МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

IV.

Город Медеи

Кутаис не произвел на меня того впечатления, которое я от него ждал, судя по рассказам и собственным своим фантазиям. Я думал попасть в какие-нибудь Армидины сады, кишащие всею роскошью южной растительности, в оригинальный азиатский город, с определенным историческим и национальным выражением, а очутился вдруг в каком-то неприбранном, неприютном русском городе, не то уездном, не то губернском, с бесхактерною физиономией ничем неинтересных построек,— городе, словно еще не оконченном вполне и живущем на каких-то беспорядочных временных биваках. [252]

Такое точно впечатление производит обыкновенно и человек, когда он расшатает окончательно свое скромное, но самобытное прошлое и потянется, необдумавши и неумеючи, подражать формам иной, более сложной жизни, ему чуждой, мало понятной, для которых не приготовлено внутри его ни сил, ни даже искренны вкусов.

Крымский татарин в белых воротничках и городской накидке, пьющий водку, развращенный языком и душою, но за то умеющий настолько коверкать русские слова, чтобы надувать публику,— конечно, считает себя совсем русским и совсем европейцем.

Но что касается до меня, то мне всегда были противны эти ублюдки уличной цивилизации, и я от всей души предпочитаю им заправских дикарей Крыма, обшитых косматыми овчинами и буйволовою кожею, с амулетами через плечо, с ножом у пояса.

Оттого мне не по сердцу и кавказские города, чуть смазанные сверху цивилизацией Европы и за то совсем утерявшие патриархальность Азии, эти бесхарактерные птицы, отставшие от ворон и не приставшие к павам.

Быт кутаисцев нельзя назвать очень щепетильным, потому что почти вся жизнь их снаружи, хотя и без следа удобств.

В неогороженных дворах, заваленных камнями, в тощих и пыльных садиках видны столики с самоварами, за которыми хозяева прохлаждаются чайком по-русски.

Скверная мостовая, грязь, пустыри — встречают вас сейчас же после железной дороги.

Правда, в садиках цветут гледичия, акация, гранатник, зеленеют смоковницы.

Как будто и точно юг. Но все это так не [253] домовито, так небрежно, словно вчера куплено на базаре, а завтра будет стащено опять на базар.

Никакого уважения к своему быту, никакой прочной веры в свое будущее, чем дышит всякое немецкое или швейцарское местечко.

Пришлый народ, минутные интересы, жизнь спустя рукава — так и рисуются сами собою в этих первых впечатлениях Кутаиса.

Словно какая-то сонная рука лежит или по крайней мере долго лежала на этом заброшенном городе, когда-то известном своею торговлею и богатством и теперь имеющем вое условия процветания.

Все, что начато, не кончено; что должно быть уже кончено — еще не начато.

Вон через живописный Рион, из города к подножию горного берега, идет мост; подъезжаю, что за диковина! Висят над волнами Фазиса одне железные цепи. Уж не историческая ли аллегория, думаю:— не эмблема ли тех цепей, которыми русская цивилизация оковала, наконец, дикие стихии кавказской природы?

Нет, спутники мои смеются, называют эти цепи «ожерельем M-me N.»

Оказывается, инженер такой был, один из русских цивилизаторов Кавказа, не ведаю, впрочем, когда, и не ведаю — вправду ли, этот российский Язон, вероятно, тоже прибывший в Колхиду за золотым руном, вздумал победить древний Фазис не тем отсталым способом, каким строили через него свои каменные мосты милетские колонисты, римляне или генуэзцы, а коварно перебросив через него цепной мост.

Мост этот, хотя и восхитил начальство своею красотою и воздушною легкостью, но на практике скоро оказался действительно воздушным.

Он благополучно провалился со всем своим [254] полотном, оставив в предостережение легкомысленному потомству, а может быть в будущим строителям «самопадающих» мостов через золотоносные реки, эти безмолвно угрожающие железные цепи.

Вон дальше еще что-то, очень интересное и очень красивое.

Уж не древний ли акведук какого-нибудь Помпея, уцелевший своими изящными арками в течение тысячелетий?

Подъезжаю — действительно акведук, действительно изящные арки и действительно развалины.

Только развалины вовсе не древнего, а самого нового времени, воздвигнутые не при римлянине Помпее, а при русском губернаторе графе Левашове.

Заброшенная водокачалка уныло высится около этого начатого и тоже заброшенного водопровода. А стоило бы докончить.

Ведь этот насос накачивает не простую воду, а золотую воду Фазиса, соблазнявшую доходностью своих струи еще далеких Аргонавтов седой древности, Но, вероятно, качалка эта не оставалась же вовсе без действия, если она существует; вероятно же, успела накачать она куда-нибудь и сколько-нибудь золотой воды, хотя вода эта и не попала в городской водопровод.

Правители Колхиды вообще, как видно, все больше хлопотали около воды. Должно быть, баснословное предание греков не давало им покоя. Правда, хотя и не пришлось восстановить судоходства по Риону в тех местах его, где оно производилось в древности, хотя не пришлось им также дать удобный доступ в страну Аргонавтов и морским кораблям, платонически любующимся теперь на Поти из своего прекрасного далека, однако их пристрастие к воде несомненно сказалось не только в легендах рионского [255] моста и рионского водопровода, но еще и в третьей легенде о кутаисском озере. Жители уверяли меня, что на это озеро было истрачено графом Левашовым более 30,000 р. сер. из скудных городских сумм.

Озеро это должно было, по уверению строителей его не только дать кутаисскому городскому саду необыкновенную свежесть, столь ценимую жителями юга в летний зной, но еще и здоровое дыхание целому городу. Не знаю, кому дало это озеро в действительности,— устроители его знают это, конечно, лучше меня,— но только городу оно облегчило не дыхание, а один карман.

Когда озеро приблизилось к своему осуществлению, оказалось, что нельзя было спрятаться никуда от миазмов и сырости, так что новорожденное озеро было тотчас же и похоронено распорядительным начальством опять-таки, разумеется, на городской счет и опять за несколько тысяч. Мне показывали безвременную могилу этих городских капиталов и этой оросительной мании кутаисского начальства. Заботы начальства не оставляли впрочем и сушу. В Кутаисе заведена была на городской счет садоводственная ферма, чтобы приучить нерадивых мингрельцев и имеретин к рациональному садоводству, которым они впрочем, по странному стечению судеб, занимались не только до графа Левашова, но еще и до Рождества Христова, хотя, конечно, не рациональным, а доморощенным способом. Я осмотрел эту ферму, полюбовался ее запущенными аллеями, ее великолепными магнолиевыми деревьями, теперь уже заглушаемыми, пожалел ее засохшие пробковые дубы и ее забытые оранжереи, из которых вероятно, в прежнее время можно было убирать цветами и растениями не только дом генерал-губернатора, но и дворец самих имеретинских царей. [256]

По осмотре, я пришел к грустному заключению, что как ни плохо доморощенное садоводство полудиких обитателей Риона, но все-таки, как показывает история, оно уже много веков поит их хоть каким-нибудь вином и кормит хоть какими-нибудь плодами; между тем рациональное садоводство русского начальства привело только к тому, что ценою затраты значительных общественных сумм городу Кутаису представилось небольшое лишнее гулянье, где можно напиться немецкого нива, но нельзя купить ни одного яблока, ни одной кисти винограда. Теперь затея начальства брошена и ферма рационального садоводства отдана в распоряжение города, который тотчас же обратил этот храм флоры в пивную, заменив поэзию прозой.

* * *

Гостиницы Кутаиса довольно порядочны, и если не особенно комфортны, то вполне чистоплотны. В гостинице, где остановился я, содержатель француз держит очень приличный и разнообразный стол, в котором охотники могут полакомиться разною горною дичью и прекрасною рыбою Риона.

В этом отношении Кутаис сделал значительный шаг к усовершенствованию, если вспомнить, как бедовал в нем в тридцатых годах известный французский ученый Дюбуа де-Монпере. Бедному археологу не удалось тогда найти приюта среди проливного дождя и он должен был провести ночь среди кучки пьяных казаков, которые, для скорейшего ознакомления его с характерными чертами нации, всю ночь ругались и колотили друг друга, падая даже на постель любознательного путешественника. Даже прославленные Шарденом и Гамбою отцы-капуцины и те были настолько жестоки, что не [257] захотели облегчить жребия своего странствующего католического брата.

— Ah, messieurs les voyageurs, ne comptez pas sur les peres capucins de Koutais, трогательно предостерегает своих неосторожных соотечественников злополучный археолог, который, несмотря на всецелое поглощение своих вкусов архивною эрудицией, немножко смалодушествовал при таком, слишком уж ощутительном лишении житейского комфорта.

Отдав неизбежную дань мамоне, я всецело посвятил себя историческим памятникам Кутаиса и его окрестностей.

Директор кутаисской классической гимназии, г. Стоянов, знаток Кавказа и его древностей, автор весьма интересного путешествия в Сванетию, был мой старый знакомый, гостил когда-то у меня в Крыму и участвовал в одном из моих путешествий по пещерным городам Крыма. Само собою разумеется, что я обратился к нему с просьбою помочь мне ознакомиться с древностями Кутаиса.

Кутаис один из самых древнейших городов Европы, если верить археологам. Он был еще городом царицы волшебницы Медеи, прославленной Аргонавтами, так что ему некоторые насчитывают более 3,000 лет.

В таком случае эта неважная столица маленькой Имеретии на целых пять столетий старше Рима, «вечного города». «Кутайя» в глубокой древности уже была колонией милетцев и родиною царя Аэта. Лазы, с своим царем Губазом, уничтожили ее; но на месте разрушенной Кутайи возник в VI веке Кутатиссиум, построенный персидским царем Мермероисом; этот Кутатиссиум делается потом столицею лазов и всей Колхидской страны, цари которой часто живут в его укрепленных замках, [258] господствуя над всею обильною долиною Риона и над торговлею черноморского побережья. Это уже точные факты истории, занесенные в византийские летописи Прокопия, который при императоре Юстиниане был секретарем знаменитого полководца и правителя Велизария, часто боровшегося с персами, и потому должен был знать из очень верных источников местности, пограничные с Византийскою империей.

Собственно Кутатиссиум был на месте современного Кутаиса, т. е. на южной низменной равнине Риона, по его левому берегу.

