-

ШАХ-ГУССЕЙН

Живя на Кавказе, я много слышала о закавказской провинции Карабах, которая славится богатством природы и своими дивными конями золотоблестящей масти. Женщины там, говорили мне, так красивы, что сама природа создала для них естественный гарем, обставив их Жилища со всех сторон скалистыми, неприступными горами. Эти рассказы заинтересовали меня, и я воспользовалась первою представившеюся возможностью во время моего путешествия по Закавказью, чтобы свернуть в сторону и побывать в бывшей столица Карабахского ханства, Шуше. Моя решимость вполне вознаградилась, когда дорогою я узнала, что попаду на татарский праздник Шах-Гуссейн или, сокращенно, Шах-Сей. В тот год он приходился в мае, когда природа Закавказья находится в полном цвете своей чарующей весны, еще без сильных жаров, что должно было облегчить страдания добровольных жертв фанатизма при тех самоистязаниях, которыми сопровождается этот единственный в своем роде праздник.

Карабах населен Татарами, сделавшимися полу-Персиянами; такое смешение племен неизбежно при близком соседстве этой провинции с Персией. При одинаковой вере, наши закавказские шииты отличаются большим фанатизмом, чем настоящие Персияне, и это придает им большой вес у их заграничных собратий, так что последние нередко спешат из Персии в Закавказье провести важнейшие из своих праздников в Шамахе, Кубе, Шуше, Эривани или Дербента.

Шуша, главный город Карабаха, расположена на скалистой горе, отделенной от других соседних гор [493] крутыми обрывами. С двух сторон город обнесен крепостною стеной с бойницами и башнями, а два противоположные фаса образуются природными отвесами скал. Подъем в город тянется на семь верст. Понятие о местности, на которой расположена крепость, лучше всего может дать ея название: Шуша по-татарски бутылка. В настоящее время крепость Шуша потеряла свое былое значение и с каким-то грустным величием смотрит на долину, одиноко рисуясь на горизонте.

Каждый приезжий, глядя на прекрасные каменные дома Шуши, построенные в два и в три этажа, легко может предположить, что и внутренняя обстановка этих зданий, и образ жизни их обитателей, соответствуют наружному виду. Но увы, здесь доказывается как нельзя лучше, что быть и казаться не одно и то же. Подъем в Шушу очень затруднителен, в особенности в мае, когда мне случалось ехать. В эту пору беспрестанно попадаются по дороге перекочевывающие жители низменности, которые огромными таборами тянутся на летнюю кочевку, на элаги (Пастбища, отводимые для корма скота, который составляет все богатство и единственный предмет торговли кочующих племен) Кирских высот и Лысых гор. В наиболее узких местах дорога вьется зигзагами по окраинам гор, но ее нельзя сравнить с лентой, а скорее с грядами, как будто взборожденными для забавы; причиной тому горные потоки, которые уносят с собой землю, оставляя одни голые и острые камни.

Встреча с караванами в этих узких местах дает время насмотреться на вьючных верблюдов, подкованных быков, несущих на себе, ради своего флегматического темперамента, целые кучи детей; дети-подростки и женщины идут пешком, гоня перед собою коров, катеров (Мул), баранту (Стадо баранов) и ешаков (Род мелких ослов). Все это толпится, жмется к горе, чтобы дать место экипажу. Пестрота караванов, крик и визг полуобнаженных, смуглых детей, мычанье и блеянье стад, лай собак чрезвычайно утомляют слух и зрение. [494]

Благодаря пожертвованию одного богатого жителя Шуши, дорога в этот город стала в последнее время гораздо сноснее, но так как нашли, что повороты ея «выведены не по циркулю», то местные власти предположили устроить новую дорогу, как объяснял мне мой ямщик Татарин. Он выражался ломаным русским языком, стараясь жестами дополнить скудный запас выражений. «У нас в Карабах один год начальник три, один солнца не любишь: дорога сюда тащи». Он показал направо. «Другой мала-мала садись в Тифлис пошел; трети солнце любишь: сюда дорога тащи». Он указал налево. Я в его же тоне заметила: «А ахчи (Деньги) пропал!» — «Деньга много в Карабах!» с гордостью ответил он. Но хотя их и много, а все-таки жаль мне стало жертвователя.

