АДЫЛЬ-ГИРЕЙ КЕШЕВ

(КАЛАМБИЙ)

АБРЕКИ

Рассказ черкеса.

(Рассказ этот действительно писан природным Черкесом, который. Как читатели могут видеть, вместе с полным знанием русского языка соединяет литературное дарование. Разумеется, автор рассказывает здесь не о самом себе, а воссоздает то, что ему знакомо из непосредственных впечатлений, из виденного и слышанного. Несколько рассказов его, под тем же псевдонимом, были помещены в Библиотеке для Чтения)

Нас у отца было всего двое детей – я да старший брат. Выросли мы в земле абадзехов, а родились в Кабарде. Еще ребенком, лет семи, помню, я расспрашивал иногда отца, зачем он переселился в чужую землю, далеко от родственников и друзей. «Как тебе знать дела старших?» - отвечал на это обыкновенно отец. Только когда мы подросли и уже могли крепко держаться в седле, отец рассказал нам причину, почему он покинул родной край. Видишь ли, дело-то из чего вышло. Был у отца закадычный [128] приятель, с которым он чуть не в одной рубахе грелся; и горе, и радость, и добыча – все было у них пополам. Раз они поехали, по обыкновению своему, поворовать немножко. День выждали в лесу, а ночью пробрались тихонько в один аул. Здесь они разлучились, чтобы высмотреть в одиночку удобнейшие места для кражи. (Так всегда делается между хорошими ворами; только непривычные к темным ночам бредут гурьбой, и зато никогда не знают удачи). Когда отец вернулся в назначенное для сходки место, товарища там не оказалось. Он простоял в большом нетерпении, до полуночи. Товарищ не ворочался. Тогда отец пошел к высмотренной конюшне, вывел оттуда, безо всякой помехи, трех добрых коней и отправился домой, думая, что и приятель его вернется домой с такой же добычей. Прошла после этого целая неделя: приятеля все еще не было. Отец не в шутку испугался и бросился тотчас разузнавать, что бы такое случилось с его приятелем. Отец не ел, не пил в эти дни; по сто раз в час забегал в дом его наведаться, не воротился ли он, или по крайней мере, нет ли какого о нем слуха. Наконец, в один вечер, приехало к отцу несколько незнакомых лиц, с требованием возвратить украденных коней. Отец ахнул от изумления и досады, однакож прикинулся, что ничего не понимает. Он подумал, что приезжие только подозревают его в краже, как это часто случалось. Но потом дело разъяснилось. Друг отца, пойманный на месте кражи, в конюшне, назвал своего товарища, и тем хотел купить себе свободу. Однако, его продержали до тех пор, пока не удостоверились, что именно отец украл трех коней. Отец вынужден был отдать лошадей, которых все это время держал привязанными в лесу. Случай этот черной кошкой проскочил между приятелями. Из друзей они сделались вдруг злейшими врагами. Ссора не долго протянулась. При одной встрече новых врагов, недостойный друг отца пал. Родственники его стали угрожать отцу, хотя при жизни покойника, они всеми силами старались сбыть его как-нибудь с рук. Отцу моему, волей-неволей, пришлось оглядываться по сторонам и избегать встречи с новыми врагами. Дело все-таки не обошлось без маленьких стычек и вынимания винтовок из чехла. Отец говорил, что если бы враги захотели, на самом деле, убить его, то случаи к тому представлялись почти на каждом шагу[129], но они храбрились только для виду, чтобы люди не считали их трусами, не соблюдавшими родовой чести. Под конец, они предложили отцу, через посредника, оставить край, чтобы не напоминать им в каждую минуту о неотомщенной крови. Отец с негодованием отверг это бесстыдное предложение, и поручил посреднику сказать, что оружие должно порешить это дело. Дело мало-помалу перешло в руки людей. Прибегли к шарьяту. На отца пала плата за кровь. А как у него не было на это ни средств, ни охоты, то он и удалился к абадзехам. Здесь он нашел самое радушное гостеприимство. Общество, в котором он поселился, взяло на себя прокормление его семейства на первую зиму, а весной вспахало ему отдельное поле и предоставило, на всегдашнее пользование, лучшую часть покоса.

Первые старшины абадзехские искали дружбы моего отца; каждый осыпал его щедрыми подарками и лаской, желая привлечь к себе. На другого беглеца, пожалуй, никто бы не захотел даже посмотреть, потому что человек, не ужившийся в родном краю, как хочешь, не всякому может показаться хорошим. Но отец мой был не таков. Его нельзя было не уважить. Редко кто мог бы стать впереди его там, где требовалось уменье обворожить знакомого и незнакомого. Из уст его словно ручьи меда текли. Если захочет, бывало, кому понравиться, так будет говорить с тем хоть целый год, а не выронит ни одного неприличного слова, не сделает ни одного такого движения, которое могло бы оскорбить дворянский вкус. Может, оттого он хорошо узнал все эти тонкости, что рано сиротой остался. А известна доля сироты. Никто не проглотит в жизни столько горьких капель, как бездомный бедняк. К каждому человеку он ласкается, как собака, у всех ищет покровительства и защиты, потому и всем хочет понравиться. Бедственно, конечно, такое житье – и врагу не следует его пожелать, но правда и то, что тот, кто вырос в сиротстве, не походит уже на прочих людей. Он несравнимо лучше их. Почему? Спросишь. Потому, что он не знал с колыбели ни ласк, ни нежностей; ходил зимой босой, в лохмотьях, ел объедки чужой семьи; если побивал его до крови ровесник, то он сносил терпеливо, хотя мог бы и больнее отплатить за обиду; он видел, как мать заботливо окутывала своего сына в жестокие морозы, [130] своим дыханием отогревала окоченевшие члены, тогда как он, бедный сирота, продрогнув до костей, с посиневшими губами, жался к чужому очагу, боясь ежеминутно, чтоб его не столкнули оттуда. Он видел, как однолетки его скакали в праздники на резвых лошадках, закинув за пояс красивенькие пистолеты, между тем как он толкался в толпе, глотая обильные, ни для кого не дорогие слезы. Зато каждая обида, каждая боль сердца, каждая накипевшая на душе желчь, укрепляли его, как хрупкое железо закал, и, подняв голову среди невзгод, он уже делается нечувствительным к душевным и телесным страданиям; его уже ничто не томит. Отец мой – дай ему Бог место в раю! – испытал на себе все это. Чужой очаг научил его, как нужно обходиться с людьми. Не было такого неуживчивого человека, с которым он не поладил бы. Счастлив был князь, имевший его при себе. Отец возвышал его в глазах людей своими благоразумными советами и знанием дворянского обычая. За это его так и прозвали княжеским спутником.

Между адигами такому человеку везде, как дома. Его никогда не посадят с конца, а всегда выдвинут вперед. Имея такого главу, семейство наше сделалось вскоре как бы урожденным в незнакомом краю. А как подросли мы, как стали выезжать, вместе с другими юношами, так, поверишь ли, на нас начали смотреть точно на князей. Кунацкая наша стала любимым сборищем всех, кто с винтовкой на плече садился на коня, - не из одного нашего аула, а из целого околотка. Так правилом и сделалось, чтобы каждая партия непременно выезжала с нашего двора; иначе, думали, и удачи не будет.

Отец давно твердил нам, что нанесенная ему Кабардинцами обида остается без возмездия. «Я, может, скоро умру, - говорил он потом, - но помните, что вы абреки». Не раз водил он моего брата знакомить с местностью, и выучил его так хорошо, что брат знал каждую тропинку в Кабарде и вдоль Кубани: ни темная ночь, и никакие туманы не могли сбить его с дороги; хоть с завязанными глазами он мог бы провести куда угодно. А ты, верно, знаешь, что в наездах хороший вожак нужнее чем самый храбрый наездник. Всякий знакомый с темными ночами скажет тебе тоже самое. Храбрый человек только поощряет товарищей своим примером, он не выпустит лишнего [131] против других заряда; но без вожака никакая партия, если только в ней есть хоть один человек с мозгом в голове, не пустится в дальний путь. Бывали случаи, да не так еще давно, что целые шайки отборный наездников погибали, как стадо скотов, а все оттого, что оставались без проводников в чужой земле, как рыба, выброшенная на песок. Уж такого стыда не могло случиться там, где находились мы с братом. Если бы рассказать тебе десятую часть тех опасностей, через которые невредимо проскальзали мы, уаллахи! Ты бы подумал, что я вру. Да, так! Я сам, очевидец, иногда сомневаюсь, не во сне ли все это было. Сам посуди, не похожи ли на проделку ходжи, например, вот эти два случая (беру самую малость, потому что всего и в месяц не перескажешь). Раз, в осеннюю пору, когда обнаженная земля не могла укрыть не только человека, но и птицу, мы с братом провели шайку мимо ворот русской крепости, под самыми носами часовых на каланче. Лошади наши, почуяв близость жилья, громко ржали. Мы сами очень ясно слышали кашель караульных и звук оружий, перебрасываемых, от скуки с руки на руку. Сорок всадников проехали мимо крепости так же незаметно, как если бы пролетела над головами часовых ночная птица. Такие случаи повторялись всякий раз, как мы отправлялись на добычу, потому что тогда, как и теперь, где переправа через реки, там русские выставляли или крепость, казачий пост, или сторожевую вышку. Пешеходу даже трудно было обойти их. Другой раз, брат мой оказал партии такую услугу, что его, с того времени, не иначе называли, как первым вожаком. Случай этот расскажу тебе подробнее, потому что он довольно замечателен. Едва ли от кого другого услышишь что-нибудь подобное, хотя каждый адиге, если он не просидел век свой у очага своей сакли, с закопченною от дыма бородой, засунув ноги в золу, насчитает в своей жизни тысячи чудес.

