отсутствие правильного орошения, как выше было упомянуто, нередко являются поводом к кровавым драмам, которым завязкой обыкновенно служит самый ординарный и иногда совершенно пустой поземельный спор, а развязкой — драка, кончающаяся нередко убийствами и поранениями. Таким-то образом, лица, вся прикосновенность которых к суду должна бы была ограничиваться лишь подачею искового прошения, попадают нередко на скамью подсудимых, в качестве разбойников и убийц.

Влияние экономического склада жизни на характер преступности на Кавказе выражается между прочим и в особом развитии в этом крае конокрадства и скотокрадства вообще, а также в склонности кочевых обществ к разбоям и грабежам. Преступления первого рода на Кавказе распространены, вследствие особенного развития там скотоводства и вследствие той легкости, с какой преступления его вообще совершаются: скрыть скотину хозяину ее гораздо труднее, чем вору; хозяин не может защитить ее с таким же удобством, как какое бы то ни было другое движимое имущество; а вору, напротив, скрыть краденое нередко помогает самый же предмет кражи: вор скачет на краденой лошади за границу, в Персию или Турцию, а вскоре затем смело может явиться домой с нею же, с лошадью, если она не имеет каких-либо особых признаков, по которым хозяин мог бы доказать свое право на нее.

Скотоводство же приучает мирных, оседлых жителей Кавказа в беспокойной кочевой жизни. Летом они стада свои пасут на горних высотах, чуть ли не у полосы вечного снега и в тундрах, а осенью спускаются на равнину, где остаются впредь до наступления весны и затем снова поднимаются на горы, убегая от жаров и засухи низменных местностей. Лицо, [637] живущих такою кочевою или полукочевою жизнью, вообще на Кавказе немного; так, в эриванской губерния, где кочевая жизнь наиболее развита; число кочующих еле достигает 7.000 душ обоего пола; что не составляет и 1 1/2 % общей численности населения губернии. Не смотря однако на это, наиболее опасным для спокойствия края, элементом являются именно кочевые общества, преступность которых поощряется как трудностью их преследования со стороны мирных жителей, так и тою злобою против оседлых обществ, которая возникает вследствие того, что эти последние безжалостно опустошают их зимовники, во время их кочевки в горы. Каковы бы однако ни были причины необузданности кочевникам, несомненно, что они являются настоящими enfants terribles местного населения, и как француз ищет в каждом преступлении женщину; так кавказец при каждом разбойничьем, нападении вспоминает кочевника. Вот в каком виде представляются подвиги этого бродячего населения; по рассказу одного местного исследователя (См. издаваемые уполномоченными Министерства Государств. Имуществ на Кавказе "Материалы для изучения экономического быта государств. крестьян Закавказского края", т. I, вып. 1. Исследование г. Зелинского).

"Кочевники беспощадно потравляют все встречающиеся им по дороге пастбища, выгоны и даже посевы местных крестьян. Этого мало: отличаясь хищническою натурою; кочевники без стеснения уносят скошенный хлеб, уводят скотину из стад или из конюшен, воруют сено, домашние вещи, одним словом, все, что попадается им под руку. Оседлые поселяне обыкновенно не косят хлебов до ухода кочевников; иначе им пришлось бы свозить с поля хлеба в самый день покоса, так как чобанкяра (кочевник), пожалуй, не оставят вы одного снопа. При таком положении, хозяева не успевают до наступления зимы убрать свои посевы, которые за частую пропадают от непогоды или необмолоченные остаются в скирдах под снегом до весны следующего года. Вообще чобанкяры и курды лежат тяжелым бременем на. судьбе местных жителей, они настоящий бич посевов и пастбищ поселян, не хуже саранчи иди полевых мышей. Это целая правильно организованная шайка самых бессовестных, отъявленных разбойников, которым оседлый житель не смеет прекословить, из опасения быть зарезанным иди обворованным до последней нитки. С уверенностью можно сказать, что чобанкяри и курды для каждого селения, находящегося на пути их движения, обходятся не менее 1000 рублей в год. [638]

«Дело доходят нередко до открытого грабежа. Нужен ли хлеб, сено или что другое, кочевник идет в какому-нибудь первому селянину и преспокойно просит дать все нужное, не думая и заикаться о вознаграждении за просяное. Положение крестьян, живущих на пути движения кочевников, настолько тяжело, что в концу августа, когда ущелья мало-по-малу освобождаются, наконец, от огней и шатров кочевников, поселяне поздравляют друг друга "с уходом чобанкяр и курдов", как поздравляют, обыкновенно, с новым годом или светлым праздником".