Наконец, с остановками, шагом, мой маленький, легонький тарантас кое-как дотащился до Шуши. В сухое время его везли семь лошадей.

Жителей в Шуше до двадцати тысяч, — Татары, Персияне, Армяне; из Русских же только служащие. За неимением гостиниц, мне пришлось воспользоваться восточным гостеприимством, и я остановилась в доме одного почетного бека, который сообщил мне, что праздник Шах-Сей уже начался накануне и будет продолжаться еще девять дней. Благодаря частым сношениям с Русскими, хозяин мой, оставаясь шиитом, был далек от всякого фанатизма, и я могла рассчитывать на его готовность познакомить меня с подробностями магометанской духовной драмы, которая разыгрывается на празднике Шах-Сей. Я просила его быть моим чичероне; он с любезностью согласился на это, и объяснил мне историческое значение события, к изображению которого относятся разнообразные торжества описываемых мною дней.

Гуссейн, сын Алия и внук по дочери Магомета, почитается магометанами как основатель секты шиитов. Когда Алий был свергнуть с престола и убит Омаром, магометане разделились на две главные секты, шииты и сунниты, а поздние из них выделились еще новые сектаторы. Праздником Шах-Сей, шииты чествуют печальный эпизод гибели своего проповедника. Гуссейн, имевший много [495] последователей, тайно был приглашен для проповеди в калифат Багдадский, куда и отправился со всем своим семейством и имуществом, через пустыню. Тогда Багдадом управлял халиф Иезид, который, узнав об этом, выехал с войском шимера (Главнокомандующий) навстречу Гуссейну, чтобы окружить его и взять в плен. Видя себя в опасности, Гуссейн успел известить о своем ужасном положении преданные ему народы, и чтобы выиграть время в ожидании своих спасителей, предложил шимеру решить участь сражения единоборством, на которое должны были выходить поочередно его сын и племянники. Сын Гуссейна Абаз вызван был на поединок в ту минуту, когда он ехал с подарками к своей невесте, и был убит. За ним пали племянники Гуссейна, потом сам Гуссейн, неожиданно пораженный кинжалом во время молитвы, и наконец, все остальное семейство. Эти сцены служат содержанием мистерий, разыгрываемых у мечетей и во дворах караван-сараев; роли в мистериях исполняются или выписанными из Персии актерами, или местными любителями. Ночные сатурналии молодежи, которые опишем ниже, изображают сбор народа на призыв Гуссейна. Последнее действие драмы происходит в поле и сопровождается выражениями страшного фанатизма. Тут шииты наносят себе раны в голову, в память того момента, когда народ, явившись на помощь Гуссейну и не застав его в живых, в отчаянии обратился к самоубийству.

Во время праздника внешний вид татарской части города ни в чем не изменяется, за исключением того, что в некоторых улицах балконы домов украшаются изящно драпированными киосками, откуда хозяева угощают прохожих шербетом. В четыре часа пополудни запираются лавки, мастерские, и жители спешат к мечетям, или в караван-сараи, богато убранные шалями и коврами. Внутренность караван-сарая весьма удобна для представления; внутри двора находится обыкновенно бассейн, все здание образует большой четырехугольник с лавками, выходящими во двор, расположенными в два и три этажа, и опоясанными двойным рядом открытых галерей; [496] бассейн во время праздника закрывается досками, служащими подмостками для представления.

В четыре часа я отправилась в сопровождении моего обязательного хозяина в караван-сарай у главной мечети. Здесь должна была начаться мистерия второго дня, так как весь праздник продолжается десять дней по числу исторических сцен.

