АДЫЛЬ-ГИРЕЙ КЕШЕВ

(КАЛАМБИЙ)

ЗАПИСКИ ЧЕРКЕСА

II. УЧЕНИК ДЖИННОВ

...Опять я дома. Аул, по-видимому, нисколько не изменился, а на самом деле время произвело много перемен. В тех местах, где прежде прыгали телята, да гуси щипали траву, красуются теперь новенькие сакли переселенцев из других аулов. Много старых саклей покачнулось в сторону и не будь толстых подпор, давно бы повалилось. Безжалостное время разрушительно коснулось и самих обитателей саклей. Многие из них заняли свои последние места на кладбище далеко от аульной ограды, другие так постарели, что их и не узнаешь. Молодые люди переженились, остепенились и почтительно уступают дорогу подрастающему поколению. Все изменилось в большей или меньшей мере... Разве не то же происходит во мне? Давно ли я мечтал о преобразовании своих собратьев? А теперь я думаю о другом, преследую другую, цель с прежним жаром. Я принимаюсь за перо с тем, чтобы передать бумаге разные любопытные черты из нашей жизни. Материалов пропасть. Целое необработанное поле лежит предо мной. Нужно же когда-нибудь занять нам свой уголок в огромной семье человечества: нужно же нам знать, что мы такое, и нужно, чтобы и нас узнали... Много, очень много г можно бы сделать на этом поприще человеку, более сведущему, имеющему более твердости и воли. Но скоро ли найдешь такого человека? А до того времени я сделаю что могу. Окончится ли новое предприятие также ничем, как все мои начинания, или найдет лучший исход, — известно одному богу. Хорошо и то, что есть чем убить праздное время. Начну свои описания с того, что более меня поразило и что некоторым образом может служить извинением неуспеха моего в деле преобразования собратьев.

Наскучив сидеть дома, я отправился в аул родного дяди. Дядя — простодушный, добрый человек лет сорока пяти — принял меня радушно, насколько позволяли обычай и этикет соотечественников: много расспрашивал о моей службе, о моих дальнейших надеждах, словом, коснулся всего, что может интересовать близкого нам человека. Получив на все удовлетворительные ответы, он поблагодарил Аллаха за милость и покровительство, а потом незаметно перешел к себе. Вопреки моим ожиданиям в [81] рассуждении о хозяйстве и прочем дядя выказал практический ум, навык и глубокое соображение. Качества эти очень редки, или если к бывают, то вовсе не высказываются в черкесах. Сколько раз ни случалось мне рассуждать с этими людьми, всегда собеседник мой и рассказчик немилосердно хвастался чужими или своими подвигами. После таких рассказов я думал, что полезнее было бы позабыть подвиги удальства и заняться мирными делами. Дядя мой был первый, от которого я услышал о земледелии, скотоводстве и прочих полезных занятиях. Я душевно обрадовался этому. В деле военном он нисколько не отставал, от других, даже, по общему свидетельству, отличился в двух кровопролитных стычках, имея в душе глубокое религиозное чувство, чуждое кощунства, но, к сожалению, не чуждое фанатизма. Как питомец старого поколения, он питал в душе непримиримую вражду к русским; но никогда ни словом, ни делом не обнаруживал этого нерасположения. Умный, проницательный, он не мог не заметить благотворного во многих отношениях влияния русских, но при всем том моя просьба, чтоб он отправил одного из своих сыновей в корпус, осталась тщетной. «Бог с ними, пусть себе остаются дома. Зачем мне, на краю могилы, брать на душу грех?» — был его ответ, всегдашний и неизменный.

Вечером в кунацкой старика составился порядочный кружок из почетных стариков аула. От молодого горца никогда не добьешься путного — он так и наровит щегольнуть винтовкой и конем, а эти вещи давно уже перестали занимать мое воображение. Я с нетерпением озирался кругом и жадно ловил малейшее движение гостей — вот-вот, думаю, кто-нибудь откроет свои благоразумные уста и умная, сладкая речь польется рекой. Не тут-то было. Разговор как-то не клеился, старички перебрасывались незначительными вопросами и ответами. Я потерял терпение и готовился выйти из сакли на чистый воздух, как внесли два столика с горячей бараниной и два толстых кувшина с шипящей бузой: все это очень приятно подействовало на стариков: разговор оживился. Один из столиков поставили около дяди, к нему подсели трое, а другой столик окружили остальные. Я не сел, несмотря на все просьбы стариков. Один из гостей, сидевший за столом дяди, покусился было доказать, что так как я более русский, чем черкес, то этикет нисколько не нарушится, если сяду в присутствии дяди, но его скоро заставили замолчать, доказав убедительнейшим образом, что всякий человек, где бы он ни был воспитан, должен строго соблюдать приличие в своем родном кругу. Тема эта, а главное, крепкая медовая буза, окончательно развязали языки старикам. Пошли воспоминания, приключения всех родов и свойств — и ужасные и очень обыкновенные; поевши и промочив горло, старички мои так воодушевились, что начали даже подтрунивать друг над другом. [82]

— Эх ты, кривой черт, — говорил один гость с красными щеками и такой же бородой, сидевший за вторым столом, обращаясь к старику с одним глазом и общипанной бородкой, — зачем ты купил молоденькую служанку, а?

