МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

VII.

Крестьянское хозяйство имеретина.

За то какая разница хозяйство имеретинского крестьянина! Не нужно ездить ни в какую Голландию, ни в какую Швейцарию. Наше мелкопоместное дворянство средних губерний живет гораздо менее удобно и домовито, чем здешний крестьянин.

Имеретия — это земной рай для мелких собственников, которые могут сами обрабатывать свое поле. Могу сказать смело, что нигде в России я не видел такого сплошного благосостояния, как среди крестьянского населения рионской равнины, даже среди бывших временно-обязанных крестьян имеретинских князей. Далее, к горам, говорят, они живут еще лучше, еще зажиточнее. [305]

Огромное преимущество здешнего крестьянства в том, что оно поселено целыми рядами отдельных хуторков, совершенно разобщенных от соседей садами и огородами. От воды деться некуда; почва не знает утомления; почти круглый год весна и лето, круглый год работай не спеша; в этом южном климате земля и солнце родят вместо овса и пеньки дорогие плоды, душистое вино; небольшой клочок поля может прокормить семью; топить почти не нужно, шуб не нужно; расходы дома уменьшаются вдвое, втрое против русского мужика, которому нужны сани зимою, телега летом, тулуп и валенки, огромная печь, вечно пожирающая топливо, и большие запасы желудочного топлива на туже зиму, уже не для избы, а для человека; у русского вся работа сбивается в пять-шесть месяцев и поневоле обращает в «страдную пору» единственные дни, в которые ему можно свободно дышать и жить. Остальное время он замуравлен в медвежью берлогу, обреченный на невольное бездействие, на бесплодное проеданье своих летних заработков.

* * *

Отрадно войти во двор кулашского крестьянина средней руки, через его заповедные дедовские ворота. Зеленым сукном стелется его обширный двор, среди которого приютились, под густою тенью громадных орехов, его домики и разные хозяйственные постройки. Тесный строй высоких, пирамидальных тополей живописно обрамляет этот зеленый четырехугольник. Ровная аллейка из чинар идет посредине двора к дому, заботливо обсаженная кругом тигровыми лилиями, ирисами и др. простыми цветами.

Хозяин встречает нас низкими поклонами, без шапки; в других местах я не видал, чтобы [306] грузины кланялись с таким подобострастием. Но он — временно-обязанный, недавно бывший крепостным, а со мною его прежний господин. Вероятно, его положение требует такой исключительной учтивости, не вполне согласной с общими нравами народа.

Мы просим его показать нам все подробности крестьянского хозяйства и объясняем ему, что я гость издалека, никогда не видал Имеретии и имеретин. Хозяин с большою готовностию ведет нас в свой дом и старается объяснить нам все, чего мы не знаем. У него по здешнему обычаю два дома, один в роде кунацкой татар, для гостей и мужчин, другой — семейный,

Неизбежная галерейка впереди, с очень низкими скамейками, устланными ковриками, и за нею большая комната, составляет собственно гостиную часть дома. Эта первая комната убрана с тщательностью, мало напоминающею наши крестьянские избы. Тут ореховый шкаф с посудою, сделанный под лак, весьма аккуратно уставленный бутылками, чашками, и висячий поставец и широкие «тахты» (диваны), покрытые коврами и «мутаками» (круглые вальки в цветных чехлах). Тахты для беседы, для гостей, а для хозяина особая широкая кровать. На стенах опрятно развешано разное платье, очень чистое и приличное, медный бубен, четырехструнная гитара, седла и всякая всячина. Ничего того, что составляет принадлежность грубого домашнего хозяйства, а только все то, чем можно забавить и угостить себя и гостей, что нестыдно людям показать.

В этом парадном отделении имеретинского жилища помещается не только глава и хозяин дома, мужчина — венец создания, для которого существует и жена, и весь дом, но и первый друг его, первое сокровище всякого истого кавказца — верховой конь. Коня [307] имеретин помещает всегда там, где он спит сам. Он бережет его, как зеницу ока, и не доверит его ничьему чужому глазу, особенно ночью. В той же гостиной комнате, в самом заду ее, сделано возвышение с яслями, и на этом-то возвышении пребывает всю зиму, как на престоле, лучшее украшение имеретинской гостиной. Сзади гостиной помещается в домике только давильня с пресом для вина и громадными каменными кувшинами («чорами»).

В семейном доме тоже две комнаты, но там уже далеко нет того приличия и чистоты. Всевозможная хозяйственная и кухонная посуда, деревянные блюда, корыта, горшки, мотыки для кукурузы, решета для шелковичного червя из толстого камыша, еще с семенами червей, коконами и только что вылупившимися бабочками, - все это заваливает переднюю комнату, где в лавках и тахтах спят женщины с детьми. За нею идет очень обширная задняя комната с очагом посредине, заменяющая кухню и рабочую, служащая обычным местопребыванием всей семьи и близких к ней людей в будние дни. Очаг совсем открытый, т. е. просто место на полу, выстланное камнем, на котором разводится огонь и над которым висит цепь с котелком. Даже в крыше нет ни трубы, ни настоящего отверстия, а только деревянная черепица ее слегка приподнята, чтобы пропускать дым. Тут тоже разные орудия хозяйства, даже маленький ручной жернов, на котором до сих пор, в некоторых местностях Кавказа, женщины продолжают молоть свой хлеб. Впрочем, такие жернова на моей памяти были еще у наших курских крестьян. Кроме жилых домов у каждого имеретинского крестьянина непременно стоит на дворе, где-нибудь под тенью ореха, высокая сушильня на столбах для «семенди», т. е. кукурузы, а под нею и около нее [308] прячутся арбы и разные своеобразные, почти первобытные орудия имеретинского земледелия. Плуги и бороны живо напоминают те счастливые времена, когда Церера проводила по земле свои первые борозды, и трудно сомневаться, чтобы во дни Язона и Улиса обитатели Колхиды не пахали свою золотоносную почву этими самыми агрономическими изобретениями.

Тесовая «саманница» для мякины и соломы, также высоко от земли, под нею тесовый свинятник, да отдельная тесовая кладовая, вот и все хозяйственные строения имеретина. Особых амбаров и конюшен у него нет. За первым жилым двором идет другой, такой же зеленый и тенистый двор, обращенный частию в сад, частию в огород; тут и табак, тут стручковый и гвоздичный перец, тут острогон (который имеретины называют «торхун»; немудрено, что наше простонародное название острогона «торгун» взято из Грузии), падлажаны, пастернак, укроп; тут любимая грузинами, по ихнему чрезвычайно пахучая, по моему чрезвычайно вонючая, травка, которую они подмешивают в кушанье и называют «кинзи», вообще всякие огородные, почти исключительно душистые травы,

Тут же и пасека имеретина в маленьких долбленых деревянных колодах, не стоячих, как наши ульи, а лежачих и складных. Третий участок — это сплошная кукуруза, но и среди нее разбросаны во множестве плодовые деревья. Гранаты, фиги, яблони, черешни, вишни, айва, персики какой-то гладкой породы, шелковица, орехи волошские и фундуки,— последних особенное изобилие.

Почти каждое дерево оплетено виноградом, который только кое-где поддержан тычками; хмель и ежевика добровольно присоединяют свои крепкие плети к высящимся лозам винограда, так что иное дерево [309] представляет собою поразительную густоту и еще более поразительное разнообразие плодов.

За третьим садом — четвертый, нечто в роде бахчи. Это участок самый низменный и влажный; между грядами его почти круглое лето держится вода. Тут арбузы, дыни, тыквы, огурцы, фасоль или, так называемая грузинами, «лобиа», самое обычное и самое любимое кушанье всего закавказского простонародья, как у нас в России незаменимые наши «картошки»; кроме того добрая половина участка засеяна камышом, продуктом крайне нужным для имеретина, потому что он делает из него крыши для своих хозяйственных строений.

Каждый из этих четырех садов окружен тесными рядами деревьев и рвами. Всего в усадьбе кулашского крестьянина средней руки 10 «кцевов», а «кцева» может считаться приблизительно за наш осьминник, т, е. 1/3 десятины; здесь еще мерят землю первобытным способом, т. е. присаживаясь к земле и обхватывая в обе стороны руками, откуда собственно и произошло в древности название «сажень», как локоть произошел от меры через согнутую руку, пядь — от распяленной ладони, фут (немецкое fuss, английское foot) от длины ступни, вершок — от верхнего сустава пальца, и т. п.

Весь земельный надел такого крестьянина равняется 23 кцевам, т. е. 7 1/2 дес., следовательно немного более того, что получил наш черноземный крестьянин на тягло (2 души, т. е. 5 1/2 — 6 дес).

Счастливым условием для здешних крестьян было то обстоятельство, что они удержали у себя весь земельный надел, которым пользовались при крепостном состоянии; а так как исторические обстоятельства заставляли грузинское дворянство воспитывать в себе более воинственные, чем хозяйственные вкусы, то [310] естественно, что они не жалея отдавали землю в пользование своим крепостным, увеличивая за то оброки и послуги разного рода.

Впрочем и у самих имеретинских дворян осталось достаточно земель, если судить по тому, что, например, для участия в дворянских выборах в Кутаисской губернии требуется ценз в 1,500 кцевов или 500 дес. земли, между тем как в большинстве губерний средней земледельческой России ценз этот равняется 200 дес, да и то возбуждает жалобы.

Здешний крестьянин платит своему бывшему помещику 3 р. в год за двор, т. е. усадьбу, 4 р. за лес, участок которого непременно принадлежит каждому крестьянину, а с поля платит ему натурою — 1/4 урожая. О недоимках оброка здесь даже и не говорят, их не бывает.

Этого иначе и быть не могло при таком благосостоянии крестьян. Они сами сознают, что быт их чрезвычайно улучшился после освобождения. Однако мне они прямо говорили, что дело пошло бы еще гораздо лучше, если бы они были уверены, что земля, которую они обрабатывают, действительно будет их, а не помещичья. Хотя многие уже выкупили свои наделы, но все-таки большинство остается в обязательных отношениях к дворянству. Хозяйство имеретинского земледельца — это такая полная чаша, о которой нашему русскому хозяину и во сне не снится. Уже одно разнообразие плодов и овощей, которые он возделывает, показывает ясно, что он позволяет себе думать не об одном насыщении чрева чем попало, но и о некоторых тонкостях жизни.

Здешние крестьяне уверяли меня, что они не продают ничего из садов и огородов своих, ни винограда, ни вина, ни меду, ни овощей. Все это они держат исключительно для себя. Продается только одна [311] кукуруза. Но за то ничего почти и не покупается. Закопав в землю несколько больших кувшинов вина, насушив любимых плодов и трав, набив кукурузою свою вышку, имеретин весело может встречать зиму и не нуждается искать дополнительных заработков где-нибудь на стороне. Удивительный климат и удивительная почва сторицею вознаграждают его труд. Все растет и наливается по часам. Тополи, только что посаженные прошлою весною тонкими лозочками, стоят уже в руку толщины, сажени 4 в вышину, и все так. Орех, которому всего 40 лет, закрывает своими громадными суками целую площадь и кажется 300 летним.

Имеретинские женщины также не остаются без дела в крестьянском хозяйстве; оне разделяют труды мужчин по огороду и саду, выводят и разматывают шелковичные коконы и не только готовят шелк-сырец, но еще ткут из него очень плотные, хотя и грубоватые ткани, совершенно напоминающие известную китайскую «чу-се-чу», за которую, вероятно, и сбываются часто на разных нижегородских, полтавских и крещенских ярмарках.

Последнее время аршин такой шелковой ткани стоил на деревенских базарах копеек 60, а в Тифлисе до одного рубля. Вообще все здешние крестьяне без исключения занимаются шелководством; несколько лет тому назад во время полного неурожая хлопка в Северной Америке, все бросились даже на возделывание хлопка и заработали на нем изрядно. К сожалению, после того цены сильно упали, занятие хлопком оказалось невыгодным и прекратилось совершенно.

* * *

Когда мы осмотрели все хозяйство одного из домовитых кулашских крестьян, он пригласил нас [312] сделать ему честь отведать его хлеба-соли. Быстро появился на галерейке низенький столик, а нем «пури» (лепешки), мед, огурцы, зеленая «алыча» (очень вкусная кавказская слива) и бутылка молодого домашнего вина.

Мы выпили этого слабого и кисловатого напитка, пожелав благополучия хозяину и дому его. Он ответил нам по восточному обычаю, конечно, по-имеретински, что необыкновенно счастлив видеть под кровлею своею такого далекого и редкого гостя, как русский господин из Москвы.

Я не остался в долгу и просил своего спутника уверить нашего колхидского Авраама, что, сколько я ни странствовал по разным землям, нигде не находил такого благосостояния и гостеприимства.

