ЗИССЕРМАН А. Л.

25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ

(1842-1867)

XXXV.

28-го апреля 1851 года, в прекрасный солнечный день, когда праздник весны обнимал свою излюбленную Грузию, когда и природа и люди там носят печать какого-то добродушного веселья и беззаботности, когда в воздухе как будто носится лозунг: "да ну, братцы, бросьте к черту все ваши заботы, все злобы дня, давайте пить и веселиться"— в такое-то восхитительное утро, часу в девятом, вышел я из своей квартиры к стоявшей уже готовою и уложенною перекладной. И опять, как странствующие рыцари, взобрались мы с Давыдом на это орудие пытки, именуемое почтовою телегой, и понеслись в далекие, еще нами невиданные местности обширного Закавказья.

Скачка на курьерских, среди облаков пыли, по обнаженной, монотонно однообразной местности, через Елисаветполь, Шемаху, Кубу и Дербент, не может дать материала для мало-мальски интересного рассказа, если у меня в памяти даже сохранились кое-какие подробности. От одного города до другого все почтовые станции почти исключительно выстроены в степи, вдали от аулов местных жителей; их очень мало встречалось даже по дороге; изредка проедет один-другой верхом; преобладал какой-то характер пустыни. Солнце жгло немилосердно. Был только конец апреля, а у меня уже к вечеру второго дня вся [2] правая сторона лица обгорела, покрылась черноватыми пятнами, а затем кожа полезла как после обжога.

В Елисаветполе, кругом базарной площади, меня поразили громадной величины чинары. В Мингичауре, переправляясь на пароме чрез Куру, я не узнал своей тифлисской знакомки: из бурливой, быстрой, вечно шумящей реки она здесь обратилась в широкую, глубокую, плавно несущую свои грязно-желтые волны к Каспию. Тут только можно было ясно видеть, что мысль князя Воронцова учредить но ней пароходство — не химера, не бесплодная затея, как старались представлять ее в Тифлисе некоторые скептики. Был заведен пароход, совершал некоторое время рейсы от Сальян до Мингичаура и, кажется, выше по течению Куры; потрачено было, без сомнения на это не мало казны, но дело не пошло в ход... Почему, в чем встретились затруднения и препятствия — не знаю. Может быть и весьма уважительные препятствия; но в таком случае нужно было предварительно основательно их исследовать, чтобы, во-первых, не бросать без пользы государственных сумм, во-вторых, не дискредитировать в глазах невежественного населения наших нововведений и попыток применять плоды западных открытий и изобретений. Вообще, наши подобные предприятия, все равно где бы мы их ни затеяли, на Куре или Амуре, как будто судьбой предназначены умирать преждевременною, трагикомическою смертью. Лет чрез десять после попытки на Куре, была сделана другая, на Кубани, и кончилась чуть ли не плачевнее. Для извилистой, довольно быстрой, усеянной мелями и карчами реки, ухитрились приобрести в Англии какой-то забракованный длинный пароход, кажется за 95 тысяч, рублей. Совершив торжественное шествие по Кубани, при помощи высылавшихся в нескольких местах сотен казаков, входивших в воду, чтобы стаскивать засевший на мель неуклюжий пароход, он был оставлен у города Темрюка, впредь до дальнейшего распоряжения. Годика через три такого печального прозябания на берегу, его продали с [3] аукциона какому-то провиантскому чиновнику за шесть тысяч рублей, а этот перепродал машину кому-то в Керчь, как говорили, за двенадцать тысяч.

Таких примеров на одном Кавказе можно бы привести не мало, а с прибавлениями беломорских, амурских и проч., крупно субсидированных компаний, можно пожалуй составить изрядный том. Что же это за злая судьба, так жестоко преследующая наши предприятия, по-видимому, истекающие из таких прекрасных общеполезных побуждений? Особенные географические, климатические, этнографические условия? Редкость и крайняя неразвитость населения? Отсутствие в большинстве местностей всякой заводской, фабричной деятельности? Скудоумие, неопытность или недобросовестность органов созидающих и агентов приводящих в исполнение все эти, столь много обещающие предприятия?.. Может быть и то, и другое, и третье. Очень грустно! Не пора ли появиться наконец опытным, хорошим диагностам?...