В числе пятидесяти отборных всадников, перешли мы Кубань и проникли в самую глубь казачьих земель. Время стояло рабочее. Скрываясь дня два в темном лесу, мы видели, не в дальнем от нас расстоянии, жнецов и косарей. Слышали веселый говор и песни гяуров, и с нетерпением ждали распоряжения старших в купе (партия), чтобы броситься на готовую добычу. Назначили минуту [132] нападения под вечер, когда рабочие сбирались в свои хутора. Мы живо приготовились. Поправили седла, осмотрели оружие и, разделившись на две партии, шагом направились из леса. Партия, в которой находился я, должна была остановиться на окраине леса и ждать, пока другая, пройдя по балке, не преградит жнецам дороги в хутора. Помню, как сильно во мне билось сердце, каким огнем пылало все мое тело. Разве один охотник, наскочив на раненого оленя, испытывает такое чувство, какое испытал я в те незабвенные минуты. Я досадовал на медленность; уши мои жадно прислушивались, не раздастся ли сигнальный выстрел и знакомое «бей». Товарищи мои тоже удерживали себя силой. Между тем, быстро темнело. Последняя краска дня исчезла за вершиной леса. Наконец, послышался сигнал. Мы с гиком высыпали из лесу и врубились в самую гущу жнецов. Опорожнив винтовки, ударили в шашки и через полчаса покончили дело. Казаки отчаянно оборонялись косами и вилами, а многие даже оружием, так что, имей они хоть мало времени собраться с духом, едва ли бы удалась попытка. Впоследствии я сам видел, как трудно разорвать табор из связанных повозок. Но в этот раз нападение было произведено так быстро и неожиданно, что каждый гяур остался неподвижно на том месте, где стоял. Много мужчин легло на месте, много скрылось в лес. Добыча наша была очень велика, потому мы не обратили внимания на бежавших. На каждого из нас приходилось по три ясыря (пленных), все почти из мальчиков и молодых девушек. Мы затруднялись, кого из них выбрать, и кого оставить. Большая часть товарищей забрали по четыре и более пленных. Так иногда жадность помрачает умы людей! Однако, когда рассеянная партия наша собралась в кучу, люди благоразумные, бывалые, советовали бросить по крайней мере третью часть добычи. Сначала никто и не думал послушаться такого совета. Некоторые даже громко высказали противное мнение: «не всякий день можно наткнуться на такой случай, и потому брезгать тем, что Бог послал, не следует». За этими толками мы больше провозились, чем за схваткой. Ты сам знаешь, какой человек адиге. В пустяках он шагу не сделает против воли старших, притворяется таким скромным, безгласным, что, уаллахи, невольно подумаешь, не обратился ли он в того старичка в сказках, что, по одному знаку своего господина, [133] останавливал птиц в облаках и из глубины семи полос земли вызывал невиданных красавиц. Но как только дело коснется его интересов, в разделе добычи, или в чем другом, тогда лучше зажмурь глаза, заткни покрепче уши и отвернись в сторону. На слово старшего последний молокосос, только что выпущенный из-под полы кормилицы, готов отвечать двадцатью. В тот вечер я сам не меньше других петушился. «Кто не любит добычи, может и с пустыми руками поехать. Легче еще будет!» проговорил я несколько раз, довольно громко. Брат услышал меня и так погрозил нагайкой, что я не только закусил губы, но еще и отпустил тотчас трех своих пленных, оставив у себя только одну девушку. Брат мой начал увещевать и других, только не нагайкой, а умным словом.

- В этом купе, сказал он, - я вижу много достойных дворян, которые и по уму, и по храбрости выше меня, но, надеюсь, они меня извинят, если я к их уважаемому голосу осмелюсь прибавить и свой. Бог – да будет свята всегда Его воля, и да славится, пока мир стоит, имя Его – благословил наше предприятие. Мы, шутя, можно сказать, завладели огромною добычей, перебили врагов истинной религии. Ни один товарищ не оцарапан. За все это каждый да вознесет в душе своей Аллаха! А теперь подумаем о том, что мы находимся посреди русских станиц; путь наш не короток, и усеян постами да пикетами. Казачьи отряды беспрестанно снуют по дорогам. Благородные юноши, собравшиеся здесь, избрали меня вожаком. Я горжусь этим выбором и все силы свои употребляю на те, чтобы оправдать доверие товарищей по оружию. В случае какого несчастья – от чего избави нас Боже! – вся вина падет на мою шею. Поэтому я прошу или выслушать мое слово, или же снять с меня ответственность вожака. Отвечать за участь пятидесяти наездников, среди враждебной страны, я не берусь; а как простой товарищ готов разделять с вами все опасности.

- Говори свое слово, Харакет!- сказали старейшие из купа. – Кто не послушает тебя, тому да будет стыдно пред этим купом.

Молодежь притихла, видя, что дело идет не в шутку.

- Если позволено мне говорить, продолжал брат, - так вот что я скажу. Известно каждому, что излишняя добыча [134] обременительна как для коней, так и для всадников. Скажите, многие ли из нас не отказывали утомленному пешеходу в просьбе – посадить его позади седла? А теперь, к сожалению, куп наш не может похвастать благоразумием. Добыча ослепила его недостойным образом. Большая часть юношей, вижу, нахватили по два, по три ясыря. Что же из этого? Спросите вы может быть – ведь чем больше добычи, тем больше и славы? Так. Но подумал ли кто, что спина лошади не бревно, что со связанными руками нельзя пробираться по неприятельской земле? Бросьте, товарищи, лишний груз. Не забудьте, что нередко нам приходилось довольствоваться парой быков, или двумя-тремя клячами. Теперь же, по милости Аллаха, по ясырю всякий себе может взять. Но нужно десяти по крайней мере человекам быть свободными от всякой тяжести. Пятеро будут постоянно впереди и высматривать, нет ли где засады; другие пять – сзади – обманывать погоню. Послушайте моего совета. Клянусь, я проведу вас, как на ладони.

