-

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

IV.

Наиб Захария.

Теснина Анцуха — одна из ужаснейших в Дагестане по своей дикости и непроходимости. Зато же она и поражает своею грозною живописностью. Рев бешено несущейся, тесно спертой реки — потрясает это глухое, темное ущелье... Отвесные стены необозримой высоты идут непрерывным узким коридором на многие версты, безнадежно сдавливая с обеих сторон бурные водовороты совеем черной реки...

Горным ручьям уже некуда и не по чем стекать в эту реку, словно врубленную в глубокое дно исполинского каменного ящика. Они низвергаются прямо из поднебесья, с карниза стен, почти не долетая до мутных волн Ошлита своей тонкой струей, превращающейся в незримое воздушное облако мельчайших брызгов...

Солнца нет здесь; здесь еще глухая ночь, хотя уже 9 часов; да солнца здесь и не бывает почти вовсе: глянет на часок, два, около полудня, пока можно в макушку светить, а чуть спустилось ниже скалы — титаны сейчас загородят ущелье, что роется у подножья их... [546]

Мрачно, сыро и жутко в этом мрачном ущелье.

Оно напоминает мне ту безлюдную Trumletenthal, полную разрушенья и хаоса, по которой катает свои снежные лавины швейцарская горная дева — Юнгфрау.

И тут снеговые завалы на каждом шагу. Им уже, видно, не растаять в целое лето. Гигантские стволы сосен, как редкие волосья, покрывают стены ущелья, уходя вместе с ними под облака, параллельные почве, на которой держатся они. Множество их навалено бурями по обрывам кручи, среди камней и волн реки... Они лежат тут как попало, друг на друге, корнями вверх, макушкой вниз, будто рать посеченных богатырей... Драгоценные, словно литые, столбы, прямые как стрелы, высокие как мачты, 12 и 15 четвертей в обхвате... Целые леса их местами срезаны и снесены в пропасть силами стихий, дождем каменных обвалов, снеговыми лавинами, горным ураганом или ливнем...

* * *

Жалкими кучками муравьев кажутся нам с высоты этих подоблачных скал, в грозной обстановке этого дикого ущелья, толпы рабочих, что копошатся на той стороне, у подошвы необъятных каменных твердынь, своими кирками и ломами бессильно колупая их чугунную броню, подсыпая и ровняя словно горсточкою ребенка те случайные морщинки могучей горы, по которым человек пробил свои утлые тропы, впредь до первого обвала, до первого горного дождя...

Это капучи работают по наряду новую дорогу через ущелье. С нашей стороны кипит та же жалкая муравьиная работа, но тут уже не капучи, а анцухцы, земли которых примыкают к левой стороне реки... Дагестанские горцы вообще удивительные мастера пробивать дороги через непроходимые, голые стены, и наши инженеры могли бы в этом деле поучиться у [547] них... Здесь почти все дороги проводятся местными средствами и натуральной повинностью, под руководством наибов... Завидя нашу кавалькаду, мучительно карабкавшуюся по обрывам скал, партии рабочих на той стороне реки бросали свои орудия и выстраивались в ряд, провожая нас звуками зурны и барабана... Человеку просто стать негде, а они ползают смело и проворно, как ящерицы, по голым выступам скал, догоняя друг друга и друг с другом играя...

* * *

И мы, и лошади давно выбиваемся из сил. Все уже делается теснина, все невозможнее подъемы и спуски...

Целые часы сряду не перестаешь висеть, как паук, над ревущею бездною, цепляясь как паук, качаясь как паук... Лошадь своими гладкими подковами насилу одолевает непрерывную крутизну круглых черепов, обрывистых утесов, осыпающихся тропинок, на которые то взлезаешь, то слезаешь безостановочно... Не раз уже она срывалась и скатывалась назад, едва успев зацепиться за какой-нибудь выступ... Очень часто приходится карабкаться, как на колокольню, по громадным ступеням, вырубленным или вытоптанным в сырце скалы... Лошадь просто обращается тогда в кошку.

Трепещешь за каждый шаг ее; ее тяжкое мучительное дыхание больно отдается в вашей собственной груди... Налитые кровью и ужасом, выпученные глаза ее, ее насквозь промокшая от поту голова и шея, ее трясущиеся, как в лихорадке, ноги — смущают самый безжалостный и непоколебимый дух... А справа все время, прямо под вашим локтем, под висящей ногой вашей, — страшная пропасть, на дне которой ревут черные водовороты Ошлита... Спускаться по этим [548] отвесным порогам на дно пропасти — еще страшнее и опаснее, чем даже подниматься по ним...

А эти спуски, эти подъемы на каждом шагу...

Как нарочно, ничто не заслоняет тут роковой правды, нас окружающей; скалы правого берега, провожающие вас, глядящие вам прямо в глаза, на одном с вами уровне своими лесистыми вершинами, своими камнями, нависшими в угрожающем безмолвии над карнизом пропасти, говорят вам слишком ясно и наглядно, на какую головокружительную высоту забрались вы теперь...

* * *

В некоторых местах стены гор отрезаны, как ножом; тогда намощены вдоль их сосновые стволы, засыпанные мелким камнем, не больше аршина шириною от скалы... Иногда эта висящая галерейка лепится под такими низкими выступами скал, что всаднику нужно прилечь к самому седлу, чтобы не разбить себе головы.

Два раза приходилось переправляться через водовороты Ошлита; в одном месте конь Илико опрокинулся в реку, и молодой князь выскочил из воды весь мокрый. Этот смелый юноша еще нигде не слез о коня, даже там, где отвесные аршинные ступени заставляли спешиваться самых ловких наездников. Лезгинские джигиты, провожавшие нас, которых вообще трудно удивить чем-нибудь, были в восторге от его хладнокровия и неустрашимости.

— Илико! у-у, Илико! — говорили они, сочувственно показывая головою на юного всадника и осклабляясь радостными улыбками.— Джигит Илико!...

Они, очевидно, признавали его своим, вполне достойным дагестанских гор и дагестанского коня... [549]

* * *

Пора было обедать и мы выбрали для этого зеленую лужайку на берегу реки, которые здесь редки, но без которых трудно бывает обойтись в подобных случаях. Хочется и самим растянуться на траве, в тени деревьев, после долгих утомительных часов верховой езды, и дать какое-нибудь приволье измученным лошадкам своим.

Над нами, на недосягаемой высоте, висит, словно в самых небесах, аул Чода-Коло. В крепости около этого аула во время восстания были даже две пушки, которые при усмирении горцы бросили сверху в речку Квон-Ор, но наши солдатики разыскали оба орудия и вытащили их из воды.

При повороте ущелья мы встретили наконец Аварское Койсу, эту главную центральную реку всего Дагестана. Тут особенно трудно проследить теченье рек, потому что одной и той же реке каждая община придает свое собственное название. Аварское Койсу, например, переменяет по крайней мере десять раз свое имя, по именам старых аулов, мимо которых течет. Устья двух ущелий открываются в русло Аварского Койсу... Башни и замки венчают отдельные, как форты, скалистые утесы, защищающие входы в ущелья. Над ними, на страшных альпийских высотах, виднеются темные силуэты аулов, а над всеми этими ужасами, высотами и аулами, на далеком заднем плане широкой картины, вырезаются на синем фоне жаркого летнего неба тихо сияющие вечные снега Кавказа...

* * *

Мы напрасно потратили час времени и свою отощавшую провизию.

Только что открылась перед нами зеленая полукруглая низина между излучинами реки, весело отененная купами деревьев, как мы увидели целый [550] отряд разодетой и вооруженной лезгинской конницы, выстроенной вдоль берега реки...

Это встречал нас известный в Дагестане наиб Захария с своими джигитами...

Он принял нас с торжественным гостеприимством какого-нибудь независимого арабского шейха.

Шатер из густо натыканных березовых ветвей, устланный коврами, ожидал нас в тени деревьев.