Но напротив его, на правой стороне Фазиса, издревле существовал, ясно отличаемый от него всеми древними писателями и особенно Прокопием, также очень древний город Укимерион.

Развалинами этого Укимериона до сего времени покрыт противоположный гористый берег Риона, на котором расположена часть теперешнего Кутаиса, с домом архиепископа, духовною семинарией и знаменитым разрушенным собором Баграта.

В нижнем Кутаисе много следов развалившихся церквей и часовен, мостового укрепления, каменных устоев нескольких мостов через Рион, в верхний город; но, по всей вероятности, древности эти относятся ко времени грузинских и имеретинских царей.

В этом можно убедиться из развалин хорошо сохранившейся часовни зеленоватого камня, живописно торчащей на вершине скалы, над самыми волнами Риона, при выезде из Кутаиса в Гелатский монастырь, на плитах которой Дюбуа де-Монпере в 1837 г. видел грузинские надписи 1109 г. Часовня эта, сообщавшаяся, по-видимому, с группою пещер, вырытых в ее скале, по всем признакам должна считаться одним из самых древних памятников [259] Кутаиса; другие же развалины его гораздо позднейшего времени.

Кроме этой зеленой часовни и соседнего с нею циклопического кладбища из громадных саженных плит, наподобие дольменов, — в нижнем Кутаисе уцелел старый дворец имеретинских царей, обращенный теперь в русскую классическую гимназию.

Хотя дворец этот был значительно разрушен и даже Дюбуа видел его еще в развалинах, однако здание гимназии воспользовалось почти целиком сохранившимися нижними сводами и открытыми галереями этого обширного помещения, кольцом охватывающего большой двор.

Посол нашего царя Алексея Михайловича, боярин Никифор Толочанов, посланный в 1650 г. к имеретинскому царю Александру, видел в этом дворце много просторных комнат, разрисованных по стенам картинами битв царей имеретинских. Но, конечно, теперь не осталось ни малейшего следа этой живописи.

Прежде он был окопан рвами, обнесен древнею стеною и заключал в себе, кроме главного здания и тенистого сада, еще другой маленький дворец над самым обрывом Риона, упиравшийся своею высокою каменною аркою прямо в воду. Этот «Золотой чердак» или чертог, что все равно, назначался для ночлега царских гостей, а теперь занимается квартирою инспектора гимназии, который был настолько любезен, что позволил нам осмотреть его в подробности.

Из большого, вокруг дворца, сада, который видел русский посол, также уцелела только одна исполинская чинара (или платан), стоящая теперь среди обширного пустого двора гимназии.

Чинара эта большая редкость и большая красота [260] своего рода. Ей несомненно несколько веков, если она еще не видела саму Медею или царя Аэта.

В обхват она около 15 аршин. Ее далеко вытянутые кругом сучья — целые деревья огромной толщины. Под необъятною тенью этой тысячелетней чинары может приютиться в летний зной вся гимназия. Дождь никогда не проходить сквозь ее многоэтажную листву.

Есть еще в Кутаисе старики, которые хороша помнят, как последний имеретинский царь Соломон судил и рядил своих подданных под тенью этого дерева, может быть на той самой каменной скамье, на которой сидим мы теперь, и вешал осужденных, с патриархальною простотой и краткостью, на тех самых могучих сучьях старого дерева, которыми мы теперь любуемся.

На высоте человеческого роста, чинара имеет углубление по всей окружности, как будто от постоянной перевязки веревкою. Уверяют, что к ней действительно привязывался канат парома, ходившего через Рион к дворцу царей.

Что паромы ходили через Рион, это видно и из того, что в обрывах каменистого берега Риона мне не раз попадались грубо выдолбленные в камне кольца, за которые должен был привязываться канат.

* * *

Древности нагорного Кутаиса гораздо многочисленнее и интереснее. Очевидно, что этот, некогда отдельный город Укимерион был уже давно обращен в сильную крепость, защищавшую.долину Риона и нижний город, где сосредоточивалась жизнь и торговля.

Как только перейдешь рионский мост, сейчас же вступаешь в царство полуразрушенных стен и [261] башен всякого рода, спускающихся до самой подошвы горы, почти в волны Риона.

Цемент этих древних стен так крепок, что его не берет ничто. Огромные сплошные обломки валяются по горе, не рассыпавшись на свои составные части даже после падения, даже от взрыва порохом.

Дюбуа думает, судя по римскому способу постройки, что стены эти сложены еще византийцами при Юстиниане, который укреплял и Укимерион в числе других пограничных пунктов своей необъятной империи.

Нижнее укрепление Укимериона поддерживает своими стенами верхнюю террасу горы, на которой было расположено верхнее, главное укрепление, теперь занятое архиерейским домом и семинарией. Башни обоих укреплений кое-где еще отчасти уцелели, и жители воспользовались ими и древними стенами, чтобы пригородить к ним, на них и под ними свои кое-как сбитые, глиною смазанные жилища, не представляющие никакого удобства, но за то очень живописные, в этой общей картине разрушения. Архиерейский двор, обнесенный стеною, сохранил каким-то чудом, среди этого исторического хаоса, среди обломков и развалин, на огромное расстояние покрывающих гору, свои чудные старые деревья, многовековые орехи и липы, приосеняющие молоденькую зеленую траву, сплошным ковром устилающую большой двор.

Таким отрадным приютом покоя и мира глядит в глубине этого двора скромный белый дом, с обычною тенистою галереею впереди. Под широкими зелеными шатрами орехов, непроницаемых для дождя и солнца, зеленеет несколько безмолвных могил с каменными плитами, разных значительных людей старой и новой Имеретии.

После тяжкого непривычного подъема по осыпям [262 каменных гор, через обломки крепости, под горячим солнцем полудня, так свежо и легко дышалось в прохладной тени этих гигантских орехов.

* * *

На зеленый двор вдруг неслышно въехал по мягкой траве маститый старик-монах, с умным величественным лицом, верхом на бойкой горской лошадке. Несмотря на свою седую окладистую бороду, он проворно и ловко, как юноша, соскочил с коняг не дождавшись послушника, бросившегося к нему с галереи.

В этих уверенных приемах всадника сейчас сказался кровный кавказец, джигит по натуре, несмотря на его иноческое одеяние и почтенный вид старца.

Это был преосвященный Гавриил, архиепископ имеретинский и мингрельский. Мы подошли к нему под благословение, и Стоянов, хорошо знавший архиепископа, представил меня ему.

Преосвященный любезно пригласил нас к себе, в свой прохладный и безмолвный иноческий приют.

Я был очень доволен случаем познакомиться с преосвященным Гавриилом, о котором еще прежде слышал много хорошего от брата своего, директора тифлисской гимназии, близко его знавшего, и от других людей, которым я верил.

И русские, и грузины, как я убедился, одинаково высоко ценят чистоту его нравственного характера, его энергическую, просвещенную деятельность.

Гавриил вообще одна ив выдающихся личностей грузинской интеллигенции. Это монах не по имени только и по одежде.

Это человек действительного труда и подвига. Он неутомимо заводит училища всякого рода, неутомимо объезжает свою слишком обширную епархию, [263] проникая верхом даже в такую глухую и опасную дичь, как недоступные горные деревни вольной Сванетии, приютившиеся под самыми ледниками Эльборуса и Пасмты, на головокружительной высоте, за непроходимыми пропастями.

Восстановление христианства в одичавшей и объязычившейся Сванетии более всего обязано миссионерской ревности Гавриила.

Жизнь Гавриила отличается монашескою скромностью и простотою, к сожалению, далеко необычною среди высших прелатов всяких церквей вообще.

В Грузии он считается вместе с тем одним из ученейших архипастырей и талантливейших проповедников церкви.

Мне много рассказывали о его необыкновенном даре трогать сердце народа ясною простотою и теплою искренностью своего слова.

Преосвященный учился в русской духовной академии, чуть ли не в Троицкой Лавре, и довольно свободно говорит по-русски, хотя грузинское произношение слышится резко.

Мы побеседовали с ним о его поездках по Сванетии, о состоянии христианства в горных дебрях Кавказа, но, к сожалению, не могли воспользоваться дальше интересным обществом преосвященного, потому что спешили осмотреть развалины Старого Кутаиса.

* * *

Собор Баграта, построенный грузинским царем Багратом III и оконченный Багратом IV, в 1003 г. по Рождестве Христовом, считается самым замечательным историческим памятником Закавказья и самым совершенным образцом армяно-грузинской архитектуры. Собор стоит выше архиерейского двора, на горе, широко господствующей над всею окрестностью, [264] над нынешним Кутаисом, прильнувшим к ней крутом, глубоко внизу, над Рионом, который с немолчным рокотом и плеском омывает ее подошву. Собор уже наполовину разрушен, но еще держится своими рассевшимися, осыпавшимися, надвое разодранными громадными стенами; почти весь обхват его цел, и архитектурный тип его можно видеть довольно ясно.

С нами был альбом чертежей этой археологической святыни Кавказа, извлеченный из чрезвычайно редкого атласа Дюбуа де-Монпере. Чертежи эти давали нам возможность уяснить некоторые неясности и разобрать точнее то, что уже разбирается теперь не легко.

Купол собора давно провалился, и на стенах, изгрызенных и зазубренных разрушением, в трещинах, которые расползаются сверху вниз по уцелевшим еще стенам, как первые приступы наступающей гибели,— растут целые деревья, кусты, травы, странно колыхаясь своею зеленью и цветами на этой необычной высоте, на фоне ярко-синего неба, перепутываясь корнями с каменными плитами, с барельефами карнизов.

Обширный пустырь лежит теперь внутри этих высоких наполовину разъединенных стен, на которых разглядишь то остатки древних фресков, то резные колонки окон и арки нишей.

Четыре огромные столба, когда-то поддерживавшие купол, низвергнуты давно и от них остались только массивные четырехугольные постаменты; обломки зеленых порфировых колонн навалены друг на друга. Еще легко различить место алтаря, по бокам которого были устроены изящные ниши в два этажа. Несколько каменных гробниц, на вид довольно [265] новых, помещаются внутри собора. Весь пол его покрыт обломками и щебнем.