В купе долго шептались. Всем было жаль расстаться с половиной добычи. Особенно затруднялись, кого назначить в прикрытие. Никто не желал, конечно, отказаться от добычи, ради славы охранения отряда. Один указывал на другого, говоря: «ты бы пошел в прикрытие, лошадь у тебя добрая». А тот, в свою очередь, тоже ссылался на соседа. Если же кто и желал внутренне участвовать в свободном отряде, не решался высказать этого, боясь, чтобы не обошли его при дележе. И здесь прежде всех заговорил мой брат. Такой уж он был странный, не мог никак смолчать. И до сих пор еще удивляюсь, как даже знатные, гордые дворяне слушались его. Должно-быть родятся такие люди на свете, которые что ни вымолви, все выходит хорошо, и перечить им нельзя. Что же бы ты думал? В такую минуту, когда советы отца родного не могли бы ничего сделать, когда корысть затмила весь разум, все приличия в купе, слово брата подействовало на всех. Десять всадников мигом побросали добычу и двинулись в путь. Облегченный куп тоже тронулся. Брат с пятью товарищами поехал вперед; пятеро других, на лучших конях, отстали назади, не теряя, однакож, нас из виду. Небо совершенно стемнело. Черные тучи предрекали или грозу, или сильный дождь. Однако, все обошлось благополучно. Мы ехали целую ночь без остановки и на рассвете были уже на полчаса [135] езды от Кубани. Здесь куп остановился, чтобы посоветоваться насчет дальнейшего пути. Был предложен вопрос: переезжать ли Кубань, пока еще не совсем рассвело, или подождать до наступления вечера в балке? Голоса разделились. Одни утверждали, что чем скорее переедем реку, тем можем быть безопаснее от неожиданных встреч, так как по ту сторону Кубани русские не так охотно ездят. Другие, напротив, полагали, что так как погоня неизбежна, то не лучше ли выждать время, и узнать, куда она направится. Русские никак не могли бы подумать, что мы, захватив такую огромную добычу, решились остаться все еще внутри их страны, потому поиски их должны были устремиться за Кубань. Следов своих мы не опасались. Сухая трава, начинавшая желтеть, не могла нас выдать. Притом, ехали мы большей частью кошенными или потравленными лугами. Наконец, самые кони, замученные долгим путем, нуждались в отдыхе. Все это заставило партию принять последний совет. Куп расположился в балке, вблизи ручья. Лошадей расседлали и, спутав прочно, загнали в одну кучку на самом травяном месте. Человека четыре присматривали за ними. Большая часть купа, разостлав под собой бурки, легла отдыхать. Надзор за пленными поручили двум расторопнейшим молодцам. Я с двумя товарищами, как самые младшие в партии, развели живо огонь и начали варить кашу. А как котелок был очень мал, всего человек на шесть, то приготовление каши для целого купа производилось в несколько приемов. К полудню обед был готов, полбарана, остававшегося от вчерашнего дня, изжарили отлично на вертеле. Мы насилу разбудили куп. Пока раскладывали доли на листья лопуха, кто имел обыкновение молиться – помолился. Когда все расселись по местам, я с товарищами разнес кушание, по порядку, начиная с самого старшего. После долгого поста, каждый с жадностью принялся за свой кусок и вмиг покончил с ним. Пленным тоже поднесли по куску; но никто из них не посмотрел даже на нас: не до еды, верно, было им. Накормив партию, мы взяли порции караульных за лошадьми и отправились было к ним, как вдруг один из них прибежал чуть дыша. Увидев его, все повскакали с мест и схватились за оружие и седла, не разузнав еще что такое случилось. Караульный, трус, что ли, он был, или запыхался очень, только ни слова не мог [136] проговорить, а все показывал рукой в ту сторону, где находились лошади. Тут, конечно, всякий догадался в чем дело, и человек десять быстро побежали к лошадям. Куп засуетился. Кто всыпал порох на полку винтовки, кто поправлял кремень, кто закручивал бурку, чтобы привязать ее к луке, - никто не стоял праздно. Послышался топот наших коней, и не больше как минут через пять весь куп был на конях. Но тут-то и обнаружилась затруднительность нашего положения. Пуститься прямо из балки гуртом на ровное место было бы безумно, потому что с тяжелой добычей партия не сделала бы и версты от легкого отряда казаков. Потянуться вниз, по балке, к Кубани, значило добровольно отдаться в руки неприятеля, потому что балка оканчивалась пикетом, в котором, по меньшей мере, находилось полсотни человек. Счет, положим, не великий сам по себе, но очень достаточный, чтобы навести раздумье, когда имеешь позади себя вдвое сильнейшего врага. Пришлось выбрать одно из двух – бросить всю добычу и искать спасения в быстроте коней, или дулом винтовок проложить себе путь. Иного выхода не представлялось. Не будь у нас пленных, встреча с сильным отрядом никого бы, конечно, не испугала. Мы не удовольствовались бы тем, чтобы без вреда уйти от него, а затеяли бы с ним непременно драку. Но теперь было не то. Проклятая добыча заставила всех призадуматься. Что если кто проболтается, по возвращении домой, о бесстыдном бегстве? – так рассчитывал каждый про себя: - какими глазами будем смотреть на людей? В этих мыслях безмолвствовал куп. Между тем всадник, посланный выглянуть из балки, донес, что отряд быстро приближается двумя партиями. Медлить было нельзя. В балке не было ни куста. Неприятель тотчас же мог нас заметить. Один выстрел, и из пикета казаки перерезали бы нам дорогу. Что ты ни говори, брат, а кто не видал таких опасностей, тот не в праве еще называться мужчиной. Мне кажется, при одном воспоминании об этом, я вырастаю на целую четверть. Смерть, это пугалище людей, которую мы ждем со страхом, не так ужасна, как станешь лицом к лицу с нею; встречаешь ее с твердым намерением не подаваться от нея ни на шаг. Как будто вот – вот, вижу и теперь перед собой мужественные лица нашего купа; на каждом из них так и говорилось: «умру, [137] но не брошу добычи». Верно куп остался бы в этом положении до прихода неприятеля, если бы вдруг не заговорил беспокойный мой брат. Голова безбожника, подумаешь, за всех работала.

- Настоящая минута, сказал он, выступив среди круга, - одна из тех, в которые узнается черкес. Когда дело дойдет до винтовок, ни один человек из этого купа не обратится вспять. В этом я убежден также твердо, как и в том, что теперь над нами светит солнце, а с неба взирает миродержавный Аллах, готовый помочь любимым своим сынам. Конечно, умирая от меча гяуров, мы сделаем приятное Аллаху. Но Аллах не сказал, чтобы рабы его с завязанными глазами бросались навстречу смерти; он требует от них только, чтоб они не бежали смерти малодушно, когда он пошлет ее к ним. Враг идет теперь на нас. Избежим его, если можно; если же нельзя, то да падет каждый из нас праведным мучеником за веру. Давеча я дал слово провести вас как на ладони и, при помощи Бога, исполню свое обещание. Только держите мой совет. Совет же мой таков% всадники с пленными пусть отправятся вверх по этой балке. Брат мой знает дорогу. Он выведет их из оврага в лес, который может укрыть хоть десять тысяч всадников. А я, с легким отрядом, разыграем с неприятелем штуку лисицы с волком.

Едва проговорил он это, как весь куп зашевелился молча. Я первый пришпорил лошадь, за мною и другие, и сорок всадников вытянулись по узкой тропе. Брат с товарищами быстро двинулись вниз и, отъехав на выстрел от нас, высыпали вдруг, будто нечаянно, из оврага, а потом прикинулись испуганными, и крупной рысью понеслись по окраине балки, прямо к пикету. Оба казачьи отряда, соединившись вместе, ударили за ними, думая, вероятно, что и мы с пленными тянемся по лощине, в ту же сторону. Наши молодцы не торопились: неприятель был не очень близко, да к тому же необходимо было беречь коней для дальнейшей хитрости. А казаки просто потрясали землю; их крики, свист нагаек и топот коней доносились даже до наших ушей. Надежда разорвать на куски малочисленных врагов придавала им бешеное нетерпение, и отнимала всякую возможность обдумать хорошенько, что такое эти десять человек, [138] которые осмелились открыто явиться перед ними и, казалось, добровольно рвались на погибель. Эта необдуманная торопливость гяуров, можно сказать, спасла наших товарищей от неминуемой гибели. Проскакав версты две дружно, неприятельский отряд начал растягиваться в длинную нить. Чересчур сытые, невыезженные их кони не скакали уже, а тащились; иные бесцеремонно растянулись по земле, и никакие увещевания нагаек не могли поднять их на ноги. Только человек двадцать, на хорошо приготовленных лошадях, выделились из отряда и быстро нагоняли наших. Они уже могли послать за ними пули; но этого не сделали. Летучий наш отряд доскакал до пикета, мигом перескочил его и поворотил в чистое поле. В эту самую минуту седлали коней на посту. Неприятель поздно догадался об обмане, и с новой яростью пустился вслед за ними.

