-

12-Е АПРЕЛЯ 1877 ГОДА ПОД ГОРОДОМ АЛЕКСАНДРОПОЛЕМ

(Воспоминание адъютанта).

12-е апреля 1877 года — день объявление войны Россиею Турции, особенно знаменателен для кавказской армии. В этот день она фактически обнажила оружие и вступила на путь походно-боевой жизни. С этого дня началась действительная служба каждого из нас, начались все наши походно-боевые труды. Этот день насколько важен в истории, настолько знаменателен в военно-бытовой, жизни молодой армии. Он в свое время вызвал много таких впечатлений и чувств, какие только один раз переживаются войсками, вступающими первый раз на боевое поприще. Такой день есть как бы родоначальник всех последующих дней войны. Поэтому вспомнить его, в исходе десятилетия, по нашему мнению, есть долг каждого, кому близко все пережитое за минувшую войну.

Тихая, пасмурная ночь спустилась над Александрополем, накануне 12-го апреля. Обычная жизнь дня постепенно затихала и прекращалась. Мало по малу огни в домах погасали, улицы пустели. Приближалась полночь. Мирное население, по обычному порядку, большею частью уже спало. По улицам города встречались только лица из числа приезжих, так или иначе связанных интересами с армиею. Даже офицеров и вообще военных лиц было видно мало. Огни горели только по гостиницам и ресторанам. Лагери наши — один под самою крепостью и другой — в 12 верстах от нее под деревнею Баяндур — спокойно стояли на своих местах. Почти в полночь неожиданно разнеслась весть: «война объявлена». С быстротою молнии весть эта облетела город. Все засуетилось, зашевелилось, ожило. Улицы быстро стали заполняться народом. То и дело слышатся голоса: «Правда ли, что война объявлена». Тут и там показались [139] адъютанты и ординарцы — то пешие, то конные. Тревога распространялась все более и более. Город снова ожил. Толпа тревожно ожидала подтверждение распространившейся вести. Недолго томилась она ожиданием. 12-е апреля уже наступило. Объявление войны стало совершившимся фактом. Отовсюду последовали соответствующие приказания. Адъютантская и ординарческая служба разгорелась, войска подняты на ноги, готовятся к походу и ждут своего корпусного командира.

Трудно передать на словах то, что каждым новичком пережилось и перечувствовалось тогда в

Какие-нибудь минуты и часы. Что- то серьезно торжественное было на душе; смутная тревога смешивалась с непонятным восторгом; какое-то инстинктивное влечение вперед, в эту неизведанную даль, полную разнообразных приключений и подвигов, сменялось невольным, хотя и мимолетным, сожалением о покидаемых друзьях, связях, о насиженном уютном уголке и подчас о приятном покое. Но чувство какой-то тайны, совершающейся на глазах, какого то переворота, случившегося в это еще не наступившее утро, снова увлекало все вперед, вперед, скорее за границу, на войну, уже теперь действительную войну, совсем не похожую на те войны, о каких так много нам читали и рассказывали и какие строились в нашем воображении.

На всех лицах видно было непонятное перерождение. Из спокойно-мирного гражданина каждый член военной семьи с этого памятного дня становился действительным воином, действительным представителем защиты Веры, Царя и Отечества. Кажется, каждый говорил себе: в долгий, неизведанный путь, на жизнь или смерть, вперед, вперед, вперед....

