ЗИССЕРМАН А. Л.

25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ

(1842-1867)

А. Л. ЗИССЕРМАНА

Часть вторая

1851-1856

L.

Я уже упоминал выше, что барон Вревский как-то особенно налегал на меня, задавая усиленную работу и самые разнородные поручения. Под час приходилось тяжеловато, хотелось бы и отдохнуть, и пожуировать в Грозной или Владикавказе, но я вместе с тем не мог не сознавать, что эта разнообразная, усиленная деятельность [335] была мне весьма полезна, расширяя круг моих сведений в делах военных и административных, давая мне случай знакомиться со многими местностями, с их населением и разными служебными деятелями, выше и ниже поставленными.

В промежутке описанных в предшествовавших главах военных действий и поездок, барон Вревский возложил на меня одно дело, о котором хочу рассказать подробнее.

В конце сентября 1855 года были мы во Владикавказе; в один день требуют меня к барону. Прихожу и застаю его, по обыкновению, в кабинете за бумагами.

— Я хочу передать вам одно дело, весьма меня интересующее и чрезвычайно важное по своим последствиям в будущем. Вам известно — говорил барон Ипполит Александрович — что не только среди осетин, но и у всех почти горских обществ, населяющих центральную часть главного хребта, сохранились памятники, доказывающие, что они были христианами. Лишенные в течение многих лет священников, они частью обратились в мусульманство, преимущественно на плоскости, частью сделались полуязычниками и эксплуатируются разными жрецами и штукарями. Было бы чрезвычайно важно восстановить между всеми этими обществами православную веру; со временем отсюда христианство могло бы распространиться и дальше по горам, где население далеко еще не так привержено к мусульманству, как в Закавказском крае. Духовное ведомство уже больше тридцати лет взялось за это, но таким канцелярски-казенным образом, что результатов никаких не оказывается. Я полагаю, гораздо лучше привлечь к этому делу частных лиц, ревнителей христианской религии, преимущественно таких, которые и сами могут жертвовать, и других привлечь к крупным пожертвованиям. Мы можем тогда приискивать хороших священников, увеличивая их казенное содержание, можем заводить школы, строить церкви, снабжать их принадлежностями и проч. Так действуют англичане и французы на [336] дальнем Востоке. А? Э? (Покойный Ипполит Александрович имел привычку вставлять эти вопросительные звуки в свою речь, как бы вызывая на ответы, хотя не очень любил, чтоб его прерывали и, еще более — возражали). Я уже вошел в сношения с некоторыми известными лицами по этому предмету — продолжал барон — и мне выслали много разных прекрасных церковных вещей. Нужно их раздать, нужно сообразить где и в чем более нуждаются, вообще, что полезно было бы сделать для начала и, главное, как распространить в русском обществе сочувствие к нашему предприятию. Возьмитесь-ка за это дело и дайте ему толчок. Вот вам вся моя переписка с Татьяной Борисовной Потемкиной, сенатором Казначеевым и другими лицами; примите все высланные вещи, скажите в канцелярии, чтобы вам дали все, что нужно для разъездов, да с Богом; теперь хорошее осеннее время, самое удобное для поездки по горам.

— Слушаю-с, постараюсь исполнить, хотя должен доложить вашему превосходительству, что это для меня совершенно новое дело, и я боюсь не оправдать ваших надежд на мою деятельность.

— А? боитесь? а я уверен, что вы сделаете все хорошо. Идите и не теряйте времени; я буду ожидать ваших донесений.

И вот я обратился чуть не в миссионера. Собрав все бумаги и письма, накопившиеся в течение года и в канцелярии, и в кабинете барона Вревского, взяв часть пожертвованных вещей, в том числе два колокола, обеспечив себя подорожными, открытыми приказами, письмами к разным местным властям и проч., я 8-го октября пустился в странствие по новым, еще незнакомым мне местам Кавказа.

Стояла прекрасная, теплая погода, так называемое "бабье лето"; блестящее солнце разливало яркий свет на северные вершины кавказских громад, золотило синеватую чащу лесов Черных гор, составляющих как бы [337] подножие главного хребта, и по зеленеющим обширным равнинам Кабарды разбрасывало свои лучи, то исчезавшие за какими-нибудь кустами, то сверкавшие в волнах быстрых речек. Было, одним словом, великолепное кавказское осеннее время и кругом чудная, разнообразная картина, которою не перестаешь любоваться десятки лет сряду.

Проехав в несколько часов три станции, я в сумерки очутился в Алагире, у начальника этого сребро-свинцового завода, горного инженер-полковника Иваницкого, к которому имел письмо от барона Вревского. Это была первая моя встреча с А. Б. Иваницким, человеком умным, образованным, впоследствии начальником всей горной части на Кавказе и известным всему краю, особенно Тифлису, своими ораторскими способностями. Весьма радушно принятый, я остался в Алагире следующий день, познакомился с помощником начальника завода Д. В. Пиленко, тогда кажется поручиком 19, осмотрел завод, прекрасные постройки и чисто русскую слободу сибирских переселенцев-горнорабочих. Как не имеющий никакого понятия о горном деле, я, само собою, не мог судить ведется ли дело как следует, или нет, предстоит ли заводу хорошая будущность, или он составляет одно из тех казенных предприятий, которые выгодны лишь на бумаге. Общая молва причисляла завод именно к этой категории, на том основании, что содержание завода, военно-рабочей роты, трехсот семейств заводских крестьян, значительного обоза, занятого перевозкой руды из-за тридцати верст от рудников и пр., обходится казне, не помню хорошенько, что-то в полтораста тысяч рублей, а серебра добывают чуть ли не полпуда. Завод однако существует до сих пор и вероятно доставляет же какую-нибудь пользу казне, иначе двадцатипятилетний опыт заставил бы упразднить его. Странно во всяком случае, что нигде, ни в местных, ни в столичных газетах, [338] мне никогда не приходилось встречать хоть бы два слова об Алагире; о нем как бы забыли, и живет он себе какою-то замкнутою, отрезанною от остального мира жизнью.

Через день, вместе с г. Пиленко, выехали мы в Садон, где находятся рудники. Дорога на расстоянии тридцати верст была прекрасно разработана и шоссирована — явление тогда на Кавказе чуть ли не единственное. В легком тарантасе, невзирая на некоторые крутые спуски и подъемы над глубокими обрывами, мы доехали меньше чем в три часа. Дорога идет по левому берегу реки Ардона, быстро катящемуся по усеянному крупными камнями руслу; в некоторых местах холодные серные источники вливаются в реку, придавая ей зеленоватый цвет и распространяя кругом тяжелый, неприятный запах, езда по ущелью была совершенно безопасна, благодаря отдаленности от непокорных обществ и мирным наклонностям осетин. Рудники охранялись маленьким фортом, очень хорошо и удобно построенным, имевшим казармы для рабочих. Тут мы провели ночь, спускались в штольни и штреки, где на глубине нескольких десятков аршин в основании громадной скалистой горы, при свете тусклых сальных огарков, в тяжелом спирающем дыхание воздухе, наполненном пороховым дымом, в слякоти, образуемой просачивающеюся везде водой, копошились с кирками и ломами в руках люди, ради добычи нескольких фунтов презренного металла... Мрак, воздух подземелья, невольное чувство страха при мысли, какая громада висит над головами этих людей, днем и ночью здесь работающих, какая-то тоска, сдавливавшая грудь при невольном представлении о возможности быть запертыми в штреке (узенький коридор в скале) внезапно обрушившеюся каменною глыбой,— нет, не хотел бы я там оставаться! Что свист пуль и ядер, смерть носящаяся кругом головы в минуты возбуждения, в сравнении с этим подавленным состоянием как бы заживо погребенного человека, остающегося в течение двадцати [339] часов, до смены, вне света и свежего воздуха, с тяжелым ломом в руках!