Наиб Захария — личность замечательная в Дагестане. Это богатырь, каких мало встретишь даже и в этой стране непочатой силы. Огромного роста, с могучими плечами, с высокою белою папахою на голове, с темною крашеною бородою и проницательным огнем своих умных черных глаз, он напоминал своею величественною осанкою Шамиля, у которого долго служил любимым мюридом.

Он, кажется, без труда расколол бы на двое коня и всадника своею кривою шашкою, что видала виды на своем веку.

Трудно не повиноваться этому грозному властительному взгляду, этой подавляющей силе мышц, этому исполинскому росту, превышающему обычные размеры человеческих организмов. Восточному дикарю-горцу необходимы такие вполне ему понятные, вполне для него убедительные вожди, и других он не в состоянии постигнуть.

Наиб Захария, впрочем, берет не одним видом, не одною телесною мощью своей. Это — ловкий и искусный человек на все практические дела. У Шамиля он был начальником инженерной и артиллерийской части и с изумительною изворотливостью самоучки, без всяких технических средств, возводил ему укрепленья в Гунибе и других его притонах. Он взят был в плен в Гунибе, рядом с Шамилем, отчаянно защищая его до последней минуты, а [551] с тех пор, так же как Толхат и другие Шамилевы наибы, перешел на службу русскому царю и остался ему непоколебимо преданным, не смотря на тяжкое испытанье 1878 года. Захария представлялся покойному государю, при посещении им Гуниба, и получил от него разрешение носить на своей черкеске зеленый кант инженера, в ознаменование его инженерных талантов.

Это внимание государя к его техническим сведениям наполняет Захарию особенною гордостью и торжеством: он, как ребенок, утешается на свое отличие и непременно расскажет о нем всякому.

Да и теперь Захария не оставляет своего любимого занятия. Его настойчивыми заботами и его тонкою опытностью в деле горных путей уже проведена не одна удобная дорога через такие непроходимые ущелья и недоступные кручи, куда на днях еще не отваживались пускаться самые бесстрашные горские пастухи...

Через те скалы,
Где носились лишь туманы
Да цари-орлы...

Замечательна дешевизна этих патриархально устроенных дагестанских Симплонов, которая пристыдит самые воздержные сметы наших инженеров..., Правда, и средства для работы употребляются наибами вполне патриархальные... Не смотря на всю гордость вольнолюбивых лезгин, наиб жестоко сечет их за неисполненные работы, за лень и небрежность. Это вполне в нравах лезгин, и они не видят в этом «законном взыскании начальства» покушенья на свою свободу...

Наиб был чрезвычайно любезен с нами. После официальной встречи во главе своего отряда, он усадил нас на ковры своего шатра, куда уже [552] несколько нукеров поспешно несли давно приготовленный обед... Чего-чего не натащил наш гостеприимный наиб в эту горную глушь! И чай, и сыр, и всякие мяса, и всякие вина... Даже шампанское оказалось...

Но для нас показались вкуснее и характернее настоящие горные яства, всего более приличествовавшие этому походному пиршеству на берегу Аварского Койсу, под сенью заоблачных башен, среди толпы воинственных джигитов, при клекоте орлов…

Только что застреленный вчера на этих самых горах, в чаще приютивших нас лесов, рогатый олень служил основою обеда. Мы объедались горячим душистым мясом его, которое подавали нам то вареным, то зажаренным в румяные сочные кусочки шашлыка. .

Кажется, цельный полк провожает нас с песнями и звоном оружия... Насилу упросили радушного наиба отпустить по домам большую часть всадников.

Все-таки десятка полтора джигитов остались в нашем конвое…

* * *

Признаться, мы после не раз поблагодарили предусмотрительного наиба за этих провожатых. Без толпы ловкого и смелого народа тут шагу сделать нельзя. Горная тропа в Дагестане — это нечто очень неверное и очень условное. Вчера она была. Ночью пролил дождь, осыпался краешек скалы — и сегодня нет ее, нет проезда ни туда, ни оттуда... Необходимо в каждую минуту присутствие такой силы, которая в самое короткое время могла бы расчистить дорогу, могла бы ухватить вас, как на крыльях, и перемчать в какой-нибудь невообразимый объезд, прежде чем вы успели опомниться от ужаса... Одного джигита пошлешь стрелою вперед заготовить свежих лошадей или ночлег, другого — раздобыться воды из [553] горного ключа, третьего — в соседний аул скликать народ на поправку разрушенного переезда... Пятый несется в объезд на горы осмотреть — не лучше ли проехать другою тропой... Словом, с ними чувствуешь, что у тебя есть и руки, и ноги, что с ними ты проедешь везде, и найдешь все, что тебе нужно

Действительно, это — птицы а не люди; не успеешь подать ему походный кувшин для воды и показать головой на реку, он уже там внизу... Лезет себе с лошадью прямо с обрыва, словно у нее какие-нибудь крючки, а не копыта... И оттуда наверх опять по стене, не останавливаясь, рысью, только нагайкой угощает конька; одна минута — и уж воду подает... Для них везде дорога, им все возможно... Даже и не птицы, а черти какие-то, проворные, ловкие и бесстрашные.

Слетает через дьявольские кручи верст за 10 в аул и обернется, как ни в чем не бывало, вам навстречу донести, что лошади заказаны, что квартира готова... Словно в другую комнату сбегал. Таковы они и в обычной жизни своей. Лезгин сделает 100 верст лишних, чтобы купить вещь одним абазом дешевле, чем в ближнем ауле. Расстояний, опасности, утомленья — не существует для него. В каждом селении назначено 20-30 человек из лучших семейств аула — отправлять конвойные службы всякого рода, где требуется быстрый конь, хорошая одежда и вооруженье. За то уж их не требуют ни на какие местные работы. Лезгины очень любят эту праздную и почетную обязанность, где им приходится только гарцевать на встречах и проводах начальства, петь свои военные песни да обгоняться друг с другом в неистовой скачке... [554]

* * *

Одеты лезгины превосходно. Это уже не оборванные «орлы» дидойских аулов... На всех тонкое, цветное сукно, все в серебре, в дорогом оружии, на отличных конях. Лезгин мало черных. Они большею частью русые или рыжие, с маленькими, плотно остриженными бородками, торчащими вперед, с длинными, тоже вперед торчащими носами, с бритыми досиня головами, и только на висках темнеют коротенькие полоски волос, в роде бакенбард... Вообще фигуры в высшей степени характерные, статные, красивые...

Это прирожденная конница, те кентавры греческих легенд, которыми в глазах младенчествующего человечества были населены дикие дебри гор, лесов и степей.

Действительно, человек тут сросся с лошадью в одно существо...

На хребте ее удобнее и покойнее, чем на своих собственных ногах... Его голова управляет, его руки бьются и действуют, а ноги ее уносят и переносят его с стремительностью бури, куда нужно, когда нужно...

Оттого-то всадник Кавказских гор кажется глазу художника чем-то в высшей степени изящным и совершенным. Он вполне выражает собою идею, лежащую в его основе.

Что-то легкое, быстрое, смелое, неотразимое в этом четвероногом на чугунных копытах, перескакивающем пропасти, поражающем врага меткою пулею винтовки, набегающем, убегающем с неожиданностью молнии, с неустрашимостью и силою орла...

Кавказский горец сам чувствует свою органическую связь с конем и едва не признает его нераздельною половиною самого себя, точно так как [555] цивилизованный европеец признает своею половиною любящую жену.

И детей, и жен отдаст истинный горец за своего удалого коня…

* * *

Я считаю большою ошибкою рутинные стремления нашей военной администрации обратить степную и горную вольницу нашу в такое же регулярное войско, как наши обыкновенные кавалерийские полки. Казачество уже сильнейшим образом испорчено это искусственною тенденцией. Нет сомнения, что тому же теоретическому, обобщающему влиянию, стирающему все личные и местные особенности, подвергнется по логике вещей и эта изумительная горская кавалерия, что и от нее станут не нынче — завтра требовать того правильного строя, тех книжных знаний и приемов, которые противны их природе, их вкусам, всему их прошлому, в которых они несомненно окажутся назади самых бесталанных кавалеристов Европы. А между тем точно также несомненно, что это насилие над природою, это невежественное пренебрежение живыми, готовыми силами погасит в горце, как уже отчасти погасило в казаке, тот ничем незаменимый огонь боевого вдохновения, которым он так силен теперь, убьет в нем те всосанные веками привычки, вкусы, таланты и опыты, которые делают из каждого лезгина или чеченца своего рода художника и мастера боевых дел...