Жутко быть долго в этих развалинах, под сырою тенью высоких, как башня, стен, которые уже не держатся друг другом и, кажется, качаются при каждом сильном порыве ветра. С угрожающим видом нависли сверху над головою нашей то сорвавшийся с своего гнезда тяжелый кусок карниза, то совсем накренившийся, по всем швам растреснувший зубец стены. Быстро, как струйка воды, переползет через него зеленая ящерица, зашелестит сухою дробью осыпавшийся из-под ее ног мелкий сор, и тревожно вскинешь туда глазами, и ждешь, уж не летит ли оттуда давно подготовляющийся обвал. Снаружи украшения собора сохранились гораздо более и вообще он представляет более цельный и грандиозный вид.

Особенно интересна западная его сторона, откуда был главный вход. Там сосредоточено более всего каменной резьбы и скульптурных украшении. Горельефы первобытного стиля, изображающие царя Баграта и ангела, фигуры льва и грифов, превосходный карниз около дверей, и вообще все, что есть наиболее характерного и изящного в атласе Дюбуа, — еще можно хорошо видеть на этой западной стене. Видна и знаменитая надпись о годе построения, сделанная крайне оригинальным начертанием арабских цифр. Ручную надпись можно разобрать над восточным портиком собора. Но остальные фигуры и надписи, которые Дюбуа еще видел на месте, уже исчезли теперь. Особенно пострадал южный портик, которого значительная часть была с варварскою грубостью употреблена недавно на постройку небольшой новой церкви, примыкающей теперь вплотную к собору, в стене [266] которой можно отыскать теперь много загубленных украшений южного портика.

В высокой траве около западного входа я наткнулся на два великолепные каменные архитрава с изящно вырезанными единорогами, леопардами, апокалипсическими птицами, с лицом человека, и на многие другие замечательные архитектурные украшения, которыми в высшей степени облегчались и разнообразились сплошные стены собора громадной высоты и ширины.

Резкость их поворотов, уступов и углов везде смягчается какою-нибудь легкою группою художественно вырезанных колонок, или затейливыми карнизами самого благородного узора. Однообразие плоской стены замаскировывается рядами фальшивых арок и ниш, или прерывается скульптурными фигурами строгого стиля.

Расхищение этой археологической святыни идет так же неутомимо и систематически, как и ее разрушение.

В длинной ограде архиерейского двора, также как и в оградах многих соседних домиков, я видел множество камней с фигурами и надписями, наваленных в числе обыкновенного булыжника и мусору.

Правда, кавказское географическое общество предлагало г. Стоянову, как члену своему, устроить ограду около собора, содержать сторожа и производить раскопки в его осыпях. Но оно назначало на этот предмет 200 р., на которые, разумеется, невозможно было бы устроить даже и одну ограду, поэтому дело и не пошло дальше доброго желания.

А между тем, это такой монумент древней архитектуры, перед которым благоговеет вся ученая Европа н который имеет в ней немного себе равных. [267]

По исследованиям Дюбуа, храмы мцхетские, гелатский и др. знаменитые древние храмы Грузии в настоящем своем виде построены по образцу Багратова собора, но значительно уступают ему размерами и архитектурным изяществом.

Баграт, женатый на дочери римского императора, воспользовался греческими архитекторами и каменщиками, чтобы довершить постройку собора, замышленную в обычном армянском стиле, и таким образом византийский характер базилики, в форме креста, сочетался в нем со многими армянскими особенностями украшений, скульптуры и проч.

Замечательно, что тот же самый византийский император, который прислал мастеров нашему великому князю Ярославу Мудрому для постройки святой Софии и лаврской церкви в Киеве, прислал таких же мастеров и грузинскому Мепе Баграту IV.

Молодой педагог, любезно провожавший нас при посещении собора, предложил нам зайти на минуту в духовную семинарию, в которой он жил и учительствовал и которая была по соседству с собором. После нескольких часов пешего хождения по камням и жаре было действительно не лишне немножко отдохнуть. Мы уселись в длинной тенистой галерейке семинарского дома, где нас сейчас же с большим радушием окружили товарищи нашего спутника, жившие в том же доме, и на столе незаметно появилась бесхитростная грузинская закуска и неизбежный кувшинчик вина.

Молодые педагоги наперерыв друг перед, другом угощали нас кто местным сыром, кто вином, кто огурцами и свежими черешнями.

Мы искренно выпили за их здоровье и с любопытством побеседовали с ними об устройстве семинарии и их житье-бытье. Эти духовные семинарии — [268] первые проводники русской цивилизации среди азиатских народностей Кавказа. Овладев хорошо русским языком, став нечувствительно на точку зрения образованных классов Европы, через знакомство с русскою оригинальною и переводною литературою, воспитанники семинарии делаются потом учителями и священниками в разных глухих уголках Кавказа. Жизнь их в семинарии очень трудовая и очень тяжелая.

Они не живут в пансионе, а расселены по квартирам и своим домикам по горе старого Укимериона.

Впрочем, жалкие земляные и хворостяные лачуги их даже не заслуживают названия домов.

Скорее это звериные норы или пещеры первобытного человека. Семинаристы получают очень скудную денежную стипендию (пятьдесят рублей в год) и должны все делать сами, топить свои клетушки, готовить кушанье, рубить дрова, носить воду, покупать что нужно. Прислуги, разумеется, у них нет никакой, и они вынуждены чередоваться в этих работах своих, поневоле пропуская классы. В этом, конечно, неудобство и невыгода. Но в общем, эта суровая сторона воспитания гораздо полезнее, чем наше обычное баловство молодежи в школах, приучающих ее заранее к таким запросам, которым почти никогда не отвечает позднейшая жизнь, и подрывающих в наших юных поколениях способность настойчивой борьбы, терпения и скромности.

Подкрепив свои силы, мы уже целою компанией отправились доканчивать осмотр древнего города Медеи. Самая семинария стоить среди груд исторических развалин и устроена из них же; вся крутая, обширная гора кругом ее и собора, покрыта ими почти сплошь. Новая жизнь только отчасти [269] воспользовалась этим громадным кладбищем прошлого и приютилась почти незаметно в разных уголках его Мы натыкались ежеминутно на остатки церквей, памятников, стен, башен, домов. Повыше и посевернее собора возвышался древний акрополис, также полный храмов и других построек; его стены и башни разрушены были в последний раз вместе с другими укреплениями и зданиями нагорного Кутаиса в 1769 году, когда геройский отряд русских, под предводительством Тотлебена, перешел непроходимые хребты Кавказа через горную Осетию и спустился в Рачинский округ, а оттуда в Кутаис. Тотлебен был послан Екатериною II на помощь имеретинскому царю Соломону I и должен был бомбардировать цитадель Кутаиса, в которой заперлись турки, с того берега Риона.

Турки были выбиты, Кутаис возвращен Соломону, восставшие имеретины усмирены, но древний Укимерион Прокопия с тех пор перестал существовать и, кажется, уже никогда не восстанет из своего пепла.

Любознательные археологи, в роде Дюбуа де-Монпере, и в теперешних развалинах умеют различать и дворец царей лазов, и остатки турецких мечетей, и храм св. Георгия, улицы и рынки, водопровод и городские ворота.

Но, признаюсь, эти сомнительные подробности не стоят потраченного на них труда, так как губительное время сравняло теперь все в одну кучу камней — дворцы и рынки. За то какой дивный вид открывается со стен акрополиса и от маленькой церкви, окруженной старинными гробовыми плитами, над самым обрывом скалистой горы.

Не только весь новый Кутаис с пестротою своих церквей, домов и улиц стелется у ваших ног, [270] за неистово несущимся Рионом, но еще далеко видна вся цветущая, роскошная низина рионской равнины, целые области Имеретии и Гурии.

А налево, к северу, одно живописнее, одно заманчивее другого, зовут к себе сердце путешественника зеленые, темнеющие ущелья гор, покрытые курчавыми лесами, подымающиеся все выше, все уже, в синие туманы далекого Кавказа.

Белые сверкающие черепа далекой Пасмты и ее соседей-великанов сурово выглядывают из-за голой отвесной стены Квамли, этой «скалы Прометея», и других каменных гор, отделяющих Кутаис от Рачинского уезда, подымающих свои громады за ближними лесистыми горами, сквозь теснины которых прорываются Рион и Красная река. Тут и долина Гелати, куда нам ехать завтра.

* * *

Обзор древнего Укимериона окончился оригинально.

Спутники наши повели нас через хитроумный подземный ход, вырубленный в краях скалы и укрепленный кое-где кирпичными сводами. Этот тайник, когда-то совершенно закрытый от глаз врагов, но теперь уже во многих местах осыпавшийся своею наружною стенкою и обнаживший себя, огибает северную стену укрепленной горы и ведет по очень крутому, далеко не везде удобному скату к потайному же роднику, который бьет из сердца скалы и наливает свой естественный каменный бассейн, почти на половине высоты скалы, в полуоткрытой и полутемной пещерке, заросшей ежевикою и плющом.

Спутники мои рассказали мне по этому случаю, что в прежнее время бассейн этого ключа был совершенно закрыт снаружи; но один имеретин, во время осады Кутаиса, посоветовал генералу Тотлебену [271] разбить ядрами свод, прикрывавший ключ, и прекратить осажденным доступ к воде. В ту же ночь через этот самый пролом русские ворвались в цитадель и заставили турок сдаться.

Мы забрались в этот поэтический уголок напиться ключевой воды и уселись вздохнуть несколько минут, свесив ноги над обрывом, любуясь шумевшим недалеко Рионом. Под нами, по дороге, двигались арбы, люди, лошади, спешившие в Кутаис из окрестных деревень.

Какой-то лохматый, оборванный имеретин нес за плечами на базар огромную корзинку спелых черных черешен.

Наши молодые педагоги перекинулись с ним несколькими словами, и вдруг я с изумлением увидал, что этот неуклюжий на вид мужчина стал быстро и ловко, как паук, карабкаться по отвесной скале, наверху которой сидели мы, не снимая с своих плеч тяжелой корзины, не менее пуда весом.