Благодаря приветливости и вежливости Карабахцев, мне не трудно было найти удобное место, и я присоединилась к небольшому кружку русских зрителей, против которых магометане не выказывают здесь никакого предубеждения: за то не совсем любят они видеть посреди себя Армян, и те, (Шиитские Армяне, благодаря Русским освободились из-под тяжкого ига ханов, при которых они не могли считать своими ни жен, ни дочерей, ни имущества: теперь они сравнительно благоденствуют, но еще не могут отрешиться от страха при виде своих прежних утеснителей, особенно во время празднования Шах-Сея, так как прежде им запрещалось выходить в эти дни из своих домов) в свою очередь, боятся в эти дни с ними сталкиваться.

Мы пришли довольно рано; мне поставили прекрасное кресло на пружинах, как знак того, что европейский комфорт проник даже и сюда. Возвышение над бассейном, занятое сценой, было покрыто дорогими коврами; от него отделялось узкое пространство по направлению к одной из лавок, служившей местом для костюмирования и выхода действующих лиц. Лавки всех этажей караван-сарая служили ложами, двор партером, крыши райком, галерея мечети, далеко выдвинувшийся ея фронтон и минареты были предоставлены ханшам и почетным бекшам.

Несмотря на то, что лавки были сверху донизу набиты весьма дорогими товарами, хозяева с радостью уступали их зрителям, совершенно спокойные за целость своих товаров. Нигде не видно было полиции, все было чинно, тихо и торжественно.

Начало религиозной церемонии было следующее. Вышли трое мулл и заняли места на возвышении. Главному из них подали кресло; он, по-видимому, должен был только наблюдать за действиями других, а двое стали над разостланною шалью. Присутствовавшие из шиитов начали [497] пересылать одни через другого деньги, как иногда при тесноте передают у нас в церквах. Один из мулл принимал деньги, считал их и громко говорил: «столько-то, за здравие такого-то,» другой творил молитву, и когда он произносил* «аминь», все присутствовавшие повторяли это слово. Такое единодушие молитвы было весьма торжественно. Довольно большие суммы приносились за здравие Его Величества, за Государя Наследника и за Наместника Кавказского; сбор на этот раз превышал триста рублей, о чем и было объявлено во всеуслышание. В то же время дети почетных жителей, одетые в траур, с мехами, перекинутыми через плечо, и наполненными шербетом, ходили между зрителей, минуя только христиан, и без различия званий угощали всех прохладительным питьем. (Это совершается в честь Измаила, сына Агари, в память того что ему был чудесно ниспослан источник в пустыне Аравийской) В особенности милы были сыновья принца Бехмет-Мирзы; (Персидский принц, живущий в Шуше под покровительством русского правительства; у него до четырнадцати жен) их было до двенадцати, они все казались близнецами и в отличие от других детей имели на своих высоких шапках какой-то бриллиантовый знак, который мне не удалось рассмотреть.

По окончания молебствия муллы удалились, уступив место актерам. Тогда явился Гуссейн, его семейство, и шимер; за ним шел режиссер в обыкновенном персидском платье. Он расставил действующих лиц, которыя держали в руке роли, написанные на круглых, маленьких складных бумажках. Режиссер подходил к каждому, указывая очередь. Актеры декламировали, пели. Даже на постороннего зрителя, совершенно незнакомого с языком, содержание мистерии, ея унылые напевы и восторженная декламация производили грустное впечатление. Что же касается до шиитов, то чем дальше шло представление, тем сильнее они рыдали, а когда сестра Гуссейна стала перед ним на колени, умоляя принять кровную жертву ея сыновей и допустить их к единоборству, стенания народа огласили весь театр.

По окончании последней сцены, все поспешили домой, чтоб [498] отдохнуть от впечатления, и собраться с силами для ночной церемонии, которая продолжается также изо дня в день, до девятого дня праздника.