Не к чему нам мудрить над природою!

Величайшая наука состоит только в том, чтобы верно уразуметь природу и воспользоваться ее неизмеримыми силами так, как удобнее пользоваться...

Мы имеем в борьбе с цивилизованною, но, к сожалению, еще крайне воинственною и крайне алчною Европою, такое оружие, которому она должна [556] завидовать, которого она должна бояться и которого она не заменит у себя никакими учеными школами и никакими остроумными изобретениями...

Это наша бесчисленная иррегулярная кавалерия, — наше казачество всяких имен, наши кавказские наездники грузинского, лезгинского, черкесского племени...

Какая бы строгая и умно-рассчитанная военная школа ни ломала мирного земледельца или фабриканта, она никогда не будет в силах пересоздать натуру его, вложить в него те удалые инстинкты хищного зверя, ту чуткость и ловкость дикаря, какими обладают степной кочевник и воинственный горец...

Из овец, коров и лошадей — никакая наука не сделает волка или барса... У России пока полны руки этих звериных стай своего рода, вредных ей в другом отношении, но бесценных с точки зрения войны.

Вместо того чтобы обременять мирного хлебопашца своего обязанностью ненавистной ему, непривычной службы на коне с копьем и саблей, вместо того чтобы ценою тяжких усилий и расходов формировать из этих хлебопашцев полки неуклюжих увальней, — не лучше ли предоставить естественный простор тем народностям России, которых все идеалы, вся жизнь — в войне и удали, которые сами собою не слезают с коня, не расстаются с пулей и кинжалом?

Звери войны, для войны родившиеся, алчущие войны, наслаждающиеся войною, пусть идут на войну, пусть упражняют там свои природные таланты и влеченья; животные труда и мира, крепкие своей борозде, своему дому, — пусть трудятся за них и кормят их...

В этом было бы истинное равноправие, истинная справедливость... Во всяком случае справедливее, чем брать налог с воинственного жителя заоблачных [557] каменных утесов или заставлять воевать человека, боящегося выстрела ружья.

Не говоря уже, что это было бы стократ дешевле, потому что горец и казак умеют без всяких разорительных интендантов и комиссариатов, без всяких торгов и подрядов, всегда иметь оружие в серебре, и сытого коня, и красивое платье...

Теснины Аварского Койсу

Кончились лесистые хребты и теснины дидойцев, капучей, анцухцев. Мы теперь в самой сердцевине голого, сухого, скалистого Дагестана, этой «страны гор».

Безотрадные, безнадежные громады, серо-желтые, серые, черные, набросаны друг на друга, словно в первобытном хаосе, когда титаны забирались по ним на приступ неба...

Темно-бурая лента Аварского Койсу разрезает глубоко внизу эти сплошные каменные твердыни, купающие в облаках свои причудливо изгрызенные верхушки...

Беспробудная глухая пустынность наполняет это бесконечно длинное, безлюдное, безлесное, совершенно безмолвное ущелье, этот многоверстный каменный коридор, по которому катит свои сердитые черные волны дикий отшельник Койсу. Страшно посмотреть снизу на ту недосягаемую высь, на которой ползут, как крошечные мушки, вдоль карниза титанической скалы, опередившие нас вьюки. Мы решительно отказывались верить, что и нам придется сейчас [558] следовать за ними, подниматься на те же заоблачные кручи. Опытный Максиме поступает с нами как с малыми детками, и отлично делает. Он убеждает нас сначала, что это вовсе не наши вьюки, что это лезгины пробираются из своих верхних аулов по козьим тропам... Потом, когда мы уличаем его и убеждаемся, что это действительно наши нукеры и наша кладь, он с искусно разыгранною горячностью ругает глупых нукеров, выбравших такой опасный путь для сокращения каких-нибудь пяти верст, и клянется нам всеми клятвами, что мы и не подумаем лезть за ними, что мы отправимся в объезд по отличной, чуть не колесной дороге, и что нужно только каких-нибудь полчаса терпения, чтобы перевалить на эту дорогу через ближнюю скалу, немного, правда, крутую, но нисколько не опасную.

Мы радостно развешиваем уши перед этим соблазнительным пеньем нашей бородатой сирены и с доверчивостью простаков вооружаемся всем своим мужеством, чтобы одолеть эту «последнюю» невообразимую кручу, после которой, мы не сомневаемся, все пойдет как по маслу. Но круча с каждым шагом делается все неодолимее, все безнадежнее... Только что конь доберется, с неестественными усилиями, по голой скользкой плите туда, где глазу мерещится снизу отрадная ровная полянка, венчающая темя скалы, как вырастает над головою новый, еще более неприступный, еще более невозможный обрыв, и выбившийся из сил конь, потный, трясущийся всеми членами, вынужден опять вдохновляться безжалостными ударами нагайки на новый подъем... Добрался, кажется, еще раз, но там новая стена, новая круча, а сил у лошади все меньше, а страх в тебе все растет... Вот-вот, думаешь, не выдержит бедная животина,— сорвется раз, другой, поползет назад, прянет, как [559] коза, собрав последние силишки, — не удержится на гладком обрыве и покатится себе, словно сорвавшийся сверху камешек, головою вниз, по очереди придавливая застрявшие в стремена ноги всадника, пока не шмякнется туда, в страшную глубину, куда даже оглянуться жутко, неразличимый комок костей и мяса... Конечно, это пока еще одна фантазия, но что же делать, когда от фантазии никак отделаться не можешь, когда сама эта кавказская и дагестанская поездка моя вызвана ничем иным, как именно этою глупою фантазией... Впрочем, гомерически-простые рассказы, которые изредка передают мне Максиме и Павле, проезжая особенно скверные места, мало помогают успокоению нашей возбужденной фантазии.

Вот с этого утеса в прошлом году свалился совсем с конем гонец, посланный из Гуниба; вон в той излучине Койсу утонули, года три тому назад, сорвавшиеся сверху вьючные лошади князя Д. А вон с той нависшей скалы, под которой мы теперь пробираемся, робко посматривая на приосенившие нас громадные камни ее, в сильные дожди падают такие лавины, что чуть реку не запруживают...

Максиме попался раз под нее в страшный ливень. Из 8 всадников, с ним бывших, пятерых прихлопнула лавина и унесла в пучину; только они втроем, заступничеством св. Георгия, остались целы... Лезгины молчат и ничего не рассказывают нам о скверных местах и о погибших товарищах.

Но, конечно, они знают об этом еще больше, чем Максиме с Павле. Каждую зиму дикое ущелье делается безмолвною могилою каких-нибудь бесстрашных странников...

* * *

Страшнее всего опускаться с заоблачной кручи в провалья поперечных ущелий, падающих в Койсу... [560] Когда мучительно карабкаешься вверх на стену, по крайней мере, не видишь ничего кроме одной этой, в отчаяние приводящей кручи... Но кровь леденеет в жилах, когда ты медленно, шаг за шагом, так сказать — рассмаковывая по капельке охватывающую тебя кругом смертельную опасность, сам лезешь вниз в разинутую под тобою пасть бездны, ни но мгновение не отрывая от нее пристывших глаз...

Бережливо, как заботливая нянька, сносит тебя на своих стальных ногах, по каменным порогам обрыва, осторожно щупая копытами каждый уступ, эта бесценная горская лошадка, единая заступница и спасительница несчастного спутника, попавшего в этот ад кромешный. Вот она спустилась на самый край последней, повисшей над пропастью плиты. Дальше уж некуда, дальше только головой в пучину... Обмершему от ужаса сердцу действительно кажется, что лезешь прямо туда, никуда больше. Одна воздушная синева под тобою и кругом тебя, на этом последнем вершке скалы... Не видно даже черных волн Койсу,— до того высоко торчишь ты теперь над нею на своем шатающемся камешке.