Зрелище было для меня совершенно новое, интересное; но пробыв под землей какие-нибудь полчаса, я с большим удовольствием взобрался по вертикальной лестнице наверх и радостно взглянул на свет солнца, широко вдохнул свежего, горного воздуха.

Из Садона уже не было дальше колесного сообщения и я отправился верхом, переехав на правый берег реки; дорожка тянулась лесом, поднимаясь кое-где так высоко по обрыву, что гул реки едва доносился до слуха. В восьми верстах, на так называемом урочище Св. Николая, я к удивлению своему увидел прекрасный, европейской архитектуры домик; оказалось, что тут имеет пребывание офицер путей сообщения, производящий изыскания для шоссейной дороги по ущелью Ардона к перевалу через главный хребет в Имеретию, к верховьям Риона. Понятно, я заехал познакомиться и встретил весьма любезного капитана Есаулова, жившего среди гор и леса совершенным отшельником.

Я уже несколько раз упоминал, что не имея почти никаких заметок, вынужден полагаться на свою слабеющую память, и потому многое из моих наблюдений во время постоянной кочевой жизни, при беспрестанных, как в калейдоскопе, менявшихся местностях и лицах, представлявших не мало интересного, ускользает и, совершенно смутно носясь предо мною, не ложится под перо. И в этот раз, например, хоть и помню дико-угрюмую природу ущелий и бедных аулов осетин, во многом схожих с хевсурскими, ночи, проведенные в дымных грязных саклях, длинные разговоры о житье-бытье этих заброшенных в трущобы бедных первобытных людей; их дикие понятия о религии и прочее, но ничего подробного об этой поездке вспомнить и рассказать не могу. Осмотрел я несколько жалких, выстроенных в наше время [340] осетинскою комиссиею синодальной конторы 20 церквей, стоимостью в триста рублей каждая, церквей более похожих на сараи или амбарчики, чем на храмы; видел несколько развалин древних церквей, неизвестно когда и кем построенных, с сохранившеюся отчасти живописью на стенах, церквей, при сравнении коих с возведенными в наше время — приходилось краснеть; видел двух-трех священников, получающих по 150 р. в год жалованья, точно таких как я уже описывал в Хевсурии, поставленных в самое жалкое, унизительное положение среди своей полудикой, полуязыческой паствы; видел вообще нищету и какой-то беспробудный мрак... Вынес я тогда, помню, убеждение, что раздачей нескольких колоколов и дорогих, по бархату вышитых церковных принадлежностей, ни христианства восстановить, ни просветить этого мрака невозможно, что для этого требуется нечто большее, много материальных средств, много деятельных, усердных и подготовленных людей.

У меня сохранилось несколько черновых бумаг, писанных мною тогда барону Вревскому, и я приведу их здесь в извлечении; читатель увидит результат моей командировки и взгляд мой на дело, выраженный двадцать четыре года тому назад, а также некоторые сведения о самой местности. Вот что я, между прочим, доносил 31-го октября 1855 года:

"Исполняя возложенное на меня поручение, я отправился в Осетию и посетил все деревни, в которых есть церкви, роздал назначенные им вещи под расписки священников и собрал при этом сведения как о положении церквей, о недостатках церковной утвари, так равно о степени уважения осетин к христианской вере и исполнении ее обрядов. Из прилагаемого списка видно, какие церкви чем еще [341] нужно снабдить; но при этом считаю долгом доложить, что одно украшение церквей не может иметь того благотворного влияния на утверждение между осетинами христианства, которое могло бы быть достигнуто другими, более действительными мерами. Первым условием для достижения цели, о важности результатов коей нечего и распространяться, я полагаю назначение в эти места священников, которые при знании туземного языка имели бы достаточно силы воли и ума, чтобы приобрести нравственное влияние на легковерный, полудикий народ, и более поучениями, выраженными в простых наглядных формах, а не единственно церковным священнодействием, горцам едва ли понятным, заставили бы их обратиться на истинный, христианский путь. Это тем более возможно, что живо сохранились еще предания о некогда бывшем здесь христианстве. Осетины чтят божественность Спасителя, память некоторых св. угодников, исполняют некоторые обряды церкви, но тут же подчиняются своим жрецам (дэканози), исполняют разные языческие обряды, приносят в жертву животных и т. п. Хороший священник, с настойчивостью и терпением, в несколько лет непременно достиг бы в своем приходе такого нравственного влияния, что слова его исполнялись бы беспрекословно. Подобных пастырей, без сомнения, могли бы дать воспитанники, кончающие в тифлисской семинарии курс, но им необходимо назначить достаточные средства существования; теперешние священники получают от 150 до 200 р. в год; этих денег недостаточно на приобретение насущного хлеба для семьи, нередко в 6—7 душ. (Поэтому священниками в горы и отправлялись только полуграмотные пономари). От жителей священник никакого вспомоществования не имеет, да и не должен иметь; напротив, нередки случаи, когда священник должен оказать помощь, сделать подарок и этим путем приобрести уважение среди людей, которые, при своей крайней бедности, чуть не благоговеют пред всяким, обладающим скромными достатками. [342]

"Второе и весьма важное условие к утверждению христианства между осетинами — есть заведение сельских школ. В Мамисонском ущелье иеромонах Домети (единственный встреченный мною в горах священник, соответствовавший своему назначению, обладавший собственными средствами) содержит на свой счет 12 мальчиков, успехи коих в короткое время меня удивили: они порядочно читают по-русски и по-грузински, а некоторые уже довольно хорошо пишут. Способностей у горцев вообще отнять нельзя, и можно надеяться, что несколько лет учения сделают из них людей полезных в своем обществе. И теперь уже старики смотрят на этих едва грамотных детей с некоторым удивлением, а когда они дойдут до того, чтобы суметь в своем кругу объяснять идею о Боге, о святости христианской религии, о величии русского монарха, о главных обязанностях христианина и члена благоустроенна сообщества,— тогда эти люди приобретут, без сомнения, немалое значение и это принесло бы прекрасные плоды.

"Иеромонах Домети имел средства привести в исполнение это хорошее дело; другие же священники, даже при искреннем желании, не в состоянии последовать его примеру. Мальчиков, отдаваемых родителями в обучение, нужно содержать, но средств на это ни у кого нет. В селе Зруги священник Иосиф Сургуладзе, по моему совету, с полною готовностью соглашался завести у себя школу, на первый случай хоть на шесть мальчиков; этому примеру последовали бы вероятно и еще некоторые, но им нужно отпустить для этого по крайней мере по двадцати рублей на каждого мальчика в год. (И на такое-то дело у нас не было источника, чтобы расходовать каких-нибудь несколько тысяч рублей! Но зато для меблирования квартиры какого-нибудь чиновника IV класса в Тифлисе легко находились многие тысячи)...

"При этом считаю нужным доложить обстоятельство о постройке церкви в селе Зруги. Там, на берегу реки, есть [343] развалины древнего храма во имя Божией Матери, столь уважаемые всеми осетинами, что они не решаются проезжать мимо верхом и на дальнем расстоянии сходят с лошадей, снимают папахи и с большим благоговением обходят эту святыню. Теперь вблизи этих развалин предположено выстроить новую церковь, для которой уже привезен и лес. Я полагаю, что возобновление древнего храма было бы гораздо полезнее. Не говорю уже, что сохранился бы памятник прекрасной древней архитектуры, памятник первых веков христианства в недрах Кавказских гор; но когда в этих возобновленных развалинах раздался бы благовест и началась бы церковная служба, не только жители Зруги, но и всех соседних ущелий стекались бы туда для молитвы. Возобновление этого древнего храма не может встретить больших затруднений: две стены совершенно целы, камень от остальных лежит на месте и главный материал почти готов; местами сохранилась до сих пор живопись на стенах. Просвещенное содействие полковника Иваницкого, принимающего в этом деле живое участие, вызвавшегося весной съездить для осмотра развалин и изъявляющего готовность взять на себя их возобновление, дает надежду на полный успех. Деньги, отпущенные на новую церковь, могут быть обращены на этот предмет, а при их недостатке, вероятно, найдутся ревнители богоугодному делу и пополнят сумму приношениями.