— Поздравляем с обновкой! — раздалось несколько голосов.

— Именно с обновкой, — подхватил краснощекий. — Хе, хе, хе! Даю отрезать нос, если кто-нибудь из вас знает, какая славная обновка у нашего кривого черта.

— Перестань, пожалуйста, болтать вздор, — перебил наконец кривой, выведенный из терпения.

Большая половина компании засмеялась и еще более смутила охотника до молоденьких служанок.

— Подавайте кривому бузы! — заорал краснощекий. — Лейте ему бузы, он подавился! — Громкий хохот раздался снова, но кривой старик, казалось, не требовал ничего лучшего, беспрекословно осушил две огромные чашки бузы и позабыл свою досаду.

— Ну, теперь твоя очередь, ученик джиннов! — произнес краснощекий, вообще обнаруживавший сильное покушение к злым выходкам. — Расскажи-ка кое-что из своих чертовских похождений!

Ученик джиннов оказался хладнокровнее кривого старика: он не показал даже вида, что слышал, и продолжал с большим искусством отрезывать жирные кусочки баранины.

— Что ж ты молчишь? — допытывался краснощекий. — Или черти привязали язык твой веревочкой?

— Дурак ты, — молвил ученик джиннов, не поднимая головы, — коли я ем, так значит, язык не привязан.

— Да, да, один Аллах знает, что ты делаешь со своими учителями, — проговорил краснощекий, заметно затрудняясь хладнокровием противника.

— А коли один Аллах знает — так тебе тут болтать нечего! — докончил ученик джиннов.

Краснощекий послушался совета и никого более не тревожил. Но его таинственные намеки сильно меня заинтересовали. Я начал внимательнее рассматривать ученика джиннов. То был мужчина средних лет, среднего роста; бледное сухощавое лицо, с едва заметными морщинами, с темно-каштановой бородой, было приятно на вид (в юности его оно, вероятно, было очень красиво); его маленькие, серые глаза, исчезавшие в глубоких впадинах, и тонкие, правильно очерченные губы, придавали ему насмешливое выражение. Одет он был просто, но чрезвычайно опрятно. Желтая черкеска без всяких украшений, белая папаха с черным околышем, бешмет тоже из какой-то черной материи, — не пристыдили бы хозяина при дворе самого взыскательного князя... Когда ученик джиннов встал из-за стола, я заметил, что он прихрамывал на [83] правую ногу. Во весь вечер он не произнес ни слова, но мне все казалось, что он «деятельно участвует в разговоре — его глазки то и дело перебегали с одного гостя к другому. Никто, даже краснощекий сатирик, не выдерживал долгого их взгляда.

По всему было видно, что ученик джиннов — лицо значительное, заслужившее, бог весть почему, особенное уважение почетных представителей аула. Это высказывалось в его взоре и движениях, исполненных достоинства и какого-то притязания на господство. Личности, подобные ему, не исчезают в толпе.

Когда гости отправились по домам — кто верхом, кто пешком, я спросил дядю, кто такой ученик джиннов, и отчего краснощекий назвал его таким странным именем. «Расскажу завтра, — отвечал дядя, — это целая сказка». Дядя отправился к себе домой, приказав принести мне ужин. Я отказался от ужина и лег спать.

Целую ночь мерещился мне ученик джиннов: его сухощавая фигурка то и дело прыгала передо мной. Сон мой был прерывист и неспокоен. Когда дядя пришел утром в кунацкую и спросил меня: «Что глаза красны? Не выспался, что ли?» «Ученик джиннов не давал спать», — отвечал я. «Не то еще будет, когда узнаешь о нем кое-что», — возразил дядя таинственно. Еще более заинтересованный, я ему напомнил вчерашнее обещание. «Расскажу, так и быть!» — начал дядя и приказал подать калмыцкого чаю для освежения горла. Из этого распоряжения я догадался, что история ученика длинна, да при том очень интересна. Дядя придавал ей чуть ли не всемирное значение, потому-то и позволил мне сесть в углу, на конце длинной скамьи, сказав: «Теперь можно сесть, ни кого нет посторонних».