Между тем, мы благополучно прошли балку и вступили в обширный лес. Опасность миновала. Все беспокойство наше перенеслось теперь к товарищам. Их дерзкая отвага могла кончиться очень плохо. Помочь им мы не могли. Оставалось только просить в душе помощи Аллаха, да с трепетом прислушиваться к каждому порыву ветра, с той стороны, где остались они. Путь наш шел все лесом, где и тропинки не попадалось. Всадники отставали друг от друга, да так далеко, что нередко приходилось криком и свистом поддерживать связь. Как передовой, я больше всех натерпелся в этот день. Разумеется, по такой дороге не далеко уедешь. До темной ночи мы с трудом проехали всего, может, десять верст; зато короткое пространство обошлось нам гораздо дороже чем все бывшие на моей памяти странствия. Мы высунули языки, как собаки; большая половина лошадей или захромала, или изранилась…

Днем еще кое-как ползли, по крайней мере видели что-нибудь вокруг себя, и выбирали удобнейшие места. Но с наступлением ночи, тысячи невзгод разом обрушились на нас. Вся наша забота устремилась к тому, чтобы не отбиться совсем друг от друга и не заблудиться. Никогда не позабуду этой проклятой ночи. Лес, темный и среди белого дня, так страшно нахмурился, что лошадь едет-едет, да вдруг стукнет лбом в дерево и, ошеломленная, замечется во все стороны, или, дрожа, присядет. Крики и гам наполнили лес. [139]

Один с размаху влетел в ров и просил оттуда о помощи; другой, сорванный с седла упругой веткой, кричал: «держите лошадь!» Не видишь кто кричит, пойдешь отыскивать его ощупью, либо сам попадешь в ту же беду, либо убьешь целый час. Спасибо еще, что пленники все время держали себя смирно. Будь они немножко посмелее да поумнее, уаллахи, все до единого разбежались бы. Мы не только их, но и себя не могли беречь. Иногда такая досада брала меня, что я подносил кинжал к своему горлу. Не знаешь, куда идти, направо ли, налево ли; не видишь ничего под самым носом. Сук лезет прямо в глаза, и только тогда догадаешься об опасности, как посыплются искры из глаз. Въедешь под низкое дерево и чуть голова уцелеет на плечах. Шапок никто не смел надевать: их каждую минуту нужно было отыскивать в темноте, потому все привязали их к седельным лукам. Оружия тоже немало пострадали. Множество пистолетов повисло на ветках, половина винтовок переломилась пополам или осталась без замка и ложа; с лошадей срывались уздечки, и всадники ехали, куда лошадь хотела. Один товарищ чуть-чуть не лишился жизни самым позорным образом. Ехал, ехал, да повиснул на раздвоенном суку. Не успей он визгнуть, так живо бы затянул горло. К счастью его, другой товарищ случился тут и выручил вовремя. Да перечислять все беды этой ночи и слов не достанет. Довольно сказать, что из всего купа не осталось человека без порядочного шрама. Наутро не было конца шуткам и смеху. Но тогда не до шуток было, многие готовы были с досады заплакать по-бабьему. Наконец, не видя никакой возможности продолжать путь, измученный куп с большим трудом собрался на одной поляне. Некоторые хотели было остановиться здесь, но большая половина не согласилась на это. Как бы то ни было, до рассвета нужно было соединиться с летучим отрядом, если только он благополучно избежал опасности. Но как двинуться дальше на избитых, израненных конях, которые едва дышали? Прибегли к единственному средству. Каждый привязал как можно туже ноги своего пленного к стременам, так чтобы нельзя было им соскочить с седла, а сам, ведя коня своего под уздцы, должен был держаться одной рукой за хвост передней лошади: это - чтобы не разлучиться. Составилось подобие игры мальчишек, в которой все с зажмуренными глазами держатся [140] за полы черкесок и ходят по лугу, с журавлиным криком. Но мы кричали не по-журавлиному, а скорее по-собачьему. И тут вся беда опрокинулась на мою несчастную голову. Тогда как все прочие шли в цепи, не заботясь о дороге, я один расплачивался за всех, по милости моего брата, тычками и сотнями всевозможных неприятностей. Я двигался наобум и, разумеется, очень часто натыкался на непроходимые места. Тогда я брал другое направление, совершенно случайно, без всяких соображений, а цепь послушно вилась по моим следам. Приходилось полчаса и более вертеться на одном месте. Как ни почетно было мое положение, и как оно ни прельщало меня своей новизной, но все-таки я несколько раз собирался отказаться от него. В эти минуты, место в цепи представлялось мне чистым раем. Но меня ободрял пример моего брата, который умом и расторопностью, незаметно для гордых товарищей, постепенно приобретал над ними первенство.

Я вспомнил его поговорку: «кто хочет быть мужчиной, тот не должен ни перед чем отступать, никогда не терять присутствия духа». Идя ощупью в страшной мгле, останавливаемый поминутно ударами сучьев, я твердил эту поговорку вместо молитвы. Она придавала мне бодрость и силу. Я шел смелее, и мало-помалу, увлекаемый своими героическими усилиями, посреди мрачно-нависшего, непроходимого леса, затягивал песню. Эта неожиданная веселость действовала на весь куп. Начинали разговаривать и шутить над перенесенными опасностями. «Живя еще на земле, мы попали в ад», - сказал кто-то в цепи; и на это замечание все отвечали дружным хохотом. При таком настроении купа и самая затруднительность нашего положения делалась как-то незаметна. Тем временем приближалась полночь. Несколько звезд моргнуло на темном небе; но напрасно старались мы узнать между ними нашего всегдашнего путеводителя, Темир-Козыка (Буквально значит: железный кол. Под этим именем известно между горцами созвездие Большой Медведицы, которое заменяет для опытных наездников компас). На этот раз он коварно изменил нам.

Среди ободрительных мыслей, которыми я вооружался, ежеминутно приходил мне в голову вопрос: куда мы идем, [141] и где найдем своих товарищей? Я не знал даже, в какую именно сторону направлены наши лица – к стороне ли Кубани, или в противную. Ждать же рассвета для разрешения моего сомнения было неловко. Мы, пожалуй, могли, подобно слепцам, набресть к утру на берег Кубани, обставленный станицами. Я знал одно, что для соединения с летучим отрядом нужно было ехать все лесом, имея по правую руку течение Кубани. Эти соображения приводили меня снова в отчаяние. Прибегнуть же к товарищам за советом я считал для себя унижением.

После долгого, утомительного пути, мы выбрались на обширную поляну, где нас вдруг поразил приятный свет. Мы обрадовались ему, как редкой находке. Наши глаза, доселе встречавшие одну сплошную мглу, отдыхали. Грудь дышала свободнее. Легкий ветерок, вырвавшийся Бог весть откуда, отрадно пахнул нам в лицо. Куп расположился перевести дух от усталости, держа за повода своих коней.

- Мы вышли из ада и вступили в рай, сказал прежний голос. – Сто тысяч лет долой с плеч!

- Эй, еще не торопись, отвечал ему другой, - мы только что миновали одну полосу из семи полос ада: е=шесть еще впереди; а это преддверье рая, данное для того, чтобы мы еще более почувствовали новые трудности. Велики грехи наши» А ты как думаешь, красавица моя? Э, до чего ты пригорюнилась, словно мокрая кошка? Или спать хочется? Жаль, что мы не на ночлеге, а то бы мы с тобой славно погрелись.

- С кем ты болтаешь? – спросил кто-то

- С кем? Известно, с моей пленницей. С кем же больше говорить мне таким медовым языком?

- Спроси-ка прежде у нее, понимает ли она что-нибудь из твоих слов.

- Мало, брат, мне нужды до этого! Поймет, когда будет нужно. А теперь я сам себя не очень хорошо понимаю.

- Что так?

- В пятках моих столько игол, что я сомневаюсь, осталось ли их сколько-нибудь в лесу; а на лице такие рубцы, что если захочу, уверю всех наших девушек, что участвовал в жаркой битве – и никто не подумает, что мы всю свою храбрость положили в войне с ветками. [142]

В это время мне послышалось что-то в роде свистка. Я навострил уши – все тихо кругом. Товарищи все еще продолжали шутить, значит ничего не слыхали. Обман, подумал я, и ничего не сказал товарищам. Спустя немного, свист раздался снова, несколько яснее первого.

- Нам, кажется, подают знак, - сказал я.

- Что? Что, какой знак? – спросили разом несколько человек.

- А вот прислушайтесь внимательнее.

Наступила совершенная тишина. Свист повторился в третий раз, и уже очень явственно.

- Так и есть: это наши молодцы! С радостью вскричали мы все в один голос. С нашей стороны прозвучал ответный свисток; за ним тотчас послышался и четвертый.

- Ну, теперь в дорогу! – сказал я, взяв лошадь свою за повода. Отряд наш впереди. Свистун! Продолжай свое дело. Ну-те, с Богом!

Ободренный куп шагом поднялся с минутного привала и опять вступил в мрак леса. Неумолкаемый свист служил мне верными вожаком: я шел прямо, по тому направлению, откуда он доносился. Приближалось к рассвету. Небо очищалось, а вместе лес прояснялся понемногу. Уже птицы шевелились в листах, готовые с первым лучом порхнуть из мрачных своих жилищ. Наши молодцы встретили нас на небольшой поляне. Одни из них лежали на бурках, устремив глаза к мерцавшим звездам; другие чинили повреждения в сбруе; а взмыленные их кони стояли, понурив головы, сцепленные друг с другом уздечками. Брат мой сидел на высоком дереве, и оттуда подавал нам сигнал.