С низкими поклонами благодарил и провожал вас довольный хозяин не только на улицу, но и до самого дома князя.

* * *

Среди многих неприятных впечатлений, которые приходится мне здесь испытывать по поводу разных грехов нашего владычества на Кавказе, я с глубокою радостью и с чувством гордости убедился, что мы, русские, все-таки принесли Грузии великое и ничем незаменимое добро: мы спасли ее будущее и дали ей возможность сделаться, наконец, истинно-европейскою страною, освободив в 60-х годах ее крепостных крестьян.

Этого никогда не должна забыть Грузия. Крепостное право было укоренено в Грузии сильнее, чем в каком-нибудь другом государстве, и, по особенным обстоятельствам, Грузии должно было чувствоваться особенно тяжело. Странно было бы видеть без рабства эту маленькую страну, на которую в течение целых столетий могучие мусульманские соседи ее, турки, [313] персы и хищные кавказские горцы, — глядели как на «олений парк» Людовика XV своего рода, воспитывавший красавиц дев и красавцев юношей для их гаремов. Никакое колхидское золото не привлекало к себе стольких жадных завоевателей, как необыкновенная красота грузинского племени. Эта красота стала несчастием и проклятием Грузии, она исторически развратила ее. Грузинские страны Закавказья почти постоянно платили огромную дань туркам и персам молодыми невольниками .и невольницами. Лезгины и черкесы собирали эту дань оружием. Идея невольничества естественно проникла весь общественный дух грузин и стала чем-то до такой степени обычным и простым в грузинских странах, что перестала возмущать нравственное чувство даже лучших людей их.

Торговля невольниками, начавшаяся еще во времена греков и римлян, сделалась одною из основных и любимейших промышленностей грузинского племени. Князья брали в плен соседей и проезжих и продавали их. Бесчисленные междоусобные войны обращались через это в выгодные торговые предприятия. Пристани древней Колхиды и всего кавказского побережья приобрели славу главных невольничьих рынков Европы. Особенно Мингрелия работала и зарабатывала много на этом деле, пользуясь своим приморским положением. Эта старая привычка работорговли держалась р Грузим до самого присоединения к России, и в XVIII веке свирепствовала почти так же, как и в средние века.

Вот, например, отрывок из одного исторического документа, занесенного в первый том актов кавказской археографической комиссии, клятвенного условия некоторых карталинцев, данного ими в 1747 году по требованию грузинского католикоса: «Сие условное [314] письмо поднесли мы, Авали-швили Петр, Ростома-швили Заал, наш дворянин, и другие, все вообще ваши подданные дворяне и крестьяне, вам, нашему государю, грузинскому католикосу-патриарху, царевичу господину Антонию в том, что в нашем доме и владении и между нашими крестьянами было много зловредных и лукавых дел: пленопродавство, убийства, грабежи, прелюбодеяния и много законопреступных деяний. Вы, как жертвующий собою за ваш народ, пожаловали в наш дом и по долгу вашего звания приказали нам, научили и наставили. И мы сие условие доложили и сделали обет перед Богом и святою небоподобною соборною церковью,— отныне впредь не вмешиваться ни в продажу пленных, ни в убийства, и какие были между нами злодейства, дурные привычки и богопротивные дела, от всего отстать и пресечь, буде же отныне впредь осведомитесь, что преступим вашу заповедь, то вы, не отвечая пред Богом, взыщите с нас так, как с злодеев и разбойников: духовно осудите нас вы, а телесно передайте царям, и пусть наша кровь послужит законным удовлетворением. Как знать, быть может для государства потребуют пленники, но и в таком случае докладывать вам, а равно извещать, если кто будет заниматься в нашем владении пленопродавством, стараться поймать как самого пленника, так и продавца, и доставить их к вам» и так далее.

Страна, привыкшая в течение веков промышлять пленом, продажею людей, разумеется, не могла и сама обойтись без учреждения невольничества. Не только дворянин и князь имели своих крепостных, но даже крепостной и крепостной крепостного мог иметь своего раба или купленного человека (мона). Были также и дворяне в крепостной зависимости своего [315] рода от князей,— до такой степени все снизу и доверху ежилось с идеею насилия и зависимости. Вечная воинственная жизнь грузинского дворянства делала его естественным защитником и покровителем, а вместе с тем и господином трудящихся классов. Над знатным дворянином не могло быть суда и закона; рыцарское дворянство Грузии было сильнее ее царей, а дело внешней защиты государства отодвигало на задний план все другие интересы. Поэтому только немногие грузинские пытались делать некоторые робкие попытки обуздать хотя сколько-нибудь своеволие дворян над последними.

В известных законах царя Вахтанга, составленных в начале XVIII столетия, не находится почти ни одного распоряжения, существенным образом ограничивающего произвол владельцев. В древнейших законах и того менее.

«Кто убьет или изувечит своего крестьянина за какое-либо преступление, тот заслуживает гнева царя и католикоса, ибо никто не имеет права казнить своего крестьянина без царя», говорит 25-я статья законов царя Вахтанга, причем прибавляет: «впрочем, если бы господин и подлинно казнил или изувечил своего крестьянина, то сей последний и наследники его не вправе требовать от него удовлетворения».

Правда, семья убитого получала чрез это право на свободу, но это право почти всегда оставалось мертвою буквою, так как других судей, кроме князей-помещиков, не существовало почти нигде; за кровь крестьянина закон взыскивал в 15 раз дешевле, чем за кровь знатного князя.

Помещик был полный господин личности, чести и имущества своего крестьянина. Любую девушку он свободно брал себе в прислугу и в наложницы, продавал враздробь членов семьи в разные страны [316] и разным господам. И хотя относительно барщины и оброков существовали обычаи, по которым крестьянин должен был работать на помещика только от 10 до 50 дней в году и отдавать ему не более 1/4 части жатвы и всяких плодов, однако существовали подати под другими заглавиями, всегда предоставлявшие помещику возможность обобрать до нитки своего крестьянина.

Таковы были, например, страшные своею неопределенностию, обязанности крестьян оказывать пособие помещику в уплате его долгов и при покупке имения, в разных чрезвычайных случаях его жизни, как, например, при женитьбе, похоронах и проч.; кроме того, крепостные обязаны были содержать помещика с его семейством и свитою, на сколько бы времени ни заехал он к ним.

Духовенство не могло существенно смягчить зла, потому что в Грузии духовные были родственники тех же дворян и, как они, владели крестьянами.

Царская власть всецело зависела от дворянства. Провинция за провинцией отходила от грузинских царей; они все более и более нуждались в доброхотных подаяниях дворянства, а дворянству неоткуда было извлекать этого пособия, кроме как из имущества крепостных.

Пользуясь совершенным отсутствием паспортов и полицейской власти, крестьяне, теснимые помещиками или налогами, тысячами бежали и переселялись в другие местности. Бесконечные войны и дробление наследств разоряли дворян, а роскошь и праздность их не уменьшалась, но увеличивалась; то, что прежде ложилось на плечи целых многолюдных селений, теперь ложилось на немногие, оставшиеся у них дворы.

Из них помещик набирал свою прислугу, их доходами он оплачивал свои попойки и свои походы. [317]

Через это положение крепостных Грузии, ко времени присоединения ее к России, сделалось невыносимым.

Было много владельцев, имевших сообща всего несколько дымов крестьян, и даже встречались случаи, когда 1 дым принадлежал нескольким наследникам.

Из интересной статьи г. Калантарова, помещенной в «Сборнике сведений о Кавказе», т. II, видно, что в собственной Грузии, в начале 60-х годов, 16,500 дымов крепостных крестьян были распределены между 3,242 помещиками, т. е. средним числом приходилось на каждого помещика 5 дымов, из них 869 человек имели менее чем по 4 дыма.

* * *

Государство, при таком общественном и экономическом положении, двигалось к гибели быстрыми шагами. Крестьянин не был заинтересован ни в развитии своего благосостояния, которое ежедневно могло быть уничтожено по прихоти его владельца, ни в защите государства, где он не находил для самого себя ни свободы, ни правосудия, ни обеспечения.

Правда, многие условия на деле смягчали и значительно видоизменяли безусловное юридическое бесправие крепостных. Грузинское дворянство, по нравам, образу жизни и образованию своему, было очень близко к крестьянству, невольно поэтому становилось к нему в несколько родственные, патриархальные отношения и старалось, во многих случаях, оберегать имущество и личность крестьянина, как своего домочадца.

С другой стороны, грузинский крестьянин никогда не переставал быть человеком оружия и никогда не убивал в себе вполне чувства своего достоинства. Кровавая расправа с помещиком за [318] оскорбление и притеснение составляла в Грузии обычное явление, и безмолвная угроза ее сдерживала произвол дворянства гораздо действительнее, чем увещания католикоса и бессильные законы царя.

Народ, привыкший носить оружие, никогда не может совершенно обратиться в смиренного раба.

И это чувство внутренней независимости человека было тем резче и заметнее, чем ближе к вольным горам, чем дальше от государственного центра были провинции Грузии. С полудиким сванетом и самурзаканцем уже нельзя было обращаться, как с мингрельцем, а мингрелец и имеретин, в свою очередь, по чувству свободолюбия, стояли далеко выше приниженных и угнетенных карталинцев.

Но, не смотря на все эти облегчающие условия, крепостная неволя делала невозможною дальнейшую экономическую жизнь страны. Обеднели не только крестьяне, но и дворяне и сами цари грузинские.

Нация пришла к стене, у которой волею-неволею нужно было остановиться.

Эту стену могло опрокинуть только великое слово 19-го февраля.

VIII.

Кулашский клан.

Кулаши — это дворянский клан своего рода, подобный кланам горной Шотландии.

Кулаши населены сплошь древнею фамилией князей Микеладзе и их бывшими крепостными людьми. Многие из Микеладзе удержали за собою титул тавадов, т. е. князей, другие не могли доказать своего [319] княжества и теперь считаются дворянами. Насколько древен этот род — можно судить по тому, что недавно в окружной суд был представлен документ о подарке имения родом Микеладзе 800 лет тому назад, как уверил меня один из князей Микеладзе. Сами Микеладзе полагают, что род их существует не менее 1000 лет. Теперь их несколько сот человек в Кулашах. Понятно, что, размножившись до такой степени, они значительно обеднели. Многие из них обратились в мелкопоместных дворян и ведут самую скромную жизнь, но некоторые отрасли еще богаты и пользуются значением. Так, князь А. Микеладзе, дом которого я посетил потом, был недавно губернским предводителем кутаисского дворянства, удостаивался чести принимать у себя покойного государя, и вообще считается как бы представителем всего рода и одним из влиятельнейших людей своего края.

* * *

К обеду собрались в доме князя родные и соседи.

Приехала княгиня М., кузина хозяина, красивая женщина, с юною хорошенькою дочкою Като, все цветущее личико которой, казалось, было поглощено ее необыкновенно большими и необыкновенно черными глазами яркой, сверкающей свежести.

Она была совсем ребенок, всего 13 лет, а уж смотрела 17-тилетнею.

Приехал молодой князь С. в живописном местном наряде конвоя Его Величества, ловкий и милый.

Юноша — совершенно под пару молоденькой княжне.

И много других. Мужчины собрались особо, женщины тоже. Пошли рассказы, воспоминания, смех и крик...

Обед был устроен в самой парадной из всех столовых — в душистой зелени тенистого и широкого [320] двора, под шатрами дедовских орехов. Притащили туда целые бочонки вина, всякие жареные и вареные мяса, и все обсели кругом бесцеремонную деревенскую трапезу. Простота и добродушная веселость грузинской пирушки отрадно действует после натянутости и скуки наших собственных общественных собраний. Мы, русские образованные люди, действительно стали как-то очень скучны и как-то чересчур озабочены в последнее двадцатилетие нашей истории.

Наша старая дворянская веселость исчезла вместе с крепостным правом, вместе с тою почвою безмятежного досуга и обеспеченного будущего, которая казалась нашим отцам незыблемою, как гранитная скала. Конечно, мы многому учились, мы многому научились в эти наши тяжелые Lehrjahre; конечно, мы даже сделали за это время довольно много. Вообще говоря, мы пережили жестокий кризис и успели перевалить, хотя далеко неблагополучно, из своего периода общественной наивности в период суровой общественной сознательности. Такая важная стадия в росте народного организма не может пройти без болезни и страданий. И мы действительно до сих пор еще болеем и страдаем; мы до сих пор еще настроены слишком мрачно и тяжко, потеряв свой прежний безмятежный мир и не приблизясь еще к осуществлению своих грез счастливого будущего.