Корзина, полная душистых и сладких, только что нарванных черешен, каких не купишь ни у какого Елисеева на Невском проспекте, была уступлена бесхитростным торговцем, вместе с посудиною, за 2 абаза, т. е. за 40 к. Мы все наелись досыта черешен, но корзина была словно не тронута. Имеретинец однако был, по-видимому, очень доволен своим неожиданным и выгодным торгом, потому что не только его рискованная гимнастика по обрыву сошла за те же 2 абаза, но он еще охотно вызвался в тот же счет дотащить корзину с своими черешнями на гору в семинарию, т. е. еще добрую версту по камням и жаре. [272]

V.

Святыни Грузии.

Гелатский монастырь для всей древней Грузии, включая в нее не только Карталинию, Кахетию и Сомхетию, но и Имеретию, и Гурию, и Мингрелию, тоже самое, что Сергиево-Троицкая лавра для старого московского государства.

Этот высоко-ушедший в горы укрепленный монастырь служил в течение веков сокровищницею грузинских и имеретинских царей и убежищем их в частые минуты опасности. В Гелатах жили обыкновенно католикосы, т. е. патриархи Грузии, такие же верховные вожди народа, как и цари, часто становившиеся решителями даже их собственных судеб. В таком глубоко-христианском народе, как грузины, для которого весь смысл многовековой истории часто заключался в защите своей веры, глава церкви естественным образом становился в положение, может быть, еще более авторитетное и непоколебимое, чем даже глава светской власти.

Не посетить Гелати, было бы святотатством для путешествующего по Грузии. Нас собралась целая компания: Стоянов, я и два учителя гимназии, люди такие же любознательные, как и мы, и кроме того сильно нуждавшиеся в отдыхе после едва законченных экзаменов.

К моему изумлению, оказалось возможным взобраться в этот заоблачный монастырь без всякой романтической обстановки, невольно соединяющейся в нашем воображении с поездками по горам Кавказа; ни верховых лошадей, ни бурок, ни проводников по тропинкам — ничего не потребовалось. [273] Нанята была просторная буржуазная коляска четвернею, и под прикрытием прозаических городских зонтиков, в обыденных городских пальто, уселись мы в ней, радуясь как дети прекрасному синему дню и чудным перспективам, ожидавшим нас впереди. В первом порядочном магазине запаслись мы винами, не особенно рассчитывая на гостеприимство монахов, и весело тронулись в путь на четверке бойких кабардинских лошадок, не знающих ни страха, ни устали. Имеретин-извощик за всю прогулку в облака и обратно взял с нас 15 р. и, надо отдать ему справедливость, не жалел своих каменноногих коней.

Мы выехали из Кутаиса по Рачинской дороге через многолюдный и зажиточный еврейский квартал, который весь кишел разряженным праздничным народом по случаю шабаша.

Красивые закавказские еврейки в своих богатых и оригинальных уборах толпились отдельно от мужчин, как подобает восточным женщинам.

В Закавказье не только евреи, но и грузины и вообще все местные христианские племена более или менее соблюдают общий обычай азиатского мусульманства, требующий почти полного отчуждения быта мужчины от быта женщины. По крайней мере это очень заметно среди простонародья.

Мы ехали круто в гору, но все-таки рысью. Горская лошадь имеет медное легкое и чугунную ногу, и то, что она проделывает здесь без всякого напряжения, для нашей русской равнинной лошади было бы совершенно немыслимо и невероятно.

Сначала мы ехали по левому берегу навстречу Риону, который, вырвавшись из ущелий, кружится и бесится в своих высоких каменных берегах, среди которых он сбегает вниз с одуряющею быстротою. [274]

Дорога вьется по тесному карнизу горы, как раз над обрывами реки, и с непривычки очень волнует нервы, особенно когда встречаются имеретинские арбы и извощику приходится то почти переваливать на бок коляску, забираясь одним колесом на крутой обвал горы, то пробираться над самою пропастью, по осыпающемуся краешку дороги, поминутно срываясь колесами.

Потом мы бросили долину Риона и поднялись в ущелье его притока Цхал-Цители, Красной реки. Выше, по этому же ущелью, находится всем известная пещера Язона, в которой еще недавно производил свои раскопки, не особенно, впрочем, удачные, наш известный археолог граф Уваров.

Цхал-Цители нисколько не успокоительнее Риона. Опасные осыпи и кручи и тут же на каждом шагу; тяжелая коляска наша то вынуждена переправляться, с верным шансом провалиться, через утлые, еле дышащие мостики, то на удачу переезжать реку вброд через огромные камни, способные без труда раздробить колеса и опрокинуть экипаж. К тому же, самое название брода только одна напрасная иллюзия, потому что малейший дождь делает этот брод непроездным.

Мы тоже изрядно черпали водицы кузовом своей коляски и не раз ожидали необходимости окончить свою переправу вплавь.

Но возница наш и его лошадки изумляли меня своею ловкостью. В то время, как правая пристяжная, с цепкостью дикой козы, бежит, не срываясь, чуть не по отвесному косогору скалы, на ходу перепрыгивая и обегая кусты и выступы камней, левая почти висит над пропастью и только кончиками копыт успевает попадать в сыпучий край карниза.

Кажется, потеряй она на один волосок [275] равновесие — и мы все, с экипажем, лошадьми и пассажирами, полетим вниз.

У нас, в России, езда по таким дорогам считалась бы опасною даже в одиночку, в простой телеге, а кавказский извощик запрягает четырехместную коляску и валит себе четверкою в ряд, ежеминутно повертывая то направо, то налево; под острым углом, да еще, как ни в чем не бывало, разминуется с нагруженными арбами, которые тут встречаются целыми обозами. За то как хороши лесные ущелья, которыми едем мы. Забудешь и рев Риона, и обрывы, и опасности.

Роскошная южная растительность заполняет эти сочные ущелья до того густо, что буквально ужу не проползти. Вечнозеленые лавры, мирты и лавровишни, падуб, кровавые цветы гранатника, только что отцветшие азалии и рододендроны с своими сверкающими лаком листами, персик, орех, айва, смоковница,— все это сплошь наполняет лесную дичь ущелья, не требуя никакого ухода, снабжая горного жителя своими даровыми плодами и чудными цветами, рядом с каштаном, дубом, грабом и другими более обыкновенными деревьями. Плющ и дикий виноград перепутывают этот разнообразный естественный сад своими ползучими лианами, преграждая всякую дорогу не только человеку, но и зверю. Делается жалко, когда сознаешь, что все это природное обилие и красота большею частью погибают бесцельно и бесплодно, никому ненужное, часто даже неведомое и недоступное, в то время как в других странах есть столько людей, лишенных даже самой скромной доли этой роскоши земли.

Теснота и гуща этих лесов такова, что нога моя не могла отыскать в них почвы. Ступаешь не на землю, а на переплеты упругих ветвей, на кучи [276] сухолома, на гниющие колоды. Дерево тут не допускает до земли; тут все только лес, и вверху, и внизу, и кругом.

Подъем дороги делается круче с каждым шагом, и жаркий летний день нисколько не облегчает его.

В мыле не только лошади, но и мы сами.

* * *

Гелатский монастырь торчит очень высоко, почти над самою вершиною лесной и скалистой горы, за Цхал-Цители. Его белые храмы и крепостные стены живописно вырезаются на яркой зелени горы, под знойным синим куполом неба, широко опрокинутым над всею этою чудною панорамою горных вершин и ущелий.

Только в редких местах долины и скаты кое-где поцарапаны виноградниками и кукурузниками, да и эти скудные попытки людского хозяйства кажутся какими-то случайными и затерянными, среди торжественно царящей кругом дикой мощи лесов, альпийских пастбищ и скалистых пустырей.

Рассеянные по скатам деревушки тоже кажутся ошибкою попавшими в это пустынное царство гор. Бедные домишки их чуть прикрыты состаревшими соломенными крышами или замшившеюся деревянною черепицею. Это жилища пастухов и лесников.

Последний подъем на конусообразную гору Гелати так труден, что нам пришлось выйти из коляски и продираться вверх пешком по утомительным тропинкам; коляска отправилась в объезд.

Мы вздохнули с большим удовольствием, очутившись наконец на верху, насквозь потные, хотя уже давно поснимали с себя верхнее платье и шли в одном белье. Прозрачная, как лед холодная вода [277] монастырского колодезя показалась вкуснее всякого нектара.

На высокой тенистой галерее братского дома уселись мы отдохнуть и подкрепить свои силы бывшею с нами провизией. У монахов ничего не достали. Настоятеля не было дома, а без него словно никто не смел принять на себя роль хозяина.

* * *

В Гелатской лавре три древних уцелевших храма: большой собор Богоматери в средине обширного монастырского двора, сзади его маленькая, но вместе самая старая церковь св. Георгия, и впереди храм св. Николая, позднейшей постройки.

Монастырь основан Давидом Возобновителем, в XI веке, в одно время с Киево-Печерскою лаврою.

Большой собор очень напоминает собою Софийскую церковь Киево-Печерской лавры, только своды его выше и изящнее. Как киевская София, как Успенский собор Москвы, как св. Марк в Венеции, гелатский большой собор сплошь покрыт внутри замечательными старинными фресками и мозаиками.

Особенно хороши знаменитые мозаики алтаря, где все обширное золотое поле круглого купола, занято тремя громадными фигурами Богоматери и двух ангелов, редкого искусства. Полустертые фрески пестрых сливающихся тонов персидского ковра, ласкающих глаз, сплошь выстилают своды, арки, стены, купола, будто драгоценные старинные гобелены своего рода, и придают собору характерный вид истинно-византийского хама.

В этих огромных, наивных до первобытности фигурах, расположенных без малейшего соблюдения перспективы, нарисованных без всякого понятия об анатомии, со всем детским простодушием [278] средневекового благочестия, заключается какая-то своеобразная красота, не всякому доступная, понятная только чутью художника да умиленному настроению верующего. Что-то целостное, искреннее, гармоническое, оправдывающее самое себя и согласное со всем младенчески-таинственным полуязыческим миросозерцанием тех темных времен и тех простых людей, глядит в каждой черте древнего рисунка.

Иоанн Креститель нелепого вида, в звериных шкурах и с крыльями; столпники в диковинных столбах с бородами, вросшими в землю; громадные глазатые лица с резкими, будто окаменевшими черными морщинами; фантастические фигуры апокалипсических чудищ, многоголовые, многокрылые, полулюди, полузвери, полуптицы,— весь бред пылкого восточного воображения, вдохновленного религиозным ужасом и религиозными чаяниями неведомого, воплощенный в формы и краски рукою художника, глубоко верующего в реальность и в истинность всех этих сновидений фантазии...