"К удовлетворению желания г. тайного советника Казначеева, изложенного в переданной мне памятной его записке, прилагаю при сем план церкви в селе Тибы с масштабом иконостаса, рисунок Садонской церкви и записку, заключающую в себе ответы на некоторые вопросы его превосходительства, именно:

1. Книжка для записывания жертвуемых вещей и имен приносителей заведена.

2. О получении вещей будут посылаться уведомления. [344]

3. При передаче вещей в церкви, священникам даны заметки об именах жертвователей, для поминовения в церквах.

4. Жителей в северной горной Осетии, приблизительно в шестидесяти деревушках, около восьмисот семейств.

5. Церкви в Осетии существуют в следующих местах: в Садоне, в Зрамаги, в Тибы, в Нары, в Сионе, в Абано. Кроме того, предположено строить: в Зруге, в Кисакави и в Лисры.

6. Особенно чтимые святые у осетин: более всех святой Георгий, архангелы Михаил и Гавриил и святая Мария. Они знают также Илию, Феодора, Иоанна Крестителя, Авраама, Исаака и Иакова.

7. Источник близ села Калаки, которому приписывают сверхъестественное действие останавливаться или течь по молитве пришельцев, я посетил. Молитва моя и других присутствовавших со мною лиц не была услышана: источник не останавливал своего течения. Но многие из жителей говорили, что они были свидетелями, как источник по молитве, в продолжение нескольких минут, то останавливался, то опять продолжал свое течение. Судя по торфяному болотистому грунту, из которого источник вытекает, можно полагать, что рыхлая земля, обрушиваясь, задерживает течение воды, пока она напором не просочит себе пути, что может случиться и несколько раз в час. Не выдаю, впрочем, этого предположения моего за непреложную истину, тем более, что точное наблюдение потребовало бы много времени. Вода в этом источнике цветом и вкусом обыкновенная; говорят, зимой она гораздо теплее других вод и не замерзает.

8. Статья в газеты вместе с сим посылается". (Статья была воззванием о пожертвованиях; в какую газету я ее отослал, где была она напечатана — решительно не помню. Должно думать, в Кавказе и Русском Инвалиде. В конце заявлялась благодарность жертвователям и [345] поименовывались некоторые лица, в том числе: Сергей Тимофеевич Аксаков с семьей, вдова генерала Тимофеева, князь Суворов, Олив, Кроткая, Карабанов, княгиня Мария Волконская и другие известные Москве лица).

Прожив около двух недель в разных осетинских деревушках, я, по обыкновению, не ограничивался исполнением одного лишь своего поручения, но начал собирать сведения о нравах и обычаях жителей, записывать слова, выслушивать длинные рассказы стариков о разных давно минувших делах, ездил в глухие боковые ущелья, где на едва доступных отвесах скалистых гор ютились пять-шесть закопченных сакель, с неизменною башней, составлявших деревню. Все угрюмо, мрачно, дико, бедно. Какое, казалось, существование возможно в таких местах, какую цену должна иметь жизнь для обитателей таких трущоб? А между тем и жизнью своею дорожат, и к родине привязанность питают такую, что не уступят в этом отношении многим обитателям лучших цивилизованных местностей...

Уезжая, я попросил иеромонаха Домети и священника Сургуладзе, по начатым мною заметкам, продолжать записку об обычаях и нравах горных осетин, конечно, на грузинском языке, и доставить мне этот материал для напечатания при случае. Почтенные отцы исполнили мою просьбу, и ниже читатели найдут небезынтересный очерк Осетии.

Возвратился я тем же путем через урочище святого Николая и Алагир во Владикавказ, откуда через несколько дней, забрав новый запас пожертвованных церковных вещей, отправился по-другому направлению — по военно-грузинской дороге до станции Коби, отсюда, верхом в Трусовское общество, населяющее дикое узкое ущелье верховьев Терека. Осматривая месторождение этой столь известной всем едущим за Кавказ, одной из значительнейших местных рек, я пришел к предположению, что название Терк (это мы уже называем Терек) имеет основанием латинское слово Ter, данное реке потому, что она, образуется тремя потоками из одной горы, в недальнем друг от друга расстоянии, и тут же, у подножия ее, сливающимися в одну; истоки эти составляют подобие треугольника с основанием внизу. Конечно, может быть, это и пустая догадка с моей стороны, но я тем более мог ее допустить, что и сами осетины, по-видимому, потомки европейских выходцев и в языке их встречаются слова, напоминающие латинские, немецкие, даже славянские.

В Трусовском обществе я не нашел ни одного священника и, сколько помнится, одну жалкую, никогда не открываемую церковь казенной постройки. Жители с каким-то изумлением смотрели на привезенные вещи, глаза их жадно разбегались при виде бархатных, золотом шитых церковных принадлежностей, и они не могли понять их назначения. Впрочем, я застал все население нескольких трусовских аулов в разгаре пиршеств и пьянства, повторяющегося каждую осень по случаю поминовения покойников. При всей подавляющей бедности, осетины такие рабы этого древнего обычая, что, живя весь год впроголодь, дрожа над каждым кусочком ячменной лепешки, доходя до того, что не доверяют собственным женам, когда те отправляются на мельницу с гудою (кожаный мешок) за плечами и посылают детей присматривать, чтобы мать там не полакомилась горстью муки — факт поразительной дикости, не встреченный мною ни у хевсур, ни у кистин — разоряются в несколько дней на поминки, как бы совершенно игнорируя предстоящий впереди тяжелый недостаток пропитания!..

LI.

На этих поездках не окончилось, однако, мое знакомство с Осетией. Побывав между тем, как я уже [347] описывал выше, в двух зимних экспедициях в Большой и Малой Чечне, проехав, может быть, десяток-другой раз из Владикавказа в Грозную и обратно, я, 13-го января 1856 года, получил от генерала Вревского опять новое поручение. В этот раз я превращался из миссионера в полуинженера и полуинтендантского чиновника.

Дело в том, что во время тогдашней войны в Азиятской Турции доставка продовольствия для войск, особенно гурийского (пририонского) отряда, сделалась до такой степени затруднительною, не взирая на баснословную цену, свыше тридцати рублей за четверть ржаной муки в семь пудов, что, в случае продолжения войны, можно было опасаться оставить войска без хлеба. Провиант, заготовленный частью на кавказской линии и привозимый из России, двигался единственным путем через Владикавказ, по военно-грузинской дороге до Душета, оттуда сворачивал на Гори и через Сурамский перевал и Кутаис доставлялся к расположению гурийского отряда. Кто не видел этих дорог двадцать пять лет тому назад, кто не проехал по ним в осеннее, вообще ненастное время года и не видел, как тащились разнокалиберные осетинские арбы то на бычках, то в одну лошадь, с грузом двух и не более трех кулей муки, то на верблюдах, трупы коих валялись десятками, тот не в состоянии себе представить, что за ужасное мучение людей и животных тут происходило! А вдруг снежный завал или громадная каменная осыпь, или бешеный вздутый дождями поток загораживали часть дороги и прекращали сообщение на целые недели, захватывая транспорты в таких местах, где не было возможности достать какого-нибудь корма для животных. А муки солдат высылавшихся на дорогу для ремонтировки, страдания разных команд, двигавшихся взад и вперед из России за Кавказ и обратно! Ужасно вспомнить.