- Добро пожаловать! – закричал он, спускаясь с своего поста, как только мы вступили на поляну.

- Будь угоден Аллаху, - отвечали ему с нашей стороны.

- Гостинец каков?

- Выбирай любое.

- Ну, слава Богу, выбрались из чертова притона, - говорили наши джигиты. – Отдохните немножко, да в путь, прямо на сторону Карачая.

- Это как? – с изумлением спросили мы.

- Да так же. Иного выхода нет. Все броды заняты. [143]

На другой день два раза натыкались мы на отдельные отряды, но они ничего не могли нам сделать, даже не дали знать об нас на линию; иначе нам бы не уйти. Еще четверо суток тащились мы все вверх по течению Кубани. На пятый день, вечером, расположились недалеко от Каменного моста, что при слиянии Теберды с Кубанью. Тут стоит памятник И. К., из которого гяуры выстроили сторожевую башню. Десятка два солдат постоянно живут в башне, охраняя мост. Брат мой, посланный высмотреть переправу ниже моста, донес, что река в разливе, и что на наших измученных конях, да еще с пленными за спиной, невозможно и думать о переправе. Что тут делать? Рассуждали долго, наконец, все, по совету брата, решили переехать по мосту. Но как переехать мост, охраняемый каменной башней, против которой винтовки наши были бессильны? А окна башни глядели на нас, грозно нахмурившись. Они, казалось, так и говорили: попробуйте лишь сделать шаг, и посмотрите что с вами будет. Наш брат смерти не боится ,если только она предстанет открыто перед лицо, так, чтоб была возможность и самому что-нибудь сделать, а не смотреть связанным бараном. Придумали хитрость. Брат тихонько подполз к самой башне и, лежа на брюхе, высмотрел все. Часть солдат спала в своих конурках среди башни, другие сидели у ворот башни и, осиливаемые дремотой, то кланялись вниз, то, очнувшись, осматривались кругом, и снова закрывали глаза. Когда брат рассказал виденное им, многие из купа соблазнились беспечностью часовых и требовали тотчас же напасть на башню и перерезать всех солдат. Но их предложения не приняли: во-первых потому, что при этом покушении мы сами могли бы пострадать, без всякой пользы, ибо что у бедного солдата может быть, кроме черствого сухаря, который тверже всякого камня? А раненый или убитый товарищ мог еще более затруднить наш и без того тяжелый куп; во-вторых, если бы даже и удалось нам, без всякой потери, перебить солдат, то этим бы только раздражили бы врагов и усилили бы погоню.

- Тут ничем не поможешь делу, как только хитростью, - сказал мой брат, - если прямо броситься к мосту, то полудремлющие солдаты проснутся тотчас же и товарищей [144] своих подымут, заберутся в башню – и начнут стрелять в нас из отверстий. Этак дело плохо пойдет. А я посмотрю – не удастся ли как-нибудь иначе. Хитрость уже раз выручила нас – не поможет ли она и теперь. Видите ли что мне пришло в голову? Я поднимусь на эту горку, что вон позади башни, и пушу вниз камень. Солдаты подумают, что это медведь или кабан, и пойдут в мою сторону. А вы будьте готовы, и как только я прибегу назад, скачите к мосту, только не кучкой, а один за другим, потому что мост не совсем широкий. Этак, даст Бог, дело уладится хорошо.

Кончив речь, брат сейчас же скрылся в темноте. Спустя немного, с горы полетел огромный камень и с шумом бухнул с высокого берега в реку. Слышен был даже плеск воды. Затем послышались голоса. В это время один из пленников наших, чувствуя, должно-быть, близость своих земляков (хотя глаза всех были крепко завязаны), вскрикнул что-то по-своему, но сильный удар по голове рукоятью шашки замкнул ему уста. Должно быть, однако, крик был услышан часовыми, хотя не совсем, за шумом реки. Несколько человек наудачу двинулись к нам. Мы стояли в яме и не иначе могли быть замечены, как если бы они приблизились шагов на десять. Уже было наведено несколько винтовок, готовых вырвать нечестивые души из грязного тела, как вдруг с горы покатилась целая глыба камней, земли и гнилых пней. Солдаты остановились. Они, казалось, рассчитывали, что бы такое могло это значить. В эту минуту послышалось по горе глухое мычание, что-то похожее на рев кабана. Вмиг солдаты засуетились молча и тихо стали подкрадываться к площадке, которой оканчивалась гора. Не успели мы оглянуться назад, как тут же очутился наш мнимый кабан. Куп с шумом выскочил из ямы и устремился быстро к мосту, но едва поравнялся он с башней, как раздался выстрел оставшегося у ворот часового. Обманутые солдаты сбежали с горы, производя своими сапогами шум, заглушавший топот лошадиных копыт. Страшный, горловой крик, так хорошо знакомый нам с давних пор, разрывал воздух пополам. Однако, пальбы не было. Мы преспокойно перешли мост и пристегнули коней. И только тогда дали вслед за нами залп, - но ни одна [145] пуля не прожужжала мимо наших ушей. Точно ветер относил их обратно к хозяевам. Долго еще слышались за нами неистовые крики и бряцание оружия, но мало-помалу все стихло в ночной темноте. Один лишь гул Кубани провожал нас далеко и, казалось, лаял на нас за вражду нашу к новым ее господам.

Вот какие дела делали мы в былое время! Теперь ничего похожего не бывает. С каждым днем жалко мельчает народ адигский; тошно подчас становится, как оглянешься вокруг себя, да посмотришь, какими глупостями заняты черкесы. О! Если бы эта земля, на которой мы с тобой стоим теперь, если бы этот прах получил вдруг язык, он бы заговорил: «Вы, нынешние адиги, жалкие муравьи, вы не достойны топтать своими нечестивыми ногами грудь мою. Оставьте меня! Удалитесь в другое место! Я честно служила вашим отцам, и дала в себе приют их гниющим костям. Вы не вправе лечь подле них. Я вас не приму. Не ваша теперь я: вы меня продали своими же руками. Так ищите же себе новой отчизны!» Так и сказала бы она, если бы могла говорить. Где те отважные, неустрашимые наездники, под ногами которых тряслась и стонала земля, которые на всю жизнь венчались с мраком ночи, променяв теплую постель и красивых жен на сырое ложе под открытым небом, спокойную жизнь на вечные хлопоты. Да, нет теперь таких наездников, и не будет их уж никогда! Если в ком и осталась душа смелая, кусающаяся, и тот должен погибнуть в постыдном бездействии, в золе домашнего очага, не совершив ни одного порядочного дела, в пример своим детям и внукам. Да и не так еще пропадают свежие силы земли адигской… Посмотри вокруг себя – увидишь ли хоть одного юношу, который бы не пил или не желал выпить водки, и не тыкал в зубы трубки. А страсть к нарядам? Разве одно это не показывает уже, что черкесов нет более, что остались лишь тени их, жалкие, пугливые тени, которых во сто раз лучше мертвый остов предков. Прежде и первый всадник на всей адигской земле не носил на плечах своих таких пышностей, что видим ныне на подлом рабе. Где, наконец, увидим мы наших славных тегуако, где услышим их сильное, жгущее душу слово? Нет более тегуако! Род их вымер. Не для них нынешнее время. Не рыцарские подвиги [146] прославляют теперь наши песни, - они поют, как окотилась девка в ауле, или, как такой-то муж не выполняет своего долга, и как за то бьет его жена. Помет! – и больше ничего… Однако, я совсем устал, рассказывая тебе Бог знает, что. Уаллахи, и говорить не стоит. Но так уже созданы мы, что любим более всего свое прошлое: в нем только и отдыхаем душой. Не думай, однако, что я каждому встречному рассказывают свои похождения. Нет! Не поверю чужим ушам тайн души. Но ты… другое дело. В тебе с первого раза я нашел что-то такое, чего нет в других наших юношах. Родись ты немного пораньше, из тебя мог бы выйти порядочный наездник. Знаю, что многие из наших смотрят на тебя косо, также хорошо понимаю твое положение, и сердечно тебя уважаю. Тот не мужчина, кто не умеет крепко держаться за то, что раз взял в руки. Мой совет: уживайся с русскими; но не ради каких-то наград, а ради своих же братьев, которые очень, очень нуждаются в помощи и хороших советах. Ведь чего путного было ждать от тебя, если бы ты остался навеки между нашими юношами. Пропал бы даром; ни я, и никто другой не ставил бы тебя и в грош. Ну, прощай, на короткое время. Я скоро заверну опять к тебе. А теперь спешу в соседний аул. Там один человек обещал мне за маленькие услуги подарить на зиму шубу. Не смейся. Теперь ничего не получишь без услуг – век, можно сказать, базарный. А не то было прежде. Бездомный человек, каков я, всю жизни проводил в первой встречной сакле, ел и пил наравне с семейством – и с него ничего не требовали. Прощай! Рассказ, пожалуй, буду продолжать, если он тебя занимает.