Раскинутая на крутой горе Шемаха, ежечасно угрожаемая землетрясением; далее Куба, переправа в брод чрез быстрый Самур — переправа, сопряженная с опасностью быть опрокинутым; резво изменяющаяся местность от все ближе и ближе подступающих отрогов Кавказского хребта, сближающихся с Каспием; большая жизненность природы, выражающаяся, как всегда, обилием и роскошью растительности; далее Дербент — этот оригинальный татарско-персидский город, с крепостью на горе и остатками стены кругом до самого берега моря, возбуждающий воспоминания о Великом Петре, гений коего указал нам путь к этим владениям; затем ряд больших богатых аулов, прочно из камня построенных, утопающих в роскошной, цветущей зелени; Буйнак, напомнивший мне соблазнительного Амалат-бека Марлинского, эту пылкую фантазию, приводившую когда-то в восторг неопытные юные души и сманившую меня на Кавказ; далее еще несколько аулов и станций, [4] уже носящих более тревожно-воинственный характер, вследствие близости непокорных горцев — вот что возникает предо мною при воспоминании о тогдашнем странствовании.

Наконец, в полдень 2-го мая, я въехал в Темир-Хан-Шуру, проскакав в четверо суток 840 верст. Сдав в штаб командующего войсками привезенные бумаги, я, по указанию "базарного", остановился на квартире в доме какого-то женатого солдата; отдохнул сутки, явился командующему войсками князю Аргутинскому и был приглашен им к обеду; затем осмотрел административную столицу Дагестана, этого театра главнейших военных действий с тридцатых годов, и приготовился отправиться в штаб-квартиру своего Дагестанского пехотного полка, укрепление Ишкарты.

Темир-Хан-Шура, основанная в 1832 году, как штаб-квартира Апшеронского пехотного полка и центр управления Дагестаном, страдала недостатком хорошей воды и отличалась классическою грязью и лихорадочным воздухом вследствие низменного своего положения и какого-то гнилого озера. В мой первый приезд в 1851 году, она, впрочем, имела вид порядочного уездного города, имела площадь с неизбежным базаром по воскресеньям, несколько правильных улиц с изрядными домами, не мало порядочных магазинов и лавок, несколько трактиров с бильярдами и в одном даже с машиной, переносившею слушателя в Москву, главный приют этих музыкальных наслаждений. Был довольно обширный публичный сад с неизбежною дощечкой: "не мять, не рвать" и т. д., где по праздникам играла музыка. Кругом Шура ¹ была обнесена неглубоким рвом; по фасам были устроены батареи, на коих красовались крупные крепостные пушки; две или три башни [5] доминировали над ближайшею окрестностью; въезд и выезд ограничивался тремя воротами: дербентскими, ишкартинскими и кяфыр-кумыкскими, у коих стояли часовые и никого без прикрытия не выпускали, особенно в ишкартинские, чрез которые дорога вела в нашу штаб-квартиру по пересеченной, лесистой местности, ближе к отрогу хребта, отделявшего Шамхальскую плоскость от непокорных соседей, койсубулинцев.

Население Шуры, понятно, было исключительно военное, с незначительною примесью русских и армянских торговцев и подрядчиков, да нескольких евреев ремесленников. Интеллигентное общество составляли чины штаба командующего войсками, офицеры Апшеронского полка, несколько инженеров и артиллеристов да значительный медицинский персонал; массу же — люди Апшеронского полка и других военных команд, да женатые служащие и отставные солдаты, устроившиеся весьма хорошо. Нечего греха таить, в первом преобладали карты и сплетни, во второй — пьянство. Служебное дело, впрочем, исполнялось более или менее удовлетворительно; о каких-нибудь беспорядках или крупных упущениях и злоупотреблениях не могло быть и помину ², не только потому что командовавший войсками генерал-адъютант князь Аргутинский-Долгорукий, как я уже упоминал, был неоспоримо честный, бескорыстный человек, но еще более потому, что он зорко следил за всем, умел, помимо сплетен или мелких интриг, узнавать что делается в крае и имел в этом отношении хорошего помощника в своем начальнике штаба, полковнике Индрениусе, принадлежавшем к той категории офицеров, про которых у нас говорили: [6] "честен как швед". Все они, эти офицеры из финляндцев, отличались своею пуританскою честностью, добросовестным отношением к своим обязанностям, некоторым педантизмом, плохим знанием русского языка, неособенными способностями, могущими выдвинуть человека из общей массы, и скромным образом жизни. Это были в высшей степени полезные труженики и помощники во всех отраслях военной службы.