Вследствие этих обстоятельств, новый главнокомандующий Н. Н. Муравьев предписал начальнику [348] Владикавказского военного округа сделать опыт доставки части провианта войскам гурийского отряда прямо с линии, по ущелью Ардона, через Мамисонский перевал в Имеретию. Барон Вревский возложил на нескольких милиционных офицеров из осетин, в качестве подрядчиков, доставить две тысячи четвертей муки с пропорцией круп в местечко Они Рачинского уезда, Кутаисской губернии, откуда уже тамошнее начальство должно было позаботиться дальнейшим транспортированием до расположения отряда, а мне поручил иметь наблюдение как за успехом перевозки этого количества хлеба, так равно и за исправностью дороги по Алагирскому и Мамисонскому ущельям до Они. Для этого я должен был отправиться тотчас в селение Тиби, куда имели прибыть рабочие осетины, а также команда сапер и взвод пехоты при офицере. Затем, по возвращении из Тифлиса инженер-капитана Есаулова, заботы о дороге, вместе с рабочими, я должен был предоставить ему, а на моей обязанности оставалось уже только наблюдение за перевозкой провианта, в чем мне должны были содействовать все местные власти. Проводив первый рейс до Они и переговорив подробно с тамошним уездным начальником о месте для склада и дальнейшем транспорте, мне следовало возвратиться во Владикавказ, для дачи отчета о ходе и положении всего дела.

Передавая мне это предписание, барон Вревский на словах поручил мне воспользоваться пребыванием в Осетии, еще раз вникнуть в положение этой части края и представить ему впоследствии подробный доклад как о церковных делах, так и о местном управлении, с моими соображениями о мерах для лучшего их устройства. Но прежде всего, конечно, посвятить главнейше всю деятельность успешному исполнению поручения о доставке через горы провианта.

7-го февраля я отправил генералу Вревскому следующее донесение:

"Для исполнения поручения по наблюдению за ходом [349] перевозки провианта через Осетию в Они, я прибыл 20-го января в Алагир, и приняв там взвод егерей 6-го резервного батальона Кабардинского егерского полка, выступил в Садон. Здесь, присоединив 10 сапер при унтер-офицере, я с 23-го числа приступил к разработке дороги от Садонского моста до деревни Нузал, чтобы сюда могли проехать свободно арбы с провиантом. По неимению в батальоне шанцевого инструмента, я вытребовал таковой из горнозаводской конторы. 25-го числа, когда арбяное сообщение с Нузалом восстановилось, я перешел к урочищу Св. Николая и занялся исправлением осыпавшейся во многих местах дороги до так называемого Греческого лагеря (тут когда-то жили греки, отыскивавшие серебряную руду). 27-го числа я перешел со всею командой к этому лагерю и начал работу далее по Касарскому ущелью. На расстоянии более пяти верст дороги не существовало и туземцы с трудом пробирались пешие. В двух местах лежали два большие снежные завала, мостики едва держались на полусгнивших балках, грозя ежеминутно обрушиться, а в одном месте узенькая тропа покрылась льдом и делала проход невозможным. Я должен был провести новую дорогу по левому берегу Ардона, сделать три новые, исправить два старые моста, прокладывать по уступам гор тропинки. Громадные камни, мерзлая земля, недостаток инструмента — все это весьма затрудняло работу; но преодолевая все препятствия, я ко 2 февраля открыл свободное сообщение до села Зрамаги. В тот же день перевьюченные с арб на лошадей кули провианта тронулись от Нузала, и я перешел в село Тиби, чтобы содействовать дальнейшему их следованию к селу Калаки. Ночью началась страшная метель, которая в течении трех суток прервала сообщение даже между деревнями Мамисонского ущелья. О переходе через перевал нельзя было и думать: ужасные сугробы снега покрыли все видимое пространство, а беспрерывный вихорь затемнял воздух. По неимению здесь, в Мамисоне, топлива для варки [350] солдатам пищи, я вынужден был отвести всю команду назад к Греческому лагерю, а участковому заседателю поручил, как только стихнет буря, расчищать жителями дорогу до Калаки.

Затем к дальнейшему беспрепятственному следованию вьюков мною приняты следующие меры: мамисонский заседатель расчищает снег от Тиби и оказывает вьюкам помощь в трудных местах; в Калаки очищены места для склада провианта в бунты; прибывшему вчера капитану Есаулову я сдал всю команду солдат и он с ними и рабочими из Нарского участка исправляет дорогу в Канарском ущелье. Таким образом, сообщение не прекращается и провиант из складочного магазина в Нузале до подножия перевала через хребет следует теперь безостановочно. До сих пор уже перевезено до семисот четвертей, а к половине марта, можно надеяться, будут там и все две тысячи.

Что касается перевозки этого количества хлеба через горы, то, по самым подробным сведениям, собранным мною на месте от людей заслуживающих полного доверия, оказывается, что раньше половины марта приступить к этому нет никакой возможности; да и тогда только можно будет переносить мешки через гору на людях, а уже от села Кадисара, лежащего по ту сторону хребта, опять везти на вьюках. Для этого, как только будет малейшая возможность перейти горы, я намерен перевалиться в Они и условиться с рачинским уездным начальником, чтобы при его содействии иметь с обеих сторон одинаковое количество людей, так что осетины будут доставлять до вершины, а рачинцы уже далее. Иначе на одних людях нет возможности переносить мешки муки в три с половиной пуда весом. При этом условии, и если погода будет не особенно неблагоприятна, я почти уверен, что к концу апреля две тысячи четвертей будут доставлены из Калаки к Они. С конца же мая, когда откроется свободное [351] сообщение через горы, в течение лета удобно можно перевезти уже на лошадях более десяти тысяч четвертей.

Считаю нужным доложить, что нарскому и мамисонскому участковым заседателям необходимо предписать безотлучно оставаться до окончания всей операции,— первому в Зрамаги, второму в Тиби, ибо без них от жителей никакого содействия ожидать нельзя. Вместе с тем, так как жителей на переноску провианта через горы за одну лишь плату, предлагаемую им подрядчиками, склонить нельзя, то местное начальство должно внушить им, что они обязаны сделать это отчасти как службу правительству, которое за такую преданность не оставит их без внимания, и если уже нельзя заставить подрядчиков увеличить плату, то было бы полезно тех осетин, которые займутся переноской провианта и вообще окажут делу усердное содействие, освободить от взноса в казну на нынешний год взыскиваемой с них подати, по 50 копеек с дома".

Я привел здесь эту сухую официальную бумагу для того, чтобы читатель мог видеть, какого рода поручение выпало в этот раз на мою долю; но по ней нельзя и приблизительно себе представить, что пришлось мне вынести в течение каких-нибудь трех-четырех недель тогдашнего пребывания в Осетинских горах. Нужно было крепкое здоровье, нужен был большой запас энергии и, главное, нужна была моя привычка к трудам и лишениям жизни в горах — жизни, суровую школу коей я прошел смолоду в Тушетии, Хевсурии, на Лезгинской линии, чтобы не только не избегать и не заявлять неудовольствия, а напротив быть совершенно довольным получением таких служебных поручений.