______________________

Вот и шуба на зиму, но я не получил ее, а почти вырвал силой. Ох, времена! Обещал человек чуть не клятвенно, а как дело дошло до исполнения, вдруг переменился, и пошел сыпать отговорки: «завтра, послезавтра». Только тогда и выпустил из рук шубу, когда я, рассердившись не на шутку, выехал со двора, с тем чтобы никогда не возвращаться… Но черт с ними, с этими новообращенными жидами! На чем я остановился прошлый раз? Я говорил об одном из приключений за Кубанью. [147]

Подобных приключений было немало в моей жизни. Но я уже упомянул тебе, что рассказывать их долго. Из рассказанного случая можешь судить, сколько раз находились мы между двух огней. Ни для кого, однако, эти путешествия не приносили столько пользы, как для нашего дома. Не говоря о хозяйственной части, которая быстро росла, вес и значение наши в обществе увеличивались с каждым днем. На нас смотрели теперь не как на пришельцев, искавших защиты и покровительства, но как на самых значительны членов аула. В ряду молодежи, благодаря высокому уму брата моего, мы заняли самое видное место, между тем как в народных совещаниях, почетное место, подле аульных владельцев, отводилось всегда отцу. Его голос могущественно раздавался во всех спорных делах. Содействие его дорого ценилось тяжущимися сторонами. Конечно, не все благосклонно смотрели на возраставшее влияние абреков. Завистников и недоброжелателей было немало; даже отрытых противников насчитывалось десятками. Если бы вес наш в обществе держался только на минутном успехе, то нас скоро забросили бы в угол, как это всегда случается с выскочками; но дело наше, по милости Бога, было прочно. Каждый набег в чужие земли, каждое рассуждение в народном суде, укрепляли корни нашего влияния. Беспрестанные столкновения с людьми разных мест и общие дела дали нам обширный круг знакомства, так что я нисколько не солгу, если скажу тебе, что в целом обществе, не исключая и богатейших старшин, не было дома обильнее нашего хлебом-солью и гостями. Не стану много толковать о высоком уважении, которым пользовались мы среди чужого нам, по происхождению, народа абадзехского; достаточно сказать, что старшина Ханца-Харун, в ауле которого мы жили, охотно отдал дочь свою за моего брата. А род наш – скрывать нечего – еще не из чисто-дворянских. Дед мой был ни больше, ни меньше, как мясоваром князей К…

Но счастье – вещь странная. И приходит оно незаметно как, и отходит также. Отец мой часто сравнивал счастье с отлично-убранным конем среди гладкого поля. Увидев его, путник останавливается, подкрадывается к нему тихонько, на цыпочках. Вот он близко к нему, стоит лишь руку протянуть, - и конь его. Не тут-то было. Конь порхнул, взвился на дыбы и брыкнул так, что ком грязи, вылетевший [148] из-под его копыт, высек искры из глаз словно из огнива. Обманутый путник, чуть не плача с досады, что выпустил из рук славную добычу, поехал уныло по своей дороге; а конь сам собой пошел в конюшню человека, которому он и во сне никогда не грезился.

Счастье подшутило и над нашим семейством. Вдруг явилась холера. Сотни людей перешли в лучший мир. В число их попал и отец наш. Последние слова, слышанные нами от него, были таковы: «Живите ладно с людьми, пусть пример мой будет вам в этом полезным уроком». Смерть отца не произвела сначала никаких перемен в нашем доме. Брат заступил его место и действовал во всем с таким умением, что казалось, дела наши пойдут еще лучше. Может, это нам так показалось оттого, что люди, нас окружавшие, были пока заняты каждый своими утратами. Язва выгнала из их головы все заботы. Но как только она прекратилась, мы догадались, к чему клонились предсмертные слова отца. Нам стало ясно, что вся крепость наша заключалась в отце. С потерей его, мы будто крыльев лишились, и ничем уже не отличались от большей части молодежи. Голос наш мог быть выслушан разве только в купе, и то не всегда, а в особенных случаях, как, например, те, о которых я говорил. Враги поняли наше положение лучше нас самих, и стали действовать настойчиво и дерзко. Нашлись между нами такие молодцы, которые взялись упрекать Ханца-Харуне в том, что он своими руками вымазал себе лицо грязью. «Возьми дочку свою назад» - советовали они ему. Конечно, исполнить это было не так легко, как сказать; но, тем не менее, уж одна молва об этих происках подрывала нашу силу в глазах народа. Мы были ещё так малоопытны в такого рода делах, что не могли без гнева сносить нападки врагов, и тем еще более усиливали их. Злейшим из врагов наших был один Баракай, из рода Короткий Меч. До нас он считался первым вожаком и одним из расторопнейших наездников в купе. Но на беду он был молодец лишь там, где не было ему соперников, по пословице: на безлюдье и кабан взбирается на холм. Он молчал, когда брат мой занял его место, и ни одним словом не высказал перед ним своего неудовольствия. Зато за глаза он давал полную волю своему бабьему языку и [149] поносил нас всеми средствами, какие только могла изобрести его куриная голова. Злоба таких людей неистощима. Работая в потемках, как кроты, они ничего не упускают из виду, всем пользуются с умением и успехом. Баракай неутомимо ратовал против нас и сеял невидимо раздоры между нами и прочей молодежью. Разумеется, не всякое его слово принималось; одни слушали его от безделья и скуки; другие затем, чтобы посмеяться над ним же; третьи, более простодушные, верили ему во всем, и в свою очередь кричали, «что семейство Тадж зазнается слишком, что это ни на что не похоже, что нужно сбить с него рога». Я искал не раз удобного случая сцепиться как-нибудь с бабою-Баракаем; но брат удерживал меня от этого, говоря, что не нужно начинать первым, чтобы не быть виноватым перед обществом. «Ты подожди, говорил он, - Баракай пока лает по-собачьи, но скоро заговорит по-человечьи, и тогда…» Но судьбе было не угодно, чтобы мы дождались окончания собачьего лая. Разрушение семейству нашему подуло, только не со стороны Баракая, а с такой, откуда ни мы, ни враги наши не ожидали. Раз вечером, когда я с братом, сидя одни в кунацкой, рассуждали о необходимости нового набега, к нам вбежал незнакомый молодой человек и, с трудом переводя дух, вскричал: «изу покровительства Аллаха и благородного дома Тадж». Мы вскочили быстро с мест. Брат спросил его, в чем он ищет покровительства нашего. Молодой человек, ничего не говоря, указал рукой на двор. Мы вышли – и чтож увидели? Прислонившись лицом к плетню, стояла молодая девушка. Тут же около нее был привязан взмыленный конь. Ворота ограды, отворенные обыкновенно до поздней ночи, были заперты. Мы поняли, в чем дело.

- Распорядись, Мата, сказал брат и вернулся к гостю в кунацкую.

Я отпер ворота и, подойдя к девушке, сказал ей: «пойдем, красавица, в дом». Девушка не трогалась с места, отвернулась от меня и начала плакать в рукава своей рубахи. Я хотел было взять ее под руки, но вспомнив, что это может не понравиться молодому гостю, крикнул из дома служанку.

- Ради самого Аллаха, отпустите меня домой, - проговорила девушка вдруг, всхлипывая. [150]

- А что? Ты уже и каешься?- спросил я, смеясь.

- В чем мне каяться, когда я не была никогда согласна…

Меня украли без моего ведома. Сжальтесь надо мной, если вы чтите Бога. Не губите несчастной…

Тут подоспела служанка и, взяв ее под руку, повела к дому. Я пошел вслед за ними. Служанка ввела ее в саклю жены брата. Я дал служанке наставления, как обходиться с гостьей, и приказал строго не оставлять ее наедине. Я уже выходил со двора хозяйской, как служанка догнала меня и сказала, что гостья умоляет меня выслушать от нее несколько слов. Я очень удивился такому желанию, но должен был поневоле исполнить просьбу женщины. Став позади сакли жены брата, я приказал служанке вывести туда гостью, так как, по обычаю, мне нельзя было войти к жене брата. Гостья не замедлила явиться, и уж на этот раз заговорила очень смело. Видно, отчаяние придало ей силу.