В бок некуда повернуть, локоть трется об отвесные ребра скалы.

И вдруг, будто раздумав мгновение, умное животное мягко, неслышно поворачивается почти назад над этою головокружительной бездной, крепко присев на задние ноги и спокойно переносит тебя, трепещущего, не верящего своим глазам, на крутой поворот тропы, огибающей острый выступ скал.

Ты едва только успел отклониться от тяжкого камня, торчащего из этого выступа, чуть было не раскроившего тебе головы и не свалившего тебя о седла, а опытная лошадь, все еще сидя на хвосте, вытягивает вниз, как струны, свои терпкие ноги и [561] уж опять осторожно спалзывает вниз по головоломным порогам этой отвесной и осыпающейся лестницы, в новую пропасть, до нового внезапного обрыва тропы, до нового акробатского прыжка над бездонною пучиною...

* * *

Много нескончаемых верст, много мучительных часов провели мы в этом тесном лабиринте екал, на дне которого роется и вьется, будто путеводная нить Ариадны, вечно рокочущая, вечно грызущая своей черной волной черные камни своей темницы, Аварское Койсу... Наиб Захария не пустил нас на Карах, где еще держались сильные снежные завалы, а направил нас по дороге, которую он считал безопасною и которую, по его словам, только что исправили для нас. Желал бы я после этого видеть дагестанскую дорогу, признаваемую самим наибом Захарией «опасною и неисправленною»! Великим нашим благополучием была ясная, сухая погода, стоявшая будто нарочно во все время наших дагестанских странствований.

Как ни мучил нас жар среди этих каменных гор, накаляемых солнцем, заслоняющих нас от всякого дыхания воздуха, все-таки мы благодарили богов, что дожди не размыли и не засыпали последних следов тропинок, по которым мы ползли.

Попадись мы здесь в хороший дождь, не скоро бы пришлось нам выбраться из глуши ущелий, а пожалуй — не пришлось бы и вовсе выбраться из них.

* * *

Однако в одном месте захватила таки нас гроза! Мы спускались вместе с заходом солнца в мрачную и дикую котловину Коссо-Гидатль... Сделали долгий переезд, — и лошади, и люди были сильно утомлены. Безмолвная узкая теснина Койсу в этом месте расширяется в круглую, довольно обширную поляну, [562] сплошь обставленную исполинскими стенами скал... Кажется, нет никуда выхода из этого кругом запертого каменного котла...

Высоко за облаками торчат в прохладной синеве вечернего неба последние ярко освещенные утесы его скал.

На одном из них, при самом устье теснины, словно сторож у ворот, высятся полуразрушенные башни неприступного старинного замка...

Вообще замки венчают здесь утесы гор при каждом важном проходе, при выходах и входах ущелья... Это сообщает романтическую живописность диким пейзажам Дагестана...

Пока я торопливо набрасывал в путевой альбом грозную красоту этих поразительных горных декораций, пользуясь последними отблесками заходившего солнца, распорядители нашего похода обыскали на берегу реки какой-то плетеный сарайчик, покинутый когда-то работавшими здесь инженерами, и устроили в нем довольно удобный для Дагестана ночлег мне и брату... Мы напились чаю из походного самоварчика и поужинали, чем Бог послал, под звездным небом, весело болтая между собою...

Лезгины расседлали лошадей и разлеглись на мягкой траве сырой низины...

Илико остался ночевать с ними под открытым небом, в тени большого камня... Максиме и Павле легли в сенях нашего барака, а два лезгина, кроме того, улеглись под нашими окнами сторожить на всякий случай.

Дело в том, что в лощине, кроме нас, ночевала огромная толпа татар из южного Дагестана, пригнанная сюда для проведения дороги...

Максиме и все наши нукеры серьезно боялись, чтобы эта вороватая толпа не обобрала нас ночью или [563] не сделала над нами чего-нибудь хуже... Караул около лошадей тоже был усилен.

* * *

Я зажег было свечу и попробовал почитать бывшую со мною книгу, но скоро усталость одолела, и я словно провалился куда-то... Брат давно храпел, не смотря на терзанья насекомых, осыпавших нас в этом походном приюте... Все спало глубоким, безмятежным сном людей, только что слезших с седла после нескольких десятков верст по скалам и пропастям...

Вдруг страшный треск и шум раздался в моих сонных ушах.

Вскочив как сумашедший на ноги, я инстинктивно схватился за двенадцатиствольный револьвер, лежавший около моей подушки, и бросился к окну... Брат тотчас же очутился возле меня... Утлая оконная рама барака была выбита, и буря вместе с дождем неистово врывалась в наше убежище, захлестывая постели наши частыми косыми струями воды... Мы высунулись в окно, воображая, спросонья, что на нас напали татары и что они лезут силою в наш шалаш... Однако, никого не было видно вблизи... Только две темные, укутанные в бурки фигуры лезгин, вскочивших вместе с нами при первом шуме, смутно выделялись из мрака с ружьями, перекинутыми на руку... .

Черная и страшная ночь, какие редко приходилось кому видеть, стояла кругом. Сердитые удары грома потрясали каменных великанов, тесно обступивших нас и загородивших от нас все небо...

Молния то и дело разрывала эту черную, глухую пелену, окутавшую мертвым саваном всю окрестность, навалившуюся на нас непроницаемою свинцовою доскою... Душно и тяжко дышалось нам на дне этого [564] черного, глубокого котла, кипевшего и вспыхивавшего теперь какими-то адскими огнями...

В минуты, когда стихал гром и потухала молния, черная тьма была полна несмолкавшего рева реки, спертой здесь, при крутом повороте ущелья, чугунными пятами исполинских скал...

Койсу ревела и билась, будто дикий зверь, в этой каменной клетке своей...

Гул и стон ее не расходясь стояли среди этих сплошных подоблачных стен, отдаваясь в их сухом плитняке звонким эхо, будто в стенках гигантского барабана...

Среди сырой и душной черноты этого глухого котла блудящие огоньки ежеминутно вспыхивали и носились ветром над волнами реки, мигая, растекаясь, сбиваясь в клубки, вытягиваясь дрожащими языками, бледные, трепещущие, снующие туда и сюда, будто беспокойные души грешников, не знающие где отыскать себе место...

Никакие волшебные декорации «Фрейшюца», никакие выдуманные ужасы его Wolfsschluchy'а — не в силах дать понятие о том томительном впечатлении, которое охватило мою полусонную фантазию при неожиданно распахнувшейся перед нею картиной этой поистине адской ночи, на дне этого поистине дьявольского котла.

Насилу удалось заставить и завесить кое-чем окно и спасти от дождя свои постели…

* * *

Максиме обещал поднять нас в 3 часа, и я уже несколько раз просыпался с ребячески радостным сознанием, что нас еще не будят, что еще можно поспать немножко сладким утренним сном... «Наверное, наш ретивый Максиме перетянул вчера на ночь лишнее из бурдючка, который у него на руках, и проспал свой час»,— утешаю я себя сквозь сон. [565]

Вот уже 5 часов, в бараке нашем стало светло и ярко, а на дворе ничего не слыхать, будто вымерло все кругом...

Крикнул погромче Максиме, Павле,— не отвечает никто. Разбудил брата, начинаем вместе с ним соображать, что бы такое это значило...

Чуем, что недаром это всеобщее молчанье и этот неожиданно долгий сон.

Наконец-то входит Павле. Он совершенно смущен.

— Что такое, Павле? отчего мы стоим так долго?...

— Беда случилась! говорит Павле, не глядя на нас.— Лошадей наших угнали. Семь самых лучших выбрали, что под вами были, и наших с Максиме, и князя молодого — Илико...