Явился человек со столиком, на котором лежали и стояли хлеб, нарезанный на длинные тоненькие кусочки, две большие чашки из красного Дерева и с резьбою, ложки, масло в блюде и прочие принадлежности калмыцкого чая. Чай принес другой человек. Столик, как и вчера, был поставлен около дяди, а мне, хотя и не было посторонних, порцию подали отдельно, на тарелке.

— Хаджимет, наш сосед, известный в народе больше под названием ученика джиннов, — начал дядя, хлебнув чаю, — шестнадцати или пятнадцати лет, не помню, начал ходить в медресе 1 вместе с другими мальчиками аула. Скоро он определил всех своих товарищей, и тогда как они целый год получали от муллы фалака (Удары по пятам.) за азбуку, он уже бойко читал хавтиск (Седьмая часть алкорана.). Учитель очень полюбил Хаджимета за понятливость и за две коровы обещал его приготовить на свое место. Хаджимет уже заранее радовался, что, может сделаться аульным муллой, и еще больше стал заниматься. [84]

Чрез два года прошел весь Коран на память, в несколько месяцев повторил его еще раз, и уже думал взяться за перевод, как вдруг Аллах послал несчастье на его голову. Верно, так было ему записано на роду. Он заболел горячкой и два года ровно пролежал на постели; наконец, горячка обратилась в чертову болезнь (вероятно, то, что прежде называлось беснованием). Все знахари, старушка-лекарка, даже сам мулла, который сильно печалился об участи своего ученика, — все они ничего не могли сделать против страшной болезни. Хаджимет бесился, рвался из рук и кричал до тех пор, пока не показывалась пена изо рта, тогда он падал на землю без памяти. Родители сначала ухаживали за ним как следует, привязывали его к столбу во время бешенства, а потом погоревали, поплакали да и пустили сына на все четыре стороны. Хаджимет бродил из аула в аул, питался милостыней, одевался в лохмотья, какие бросали ему из жалости. Никто наверное не знал, где он проводил ночи: одни рассказывали, что он ночевал в мечетях; другие утверждали, что сами видели, как он, сидя на берегу реки, громко читал по ночам какую-то книгу. Раз, это было летом, во время покоса, две лошади выбежали из моей конюшни и прямо в степь. Конюха в то время не было дома. Я туда-сюда — никого из мужчин нет. Нечего делать, пропадут, думаю, лошади ни за что, и поехал их отыскивать. Становилось темно. Нет нигде вблизи лошадей, сквозь землю провалились. Еду дальше к Кубани, думаю — не пошли ли они напиться; нет и тут. С досады я стал на одном месте и смотрел... как вдруг слышу чей-то голос; прислушиваюсь — точно женский. Что за дьявол, думаю, кто же в такое время пойдет на берег, тем больше трусливая женщина? Подъезжаю к обрыву и смотрю вниз. Что ж ты думаешь? На камне сидит кто-то в белом платье, ноги в воде, держит книгу в руках и громко читает. Валлахи, я испугался, особенно, когда конь мой взвился на дыбы и пугливо бросился назад. Бог с ним, кто бы он ни был, подумал я, и скорее отъехал от берега. Долго еще доносился до меня голос незнакомца, сливавшийся с ревом и шумом реки; а конь мой зашагал так скоро, что я несколько раз оглядывался назад, чтобы удостовериться, не подгоняет ли кто его... Когда я приехал домой, конюх сказал, что лошади отыскались в ауле, но я целую ночь не мог сомкнуть глаз. Вспомнив рассказы про Хаджимета, я догадался, что это был он. Вечером никто ни за какими пропажами не ходил к берегу.

Чрез несколько лет Хаджимет поправился совершенно, женился, завел хозяйство и стал жить хорошо. Только каждый раз в полночь исчезал из дому и возвращался как раз в то время, когда петухи прокричат три раза.

Он начал лечить больных от горячки и других болезней. Но, несмотря на просьбы и увещания бывшего своего учителя, он [85] никогда не ходил в мечеть и дома не молился, а когда учитель спрашивал, зачем он это делает, — отвечал: «ваше учение никуда не годится, я учусь у таких людей, которые знают все; даже язык растений». Мулла качал головой и, возвратившись домой, молился об уразумении заблудившегося... Между тем успехи Хаджимета в лечении росли с каждым днем и доставляли ему в большом количестве лошадей, коров и проч. Болела ли у кого голова, живот или что-нибудь другое — то тотчас к Хаджимету.