- Я уже говорила тебе, начала она, что похитили меня без моего ведома и согласия. Я никогда не желала и не желаю принадлежать тому, кто привез меня сюда. Он прибегнул к вашему покровительству только затем чтобы сделать свой беззаконный поступок законным. Не отвергайте же и униженной просьбы беззащитной девушки. Не допускайте в вашем доме позорного насилия над моей невинностью. Пусть нас судит правоверное общество. Если и Коран и люди отступятся от своей правды и откажут в защите бедной девушки, тогда… Что же делать, постараюсь перенести свое несчастье. А до того времени, если что случится со мною, вы отвечаете перед Богом и людьми. Я же считаю себя безопасною под вашим кровом. Вот все, что я хотела сказать.

Услышав такие слова, я поспешил сообщить их брату наедине. «Дело скверное, - проговорил брат, выслушав меня, - подождём до завтра». После этого разговора он вызвал из кунацкой молодого гостя, чтобы переговорить с ним. Но в это время послышалось несколько голосов за оградой. Я вышел из ворот и увидел огромную толпу, шедшую прямо к нашей кунацкой. Тут был почти и весь аул. Все держали в руках большие дубины, будто шли на охоту за собаками. Я донес об этом брату; все мы трое вошли в кунацкую и сели, как бы ничего не подозревая. Скоро у [151] ворот раздался говор толпы, вслед затем вошли к нам два старика.

- Аул весь стоит у ворот дома Тадж, - сказал один из них, после селяма.

- Милости просим в кунацкую, - отвечал брат. – Хотя у нас не хватит сил угостить целый аул, однако рады посещению.

- Благодарим за гостеприимство, сказал тот же старик. Если дело дойдет до угощения, мы не сомневаемся в вас. Но теперь не до него. И ты, Харакет, и ты, Мата, слушайте внимательно посланцев общества. Хотя вы не родились между нами, однако сделались нам братьями. Двадцать лет живем мы вместе, и до сих пор никто, сколько нам известно, не имел причины быть недовольну вами. Надеемся, что в ваших сердцах нет против нас ничего дурного. И потому общество просит вас возвратить похищенную незаконно девушку родственникам ее. От этого не будет беды вашему уважаемому очагу… Так ли передал я поручение общества? – обратился он к своему товарищу. – Если я что забыл, напомни.

- Совершенно так, - отозвался тот.

Брат долго думал, опустив глаза в землю. Я ждал его слова. Гость наш, забившись в угол, трясся как в лихорадке. Посланцы, изложив свое дело, постукивали палками о пол, давая тем знать, что обществу должно скорее дать ответ.

- Мы, проговорил брат, не поднимая головы, - будем подлы, если не сумеем ценить всех благодеяний, оказанных нам обществом. Мы поступим равно очень глупо, если осмелимся не выслушать требования лучших людей, мизинцы которых умнее наших голов. Но выдать человека, пришедшего в дом наш искать защиты, при всем нашем уважении к обществу, мы не в силах. Однако, чтобы не быть виновными перед обществом, поручаем его справедливому суду, и поверьте, мы снесем все, что ему заблагорассудится на нас наложить.

- Нет, душа моя, Харакет, не обижайся, если старцы скажут тебе откровенно, что ты ошибаешься, как ребенок. Тхамады так уважают ваш кров, что никогда не захотят наносить ему позор. Ты не так судишь. Не нужно суда там, где неправда очевидна. Зачем же попусту горланить? Ваш гость, пусть [152] не во гневе ему будет сказано – сделал большую ошибку. Но его пока никто не винит, ибо какой юноша не делает ошибок? Но ведь общество состоит не из одних юношей. Из уважения к вашему дому, оно, пожалуй, сделает одно снисхождение. Пусть Мата с одним товарищем спросит девушку: согласно ли она пошла за этого молодца? Если так, спора не может быть; если же нет, вы не вправе защищать этого дела, не вооружая против себя целого аула.

При этих словах гость наш затрясся пуще прежнего, точно вонзили ему в грудь острый кинжал.

- Никто на свете не в праве вырвать у меня жену, - вскричал он дрожащим голосом, забыв всякое приличие перед почтенными старцами, и бледный, как мертвец, подскочил к ним. – Пока я жив, не позволю и родному брату расспрашивать ее.

- Эй, не петушись, молодец! – возразил старик.

- Ты не уничтожишь целого аула. Не городи чепухи. Лучше вложи дело в руки вот этих мужей, что стоят перед тобой. Если они вывезут – счастье твое. Своей куриной силой ты сделаешь не много.

- Через мой труп разве дойдете к жене моей! – закричал юноша, но брат удержал его.

- Если ты наш гость, - сказал он ему, - поручи дело нам. Беды наши теперь общие. Успокойся же пока.

Старики вышли к толпе и спустя немного, вернулись, требуя, чтоб я с одним товарищем, из толпы, расспросили девушку. Я взглянул на брата. Он кивнул в знак согласия, и я вышел, зная заранее ответ девушки. Действительно, она повторила прежние слова, еще с большей силой и настойчивостью, и прибавила, что выдали ее не родственники, а какой-то приятель нашего гостя, который бывал у них в доме. Когда товарищ мой передал ответ посланцам, они оба в один голос вскричали:

- Вот видите ли, общество даром и шагу не сделает. Дело самое вопиющее, - что вы скажете на это?
- Суда требуем, - отвечал брат. Без него мы никак не можем успокоиться.

- Да ведь суд положит решение по желанию девушки, - возразили старики.

- Суда! Суда» Какое бы ни было его решение! – твердил брат. [153]

– Хорошо. Мы скажем об этом тхамадам. Пусть будет по их желанию…

Старики вышли.

- Ведь они правы, - сказал Харакет, обращаясь к гостю – Суд не может не уважить голоса девушки. Разве имеешь еще какую надежду?

- Надежда моя на вас, да на Бога, - отвечал юноша – Если бывал когда-нибудь случай, чтоб у мужа силой отняли жену, то что делать? – проглочу оскорбление. Если же это первый пример на земле адигской – и то воля Аллаха.

- Какой суд! Суда нет на пустяки! – раздалось громко в толпе; посыпались ругательства и угрозы. Мы слушали скрепя сердце. Волнение увеличивалось по мере того, как разгорячались некоторые. Каждое слово, произнесенное во всеуслышание, подхватывалось массой и повторялось сотнями народа. «Да мы не только пришельцам, но и своим никогда не позволяли таких вольностей!» - заревел один из толпы и со всего размаха ударил дубиной в ограду. Старый плетень пошатнулся и иглы колючника дождем посыпались наземь. Мы все трое выскочили из кунацкой.

- Что это? Неприятели или соседи пришли сюда? – закричал брат, входя в толпу.

- Да мы можем сделаться и врагами, если не ценят нашей дружбы, крикнули из толпы.

- По домам! Девушка уведена! – пронеслось вдруг с того конца, который примыкал к нашему дому.

Гость наш, стоявший подле нас с пистолетом в руке, одним прыжком исчез в толпе. Рванулся было и я за ним; но брат схватил меня за руку.

- Не горячись, Мата, попусту, - проговорил он. – Дело кончено, не воротишь его. Наша кровля покрылась позором. Удивился я, слыша такие слова в устах Харакета. В эту минуту я готов был отступиться от него, так недостоин показался он мне.

- Ты ли это говоришь, брат? – спросил я с упреком, позабыв всякое уважение к нему.

- Да. Это говорю я, Харакет.

- Если так, то ты сегодня не тот, кого считал я первым человеком… Ты… нынче трус…

- Пусть будет так, живо возразил брат, стоя неподвижно на одном месте. Не знаю, что происходило в ту минуту в душе его, и думал ли он о чем-нибудь. На мой [154] взгляд он стоял, как будто ничего с нами не случилось; как-будто перед нашими же глазами не обесчестили нашего дома.

- Умереть бы нам теперь же, на этом месте, чем пережить такое бесславие! – вскричал я, и слезы невольно выступили из глаз.

- Умереть не важная штука, - отвечал брат. Всякий раб сумеет умереть. Пользы мало из того. Не смерть, а жизнь нужна нам, чтобы стереть с лица клеймо.

В это время подошла к нам гурьба людей, ведя под руки нашего молодого гостя, бледного, как полотно, с опущенными вниз глазами. Черкеска на нем новая и очень щеголеватая была разодрана в клочки. Пистолета не было в руках.

- Берегите своего гостя, насмешливо сказал нам один из державших его.

-Дело потерянное, не след уж гоняться за ним. Лучше позабыть о нем.

- Да, мы постараемся забыть его, - возразил брат, таким голосом, что насмешливый господин не нашел больше что сказать.