Среди этих бесчисленных поблекших изображений, кишащих на стенах и сводах собора, словно полчища загробного мира, безмолвно столпившиеся вокруг алтаря, дающего смысл и жизнь даже в безотрадных пустынях смерти, фигуры истории перемешаны с созданиями воображения, с мечтаниями веры...

Цари, царицы, младенцы-царевичи и католикосы древней Грузии стоят в рядах херувимов, пророков и мучеников. Тут уж видна не одна сила религиозной фантазии, а живьем легла печать времени и народа.

Черноволосые фигуры с широко-открытыми большими черными глазами, ярко-восточного типа, в азиатских парчовых бешметах по пятки, с монгольскими косами по плечам, с монгольскими сердитыми [279] усами, в персидских и киргизских шапках,— попали на эти стены прямо с натуры, из живой когда-то жизни.

Даже образы Христа и Богоматери невольно запечатлелись этим местным азиатским колоритом, и с огромных местных икон глядят такие же смуглые глазатые грузины, как и с портретов благочестивых царей, щедротами своими создавших когда-то этот дом.

Иконостас почти весь заставлен и завешан знаменитыми чудотворными иконами Грузии; тут и Хахульская Божья Матерь, и Ацхурская, и Бичвинтская, и Гелатская, и многие другие. Не смотря на рабское положение восточной женщины, Богоматерь пользуется в Закавказье особенным благоговейным почетом, и нигде нет стольких икон, храмов и празднеств в честь Пресвятой Девы, как у грузин. Видно, недаром женщина была первою насадительницею христианства в Грузии, недаром самым славным и любимым царем Грузии сделалась потом царь-женщина.

Чудотворные иконы гелатского храма почти все огромных размеров и неописанного богатства. Оне стоят рядом впереди иконостаса. Большая часть их имеет вид складней самого редкого и мастерского золотого чекана, усеянного в поразительном обилии всевозможными драгоценными камнями, иногда замечательной величины. Темное письмо их глубочайшей древности. Но на самых старых, письма даже вовсе не видно: оне сплошь окованы золотым окладом мельчайшего, тончайшего узора, и на них виден только золотой горельеф с египетски-неподвижными и египетски-неуклюжими фигурами. Также отчеканены и так же одеты в сплошные ризы царские врата. Подобные религиозные сокровища древности можно видеть разве только в Успенском соборе Москвы. [280]

Собор Богоматери имеет шесть отдельных круглых .сводов в обычной форме креста. В срединном своде, самом обширном, где сосредоточена главная масса фресок и икон, помещается и древнее каменное сиденье католикосов Грузии, украшенное оригинальною каменною резьбою. Множество фресок этого свода, изображающих святых угодников, кажутся слепыми, потому что глаза их выцарапаны или выбиты турецким мечом; у других отрублены турками головы и руки, или совсем счищены лица... Это обычное поругание христианских святынь со стороны мусульманина.

Кругом главного отделения собора идут хоры. На них нужно подниматься по темной лестнице гомерической простоты. Камни, составляющие ступени, не менее аршина высоты и, поистине, нужно быть богатырем грузинских сказок, чтобы шагать по этой лестнице гигантов.

За то с хор можно отлично рассмотреть самые старые и самые стертые фрески, которые, действительно, достойны внимания любителей. Но еще интереснее маленькая ризница направо от алтаря. В ней вещей немного, всего один шкаф; это далеко не те бесконечные палаты, до потолков наполненные жемчужными ризами, бесценными митрами, сверкающими золотом сосудами и иконами, которыми поражает путешественника ризница Сергиево-Троицкой Лавры или патриаршая ризница Москвы.

Но за то всякая вещь маленькой гелатской сокровищницы есть замечательная историческая реликвия.

В глазах знатоков древности нет цены древним рукописям, евангелиям, украшенным дивною миниатюрою VII, VIII и XI веков. Особенно интересно своим оригинальным почерком в высшей степени простое евангелие, с оторванным началом, найденное в [281] недоступных дебрях Сванетии и относящееся к VII или VIII веку. Впрочем, большая часть гелатских евангелий имеет бесценные оклады древнейшей работы, украшенные дорогими каменьями. Но и кроме евангелий тут много истерических редкостей: корона царя Баграта III, несказанного богатства, сплошь унизанная жемчугом, изумрудами, рубинами, еще того типа, по которому делались венцы древних библейских царей, с зубцами, увенчанными небольшими крестиками; тут митры грузинских патриархов характерной цилиндрической формы, также богато усыпанные камнями, и все вообще облачение католикосов, их хитоны, пояса, башлыки, остроконечные туфли, залитые жемчугом, расшитые золотом с удивительным вкусом и роскошью и также убранные всевозможными самоцветными каменьями. Тут, между прочим, сохраняется и золотой перстень паря Давида Возобновителя, соорудителя храма, портреты которого виднеются на фресках почти каждой стены, перстень невероятной величины и массивности, с именною печатью царя и скрытыми частицами мощей. Судя по величине пальца, носившего подобное кольцо, невольно поверишь, что громадные фрески — только верное подобие когда-то живой действительности, и что ступени хор гелатского храма были совершенно по ноге его старинных молельщиков.

При осмотре ризницы я в первый раз услышал новость, которую впоследствии подтвердили мне имеретины и мингрельцы, имевшие случай говорить со мною и которая в высшей степени смутила меня в качестве русского человека. Я не считаю возможным умолчать о ней, тем более, что, по сообщенным мне сведениям, она уже возбудила в свое время громкий ропот не только в местном обществе, но и в местной литературе, тесно связанной пеленами цензуры. [282]

Мне рассказывали, что одно из знаменитых и древнейших евангелий гелатской ризницы было будто бы взято бывшим кутаисским губернатором графом Левашовым, под предлогом чистки и поправки его в Париже, и что затем цены не имеющий древний оклад с драгоценными камнями исчез неведомо куда, и только после многих настояний духовенства знаменитое евангелие было возвращено монастырю, но в самом обыденном новейшем окладе.

Прибавляли еще и другие возмутительные подробности, которых я не повторяю. Уверяют даже, будто от святейшего синода до сего времени об этом производится следствие, и что будто следствию этому ставятся со стороны светских властей такие препятствия, при которых оно до сих пор не в силах придти к концу. Я знаю, как люди много врут, путают, преувеличивают и даже клевещут; поэтому я не позволил бы себе печатно повторить этот оскорбительный слух, которому желал бы совершенно не верить, и которого проверить, конечно, не в состоянии, если бы я не убедился, что слух этот составляет глубоко укоренившееся убеждение всего Рионского края.

С кем бы из имеретин ни говорил я, прежде всего я должен был выслушивать эти горькие жалобы на дерзкое похищение народной святыни представителем русской власти и самое искреннее негодование на разорение Рионской области в печальное время его управления; стар и мал твердили одно и тоже.

От простого имеретинского извощика приходилось слышать те же недобрые пожелания бывшему правителю, как и от богатых деревенских князей и от образованных горожан.

При этой повальной ненависти целого народа, конечно, трудно судить, насколько правда перемешана [283] с выдумкою и пустая выдумка с действительным знанием дела. Очень может быть, что во всех этих враждебных отзывах о бывшем кутаисском губернаторе, известною долею звучит нерасположение грузинского племени к русскому владычеству. Но, допуская даже возможность всяких преувеличений молвы и всяких пристрастий, нельзя не сознаться, что великая задача управления иноплеменными народностями решительно недостижима при таком прискорбном отношении местного населения к представителям правительства; что самая возможность появления в управляемом народе таких упорных и широко распространенных слухов о беззакониях власти несомненно указывает на какие-нибудь существенные пороки ее и во всяком случае на ее непригодность в этом деле.

Как бы ни были сильны племенные страсти, трудно поверить, чтобы энергическая, честная, строго-законная администрация могла оставить по себе во всех слоях общества такую плохую память и такие строго определенные обвинения. Разве Ермолов, Воронцов, Барятинский были не русские люди и разве они действовали не среди тех же инородческих племен Кавказа? И однако сколько добрых слов о них, сколько искреннего сожаления о минувших с ними порядках слышал я в разных углах Кавказа от представителей всевозможных народностей.

Мне кажется, строго-публичное следствие послужило бы лучше всего к раскрытию истины, к разоблачению клеветы, и к снятию этого слишком темного пятна с имени людей, быть может, не имеющих другой возможности очиститься от этого всеми разделяемого, но ничем официально не формулированного тяжкого обвинения. Избегать гласности в делах подобного рода — это самая плохая защита и самая вредная услуга. Гласности должны прежде всех [284] требовать, как своего права, те, имя которых наиболее страдает от обидных слухов, настойчиво повторяемых целою страною и возбуждающих в целом племени страстную ненависть.

Но, кроме того, само достоинство и прочность власти русской неминуемо требуют, чтобы подобные явления не оставлялись на волю случая. Ненависть к лицу в данных обстоятельствах слишком легко может перейти в ненависть к племени, к принципу. По одному представителю народ склонен судить и о всем характере власти. Безнаказанность произвола и беззаконий отдельных правителей, в глазах народа, мало знакомого с истинными целями русской государственной власти, может показаться системою управления, одобренною свыше и предназначенною отдать интересы всего народа в жертву личным интересам русских людей. Азиатский восток слишком приучил грузин к такому способу действий, чтобы он мог показаться им невероятным и со стороны России. Грузин особенно чувствителен к оскорблениям своей религии, к посягательствам на свою церковь. Недаром вся его многовековая история — есть только защита церкви. Поэтому страстность его отношений к истории похищения гелатского евангелия вполне понятна. Как ни популярна в грузинском народе высоконравственная личность преосвященного Гавриила, однако и его репутация сильно пострадала из-за этого прискорбного дела. Кутаисский владыка был в дружественных отношениях с бывшим губернатором и, говорят, имел слабость уступить его настояниям, относительно передачи ему древней народной святыни для исправления оклада. Этого имеретины не хотят простить ему.