Князь Камбулат, у которого жена два года была одержима нечистыми силами, пригласил Хаджимета, обещав, в случае удачи, подарить ему десять кобылиц с жеребцом. Хаджимет, разумеется, не прочь от такой поживы, приехал к князю и тотчас потребовал, чтобы ему отвели отдельную саклю и позволили осмотреть наедине княгиню. После осмотра больной, он заперся в отведенной ему сакле и пять дней сряду не выходил оттуда. Говорят, он призывал в это время джиннов на совещание; наконец, на шестой день — это было как раз в пятницу — приходит он к Камбулату.

— Ну что, — спрашивает тот, — как идет лечение?

— Все кончено, — отвечает он, — только прикажи разрыть четыре угла той сакли, где ты прежде жил.

— Да ведь сакля давно поломана, — говорит Камбулат.

— Все равно, — отвечает Хаджимет, — лишь бы узнать, где она стояла.

Пошли к тому месту, где некогда стояла княжеская сакля. Место было обращено в стоянку для скота. Хаджимет взял палку, очертил квадрат и говорит: «Копайте вот эти четыре угла, а потом посмотрим». Начали копать крестьяне Камбулата и к вечеру едва сладили — так много было навозу. Хаджимет посмотрел в ямы, пошарил в выброшенном навозе — ничего нет. «Копайте! — говорит, — посредине». Пошли опять в работу лопаты и была вырыта широкая яма, по пояс самому высокому человеку. Хаджимет влез в нее, запретив смотреть на себя, а чтобы кто не полюбопытствовал, просил всех тут бывших отойти от ямы. Когда он вышел из ямы, то держал что-то в руках. Все обступили его кругом и ждут, что он скажет.

— Вот, — говорит наконец Хаджимет, обращаясь к Камбулату, — вот причина болезни твоей домашней (супруги). — С этим он подал князю сафьянный мешочек, пожелтевший от навозу. Все, даже сам князь, разинули рты и молчат, не понимая, что бы значил мешочек. Хаджимет распорол мешочек и высыпал из него все принадлежности человеческого тела. Тут были и ногти, и волосы, и кусок человеческого мяса, и черт знает чего тут не было — всего не припомнишь. Зрители отвернулись от гадостей, плюнули с негодованием, и каждый про себя прочел молитву. Хаджимет сжег [86] всю нечистоту у изголовья больной, дал ей еще какое-то лекарство, и точно, что жена Князева выздоровела через неделю, а врач погнал домой десять кобылиц с жеребцом. После этого имя Хаджи-мета сделалось известным во всех аулах. Даже в Кабарду два-три раза приглашали его; и везде за ним шла удача, так что Хаджимет в скором времени сделался богачом.

Два месяца спустя после выздоровления княгини в нашем ауле заболела жена одного узденя; разумеется, тотчас Хаджимету говорят: «возьми от нас что хочешь, только спаси больную». «Спасение в руках Божьих, — отвечает Хаджимет. — Попробую». Посмотрел на больную, покачал головой и после этого три дня пропадал из аула. На четвертый день утром, помнится в пятницу, является с какой-то желтой травкой. Он высушил траву на огне, раскрошил ее в мелкую муку и, сварив в козлином молоке, дал выпить больной. Аллаху одному известно, что за чертовская сила заключалась в траве, только она словно лопатой перевернула больной всю внутренность. Бывшие в сакле подняли было страшный вой, Хаджимет выгнал их прочь и строго запретил входить тyдa. Больная после долгих мук выкинула горлом целый ком рубленой соломы. Глаза ее прояснились, язык отнявшийся за несколько дней, снова получил способность говорить. Скоро она поднялась на ноги. Родственники бросались к Хаджимету благодарить за помощь и предлагали ему какое угодно вознаграждение. Он им сказал: «Конечно, я с вас возьму, что следует за мой труд, но дело не в том. Сколько подобных этой больной отправилось на тот свет! Смерть, конечно, определена каждому живому существу, но иная смерть идет от людей злых, что изводили род человеческий». С этими словами Хаджимет поспешно отправился домой. В полдень, когда жители собрались около мечети, один из почетных стариков аула по поручению друзей вылеченной женщины повторил во всеуслышание таинственные слова Хаджимета. Все изумились и долго ломали головы, чтобы разгадать смысл его слов, наконец решено было потребовать самого Хаджимета и просить его пред лицом всего аула открыть тайну. Два старика отправились к нему oт всего собрания. Сначала он отказывался говорить, но потом пред целым аулом назвал по имени двух женщин, которые портили людей. Одна из названных была старуха, лет шестидесяти, злая карга и, наверное, ведьма, другая — молодая вдова, бывшая когда-то за тем узденем, жену которого вылечил Хаджимет. Она враждовала со своей соперницей, а ревность, как известно, все в состоянии сделать... Когда Хаджимет кончил речь — ропот негодования пробежал по всему собранию. Каждый стал побаиваться, чтобы не испортили его или кого-нибудь из ближних.