Умственная жизнь вертелась, главным образом, на толках о предстоящих и минувших военных действиях, на критике распоряжений начальства, наградах и повышениях. Читающих было весьма мало. В мой приезд в Шуру, много было разговоров о. недавнем происшествии, в котором пострадал 1-й эскадрон Нижегородского драгунского полка. Дело в том, что Гаджи-Мурад, о котором я рассказывал в первой части, совершил один из своих замечательно смелых набегов, пробравшись чрез Акушу к берегу моря, угнал пасшихся там 200 казенных лошадей Самурского пехотного полка и ушел с ними, пробираясь в тылу всех наших укреплений и штабов. Близ урочища Озень, в лесистой пересеченной местности, он был настигнут поскакавшими по тревоге из Шуры двумя эскадронами драгун, и, не видя возможности продолжать отступление, занял одну лесистую высоту, наскоро оградив ее несколькими засеками, и засел с своими тремястами мюридами, рассчитывая, что драгуны в этой позиции его не решатся атаковать; до прибытия же пехоты наступит ночь, и можно будет улизнуть, бросив добычу. Командовавший драгунами подполковник Золотухин, зная что за ним бегом следует 2-й батальон Апшеронского полка, должен был бы, по возможности, окружить занятую горцами позицию, не давая им уйти до прибытия пехоты, которая уже распорядилась бы с ними по своему, и, нет сомнения, Гаджи-Мурад со всею партией пал бы жертвой отваги. Вместо того, Золотухин, спешив один эскадрон, решился с ним атаковать [7] лесистую, загражденную засеками высоту, занятую более чем втрое сильнейшим неприятелем, притом храбрейшими наездниками, готовившимися в своем отчаянном положении дорого продать свою жизнь. Заносчивость Золотухина имела печальные последствия: сам он был убит, молодой офицер князь Ратиев тоже, эскадронный командир, капитан Джемарджидзе, и еще один офицер ранены; из 85—90 человек в эскадроне выбыло из строя убитыми более 30 человек... Безумный штурм был отбит, и Гаджи-Мурад, отделавшись дешево от угрожавшей ему опасности, потерял лишь несколько человек и ушел. А между тем батальон почти бегом совершил 30-ти верстный переход и появился на месте происшествия, когда неприятеля след простыл!

И излишняя храбрость не всегда полезна и похвальна; все необходимо подчинять благоразумию. Кавказская малая война была великая школа; тут на практике можно было поучиться и военному ремеслу, и военной администрации, во всех их разнородных проявлениях, и выработать нужную военному человеку быстроту взгляда, силу характера и энергию. Была бы лишь некоторая способность наблюдения, некоторая подготовка, да охота учиться. Из этой школы вышли многие хорошие военные деятели, а некоторые поистине замечательные, впоследствии довершители долголетней кавказской борьбы, внесли свои имена на страницы наших летописей — имена, которые потомство должно будет произносить с благодарностью.

В Шуру почти ежедневно приходили из Ишкарты оказии за получением почты, денег, для приема выписывающихся из госпиталя людей и т. п. Для этого в Шуре постоянно находился из Дагестанского полка офицер, заведовавший всеми этими делами. К нему я и отправился, чтоб узнать, когда и как можно будет уехать в Ишкарты. От него я узнал, что в Шуре находится [8] полковой казначей, возвращающийся на другой день в полк и что, повидавшись с ним, я устрою все свои дела.

Отыскав квартиру казначея, подпоручика Ясницкого, я встретил в нем очень любезного однополчанина, предложившего мне место на своей повозке, а моему Давыду с вещами — на другой полковой телеге. Таким образом, 6-го мая мы выступили в Ишкарты с оказией, под прикрытием 40 человек, и пропутешествовали 14 верст часа три.

В течении этих часов мы успели наговориться досыта, и я получил некоторое понятие о полке, о службе в нем, о начальствующих лицах, расположении батальонов и разных условиях предстоящего мне, совершенно для меня нового, полкового житья-бытья. Между прочим, Ясницкий сказал мне, что большинство вновь прибывающих в полк офицеров полковой командир, полковник Броневский, оставляет в штаб-квартире, для испытания степени их познания по фронтовой службе, что, конечно, не особенно приятно, ибо лишает участия в военных действиях, а следовательно и наград; но бывают и исключения. Если я попаду в число таких счастливцев, то мне верно не долго придется оставаться в Ищкарты, так как в конце мая отряд уже выступит в горы; впрочем, из полка только один 3-й батальон поступит в состав отряда: 1-й, 2-й и 4-й расположены были в разных укреплениях и аулах для обороны края, а 5-й вообще постоянно остается в штабе.