Большею частью все переходы между аулами, между пунктами, на которых совершались дорожные работы, приходилось делать пешком по тропкам и без них, карабкаясь и цепляясь за что попало; застигнутый метелью в одном из самых жалких аульчиков, я трое суток провел в [352] темном, полном дыма, грязном логовище, вместе с несколькими осетинами и их животными, имея постелью бурку, а пищею несколько ячменных, в золе испеченных лепешек, с кусочком соленого местного сыра; но хуже всего было трое суток провести в бездействии, в невозможности даже походить. Я выскакивал, наглотавшись дыма и тяжелого воздуха, на двор, чтобы вдохнуть свежего, совершенно как кочегары на пароходах, но больше двух-трех минут нельзя было оставаться: неистовый ветер крутил густые тучи снега, застилавшие свет, засыпавшие всякий попадавшийся предмет сухим, твердым как песок снегом; кругом полумрак, в нескольких шагах ничего не видно, только гул и вой то как будто утихающий, то усиливающийся, меняющий тоны — визжащие на глухие, да по временам вдали какие-то раскаты... (вероятно шум обрушившихся завалов). Такова была приблизительно картина, которая могла бы дать богатый материал для самого поэтического эффектного описания и в чтении производила бы отличное впечатление; испытывать же ее на себе было не совсем приятно.

В ответ на мое донесение, барон Вревский, одобряя все мои распоряжения и предположения, предписывал не упустить первой возможности для перехода через хребет в Имеретию, чтобы, не полагаясь на рассказы туземцев, лично убедиться в возможности переноски части провианта и вообще в состоянии как этого пути, так и дальше до Они; для опыта же, если окажется возможным, взять с собою хотя небольшое число муки на людях.

Как только погода разгулялась, безоблачное небо, полная луна и сильный мороз предвещали продолжительное затишье, я решился приступить к исполнению этой второй части поручения и перейти через хребет. Триста осетин согласились взять на себя по мешку муки ( 3 1/2 пуда) для доставки до первой деревни на южном склоне хребта. Тронулись мы из села Калаки часов в 8 утра и пустились [353] в сплошное пространство ослепительного белого снега, покрывавшего кругом громады гор, принявших под этим саваном однообразный, мертвенный вид: ни лесов, ни обрывов, ни причудливых очертаний, ни просвечивающих сребристых водопадов,— все исчезло под одною белою оболочкой! Ни движения, ни звука, никакого признака жизни, одна какая-то величественная, торжественная тишина кругом...

Второй раз приходилось мне делать попытку зимнего перехода через главный хребет без дороги, по целинному снегу. Первый раз это было в ноябре 1847 в Хевсурии. что рассказано уже в 1-й части. Но в этот раз дело вышло удачнее: снег был тверже и нам почти нигде не приходилось проваливаться по пояс, а ведь это и составляет главную трудность движения.

Впереди на всякий случай шли человек тридцать рабочих с лопатами, за ними я с несколькими местными старшинами, далее тянулся черною ленточкой длинный ряд осетин с мешками на спинах. Щеки у всех нас были намазаны растертым порохом (испытанное хорошее средство против режущей глаза белизны снега); пройдешь с полверсты — пот градом катится, все влажно, но захватывает дыхание, ноги дрожат — приходится останавливаться и присесть на снег; через минуту весь остынешь, чувствуешь, как влажное белье на теле прохватывается морозом,— и торопишься опять в путь, глотая по временам из бутылки красного вина. Шаг за шагом, выше и выше, мы к солнечному закату очутились уже почти на самом перевале.

Что это был за вид, когда красное солнце, опускаясь на наших глазах прямо пред нами за вершину перевала, осветило лучами весь этот снежный океан! Что за разнообразие красок отражалось в искрившемся снеге; какие лилово-фиолетовые, пурпурно-зеленоватые тени громаднейших размеров ложились по склонам гор! Какие переходы на всем фоне этой картины совершались, когда исчез [354] последний солнечный луч, когда на одно мгновение все померкло, покрылось какой-то дымкой и вдруг полная взошедшая луна облила все одним чистым серебристо-матовым светом!... Что за волшебная декорация, и как она действовала на меня, хотя я ее и не в первый раз видел! До сих пор у меня подобные картины пред глазами, как будто я только накануне ими любовался... Несколько минут наслаждения подобным видом вознаграждали за несколько дней мерзейшей жизни в осетинском хлеве; все забывалось, все исчезало в каком-то возвышенном настроении, вызывавшем другие мечты и помыслы!

Перебравшись благополучно через высшую точку перевала (полагаю, не менее 7—8 тысяч футов над поверхностью моря), мы часов около девяти вечера добрались до первой маленькой деревушки Нешретин, у самого истока Риона, близь коей и должны были провести ночь; ноги решительно отказывались от дальнейшей службы.

На другое утро, в нескольких верстах ниже, в более населенной деревне, я сложил принесенные триста мешков муки, поручив их попечению старшины, отпустил своих осетин обратно, а сам с несколькими сопровождавшими меня людьми и с местным участковым начальником верхом отправился в местечко Они, заменявшее уездный город Рачинского уезда. Самого начальника, майора Васильева я не застал дома и по делу должен был ведаться с его помощником и секретарем. Зато с семейством г. Васильева (все они старые темир-хан-шуринцы и коренные дагестанские жители; отец их был когда-то комендантом в Дербенте и покровительствовал Марлинскому) я провел вечер с величайшим удовольствием, в европейски обставленной комнате, за чайным столом, за русскою речью и рассказами о Шуре, тамошних общих знакомых и пр. Легко себе представить, каким раем покажется подобное пребывание в гостеприимном семействе [355] после жизни в осетинских трущобах и после перехода пешком через снеговой хребет.

К сожалению, я не мог терять времени и тем более должен был торопиться, что малейшая перемена погоды могла воспрепятствовать обратному переходу через горы. Поэтому, отдохнув только одни сутки в Они, я уехал ночевать в ту же деревню, где оставил сложенный провиант, а на другой день со своими несколькими спутниками благополучно перебрался назад через хребет в Калаки. Легко рассказывать о таких путешествиях, но каково их совершать — может понять только тот, кто сам испытал что-нибудь подобное. Какое напряжение сил, какое усиленное сердцебиение и дрожание во всех членах, какая резь в глазах и звон в ушах при этом происходят — передать трудно. Привыкшему с малолетства горцу и то под час тяжела становится такая борьба с суровою природой, а нам, с нашими привычками, с нашими, ослабленными умственными занятиями нервами и такие путешествия, и такая жизнь в аулах — просто мучительная пытка. Но "что прошло, то будет мило", и я теперь, вспоминая о подобных эпизодах моей четвертьвековой кавказской службы, представляю себе их как нечто приятное, нечто, что с удовольствием готов бы пережить вторично...

По возвращении на северную сторону хребта, я осмотрел еще раз подробно дорогу по ущельям и убедившись, что вьюки двигаются безостановочно, уехал во Владикавказ для подробного личного доклада барону Вревскому.

Вспоминаю при этом один эпизод, подтвердивший мои описания жалкого положения священников в Осетии и вообще в горных округах. В селении Нузале, как я уже говорил, складывали провиант, привозимый на арбах; здесь являлись нанятые подрядчиками и вообще желающие люди с лошадьми, навьючивали мешки для доставки в Калаки за определенную плату, размер коей не помню, но во всяком случае весьма умеренную. Приехав в Нузал, я [356] застал толпу человек во сто с лошадьми, на которых вьючили муку; обыкновенный в таких случаях гам и крик меня конечно не удивили, но вдруг стали раздаваться слишком громкие бранные слова и, казалось, дело доходит до драки. Послал я узнать, что там происходит, и представьте мое неприятное положение, когда мне сказали, что шум и ссору произвел священник, нанявшийся с своею лошадью возить мешки и не захотевший брать лежащих в складе по очереди, а начавший разбрасывать и выбирать какие поменьше и полегче, чему воспротивились другие погонщики...

Попросил я к себе этого пастыря одного из осетинских приходов и превежливо упрекнул его в таком несвойственном ему занятии, подрывающем уважение к нему его прихожан, и тем более еще конфузном, что большинство возчиков мусульмане, мулла коих не станет заниматься возкой вьюков.