Однако, так или иначе, по той или другой причине, из нашего образованного общества бежало веселье, спокойное и светлое настроение духа, простодушная, не задумывающаяся общительность, чуждая подозрения и задних мыслей. Мы уже разучились смеяться искренно и добро, мы потеряли и способность, и вкус проживать минуту удовольствия ради самой этой минуты, беззаботно отдаваться ей и верить в нее, ничто же сумняшеся. [321]

У грузинского дворянства эта старая черта характера уцелела вполне. Хотя оно тоже пережило тяжелую для него экономическую эпоху, хотя она даже придавила его интересы, может быть, тяжелее, чем у нас,— однако, оно сумело уберечь и в этих новых обстоятельствах чувство непосредственной жизни, ту искру веселья и ту страстность впечатления, без которых человек пахнет слишком много книжкою и слишком мало живым человеком.

Средневековой клан князей Микеладзе далеко не распался и, не смотри на многие существенные новшества, внесенные в его историю необозримою цивилизацией XIX века, — еще не совсем потерял свой феодальный и патриархальный характер. Все Микеладзе еще тесно держатся друг друга, где бы ни жили они и как бы далеко ни раздвинулись их связи и родство.

«Где бы вы ни встретили Микеладзе, хотя бы в Америке, — говорили мне мои радушные собеседники, — будьте уверены, что он из Кулашей. Кроме Кулашей нет и не было Микеладзе нигде на свете, и кроме Микеладзе нет никого в Кулашах». В Гунибе, мне как-то передавали потом, будто во время турецкой кампании 1855 года, кулашские Микеладзе составили из себя целую дружину конной милиции и показали чудеса храбрости. Вообще Микеладзе известны своею удалью и храбростью. — «На Кавказе не было ни одной самой маленькой войны, в которой бы не пал на поле битвы хотя один из Микеладзе. А Дагестан усеян их костями!» с грустью заявляли мне собравшиеся на пирушку члены этого своеобразного клана.

Один из главных представителей рода, князь А... Микеладзе, о котором я ужо говорил выше, был начальником грузинской милиции в турецкую [322] войну, н мне рассказывали, что дружина его с безумною отвагою шла в огонь и в воду за своим любимым вождем. Многие из этой дружины уже не увидели более родимых полей.

«Русские все подозревают, что мы, грузины, не любим России,— заговорили мне по этому поводу кулашцы, — но они забывают, что с первым выстрелом на Кавказе всегда первым падает грузин. Мы идем всегда впереди, всегда первые на врагов России.»

Этому можно было поверить, глядя на мощных и ловких людей, окружавших меня на обеде в Кулашах. Все это лихие наездники, большею частию георгиевские кавалеры, хотя некоторые из них, не получив необходимого школьного образования, еще не заслужили офицерских чинов.

У старика К..., дяди моего хозяина, пуля до сих пор сидит в груди, и он охотно показывает ее любопытным, обнажая при этом грудь геркулеса, сам здоровый, веселый, красный, как сырая говядина, не смотря на свою старость. Впрочем, это пуля не врага, а приятельской свадебной шутки. Выстрел, удар кинжала в этой атмосфере средних веков значит тоже самое, что у нас какое-нибудь колкое слово. Когда грузины собираются на свои народные праздники, именины, свадьбы, то всегда устраивают так называемое «томаша», т. е. игры. Особенно большое «томаша» бывает в храмовые дни. Выезжает на площадь иногда несколько тысяч всадников; местные красавицы, княгини и крестьянки, являются толпами в своих лучших нарядах; из церкви выносится нарочно хранимый на этот случай, освященный попами, огромный мяч; всадники и пешие делятся на две партии, и начинается невообразимая свалка; каждая партия старается отбить [323] себе заветный мяч и донести его до назначенной грани; крестьяне тут мешаются с князьями, лошади с людьми, грудью раздвигая пешие толпы; все давят и толкают друг друга, вырывая из рук подхваченный мяч и подбрасывая его своим. Страсти и самолюбия партий разгораются до крайних пределов; раны и увечья на томашах — самое обычное явление. Даже убийства часты. Победители с торжеством возвращают мяч в церковь и чествуются как герои. Потребность празднеств, пирования, веселий еще так сильна в грузинском народе, что не только князья, но простые крестьяне нередко разоряются на угощения.

Средневековой обычай господ посещать своих вассалов еще и теперь не вполне вывелся в Имеретии. Имеретинские цари при самом присоединении Имеретии к России еще странствовали по своей вотчине от одного жителя к другому, по очереди, не минуя даже состоятельных крестьян и опасаясь оскорбить пропуском кого-нибудь из важных князей; вся многочисленная свита, провожавшая их, с своими конями и слугами, кормилась и содержалась при этом на счет хозяев по несколько недель и месяцев, так что после прохождения царского двора целая местность иногда оставалась разоренною, как после нашествия неприятеля.

И до сих пор имеретинский крестьянин ни за что не возьмет ничего с князя, остановившегося у него на ночлег с своею спитою, хотя бы князь этот прожил у него несколько дней. Крестьяне и сами приглашают к себе князей, гордясь знакомством знатных людей, и князья без всякого стеснения принимают приглашение. Гостеприимный имеретин тогда поставит дом кверху дном, чтобы только угостить на славу и не осрамиться перед добрыми [324] людьми, зарежет быка, откопает «соры» с самым старым вином, словом — разорится в пух и прах, а уж угостит, как только может. Да и умеют же пить имеретины, Бог их прости!

Эти могучие организмы, полные огня и веселья, словно играючи опорожняют кувшин за кувшином, пересыпая обед неумолкаемыми остротами и шутками. Пустые бутылки то и дело взлетают на воздух, назад через головы, и катятся по мягкой траве, где их подхватывает сообразительная прислуга для того, чтобы наполнить вновь вином из огромных кувшинов, приютившихся в холодке, под сенью настоящего Мамврийского дуба.

Старичок-виночерпий, присевший на корточках, не успевает даже оглядываться, не только оторваться от своего дела.

Дамы имеретинские нисколько не церемонны и по возможности не отстают от мужчин в веселой болтовне, хотя не могут не отстать в опустошении бутылок. Обращение с ними мужчин просто до трогательности. Молодых девушек добродушно берут за подбородок, гладят по щечке и по головке, треплют по плечу и дружески обнимают. Правда, все это более или менее члены одного рода, родня друг другу, хотя и порядочно дальняя. Молодой хозяин переводит мне многое из острот и игривых рассказов этих веселых собеседников, и я невольно присоединяюсь к общему хохоту, к которому и без того неудержимо располагает это легкое и веселое, само собою льющееся в горло вино. Его пьется так много, и чем дальше, тем больше. Если бы выпить столько у нас на Руси наших французских вин, право, и с места бы не встал, а здесь только разум чуть застилается веселым туманом, да словно [325] какая-то дружелюбная волна, влекущая в заманчивую даль, начинает легонечко поколыхивать его...

Однако удалые наездники, хотя и под хмельком, не теряют веры в крепость своих ног и рук. После обеда сама собою начинается джигитовка. Оседланные кони гостей паслись тут же на зеленом дворе, в тени деревьев, и кому-то пришло на ум показать свою прыть. Лошадь быстро поймана, и в одно мгновение ловкий всадник очутился на ней верхом. Град ударов нагайки сыплется в задаток и без того ретивому коню, и он несется как сумасшедший через весь двор, под широко распростертыми ветвями орехов, мимо опустошенных кувшинов вина и груды моющихся тарелок, понукаемый диким гиканьем расходившегося наездника, который почти совсем прилег на его шее.

Старый К. не выдерживает и тоже срывается с места, тоже бросается к оседланному коню. За ним вскакивает молодежь. Перепуганные жены и матери тщетно пытаются остановить за рукава и за полы разгулявшуюся удаль кулашского рыцарства.

Маленькая жена К. повисла на его руке с громкими укоризнами, и старик смущенно отталкивает ее, видимо непривычный сопротивляться гневу супруги, но в тоже время чувствующий, что храброму рыцарю непригоже на глазах товарищей поддаваться бабьей юпке.

Крик, смех, пронзительные просьбы женщин и поддразнивающие понукания мужчин, остроты и брань,— смешиваются в какой-то ярмарочный гул. Старик с усилием вырывается и молодцом, по-юношески, взлетает на коня. Соперник его вскакивает на другого, вместо дротиков у них в руках очутились какие-то палки, и оба начинают неистово носиться по двору, увертываясь друг от друга, настигая и [326] стараясь сорвать друг друга с седла, то вставая во весь рост на стремена и даже на седло, то на всем скаку спалзывая чуть не под брюхо лошади и схватывая рукою с травы брошенную шапку, или метко попадая дротиком и назад, и вперед себя.

Я, разинув рот, глядел и на этих седоусых наездников, проворных и смелых как юноши, и больше, пожалуй, на этих необыкновенных маленьких лошадок, которые, казалось, сами до мозга костей проникались духом удали и соревнования, то с воспаленными глазами носились вихрем по двору, то мгновенно останавливались как вкопанные, дрожа всеми нервами и тяжко дыша, то выписывали такие крутые, частые и быстрые повороты, словно оне были сделаны не из костей, а из резины.

Разгорячить донельзя лошадь ударами нагайки, пустить ее в отчаянную скачку и вдруг, на всем скаку, как можно резче и внезапнее осадить или круто повернуть ее — это обычные приемы верховой езды Кавказа.

Немудрено, что грузинские женщины, зная эти отчаянные обычаи своих мужчин и видя, сколько кувшинов опустошено вокруг них за обедом, с большим опасением встречают вспышки их хмельной удали. Редкие игры после порядочного обеда кончаются благополучно.

Признаюсь, много праздной силы и здоровья должно шевелиться в организме человека, чтобы подобная игра могла тешить его и быть для него действительною игрою. Но эти первобытные организмы сами просят какого-нибудь щедрого расхода накопленных сил, какого-нибудь необычного напряжения их. Их не заедает ни книжка, ни мысль, ни забота. Эти князья сами уверяли меня, что, детьми, их кормили грудью до 5 лет. Многие в 15 лет еще читать не [327] умеют, а охотников до школьной науки среди них мало донельзя. Кормить молоком 5 лет сряду — можно выпоить бычков на славу, нечего говорить! Известный сванетский князь Тенгиз Дадешкильян, богатырь и великан, каких теперь редко встретишь, кормился грудью, как передавали мне в Кулашах, даже до 7 лет. Кормили его будто бы 2 кормилицы разом, одной не хватало на отпой этого молодого титана; через 6 месяцев кормилицы переменялись на свежих, а через год переменялись еще раз.

Впрочем, продаю за что купил.

Эти обычаи древности теперь угасают, и новое поколение уже далеко не то, что их отцы и деды. Но, без сомнения, такой оригинальный способ откармливания находится в связи с громадным ростом и силою старинных людей, рассказами о которых полны былины и сказки Грузии и Сванетии. Кулашские князья сообщали мне между прочим, что в одной из соседних с ними старых церквей хранится шапка богатыря, в которую может спрятаться человек, и сабля его, которую нельзя поднять двумя руками; около другой церкви в могиле будто бы найден скелет другого богатыря, локтевая кость которого равнялась полутора аршинам, а зубы были длиною в вершок. Один из собеседников моих уверял, что видел этот скелет своими глазами и что его отвезли в Кутаис, к графу Левашову, как замечательную редкость. Не знаю, насколько может быть правды во всех этих диковинных россказнях восточного воображения, но важно то, что весь Кавказ твердо верит в предков-исполинов, напоминающих Полифема, Атланта или сванетского Амирана.

* * *

Вечером кулашские дамы затеяли пение под звуки гитары, меланхолическое, кроткое, не столько [328] музыкальное, сколько трогательное. Вообще,— сколько я мог вслушаться в грузинскую музыку, — это народ совершенно немузыкальный, хотя страстно любящий пение и звуки. Мелодии их первобытной наивности и простоты, бедны и сухи до крайности, сравнительно с какими-нибудь славянскими или немецкими песнями.

Но мне тем не менее было очень приятно и интересно послушать целый репертуар их поэтических народных мотивов какого-то детского характера, смысл которых растолковывал мне обязательный хозяин.

К ужину съехалось еще больше гостей, пирушка стала еще развязнее и дружелюбнее, вино полилось еще щедрее, тосты стали раздаваться чаще, и за каждым тостом все собеседники, женщины и мужчины, дети и старики, бывшие гвардейцы, побывавшие в Париже, говорящие по-французски, и безграмотные милиционеры, всю жизнь не выезжавшие с Кавказа, все дружно затягивали хором какую-нибудь любимую народную песню.

Грузины, все без исключения, принимают участие в этих застольных песнях, так что уменье петь составляет своего рода обязательную сторону воспитания.