В Шуше, кроме двух главных мечетей, есть почти во всяком квартале маленькие мечетки; они содержатся на счет околотка, и в них муллы ежедневно обучают мальчиков. У этих-то мечетей, во время празднования Шах-Сея, около десяти часов вечера, по барабанному бою, сбирается молодежь; водружают значок и формируют партии, представляющие собою народ, идущий на выручку Гуссейна. Дети почетных лиц становятся во главе партий; каждый вооружается длинным загнутым посохом, иногда с дорогою отделкой. Посох держат в правой руке, a левою берутся за кушак своего товарища, и таким образом образуются непрерывные вереницы в тридцать, или сорок человек. Литаврщики, барабанщики сопровождают партии; крайние несут мушалы, — род сквозного железного фонаря, который набит тряпьем, напитанным нефтью, и надет на длинный шест; они горят ярко, но распространяют нестерпимый запах. Один молодой Татарин, несущий мушалу, сделался жертвой неосторожности. Так как нефть подливали на ходу, то по неловкости поднощика, этот юноша был облит ею, и во мгновение ока вспыхнул, представив собою страшный огненный столб; партия, в которой он находился, искусно маневрируя и не прерывая цепи, отхлынула от него, и он остался в пламени! На него набросили войлоки, но напрасно: огонь уже успел поглотить свою жертву. Во главе каждой колонны несут значок. Партия Шаксеванцев резко отличается от других; она состоит из артели рабочих, приходящих ежегодно для каменной работы и штукатурки из Персии. Они составляют те же вереницы, но без палок, идут мирно, без скачков, ударяя правою рукой в грудь; через плечо у них перекинуты мешки, как атрибуты их занятия. Они занимают место позади всех. С места партии начинают двигаться медленно, подпрыгивая в кадансе с ноги на ногу, потом все шибче, быстрее, но не изменяя такта; они должны обойти весь город и места, где живут почетные семейства ханов. При встрече с партией другого околотка прыжки увеличиваются, все потрясают посохами [499] и, при криках «Сейдар гейдар», (Государь идет) впадают в страшную экзальтацию; пот течет с них градом, дыхание превращается в свист и шипение. Кроме того, они отдают при встрече друг другу честь; этот салют выражается умением ловко, не прерывая цепи, свернуться в круг и пропустить вперед гостей или партии другого околотка. Все партии посещают непременно те дома, где в течение года был покойник. Дом, которому сделана эта честь, высылает, по состоянию, деньги или сахар. Одна ханша, около дома которой мы смотрели на эту церемонию, отпустила на каждую партию по голове сахару и по пяти рублей; партий было до тридцати; их легко сосчитать по числу мушал. Не дешево обошлись поминки! Собранные деньги идут на покупку нефти, которой сжигается в эти дни огромное количество.

Партии разделяются по местности города на верхние и нижние; верхние претендуют на первенство, потому что в их приходе хранится знамя Алия (белый значок с изображением кровавой руки), в них самые ярые фанатики. Но нижние партии нередко оспаривают притязания верхних, говоря, что это случайность, и что если бы знамя находилось у них, то и они были бы не менее ревностными его хранителями. Из-за этого нередко возникают даже ссоры.

Во время ночных сборищ полиции приходится удваивать свою бдительность, и со стороны ея надо много находчивости, чтобы предотвратить столкновения и не раздражать фанатиков явным вмешательством. Татары часто пользуются общим увлечением и экзальтацией, для того чтобы под шумок выместить свои личные неудовольствия и вражду. Тут появляются иногда и сунниты, которые, чтобы не быть узнанными, участвуют в плясках.

Смотря со стороны на эту толпу молодых и сильных людей, с прекрасными, выразительными чертами лица, нельзя не пожалеть, что вся деятельность их ограничивается скаканьем из году в год в честь Гуссейна и ежедневным блужданьем от скуки по базару.

Последняя, страшная церемония праздника происходит за стенами крепости. Между татарскими кладбищами, между склонами гор, ведущих к городу, выдается плоскость [500] которая и служит местом для представления, и бесчисленные зрители унизывают собою все выступы этого громадного естественного амфитеатра.