— Я получаю полтораста рублей в год, а у меня семья в семь душ, которых нужно кормить, отвечал он; — в той же деревне, где я живу, большая половина жителей мусульмане, мулла их жалованья не получает, но имеет такие доходы, что живет богато, всеми уважаем и почитаем, даже нашим русским начальством, а я нищий и на меня никто внимания не обращает. Я воспользовался случаем заработать несколько рублей.

Я не нашелся что и сказать ему. Особенно конфузило меня присутствие нескольких осетинских офицеров и почетных людей, увешанных разными орденами и знаками отличия, принадлежавших без исключения к исповедующим мусульманскую веру. Они весьма иронически посматривали на несчастного христианского священника, наряженного в ободранный полушубок и род лаптей, и с большим изумлением взглянули на меня, когда я подошел к нему под благословение...

Не изумительная ли непоследовательность нашей политики? Вместо того, чтобы покровительствовать христианскому [357] элементу среди горцев, оказывать ему если уже не явное предпочтение пред мусульманским, то по крайней мере не равнодушие и даже явное пренебрежение, чтоб опираться на него в борьбе со враждебным фанатическим исламом,— мы в какой-то непостижимой слепоте действовали как раз наоборот. И нигде это не выказывалось так резко, как именно во Владикавказском округе, этом центре кавказского горского населения. Мы встречали здесь целую массу штаб и обер-офицеров, увешанных орденами, получающих пенсии, занимающих разные видные административные должности, пользующихся большим почетом у высших русских властей и поэтому значительным влиянием среди туземного населения, и все это были исключительно мусульмане. Думаю, что память не изменяет мне, и потому говорю "исключительно". Я решительно не помню ни одного офицера осетина христианина; даже в числе низших лиц, награжденных медалями, солдатскими Георгиевскими крестами, серебряными темляками и т. п. едва ли на двадцать пять человек мусульман приходился один христианин! Кто составлял "сливки туземного общества"? Мусульмане. Кого вы могли встретить в числе гостей, вежливо, с почтением принимаемых нашими высшими начальственными лицами? Почетных туземцев мусульман, их чалмоносных эфендиев и гаджи (побывавших в Мекке). К кому обращались за советами, за содействием в разных важных местных делах? К ним же. Кому предоставляли выгоды, доходные поставки, начальствования над милициями и т. п.? Все им же, мусульманам. Искание популярности среди туземцев — слабость, которою было одержимо большинство наших главных начальников — к кому обращалось? К мусульманам же. Тот же барон И. А. Вревский, один из первых обративший внимание на вопрос о восстановлении и поддержании христианства среди горцев, так энергически взявшийся за это, как читатели могли видеть из вышеописанного, по необъяснимому противоречию, [358] действовал совершенно в том же направлении и оказывая всякое уважение и снисхождение почетным влиятельным туземцам мусульманам и их духовенству, не показал ни одного примера отличием и возвышением которого-нибудь из туземцев-христиан. Я вовсе не партизан религиозных преследований и преимуществ одной религии против другой; но именно, в силу принципа равноправности, казалось бы более уместным христианскому государству не быть мачехой своим единоверцам, уже не говоря о политической стороне дела. И выходило так, что мусульманское население, пользуясь покровительством своих влиятельных лиц, везде и во всем стояло впереди христианского; оно жило сравнительно в гораздо большем благосостоянии, смотрело свысока и с некоторым пренебрежением на своих христианских соседей, возбуждая в них зависть и нередко желание обратиться в мусульман... При таких условиях уже неудивительно, что мусульманская часть туземного населения отличалась и большею степенью своего рода интеллигентности, большим наружным лоском и приличием, тогда как христиане были беднее, грубее, неотесаннее, менее развиты, хотя принадлежали к одному и тому же племени. Короче сказать, мусульмане были господа, а христиане мужичье.

Нет ли тут аналогии с нашею известною слабостью оказывать вообще предпочтение всему иностранному в ущерб своему, родному? С чужим, хоть бы то был даже чеченец, политичнее, "в перчатках", со всяческим снисхождением,, а со своим — ну, тут нечего церемониться... Для примера, вот одно распоряжение из относительно недавнего прошлого: предписывалось закавказским местным начальствам, в случаях телесного наказания туземцев, не обнажать, а бить по шароварам, так как обнажение считается-де у них за великий стыд; но в то же время и в тех же местах русского солдата и русскую бабу можно было сечь без всяких церемоний. Было это, конечно, в те времена, [359] когда еще никому не приходило в голову уничтожение телесных наказаний; но все же какая несообразительность: уважать стыд туземца, не думая, что ведь и у русского должно быть такое же чувство стыда... Женщин туземных и вовсе воспрещалось подвергать телесным наказаниям, но для русских этого исключения не было сделано...

Вообще, нигде в России нельзя было так наглядно убеждаться в каком-то традиционном пренебрежении, даже презрении высших служебных классов к своим, русским людям, и глупом, унизительном ухаживании за всяким иноземцем, хотя бы туземцем-мусульманином. Тот же офицер, который последнего оборванца, байгуша, пастуха-чеченца или аварца принимает у себя с рукопожатием, угощением чаем и "ракой",— тут же, при этом байгуше, за пустяшную вину валял по щекам своего денщика или вестового, изрыгая целый поток отвратительной брани, что доставляло байгушу большое удовольствие... Так же складывались отношения и в официальных вопросах: почти всегда всё в пользу туземцев, в ущерб своему войску или казачьему населению. И ведь ни благодарности, ни преданности никакой мы не заслужили...

Между тем в составе высшей военной администрации произошла важная перемена. Надежды барона Вревского не сбылись: начальником левого фланга Кавказской линии и двадцатой пехотной дивизии был назначен генерал-майор Евдокимов (до того бывший начальником правого фланга), а барон оставлен в прежней своей должности начальника Владикавказского округа. Узнал я об этом совершенно неожиданно по приезде в Алагир.

Пришлось опять призадуматься о своем положении. Что же теперь со мною будет? Как офицер Дагестанского полка двадцатой дивизии, я был подчиненный генерала Евдокимова и не мог уже оставаться в распоряжении генерала Вревского; следовало, значит, возвратиться в Грозную, ожидать там решения своей судьбы. А если Евдокимов [360] прикажет отправляться в полк? Ведь он меня совсем не знает, да без сомнения привезет с собою своих приближенных с правого фланга, как это всегда водится, и сочтет меня совершенно лишним? Однако в этот раз я не особенно тревожился, в полной уверенности, что барон Вревский оставит меня при себе, для чего стоило ему только представить о переводе меня в один из полков девятнадцатой дивизии, расположенных в его округе. Я поспешил во Владикавказ, чтобы поскорее разрешить все эти сомнения.

Сделав подробный доклад по делу о провианте, а также о моих наблюдениях и предположениях насчет церковного и административного положения Осетии, выслушав благодарность и несколько незаслуженных лестных отзывов о моей служебной деятельности, я приступил к своим личным делам и спросил барона как мне теперь быть после совершившихся перемен.

— О себе не беспокойтесь, сказал мне Ипполит Александрович.— Я напишу генералу Евдокимову, что вы мне необходимы для окончания некоторых важных дел, и он прикажет считать вас во временной откомандировке. А после посмотрим как лучше устроить. Приготовьте сейчас же официальное письмо от меня и отошлите в Грозную.

— Позвольте мне самому съездить с письмом в Грозную; у меня там ведь квартира, лошади, вещи; я уже два месяца не был и нужно кое-чем распорядиться.

— Хорошо, только больше шести-семи дней я не разрешаю вам быть в отсутствии; вы должны довести провиантское дело до конца, а это предмет важный и спешный.

На следующий день я уже трясся на перекладной по знакомой дороге, через Сунженские станицы, домой.