Но евангелие — только наиболее эффектный эпизод. Графа Левашова Имеретия поминает лихом и за [285] многое другое. Между прочим ему приписывают проведение железной дороги, из-за личных расчетов, мимо Кутаиса через имение князя Святополк-Мирского и известного армянского богача Ананова. Этому трудно верить уже потому, что губернатор одной области не может иметь решающего влияния в вопросах государственного значения, как направление железной дороги, соединяющей два моря; трудно предположить, чтобы центральная власть Кавказа и общая государственная власть России допустили изменить направление важнейшей торговой и стратегической линии целого Закавказья в угоду второстепенным личным целям. Тем не менее имеретины громко твердят свое,— а им рот не замажешь.

* * *

Снаружи собор Богородицы также типичен, как и внутри, Если кутаисский собор громаднее и величественнее его, за то гелатский сохранился вполне и может служить прекрасным образцом для изучения византийско-грузинского стиля золотого века Грузии.

В нем особенное обилие изящных резных украшений из камня вокруг характерных узких и высоких окон, так называемых «щельных», многосаженной высоты, шириною менее аршина, не столько окон, сколько бойниц, а также вокруг дверных арок и ниш, по карнизам, изгибам и поворотам стен. Пучки тонких и легких витых волокон, по 2, по 3, по 10 вместе, с затейливыми узорчатыми капителями, служат самым обыкновенным орнаментом окон и дверей, слишком гладких простенков и углов.

В стенках коегде виднеются сверх того особые плиты с очевидно очень древним горельефом, вставленные без всякой симметрии. Особенною древностью [286] пахнут подобные плиты в стенах маленькой церкви св. Георгия, где одна из них раскрашена и изображает св. Георгия пешим, а не на коне, в формах младенческой простоты. При своих посещениях грузинских храмов я заметил, что этот пеший святой Георгий попадается только на иконах и горельефах самой глубокой древности. Очень может быть, что и здесь плита, на которой он высечен, представляет уцелевший обломок какого-нибудь еще более древнего храма, вставленный благочестивою рукою в стены сравнительно новейшей постройки, хотя и ей историки Грузии считают теперь чуть не 1,000 лет. Этому искренно поверишь, посетив маленькую старую церковь св. Георгия. Она уже стала словно уходить в землю. Фрески ее детского рисунка, который только и мог быть мыслим в дни наивного средневекового христианства. За деревянным иконостасом, писанным золотом по черному фону, по староверчески, с позднейшими славянскими надписями, видны более древния каменные колонки царских врат, и самый алтарь устроен по древнейшему типу грузинских церквей, т. е. престол его был прислонен к стене, а не возвышался посредине, как теперь, и жертвенника не было вовсе. В большом соборе уже не то; там посредине каменные ступени для престола и каменные сиденья кругом стен.

Над живописным обрывом скал видны еще полууцелевшие развалины трапезы очень романтического вида, выстланные, как шпалерами. темно-зеленым плющом, опутанные гирляндами ползучих растений, заросшие цветущими и благоухающими деревьями. Из расколотых амбразур ее удивительный вид на пропасть и на окрестную страну горы. Огромный камень в красном углу этой трапезы служил когда-то седалищем католикоса. Уцелел только очень [287] живописный характерный притвор на массивных гранитных колоннах, с грубою, но выразительною скульптурою, с узорчатым круглым оводом своеобразного грузинского рисунка. На кольце этого свода висел прежде колокол, сзывавший братию к трапезе.

Усыпальница царей грузинских посредине двора. Это совсем простая, почти темная часовня из грубых огромных камней, с каменным полуязыческим престолом в крошечном алтаре. Громадные плиты такого же дикого камня прикрывают собою бесхитростные гробницы царей Грузии: Давида Возобновителя, Тамары и других. Никакого убранства, никакого ухода, никакого благоговения к этой заброшенной исторической святыне.

В притворе часовни, у могил царей, стоит один замечательный исторический памятник — железные ворота Дербента. Уцелела одна половина их, а другую монахи, говорят, употребили куда-то на крышу. Ворота эти действительно большой древности. Железо, съеденное ржавчиной, превратилось почти в уголь. Десятка два тяжелых неровных брусьев, циклопической работы, грубо, но крепко склепаны с поперечными брусьями и массивными железными полотнищами.

Высота этих ворот 14 футов, а ширина одной половины — семь. На воротах этих выбита неразборчивая арабская надпись, которая однако прочтена археологами. Из нее видно, что ворота сделаны в 1063 году, по повелению Шавира из династии Бени-Шедадов ганджинских. Оне были устроены против набегов кочевников и запирали собою знаменитые Каспийские ворота, т. е. крепость Дербентского ущелья. Грузинский царь Дмитрий, отец Давида Возобновителя, побив мусульман, привез эти ворота из взятой им [288] Ганджи, теперешнего Елисаветполя, и поставил их, как трофей победы, в гелатском монастыре.

Молчаливые домики монахов, осененные деревьями, с пустыми тенистыми галерейками, стоят кругом этих древних храмов и исторических развалин. В дневной зной на дворе невидно ни одной фигуры, кроме провожающего монаха... Кажется, весь старый монастырь вымер и обратился в такую же усыпальницу, как и часовня царя Давида.

Мы сидели на одной из верхних галерей, прямо висевшей над обрывами скал, спрятавшись от солнца, и не зная чем остудить свое разгоревшееся тело. Вино было выпито — и тем хуже было для нас.

Полдневный покой природы, такой же глубокий, как и ее полуночный покой, казалось, овладел теперь всею жизнью. Лесные горы, широкими и далекими волнами обставшие кругом монастырь, словно застыли в синем знойном тумане. Застыли цветущие бездны, сиявшие под нами каменные обвалы дороги, сады, хуторки, видимые отсюда как на ладони, даже сама бешеная и ревущая река, изливы которой сверкали там, внизу между лесов и скал, неподвижным серебром, но которой рев и плеск уже не достигают сюда до мирных высот обители...

За этими зелеными горами все тоны дальних гор, сначала темно-синих, потом скалистых, потом снеговых... «Прометеевы скалы» живописно высятся своими голыми, словно ножом обрезанными, утесистыми стенами. За ними еще не растаявшие снега Сванетских гор, а еще дальше, правее, вечные ледники главного хребта. Но выше нас, выше всего, что нам было видно отсюда, на подоблачной макушке лесистой скалы, осеняющей Гелати, вырезаются на яркой синеве неба развалины еще другого монастыря, бывшего древним уже в те далекие века, когда царь [289] Давид клал первые камни своего знаменитого храма, возникшего, может быть, еще в годины первой христианской проповеди и первых христианских гонений.

Торжественное великолепие жаркого летнего солнца, казавшегося неподвижным в своем царственном одиночестве, на своей полдневной высоте, словно залило потоками золотого огня и эту бездонную синеву южного неба, и эту чудную панораму красот земных, на которую мы любовались с своей безмолвной монастырской галерейки...

* * *

Монастырь Моцамети совершенно спрятан в боковом ущелье гор, так что его едва видно с Гелатской дороги. Но пропустить его мне не хотелось.

Моцамети, пожалуй, древнее самого Гелатского монастыря и тоже очень почитается народом. Мы добрались к нему удивительно живописною, но с непривычки очень опасною дорогою. Она идет большею частью по краям высокого обрывистого берега Цхал-Цители... Сама Красная речка извивается внизу на дне прелестной благоухающей и цветущей пропасти, а коляска наша четверкой в ряд едва умещается на тесной дорожке между скалами и бездной; если бы не привычные лошади, прижимающиеся друг к другу, как люди, в необходимые минуты, и не ловкость нашего смелого возницы, беззаботно погоняющего свою четверню на самых жутких поворотах дороги, — можно было бы дорого поплатиться за подобную дерзкую поездку по дороге, едва устроенной для пары лошадей. Хорошо еще, что не было дождя и мало было осыпей и промывов, которые обыкновенно разрушают здешние дороги с невероятною быстротою.

Вид Моцамети один из поразительнейших по красоте и оригинальности. Из глубокой зеленой бездны на крутом повороте реки поднимаются отвесные стены [290] скал, на высоком месте которых стоят башни, церкви и живописные домики этой маленькой древней обители, вырезаясь на фоне окрестных зеленых гор. Коляску нужно бросить и взбираться на скалы пешком.

Ворота монастыря заперты оригинальною цепью — гибкою и несокрушимою дикою виноградиною. Вообще виноградина нередко заменяет на Кавказе веревки, цепи и прочие связи. В Сванетии из нее делаются висячие мосты через пропасти и реки, по которым, впрочем, может переходить только железная нога сванета,— до того гибок и шаток этот воздушный мост. Один наш инженер, делавший изыскание дорог в Сванетии, погиб на таком мосту вместе с своим багажом, сорвавшись с этой неудержимо качающейся пружины.

Моцаметский монастырь с трех сторон окружен глубокою пропастью Красной речки и поэтому почти неприступен. Кроме того его охраняли еще каменные башни, две из которых стоят и теперь. Он весь скучен на узком темени скал и, можно сказать — состоит из обрывов. Негде разбить сада, негде устроить двора; ступишь шаг — и наткнешься на пропасть. Убогие домики его келий, с зыбкими точеными лесенками, галерейками, балкончиками, приделаны к обрывам, как стрижиные гнезда, и поэтически убраны плющом и ярко-кровавым гранатником. Все просто, бедно, тесно до крайности. Большая, низкая комната для богомольцев совершенно пуста. Крошечные садики, в роде цветников, сбегают между келийками по обрывам. В одном из них мы увидели закопанный в землю огромный кувшин вина с открытым отверстием («чору»), и тут же маленький черпачок из пустой тыквы, насаженный на палку. Не знаю, для кого открыто это даровое угощение,— для [291] самих монахов, как утешение пустынножительства, или для странников алчущих и жаждущих.

Ход в церковь идет сквозь старую башню, тесною своеобразною лестницей. Церковь глубокой древности, но очень бедна. Живопись деревянной иконы Спаса чуть можно разобрать. Направо от входа стоит высокочтимая всею Грузиею святыня монастыря — деревянная рака на резных деревянных львах, устроенная не особенно давно усердием одного русского богомольца, пестрого и довольно безвкусного вида, хранящая в себе мощи князей-мучеников Давида и Константина.