Мы взяли своего гостя за руки и оплеванные удалились в кунацкую; а гурьба шумно отправилась восвояси. Долго сидели мы молча, не поднимая друг на друга глаз. Пришел крестьянин наш и рассказал, как увели нашу гостью. Тем временем как мы переговаривались с посланцами, один из родственников девушки пробрался в ворота хозяйской (второпях мы забыли распорядиться запереть их и приставить к ним людей) и, став позади сакли, вызвал ее оттуда. Разумеется, она тотчас же вышла к нему. А домашние наши не смели удержать ее. Служанке, заметившей ей, что не следовало бы ей так делать, она отвечала: «Я не рабыня, чтобы не иметь своей воли».

Молчание наше тянулось чуть не до полночи. Огонь на очаге давно истлел, и мы сидели в потемках.

- Зачем мы сидим? – прервал, наконец, брат.

- Тебе это решить, - отвечал я. – Ты давеча сказал, что жизнь нам нужна, а теперь укажи, для чего она нужна.

- Гость наш, идешь ли по следам нашим? – спросил вдруг брат печального, убитого юношу. – Мы столько же оскорблены, как и ты, если еще не больше.

- Я на все согласен, что вы прикажете, проговорил юноша. – Готов даже отказаться от мести, если это вам угодно. [155]

- Если так, медлить нечего. В эту же ночь мы должны оставить аул, в котором нет уже места для нас.

- Этого я ожидал, конечно, после того, что с нами произошло. Но как это сделать… ведь у нас есть дом, имущество? – начал я.

- У нас теперь ничего нет, кроме лошади, шашки, винтовки, да страшного позора на лбах, - перебил брат

- Все же надо как-нибудь устроить. Иначе нас могут считать, Бог знает, за кого. Нет, как хочешь брат, я так не выеду.

Нужно тебе сказать, что я больше хлопотал из-за жены брата, так как он сам ничего о ней из приличия не мог заговорить. Насчет крестьян и другого имущества я не беспокоился. Объяснить свои мысли лично брату я не мог, разумеется, хотя обстоятельства наши и могли бы извинить отчасти подобную нескромность. А пока было между нами недоразумение, дело тянулось бы, пожалуй, и до утра. Поэтому я вызвал из кунацкой нашего гостя, и через него начала переговариваться с братом. Через час мы были готовы к выезду. Харакет решился пустить жену на волю, несмотря на все мои увещевания не делать этого. Наш гость, оказавшийся ученым человеком, написал на клочке бумаги, приготовленной им для собственного брака, развод брата. Смысл этого свидетельства был такой: Харакет не имеет никакого неудовольствия на жену, напротив в продолжение своего супружества был постоянно признателен к ней; что единственной причиной развода послужили обстоятельства, и что, наконец, он, Харакет, при двух свидетелях, на вечные времена отказывается от всех прав своих на нее и предоставляет ей полную свободу выбрать себе второго мужа, а в вознаграждение за ее ревностно-исполненные обязанности уделяет ей сорок туманов и весь находящийся в доме скарб. На другом клочке бумаги написали распоряжение насчет крестьян и движимого имущества. Крестьян отпустили на волю до тех пор, пока мы, или дети наши (если они будут), не потребуем от них прежнего холопского повиновения. Скот, лошадей и баранов предоставили в их полное распоряжение. Оба свидетельства отдали старшему из крестьян, присовокупив к ним и несколько словесных наставлений.

Затем мы сели на лучших коней, взяли три заводных [156] и выехали из аула, сопровождаемые лишь лаем недремлющих псов. На другой день, вечером, мы были уже в земле Махошев. Старшина Каирбек, и прежде еще знавший Харакета, радушно принял нас в свою кунацкую, сказав, что не только аул Ханца-Харуна, но и семь королевств имей мы врагами, и тогда не отказал бы нам в гостеприимстве. Впрочем, ничьей защиты мы не искали, потому что защита наша заключалась в собственной нашей силе.

Недели две прожили мы без всякого дела. В кунацкой Каирбека ежедневно собиралось множество людей. Смех и веселье не умолкали до поздней ночи. Стрельба и скачка являлись тотчас, как надоедали разговоры. Сам хозяин принимал во всем живое участие, и везде был первым. Редко видел я человека, подобного Каирбеку. Это был батыр во всех отношениях. Ласковый и суровый в одно и то же время, он подчинял себе каждого, с кем имел дело. Одним умом он отстранил от власти своего старшего брата и прибрал в руки всех махошев, ворочал ими, как своими рабами, отнимал крестьян у господ, опираясь лишь на том, что они дурно с ними обращаются и тем заставляют их прибегнуть к его защите. Самовластие его не знало предела. Самые буйные страсти кипели в этой богатырской, с виду чуть не женской душе. Во все пребывание свое в доме Каирбека не помню, чтоб он хоть раз переночевал у себя. Чуть сумерки, он уходил Бог знает куда и возвращался только с восходом солнца, прямо в кунацкую. А в хозяйской сидела молодая его жена, очень не дурная, как я слышал. С узденями своими Каирбек обращался чрезвычайно гордо, подчас надменно и нагло. Язык его, словно острая коса, резал просто голову. Уаллахи, я скорее согласился бы подставить шею под шашку чем выслушать выговор Каирбека! Немало удивлялись мы терпению махошев. Да явись такой удалец, как Каирбек, у нас, в Абадзехии, клянусь, через десять дней отправили бы его на расправу Азраила. А тут и возражать никто не дерзал. Сказать правду, мы скоро охладели к Каирбеку, несмотря на радушие его к нам и на его высокие достоинства. Может быть, это происходило от непривычки нашей к такому падишахству. Достоинство и хорошее происхождение везде в почете – против того и спора нет, но ни в каком случае не должно им покланяться, сносить от них всякие [157] обиды. Дворянский обычай указывает каждому черкесу приличное ему место, дает знать, что можно ему делать, и чего нельзя. Тому нет места между адигами, кто захочет стать выше всех, кто пожелает поставить волю свою законом для других. Такого человека всякий заметит, всякий будет стремиться как бы подрезать ему крылья. И будь он силой равен хоть грому, имей на плечах своих сто голов, рано или поздно, а сломит себе шею. Так случилось и с Каирбеком.

Не менее Каирбека надоели нам и махоши. Это такой народ, что и причислять-то его не следовало бы к адигам. Народ тихий, скромный - куда до абадзехов! И молодежь их какая-то вялая, мертвая. Нет в ней ничего этакого поджигающего кровь, ничего смелого, дерзкого. Что за необходимость была нам жить с такими людьми? Притом же, мы покинули дом свой вовсе не затем, чтобы наблюдать житье-бытье махошев. Месть говорила в нас ежеминутно. Ничто не могло заглушить ее. Она требовала пищи, а мы еще не поднесли ей ни одного кусочка. Да и что подумал бы враждебный нам аул? Не нам было сидеть, сложа руки да любуясь неукротимым буйством нашего гостеприимного хозяина. Каша его становилась в горле, пока сердце горело жаждой мщения. Посоветовавшись между собой, мы оседлали своих коней и, опоясавшись шашками, явились к Каирбеку.

- Что это? – спросил он, живо приподнявшись при виде нас, - вы уже собрались оставить меня. Нет, не думайте этого, я вас не пущу. Кладите оружие на место. Не слыхали вы разве пословицы: «гость в плену у хозяина». Долой сейчас же шашки!

- Благодарим за ласку, Каирбек, - отвечал брат. – Но дело наше таково, что сидеть долго на одном месте нам было бы очень неприлично. Ты сам, думаю, не одобришь такой праздности.

- Так точно. Дело ваше не терпит замедления, понимаю душу мужа, потому не стану вас удерживать. Только дайте мне слово воротиться ко мне тотчас по окончании дела.

- Слово – дело не шуточное для дворянина, - сказал на это брат. – Дать его должно с полной уверенностью, что сдержишь его. А что с нами случится – ведает один Бог. Не делай же нас обманщиками.

- Хорошо, братец, хорошо. Быть по-твоему! – вскричал[158] Каирбек, подбежав к Харакету. – Бог даст всегда успеха такому мужу, как Харакет. Дорожите его словом, молодые люди! – прибавил он, обращаясь ко мне и к товарищу нашему, Измаилу. – С ним вы и в аду найдете себе дорогу. Бог с вами, прощайте. Если окажется во мне нужда, я готов всегда вам услужить. Итак, счастливого пути!

Мы поблагодарили хозяина и выехали со двора.

Текст воспроизведен по изданию: Абреки. Рассказ черкеса // Русский вестник, № 11. 1860

© текст - Каламбий. 1860
© сетевая версия - Thietmar. 2011
© OCR - Костиников В. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1860