В двенадцать часов дня от главной мечети отправляется процессия фанатиков, которые во все продолжение шествия рубят себя по выбритой голове острыми шашками. Процессию открывают носилки, на которых несут одежду Алия, около неё сидит живой ворон (изображающий того ворона, который будто бы слетел на останки Алия, но не прикоснулся к ним). Позади ведут великолепно убранную лошадь, покрытую окровавленною попоной, и несут на больших носилках человека в львиной коже, который все время стонет, и стоя на коленях, беспрестанно бьет поклоны. Это олицетворение того предания, по которому лев, бросавшийся на тело Алия, отступил, начал плакать и молиться. В 1854 году роль эту исполняла настоящая львица, привезенная из Персии. (Львица была без цепей, но сохраняла спокойствие приличное торжеству, что муллы и объяснили святостью изображения одежд пророка; русские зрители, не разделявшие этого мнения, сильно встревожились, но их успокоили, сказав, что львица с утра была накормлена до сыта, и что она, несмотря на запах крови, долго не пожелает полакомиться человеческим мясом) За носилками следует гробница Гуссейна, украшенная червонцами, парчой и шалями; потом тело сына Гуссейна, роль трудная для исполнителя, которому приходится долго представлять мертвеца; затем подарки его невесте на блестящих подносах; и, наконец, в паланкине, группа девиц, посланных на встречу молодой хозяйки; они рвут на себе волосы и поют молитвы. Актеры предыдущих представлений, одетые в костюмы, едут на лошадях, за ними идут: прислуга Гуссейна, верблюды с его имуществом, горнисты и барабанщики, а иногда полный хор военной музыки, который на месте представления играет то сигналы, то тревогу, то похоронный марш.

Вот идет партия человек в сорок, одетых в траур, с расстегнутыми воротами и с зажженными восковыми свечами; они часто останавливаются и поют молитвы, а иные кричат, ударяя себя в грудь: «Вай! Гуссейн! (Ай! Гуссейн!) [501] Шах Гуссейн!» или слитно: «Ваксей! Шахсей!» Этот крик слышится всюду.

Вот пять или шесть добровольных мучеников: они желты как воск, и обнажены до пояса. На головах их в живые раны воткнуты острые перья, или стрелы из тонкого, заостренного камыша. По обе стороны груди под кожу проткнуты кинжалы, на спине тоже. На руках, от плеча до локтя, продето в тело по нескольку замков. Все это обвешено зеркальцами и другими блестящими вещицами; кинжалы придерживаются свернутым платком, который слегка подвязывают, чтобы кожа не слишком разрывалась при движениях. Эти мученики своих заблуждений идут медленно, малейшая неровность шага причиняет им ужасную боль; таким образом, они задерживают задних, которым, поэтому, приходится в свою очередь лишний раз угостить свою голову ударом острой шашки.

По бокам этих вольных мучеников шло несколько человек, до половины обнаженных и обремененных тяжелыми цепями, которыми они били себя немилосердно; их спины и плечи были багрово-синего цвета, рубцы вздулись, и сквозь них просачивалась кровь.

Вид всех этих истязаний чрезвычайно поразил меня; я выразила мой ужас бывшему со мной беку, но он уверял меня, что от этого не умирают, и указывал на одного старика, бывшего в группе фанатиков, который уже третий раз, по обещанию, исполнял свою роль. Тут же находился мальчик, лет четырнадцати, который самоистязался по обету матери; эта женщина по временам подходила к нему, поправляла кинжалы, всаживая их глубже в тело, а из-под кинжалов брызгала при этом струя крови. Мне не пришлось долее заняться этою потрясающею картиной. Еще более ужасное зрелище готовилось впереди. Две тысячи человек, с бритыми и израненными головами, в белых длинных саванах, густо запятнанных, или скорее залитых кровью, проходили мимо нас в две линии, обращенные лицом к лицу. Взявшись левою рукой за пояс соседа, в правой держа обнаженную шашку, они подпрыгивали с ноги на ногу, как в ночных плясках, но тише и плавнее, при криках: «Шахсей! Ваксей!» Блестящие шашки часто с размаха опускались на головы, [502] и кровь лилась струями, заливая белый новый коленкор. Многие, не пройдя и половины пути, изнемогали, но позади них шли туземные доктора, которые клали им в рот лед, а иных сажали на лошадей и довозили до места. Если доктора заметят, что кто-нибудь уже чересчур порезался, то к ранам прикладывают свежий навоз, весьма полезное и сподручное лекарство, потом крепко стягивают голову платком. Почти все приходят на место с платками на голове, красными от просачивающейся крови. Потом все усаживаются на коврах, и действие начинается.