Это единственные мощи во всем Закавказье. Князья эти в начале VII века владели восточною областью Имеретии, землею Аргветскою, славились своим благочестием и мужеством, и погибли во время нашествия на Имеретию аравийского халифа Мурвана Глухого; он замучил молодых князей за их смелый отказ принять ислам и тела утопил в Рионе. Они были потом вытащены из воды и похоронены в древнем погребальном склепе, над которым стояла полуразрушенная церковь Благовещения.

Через 300 лет после этого события, в 1040 году, царь Баграт возобновил церковь на ее теперешнем месте и перенес в нее из склепа останки святых мучеников для открытого поклонения верующих. Здесь возник монастырь Моцаметский, что значит «мученический».

Монахи, кажется, и теперь считают мученическую смерть специальным преимуществом своего монастыря. Бездны зияют кругом, и ничего нет легче, как оборваться в них с какого-нибудь чуть живого балкончика или капризно извивающейся лесенки. Особенно страшно на убогом балконе убогой монастырской гостиницы. Кажется, одно неосторожное движение — и [292] нет человека. Голова мутится не на шутку, пока не привыкнешь.

Недавно один простой имеретин ночевал в гостинице и, выйдя в темноте на двор, не попал на лестницу и сорвался в пропасть.

Монахи однако рассказывают это не в виде предостережения, а в виде соблазна. Человек этот, растроганный благочестивою поэзией святой обители, пожелал будто бы сложить в ней свои кости; Бог услышал его молитву, и через несколько минут он уже покоился мертвый в желанных стенах монастыря. Братия его похоронила в ограде своей, чего почти никто не может удостоиться даже и за большие деньги. С таким оптимистическим складом мыслей можно без труда сжиться со всякою судьбою. Цел ли, пропал ли, сыт ли или голоден, всегда найдется объяснение в свою выгоду.

Счастливы в таком случае эти моцаметские монахи, в своем ласточкином гнезде! Они сумели самым простым образом разрешить одну из неразрешенных задач житейской философии.

VI.

Дворянская усадьба в Имеретии.

Князь Вл. М. сдержал свое слово и выехал за мною в Самтреди. Я обрадовался случаю погрузиться в настоящую деревенскую глушь Имеретии и познакомиться на месте и воочию с бытом ее сельского дворянства, в сопутствии человека, так близко знающего край и его обитателей. Мы нашли коляску или фаэтон, как ее обыкновенно называют здесь на Кавказе, и покатили очень комфортабельно по шоссейной дороге, прямо на север от потийского железного пути, [293] на правый берег Риона. Тут же, около станции Самтреди, но на левой стороне Риона, уже начинается Гурия.

Признаюсь, эти фаэтоны на лежачих рессорах у каждой маленькой станции железной дороги, везущие вас до закавказским проселкам, это шоссе, ведущее не в Москву и не в Казань, а просто-напросто в деревню Кулаши, ничем не известную и ничем от других не отличающуюся,— привели меня в большое недоуменье и заставили не совсем добрым словом помянуть свою родную «цивилизованную» Русь.

Рионская равнина — это одна из роскошнейших и богатейших стран всего Закавказья и, конечно, всей России. Недаром она издревле привлекала к себе поселенцев Греции и Италии. Это один громадный неистощимо-плодородный сад, орошенный обильнейшими водами, как теплица защищаемый от севера стеною Кавказа, от востока стеною Сурама, широко открытый дыханию теплого западного моря, жаркий как теплица и как теплица полный цветов и плодов.

В рионской долине не бывает засухи, не бывает неурожая. Воздух слишком насыщен парами, почва слишком насыщена водою ключей, чтобы особенно нуждаться в дождях.

Сухо лето — родится прекраснейшая пшеница и «гоми»; влажно лето — лезут из земли целые леса кукурузы. Даже голод 1879 года, от которого так жестоко страдала Грузия, Армения и многие другие соседние области Кавказа, не мог коснуться этого счастливого уголка. Саранча, обычный бич Закавказья, висящий над его хозяйством как меч Дамокла, точно также не посещает рионской долины: последняя слишком сыра, слишком населена для нее, слишком густо заросла своими лесами. Саранча, как бедуин, как всякий житель степей, любит простор, безлюдие и сухой зной пустыни. [294]

В Кулаши едешь словно по Швейцарии или южной Германии. Такое благосостояние, порядок и приличие кругом.

По обе стороны шоссе, за рвами, полными воды, без конца и перерыва стелятся живописные деревни. Крестьянские дома рионских имеретин нисколько не хуже, не меньше и нисколько не менее красивы, как и дом любого немецкого бауэра.

Их высокие громоздкие кровли деревянной черепицы, с точеными решеточками, с тенистыми галерейками, необыкновенно приветливо глядят среди своих широких зеленых дворов, осененных громадными старыми деревьями, окруженных тесною оградою стройных итальянских тополей.

Ровики, полные воды, опоясывают снаружи эту живую ограду, совершенно разобщая соседние усадьбы, обеспечивая хозяина и от посещений соседского скота, и от соседского пожара. Впрочем большие пожары совершенно немыслимы в этих мирных хуторках, где каждое строение одиноко тонет в траве и деревьях; где нет ни печей, ни боровов, ни соломы; где обширные лады разделяют друг от друга соседние хозяйства.

С улицы, в каждую усадьбу, так тщательно огороженную рвами и деревьями, ведут большие и крепкие ворота. Ворота — это нечто очень важное в жилище имеретинского крестьянина. Это целое серьезное сооружение, с обширною крышею, под полями которой без труда прячутся арбы, с массивными столбами, с дедовскими несокрушимыми скамьями по сторонам, на которых усаживается глазеть на улицу вся семья и на которых может не только посидеть, но и выспаться утомленный прохожий. Тяжелые ворота отворяются хозяином только в необходимых случаях; а чтобы скот, обладающий на [295] Кавказе необыкновенно сметливостью, не воспользовался калиткою наравне с человеком, калитки ворот проделаны аршина на 1 1/2 выше земли, так что: шагнуть в них можно только с каменной ступеньки. Однако гимнастическое искусство и умственное развитие кавказских скотин доходит до того, что последний поросенок нимало не стесняется изобретениями хозяев и лезет себе через их калитки, как пожарный по лестнице.

* * *

Свиньи вообще разорители Закавказья. От них никуда не спрячешься, против них не защититься ничем. Маленькие, худые, взъерошенные, красно-бурого цвета, с громадными головами, с пугливо-настороженными, торчащими вверх ушами, оне сохраняют на себе еще всецело, и внешним видом своим, и своею чуткостью и сметливостью, тип того дикого родителя своего, от которого оне произошли и с которым оне не перестают входить в тесное кровное и духовное общение в многочисленных лесных дебрях, где хозяева предоставляют им кормиться и размножаться круглый год, как им заблагорассудится, без всяких затрат на помещение, надзор и корм, без всякой заботы об улучшении их свинской породы.

Имеретины не выносят жира и не могут есть наших десятипудовых сальных свиней. Они не едят даже коровьего масла, которого вы поэтому не встретите почти нигде в Имеретии. Если самоед и лопарь полярного севера могут с наслаждением жрать пудами китовый жир или сальные свечи, то солнце юга вызывает в человеке совершенно противоположные потребности — непобедимый вкус к плодам и вину и отвращение от жира. Я подивился однако находчивости имеретина в его вечной борьбе [296] с разорителями его хозяйства, которыми он тем не менее очень дорожит, в виду их совершенной нетребовательности и большой доходности. Мне попадалось множество свиней, с надетыми на шею рогатками, в роде воловьего ярма, которые должны уничтожать всякие попытки бедного животного проникнуть через дыру плетня, в подворотню или другие запретные места, на горе имеретинскому хозяину.

* * *

Целые версты тянулись зеленые сады и домовитые усадьбы крестьян, чередующиеся кое-где с более обширными и более богатыми усадьбами дворян, которые большею частию сидят подряд, целыми гнездами, отдельно от бывших своих крестьян.

Дворянские усадьбы однако вовсе не отличаются от крестьянских своим типом, а исключительно только размерами и красотою домов.

Те же зеленые дворы — скатертью, обнесенные тополями, среди которых редко раскинуты тенистые орехи, смоковницы, чинары; те же крутоверхие деревянные дома с прохладною галерейкою впереди; те же накрепко запертые разукрашенные ворота на улицу. Отступлений от этого типа очень немного, хотя попадаются и двухэтажные, и каменные дома.

* * *

Мы въехали в мирные зеленые сады князя Вл. М... уже вечером, по длинной тенистой аллее. Дом его представлял обычный тип здешних средних дворянских домов. Срубленный в углы из двухвершковых досок, связанных столбами по простенкам, с потолками без насыпки, с неподсыпанным одиночным полом, приподнятым аршина 1 1/2 над землей и незащищенным фундаментом, дом этот очень забавлял и изумлял меня, жителя [297] щигровских снегов и курских морозов, привыкшего видеть помещичьи дома,— закупоренные как бочки с керосином, законопаченные, заштукатуренные, обшелеванные, обмазанные и засыпанные сверху и снизу, с двойными потолками, двойными полами, двойными дверями, с множеством огромных печей, топящихся по два раза в день.

Эти щели чуть не в палец, свободно пропускающие веселый свет солнца и сквозь стены, и сквозь пол, невольно радуют мое запуганное северное сердце и убедительно говорят ему, что не везде же на свете медвежья берлога, что есть же и у нас, на Руси, счастливые уголки, где не страшна зима, где январский воздух не кажется смертельным врагом, от которого стынет душа и тело, и которому нельзя позволять просунуть в жилище человека даже своего носа.

Длинная тенистая галерея, обнесенная кругом деревянными рундуками, составляет обычную гостиную грузинского дома, в которой проводят гораздо больше времени, чем внутри его. Впрочем, в расположении и убранстве дома князя М... уже не заметно ничего местного, грузинского, и он совершенно походит в этом отношении на наши русские дома.

* * *

Вдова-княгиня, мать князя В..., его дядя и молодая кузина не говорят ни слова по-русски, и я должен был отвечать на их любезные приветствия и гостеприимные приглашения всякого рода через молодого князя, ставшего поневоле моим толмачом.