Старики помолодели за чарками вина, за веселыми песнями, и пристыживали юношей своею энергией. Не смотря на полнейшую простоту и бесцеремонность этой пирушки, в ней вместе с тем соблюдался строжайший этикет. «Тулумбаши», т. е. распорядитель пира, избранный целым столом, провозглашал тосты в строжайшей последовательности, не забывая никого, до последнего мальчишки, сидевшего за столом, и чрезвычайно тонко распределяя их, по степеням подобающего уважения всех присутствующих. Сначала чествовались старые дамы, потом молодые, смотря [329] по положению их, потом я, как гость, в честь которого собралась пирушка, потом остальные мужчины, тоже по рангам и родству. Каждый, за кого пили и кому пелись песни, должен был благодарить и в свою очередь отвечать тостом. Понятно, что тостам этим не бывает конца за длинными и многолюдными обедами. Последний тост пьется за тулумбаши, и .затем дозволяется только один, уже взаправду последний, в честь «святой Богородицы». Насиделись таки мы за кулашскими пирушками! Обед длился часа 3, а ужин с 12 ночи до 4-х часов утра. Солнце было уже порядочно высоко, когда мы добрались до тоста святой Богородицы!

Длинный и худощавый князь, отец хорошенькой Като, оказался неумолимым и деспотическим тулумбаши: он никому не давал спуску и заставлял всех заняться в осушивании кубка. Только мне одному, как новичку и чужестранцу, он оказывал снисхождение не в пример прочим, может быть, с некоторым презрением к моей российской неспособности осушать грузинские кувшины. Таким же неутомимым запевалою и весельчаком оказался этот болезненный на вид тулумбаши. Когда дело дошло до лезгинки, он достал откуда-то бубен и стал ловко отчесывать на нем костяшками своих худых, но проворных пальцев.

Многие пробовали пройтись в лезгинке, но она как-то не удавалась, пока наконец не выступила красивая и рослая княгиня. С ней в паре стал князь С..., хорошенький юноша в ярко-цветном шелковом бешмете с откидными рукавами, кудрявый, белокурый и румяный как ребенок. Княгиня была без «тавсакрави» на голове, а по-мингрельски, с одним легким покрывалом, в распашном [330] национальном платье, перехваченном поясом поверх белой шелковой рубашки.

Я действительно увидел, наконец, лезгинку во всей ее своеобразной грации. Лезгинку можно танцевать только в характерных нарядах Грузии или Дагестана. Эти яркие, взвивающиеся рукава, пестрота красок, гибкие талии, перетянутые сверкающими поясами, лоск шелка и блеск серебра, все это составляет необходимое условие прелестного танца Азии.

Женщина идет какою-то плавною и ласковою поступью, манящею куда-то, чарующею и разнеживающею дух. Это сам соблазн женской любви, дружелюбно дразнящей, грациозно шаловливой, словно вызывающей на состязание всю силу, удаль и ловкость мужчин, сулящей ему себя только в награду победы. А мужчина — это сама страсть, это весь восторг первых любовных порывов. С смелою, самоуверенною грацией, молодецки подбоченясь, лихо и ловко притопывая мягкими сапожками, облетает красавец-юноша кругом своей подруги, словно ему хочется со всех сторон упиться ее созерцанием. Все быстрее и теснее делаются его круги, все чаще и мельче отбивают молодецкую дробь быстро несущиеся ноги. Он раздвигает свои руки, подхватив кончики живописных рукавов, как распускает могучие крылья молодой орел, устремившийся за испуганною птицей, намеченною им в жертву. Он словно хочет захватить теперь этими распростертыми крыльями в объятия свои танцующую перед ним красавицу и учащает вокруг нее свои страстные круги, словно зорко высматривая, откуда ловчее налететь ему на нее.

Вот он выпустил на воздух концы ярких рукавов, которые взвеваются, как цветные перья красивой птицы, и из одной руки в другую начинает перелетать сверкающий кинжал. [331]

Кажется, всеми соблазнами мужественной красоты и мужской удали хочет увлечь свою орлицу этот взыгравший страстью орленок. И она, кажется, действительно охвачена, наконец, его увлечением. В каком-то стыдливом упоении, потупляясь и замирая, приближается она к нему, маня его грациозным движением руки. Он несется навстречу к ней, полный смелого вызова, полный торжества. И вдруг опять мгновение страха и нерешительности, словно электрическая искра отталкивает в стороны танцующих, и опять начинается, с новыми вариациями, с новыми усложнениями, та же страстная игра соблазняющей и неподдающейся орлицы с удалыми приступами неутомимо преследующего ее, жадно налетающего на нее орленка.

Молоденькие девушки, не познавшие сладких чар жизни, даже самые красивые и ловкие, не умеют танцевать лезгинку,— в этом убедился я своими глазами. Только женщина, пока молодо сердце ее, в состоянии придать этому танцу тот скрытый в нем поэтический и жизненный смысл, который вызвал его на Божий свет и сделал его одним из очаровательнейших и увлекательнейших танцев мира.

IX.

Кочеванье по князьям.

Я был очень доволен, что перезнакомился со многими из кулашских князей. У некоторых довелось-таки и побывать. Тут однако не все представители средневековых нравов и феодального культа. Уже встречаются люди, хорошо образованные, вполне [332] русские, гораздо более привыкшие к Петербургу и обычным приемам цивилизации, чем к национальным и местным особенностям Кулашей. Мы проехали верхами целою кавалькадою к одному из таких представителей, князю Д..., усадьба которого уже вполне напомнила мне обычное устройство наших порядочных помещичьих имений. Князь Д... много путешествовал по Европе, учился в Петербурге и в образе жизни своей почти не сохранил ничего грузинского. Когда мы возвращались от него, напившись чаю, через Кулаши, была уже ночь. В мирных дворянских усадебках мирно зажигались огоньки; а под громадным многовековым орехом перед старою кулашскою церковью, по прадедовскому обычаю, собралось на свои сельский форум многочисленное кулашское рыцарство.

Старики, с воинственными седыми усами, худые и толстопузые, с длинными трубками в зубах, с длинными кинжалами за поясом, важно восседали на земляном холмике, приподнятом кряжистыми корнями ореха, и вели между собою какую-то неспешную беседу.

Это единственный общественный клуб патриархального кулашского помещичества, где можно потолкаться среди своих, услышать все скудные местные новости, покалякать с приятелями и кумовьями о том и о другом.

Официальные сборища кулашского дворянства тоже происходят под этою Мамврийскою дубравою, как и вообще всякие народные собрания кавказских жителей. Весь род Микеладзе стеною стоит друг за друга и в делах выборов действует как один человек.

Страшная масса людей и шаров появляется в Кутаисе из Кулашей, когда наступают дни дворянских выборов. Являются даже такие, которые не [333] имеют во владении 1,500 кцевов и потому не могут участвовать в выборах. Их присутствие тем не менее бывает внушительно для других, и редко какая партия может одолеть когда-нибудь эту тесно сплоченную родовую дружину Микеладзе, которая даже и становится обыкновенно целым своим станом.

Молодой князь, хозяин мой, был встречен очень дружелюбно кружком своих родичей, беседовавших под дубом. Он представил меня каждому из собеседников, и мы слезли с коней посидеть полчаса на этой, кстати попавшейся нам дворянской «громаде».

Все Микеладзе теперь толковали и шумели, как обиженные пчелы в улье, по поводу строгого осуждения тифлисским окружным судом одного из князей Микеладзе, известного разбойника Георгия Микеладзе, когда-то офицера русской гвардии, человека с образованием и очень способного, который давно уже прокутил свое последнее достояние и теперь стал промышлять самыми дерзкими разбоями. Хозяин мой, как житель Тифлиса, посещал в тюрьме заключенного Георгия, сам был на суде, и потому всем Микеладзе неудержимо хотелось выслушать от него что-нибудь о бедном Георгие, которого все без исключения жалели, хвалили, любили и чуть не оплакивали.

Среди дворян сидел под дубом и рослый поп, тоже из числа Микеладзе; его слово имело, по-видимому, особенный вес в глазах остальных собеседников; я хотел расспросить его поподробнее о церковных древностях Кулаша, но интерес к судьбе одного из Микеладзе до того был велик в нем, что и он, подобно товарищам своим, был всецело погружен сердцем и мыслью в рассказы о горестном процессе князя Георгия.

Мы посидели в их оригинальной компании, любуясь поэтическими тенями старого храма и старого ореха, [334] капризно перепалзывающими по освещенной луною площадке, слушая встревоженные толки стариков, глубоко огорченных бесчестием, которое было нанесено судебным приговором всему древнему княжескому роду их.

Это чувство рода господствует над всеми другими общественными интересами Кулашей. Умрет какой-нибудь популярный член рода,— все Микеладзе носят траур, воздерживаются от празднеств и веселья. Обида одному Микеладзе считается общею обидою. Прежняя история князей Микеладзе, судя по рассказам стариков, это сплошная междоусобная война с разными княжескими фамилиями, бесконечное чередование наследственных ссор и кровавой мести. Дед моего молодого хозяина напал на князя Гуриеля и взял в плен его и 50 человек свиты, на пути их из Мингрелии в Гурию, за то, что князь этот, женившийся на одной из Микеладзе, не явился за нею, а оставил ее в доме родителей.

Неудивительно, что эти воинственные средневековые вкусы до сих пор никак не угаснут в роду Микеладзе и что имя их даже теперь часто попадается в разных подвигах самоуправства и дикой удали. Еще на днях газеты печатали рассказ о некоем князе Иване Микеладзе, который в течение нескольких дней вел правильную войну с своими крестьянами, из-за владения землею; при перестрелке, княжеская дружина убила насмерть нескольких крестьян и многих поранила, а сама осталась владычицей поля.

В прежнее время семейные ссоры переходили тем легче в настоящую войну, что князья жили, как и до сих пор они живут в Кулашах и некоторых других местах, окруженные своим крестьянством и подвластными им дворянами, так что целая местность могла подняться и вооружиться сразу. [335]

* * *

В Кулашах мы познакомились с молодою княгиней Л. Ц., которая взяла с нас слово посетить ее дом, верстах в 25 от Кулашей, около Хони. Это уже самая глубь Имеретии. Хони, один из старинных центров местной жизни, теперь служит местом пребывания мирового судьи, судебного следователя и разных других административных лиц. В Хони и почтовая контора. Хорошее шоссе идет к нему от Кулашей, поэтому не было необходимости трястись верхом по жаре и пыли, а можно было нанять в Кулашах покойный фаэтон.

Мы еще раз проехали насквозь все Кулаши, еще раз налюбовались благосостоянием его крестьянского хозяйства, его бесчисленными дворянскими усадьбами и сплошными зелеными садами, в которых он утопает. С удивлением увидел я, что половина Кулашей заселена евреями. Это тоже бывшие крепостные Микеладзе, поселившиеся в Грузии с незапамятных времен. Кулашские евреи говорят по-грузински и не знают более никакого языка. Но они сохранили в строгой чистоте свою древнюю религию, свой племенной тип и свою племенную склонность к торговле. Через них Кулаши превратились в постоянный базар. Лавочки на каждом шагу, со всем, что только хочешь. Черные пейсики толпятся на площади вокруг своей синагоги, словно где-нибудь в Бердичеве.

Вообще Закавказье переполнено евреями. Есть сильные исторические поводы думать, что само происхождение иберийцев, Иберии, имеет тесную связь с потомками Евера или Ебера. Имер, по мнению многих ученых, только видоизменение имени Ибер. Несомненно, что тип грузина глубоко проникнут чертами еврея и что иногда эти два типа трудно различить. В языке грузинском, особенно же в названиях местностей, также много еврейских звуков. По сказаниям [336] древних историков, в прежние века грузинское и армянское Закавказье было еще сильнее заселено евреями.

И теперь еврейские общины встречаются в таких глухих местностях, как дикая Сванетия, Дагестан и проч. Имеретия особенно обильна евреями. Разрушение Иерусалима Титом тут однако ни причем, потому что евреи уже жили в Закавказье за многие века до Рождества Христова, даже до пленения Вавилонского и Кирова освобождения.

* * *

Мы весело проехали довольно длинную дорогу, беседуя о разных интересных предметах с моим молодым спутником, который вызвался проводить меня из своего дома не только в Хони, но и дальше в Мингрелию. Дом княгини Л. Ц., одной из значительных и богатых владелиц местности, уже не имеет в себе ничего народного и характерного, а устроен по общему типу европейских домов. Только широкие низкие тахты, устланные коврами, обложенные цветными мутаками, да красивые резные камины из мрамора и слюды, в персидском вкусе, напоминают, что вы в Грузии, а не в России. Княгиня — еще молодая женщина, с глазами настоящей грузинки, любезная и гостеприимная. Вообще, глаза грузинских женщин — это что-то особенное, что-то донельзя прекрасное, неподдающееся никакому описанию. Кто не видал глаз молодых грузинок, тот не знает, что значит человеческий глаз, до какой обворожительности может доходить его красота.