Мы так и разинули рот. — Верно, татары, что ночевали здесь?

— Кто их знает! Должно быть, татары. Лезгины проснулись, их уже ни одного нет, след простыл,— и лошадей семи нет; как нарочно, самых лучших...

— Вот тебе и доехали!... — сказали мы в один голос с братом...— Как же быть теперь?...

— Всех лезгин разослали на поиски и на горы, и в ущелье... Давно уж уехали, а что-то не видать,— безнадежно сообщал нам Павле.

Помочь мы ничем не могли, а потому, для сбережения времени, приказали Павле ставить самовар и давать чай... Илико и Максиме мы нашли на дворе. Оба переносили постигшее нас горе, как подобает храбрым мужам, привычным к дорожным оказиям всякого рода.

Уселись за самоварчик, вытянули по стаканчику бодрящего напитка,— и как будто на душе стало разом легче, и крутом будто стало веселее.

Ничего нет бесплоднее малодушия, особенно в [566] походе. К беде прибавлять еще страх — это хуже самой беды. По крайней мере я всегда в этих случаях утешаю себя мудрою пословицею нашего великого терпеливца, мужичка русского, с которою он вот уже более 1000 лет проживает всякие свои горя и беды.

«Люди с лихостью, а Бог с милостью». «Дождик вымочит, солнце высушит»... И точно, не успели встать мы из-за самоварчика, глядь — по обрывам скал показались в разных местах лезгины... У каждого в поводу была лошадь... Черт их знает, что это за люди!... Какое у них звериное чутье, какая птичья легкость и быстрота! Взобрались прямо на отвесные скалы, без малейшего следа и указания, кто куда попал, рассыпались по лесам и ущельям, — и вот вам все наши лошади налицо!... Словно сходили в собственную конюшню и отвязали их от яслей.

Сколько, подумаешь, верст пробежали они с утра по этим неприступным кручам, торопливо разыскивая в каждом овраге пропавших коней!... И теперь отправятся с нами на новые кручи, на целый день мучительной езды, словно ни в чем не бывало... Право, дьяволы, а не люди...

* * *

Не везет нам этот день! не успели отъехать полуверсты, вьюк сорвался в пропасть, с трудом вытащили его молодцы нукеры. Да как и не сорваться! Недаром мы с самой зари слышим какие-то пушечные выстрелы...

Татары взрывают новую дорогу в отвесных стенах ущелья. Начальство взялось за ум и хочет проложить по долине Аварского Койсу, через самое сердце горного Дагестана, колесную дорогу. Обыкновенно наибам не дается никаких пособий для [567] проведения дорог, ни денег, ни пороху,— они все обязаны устроить и все действительно устраивают даровыми силами местного населения. Но в эту дорогу, по-видимому, вмешивается инженерное ведомство, потому что тратятся и деньги, и порох.

Действительно, здесь уже встречаются кое-где небольшие отрывки довольно просторной и ровной дороги, по которой могла бы проползти арба.

* * *

Но большая часть дороги еще далеко не окончена, засыпана обломками скал, размыта дождями. Тяжелые каменные опухоли горы, одинокие корявые, искривленные деревья — на каждом шагу заставляют всадника или пригибаться к седлу, или сторониться так далеко, вися над пропастью, что немудрено вылететь из стремян или стащить с собою в пропасть лошадь, которой и без того стоять негде...

Такой-то именно навес скалы и столкнул в пропасть наш вьюк. Донимают нас и осыпи!...

Снежных завалов уже не видно здесь, но каменные песчаные лавины нисколько не успокоитель нее... Едешь, едешь, вдруг — стоп! С необозримой высоты, в необозримую глубину, от облаков небесных до волн Койсу, едва не отвесный откос из мелкого щебня, из песку, из рассыпавшейся извести, срезает, сглаживает, как ножом, все выступы и углубления скал, завалив на-далеко малейший след тропинки...

Некуда шагу ступить: заворачивай назад оглобли и уходи, откуда пришел! Кажется, и раздумывать, и выбирать не из чего, с нашей обыкновенной человеческой точки зрения...

Но птицы-лезгины смотрят на это не так. Не успеешь разинуть рта от изумления,— уже они спешились, спустились с дорожки в кручу и смелой ногой [568] протаптывают себе путь через эти всюду распалзывающиеся, осыпающиеся, из-под ног уходящие груды песку и щебня, ведя за собою смелою рукою таких же смелых коней...

Вот-вот, думаешь, эта движущаяся осыпь увлечет их сейчас за собою, в страшную отвесную глубь, над которою они пробираются...

А между тем не оставаться же одному на том берегу осыпи, не срамить же себя трусом в глазах этих неустрашимых молодцов, провожающих тебя с таким уважением...

«На людях, и вправду, смерть красна!»... Чего подумать бы не смел сделать в одиночку, то делаешь почти автоматически, с каким-то равнодушием безнадежности, в толпе народа, на глазах других.

А то вдруг перебьет тропу какой-нибудь чертовский желоб, тоже перерезанный когда-нибудь лавинами, тоже в несколько верст длины от ледников хребта до дна ущелья. На нем видны еще тяжкие сдвиги, глубокие рубцы, сверкающие отполированные следы, будто какой-нибудь исполинский утюг прошелся сверху вниз, ничего не разбирая, по всем этим шероховатым камням, скатам, утесам, и сгладил все своего всепобеждающею тяжестью…

* * *

Поневоле и дорога ежеминутно меняет направление, извивается вправо и влево, ныряет туда и сюда...

На многие-многие версты дорога эта держится на страшной, едва выносимой высоте, с которой, не смотря на нашу привычку, до сих пор жутко взглянуть вниз на клокочущие черные волны Койсу... И ничуть не отступит она от этого неразрывного тесного соседства с ревущим и бегущим у ее ног стихийным зверем... Он не отстает ни на шаг от нее с упорством хищника, чующего добычу, [569] уверенного, что не в эту, так в ту минуту неизбежно оступится какая-нибудь нога, изменит какой-нибудь камешек...

Уж слишком долго, слишком постоянно жутко!... Река там внизу извивается так же, как дорога здесь на верху... Скалы, окружающие ее, будто играют с нею, будто ее дразнят.

Только что расступятся, распахнув, как ворота, настежь свои гранитные стены, только что откроют ее нетерпеливым волнам глубокий прямой коридор, как сейчас же опять сдвигаются впереди, заслоняют ей ход необоримою твердыней и гонят ее, ревущую, грызущую, прыгающую от злобы, куда-нибудь вбок, иногда совсем назад, между рядов скал, чтобы через несколько шагов опять сблизиться плечом к плечу, опять дать жесткий отпор своей каменной грудью этим расплясавшимся и распевшимся волнам, опять отбросить их в какую-нибудь новую тесную извилину, где уже ждут их для новое потехи другие скалы, другие преграды...

Странен и своеобразен вид этих скал. Перед нами то гигантская черная плита, будто из чугуна вылитая, лоснящаяся как чугун, тяжкая как чугун, как чугун гладкая, на которой не остается следов даже этих вечно грызущих ее волн бешеной реки. То вдруг встают и тянутся целыми бесконечными анфиладами громадные и несокрушимые природные бастионы, с круглыми желто-белыми стенами, в восемь и десять ярусов, перехваченных каменными поясами, выступая и подаваясь назад, будто настоящая линия строго обдуманных крепостных верков.

Они венчаются наверху в облаках капризными остроконечными башнями и круглыми куполами сказочных замков, должно быть — жилищами злых [570] духов, хозяев этой дикой теснины и тюремщиков этой дикой реки...

Художник мог бы срисовать с них фантастический замок байроновского Манфреда, беседовавшего с духами гор, вызывавшего их на отчаянную борьбу.

VI.

Переправа черев Томсы-Ор.

Ночной ливень не обошелся даром. Бешеные водопады Томсы-Ора, несущиеся по боковому ущелью из ледников хребта в Аварское Койсу, сорвали мост, высоко вздернутый над рекою, и совершенно прервали наш путь...