Вот уже стало известно приказание «к 4-м часам утра снять неприятельские посты». Корпусный командир со всеми управлениями и чинами собирался к войскам. Еще не блеснул луч зари, как он выехал от своей квартиры к лагерю под Баяндуром к Кавказским гренадерам — дивизия с артилерийской бригадой. Бодро шли лошади, весело ехали всадники. Но, не проехав и версты от города, наша свита встретила первую партию пленных турок-кавалеристов, конвоируемых нашими молодцами-драгунами. Какие то встревоженные, изумленные и жалкие были эти турки. Тут же в первый раз почувствовалось неприятное состояние при мысли о плене и пленных, что- то унизительное в этой мысли, а по отношению к пленным, виденным своими глазами, — полное отсутствие какой либо жалости или сострадания, а скорее нечто враждебное, вызывающее. Свита корпусного командира была и велика, и молодцевата. Думалось, что уже одна она [140] сама по себе внушительная сила, а что же после этого наш дорогой кавказский корпус — и говорить нечего. В голову никому не приходило, что нас мало, что не по силам нам начинать наступательную войну, что мы встретим какие либо препятствия на своем победном пути. И, действительно, нужно было видеть, чувствовать и сознавать, как представились наши войска в день объявление войны. Как будто это были не те войска, какими все мы привыкли видеть их в наши мирно-трудовые дни, в наши будни. Как будто это были все новые войска, но только со знакомыми лицами, точно они усилились, возмужали. Чем-то грозным, мужественным веяло от них; казалось, что они сейчас только вернулись с поля брани, увенчанные победою. Непонятно, почему при первом взгляде на войска все внимание сосредоточивалось на солдатах, не обрывалось от них. Так и хотелось смотреть в глаза каждому солдату, прочитать в них, что-то они говорят и думают? Потому ли, что чувство и мысли офицеров в эти минуты каждому из нас были понятны, или потому, что сила солдат в это время была так внушительна, могуча, что приковала к себе все внимание? По-видимому, тут происходила тайная, душевная, совершенно естественная поверка самих себя, насколько у нас может быть велика вера в эту силу, эту решительницу будущих наших побед. Но недолго пришлось ждать решение той, так сказать, мимолетной загадки, какая крылась в душе в эту минуту. На торжественно объявленную командиром корпуса весть о войне и на поздравление его с походом прогремело такое могучее «ура», какого нам, молодежи, не доводилось еще слышать. В этом по истине богатырском , «ура» инстинктивно сказались наши «чудо-богатыри», каких когда-то имел бессмертный Суворов. Весело стало от одного этого «ура». Оно сказало главное, а взгляды солдат подсказали остальное. Восторги кавказских гренадер не могли даже выразиться обычным приветствием; вместе с громкими перекатами «ура» носились в воздухе солдатские шапки.

Величественна была картина отряда, так глубоко-энергично откликнувшегося на призыв к оружию. Но вслед затем не менее величественна была и другая картина обращение того же отряда в молитве к Тому, Кто дает «на враги победы и одоление». Горяча была эта молитва, задушевная, истинно-христианская. В этой молитве светилась та сила, какая зиждется только на твердой вере в Провидение, на вере в своих вождей, на вере в правое дело. Все это сказалось тогда с такою ясностью и простотою, с какою [141] сказывается одна вечная правда. Само небо благословляло нас тогда, окропляя своим теплым, весенним и легким дождем.

Кончилась молитва, началось самое дело. Закипела работа на реке Арпачае, бойко устанавливаются мостовые принадлежности системы Каппеля. А тем временем отряд окончательно готовится к переходу границы. Корпусный командир, простившись с отрядом, повернулся со всем своим штабом к другому отряду, стоявшему под самым Александрополем, — бригада 39-й пехотной дивизии и три батареи 39-й артиллерийской бригады. Уже было около 7-ми часов утра, когда корпусный командир подъехал к этому отряду, давно ожидавшему официального объявление всем известной вести. Здесь повторились те же картины, каких мы только что были свидетелями под, д. Баяндуром. Молено сказать — одна душа и одно тело было в нашем славном корпусе. Здесь ко времени приезда корпусного командира собралась уже большая масса публики, в том числе родные, знакомые офицеров и солдат. Не чувство обыкновенного любопытства привлекло сюда эту публику, по-видимому ничем не связанную с войсками. Нет, эта публика переживала с войсками такие же волнения, заботы и тревоги, какие выпали в этот день на долю войск. Эта публика успела свыкнуться, слиться с войсками за время продолжительной зимней их стоянки в ее домах и семьях. Поэтому она провожала войска как бы членов своей семьи, часть своего города. Нечего говорить о родных, друзьях и знакомых. Их привело сюда понятное чувство разлуки с близкими людьми, которых они могли видеть в этот день, молит быть, последний раз. Тяжелое оставляет впечатление эта разлука — прощание в тот день, когда бросается жребий о жизни или смерти многими из тех, чья жизнь нужна для жизни матерей, жен и детей и чья смерть, силою роковой судьбы, становится неизбежной для вечной жизни славного имени армии, Царя и Отечества. Это тяжелое прощание отцов с детьми и женами, друзей и знакомых с друзьями и знакомыми, всего отряда с родною землею долго и долго продолжалось, пока не был устроен мост чрез р. Арпачай ¹. Лишь к 2 3/4 часам дня этот мост был готов и только с этого времени началось вступление наших главных сил в неприятельскую землю.