— Что ж нам делать с этими ведьмами? — спросил Хаджимета один из собрания. [87]

Это не мое дело, — отвечал он, — я исполнил свой долг, а вы делайте, что хотите.

— Сжечь их! На костер их! — раздалось со всех сторон. Побежали, кто куда попало за дровами, вырвали из земли целый плетень возле мечети, и пред самой мечетью запылал такой костер, что в двадцати шагах нельзя было стоять от жару. Скоро притащили и ведьм. «Сколько людей сгубили вы на своем веку? — спрашивали их. — Сознавайтесь!» Ведьмы молчали. «В огонь!» — раздалось сильнее прежнего. Тогда старуха вырвалась и бросилась к Хаджимету, который стоял, прислонившись спиной к ограде.

— Ты меня оклеветал! — кричала старуха, рыдая. — Ты позабыл Бога. Что я тебе сделала! Кого я погубила?! Скажи, вот перед этим собранием правоверных! — Хаджимет не отвечал, даже не поднял глаз, только махнул рукой стоявшим вблизи. Старуху подхватили под мышки и потащили к костру. Жалобные вопли несчастной скоро затихли, и в несколько минут старуха совсем исчезла в огне и дыму... Очередь дошла до вдовы, которая все время стояла с закрытым лицом. Она молчала, и только иногда заметно было, как дрожь пробегала по ее телу. Мне жаль стало ее: да и все, сказать правду, жалели. Только один голос раздался из всего собрания — голос брата вылеченной женщины.

— Рано ты начала губить людей! — кричал он неистово. — Так изволь же теперь пойти в огонь! Чего ж вы еще ждете? — С этим он выбранил толпу за медленность и диким зверем ринулся на вдову. Несчастная, видя, что нет надежды на спасение, сама судорожным движением руки сорвала с головы платок и с распущенной длинной косой, с отчаянным криком: «Аллах да осудит меня и вас!» — бросилась в огонь. Пламя раздвоилось и быстро обхватило платье и косу несчастной. Я видел, как она хваталась за голову, за лицо и кружилась с бешенством... Больше я не имел силы смотреть и, сев на коня, ускакал домой.

Смерть этих женщин не посчастливилась Хаджимету, он делался еще более молчаливым, задумчивым, а главное, поклялся (по-своему, конечно) никого больше не лечить. Собранное леченьями имущество исчезло в два-три месяца, и теперь все состояние Хаджимета — одна лошадь да лягавая собака. Но это бы еще не беда! Вскоре после смерти ведьм главный наш кадий 2 начал сильно преследовать Хаджимета. Хаджимет удалился в лес и только по ночам являлся в аул пугать жителей. Тут пошли разные толки про него. Одни рассказывали, будто видели его с предлинными когтями и с вывороченными ногами, другие уверяли, что он мучит лошадей, доит коров. Одна баба даже распустила слух, что он, явившись в полночь в образе большой серой кошки, задушил перед ее глазами ребенка. Такие слухи еще больше раздражали кадия. Он приказал во что бы то ни стало поймать Хаджимета и сжечь [88] его, как колдуна и еретика. Но как не нашлось охотников на такое отважное дело, то кадий послал собственных крестьян. Им как-то удалось подкараулить Хаджимета в его же доме, когда он воротился на время из лесу. Дом со всех сторон окружили, но ни один из крестьян не осмелился в него войти. Долго они возились, браня друг друга за трусость, наконец жена Хаджимета вышла к ним и объявила, что муж ее скрылся в то время, как они подходили к сакле. Крестьяне, разумеется, этому не поверили и обшарили все углы, но никого не нашли.

Бегство Хаджимета подтвердил и работник, возвращавшийся с поля с возом сена: он видел своими глазами, как Хаджимет, с топором в руке, с блестящими, как у волка, глазами пробежал мимо; а бежал он так легко и быстро, что не только резвый конь, но даже птица крылатая не могла бы догнать его — он как будто не касался земли ногами. Работник так сильно перетрухнул, что оставил на дороге воз и, едва переводя дух, добежал до аула. Так продолжалось месяца два. Надоело, что ли, Хаджимету жить в лесу, или другое что — аллах ведает, только раз рано утром приводит он ко мне и говорит: «Избавь меня, если в бога веруешь, от гонения. За что губят несчастное мое семейство? Что я сделал кадию? Не вредил я ему ни на одну иголку». Жаль мне стало бедного человека, хотя был и сильно озлоблен на него за смерть несчастной вдовы, которая, как начали поговаривать, погибла только за то, что отказала Хаджимету, когда он хотел взять ее в жены. Поехал я к кадию и убедил его, что ученик джиннов впредь не будет делать ничего противозаконного. Кадий дал слово успокоиться, если Хаджимет поклянется на алкоране оставить навсегда свои колдовские дела. Хаджимет поклялся всенародно, и с того времени живет очень скромно, не ходит ни к кому в аул, только изредка посещает меня, вероятно, в благодарность за оказанное заступничество.