Мы убедились в этом, как только стали спускаться во впадину Томсы-Ора... Множество народу сбилось на том берегу. С горы того берега поспешно съезжал к нам старшина округа с толпою всадников. Видно, что тревога поднята была уже давно и что местные начальники употребляют все усилия, чтобы приготовить нам переправу...

Оригинальный тет-де-пон снесенного моста одиноко торчал среди пены и брызгов водопада. Такие основы мостов постоянно встречаются в Дагестане. Чтобы поднять повыше над водою полотно моста, с обоих берегов закладывают в землю и заваливают тяжелыми камнями огромные бревна, задранные свободными концами по возможности выше над рекою; на нижний ряд таких бревен кладут другой, выступающий еще дальше своими концами, на другой — третий, который свешивается еще далее. Таким образом обе основы моста значительно сближаются, так что возможно перебросить на них бревна мостового [571] полотна, без пособия свай, быков и других нижних подпорок. Вместе с тем полотно это приходится довольно высоко над поверхностью реки, на случай если вода поднимется дождями. В общем получается вид угловатой деревянной арки, перекинутой через речку.

Само собою понятно, что такой способ постройки возможен только на узеньких и быстрых речках, где немыслимы сваи...

С одуряющею быстротою, клокоча, пенясь и всплескивая среди камней, несся через пороги свои разбушевавшийся горный поток. Один из ваших нукеров, лихой молодец на лихом коне, все время ехавший в голове отряда, смело ринулся в водовороты Томсы-Ора... Его закружило и отнесло в одно мгновенье на несколько сажен вниз, как ни упирался могучий и привычный конь, как ни полосовал его нагайкой через голову отчаянный джигит... Однако он все-таки переехал и даже возвратился назад, хотя далеко не в том месте, откуда отправился... Мы с братом и Илико тоже пришпорили было своих лошадей, с решительным намерением погрузиться в волны Томсы-Ора, но Максиме и все нукеры бросились на нас в каком-то испуге и остановили почти насильно. Старшина с того берега тоже кричал что-то убеждающим голосом, махая и головой и руками. Нечего было делать, приходилось покоряться более опытным.

Между тем старшина уже разыскал огромный дуб, застрявший в камнях потока, и вытаскивал его всем нарядом на берег.

По колена и по пояс в воде, держа друг друга за руки, согнанный из аулов народ с криком и толкотней таскал и укладывал большие камни, на которые навалили дуб, едва не захвативший всей [572] ширины потока... К этому дубу подвалили еще несколько деревьев, наложенных на камни,— и скороспелый, шатающийся мост был готов в течение какого-нибудь часа.

Нас перевели через него на ту сторону. поддерживая за руки, как мы ни восставали против такого оскорбления нашей ловкости и мужества. Охранители наши, по-видимому, твердо знали ответственность, которой они могли подвергнуться в случае какого-нибудь несчастия с нами...

Как нарочно, против самого впадения Томсы-Ора, в волнах Аварского Койсу погиб несколько лет тому назад плот с офицерами нашего войска…

* * *

Но не так было легко переправить лошадей. Хотя вьюки с них сняли и перенесли на руках через дуб, однако необыкновенная стремительность потока и масса больших камней, беспорядочно наваленных на его дне, грозили серьезною опасностью...

Далеко не все лошади были такой отваги и силы, как дорогой кабардинский конек нашего передового джигита, с медною грудью, с стальными ногами... Выбрали четырех всадников понадежнее и, окружив ими сбитых в кучу лошадей, погнали с криком и гиканьем в воду... Даже лезгинские кони призадумались было и замялись перед бешено низвергавшимися волнами потока. Но дружные удары нагаек и грозные крики толпы с обоих берегов не дали им времени мешкать. Ежась и теснясь друг к другу, нехотя полезли они в воду... Они двигались через поток, чуть переступая с ноги на ногу, с трудом ощупывая среди навороченных камней свободное местечки для копыта и напрягая все усилия, чтобы противиться подмывавшей их волне... Словно по сговору, они все инстинктивно повернули грудью почти навстречу [573] потоку и старались перерезать его навкось в гору... Но, не смотря на эту уловку и на все их усилия, все-таки их относило вниз какою-то неодолимою силою; нам с берега казалось, что они бесплодно топчутся на одном и том же месте и что никогда не достигнуть им середины реки...

На середине напор вод был особенно неистов, а плотная куча вместе сбившихся лошадей почти запружала поток...

Несколько мгновений оне усердно боролись с ним, не подаваясь ни вперед, ни назад... Вдруг одна лошадь зашаталась, покачалась минуту, стараясь оправиться, и исчезла в воде... Вслед за нею стали спотыкаться, шататься и нырять несколько других...

Моя лошадь опрокинулась тоже, и я мысленно поблагодарил судьбу за то, что меня удержали от глупого намерения переехать реку вплавь.

Джигит, который был слева табуна, тоже окунулся вместе с коньком своим и насилу выскочил из хаоса камней, мокрый насквозь... Пустые лошади выкарабкались гораздо скорее, и мало-помалу добрели до того берега, при несмолкаемых криках народа, под целым ливнем нагаек.

* * *

Признаюсь, эта оригинальная переправа не только не досадовала, но даже очень забавляла меня. Я поднялся на высокий бугор и с наслаждением, знакомым только художнику, любовался на всю эту пеструю и шумную картину неподдельной дагестанской жизни.

Воображение переносило меня в недавние времена, когда такие же толпы смелых всадников, вооруженных с головы до ног, переправлялись через такие же стремнины на какой-нибудь удалой набег, с тою же суетою, с тем же стуком оружия, топотом и ржанием многочисленных коней... [574]

* * *

Ну, слава Богу, переправа, наконец, кончилась, и все теперь на берегу...

Толпа лезгин, собравшаяся на той стороне, приветствовала нас звуками зурны и барабана, за что нужно было рассыпать по обычаю горсть серебряных абазов...

Провожаемые дудевшими и гремевшими музыкантами, а за ними целой толпой любопытных, мы сделали с версту пешком на гору, пока обсохнут наши мокрые седла и лошади... Вьюки наши тоже бережно неслись на руках услужливыми лезгинами...

На половине горы вдруг два загорелых, как цыгане, полунагих татарина молча загородили нам дорогу, как заставой, своими железными ломами.

Они не просили и не говорили ничего, довольно мрачно глядя на нас, но, по всеобщему одобрительному смеху провожавшей нас толпы, мы без труда смекнули, что железо нужно победить серебром; действительно, грозное оружие тотчас же опустилось при виде вновь вынутых абазов и мирно пропустило нас дальше.

На первой зеленой лужайке, где мы остановились поесть, новый старшина переменил лошадей и конвой, и дорога стала делаться значительно лучше, хотя все еще шла на головокружительной высоте и перебивалась кое-где осыпями...

Встретить среди дагестанских дебрей сносную, по крайней мере, не мучительную дорогу — это такая радость, с которою может сравниться разве чувство путешественника, входящего в теплую избу после долгих часов зимнего мороза и метели... Начинаешь опять верить в жизнь, в себя самого, в возможность перенести все: самые прожитые страхи уже не кажутся такими страшными. [575]

* * *

До сих пор, кажется, мы, русские — по крайней мере правящая здесь власть русская — далеко не достаточно оценили все великое значение дорог для цивилизации и богатства Горного Кавказа.

Хорошая дорога — это лучшая цепь, которою можем мы приковать к себе кавказского горца. Она во сто раз плодотворнее и могущественнее всяких штыков и пуль...

Провести удобные колесные дороги через все закоулки Кавказа, это значит — смирить дикого горца и обратить его в дружелюбного соседа своего... Дорога нечувствительно придвинет недоступные теперь лезгинские аулы к Тифлису, к Владикавказу, к Дербенту, к Черному и Каспийскому морю, к Грузии и России... По дорогам движется торговля и промысел в обе стороны, и дагестанская искусница-ткачиха будет одевать в свое мягкое «шали», в свои бурки и ноговицы уже не одних домочадцев сакли своей.