Но как уничтожить кочевое состояние? Вот вопрос, который, как видит читатель, имеет весьма важное значение в деле водворения гражданственности на Кавказе. Если признать кочевую жизнь здесь признаком первобытного состояния населения, то, конечно, против этого зла бороться крайне трудно. Процесс перехода от номадской жизни к оседлой крайне труден, и искусственно его ускорить едва ли есть какая-нибудь возможность. Но дело в том, что, зная умственный и нравственный уровень местного населения, в особенности, христианской ее части, зная исторические памятники, свидетельствующие о несомненной культурности его, легко можно заключить, что кочевая жизнь кавказца не вытекает из свойства его быта, не составляет основной черты его характера; напротив, кто знаком с кавказцем, тот легко заметил его отвращение в такой жизни и стремление в оседлости. Следовательно, есть какие-либо внешние причины, наталкивающие население на несимпатичное ей бродяжничество.

Из вышеприведенного краткого описания кочевой жизни Кавказа, читатель должен заключит, что к жизни этой располагает не только скотоводство, но и невыносимые жары, распространяющие разные болезни и увеличивающие смертность на низменности, а также засуха, опустошающая пастбищные и сенокосные места и тем лишающая население возможности кормить свою чуть ли не единственную кормилицу — скотину. А засуха и жары — результат отсутствия правильного орошения и беспощадного уничтожения лесов. Когда-то, при персидском владычестве, здесь существовали во множестве канавы и производилась правильная ирригация, но теперь против безводья не принимается никаких серьезных мер, и жители невольно бросают свой дом со всем обзаведением и ищут спасения в горах, в лесной прохладе, у изобильно бьющих из гор ключей. Следовательно, развитие орошения и рациональное ведение лесного [639] хозяйства может повести к уменьшению и даже полной ликвидации на Кавказе кочевок целыми обществами.,

Но если даже предположить, что кочевая жизнь на Кавказе не есть случайное явление, вызываемое вышеуказываемыми внешними условиями, а составляет природную склонность населения, то и в том случае нельзя терять надежды на скорое упразднение общего кочевания. Нам кажется, что именно сильная наклонность кавказских кочевых обществ к преступности и является признаком скорого, перехода их в земледельческое, оседлое состояние. Мы приходим к такому заключению, судя по истории других народов. Избыток населения в кочевых племенах, неудовлетворяющийся находящимся в их распоряжении пастбищами, обыкновенно прежде всего пробует жить разбоями и грабежами, произведенными среди мирного, земледельческого населения, а в последствии, будучи сильно отражаем этим населением, принуждается таким образом к переходу в земледельческое состояние. Таков естественный ход развития кочевых народов, и нужно полагать, что та же участь ожидает их и на Кавказе, где к тому же земли, занимаемые ими, большею частью вполне годны и для хлебопашества. Правительству остается лишь ускорить этот процесс исчезновения кочевки, посредством развития ирригации, в которой сильно нуждаются богатейшие и плодороднейшие поля Кавказа, посредством охраны лесов от беспощадного их истребления и правильно организованной полиции и суда, для воспрепятствования бродячим обществам-шайкам подвергать опасности жизнь и имущество мирного населения.