— Вот тебе история Хаджимета, — говорил дядя, встав с места. — Теперь ты понял, почему краснощекий называл его учеником джиннов. Ты сам, если хочешь, можешь с ним познакомиться и узнать от него еще кое-что. Да, впрочем, — прибавил он смеясь, — Хаджимет терпеть не может русских. Уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы пососедились с станицей, а он до сих пор не был в ней ни разу. Если нужно продать лисичьи шкуры, за которыми он таскается целую зиму, то отдает их кому-нибудь. По этому случаю я расскажу тебе один случай с Хаджиметом, кажется за два года тому назад. Нужно тебе сказать, что кроме лисиц и волков, наш сосед любит стрелять и фазанов, которых очень много в прибрежном бурьяне. Вот он раз и поехал на охоту, бродил долго, но, как нарочно, все фазаны улетели, досадно стало ему, разумеется, как хорошему охотнику, что с пустыми руками приходится вернуться: [89] он переехал Кубань, под самым пикетом 3 стреножил свою лошадь, а сам начал осторожно подкрадываться к двум фазанам, сидевшим на ближнем дереве. Едва он выстрелил, как послышался позади говор: оглянулся, около лошади четыре конных казака. Дыбом стали волосы Хаджимета при виде их. Казаки хотели увести лошадь, но он бросился на них с неистовством и отбил ее. Тогда казаки; потребовали его за собой к станичному начальнику на расправу: переходить через Кубань не было позволено. Нечего делать — поехал наш колдун с казаками, но доехав до ворот станицы, не хотел больше ступить и шагу: тут завязался жаркий спор. Казаки старались потащить Хаджимета силою, а он все не давался им в руки. Дело кончилось бы непременно дракой, если бы, к счастью, не подоспел переводчик, знавший лично ученика джиннов. Переводчик не мог удержаться от смеха при виде этой сцены: кое-как он убедил казаков отпустить колдуна, взяв ответственность перед станичным начальником на себя. С того дня нога Хаджимета ни разу не перешагнула Кубани. Потому не ручаюсь, чтоб колдун наш при такой ненависти к русским мог с тобой сдружиться.

— А разве я русский? — спросил я на это замечание.

— Все равно, что русский, — возразил дядя, — когда живешь между ними. Так, по крайней мере, рассуждает Хаджимет. Впрочем, — прибавил он, — я попробую как-нибудь сблизить вас. Ты сам увидишь много странного в этом человеке. — С этими словами дядя отправился в мечеть, куда уже призывал неутомимый поборник веры — голосистый муэдзин 4.

Оставшись один в кунацкой, я решился до прихода дяди набросать на бумагу рассказ об удивительном человеке. Личность Хаджимета сильно заинтересовала меня: до того времени я не подозревал о существовании между моими соотечественниками настоящих чародеев. Но Хаджимет, судя по всем его действиям, никак не мог стать наряду с лживыми героями народной фантазии. Он действовал среди белого дня, при многочисленных свидетелях, к тому же действия его приносили народу больше пользы чем вреда. Он лечил такие болезни, которые, по мнению народа, происходили от враждебных человеку сил, — лечил такими средствами, которые не были известны весьма искусным лорским врачам и костоправам.

Я не мог себе никак объяснить, каким путем дошел Хаджимет до своих познаний во врачебной науке. Где он нашел, от кого узнал средства к тому? Эти сомнения и догадки я надеялся разрешить, познакомившись с самим учеником джиннов. К счастью, без большого труда мне удалось достигнуть этого знакомства... Между тем как я набрасывал то, что уцелело в памяти из рассказа дяди, он вернулся из мечети, да еще вместе с учеником джиннов. [90]

Какими средствами успел дядя победить отвращение Хаджимета ко всему русскому, не знаю, да и мало мне нужды до этого.. Едва вошли они в кунацкую, как дядя подвел меня к Хаджимету, отозвался обо мне о весьма хорошей стороны и прибавил, что я от души желаю покороче с ним познакомиться.