В Грозной я никакого начальства не застал: генерал Евдокимов выступил с отрядом на Аргун, где тогда строилось укрепление Бердыкель. Письмо к нему я передал [361] в штаб для отсылки, а сам занялся своими хозяйственными делишками, которые нашел в плохом состоянии: квартира моя была обворована, пропало много, вещей, и воинский начальник утешил меня тем, что воры не кто иной, как донские казаки недавно смененного полка, выступившего на Дон, и что он хотя принимал все возможные меры, но ничего не нашел; виноват же во всяком случае денщик, вероятно отлучавшийся ночью из дома. На этом утешении дело и кончилось.

В течение нескольких дней, проведенных мною тогда в Грозной (грязь была невылазная), я имел удовольствие повидаться с моей милою второю мушкетерскою ротой Дагестанского полка, пришедшею в составе своего батальона в Чечню на время зимней экспедиции; батальон был оставлен однако в Грозной до особого приказания. Почтенный майор Д. Б. (о котором я уже так подробно рассказывал в предшествовавших главах, на мое письмо с просьбой позволить мне видеть вторую роту, ответил согласием; рота построилась в станице, и я часа два ходил по рядам, называл поименно моих старых сослуживцев, что их чрезвычайно радовало, расспрашивал где и что они делали в течение двух лет после нашей разлуки и т. д. Как с родными встретился я со всеми этими Черкашиными, Сливками, Максимовыми, как об родных пожалел о некоторых, успевших уже сложить свои кости в разных дагестанских лазаретах и лагерях... На прощанье ротные песенники пропели мне мою любимую

 

«Зеленая роща всю ночь прошумела»...

получили на два ведра к ротному празднику, и на руках пронесли меня к дому станичного начальника, где я оставил свою лошадь...

— Прощайте, братцы! авось Бог даст еще когда-нибудь, увидимся; будьте счастливы, выходите целыми, коли придется встретиться с чеченцами.

— Покорнейше благодарим, никогда вас не забудем. [362]

Военный читатель поймет, какие чувства руководят мною, когда я вношу в свои воспоминания такие мелочные, по-видимому, события. Для инвалида не может быть ничего приятнее воспоминаний о тех, с которыми приходилось выносить всякие невзгоды, тянуть тяжелую походную службу, пролеживать ночи в секретах, карауля врага и ежеминутно готовясь услышать свист пуль. Трудно было, подчас невыносимо трудно, а вспоминать все-таки великое удовольствие...

К назначенному сроку я возвратился во Владикавказ, где, казалось, уже суждено мне было оставаться надолго. Жил я тогда с адъютантом генерала Вревского А. А. Нуридом (ныне генерал и батумский комендант), а большую часть дня проводил в так называемой крепости, в доме начальника округа или в канцелярии. Занятий по всегдашнему было довольно; но о провиантском деле, потерявшем, вследствие полученных известий о заключенном перемирии и близости мира, свою экстренность, уже не столько беспокоились; ехать в Осетию, к большому удовольствию, мне уже не пришлось. Я занялся составлением подробного донесения и представил его барону Вревскому. Оно, по моему мнению, и теперь еще не лишено некоторого интереса для читателей, которых занимает положение Кавказа, и особенно для таких, которые незнакомы с этим разнообразнейшим краем, и потому я не думаю утомить их внимания, приведя его почти целиком.

"Возлагая на меня несколько служебных поручений в ущельях Осетии, вы изволили выразить желание, чтоб я старался ознакомиться с местностью, с бытом населения, с его нуждами, с положением духовенства и местной власти и затем представил вам обзор с изложением тех мер, которые по местным обстоятельствам были бы полезны, в смысле более прочного утверждения христианства, образования осетинских детей и водворения административного порядка. [363]

Посетив в течении нынешней зимы несколько раз Осетию, вникая во все, что могло относиться к видам вашим, я настолько познакомился с этою страной, что позволяю себе изложить здесь несколько мыслей насчет лучшего в будущем ее устройства.

Племя осетин, за исключением некоторой части живущей за Кавказом, населяет ущелья северного склона хребта. Ущелья эти следующие: Трусовское, по верховьям Терека, Тагаурское, Савадакское, Куртатинское и Алагирское, выходящие на плоскость Владикавказского округа; Нарское и Мамисонское, соединяющиеся слиянием своих речек в одно под названием Касарского и примыкающие к Алагирскому; затем несколько Дигорских, в соседстве с Большою Кабардой. Жители всех этих ущелий осетины (по ихнему Ирон), говорят одним языком, совершенно сходны между собою по обычаям, нравам, образу жизни, степени развития, отчасти и благосостоянию. Некогда христиане, они в течении долгого времени и силой смутных обстоятельств долго волновавших Кавказ, потеряли истинную веру, смешали темные предания христианства с языческими обрядами, освятили давностью лет много бессмысленных суеверий, усвоили не мало правил ислама и упали на весьма низкую ступень.

После некоторых попыток еще при Екатерине II, выразившихся присылкой миссионеров, об осетинах как бы забыли, и только с двадцатых годов нынешнего столетия правительство опять обратило внимание на христианских горцев. Туда стали посылать священников, строить церкви, учреждать гражданское управление. Но отдаленность, этих мест от пребывания высших властей, трудность и большею частью отсутствие сообщений, назначение туда духовных и гражданских лиц, большею частью безо всякого образования, были причиной, что принятые меры оставались на одной точке; они не подвергались изменениям к лучшему на основании опыта и ближайшего знакомства с [364] местными условиями и, само собою, принесли самые ничтожные результаты. Кроме того, разъединение ущелий в административном отношении было поводом отсутствия совокупности в усилиях правительства достигнуть предположенной дели. Так Трусовское и Нарское ущелья вошли в состав Тифлисской губернии, Мамисонское — Кутаисской, Дигорские — в управление центром Кавказской линии, остальные во Владикавказский округ.

Достаточно одного взгляда на карту, чтоб убедиться в неправильности подобного разделения, противного этнографическому и географическому положению страны. Между южным и северным склонами главного хребта встречаются лишь в некоторых местах перевалы, большую часть года непроходимые, а единственный удобный доступ во всякое ущелье есть дорога с плоскости, по течению реки. Так и здесь: из Владикавказского округа сообщение со всеми главными осетинскими ущельями никогда не прекращается, тогда как с Тифлисскою или Кутаисскою губерниями оно может быть только в четыре летние месяца, и то с трудом. Поэтому жители в постоянных сношениях только с плоскостью кругом Владикавказа, сбывая сюда кое-какие произведения и приобретая здесь все нужное.

Гражданское управление, введенное прямо среди диких неподготовленных обитателей ущелий, подчиненных Тифлисской и Кутаисской губерниям, не могло достигнуть цели; они и теперь еще весьма далеки от того состояния, при коем гражданские законы с их часто отвлеченными видами, с их бесчисленными формальностями, канцелярскими обрядами, становятся доступными пониманию населения; им нужна была местная власть с большими правами и значением, чем участковый начальник, им нужен справедливый, быстрый суд, примененный к народным обычаям, с содействием выборных лучших людей. Иногда неизбежна строгость, предупреждающая развитие важных преступлений, и то, что могло кончиться на месте наказанием или [365] временною высылкой одного беспокойного человека, вследствие слабости и бесправия местного начальства, принимало большие размеры, превращалось в целые восстания, требовавшие посылки целых отрядов войска, многих кровавых жертв,, как это и было в Нарском и Мамисонском ущельях (имевших гражданское управление губерний) в 1840, 43, 47 и 50 годах, когда отрядам в несколько батальонов с артиллерией приходилось совершать боевые экспедиции.