Мне не особенно по душе тип грузинской и вообще восточной красоты. В нем слишком мало того теплого, дружественного настроения, того жизненного сродства с вашими собственными вкусами и потребностями, той чуткой отзывчивости на все, что вам [337] дорого в мире, которые так привлекательны в образе европейской женщины. Красота грузинки имеет в себе что-то статуарное, словно неспособное ни на какое мирное и плодотворное применение к ежедневным условиям жизни, ни на какую продолжительность и постоянство. Она представляется скорее каким-то страдательным предметом восторга и наслаждений.

Но, тем не менее, самый симпатичный глаз европейской красавицы покажется бледным, тусклым и холодным перед глазами хорошенькой грузинки.

Чудный разрез этих огромных, широко раскрытых глаз, густая, глубокая, как бархат мягкая чернота их диска, почти не оставляющего места синему белку, длинные, черные ресницы, оттеняющие его сверху и снизу изящными отгибами своих густых н тонких стрел, и, наконец, в тени этих ресниц — волшебный блеск и сверкающая свежесть глазных влаг, переливающих своею упругою и прозрачною выпуклостью, будто поверхность какого-то таинственного черного озера, — все это производит на непривычного наблюдателя обаятельное впечатление. Кажется, будто что-то сплошь черное и вместе огненное, что-то до краев полное влаги и света — глядит на вас и пронизывает вас своими жгучими лучами.

У княгини Ц. было несколько человек гостей, между прочим один подлинный русский, местный мировой судья, весьма общительный человек, от которого я узнал много интересного про обычаи и условия этого края; остальные были чистокровные грузины, в том числе местный судебный следователь Э., в котором однако университетское воспитание уже успело уничтожить почти всякий внешний след грузина. В оживленном разговоре и неумолкаемых рассказах прошел довольно длинный обед, также очень мало [338] напоминавший Грузию, а к вечеру все наше общество согласилось переночевать верст за семь, в доме родственника княгини, князя С. Ц., который тоже был в числе гостей и зазвал к себе всех нас.

Цулукидзе, как Микеладзе и другие княжеские фамилии Имеретии, тоже живут почти сплошными гнездами, составляя из себя своего рода дворянские кланы.

По дороге мы ознакомились с замечательными древностями Хони. Церковь ее считается одною из старейших за Кавказом, старше Гелатской, и представляет много оригинального. Между прочим, в ней видел я икону св. Георгия, изображенного пешим, без коня, глубочайшей древности. Не только кипарисовая доска ее стлела в трут и крошится от прикосновения пальцев, так что нижний край ее кажется обглоданным, но даже самое золото сплошного оклада ломается и сыпется как гнилушка. Икона эта в 1 аршин высоты и пользуется громадным почитанием. До какой степени стара церковь, можно убедиться из того, что на стенах ее ограды, прямо на голых камнях, успели вырасти огромные деревья смоковницы и гранатника. Вообще сила здешней растительности кажется сверхъестественною, непохожею ни на что, к чему мы привыкли. На большой площади Хони, перед церковью, стоят, например, три титанические дерева, липа и чинары, может быть тысячного возраста. Обхватить их могут разве пять, шесть человек; ветви их толщиною своею превосходят самые могучие дубы наших лесов, а вдобавок ко всему — на них, каким-то чудом, выросли огромные деревья другой породы, тоже считающие себе не одно столетие. На одном я мог рассмотреть целое тутовое дерево, толстую чинару и густо переплетенный, бесконечно разветвившийся плющ, ствол [339] которого в Имеретии и Мингрелии не уступает толщиною никакому дереву. На другом видна была смоковница, обильно усеянная зелеными плодами, и кроме того — большой дикий камень в несколько пудов весу, плотно вросший в ствол.

Деревья эти — историческая знаменитость; смотреть их нарочно приезжают в Хони.

* * *

В дом князя С. Ц. мы приехали уже поздно, по закате солнца. Старинный дом этот совершенно своеобразной и по здешнему роскошной архитектуры, с большими балконами, со множеством резных украшений между колонн и с живописным фронтоном. Громадный зеленый двор, покрытый деревьями, стелется по обычаю перед ним, и в его зеленой тени незаметно прячутся разные жилые постройки усадьбы.

Вся компания наша бесцеремонно расположилась на дворе, кто на стульях и лавках, кто на коврах и прямо на траве, вокруг чая, плодов и угощений всякого рода; только надвинувшаяся черная ночь заставила нас перебраться на балкон в гостиную.

Собственно, это не балкон, а открытая спереди, глубокая просторная комната, в роде наших зал, служащая для танцев, игр и бесед.

Живописная и оригинальная резьба, ярко раскрашенная в персидском вкусе, сплошь покрывает потолок этой залы, с средины которого спускается, вместо лампы, такой же оригинальный цветной фонарь. Деревянные крашеные тахты идут кругом. В гостиной, убранной по-европейски, сейчас же появились «нарды» — персидские кости с большою раскладною доскою, и обыкновенные наши шашки, в которые принялись играть дамы и кавалеры. Молодой хозяин принес также книжку на грузинском языке и стал громко читать отрывки из знаменитой поэмы [340] Руставели «Барсова кожа», которую знает чуть ли не наизусть каждый грузин, особенно каждая грузинка. Замечательно, что в этой восточной стране женщины гораздо грамотнее и литературнее мужчин. В то время, как в Грузии нетрудно встретить довольно богатых князей, не умеющих читать и писать, каждая грузинская мать обязана не только уметь читать сама, но еще непременно научить читать свою дочь. Молодые грузины посылаются в гимназии и школы гораздо более по настоянию матерей, чем по желанию отцов.

Может быть, в этом сказывается до сих пор пример великой царицы Тамары, при которой Руставели сочинил свою поэму и которая отличалась особенною любовью к образованию. Я видел у княгини Ц. портрет царицы в ее юности и готов согласиться, что она была самым счастливым олицетворением грузинского духа. По крайней мере, все, что есть характерного и прекрасного в физическом типе грузинки, воплощено с полным совершенством в прелестном образе этой царицы-красавицы.

* * *

На балконе, куда прямо дышала темно-синяя звездная ночь, ударил веселый бубен и раздались складные хлопанья рук, которыми все присутствующие сопровождают обыкновенно, будто аккомпанементом музыки, плавные движения лезгинки. Мы все высыпали на балкон.

Старики расходились, и один из дядей молодого хозяина, схватив «даиры» — большой бубен, бойко выбивал на нем лезгинку, в то время как стоявшая кругом публика с увлечением прихлопывала руками в такт танцующим. Княгиня Л. сделала только несколько изящных и ловких кругов, чтобы открыть танцы; за нею пошли уже все. Даже маленькие [341] дети ловко отплясывают лезгинку. Мне очень понравилось отсутствие жеманства и пустой конфузливости в грузинских детях, их удивительное послушание старшим. По одному слову, даже кивку старшого брата, младшие братья и сестры, не раздумывая и не возражая, бросаются в танцы и вообще исполняют, что скажут старшие; они же большею частию и прислуживают старшим с совершенною простотою и непринужденностию. Но в грузинской семье поражает еще одно отрадное явление. Вы не видите в ней никакой раздвоенности, никакой поколенной розни. Что любят, во что верят старики, то любят, в то верят их дети и внуки. Скептицизм, разочарование, рановременные думы и заботы еще не проникли в эту средневековую семью. Все общество еще живет одними и теми же привычками и убеждениями, которые пока приходятся по плечу всем; внутренний мир его не расшатан, не сбит с своих крюков; если и есть в нем два поколения, то все-таки нет двух разных, двух враждебных друг другу, друг друга отрицающих миров, как в нашем современном обществе.

Конечно, такое единодушие вызывается больше всего неподвижностью мысли и жизни; с этой точки зрения мы вовсе не восхваляем его. Но, тем не менее, мое непосредственное чувство, утомленное безысходными волнениями и рознью нашего собственного внутреннего мира, с каким-то детским довольством отдыхало в этой атмосфере общественного простодушия.

Старики поют, пляшут, хохочут, с одушевлением участвуют во всех потехах молодежи, от которой отличаются только седыми усами да тучным телом. Молодежь смотрит на них с дружелюбным чувством родства, как на себя самих, учится от них, подражает им. Веселье бьет здесь ключом, [342] и простота здешней жизни, сравнительно с изысканностью и искусственностью нашего собственного быта, только усиливает способность здешнего человека бесхитростно и безраздумно наслаждаться скромными радостями настоящего.

Книжная отрава еще не разлита в этих здоровых мозгах; эти первобытные организмы еще питаются, не лжемудрствуя, плодами древа жизни, не вкушая соблазнительных плодов познания добра и зла.

Материальная обстановка грузинского дворянства несравненно беднее и скромнее нашей. Она напоминает гораздо более быт наших старых деревенских помещиков времен Багрова-деда, чем нашу теперешнюю, до крайности усложнившуюся и удорожившуюся жизнь.

Дешевое обилие простых домашних вещей и отсутствие почти всего покупного, множество прислуги и домочадцев, почти не имеющих занятий, но за то и вознаграждаемых очень скудно, — вот общий характер здешнего помещичьего быта; подумаешь, что в нем воскрес наш дореформенный деревенский быт.

Столы гнутся от жареных и вареных мяс, от кур, индеек, поросят, баранов, от домашних огурцов, домашнего сыра, домашнего вина; но выписного ничего, даже у самых богатых. Ловаши растянуты по всему столу, у каждого прибора, одинаково — у простого мужика и у знатного князя; одинаково льется из глиняного кувшина самодельное вино. Если и подается нечто в роде супов и соусов, «чихиртма», «сацеви», то опять-таки из своего домашнего мяса, опять-таки всем доступное, что можно встретить в каждом маленьком духане, не только в разукрашенных княжеских столовых. Общность вкусов, привычек и всего вообще быта у дворянства и крестьянства Грузии поражала меня не раз. Здешние [343] празднества, здешние наряды, все вообще здешние нравы, действительно, без преувеличения, можно назвать народными; к сожалению, этого решительно нельзя сказать про наши русские нравы, где образованное сословие во всех сторонах своей жизни, внутренней и внешней, в своих убеждениях, в своих костюмах, даже в речи своей представляет словно отдельный от крестьянства народ, часто чуждый и непонятный ему. Помещичество Грузии до сих пор проводит свою жизнь очень сходно с тем, как проводили ее наши деды крепостного времени. Пирушки, кутежи, охота, переезды целым обществом друг к другу — составляют их главное занятие, при котором не приходится уделять много времени и забот своему хозяйству. Оттого-то большинство небогатых помещиков дошло теперь до жалкого положения.

Те, которые побогаче, хотя сами мало занимаются хозяйством, ведут его однако лучше; они обыкновенно имеют управителей и дворецких из бывших княжеских дворян, особого промежуточного сословия между крестьянами и князьями. Эти «княжеские дворяне» представляют собою очень своеобразный остаток феодальных отношений Грузии. С одной стороны, они сами имели крестьян и землю; с другой стороны, они были обязаны разного рода службою своим князьям и считались им подвластными. Отношения эти, впрочем, имели полу-семейный характер и вероятно возникли на почве старых родовых связей. Князья не имели права заставить своих дворян работать, потому что это сочлось бы за кровную обиду дворянину, за тяжкое нарушение его прав. Но за то дворяне обязаны были услуживать князьям дома, заведывать их имением и делами, сопровождать их и семейства их в поездках или на войну, охотиться с ними. Чем многочисленнее собиралась вокруг [344] князя свита этих дворян, чем богаче были их одежда, кони и оружие, тем больше славы и почета было князю.

С другой стороны, под крыло влиятельного и богатого князя выгоднее было приютиться дворянину; можно было легче нажиться на счет других, получать щедрее подарки от самого князя; в нужде, в опасности, он был надежная защита своему вассалу. Оттого-то имущество княжеского дворянина не считалось его полною собственностью, а право на него имел еще и князь, способствовавший прямо или косвенно приобретению этого имущества. Когда в 1867 году, вместе с освобождением крепостных крестьян, княжеские дворяне были освобождены от своей вассальной зависимости от князей, то третья часть их земель была передана князьям, во всех тех случаях, где не состоялось добровольного соглашения; даже из купленных земель и земель полученных в приданое, княжеский дворянин должен был уступать часть своему патрону-князю.

Это сословие княжеских дворян, напоминающее собою отчасти польскую шляхту и древнюю гелейту германских вождей, отчасти клиентов Рима,— до сих пор остается в тесных бытовых отношениях к своим старинным господам. Я видел их и в доме княгини Л., и в доме князя С., в их воинственных нарядах, с торжественною и безмолвною важностью исполняющих обязанности дворецких и кравчих своего рода.