Существуют на Кавказе еще полукочевые общества, которых числом больше, чем вполне кочевых. Полукочевые общества состоят из семейств, некоторые члены которых кочуют вместе со стадами, предоставляя другим членам оставаться в зимовниках и там заниматься земледельческим хозяйством. Из этого может заключить читатель, что кавказское население, в силу привычек, приобретенных им сообразно роду ч своих занятий, должно быть признано вообще очень подвижным и склонным к эмиграция, чем и можно объяснить, между прочим, и те частые выселения с Кавказа его коренных обитателей в Персию и главным образом в Турцию, которые начались преимущественно с покорения кавказских гор. Но мы этим, конечно, вовсе не хотим сказать, что у горцев и у других народностей, эмигрирующих от нас, не было бы уважительных мотивов к таким переселениям, и что эмиграция [640] составляла бы для них природную потребность, так сказать, основное свойство их быта. Напротив, необходимо заметить, что, как и выше было упомянуто, кавказцы вовсе не номады, а оседлый народ, и лишь крайне тяжелые экономические условия жизни побуждают их иногда оставлять родной кров и родные поля и бежать в неведомую им даль, нередко на прямую свою гибель. Известно, наприм., что горцы терской области, по умиротворении края, были наделены землею в несравненно меньшей доле, чем рядом с ними казаки. Наибольшее же выселение в Турцию происходило из западного Кавказа (кубанской области); там горцы выселены были из гор и размещены на равнине, где они терпели и терпят крайнюю нужду, и, понятно, их никогда не покидает надежда вернуть себе счастье, среди своих единоверцев, в Турции.

Мы остановились на этом обстоятельстве, потому что крайняя нужда, гоняющая кавказцев с их родных пепелищ за границу сильно раздражает их против русского правительства и превращает в усердных укрывателей всех шаек, бродящих на границе: Нет и не было на Кавказе сколько-нибудь значительной разбойничьей шайки, которая бы с большим для себя удобством не скрывалась от преследований нашей полиции, у пограничных жителей. О многочисленности этих хищников можно судить по следующему рассказу, приводимому нами из "Сборника сведений о Кавказе” (т. VII): "Перебираясь через границу целыми массами, они не боятся даже отпора, могущего встретиться со стороны жителей и кордонной стражи. Шайки, вторгающиеся в наши пограничные уезды, состоят всегда из нескольких десятков человек, так что совместные усилия к сопротивлению одновременно со стороны нескольких деревень не в состоянии оказывать никакого влияния на уменьшение числа вторжений, и даже казаки кордонной линии бывают иногда вынуждены пассовать пред ними”. Приводя затем несколько примеров, автор исследования замечает: "все вышеприведенные примеры не единственные в своем роде и не выбраны, как самые выдающиеся”. Впоследствии, после последней восточной войны и присоединения карсской и батумской областей, эти разбойничьи набеги на наши границы еще более усилились. Нет почти ни одного No газеты "Карс”, в котором не упоминалось бы о грандиозных похождениях местных Ринальдо-Ринальдинов, преспокойно свивших себе гнездо у наших соседей, в двух шагах от границы; по уверению же названной [641] газеты, в набегах турецких шаек принимают участие даже лица, состоящие на государственной службе.

Впрочем, это усиление преступности на наших новых границах станет вполне понятным, если вспомнить, в каких размерах совершилось выселение из названных областей в Турцию их коренного населения, немедленно по присоединении к России. По оффициальным данным, из 18,500 дымов, населявших карскую область при турецком владычестве, эмигрировало из нее, по присоединении ее в России; до 10,000 дымов, что составляет почти 100,000 душ обоего пола. Из батумской же области после войны выселилось туда же около 20,000 человек. Что же заставило эти массы бросить родной дом и землю, возделанную потом и кровью их предков и идти на прямое разорение? Конечно, не заманчивые обещания турецкого правительства, которым никто не верил, и не фанатизм отдельных лиц. Объяснить это явление оффициально констатированными причинами мы не имеем возможности. Кавказскою администрациею того времени не были ни исследованы действительные причины такого важного явления, ни приняты какие бы то ни было меры к удержанию переселенцев на родине. Почему начальство не сочло нужным привязать население вновь завоеванного края к его новому отечеству, а заменило это население греками, молоканами и др., как более будто благонадежным в политическом отношении элементом, — нам, конечно, совершенно неизвестно. Неизвестно также, имела ли местная полиция, от выдачи переселенцам увольнительных билетов, те же выгоды, какие имела от этой статьи в отношении переселяющихся горцев полиция кубанской области. Можем лишь безошибочно сказать, что от означенной эмиграции больше всего выиграло наезжее чиновничество и купечество, приобревшие за бесценок богатейшие участки земли, оставленные эмигрантами. Известно также, что администрациею, в отношении упомянутого края, были приняты меры, которые свидетельствовали о ее желании поскорее разделаться с его коренным населением. В числе таких мер достойны особенного внимания те, которые принимались в отношении поземельного устройства; местное начальство стремилось, во что бы то ни стало, поскорее ввести общерусские гражданские законы, без соображения с местными поземельными обычаями и порядками; русские порядки оказались для местного населения крайне стеснительными (в отношении, напр., безвозмездного пользования лесом, бездокументального владения общественными пастбищами и пр.), и экономическое [642] положение его сразу ухудшилось. А как ревниво преследовала свои цели местная администрации, достаточно упомянуть, что бывший помощник наместника счел нужным разъяснить в 1878 году карсским властям, что, какова бы ни была важность цели (заселение края исключительно русским населением), средства к ее достижению должны быть согласны с достоинством нашего правительства и законами справедливости, и что нам не подобает прибегать в искусственным мерам для понуждения в переселению мусульман карсской области. Что упоминаемые здесь выражения: справедливость, достоинство и пр., ни к чему определенному не обязывали карсских администраторов, это доказывалось, во-первых, тем, что переселение в Турцию не прекращалось и после помянутого разъяснения, а во-вторых, что судьбами вновь присоединенного края посланы были распоряжаться те самые люди, действия которых не задолго пред тем, во время последней войны, как оказалось по последующим оффициальным расследованиям, были признаны деяниями уголовного свойства.