Тем не менее, мы беседовали друг с другом за чаем и за ужином, которым меня накормили хлебосольные хозяева. Тут я в первый раз хорошо ознакомился с особенностями грузинской кухни, которую потом мне пришлось изучать очень часто. [298]

Очень крутая каша из «гоми», совершенно напоминающая нашу пшенную кашу, без соли, ставится перед каждым, взамен хлеба, и ею, как хлебом, заедают всякое кушанье. На прибор каждого кладутся кроме того огромные и тонкие блины из суховатого теста без масла, которые можно свертывать и рвать как бумагу. Это «ловаши». Они служат грузину зараз и тарелкою, и салфеткою, и хлебом. Простые грузины в них завертывают, на них кладут и подают разное мясо, ими же утираются или заедают пищу. Вообще хлеб играет большую роль в столе грузина. Нашего обыкновенного хлеба у них нет, ни черного, ни белого. Но за то есть множество сортов своего особого хлеба, который всегда подается в большом изобилии. Кроме «гоми» и «ловашей», у них есть, например, еще «ходжа пури», род пресных лепешек, с сырным припеком, есть «чади», тоже род лепешек из кукурузной муки, превосходного вкуса, пока оне теплы и мягки.

Местный соленый сыр (квели) также имеет важное значение в столе грузина, который заедает им всякую всячину, но особенно вино. Остальное кушанье почти исключительно состоит из разного рода мяс, жареных, вареных, маринованных. Грузинский стол вообще неизыскан, деревенски прост, но обилен и сытен.

Впрочем главное украшение и центр тяжести всякого грузинского обеда — это не еда, а питье. Вино — свое, и самый небогатый человек пьет и льет его кувшинами, как мы, жители русской деревни, пьем свой квас. Несмотря на то, что мы ужинали совершенно одни, любезные хозяева по грузинскому обычаю провозгласили несколько тостов за меня и моих родных, и мы порядочно таки выпили на сон [299] грядущий вкусного и не особенно легкого местного вина.

* * *

Утро я хотел посвятить на осмотр имеретинского хозяйства, и поэтому отправился с своим обязательным хозяином пошляться по Кулашам.

Меня сразу поразила сравнительная простота, пустота и безжизненность здешнего помещичьего хозяйства. Экономий, в нашем русском смысле, с разного рода постройками и заведениями, со всевозможным, дорого стоющим инвентарем, со множеством должностных и рабочих людей всякого сорта, тут и помину нет.

Здешнее дворянство большею частию не имеет ни возможности, ни охоты серьезно заниматься хозяйством. Состояния всех расшатаны страшно, все в неоплатных долгах, ни у кого почти нет свободного оборотного капитала для необходимых затрат; а хозяйственных, технических или коммерческих знаний еще меньше у всех, чем денег. Поэтому грузинское дворянство в большинстве своем вовсе не хозяйничает, даже не пытается хозяйничать, а просто живет на доходы своих имений, стараясь как можно менее тратить на поддержку имения и оплачивать даже необходимый рабочий труд не деньгами, а самыми продуктами хозяйства.

Поэтому безмятежный сон и трогательное спокойствие, слишком непривычные и потому отрадные, как всякий идеал, для русского хозяйственного глаза, царствует в усадьбах кулашских помещиков.

Тут не увидите ни конных заводов с длинными конюшнями, ни скотных дворов, ни хлебных магазинов, ни сараев с земледельческими орудиями, ни артелей пахарей, выезжающих на [300] выкормленных экономических лошадях с плугами, сеялками и запашниками.

Около дома кухонька без трубы, с очагом посредине, где в одно и тоже время готовят себе кушанье господа и их прислуга, да маленькие клетушки для хлеба и птиц, — вот и вся усадьба дворянина средней руки. Скот загоняется прямо в лесах и горах. За двором, оттененным редкими большими деревьями, обыкновенно тянутся кукурузники и виноградники, содержимые почти первобытно, с рассеянными среди них плодовыми деревьями. Одне только усадьбы обрабатываются наймом; поля же отдаются крестьянам из-полу, даже на крестьянских семенах, чтобы избегнуть всяких хлопот и расхода. Сеют почти исключительно яровые хлеба, кукурузу и гоми (кавказское просо), реже — пшеницу.

Рабочих достать почти нельзя, вследствие крайне высоких цен и большого нежелания имеретинских крестьян наниматься на работу чужого поля, вместо своего собственного. Обыкновенному годовому работнику, вместо 45 и 50 р., за которые он живет в средней России, здесь платят 120 и 150 р. в год. но и то он работает спустя рукава, а требователен втрое больше русского. Впрочем, и таких трудно найти.

Жалко ходить но целым лесам черешен, тутовых и фиговых дерев, орехов разного рода, оплетенных везде виноградом, принадлежащим помещикам, и совершенно никем неохраняемым. Не только всякий идет туда нарвать себе плодов зрелых и незрелых, но прохожие и проезжие безжалостно ломают целые ветви с плодами, а когда понадобится — губят и целые деревья. Свиньи табунами роются в густой траве этих лесков, пожирая массами опадающие спелые ягоды и орехи. [301] Хозяйки грузинские в этом отношении мало домовиты, редко что запасают впрок, редко когда варят, сушат или солят ягоды, а пользуются ими, пока оне на дереве.

Вообще хозяйство грузинского дворянства производит впечатление поразительного бессилия и дремоты. Оно должно или вовсе замереть в непробудном сне, или энергически стряхнуть с себя средневековые отношения к земле и труду, вооружить способную грузинскую молодежь реальными знаниями, путем деятельного образования, создать капиталы для хозяйственных учреждений, обществ, ферм, складов и проч. Иначе грузинскому дворянству в самом скором времени грозит всеобщее экономическое крушение, с которым, разумеется, тесно связано и общественное значение их в своей стране. Участь испанских гидальго, в дырявых плащах под рыцарскими гербами, не особенно соблазнительна и должна, кажется, образумить самых беспечных и самых легкомысленных.

Два года тому назад, помнится, грузинское дворянство все целиком обращалось чрез наместника с всеподданнейшею просьбою к государю императору о сложении с дворянства громадных недоимок старых лет. Не знаю, могла ли быть удовлетворена эта просьба, мотивированная тем, будто обстоятельства делают Закавказье театром постоянных войн, разорительных для дворянства и не дозволяющих возникнуть в Грузии прочному хозяйственному строю.

Но, во всяком случае, подобные экстренные меры не избавят край от неминуемо грозящей ему судьбы, если грузинские помещики будут искать причин своего повального экономического упадка вне себя самих. Война войною, и в отговорках этих есть [302] своя доля правды. Но было бы натяжкою утверждать, что война уже так часто посещает Кавказ в последние годы. Война действует вообще разорительно на все государство, но специально на Грузию она могла бы гибельно действовать только в случае оборонительной войны, при частых вторжениях неприятеля, чего, к счастию, мы уже давно не запомним. Напротив того, сосредоточение наших собственных войск в закавказских провинциях должно было бы служить одною из могучих причин процветания края, так как десятки миллионов рублей, издержанных на армию и армиею, большею частию поневоле остаются в тех местностях, где стоит войско. Местные жители получают столько случаев сбывать возвышенною ценою всевозможные продукты своего хозяйства, промыслов и торговли, служить войску своими перевозочными средствами, вообще иметь при нем заработки всякого рода, что можно положительно ожидать сильнейшего обеднения Закавказского края по уходе из него войск.

Мы уже не говорим о том, что потребности войны и войска создали множество удобных путей сообщения и много новых центров торговли и промышленности, которых Закавказье не видало бы при других условиях.

Война влияет вредно на хозяйство Грузии совсем другою, нравственною стороною своею. Она помогает старому рыцарству Грузии пребывать в старых рыцарских преданиях, вкусах и обычаях. Она сталкивает его слишком часто с Азией, воспитывает его слишком долго мечем и копьем и поневоле заслоняет от него Европу, делает его чуждыми ее мирных идеалов промышленного труда и высокой образованности.

До сих пор идеал наездника и воина крепко [303] сидит в голове и сердце каждого грузина, какой бы университет ни прошел он, каким бы специальностям ни посвятил себя. Я крепко убедился в этом во время своих поездок по деревням и городам Закавказья.

Кажется, с вами беседует человек вполне европейского воспитания и понятий, самой миролюбивой и даже педантической профессии, безупречно либеральный и прогрессивный, говорящий цивилизованным языком литературы, одетый в фасоны Петербурга и Одессы. Вы совершенно забываете с ним, что вы в Азии, что перед вами кавказец; но вдруг застучали стаканы, зазвенела зурна, раздалась плачущая, плакать заставляющая наивная грузинская песня,— и как чудом каким перерождается мнимый европеец. Черные азиатские глаза вспыхивают удалым огнем, трезвые книжные фразы внезапно заменяются радостным гиканьем дикаря — и вы уже видите его вполне своим, таким же, как они, с полным азарпештом в руке, за веселою попойкою, за дружного песнью, носящимся в лезгинке, скачущим на коне в отчаянной джигитовке.

Таковы, мне кажется, все грузины, от помещика и воина до судьи, учителя, попа, чуть не до самых архипастырей их.

И, знаете ли, я должен покаяться, что меня лично очаровывала эта искренняя впечатлительность и порывистость грузинского характера. В нем столько молодости и свежести жизни, к сожалению, давно забытых трезвыми, возмужалыми обществами Европы. Конечно, грузинское веселье всегда очень близко граничит с ссорою, и дружеский стакан вина у них очень скоро заменяется ударами кинжала.

Но все-таки, сами по себе, беспечная удаль и веселая общительность необыкновенно располагают к [304] ним человека, привычного у себя дома видеть столько скуки, сдержанности и натянутости.

И однако, тем не менее, несмотря на трогательные поэтические воззвания Альфонса Доде, le chaperon rouge, цыганствующее начало жизни, везде вынуждено слагать свою бродячую арфу перед прозаически-суровою прялкою хлопотливой хозяйки. Везде в мире скопидом-муравей баснописца получает право с презрительною ирониею отворачиваться от легкомысленной, веселой стрекозы и самодовольно уносить свое сытое брюшко в свой тепло-насиженный дом, оставляя на морозе голодную жрицу танцев и песен. Этот жребий крыловской стрекозы несомненно висит и над хозяйственным будущим грузинского дворянства, как бы ни были симпатичны нам его душевные свойства.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887

© текст - Марков Е. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001