Представление на поле есть повторение всей мистерии, которая по частям разыгрывалась ежедневно в мечетях. Однако же доводить ее до конца местные власти не позволяют, опасаясь слишком сильного взрыва фанатизма. Бывали примеры, что толпа с ожесточением нападала на актера, исполнявшего роль шимера, и избивала его до полусмерти, забывая, что это их мирный соотечественник.

Женщины также принимают участие в празднике; они идут по обеим сторонам процессии, ударяя себя в обнаженную грудь, царапая лицо и вырывая волосы, — обряды, которые они обыкновенно исполняюсь на похоронах близких людей. Дети, не исключая самых крошечных, но только одни мальчики, также бывают изрезаны цирюльниками.

По окончании праздника, обыкновенно около пяти часов, все участвовавшие в процессии спешат в баню, и там прикладывают к ранам целебные мази, которыя, как здесь уверяют, залечивают все немедленно; а Татары зрители (Не для всех обязательно резаться; это делают по обету на известный срок, по окончании которого исполнившее обет являются на праздник в качестве зрителей) готовят плов на поле и возвращаются домой позднее. В восемь часов татарский квартал замирает. Считая от последнего дня праздника, шииты на сорок дней облекаются в траурные одежды, которые, по окончании срока, раздаются бедным.

Этот день не обходится обыкновенно без несчастных последствий, но шииты тщательно скрывают их, в особенности от Русских. Для них самих смерть в этот день — прямая дорога в рай, подтверждением чему служит следующий слышанный мною случай: [503]

Нисколько дней тому назад один офицер из соседней штаб-квартиры спешил в Шушу, чтобы посмотреть на церемонию последнего дня Шах-Сея. Лошадь под ним была горячая и пугливая. Подъезжая к крепости в ту самую минуту, когда процессия выходила из ворот, офицер увлекся зрелищем и ослабил поводья; лошадь испугалась, рванулась в сторону и понесла его прямо в толпу женщин, одну из них она сильно ударила в голову и смяла. Офицеру было уже не до праздника; он поспешил к коменданту, чтоб объявить о несчастии, которого он был невольною причиной. Комендант оставил его у себя, в надежде, что до вечера все объяснится. Прошло часов восемь, никто не являлся с жалобой; у офицера отлегло от сердца, он начал думать что ошибся, что женщина не убита, а, быть может, только ушиблена. Но каково было его удивление, когда вошел переводчик коменданта, посланный на розыски, и объявил, что женщина действительно убита, но что никто не изъявляет по этому случаю неудовольствия, так как ей выпала завидная участь предстать на суд Предвечного Судьи в такой великий день.

Все время моего непродолжительного пребывания в Шуше было поглощено праздником Шах-Сея, и потому я ограничиваюсь только его описанием.

Сделаю лишь одно замечание. Жаль, что православная церковь в Шуше бедна и не может с должною пышностью исполнять те из наших праздников, которым самая обстановка придает особенную торжественность. Это могло бы иметь благодетельное влияние на иноверческое народонаселение, тем более что русская церковь стоит посреди площади Татарского квартала, а ограда ея служит любимым местом сборища для Татар: все праздные люди Шуши (а их там очень много) сходятся тут по вечерам для беседы и для обмена скудного запаса новостей. Впечатления этих дней произвели во мне такое нравственное утомление, что я была очень довольна, когда начали запрягать мой тарантас парой тощих лошадей и усердно тормозить его с места для крутых спусков в обратный путь.

А. Н-О.

Текст воспроизведен по изданию: Шах-Гуссейн // Русский вестник, № 10. 1866