Прибыв в Ишкарты, я остановился в отведенной мне квартире, и с некоторым волнением стал ожидать следующего утра — явки к новому начальству, о строгости и педантизме коего я уже кое-что слышал, и дальнейшей своей судьбы. Признаюсь, сердце у меня постукивало не совсем спокойно: самый вид Ишкарты уныло-серый, отсутствие всякой жизни и движения, молчаливо кое-где проходящие солдаты, тишина — уже настраивали на какой-то мрачный лад; а тут еще — сознание в своем совершенном невежестве по части фронтовой службы, в которой я был [9] хуже рекрута, воспоминания о деятельности в Тушинском округе, Элису, Кутаисе, где так или иначе я играл более или менее заметную роль, о своих отношениях к наивысшим властям в крае и т. д., и вдруг должен очутиться в жалком положении ничего не знающего ученика, подвергающегося за это резким замечаниям и выговорам... Я проходил весь вечер взад и вперед пред своею квартирой, думая, думая без конца... Давыд, между тем, устроив на скорую руку мою постель, стоял у ворот и как-то печально приглашал меня идти чай пить. Он как будто инстинктивно догадывался о моем беспокойстве, и сам, очутившись уже в вовсе ему дикой сфере, был очевидно печален, вспомнив, без сомнения, об оставленной далекой Грузии, жене, сакле, шумящей Иоре с ее форелями...

И как это я так легкомысленно, думалось мне, пустился в такую службу? На чем это я основывал свои мечты, что вот прибуду в полк, дадут мне роту, пойду я с нею в поход, начнется дело, меня пошлют занять какую-нибудь гору или обойти неприятеля, все это я отлично, как опытный в горах человек, исполню, в решительную минуту крикну: "за мной, братцы, ура" последует молодецкий удар в штыки, неприятель побит, я возвращаюсь с торжеством, пишется и печатается реляция, получаются награды... Черт знает, какую глупость сделал! — упрекал я себя, все более и более озлобляясь и впадая уже в противоположную крайность. Вот засадят в Ишкарты изучать фронтовую службу, очутишься последним из последних, наслушаешься каждый день этих: "вы, м. г., ничего не знаете, извольте учиться, так служить нельзя-с, вы здесь не пристав" и т. п. Окончательно обескураженный и утомленный, я наконец повалился на свою походную железную кровать и долго еще ворочался, пока не заснул беспокойным, тяжелым сном...

В восемь часов утра, в полной форме, отправился [10] являться. Прихожу в переднюю квартиры полкового командира, застаю трех офицеров при шарфах, одного унтер- офицера и рядового с ружьями, в ранцах и горниста с трубой. Спрашиваю, как мне явиться к полковнику. Говорят, подождите здесь, он сейчас выйдет, тогда представитесь. Ждем. Чрез несколько минут, в течение коих один из офицеров все осматривал унтера и рядового, поправляя на них то ранец, то какой-нибудь крючок, то повторяя: "смотри же, подходить смело, говорит громко, внятно" — отворилась дверь, и на вороге предстал полковник, видный, средних лет мужчина, с проседью, строгий, внушительный взгляд. Как только он остановился, к нему подошел офицер, вытянувшись в струнку, руки по швам.

— Господин полковник, на всех постах и караулах Его Императорского Величества обстоит благополучно.— Отступил в сторону.

Подходит другой.

— Господин полковник, дежурным по караулам в укрепление Ишкарты назначен.— Отступил.

Третий.

— Господин полковник, визитир-рундом назначен.

Полковник, делая вид, что меня не замечает, обращается в унтер-офицеру: "подходи".

Тот берет на плечо, подходит три шага, вытянувшись, выпучив грудь, втянув живот, смотря прямо пред собою; остановился, громко говорит: "к вашему высокоблагородию от 15-й мушкетерской роты на ординарцы наряжон". Едва заметно легкое дрожание в голосе.

— Бак тебя зовут?

— Иван Бондарчук, ваше высокоблагородие.

— С которого года на службе?

— С 1844, ваше высокоблагородие.

— Какой губернии?

— Катеринославской, ваше высокоблагородие. [11]

— Налево кругом, в свое место.

Поворачивается, как следует по уставу, отходит.

— Подходи, обращается полковник к рядовому.

— К вашему высокоблагородию, для обсылок прислан.

Повторяется та же процедура.

— Горнист, играй № 9-й.

Раздаются резкие, в комнате невыносимые звуки.

— Ординарец, пой сигнал.

— Рассыпьтесь, молодци, за камни, за кусты, по два в ряд! — пропел потеющий, дрожащий унтер каким-то надтреснувшим голосом?

— Горнист, № 4-й. Пой.

— Ле-вому хлангу.