— Я очень рад, — отвечал чародей, окинув меня своими кошачьими глазами, — да и могу ли я отказаться от знакомства с человеком, тебе близким, будь он хоть русский.

Тотчас я разговорился с интересным лицом. Меня удивили его необыкновенный ум и опытность. О чем бы ни спросил я его, а чем бы ни говорил, он всегда находил что отвечать; и ответы были так кстати, так рассчитаны, что я без всякого труда понял то необыкновенное влияние на умы, которые производил мой собеседник. Кажется, и я произвел на него благоприятное впечатление, потому что он разговаривал со мной без всякого стеснения, чего< я не заметил в нем в обществе стариков. На первый раз этого было довольно, мы расстались друзьями. Я нарочно отложил отъезд домой еще на четыре дня. В этот короткий срок я хотел объяснить себе загадочную личность Хаджимета.

Прошел один день из назначенного срока — я не видел Хаджимета. На второй день у дяди было большое собрание по какому-то делу, касавшемуся интересов аула. Тут, разумеется, был и таинственный наш сосед. Начались беседы, жаркие споры между посетителями. Все принимали участие в общем деле, все более или менее горячились и старались дать перевес своему мнению, но больше всех страдал бедный мой дядя: ему не давали ни минуты отдыха. Посетители один за другим выводили его из кружка и, расположившись где-нибудь на траве, тихо с ним шептались. То же делали и все прочие между собой. Только один Хаджимет не принимал никакого участия в общей суматохе и оставался в кунацкой: от нечего делать он вырезывал ножом какие-то фигуры на дверях сакли, где и без того было бесчисленное множество значков, стихов из корана и ничего- не означавших каракуль. Я подошел к: нему.

— У всех здесь свое дело, — начал я, — а у нас с тобой нет ничего; давай-ка о чем-нибудь потолкуем.

— Пожалуй, — отвечал он, — если тебе угодно. Мы тоже вышли из сакли и расположились подальше от отдельных совещательных кружков.

— Много я слышал от дяди о твоих удивительных делах, — проговорил я не без смущения, — но я желал бы услышать что-нибудь от тебя самого.

— Пусть другие рассуждают обо мне, — отвечал Хаджимет, — зачем же мне о том рассказывать? Ведь ты знаешь, как зовут человека, который только о себе говорить любит. [91]

— Знаю, только сила в том, каков человек и кому он про себя рассказывает. Если мне хочется узнать кое-что о твоих делах, то, поверь, я хочу знать это только для себя. Разве не любопытно мне узнать, как ты вылечиваешь самые трудные болезни? Поверишь ли, что даже в России, где так много ученых докторов, не умеют лечить таких болезней.

Заметно было, что последнее замечание сильно польстило самолюбие моего собеседника. Его серенькие глазки запрыгали и заблестели таким живым огнем, что другой на моем месте приписал бы это влиянию нечистой силы.

— Да! — многозначительно возразил он. — Русским докторам и во сне не видеть того, что я знаю. Я понимаю язык всякого растения! Посмотрю на больного и пойду вечерком в степь; тут все травы заговорят в один голос: «Возьми меня, Хаджимет, возьми меня! Я помогу твоему больному». Только не всякой траве надо верить, а надо выбирать такую, которая точно нужна.

— Как же ты узнал язык растений?

— Зачем тебе знать это? Если аллах не сообщил этой мудрости, то, значит, она тебе не нужна.

— Хитрости! — возразил я, желая подстрекнуть чародея и тем заставить его высказаться.

— Как хитрости? — живо проговорил он. — Да знаешь ли ты, что я могу хоть над тобой сделать то, чему сам не рад будешь? Да хочешь я сделаю то, что ты едва ступишь шаг в темноте, то задрожишь от лихорадки и беспрестанно будешь оборачиваться назад: так и будет тебе мерещиться, что хватают тебя за шиворот.

Я улыбнулся и передал Хаджимету один рассказ о том, как пономарь обманывал какого-то попа в деревне.

— Как? Ты сравниваешь меня с гяурами, да еще с попом гяурским? — возразил чародей обиженным тоном. — Ну да Бог с тобой, я ссориться не люблю. Ведь не сам ты говоришь это: твоими устами говорят те проклятые книги, которым тебя учили русские: уж лучше я сделаю тебе услугу, за которую ты поблагодаришь меня как следует. Скажи мне откровенно: есть ли у тебя на примете любимая девушка?

— Нет, а на что тебе это?

— Известно на что: я бы привязал ее к тебе, так что днем и ночью она только бы о тебе думала.

— Мудрено что-то, — заметил я.