Они не садились за стол, а деятельно обходили его, наблюдая за прислугою, подливая вино, приказывая подносить кушанье то тому, то другому, исполняя с достоинством все отдаваемые им приказания. [345]

* * *

Вечер у князя С. закончился длинным ужином в большой, характерно расписанной столовой, с персидскими каминами и резьбою. Тот же строгий этикет в рассаживании гостей и порядке тостов; везде первое место женщине, старшинству лет, редкому гостю.

Важная и молчаливая старушка, глава семьи, в своей черной кружевной косынке, повязанной под подбородок, председательствовала за столом, получая первые блюда и первые тосты. Вино лилось рекою, тулумбаши неутомимо провозглашал тосты и смешил публику своим остроумием и забавными выходками; национальные песни хором подхватывались после каждого осушенного стакана мужчинами, женщинами, детьми, сопровождаемые ударами бубна, которым усердно работал молодой хозяин. Даже старинные тяжеловесные «азарпешты» на длинных ручках из фигурного серебра, которыми прежде черпало и пило вино прямо из кувшина грузинское рыцарство, появились на столе и стали переходить от одного к другому, хотя ясно было видно, что эта почтенная дедовская чара уже далеко не по плечу новейшим грузинским желудкам.

* * *

Только к рассвету добрались мы до своих постелей, совсем забыв, что раненько придется отправиться в путь.

Х.

Монастырь Большого Дуба.

Прекрасно раннее утро в этой стране обилия и красоты. Мы выехали верхами на лошадях, нанятых в Хони, с проводником имеретином; все милые хозяева наши, все вчерашние спутники и [346] собеседники высыпали на балкон, ярко освещенный утренним солнцем, проводить нас дружескими пожеланиями.

Царственные снеговые вершины Кавказа сияли во всем своем величии в молодой синеве утра, еще резче выделяя туманами своей дали темно-зеленые курчавые холмы, заслонившие их от нас. Справа Сванетский хребет, обрывистая Квамли, слева Аджарские и Лечгумские горы. Мы едем живописной долиной, до краев переполненной зеленью, плодородием, многолюдством, словно какая-то волшебная кошница...

Сады и дворы тянутся на целые версты; кажется, что мы никак не выедем из одной бесконечной деревни...

* * *

Имеретия отделяется от Мингрелии историческою рекою Цхени-Цхали, Гиппусом древних. Цхени-Цхали по-мингрельски, Гиппус по-гречески — значит одно и тоже: «Конская река», «Конка». «Конка» — это действительно дорогой рубеж. Он без всяких караулов и крепостей охраняет пределы страны. Туземцы прозывают эту реку «Бешеною», и достаточно переправиться через нее один раз, чтобы от всей души оправдать это прозвище.

Нам пришлось переехать по крайней мере пять рукавов этой капризно разливающейся, беспорядочной и разрушительной реки, прежде чем мы добрались до пресловутого парома.... Не только нашему брату москалю из мирных Щигровских полей,— самым завзятым кавказским джигитам жутко бывает переправляться через ее безумно крутящиеся, безумно несущиеся бурые воды... Лошадь уходит выше брюха и ступает с нерешимостью и страхом между огромных камней, беспорядочно нагроможденных на дне реки, то и дело срываясь копытами, неожиданно натыкаясь и [347] проваливаясь. Она употребляет неестественные усилия, чтобы одолеть упорно подмывающую ее, неистово опрокидывающую ее стремнину реки. Должно быть, и ее голова кружится так же как моя, очутившись в этом дьявольском водовороте, посреди одуряющего клокотанья, плеска, пены и гула вод, мелькающих в глазах с быстротою стрелы...

— Не смотри на воду, смотри наверх!...— кричит мне встревоженным голосом проводник-имеретин, по опыту знающий, чем иногда кончаются переправы. Я сам понял, что смотреть на воду нельзя, что в одно мгновение полетишь головою вниз... Никакая качка корабля не овладевает так быстро головою нервного человека, как это безостановочное круженье водяной пучины. Только теперь я вдруг заметил, что все наши лошади шли почти лежа, инстинктивно наклонившись против течения под очень острым углом… Всадники почти всем телом висели в воздухе над водоворотом реки...

Эта картина была не особенно ободрительна, и исполняя совет проводника — я поспешил воздеть свои очи горе, к мирной синеве неподвижного безоблачного неба...

Конь мой вдруг оступился всем передом и чуть не слетел с ног.— «Бей плетью больнее, бей плетью!» командовал мне имеретин, прокладывавший путь впереди всех нас...

Несколько хороших ударов нагайки действительно ободрили моего конька и придали стойкость его ногам...

По колена мокрые, забрызганные водою, мы, наконец, добрались до маленького парома, на котором переезжают слишком глубокое главное русло. Нам навстречу подъехала с той стороны реки живописная кавалькада мингрельских женщин в богатых [348] цветных нарядах, в белых покрывалах; все оне были верхами, а некоторые под зонтиками. Одна из женщин сидела на седле по-мужски ловко и, уверенно, как любой джигит. В былое время грузинские женщины не знали другой езды, и женские седла завелись только в недавние годы. Это была семья какой-то княгини, отправлявшаяся в гости к соседям.

* * *

Мартвили было видно нам еще от Хони, а за Цхени-Цхали его белые церкви и башни совершенно отчетливо вырезались на темном фоне лесных гор. Конусообразная гора, на макушке которой приютился знаменитый монастырь, торчит высоко от окружающих ее лесов. Вскарабкаться на эту гору очень трудно даже кавказским лошадям, да и то приходится остановиться, не доезжая самой вершины, и идти в монастырь пешком.

Мартвили с глубочайшей древности служил летним местопребыванием «дчкондидели», главных митрополитов Мингрелии, имевших власть почти равную царской, короновавших мингрельских царей, считавшихся верховными покровителями вдов и сирот целого царства и нередко водивших на войну мингрельских воинов, с крестом и пастырским посохом в руках.

Теперь эта замечательная историческая святыня Мингрелии совершенно заброшена и приходит почти в разрушение. Мы долго бродили по пустынному ее двору, пока нашли какую-нибудь живую душу. Епископ Виссарион, викарий Мингрелии, живет в Мартвили, в скромном, построенном им домике, в обстановке совершенно иноческой простоты и скудости. Он принял нас очень любезно в своей прохладной н чистенькой келии и сообщил мне несколько интересных сведений о Мартвили.

Древнее этой святыни нет ни одной в целом [349] Закавказье. По словам епископа, она основана лет 40 после Рождества Христова апостолом Андреем Первозванным. На этой горе он нашел громадные священные дубы, которым язычники-жители поклонялись и приносили жертвы. Апостол срубил дубы и на месте их воздвиг церковь.

Епископы, жившие при этой церкви, стали называться «дчкондидели» от мингрельского слова «дчкон» — дуб, то есть «епископы из страны больших дубов»; Мартвили до сих пор называется у мингрельцев «Дчкон-диди — «Большой дуб». В царствование Дадьянов епископом Мартвили был всегда один из братьев царя. Епископ Виссарион — тоже Дадьян и близкий родственник бывшим владетелям Мингрелии. Мартвили служил и усыпальницею династии Дадьянов.

Прежде в Мингрелии было три митрополии: одна в Цаиши у Зугдид, другая в Лечгуше и третья, главная — в Мартвили. Но при Александре Благословенном св. синод закрыл две митрополии, а в Мартвили оставил одного епископа. В недавнее время граф Левашов выхлопотал упразднение и последней мингрельской епархии, так что в 1873 г. вся Мингрелия приписана к Имеретии; хотя Виссарион и был назначен в 1875 г. епископом Мартвили, но только в качестве викария преосвященного Гавриила имеретинского и мингрельского.

По мнению Виссариона, эго крайне неудобно для религиозных интересов Мингрелии. Мингрелия гораздо более и значительнее Имеретии, имеретины не понимают ее языка, и как ни деятелен был преосвященный Гавриил, он не в состоянии был часто посещать Мингрелию и управлять ее церквами. Между тем, с Мингрелии получаются большие церковные доходы, насчет которых мог бы легко содержаться [350] особый епископ. В Мартвили прежде было духовное училище, но оно сгорело несколько лет тому назад и теперь переведено по соседству в Навогалеви, а Мартвили обречено на полное запустение; даже не дали средств на перестройку разрушающихся зданий, на которые уже были представлены планы и сметы. Теперь епископ должен был построить себе помещение на собственный счет из получаемых им 1,500 р. жалованья, а архидиаконы, певчие и причт живут в развалинах, ежедневно грозящих разрушением. Епископ был так обязателен, что вызвался быть нашим чичероне по монастырю, и мы действительно убедились, в каком невозможном состоянии запущенности н разрушения находится старый дом причта, с его оригинальными решетками, решетчатыми окнами, галереями и балконами.

Главный храм Мартвили по всей справедливости должен быть причислен к числу древнейших и прекраснейших созданий грузинской архитектуры, наравне с собором Баграта, Гелати и другими. Если верить историку Вахушту, он основан в X веке по Рождестве Христовом, а Дюбуа де-Монпере уверяет, что он построен из материалов старого языческого капища. Скульптурные украшения его щельных и круглых окон, его входов и выступов — необыкновенно древнего типа. Внутри те же величественные стройные своды, расписанные от купола до пола изображениями святых угодников, та же замшившаяся пестрота красок, та же первобытная наивность и выразительность рисунка, как и в центральном храме Гелати. Под отсыревшим, полуслезлым слоем старых фресок, которых цветы и фигуры слились от времени в какой-то неясный узор, виден глянцевитый слой других, еще более старых фресок. Драгоценные иконы в сплошных [351] золоченых окладах, без следа живописи, глубокой древности; серебряные, затейливо выкованные ларцы с мощами, кресты восточной роскоши и восточной пестроты, затканные бирюзою, жемчугом, всякими разноцветными камнями и эмалью, необыкновенных форм, необыкновенно тонкой работы, во множестве хранятся еще в Мартвили... Но замечательнее всего древнее писанное евангелие, в драгоценном кованом ларце. Во всех старинных храмах Грузии книгопечатание еще не признается на полных правах гражданства и обязательно употребляются древния рукописные евангелия. В алтаре престол из греческого белого мрамора, единственный в Грузии, и сиденье епископа; жертвенник отдельно от алтаря в особом придельнике, как во всех древних грузинских храмах. Беломраморная плита прикрывает место, где похоронен последний царь мингрельский — Давид Леванов Дадьян. Много тут и других мраморных плит Дадьянов и Гурьелей. Но до XIX века Дадьяны хоронились проще: целый северный придел наполнен их простыми надгробными плитами из дикого камня с кольцами, на которые поднимались плиты, чтобы открыть ход в общий склеп.

Епископ показал нам и древнюю башню с кельей схимника, торчащую из глубины пропасти, и все уцелевшие редкости своего пустынного скита. В древности в этой башне затворялись столпники. Дюбуа де-Монпере уверяет, что башня и церковь, помещающаяся в ее верхней части, построены из материалов древнего языческого капища.

* * *

В западном углу монастыря, за чертой его ограды, среди тихой зеленой поляны, охваченной кругом пропастью, стоит липа невероятных размеров, необъятной толщины и высоты. Ветви ее — громадные [352] деревья, корни — целые холмы. Другая такая же титаническая липа уже упала. Очень может быть, что этот степной великан — остаток еще тех первобытных священных рощ, которые когда-то истреблял Христов апостол и от которых получили свое название Мартвильские «дчкондидели». Современный представитель этих «дчкондидели» удивлял меня своею юношескою подвижностью и своим воинственным видом удалого джигита. Огромного роста, цветущий и веселый, проворно взлезавший на скалы, он, казалось, гораздо более напоминал собою этих старинных «дчкондидели», что водили в кровавую сечу дружины мингрельских храбрецов, ободряя их столько же своим пастырским благословением, сколько силою своих могучих мышц, чем наших современных архиереев-книжников с их академическим этикетом и академическою безжизненностью.

Епископ Виссарион далеко не безвыходно живет в своем горном ските. Тут нравы духовенства вообще гораздо проще и жизненнее наших; архиерею приходится постоянно странствовать по епархии. То и дело его приглашают отслужить в той или другой церкви или провожать покойника. За одно так называемое «оплакиванье» он получает с князей хорошие деньги. Богатые мингрельцы, рассказывали мне, по две недели не хоронят своих покойников, а держат их в гробу, пока с ними не простятся все родные. Как только подъезжает новый родственник, звонят в колокола, и наемные плакальщики высыпают на двор, чтобы вместе с прибывшим громко оплакивать покойника. Епископ все это время сидит в облачении у гроба и провожает его потом до могилы... Говорят, эти доходы епископа в несколько раз превышают его скромное жалованье. [353]

* * *

Мы расположились отдохнуть и пообедать в Навогалеви. Там и духовная семинария с 400 воспитанников, и мировой судья, и судебный следователь, стало быть — нечто в роде городка. Духан попался очень чистенький и оживленный. Нам подали и «чахиртмы», и «сацеви*, и сыру, и рыбы, и вина...