У полковника появляется едва заметная улыбка, без сомнения от хланга, вместо фланга. (Хохол говорит наоборот: фост вместо хвост и хвантазия вместо фантазия).

То же повторяется с вестовым.

Затем полковник говорит: "хорошо", на что раздается громко: "ради стараться, ваше высокоблагородие!" Обращаясь к офицерам: "мое почтение". Те начинают выходить, а полковник обращает ко мне вопросительный взгляд. Тогда я, наконец, подхожу, подражая уже только что виденному, вытягиваясь в струнку.

— Господин полковник, честь имею явиться: зачисленный в Дагестанский пехотный полк поручик З.

— Когда прибыли? Где прежде служили?

Ответив на эти вопросы, вынимаю из кармана письмо от генерала Вольфа и подаю.

— От кого?

— От Николая Ивановича Вольфа, говорю.

— А генерал вас лично знает?

— Точно так, говорю,— имею честь быть лично знакомым.

— Что поделывает Николай Иванович? [12]

— Слава Богу, говорю, здоров; поручил мне передать его поклон.

— Извольте явиться в полковую канцелярию и ожидать дальнейших приказаний, сказал полковник, кивнул мне головой и с нераспечатанным письмом удалился.

Во всей этой сцене, если хотите, не было ничего особенного; но для меня, новичка, ничего подобного не видавшего, в полнейшей серьезности, с какою все это проделывалось, в роде какого-то священнодействия, выразился какой-то новый мир, странный, не вполне мне понятный, отчасти комический... С течением времени, постепенно, видя и проделывая ежедневно сам все эти артикулы тогдашней сложной фронтовой службы, я привык к ним; они уже не казались мне такими странными и весьма редко возбуждали смех, хотя в других полках они или почти вовсе не практиковались, или, во всяком случае, далеко не с такою педантичностью, что не мешало им служить и драться ничуть не хуже Дагестанского, где описанная процедура с ординарцами повторялась неукоснительно каждый день.

Из дальнейшего рассказа о службе моей в Дагестанском полку читатель увидит, что в нем, по заведенным полковником Броневским порядкам, вообще преобладало много такой мелочной педантичности, такой не совсем нужной строгости и какого-то холодно-мрачного "в страхе держания", напоминавших чуть не времена Павловские, — которые вообще в кавказских войсках не практиковались, не были в обычае, нередко осуждались даже высшими начальниками, лучше изучившими дух войск и условия их тяжелой службы; а в офицерских кружках своего полка возбуждали неудовольствие, от чужих полков насмешки и глумления... Ишкарты были прозваны монастырем, а полковник — игуменом. И действительно, то и другое было так похоже на правду. При всем том, не греша пред истиной, должен сказать, что Павел [13] Николаевич Броневский был человек вполне достойный, действовавший так в силу своих убеждений, считавший строгость, педантизм и пр. неизбежными в военной службе. Сам подавал пример своим замкнутым, спартанским образом жизни, своею неутомимою деятельностью, порядком и исполнительностью. Любви подчиненных, само собою, приобрести он не мог; но в уважении никакой беспристрастный человек не мог ему отказать. Характер тяжелый, желчный, суровый, внушавший страх полку, и несмотря на то, не внушавший к себе особенно неприязненных чувств или даже неуважительных отзывов. Заявлялись неудовольствия, роптали нередко на чрезмерную строгость, но в то же время отдавали ему во многом справедливость. Тогда же о других командирах, державшихся совершенно другой системы командования, не педантов, вовсе не строгих, мне нередко приходилось слышать самые презрительные отзывы.

Выйдя от полкового командира после такого изрядно холодного приема, невольно напоминавшего мне совсем иные приемы, каких я удостаивался от князя Воронцова, Бебутова и др., действительно сильных кавказского мира, я отправился тут же по соседству в полковую канцелярию, где застал несколько офицеров в разговоре с полковым адъютантом, штабс-капитаном Немира. Познакомились. Оказался он бывший студент Киевского университета, попавший на Кавказ солдатом по известному делу Канарского, хороший, скромный человек, не отличавшийся воинственностью. По его словам, мне вероятно придется долго прожить в Ишкарты для изучения службы, да и вообще полковой командир большую часть новых офицеров оставляет для испытания в штаб-квартире; а впрочем, бывают исключения. Остается ожидать распоряжений, которые последуют вероятно чрез несколько дней. Между тем, советует, мне явиться к командиру 5-го батальона, майору [14] Котляревскому, как второму лицу после полковника в Ишкартах и быть может моему будущему ближайшему начальнику.