Указывая на жалкое экономическое положение, как на главную побудительную причину беспрестанных выселений с Кавказа его коренных жителей и следующих затем самых дерзких набегов последних на наши границы, мы тем не менее не желаем присоединиться в голосу тех, которые материальные условия жизни кавказского населения признают чуть не единственным источником всех, так часто проявляющихся в нем, преступных наклонностей. Существует, например, мнение, что высшее мусульманское сословие, лишенное при русском владычестве всякой власти, не получившее образования и преданное безделью, снабжает закулисными руководителями всевозможные разбойничьи шайки. Но дело в том, что мнение это построено скорее на предположении, чем на действительно существующий фактах. В действительности, высшее мусульманское сословие, сплошь состоявшее из персидских и турецких чиновников, хотя я потеряло свои должности при русском правительстве, но за то это же сословие сохранило самые существенные права, предоставлявшиеся ему прежнею турецкою и персидскою службою, а именно, русским правительством пожалованы ему в потомственное владение казенные земли, которые прежде находились в его владении не на праве полной собственности, а лишь с целью получать с них некоторую часть дохода, как вознаграждение за труд по государственной службе. Кроме того, русское правительство многим из потомков персидских и турецких правителей оказывало и оказывает то же доверие, каким [643] они пользовались и при владычестве на Кавказе их единоверцев; туземцам на Кавказе, хотя и в меньшей степени, сравнительно с приезжим элементом, все же открыт доступ для занятия должностей в армии, в суде, в полиции и в других сферах служебной деятельности.