Наелись, напились, выспались и лошадей накормили. Целая толпа мингрельцев в характерных местных нарядах наполняла столовую духана. Кто пил, кто играл в карты. В здешнем простолюдине гораздо более сознания своего достоинства и тороватых привычек, чем в нашем смиренном мужике. Все одеты красиво и щеголевато, в ярких цветах, в серебре, в оружии. Досуг, развлечение — для них также необходимы, как еда и сон. Мингрелец ленивее имеретина и не охотник до хозяйственных трудов, особенно же захудалая мингрельская шляхта, которой тут множество. Он гораздо более склонен к торговле, к праздно-суетливой жизни базаров и кофеен, и в этих вкусах его, как и в его изящной и ловкой наружности, быть может, сказалась кровь древнего греческого и итальянского поселенца, которая несомненно присутствует в жилах приморского мингрельца. Башлыком своим, всегда каких-нибудь приятных цветов, всегда тонкого сукна, всегда с позументами и кистями, мингрелец умеет распоряжаться с неистощимою изобретательностью и кокетливостью. Он то взгромоздит его на голове высоким грозным тюрбаном, ухарски спустив мимо уха серебряную кисть, — тогда тонкие и смуглые черты его южного лица глядят настоящим курдским башибузуком,— то вольно распустит его по плечам, как усталый пилигрим крестовых походов, то завяжет его под подбородком в какую-нибудь грациозную петлю. Франты они страшные! целые фунты [354] серебра висят у них на поясах и перевязях, в виде разных привесок, собачек, пуговиц, пряжек, кисточек, на груди, в массивной оправе, патронов, кинжалов, оправленных в сплошное серебро, шашек с серебряными рукоятками, в перехваченных серебром ножнах, пистолетов тоже в серебре...

Впрочем, в этом отношении не уступают им ни имеретины, ни грузины, ни горцы Кавказа. Старинный головной убор Рионской долины, в котором обыкновенно изображают в этнографических сборниках имеретин и мингрельцев, мягкая плоская накладка на голову, привязанная тесьмою, уже встречается теперь очень редко и везде уступила место башлыку и папахе, точно также как пресловутая старинная прическа мингрельцев — целая копна волнистых длинных волос уступила место гораздо более удобной в жару короткой стрижке и даже прямо татарскому бритью головы.

Мингрельцы словно все на подбор рослый и статный народ, словно на подбор все отлично одеты, все глядят самоуверенно с оттенком воинственной отваги, хотя храбростью своею уступают имеретинам и особенно гурийцам. Можно сказать смело, что это прекраснейший народ целой Европы, достойный того, чтобы считаться родоначальником кавказского племени...

Народ этот не только красивый, но и преспособный. Имеретин и мингрелец, как мне передавали местные наблюдатели, — это парламентаристы по природе, удивительные мастера устраивать партии, говорить остро, бойко, с весьма тонкими оттенками мыслей, подводить всевозможные юридические подвохи, которые сделали бы честь и ученому адвокату.

Народ общественных сходок, всегдашней жизни на площадях и базарах, жадный до новостей и [355] болтовни, отчасти подобный тем афинским гражданам, которые упражняли свое естественное красноречие столько же в публичных прениях агоры, сколько вокруг прилавков рынка и на набережных Пирея.

Кутаисские адвокаты, мировые судьи Хони и Навогалеви, все уверяли меня, что страсть к тяжбам у имеретина и мингрельца доходит до азарта. Он готов бросить самые необходимые ему дела, чтобы только иметь наслажденье потолкаться среди судей и адвокатов, изобрести какую-нибудь ловкую кляузу против соседа и поломать с ним на всей честной публике копья своего остроумия и своей находчивости. Небогатый имеретин готов отдать последние несколько сот рублей адвокату, чтобы только доехать противника и восторжествовать над ним в тяжбе, которые обыкновенно тянутся у них бесконечно, по многу лет сряду.

Вообще мы в России составили себе довольно неосновательное мнение о тупости и малоспособности грузинских племен.

Правда, в грузине недостает выдержки, терпенья, постоянства, недостает часто трудолюбия. Это его великий органический грех, который объясняет многое в его истории и отчасти в его настоящем экономическом положении. Но народы юга имеют достоинства и недостатки именно народов юга, а не каких-нибудь жителей снеговых пустынь.

Итальянца нельзя мерить аршином норвежца, и если он стал народом-соловьем, народом-художником, народом-поэтом, несправедливо было бы закрыть на это глаза и помнить только то, что саксонец бесконечно обогнал его в деле обученья грамоте и унавоживанья полей.

То же самое — грузины с соотчичами своими, имеретинами и мингрельцами. Они не развили в себе [356] несокрушимых прозаических сил паука, с безошибочным расчетом, с неумолимою суровостью расставляющего свои тенета разным веселым легкокрылым созданиям, как развил в себе их всегда, толстый, всегда румяный, всегда богатый армянин. Они побиты наголову армянином на поле промышленной и торговой жизни своей, они попались ему в лапы и не скоро высвободятся из них.

Но из этого печального факта еще никто не вправе вывести, чтобы грузин был умственно ничтожнее и бесталаннее армянина, чтобы его дух был скуднее и ниже армянского духа, точно также как раздавленный германцем француз еще не стал через это народом менее способным, чем германец...

Национальная борьба грузина с армянином имеет тот же смысл и тот же конец, как былая сословная борьба рыцарей, часто смелых, великодушных, но в тоже время ленивых и беззаботных, с плутоватым молчаливым расчетом мещанского мешка, часто пошлым, часто униженным, но всегда одинаково твердым, всегда побеждавшим в конце концов...

Самая потребность лени и развлечения, ради которых южный житель вообще, грузинские же племена в особенности, жертвуют многими важными интересами своими, требует более беспристрастного анализа. В этой потребности не все так глупо, не все так неосновательно и так невыгодно, как это кажется с односторонней точки зрения наших сухих житейских практиков.

Странно забывать, что именно досуг, именно известное право лени есть одно из условий благополучия, к которому стремится человек, не только с личной, но и с общественной точки зрения. Это есть самое практическое и самое осязательное проявление свободы человека, свободы тела и духа его, точно [357] также как обязательная работа есть самое наглядное выражение человеческого рабства, с которым его связывает не только внутренний смысл, но и общий корень слова.

Если мы сочувствуем движению цивилизации, заменившему машинами ручной труд человека, узаконившему для каждого рабочего определенное число рабочих часов, то именно потому, что считаем досуг священным правом и естественною целью человека.

Самые заботы государства и нравственных людей возвысить благосостояние общества гораздо более имеют в виду обеспечение этому обществу известного досуга от обязательного труда, чем доставление ему тех или других материальных излишков, далеко не столь важных и не столь необходимых в жизни человека.

Если же заботы о благосостоянии вырождаются в одностороннее и безостановочное стремление к накоплению богатств, то оне, значит, из-за средств забывают о цели и в сущности обращают благосостояние в самый тяжелый обязательный труд, не оставляющий человеку времени для основных естественных условий жизни. Мы действительно видим на каждом шагу, что богатые люди — самые несчастные люди, что усложненье их интересов и подъем требований делает для них невозможным беззаботное спокойствие духа, часто присущее человеку, даже едва обеспеченному в своем завтрашнем дне.

К тому же нужно сказать, что грузинский простолюдин имеет в сущности все, что нужно его скромным вкусам, имеет, пожалуй, более чем любые из самых хозяйственных наций. У него всегда винцо в кувшине, кукуруза в запасе, у него всегда под рукою добрый конек и щеголеватый кинжал. Почти у всякого есть деньги. Больше ему ничего не нужно, он не хочет приобретать лишнего и усложнять свои [358] простые потребности ценою своего веселья и душевного покоя. В этом еще нет большого греха... Впрочем, говорю это собственно о грузинском поселянине, а не о дворянстве грузинском.

Не желая смущать читателя никакими остроумными парадоксами, мы самым искренним образом убеждены, что если грузинский склад вкусов слишком пересаливает одну естественную потребность человека в досуге и наслаждениях минуты, то противоположный грузинскому вкус, полнее всего олицетворяемый на Кавказе армянами, который можно назвать культом наживы ради наживы, еще, быть может, более пересаливает другое естественное свойство человека — его заботу о своем куске хлеба, заслоняя этим куском высшие стороны жизни и обращая человека в раба обстоятельств с другого конца...

XI.

У развален Археополиса.

Смотритель духовного училища в Навогалеви, знакомый князя М., узнав о нашем приезде, забежал к нам в духан и охотно вызвался сопровождать нас в Наколакеви и далее к Сенаки, в глубь Мингрелии. Он познакомил нас и с местным мировым судьей, г. К., который живет очень близко от духана в маленькой квартирке на холостую ногу.

Нас сразу собралась целая компания. У мирового судьи мы нашли молодого священника, благочинного округа, который верхом на катере (т. е. муле) отправлялся в объезд своих церквей. Это было очень кстати, и К. тоже приказал привести себе лошадь, чтобы проехаться с нами в компании. Здешняя простота и дружелюбность отношений между людьми, так мало похожая на обычную нашу недоверчивость и стесненность в обращении, необыкновенно располагает в пользу грузинского племени симпатии путешественника. Есть что-то действительно человечное в этой, сразу, без труда и натяжки рождающейся близости между человеком и человеком; сегодня они только что встретились на несколько часов, завтра они расстанутся навсегда,— но они оба люди, и потому чувствуют себя родными друг другу, им дорого доброе слово. этого случайного брата, им приятна посильная услуга ему...

* * *

После довольно рискованной переправы вброд через разливы Абаши, мы опять очутились в стране лесных холмов, из-за которых чудною рамою этой великолепной картины продолжали сиять далекие снега Кавказских хребтов.

Мингрелия обработана гораздо хуже, чем Имеретия, и не представляет собою того радующего хозяйственного впечатления, как домовитые хуторки и сады имеретинских крестьян. Крестьянам здесь принадлежит мало земель, потому что огромная часть земель, по старине, находится во владении бывшего царского рода Дадьянов, раздробившегося и размножившегося в настоящее время, как песок морской.

Нам попадалось очень много хлопчатника, которого мы почти не видали в Имеретии, но винограда за то встречалось очень мало: мингрельские вина далеко уступают собою имеретинским и по качеству и по количеству, не говоря о кахетинских. Заметна была некоторая разница и в благоустройстве страны. Хотя мы большею частью ехали по шоссе, но это шоссе — только одно тщеславное название. Куски щебня [360] из соседней реки или ручья, кое-где насоренные поверх дорожки, мешающие лошади ступать твердо и сбивающие ей копыто острыми краями своих камней, да оголенные сваи мостиков, давно уже сгнивших и разобранных, служащих гораздо более «путями разобщения», чем «путями сообщения», — вот вам эти домашние мингрельские шоссе. Они находятся в заведывании полиции и устраиваются местными «земскими» средствами. Говорят, на шоссе этого уезда назначается по 30,000 руб. в год, кроме работ натурою, с которою здесь, к слову сказать, мало церемонятся; нет сомнения, что эти 30,000 исправно выписываются в расход, но как допускается рядом с этой сметою существование этих шоссе без мостов и камня — это уже выше нашего разума.

Вообще, чего не наслушаешься здесь про подвиги нашей кавказской администрации! Я, разумеется, не верю доброй половине всего, что случайно попадает мне в уши при моих мимолетных встречах с самым разнообразным здешним людом, на ночлегах и дневках моих в духанах, лавках и на дорогах. Но и остальной половины слишком довольно. Одни исчисляют в несколько миллионов состояние незадолго передо мною удалившегося из Кавказа военного администратора, ничем другим не прославившегося; другие, словно сговорившись, ужасают меня целыми сериями возмутительных рассказов о наших батумских и карсских порядках. Наше кавказское чиновничество, по-видимому, вошло во вкус обезземеленья туземных племен и избрало себе его любимейшею системою управления. Выселения в Турцию береговых жителей Черноморского округа, джигетов, шапсугов и всякого имени черкесских племен западного хребта из-за Кубани, Белой, Лабы, оставило такое соблазнительное наследство кавказскому чиновничеству, военному и [361] гражданскому, которое не могло не возбудить надолго аппетита к лакомым кусочкам. Целыми тысячами десятин отводились высшим служилым людям Кавказа плодородные земли изгнанных племен, их старые сады и плантации. Когда черкесская дележка была кончена, захотелось абхазской; равно в Абхазии — рай земной, растительность чуть не тропическая, плодородие почвы баснословное, вся страна — один сплошной сад... Сами абхазцы — отличный народ, даровитый, тонкий, изящный,— французы Кавказа, как их величают в Грузии; они большею частью христиане и притом старинные христиане, со времен Андрея Первозванного и Симона Хананейского. У абхазцев великолепные сады и плантации на берегу моря. И их, и сады их бросили на произвол судьбы, не оставив на защиту их ни одной роты войска. А когда турки забрали их имущества, жен и дочерей, и потребовали, чтобы они стали на их сторону, абхазцев, ненавидящих турок, сделали бунтовщиками. Собственною непредусмотрительностью, собственною небрежностью своею мы убили чудную страну, которая долго теперь не оправится, которую уже ничем не вознаградишь. Все пусто там до сих пор, как передают очевидцы. За то сколько создалось удобных поводов, чтобы отделаться от этого беспокойного племени, как отделались мы уже от многих кавказских племен, чтобы бросить на растерзание нашей чиновнической корысти новые десятки тысяч десятин земли, так кстати присовокупляемые к двойным окладам, к сокращенным пенсиям, к бакинским нефтяным источникам и кубанским пажитям, которыми кавказская администрация так обильно осыпает своих великих административных мужей, неизвестно чем заслуживших перед отечеством. [362]

Повторяю — может быть, многое, что я слышал в Мингрелии, Имеретии, Тифлисе, — отчасти клевета на нашу администрацию; но было бы бессовестно скрывать эти повальные отзывы местного населения. Из чего-нибудь да родятся же они. Неужели же целый народ может быть заражен такою нахальною лживостью?