Я тотчас и отправился. Г. майор, хотя и однофамилец известного кавказского героя генерала Котляревского (биографию его написал граф Соллогуб), оказался далеко на него не похожим. Это был тип фронтового офицера тридцатых годов, который мог промаршировать с полным стаканом воды на кивере, не пролив ни единой капли, но под кивером искать было нечего. Фронтовая служба, как искусство для искусства,— в этом заключался весь умственный кругозор господ этого типа. Грамота была им нужна только для чтения уставов и приказов по полку. Вне фронтового мира, для них ничто не существовало; вне производства по вакансии или за отличие — никаких интересов; олицетворенный Скалозуб. Впрочем, при всем педантизме и строгости, по-видимому в подражание полковому командиру, майор Котляревский был простой, добрый человек и подчас по-своему любезный.

На вопрос его, где я прежде служил и тверд ли по фронту, я откровенно сознался, что не только не тверд, но вовсе ничего не знаю и весьма боюсь неудовольствий за это начальства.

— Однако на восьмирядных учениях бывали же?

Я решительно стал в тупик. Что такое восьмирядное учение? Первый раз слышу.

— Нет, господин майор, не бывал; не знаю.

— Ну, это уж совсем скверно. Как же это вы до поручика дослужились? Придется вам усердно заняться; вот возьмите, я вам дам, устав рекрутский, хорошенько прочитайте, а после возьмете следующие части. Да, да, нехорошо; но вы не унывайте: не святые же горшки лепят; год, другой поучитесь — и пойдет дело.

Господи! восьмирядное, рекрутский устав, год, другой поучитесь!.. Совсем придавленный, уничтоженный, вернулся [15] я на квартиру, не в силах отвечать на вопросы Давыда, что сказал начальник, что предстоит нам дальше.

Прошло несколько дней. Я расхаживал по безжизненно унылым улицам Ишкарты, заходил в полковую канцелярию к адъютанту, выслушивая все один ответ: "ничего об вас еще нет", познакомился с несколькими офицерами, вращавшимися в кругу мизерных интересов, и томился как никогда. Наконец, в одно прекрасное, поистине прекрасное утро, меня позвали в полковую канцелярию и объявили приказ по полку: поручик З. назначается батальонным адъютантом в 3-й батальон и предписывается ему, с первоотходящею оказией, отправиться в селение Кутиши. "Поздравляю вас", сказал мне Немира, когда я прочитал эти несколько строк. — "Это какая-то особая милость: вы попадете прямо в отряд, да еще адъютантом, что дает тридцать рублей в месяц рационов. Очень рад за вас. Оказия из 3-го батальона ожидается со дня на день, и вам скоро придется выступить; нужно приготовиться, лошадей купить, завести вьюки и прочие принадлежности; явитесь к полковнику и просите позволения ехать для этого в Шуру: там по воскресеньям базар и все можно приобрести; а если не хватает денег, то подайте рапорт и просите в счет жалованья".

Радостно сияющий, побежал я скорее объявить об этом Давыду; настрочил рапорт о деньгах и сделал все по указаниям Немиры. В течение 4—5 дней я был совсем готов, и около 20-го мая выступил с оказией чрез Шуру в Кутиши.

Бывший помощник окружного начальника, элисуйский пристав, управлявший значительными горскими обществами, стоявший в таких служебных отношениях к высшим властям в крае, обрадовался донельзя назначению батальонным адъютантом. Вот как, в силу стечения условий и обстоятельств, приходится человеку мириться с различными жизненными перипетиями!

XXXVI.

Путешествия с оказиями были одним из весьма неприятных условий нашей кавказской жизни. Тянуться целый день с беспрестанными остановками, делая от двадцати до двадцати пяти верст, под палящим зноем, в густых кучах пыли, без возможности сделать несколько шагов в сторону — наводило тоску невыносимую. Уехать же вперед или отстать от оказии было самым безрассудным риском, за который, на моей памяти, пришлось многим жестоко поплатиться. Местность во всем крае как будто самою природой приспособлена к характеру воинственного населения, умевшего довести хищнический способ борьбы с нами до высокой степени искусства. Малейшая, вовсе незаметная балочка, несколько одиноко торчащих кустиков или крупного бурьяну, крутой поворот дороги, куча крупных камней и т. п., уже были совершенно достаточны этим смелым, ловким горцам, чтобы залечь, съежившись змеей или распластавшись по земле тигром, и внезапно броситься на жертву, ничего не подозревающую. В одно мгновение ока совершалось кровавое дело, и тигры исчезали, как бы провалившись сквозь землю. Приведу пример: однажды из Закатал в Лагодехи следовала команда Тифлисских егерей, человек в сорок, под начальством офицера (кажется, прапорщик Волоцкой). На совершенно; ровной, открытой местности, которую можно было обнять глазом на несколько верст кругом, люди двигались в совершенном порядке, офицер пешком, не более 10—15 шагов впереди. Вдруг раздается стон, офицер падает, передние солдаты подбегают и находят его плавающим в крови, проколотым кинжалом в живот. Бросились кругом по густой траве, шарили целый час — никакого следа, никакого признака присутствия человека!.. Так и ушли, унеся несчастного молодого человека на ружьях.