Кавалерия уже давно сделала свое дело. Неприятельские посты были [142] сняты еще к началу дня, но не все без сопротивления. Впервые тогда произошло столкновение наших передовых кавалерийских частей с неприятельскими постами, впервые было обнажено оружие, впервые раздались ружейные выстрелы и впервые пролилась кровь. Впервые же явились и жертвы с обеих сторон. «С нашей стороны был убит только один казак», — так гласило тогда первое известие с театра войны; со стороны же турок убитых было четверо и несколько раненых, а пленных — семь офицеров и около 80-ти нижних чинов. Кто этот был казак, эта первая жертва войны? Имя его останется неизвестным истории, оно не замечательно никаким особым подвигом, а только служило выражением мужества и несомненной храбрости той части, к которой он принадлежал. Но воспоминание об этой первой боевой жертве дорого каждому участнику войны. Этот казак открыл собою путь к доблестям многих и многих храбрых воинов нашего славного корпуса.

Мост уже совершенно готов, отряд только ожидал команды, чтобы вступить в неприятельскую землю. Уже отданы последние приказания. Все зашевелилось. Начались последние прощание на родной земле. Наконец раздалась команда для движения. Заколыхались грозные русские штыки. Бойко двинулись к переправе наши кавказцы, под звуки своего боевого марша. Вот они уже на мосту, твердо и смело отбивая такт, а нот они и на той стороне, на вражьей земле, ставшей с этой минуты уже своею. Удальцы, кавказцы, осеняя себя крестным знамением, дружно шли, точно лились рекой наперерез р. Арпачая. Вот уже вытянулась длинная непрерывная лента штыков. Голова ее уже поднялась на высоты и стала скрываться с глаз. Все дальше и дальше вытягивается эта грозная лента — лавина, беспрепятственно, заливая собою ту землю, которая переживала уже последние минуты турецкого владычества. Вот двинулась и наша артиллерия, громыхая своими грозными, но пока молчаливыми орудиями. Любо было видеть эту мощную союзницу пехоты, сослужившую доблестно свою молодецкую службу. Люди и кони артиллерии так и рвались вперед, а орудия своим покачиванием как бы молча разделяли их порывы. Наконец прошла и артиллерия. Двинулись обозы. Легкий форменный обоз пошел так же бойко, как и артиллерия. Но вот тронулся не форменный, вновь заведенный обоз — молоканские и немецкие фургоны. Чем и как только он был нагружен! Это были не фургоны, а целые дома. Трудненько сдвинулся он с места, а еще труднее стал подниматься на крутой турецкий берег. Чуялось, что недалеко он в тот день уйдет. Остановки были, почти с каждым [143] фургоном. Все это видел корпусный командир и видели все его окружающие. Но делать нечего, нужно было двигаться, подпрягать и вытаскивать застревающие фургоны. Кое-как большая часть обоза перебралась. Правда, дождик почти не переставал моросить, дорога от этого разбухла, движение стало весьма затруднительно даже и для легкого обоза.