Но если признание высшего сословия собственником находившихся в его владении казенных земель, было благодетельно для этого сословия, то не пострадали ли от того поселяне, живущие на тех землях, превратившись фактически из государственных поселян во владельческих. Многие, действительно, такое распоряжение кн. Воронцова, получившее законное утверждение, считают равносильным отдаче населения в кабалу вновь созданным помещикам, и этим объясняют, почему оно, под гнетом своих новых господ, профессиональных разбойников, принуждено заниматься поголовно пристанодержательством и иною более активною преступною деятельностью. Этот взгляд кажется нам таким же основательным, как и первый. Хотя государственные крестьяне вообще в России в поземельном отношении лучше устроены, чем бывшие помещичьи, — и поселяне мусульманских провинций Закавказья, оставаясь и при русском правительстве на казенной земле, может быть, находились бы в лучшем положении, чем находятся в настоящее время, когда они отбывают повинности частным лицам; во несомненно, что их настоящее положение не хуже прежнего. Положения 6 декабря 1846 г., а затем и 14 мая 1870 г., на основании которых совершилось поземельное устройство этих поселян, сохранили в их пользовании все те земли, какие находились у них раньше, когда высшее сословие не считалось еще собственников этих земель. А последнее из вышеупомянутых положений, составленное применительно к положению 19 феврали 1861 г., кроме того, освободило поселян от тех личных повинностей крепостнического характера, какие они прежде, не смотря на отсутствие у них крепостного права, отбывали владельцах, как служилому сословию, и заменило повинности эти ничтожною денежною, подесятинною, платою. Во-вторых, нужно иметь в виду как размер, так и качество земельного надела названных поселян. По размеру, надел этот, действительно, уступает наделу бывших помещичьих крестьян во внутренних губерниях (первый надел состоит средним числом из 1 — 1 1/2 десят. на душу муж. пола), и не всегда превышает земельную собственность даже западно европейского крестьянина. Но за то по богатству почвы с наделом [644] закавказских поселян едва ли может сравниться какой бы то ни было другой крестьянский надел; участок закавказского поселянина нередко оказывается состоящим из так называемой чалтычной земли, которая засевается ежегодно и, не смотря на это, дает весьма высокий урожай (сам 12 и даже 15) сорочинского пшена; на поселянской земле здесь, кроме того, произрастают такие ценные произведения, как хлопок, кунжут и пр. Правда, выкупное дело у кавказских поселян поставлено в менее благоприятные условии, чем у временно-обязанных крестьян вообще (в том числе и у таких крестьян в тифлисской и кутаисской губерниях), а именно, оно предоставлено единственно собственным силам самих поселян, без оказания со стороны правительства денежной помощи, и вследствие этого дело выкупа в мусульманских губерниях, можно сказать, и не начато еще; но, с другой стороны, едва ли это обстоятельство может особенно тревожить поселян названных губерний, так как они, кроме разных преимуществ пред временно-обязанными крестьянами, имеют, еще и то преимущество, что отбывают за наделы относительно незначительную повинность, а именно 1/10 или 4/10 урожая (в тифлисской и кутаисской губерниях временно-обязанные крестьяне выделяют в пользу помещика 1/4 урожая). Здесь, кроме того, выкуп может совершаться и по одному требованию поселянина, хотя бы и против воли владельца.

Но, к сожалению, не везде, как выше было сказано, поземельное устройство кавказцев завершилось так выгодно для них, и некоторые горцы, равно как и население вновь присоединенных областей, покидая край, вследствие поземельной безурядицы, и унося с собой злобу против русских порядков, мстят нам пристанодержательством и разбойничьими набегами и служат постоянной угрозой для порядка и спокойствия на наших границах.