Другой случай: в 1848 году возвращались из [16] Дагестана в свою штаб-квартиру два батальона Кабардинского полка. Подойдя в одном месте близко к реке Сулаку, отряд остановился отдохнуть. Два офицера, если не ошибаюсь прапорщики Соковнин и Тарновский, вздумали подъехать в реке, напоить лошадей; расстояние от дороги, на которой расположились батальоны, не более 50 шагов. Только что подъехали они к берегу, скрытому несколькими растущими здесь деревьями, выскакивают как из земли человек пять горцев, приставляют пистолеты к растерявшимся от такой неожиданной встречи офицерам, схватывают под уздцы их лошадей, бросаются на своих, стоявших тут же скрытыми коней и вплавь достигают другого берега. Все это было делом каких-нибудь 3—4 минут! Ну, а на той стороне они уже были вне всякой опасности не только от двух, но и от десяти батальонов. Перейти пешком чрез Сулак невозможно, да и конных не догонишь. Таким образом, два офицера, в виду своих батальонов, были связаны по рукам и ногам и уведены в горы, где в течении года вынесли муки неимоверные. Раз они пытались бежать, были пойманы, терзаемы, однако все же вырвались: Соковнина, кажется, чуть ли не на своих плечах вынес какой-то пленный солдат, а Тарновского, если память не изменяет мне, выменяли на пленных горцев, и я встретил его после служащим в Дагестанском полку.

Такими примерами можно бы наполнить не одну страницу, да мне, в своем месте, еще придется и рассказать о некоторых. Это были характеристические особенности нашей многотрудной, тревожной кавказской жизни, тем и отличавшейся от всякой другой военной службы, что она и лето и зиму, и день и ночь, изо дня в день, в течении более полувека, составляла какую-то непрерывную цепь ежеминутного опасения за свою жизнь или свободу. Вовсе не нужно было экспедиции в непокорную часть края, встречи с неприятелем в открытом бою, чтобы стать лицом к [18] лицу с опасностью; нет: каждый шаг, среди, так сказать, мирной обстановки, выходя за ограду укрепления, за ближайшую черту лагеря, станицы или всякой другой стоянки, для водопоя, для покоса, для пастьбы лошадей, для рубки дров и т. п. надобностей,— должен был сопровождаться обстановкой военных предосторожностей, иначе не избежать было кровавой катастрофы. Да и при всех предосторожностях, особенно в местностях прилегающих к лесам, редкий раз обходилось возвращение с дровами или накошенною травой без того, чтобы на повозках не привезти и несколько убитых или раненых! Одним словом, никто никогда не мог быть уверен, что, встав утром здоровым, он к вечеру останется жив или не изувечен. Человек ко всему привыкает, во все может втянуться, и в те времена никому из нас и в голову не приходило задумываться, оглядываться, унывать; напротив, уныние появлялось, если проскакивали периоды какого-то затишья, не было встречи с горцами, не было стрельбы, гиканья и того своеобразного, трудно передаваемого треска, который при перестрелках раздавался по лесу, перемежаясь то с гулом пушечного выстрела, то со свистом и шипением летящей гранаты, то с оригинально резким звуком сигнального рожка или зыком и щелканием впивающихся в дерево пуль. Да, это была своего рода музыка, раздражающая, дух захватывающая музыка!..

Итак, мы потянулись с оказией.

Первый переход из Шуры до аула большой Дженгутай. Это резиденция мехтулинских ханов, где тогда обитала ханша, выкупленная уже из плена, в который она попала благодаря одному из набегов Гаджи-Мурада, о чем я уже рассказывал. Для прикрытия аула, там бывал всегда расположен батальон Апшеронского полка. Близость непокорных койсубулинцев, отделенных от плоскости одним, не трудно доступным хребтом, грозила Дженгутаю и его окрестностям опасностью; однако жители, владея [19] прекрасными удобными землями и удобством сбыта своих произведений в Темир-Хан-Шуре, жили безбедно; сакли их отличались прочностью и опрятностью, все каменные, обнесенные такими же стенками, выбеленные, с крытыми балкончиками; скота и лошадей имели достаточно; одевались опрятно, а женщины, сравнительно с горскими, даже щеголевато, и большинство их, как и в Шамхальском владении, были красивы.