Наконец двинулся и корпусный штаб в полном своем составе. С непонятным волнением вступал во вражью землю и пишущий эти строки. Это была уже не мечта, а действительность. Ведь давно, еще с августа месяца, я видел эту землю, был на ней ранее, но все это не то. Я был на ней то как любитель небольших приключений, то как гость — по приглашению любезного бим-баши, начальника передового поста, уже попавшего в плен. А теперь я на ней, как член великой русской армии, победоносно вступившей в пределы Турции. Вот мы миновали стоявшие на берегу знакомые мне постройки турецкого поста, теперь опустевшие и расхищаемые жителями; вот мы поднялись и на высоты, служившие нам с августа месяца излюбленным предметом наблюдений с нашего берега. Открылся громадный горизонт. Глаз так и устремлялся вдаль, туда, откуда каждый ожидал врага. Думалось, вот-вот где-нибудь покажется' он. Но кругом все было тихо, безмолвно. Точно мы шли по своей стороне. Сами жители и армянское духовенство лежащих по дороге и соседних деревень торопливо шли навстречу корпусного командира, изъявляя ему полную покорность. Ничто и не намекало о близости врага. Лишь воображение рисовало его пред глазами. Так, случайно появившийся на горизонте на одном из пригорков всадник со стороны Ардагана был принят за неприятеля. Но маленькая тревога, пробежавшая у многих при виде этого всадника, вскоре рассеялась. Оказалось, что это был наш милиционер, искавший в сторонке поживы. О турках же только были одни догадки. То говорили, что они у Карса, то у Суботана, то будто бы торопливо скрылись за Саганлуг. По-видимому и корпусный командир не знал точно, где они были в этот день.

Мало по малу мы обогнали обоз. Медленно он тащился. Некоторые фургоны совсем остановились в стороне, у других лошади выбивались из сил, а у некоторых поломались оси или колеса. Чересчур усердно, не в меру они были нагружены. Уже вечерело. Между тем отряд дошел до ближайшей татарской деревни Мулла-муса, в семи верстах от переправы. С самого раннего утра он был на ногах. Идти далее очевидно было нельзя. Переход этот [144] хотя был и не большой, но весьма утомительный. Отдых был крайне необходим. Поэтому и решено было ночевать у д. Мулла-муса. Головные части отряда, перейдя границу в 2 3/4 ч., пришли к этому пункту около 4-х часов, а последние прикрытия обоза перешли границу только в 7 часов вечера и притянулись к биваку уже позднею ночью. Быстро отряд становился на биваке. Тут и там показались бивачные дымки и огоньки. Не ожидая обоза, солдаты начали себе варку в своих котелках, а офицеры нетерпеливо поджидали своих денщиков с походными самоварчиками. Корпусный штаб устроился против правого фланга бивака, разбив наскоро палатки. Обоз его, шедший в голове обозной колонны, прибыл к биваку около 6-ти часов. Чрез 1/2 часа уже можно было выпить благодетельного чаю, а потом и закусить, чем Бог послал. Настоящей варки уже некогда было делать. Всем хотелось скорее отдохнуть. Так и большинство частей осталось без обеда и ужина. Недостаток его был до некоторой степени вознагражден пожитками деревни Мулла-муса, жители которой — татары — первоначально было не любезно отнеслись к нам, а затем скоро стали предлагать за наличные деньги все, что у них имелось. Они, видимо, не привыкли получать деньги за свои продукты.

К 10-11 часам вечера весь отряд уже отдыхал на биваке, под открытым небом, так же спокойно, как и у себя дома. Кавалерия была впереди в небольшом переходе, а наши гренадеры ночевали у д. Тихнис, всего в семи верстах от нас, на одной высоте. Лишь в корпусной квартире еще отдавались последние приказание для движение на следующий день. К 12-ти часам и тут все затихло.

Так прошел первый день нашей походно-боевой жизни, полный самых разнообразных и новых впечатлений, забот и тревог, день, навевающий и теперь, спустя целое десятилетие, самые живые и отрадные воспоминание о многих последующих славных и тяжелых днях, пережитых нашею доблестною кавказскою армиею.

Все мы тогда дружно и весело перешли границу, но далеко не все вернулись. А теперь, спустя десятилетие, еще более поредели списки наших вождей и героев. Сохраним вечную память о незабвенных героях Кавказской войны — Геймане, Лазареве, Тергукасове, Граббе, Шелковникове и многих других, с которыми невозможное делалось возможным. Пожелаем доброго здоровья для новой славной службы уже немногим оставшимся в живых.

Н. С-в.

Комментарии

1. Мост этот строился на русских козлах, из материала, бывшего под рукой, саперами. В обыкновенное время р. Арпачай переходима вброд, а в апреле вода несколько поднялась; устройство моста, особенно для пехоты, было совершенно необходимо.

Текст воспроизведен по изданию: 12-е апреля 1877 года под городом Александрополем. (Воспоминание адъютанта) // Военный сборник, № 5. 1887