— Правда, мудренно, да не для меня; я расскажу тебе один такой случай. Был у меня добрый знакомый, довольно богатый человек. Он сильно заболел горячкой и прислал, к несчастью, за мной, когда приближался на край могилы. Я прискакал, посмотрел больного — и ахнул. По глазам было видно, что ему не жить и [92] трех дней. Досадно мне стало за бедного друга, а делать нечего. Обругав всех родных больного за позднее уведомление, я ушел, потому что и лечить не стоило. Больной между тем очнулся и потребовал меня. Бросились искать меня по всему аулу — подняли; суматоху. Послали гонцов, и как ни старался я скорее пробраться домой, но меня догнали, и я принужден был воротиться. Нечего тебе рассказывать, как больной укорял меня за побег; я все перенес, а больного все-таки не мог вылечить, да и облегчить его боли было уже поздно. Вот в ауле и пустились издеваться над моей неудачей; каждый раз, как слуга мой водил лошадей на водопой, одна служанка, стоя на дороге, насмехалась над ним и надо мною. «Что, — говорила она, — Хаджимет твой не вылечил своего друга? Верно, джинны от него отказались! Так-то он умеет обманывать народ! Сжечь бы его, проклятого, как сжег он невинных женщин!» Такие ругательства повторялись два дня сряду. Стыдно стало, наконец, моему молодцу переносить оскорбление от низкой твари; он пришел ко мне и рассказал все как было. Не бойся, — говорю я ему, — покажи мне только негодную, а там и сумею с ней справиться. Тот выждал, пока служанка показалась на улице, и прибежал ко мне запыхавшись. Я наскоро написал на бумажке слова два и вышел следом. Служанка с корзиной в руках шла к соседям и на повороте улицы столкнулась с нами. Я показал ей бумажку и тотчас спрятал ее в руке, потом мы спокойно вернулись в кунацкую. Наступила ночь. Больной на время успокоился и заснул: я тоже пошел немножко отдохнуть, но едва лег на постель, как кто-то стукнул в двери. Слуга хотел было отворить дверь, думай, что пришел кто-нибудь от больного, но я остановил его, зная, что это за посетитель. Стук все усиливался; я запретил товарищу говорить. Стучавший перешел к окну, как раз, к моему изголовью и давай царапать доски, словно голодная кошка. Строго наказав товарищу не отворять дверей и ничего не отвечать, я решился заснуть: да не тут-то было! Проклятая служанка, потеряв всякую надежду войти в саклю, завыла не хуже степного ветра: «впустите, говорит, правоверные мусульмане!» И чего она не говорила!.. Черт дернул слугу потушить огонь и тихонько отворить двери: ворвалась проклятая да и давай кланяться мне в ноги: «люблю, говорит, тебя больше всего на свете, не отгоняй меня, ради аллаха!» Я толкнул ее ногой и ушел вон из сакли. Она было за мной, да слуга, спасибо ему, задержал ее... Тут Хаджимет улыбнулся так лукаво, что я понял смысл недоконченной фразы.

— Да что же такое написал ты на бумажке? — спросил я.

— Известно что, воззвание к джиннам!

Тут кто-то крикнул ученика джиннов по имени: он встал и подошел к какому-то черкесу в шубе; тот что-то шепнул ему на ухо и оба скрылись. Больше я ничего не успел выпытать от [93] таинственного ученика джиннов. И в тот вечер, и на следующие дни он стал? тверже на язык, и на все мои вопросы отвечал или словами: зачем тебе знать? Или подозрительным взглядом своих кошачьих глазок...

По всему было видно, что и в чужом ауле я успел возбудить подозрение. Всякое сближение с любопытной личностью, всякий расспрос любознательного гостя служил мне во вред. Справедлива черкесская пословица: несчастного и на верблюде собака укусит…


Комментарии

1. Медресе (араб. мадраса — школа, училище) — мусульманская школа для подготовки служителей магометанской веры. В программу обучающихся входило заучивание наизусть текста корана и изучение его толкования.

2. Кадий (араб. кади — судья) — духовный судья у мусульман, разрешающий тяжбы на основе шариата (религиозное право мусульман) и адат (обычное право, свод народных житейских законов).

3. Пикет — небольшой сторожевой отряд.

4. Муэдзин (араб. муаззин — объявляющий, приглашающий) — служитель мечети, в обязанности которого входит провозглашение азана — призыва к молитве.

Текст воспроизведен по изданию: Каламбий (Адыль-Гирей Кешев). Записки черкеса. Повести, рассказы, очерки, статьи, письма. Нальчик. Эльбрус. 1988

© текст - Хашхожева Р. Х. 1988
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
©
OCR - Анцокъо. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Эльбрус. 1988