Армянский и русский торгаш откроют себе непочатый рынок для сбыта товаров в этих недоступных теперь никому, одичавших орлиных гнездах, откуда потечет широкою волною не имеющее теперь никакой цены дорогое дерево, дорогая дичь, скот и проч., а пожалуй — еще разные металлы и камни...

Только по дорогам проникнут в это первобытное царство кровавой мести, родовой исключительности, грубого суда толпы, в этот мир языческого суеверия и младенческой наивности — истинные понятия о праве и правосудии, истинное образование и истинное служение Богу правды и добра...

Хорошие дороги станут живыми артериями, посредством которых глухие дебри Кавказских гор срастутся с сердцем великого царства русского и [576] понесут из него одну, всем общую, питающую и животворящую кровь...

Первая дорога, это — первая победа над страною, над народом; победа гораздо более полная и прочная, чем истребление огнем и мечем, победа миром, а не войною,— взаимною пользою, а не взаимным вредом. Поэтому нельзя достаточно изумляться, почему еще так мало сделано у нас до сих пор в этом смысле.

Прежде чем строить школы, непрививающиеся к дикарю, воспитывать для них учителей в семинариях, изобретенных Европою, — необходимо изрезать удобными дорогами весь Дагестан, сделать доступными влиянию цивилизации и влиянию государственной власти все умы его...

Это нужно, кроме того, и с чисто-военной точки зрения.

* * *

Мы, русские, к сожалению и к несчастию своему, слишком разбрасываемся, слишком ползем в ширь и вдаль... Мы необдуманно жадны и необдуманно предприимчивы. Вот уж какой век все расплываемся мы без удержу и отдыха в беспредельные степи сонной Азии, поглощая бродячие орды диких кочевников, безрасчетно ослабляя свои внутренние силы вечными задачами борьбы, разбавляя без всякой меры дорогие концентрированные соки цивилизованного народа, словно бочками грошовой воды, этою чересчур обильною примесью доисторических племен, окаменевших в своей патриархальной дикости...

Куда и зачем нам лезть еще? Кого еще нам завоевывать? В наших собственных недрах у нас еще безграничное и гораздо более благородное поле для завоевания, для привития цивилизации дикарям. У нас [577] еще слишком много своих собственных доморощенных дикарей.

Все горы Кавказа, целый Дагестан — кишат ими. Вместо того чтобы тратить по пятнадцати мильонов на присоединение новых степей и проливать среди них кровь своего народа,— во стократ было бы выгоднее нам обратить эти мильоны на благоденствие тех забытых нами стран, где, вследствие нашего собственного невнимания и ошибок, до сих пор живут не друзья, а враги наши, не цивилизованные граждане русского государства, а удалые разбойники; стран, которые, вместо обогащенья казны государственной новыми доходами от мирного труда, требуют на себя огромных непроизводительных затрат наших кровных русских средств и вынуждают обращать в разорительный военный стан целый цветущий и богато наделенный край нашего азиатского юга...

* * *

Англичане или французы давно бы на нашем месте пересекли Дагестан вдоль и поперек широкими шоссейными дорогами, одинаково доступными арбе, нагруженной товарами, и пушке, заряженной разрывными гранатами; от Чечни до Кахетии, от Каспийского моря до Военно-грузинской дороги, у них бы, конечно, беспрепятственно двигались купцы, чиновники, путешественники, войска и товары... А у нас из столицы всего кавказского царства — Тифлиса, из Владикавказа — главного центра горской власти, из Дербента этого — самой природой созданного древнего торгового порта Кавказских гор — приходится ехать во внутрь Кавказа словно в какую-то сказочную страну Гипербореев, проделывая невозможные трудности и опасности, теряя всякую надежду добраться без особенно счастливого случая туда, куда нужно вам.

Вы едете здесь, как едем теперь мы, как ездят [578] по пустыням Сахары, по несколько дней не видя человеческого жилья, целым караваном, с жареными баранами и бурдюками вина, под прикрытием вооруженного конвоя, при неусыпной заботливости властей.. Без этой обстановки здесь шагу ступить нельзя. Здесь в целой стране не увидите ни одной лавчонки, ни одного духана... А проведете дороги — все само собою закипит жизнью, выработает необходимые удобства.

Опыт показывает, что дороги здесь легче устраивать, чем где-нибудь. Дайте в руки наибам немного денег, немного пороху,— они вам проведут местными силами населения хорошие каменные пути через такие пропасти, куда иной инженер заглянуть боится. Лезгины — камнеломы и копачи на славу и знают свои скалы, лавины и потоки, как крышу собственной сакли...

* * *

Надоедает однако не на шутку эта нескончаемая дорога в течение нескольких дней — все в одном и том же ящике, по обрывам все той же немолчно грохочущей внизу черной, бурливой реки...

Будто никак вылезти не можешь из этого сухого, безотрадного горного царства. На что неприхотливы лезгинские аулы, а и они ушли высоко на темя гор, где стелются хоть тощие альпийские пастбища; ни один не решился сползти в эти глубокие, бесплодные галереи, пробуравленные рекою в толщах скал...

Мы видим отсюда аулы только кое-где, на недосягаемой высоте, за непроходимыми пропастями... Иногда за ближайшими скалами светло-желтого известняка вдруг откроется на заднем плане картины какая-нибудь громадная зеленая покатость, пестреющая на верху далекими аулами, садами, полями, пасущимися стадами скота. Теперь уже не провожают нас сплошные гигантские стены, поднимающиеся выше облаков. [579]

Долина Аварского Койсу понижается все решительнее, и о нею вместе мельчают и понижаются обступившие ее скалы... Бастионами и редутами всевозможных форм, многоэтажными башнями, зубчатыми готическими замками, затейливыми индейскими пагодами, — стоят кругом нас эти капризно изглоданные стихиями, ослепительно яркие на жарком летнем солнце, белые и желтые известняки... Если б не титанические размеры их, право, подумал бы, что эти нерукотворенные твердыни — дело искусства человеческого, грубые укрепления тех первобытных великанов, которыми переполнены древния легенды кавказских горцев...

* * *

Направо от нас ущелье Гид-Ора, впадающего в Койсу, поворачивает в плодоносную зеленую котловину Гидатля, одну из самых богатых и значительных местностей среднего Дагестана.

Верхний, нагорный Дагестан, с его суровостью и бесплодностью, с его непроходимыми пропастями и одичавшим патриархальным населением, теперь уже за нами, и мы вступили в центр былого могущества Дагестана, в многолюдные общины Аварии, всегда державшие в своих рукам направление общественной мысли и решение всех важных общих дел лезгинского народа. Здесь же более всего развито дагестанское скотоводство и обычные дагестанские промыслы, так что это центр не только нравственных влияний, но и материального богатства страны.

Гидатлинские общества славятся среди всего Дагестана сравнительной образованностью и благосостоянием своих жителей. Они живут чище и пристойнее других, обеспечены во всем и составляют предмет зависти соседей. Из Гидатля выходили ученые и влиятельные лезгины, игравшие роль в судьбах страны... [580]

Обширная зеленая котловина Гидатля, счастливая редкость среди тесных ущелий Дагестана, — покрыта по всем своим скатам зажиточными аулами... Аул Орода выделяется во главе их. Нам видны отсюда из ущелья высоко под синим небом сады и дома гидатлинских аулов. Гидатлинцы держат множество скота. В иных обществах приходится на душу около 30 штук овец и около 10 штук рогатого скота. Хлеба хватает на весь год; внизу сеется даже пшеница. А сады гидатлинцев кишат всякими плодами. Даже виноград вызревает на низких южных покатостях. К Гидатлинскому наибству принадлежат и селения Кельского общества, славящиеся в горах лучшими лезгинскими сукнами (шали); женщины их удивительно искусные ткачихи и за зиму продают сотканных ими шалей не менее как рублей на 60 каждая хозяйка; кусок шали обыкновенно стоит здесь рублей 10. Шали эти идут в Грузию и Кахетию.