Здесь все твердят, что в Абхазии затевали учинить такую же дележку, как и у черкесов, такую же, какая до сих пор продолжается в Баку. Недаром и газеты подтверждают это своими недавними известиями об отдаче целой области корабельных лесов Абхазии в собственность немногим счастливцам, без которых бедный Кавказ не в силах справиться с собственными богатствами.

Здесь же твердят, что с лазами и аджарцами новоприсоединенных областей творится тоже; что чуткое на поживу чиновничество делает все на свете, чтобы сделать невозможною мирную жизнь этих племен в их родовых гнездах. Поселить в туземных племенах неудовольствие, волнения, беспорядки, бросить их намеренно в объятия Турции, убедить правительство, что цивилизация и русское владычество несовместны с их разбойничьими вкусами, и потом, в виде мудрой государственной меры, выкинуть их из их собственной страны, чтобы вознаградить самих себя за свои государственные заслуги садами и полями, терпеливо, в течение столетий, возделываемыми этими мнимыми разбойниками, — вот та система, которая смело теперь поднимает голову в Батуме и Карсе. Эта система во сто раз гибельнее и позорнее для России всякого норманского завоевания: то по крайней мере оставляло на месте покоренных саксов и бриттов, земли которых делились между дружиною завоевателей.

Кстати вспоминаю, что в том же роде рассказы [363] слышал я в Кутаисе и об известном сванетском бунте 1876 года, когда были убиты полковник Реус и местный уездный начальник. Вся экспедиция в Вольную Сванетию была буквально выдумана, как передавали мне местные жители. Чиновникам хотелось отличий и взяток, и выдумали сванетский мятеж. Жаль только, что вместе с неосторожными затейщиками погибли и неповинные люди, как молодой врач и пристав М. Преступника, которого выдачи требовали у сванетов, говорят, вовсе не было в селе. Когда полудикие сванеты, напуганные вторженьем начальства и военной команды, выслали 2-х депутатов объявить, что они во всем покорны правительству, просят не делать им вреда и разъяснить им хорошенько, чего хотят от них, то полковник Реус, не называвший сванетов иначе, как собаками, крикнул солдатам: «на штыки их, собак!» Солдаты исполнили приказ — и парламентеры были подняты на штыки. Тогда из всех башен сванетского селенья грянули выстрелы. Реус был убит, солдаты бежали, остальное начальство спряталось в доме сельского старшины, который ручался за полную безопасность их. Ночью крыша его дома была разобрана, сам старшина и все гости его были перестреляны сверху. На суде солдаты объясняли потом, будто бы Реус приказал взять на штыки лаявших кругом собак, и что будто бы солдаты не так поняли его слова, а отнесли их к сванетам. Но эта натяжка, кажется, слишком очевидна. Потом снарядили целый отряд с орудием против 60 человек сванетов, защищавшихся в своих башнях кремневыми ружьями. Все остальные селения беспрекословно впустили к себе русское войско. Поляки вообще во множестве служат на Кавказе приставами и их помощниками, грабят безжалостно, и больше, чем кто-нибудь, восстановляют [364] туземцев против русского владычества… Говорят, этому польскому элементу покровительствовали некоторые бывшие чины высшей кавказской администрации…

* * *

Проезжая Мингрелию, можно уверовать, что в древности здесь поклонялись деревьям, как божествам. Всюду на темени соседних лесных холмов виднелись нам расчищенные, покрытые поляны, на которых еще свято сохраняются маститые дубы и липы громадных размеров, совершенно под стать тем великанам, которым я изумился в Мартвили и Хони... На высоте своих холмов, в своем царственном одиночестве, эти древние степные исполины действительно производят впечатление каких-то богам воздвигнутых сооружений... В Банза до сих пор сохранился первобытный обряд поклонения деревьям. В известные праздники вырывают, без помощи лопат, голыми руками, молодое дерево, обносят его вокруг храма и с разными обрядами ставят у церкви корнями вниз.

В Мингрелии, Имеретии, Кахетии до сих пор есть много мест, где приносят жертвы старым толстым деревьям, собираются молиться вокруг них, ставят внутри их иконы, женщины обводят их нитками, как стены храмов... Точно также сохранился языческий обычай приносить в жертву животных, особенно петухов. У одной церкви, рассказывали мне, в известный праздник режется в жертву до 1,000 петухов.

* * *

Но древнее всяких воспоминаний древности — город Наколакеви,— к которому добрались мы после многих часов утомительной верховой езды, уже вечером. Имя Наколакеви — это буквальный перевод на мингрельский язык греческого названья «археополис» [365] и означает: «бывший город» или «древний город». Для того, чтобы в глубокой древности заслужить название «древнего» города, нужно было прожить много столетий.

Ученые действительно уверяют, что Наколакеви есть знаменитый в греческих легендах город Эа, столица Колхиды, где совершались чародейства Медеи, куда Язон ездил за золотым руном и где потом многоумный Улисс пребывал в плену у коварной волшебницы Цирцеи...

В V веке по Рождестве Христове, Археополис считался самым крепким городом Лазики и был христианскою столицею лазов; в нем до сих пор уцелели развалины церкви VI века, построенной при Юстиниане.

Действительно, Археополис кажется неприступным с той стороны, откуда мы ехали. Его живописные развалины, густо заросшие лесом, глядят чуть не из-под облаков, на утесистых гребнях, провожающих справа русло Техура. Теперешний Наколакеви лежит у его ног по другую сторону реки. Очень большой и высокий каменный мост, перекинутый через Техур, охранялся и снизу сильным укреплением, которое, однако, теперь разрушено по глупости какого-то уездного начальника, попавшего за это под суд. В укреплении, вероятно, был прежде монастырь, и до сих пор сохранилась очень древняя церковь Сорока Мучеников, которую мы посетили. Большая плита из дикого камня с сорока грубо проделанными в ней кружками показывается в притворе у самого входа, и провожавшие нас попы объяснили нам, что под нею погребены те самые 40 мучеников, «претерпевшие мраз озера Севастийскаго», которых память чествует наша Церковь 9-го марта.

Как ни сомнительна подобная легенда, но [366] Мингрелия верит ей и стекается в маленькую старенькую церковку молиться 40 угодникам. На стенах, окружающих двор церкви, как и в древней церкви Хони, успели вырасти среди камней целые громадные деревья, и один маститый орех, не довольствуясь цементом стены, спустил свои ползучие корни в глубину почвы...

Благодаря провожавшему нас благочинному, причт церкви весьма любезно спешил показать нам все достопримечательности Археополиса, пока не совсем еще надвинулась черная ночь. По узенькой, осыпающейся тропинке спустились мы, мимо моста, через живописные обрывы Техура, клокотавшего внизу, к оригинальному подземному ходу, что вел когда-то из крепости к реке, пробуравив наискось всю огромную толщу скалы. Эта подземная труба очень напоминает тайник в Уплис-Цихе, хотя не так крута и не так опасна, как там. В скалах обрывистого берега заметны огромные каменные кольца, очевидно служившие когда-то для привязи судов, ходивших по Техуру.

На той стороне речки пришлось карабкаться к развалинам Археополиса чуть не на руках, пробираясь через колючую чащу леса и осыпи камней... Насквозь мокрые добрались мы наконец до разрушенных балок стен замка, венчавшего скалу с этой стороны. Мы отдохнули на верху его стен, свесив ноги вниз над пропастью Техура. Милый, скромный городок с своими зелеными садами и приветливыми домиками стелется весь перед нами на той стороне реки. Великолепен отсюда вид вниз на пенившуюся м рокотавшую пропасть Техура и на широкую панораму окрестностей...

Однако утомленье верховой езды и карабканья по скалам сказалось само собою. Мы не решились бродить по лесу, отыскивая другие развалины, которыми [367] на много верст покрыта древняя Эа, тем более, что в них те же камни и плиты и никаких других более осмысленных остатков... К тому же ночь гнала нас далее...

Внизу мы освежились несколькими бутылками пива, которые так кстати предложил нам священник, и поскакали в путь, торопясь добраться на ночлег до станции Ново-Сенаки.

* * *

Скоро сделалось черно как в чернильнице, и мы ехали наудачу среди густевших кругом садов, ежеминутно рискуя оборваться куда-нибудь в ручей, наткнуться на забор или дерево...

Усталые лошади начинали спотыкаться на всюду разбросанные камни, которые служат единственным признаком шоссе.

Я только теперь с изумлением заметил, что за нами неотступно следовал, нигде не отставая от лошадей, мальчишка-мингрелец из Новогалеви, которому отец приказал принять в Сенаки лошадь смотрителя училища и вернуться на ней домой. От Новогалеви до Сенаки не более ни менее как 32 версты, и удалой мальчик сделал этот переход, ни разу не присев... Правда, во многих местах он бросал шоссе и бежал по ближним тропинкам, но как бы то ни было, когда смотритель слез с коня у крыльца сенакской гостиницы, смуглая детская ручонка тотчас же потянулась к узде, и смелый детский голосок произнес сурово: «давай рубль!» — Рубль — это была цена коня и мальчика — вместе, за целых 2 дня езды (считая возвращенье); мы тоже заплатили всего 10 рублей за 3-х своих лошадей и проводника от самого Хони до Сенаки. Однако мы не сразу добрались до ночлега. Так захотелось подкрепить себя чем-нибудь и освежиться, что когда [368] вокруг нас заискрились огоньки базара Старо-Сенаки, мы все без дальнего размышления, словно по уговору, спешились у открытого прилавка первого попавшегося духана и потребовали себе обычных грузинских угощений — сыру с хлебом, балыка и вина... Тут же на деревянной лавочке все это было с жадностью уничтожено; хотя уже была ночь, множество праздного народа стояло, сидело и лежало вокруг духана и внутри его. Кто ел, кто курил, кто болтал, кто слушал... Сейчас было видно, что это — привычный клуб, в котором собираются покоротать время, поглазеть на приезжающих, покалякать о новостях старо-сенакские обыватели...

Для них приезд нашей кавалькады был, разумеется, неожиданным развлечением, после которого можно было с спокойною совестью отправиться на постели...

Наконец, сквозь совершенно слепую черноту ночи доползли мы кое-как и до Ново-Сенаки. Пробираемся между стенами густых садов, разведенных каким-то молодцом англичанином, который ухитрился из небольшого клочка купленной им земли извлекать огромный доход, заведя такой образцовый сад и такие редкие фрукты, о которых даже не подозревала текущая молоком и медом Мингрелия.

В Ново-Сенаки уже не только духаны, но и гостиницы на европейский манер, и не одна, а несколько; вон перед нами вывеска «Кавказ-Hotel», с освещенною залою, с открытым балконом, на котором какие-то два генерала аппетитно попивают что-то... К сожалению, все номера щеголеватого «Кавказ-Hotel’я» заняты, и приходится приютиться напротив него, в гостинице поскромнее.

Тут уж можно поужинать и достать вина повкуснее, чем в духане базара, а главное — можно [369] заснуть в довольно чистой и довольно мягкой постели.

Господи! да какая же постель не покажется чистою и мягкою после стольких часов тряски на седле, лошадиного поту и шоссейной пыли!...

Да и заснули же мы за то, да и выспались же на «славу, словно хотели отомстить по-русски зараз и всем этим водоворотам Цени-Цхали, и крутизнам Мартвили, и осыпям Археополиса, и всем мучительным мингрельским редкостям...

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887

© текст - Марков Е. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001