Еще более достойно сожаления, что в будущем не только не обещает зло это уменьшиться, а, напротив, есть основание думать, что оно сильнее разрастется. Опасение это является невольно в виду того усердия, с каким известная часть статной печати пропагандирует в последнее время мысль о колонизации Кавказа коренным русским населением. Известно, что Закавказье и без того страдает крестьянским малоземельем, что еще более усиливается стремлением местного чиновничества и купечества прибирать к своим рукам земли, оставшиеся без хозяина при эмиграции. А тут еще газеты приглашают [645] крестьян внутренних губерний. Очевидно, что они или вовсе не думают об участи местного населения, которое в таком, случае осталось бы вовсе без земли, или же убеждены, что ему и не полагается вовсе существовать. Если читатель думает, что такою жестокою для туземцев мерою предполагается улучшит экономическое положение русского мужика, то горько ошибается. Долголетний опыт доказал, что русский пришлец в Закавказьи почти всегда погибает или от того, что не имеет, да и не может иметь достаточно средств для заведения в незнакомой ему среде хозяйства; или же, главным образом, от того, что не переносит чуждого ему климата и других природных условий новой для него местности. Наши публицисты рекомендуют замену на Кавказе местного населения исключительно русским в виду высших государственных соображений. Туземцы, по мнению их, не благонадежны в политическом отношении, а на окраинах нужно иметь население, верноподданнические чувства которого не подлежали бы никакому сомнению (см. напр. статьи Шаврова, в "Руси”, 1885 г.). Мы не будем здесь доказывать всю неосновательность подобных соображений. Не будем напоминать, что местное население давало повод сомнениям в политическом отношении лишь тогда, когда местная бюрократия обнаруживала стремление к его обезземелению. Не будем доказывать, что вышеупомянутые публицисты своею мерою — выселением коренного кавказского населения — могли бы достичь противуположных результатов, а именно усиления неблагоприятных для государства элементов, а приведем лишь из газеты "Кавказ” один оффициально засвидетельствованный случай, — случай, по которому читатель, может составить себе ясное понятие о лицах, особенно сильно агитирующих в известной части столичной печати за названную меру: "Царицынский купеческий сын Ашинов, — читаем в "Кавказе” (No 268), — человек предприимчивый, бойкий, но весьма неразборчивый на средства для достижения своих личных целей, подговорив более ста семейств черниговской и полтавской губерний к переселению на Кавказ, явился в начале 1884 года, в С.-Петербург, в главнокомандующему гражданскою частью на Кавказе с заявлением о намерении поселить эти семейства за черноморской береговой линии, образовав из них какое-то особое казачье войско. Ашинову было объявлено, что правительство не имеет, и не может иметь, в виду создавать казачье войско на черноморском побережьи, но что желающие водвориться там могут, по осмотре ходоками [646] свободных земель, водвориться на них с разрешения местного начальства, на общих правах поселян. Ашиновские переселенцы, избравшие землю около Ольгинского поселения, явилась без всяких средств к водворению, будучи введены в заблуждение своим предводителем о том, будто бы правительство снабжает каждую русскую переселенческую семью шестью головами скота и 200-300 руб. пособия. Большая часть переселенцев, убедившись, вскоре по прибытии в Сухум, в том, что они обмануты Ашиновым, возвратилась обратно на родину; осталось же в Сухумском округе всего 44 семьи, которые и водворились близ Ольгинского, образовав поселок Полтавский. Входя в бедственное наложение этих поселян, главноначальствующий оказал им всевозможные льготы отпуском казенного провианта, двух тысяч рублей на покупку скота и, кроме того, денег на постройку дороги к Ольгинскому. Между тем, Ашинов, выдавая себя перед переселенцами за какого-то атамана нового казачьего войска, истратил часть полученных им для нужды поселенцев денег и хлеба, который он продал торговцам в свою пользу, и продолжал заваливать начальство постоянными просьбами о пособии и жалобами на притеснения местных властей. Когда же все мошенничества его обнаружились, и администрация решилась привлечь его к уголовной ответственности, — Ашинов внезапно скрылся из Сухума и появился в Петербурге. Там он съумел втереться не только в редакции весьма почтенных газет, но и к некоторым высокопоставленным лицам. Своими рассказами о государственной пользе учреждения "вольного казачества" на Черноморском побережье, о подвигах каких-то казаков, состоящих на службе у махди, в Судане, и у царя абиссинского, ему удалось возбудить в себе участие — пока, наконец, не обнаружилась вся наглая ложь его россказней, и этот самозванный атаман несуществующего казачества был привлечен к уголовной ответственности".

_______________________

Заканчивая настоящую статью, считаем нужным оговориться, что мы не имели в виду всесторонне исследовать почву, на которой кавказские уголовные дела, все более, беспрерывно из года в год, разрастаются. Если читатель, пробежав эти заметки, скептически отнесется к тем мерах, которые предлагаются для уничтожения этого зла известною частью печати и которые находят иногда применения со стороны кавказского начальства, — то мы достигли вполне своей цели, так как мы [647] здесь желали лишь показать, что меры строгости вообще, а тем более строгости неразборчивой, несправедливой, несообразованной с условиями места и времени, не могут залечить одну из главнейших ран Кавказа. Мы желали показать всю неосновательность мнения тех, которые утверждают, что на окраине этой некогда думать о гражданственном развитии населения, и все внимание должно быть обращено на быстрое, энергичное уничтожение преступных наклонностей населения. Мы желали доказать, что преступные наклонности эти составляют продукт гражданского неустройства края, и что бороться с кавказской уголовной безурядицею нужно не военными строгостями, которые своею неразборчивостью, напротив, еще более могут увеличить эту безурядицу, а такими нешумными, но более действительными, мерами, как упорядочение суда и администрации, распространение народного образования, безобидное для местного населения служебное его устройство, возможно скорое завершение межевании, улучшение ирригации, охрана лесов, и т. п.

Т.

Тифлис, 1885.

Текст воспроизведен по изданию: Разбои и саморасправа на Кавказе // Вестник Европы, № 12. 1885

© текст - Туманов Г. М. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Бычков М. Н. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1885

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.