Полагаю, что всех осетин, живущих на северном склоне хребта, следовало бы включить в состав Владикавказского округа и подчинить управлению одного начальника, избрав человека, знакомого с местностью, обычаями, по возможности и с языком, снабдив его подробною инструкцией. Под его руководством, действия всех приставов, совокупно направленные к одной цели, поверяемые на месте, без сомнения, привели бы к желаемому успеху. К этому нужно присовокупить проложение дорог, поддержание христианства, заведение школ — главных оплотов церкви и правительства, нуждающихся, однако, в энергическом содействии местной власти, без которой начальное развитие их невозможно.

Подобно управлению местному, разъединено и духовное. Священники Нарского и Мамисонского ущелий подчинены благочинному, живущему в селе Джави на границе Горийского уезда (Карталиния). Их разделяет едва проходимый хребет и духовенство остается без надзора и наставлений, действиям их нет ни одобрений, ни порицаний. За получением своего скудного жалованья они должны отправляться в Джави, проходя большею частью пешком через Рачу и Имеретию, употребляя на это целые месяцы, перенося неимоверные труды и лишая приходы своего присутствия. Семейства их живут в Имеретии, за неимением в Осетии помещений — второй повод продолжительных отлучек и издержек. Есть и еще много других неудобств подобного [366] положения, очевидных для всякого, хоть немного знакомого с этим краем.

Что касается мер, необходимых здесь для восстановления христианства, то я уже имел честь доносить 31 октября 1855 года о главнейшей, заключающейся в назначении соответствующих священников, знающих туземный язык, могущих поучениями, выраженными в доступных понятиям народа формах, внушить уважение к религии и оказать влияние на общественное благоустройство, и поступками милосердия и участия к нуждающимся подтвердить на деле свои слова. К таким действиям священников, присоединив наружное благолепие церквей, торжественность богослужения и ревностное исполнение треб, можно в несколько лет поставить народ на истинный путь без опасений за легкость уклонений на ложную дорогу. Выбор подобных священников бесспорно весьма затруднителен, но не невозможен. Нужно взять их из окончивших с успехом курс семинарии, дать им содержание по крайней мере 350 р. в год, нужно построить для них приличное помещение, чтоб они могли оставаться неразлучно со своими семействами, обеспечить их надеждой на получение за трехлетнюю службу наград, а за дальнейшее добросовестное исполнение обязанностей получением таких приходов, которые дали бы им возможность отдохнуть от трудов и тяжелой жизни среди диких гор. В центре Нарского и Мамисонского ущелий, в селе Зрамага, должен жить благочинный или вообще старшее духовное лицо, обладающее познаниями и подготовкой к миссионерской деятельности. Отсюда ему удобно наблюдать за всеми приходами; он же через Алагир должен бы получать всю корреспонденцию и суммы на содержание духовенства, избавив священников от далеких, трудных странствований. Кроме того, по случаю отдаления этих мест и неудобств сообщений с местопребыванием экзарха Грузии, священники лишены возможности пользоваться его поучениями и ободрениями на подвиги [367] самоотвержения; поэтому было бы весьма полезно назначение во Владикавказ кого-либо из достойнейших архимандритов, знакомых с краем, могущих в удобное время посещать горские приходы, вникать в нужды духовенства и церквей, убеждаться на месте в необходимых улучшениях, представлять о них преосвященному владыке и ходатайствовать у местных начальств о нужном содействии. Было бы крайне полезно также: 1) позаботиться о напечатании нескольких молитвенников на осетинском языке; 2) привести в известность число мусульман-осетин, определив норму мулл, примерно на сто дворов одного, с запрещением затем шляться под видом мулл разным подозрительным пропагандистам; 3) воспретить жителям переходы из христианских в мусульманские аулы, для постоянного поселения, что ведет к отступничеству и соблазну, а также заключение браков между ними, под опасением взысканий. На этой мере настаивает все духовенство, приводя примеры крайнего вреда таких отношений.

В этом же селе Змарага следует устроить школу, на первый раз для двадцати четырех мальчиков ближайших деревень. Живя в одном здании, под надзором хорошего наставника, они, при врожденных горцам способностях, окажут быстрые успехи, некоторые подготовятся к переходу в другие высшие учебные заведения и вместе с тем, находясь на глазах своих родных и односельцев, убедят их в пользе поступить также с прочими детьми. Почетнейшие жители, с которыми я говорил о подобном учреждении, с готовностью вызвались оказать возможное содействие. На расходы по постройке здания и на содержание воспитанников, полагая на каждого по сорока рублей в год, кроме могущих быть пожертвованными частными лицами, необходимо и содействие правительства, в котором оно, без сомнения, и не откажет: такая цель достойна незначительных пожертвований. В случае соединения Нарского и Мамисонского ущелий в одно управление, в этом [368] же селе Зрамага должно назначить и местопребывание начальника. Оно одно из удобнейших, защищено от холодных ветров, близко к лесу, к нему во всякое время года свободен доступ и через него проходит дорога из Осетии в Рачу.

За всем тем ещё одна во всех отношениях важная и благодетельная мера, это — проложение через Осетию в Имеретию удобной, на первый случай, хоть бы вьючной дороги, ибо возведение предполагаемого постоянного шоссированного пути требует очень много времени и значительных сумм. Движение ли войска, подвоз провианта, пересылка легких почт, переезды лиц по служебным обязанностям, местная торговля, сближение искони христианского населения Имеретии с осетинами — все это получило бы облегчение и развитие от удобной дороги. Подробности ее устройства — дело инженеров, но я полагаю, что с 250 человеками рабочих в два лета можно бы ее окончить, устроив для зимних переходов через перевал несколько приютов, снабженных заблаговременно топливом и некоторыми другими необходимыми предметами, и расположив в них по нескольку человек, периодически сменяемых.

При подобных условиях можно надеяться на хорошие результаты по всем отраслям управления не только одним осетинским племенем, но и соседними обществами. Отсюда, как из центра, могли бы постепенно проникнуть лучи христианской веры и школы с одной стороны в Дигорию, Сванетию, Карачай, с другой — чрез военно-грузинскую дорогу в Хевсурию, Пшавию, где положение дел и местные обстоятельства почти тождественны с Осетиею, а также в Галгай и другие Кистинские общества, населяющие хребет до верховьев реки Аргуна, среди коих до сих пор остались следы и предания христианства и где мусульманство почти не успело еще вкорениться.

В заключение считаю долгом доложить, что усилия к [369] украшению и снабжению церквей разными предметами сами по себе не обещают результатов. Отсутствие во многих приходах церквей, неудовлетворительное состояние существующих, недостаток мало-мальски соответствующих священников — причиной, что жертвуемые предметы не исполняют своего назначения. Колокола, образа, разные богатые украшения должны бы служить средствами внушения такому полудикому народу, как осетины, большего благоговения к торжеству церковной службы и значению храмов, а равно убеждения их в бескорыстной заботливости нашей о их благе. В настоящее же время почти все пожертвованные вещи хранятся в сырых дымных саклях без употребления, а в селе Тиби даже колокол отдан под сохранение одному из жителей, из опасения, чтоб его не украли... Поэтому я полагаю, что с раздачей полученных в последнее время из Москвы многих дорогих церковных вещей следует приостановиться, до принятия других необходимых мер".

Какая судьба постигла мой доклад и вообще все предположения генерала Вревского, я расскажу ниже; а теперь представлю небольшой очерк Осетии, согласно материалам, доставленным мне священниками.


Комментарии

19. Впоследствии генерал-майор, начальник черноморского округа.

20. Грузино-Имеретинская синодальная консистория в Тифлисе — главное духовное управление, тоже что в обыкновенных губерниях духовная консистория; а Осетинская контора — при ней особое отделение по делам горских приходов.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть вторая (1851-1867). СПб. 1879

© текст - Зиссерман А. Л. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001