Кельцы никогда не стригут своих овец и никогда не спускают их с заоблачных альпийских пастбищ в долины. Они обирают с них шерсть только тогда, кода она начинает вылезать сама собою, и этим объясняют необыкновенную мягкость своих тканей... Самые знаменитые кельские ткачихи считаются в ауле Ругильде.

Но и вообще в Гидатлинском округе всякие мастерства и не мало торговых людей, ведущих деятельную меновую торговлю в прикаспийском Дагестане... Естественные богатства этой благословенной долины Гидатля издавна производили впечатление какого-то баснословного обилия на соседних жителей сухих, солнцем выжженных гор.

* * *

Сохранился шуточный рассказ об одном жителе Тилитля, который первый раз в свою жизнь [581] спускался пешком в длинной бараньей шубе с своих гор в долину Гидатля... Полил сильный дождь, и шуба горца, отяжелев от воды, стала ползти по земле...

- Вот так поистине счастливая страна! — сказал сам себе удивленный горец.— Недаром идет об ней слава по всему Дагестану! Даже и шубы тут растут!..,

Молодец сообразил, что он может теперь, не тратя лишней овчины, сшить себе новую папаху, и потому, не долго думая, отхватил ножом тащившиеся по земле полы шубы...

Сделав в Гидатле свое дело, возвращается он назад в свои горы... Дождь между тем прошел, стало жарко, шуба дорогою высохла и сделалась, конечно, гораздо короче, чем была..

- Фу, ты дьявол! — сердится бедный горец, заметив при входе в родное селенье, что шуба ему по колена, — что за проклятая наша сторона!,.. Здесь пропадает даже и то, что выросло в счастливом Гидатле!

* * *

Мы расположились отдохнуть в одном из гидатлинских хуторков, заполонившем ущелье своими садами. Само ущелье становится здесь шире, мирнее, люднее...

Курчавые кусты виноградников, густые чащи садов, ряды пирамидальных тополей, поднимающих свои стройные зеленые минареты над массою деревьев, все это напоминает гораздо более Кахетию или Крым, чем тот неприютный Дагестан, который мы только что проехали...

Здесь уже не видно грозных башен над аулами, и сами дома не имеют мрачного вида неприступных бойниц.

Нас соблазнила тень орехов и каштанов, и мы, [582] не входя в дом, расположились прямо в саду на берегу реки.

Здешние сады — это отлично обработанный огород, засеянный кукурузою, ячменем, коноплею, заросший в разных местах всевозможными плодовыми деревьями. Тут и волошский орех, и курага (мелкая порода абрикосов), и алыча (кислая кавказская слива), и шелковица, и груши, и яблоки... Вместо огорода часто виноградник, разведенный по искусно насыпанным террасам, ступенями уходящим к реке... Такие террасы устраиваются здесь и для полей, иногда на очень большие пространства; все оне насыпаются мозолями и горбом вечной труженицы — дагестанской женщины. Все полевые и хозяйственные работы и здесь, точно также как в Верхнем Дагестане, лежат на женщине... Она здесь так же забита, так же обращена в беспрекословную рабу, в бессловесное вьючное животное, как и везде на этих вольных горах, прославленных своею геройскою любовью к свободе...

И здесь она собственными руками мелет зерно в муку и носит на своем хребте тяжелые вьюки дров через пропасти, сберегая своему владыке более дорогого яшака...

* * *

Гидатлинцы хвастаются, что у них лес близко, не так как у соседей, только за гору перевалить. «Рано поутру баба выйдет в лес, а к вечеру уже возвратится с вязанкою дров на спине», наивно описывают они это хозяйственное удобство свое.

И сады, и поля гидатлинца перерезаны многочисленными, ловко проведенными оросительными канавами. Дагестанец, хотя и в лице женщины своей, является вполне способным к сельскохозяйственному [583] труду везде, где природа дает ему возможность этого труда...

Когда дашь себе беспристрастный отчет во всем, что видишь здесь — составишь о диком горце Дагестана гораздо более уважительное понятие, чем мы имеем о нем из нашего прекрасного далека, через обманчивые телескопы Петербурга или Москвы. Таким привольем дышит этот тенистый сад лезгина, полный всевозможных плодов земных, насаженный не для целей торговли, не для питания других, а на собственную потребу своего хозяина. Взгляните на его тонкие одежды, на тяжеловесные серебряные украшения его, на его дорогое и разнообразное оружие, на его лихого коня, на его многочисленный скот, на его самоуверенный, достоинства исполненный вид,— право, всему этому может позавидовать любой житель наших плодоносных черноземных равнин, с своими вечными заботами о хлебе насущном, в своих смиренных одеждах, с своим приниженным духом...

* * *

Отлично отдохнули мы в тени садика, на разостланном ковре, освежая свое нутро, раскаленное невыносимым жаром дня, прохладным, кислым молоком и свеженарванными абрикосами... Но хозяин, очевидно возносившийся своим познанием света и цивилизованных обычаев, не отпустил нас без чая... Под ветвями дагестанского ореха явился не только тульский самовар, но даже стаканы с серебряными ложечками, что привело в искреннее отчаяние мое сердце кавказского туриста, жаждавшее впечатлений неподдельной горской жизни...

Мы и выспались немножко, пока спадал жар...

Прямо над нами, сквозь зеленые просветы деревьев, поднималась в самое небо темная мгла [584] окружающих гор и выше их знойная, густая синева кавказского неба... Внизу под нами, в глубине обрыва, рокотала свою вечную несмолкающую песню, сладко убаюкивая нас, мутная Койсу.

* * *

Гостеприимный дагестанский Авраам, приютивший нас в своей дубраве Мамврийской, показал нам все подробности своего домовитого хозяйства; как у всякого зажиточного хозяина, кунацкая у него отделена от домашнего жилья и устроена по общему местному типу: две полутемные комнатки с галерейкою, низенькие, неуклюжие скамеечки с грубою резьбою из тяжелого ореха, в уголку старое прадедовское креслецо, такой же грубой, хотя и затейливой работы, священная принадлежность владыки дома, реликвия целого рода...

Дубовый столб, поддерживающий балку потолка, весь в оружиях, старинных и новых... По голым стенам, гладко смазанным глиною, пустые ниши, только наверху по стенам развешена и расставлена всякая посуда: фаянсовая, глиняная, стеклянная, большею частью самого обычного разбора дешевых русских лавок; просверленные тарелки, обломки блюд, все висит здесь вместо украшения. Ниже посуды, вероятно, вместо картин, ковров и драпировок, прибиты кое-где куски яркого ситца, пестрые носовые платки и одеяла... Все вместе производит впечатление детской наивности и детского безвкусия.

Но проводники наши и сам хозяин глядели на это игрушечное убранство как на верх роскоши и приличия и, очевидно, ждали от нас горячих похвал и искреннего изумления...

* * *

Гидатлинский Авраам смутил все мои понятия о патриархах, с благодарностью приняв от нас [585] плату за сень своего шатра и за «упитанного тельца», закланного им для странников...

Мы опять очутились в пекле каменного ящика, беспощадно накаляемого солнцем. Пить хотелось до смерти. То и дело нукеры ныряли с лошадьми в кручу, чтобы зачерпнуть черного, грифельного настоя, который называют здесь водою Аварского Койсу. С непривычки страшно прикоснуться губами к этому отвратительному раствору грязи.

Но ключей тут почти нет, лесов не видать в этой каменной пустыне, а жажда мучит. Лезгины уверяют к тому же, будто чистая ключевая вода далеко не так здорова, как этот настой грифеля. Делать нечего,— пьют все, пьешь и ты, да еще как жадно пьешь...

Цикады своим несмолкаемым жестяным чирканьем заглушают даже рев реки. Кажется, оне одне только наслаждаются этою сухостью и этим зноем. Иначе не поднимали бы оне своего надоедливого концерта.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887