По прибытии в аул, старшина указал нам квартиры, а Апшеронцы, по издавна принятому на Кавказе обычаю, угостили команду, разобрав солдат по своим саклям. Об этом своеобразном гостеприимстве кавказских войск нельзя не вспомнить с особенным удовольствием. Батальоны, роты разных полков считали своею обязанностью встречать проходящих и угощать чем Бог послал. Если знали заранее, что будут проходить роты, хотя бы и других полков, то фельдфебели выходили на встречу и приглашали не отказать принять хлеб-соль. Выносились бурдючки со спиртом, хлеб, куски сала или вареной говядины и с самым искренним радушием предлагались боевым товарищам; офицеры расходились по знакомым. Некоторые полки, а из них еще особо батальоны и роты, водили просто дружбу, поддерживавшуюся десятки лет; тут, при встречах, уже готовы были поделиться последним. Нередко обменивались более обильными достатками: у одних; например, были хорошие огороды и всегда много капусты (очень важный продукт в солдатском хозяйстве), у других зато более в экономии крупы, и вот какая-нибудь 3-я мушкетерская рота одного полка пишет 5-й мушкетерской роте другого письмо: "Милостивая Государыня 5-я мушкетерская рота, у нас все благополучно, чего и вам желаем, а чрез месяц ждем приказа выступать под Шмеля (то есть на Шамиля), и может, даст Бог, встретимся. А теперь посылаем вам две четверти круп и покорнейше просим не отказать нам одолжить бочку капусты, ибо у нас [20] огороды совсем плохо уродились" и т. п. Подпись фельдфебеля да двух, трех капралов. Особенность быта кавказских войск, вся окружавшая их обстановка, удаление от всего родного, русского, постоянная опасность, вырабатывали такие отличительные, оригинальные отношения и нравы…

В Дженгутае я был тогда приглашен на чай одним из ротных командиров, и очутился свидетелем презабавной сцены, врезавшейся мне в память. Входит местный житель, кланяется и подает нам руку. — "Нахабар?" ³ спрашивает его офицер. Татарин начинает что-то рассказывать; офицер не понимает. Не успел я предложить своих услуг в качестве толмача (говорят там кумыкским наречием, резко рознящимся от адербиджанского, но все же объясниться я мог), как ротный командир крикнул: "Эй, вестовой! позови переводчика"; а вслед за тем явился в саклю солдат и вытянулся у дверей.

— Спроси у него, что ему надо.

— Твоя что баяр шалтай-балтай? спрашивает пресерьезно солдат.

— Солдуз шура гайда, алаша мая пропал, ахча давай, говорит татарин.

— Он, ваше благородие, сказывает, что солдат на его лошади уехал в Шуру и пропал, а денег не заплатил.

— Что ты врешь! Какой солдат на лошади уехал?

— Твоя шалтай-балтай, солдуз нет шура гайда алаша?

В этом роде продолжается разговор, при помощи усиленных жестикуляций; и солдат, и татарин — оба в полной уверенности, один — что говорит по-русски, другой — по-татарски, потому что вместо лошадь говорят алаша и т. д.

Я просто покатился со смеху! Расспросил татарина, в чем дело: оказалось, что в прошлом году выступил какой-то батальон из Дженгутая, и вместе с тем у него пропала лошадь; он уверен, что ее украли солдаты, и настаивает, чтоб ему заплатили деньги. [21]

Татарину а растолковал, что с такою жалобой ему следует обратиться к своему приставу или к начальству в Шуре, что ротный командир тут ничего сделать не может. Переводчик же, сконфуженный, удалился. Мой новый знакомец-офицер объяснил мне, что такие переводчики есть почти в каждой роте, и что обходится ими весьма удобно в сношениях с жителями; "уж черт их там знает, как они это ухитряются друг с другом объясняться; а все-таки что понадобится — чрез них и делаем".

Впоследствии встречал я и офицеров таких, которые, коверкая русские слова, да прибавляя кой-какие татарские, объяснялись с жителями, а те, в свою очередь, заучивая эти исковерканные выражения, считали их русскими; таким образом велись объяснения, нередко приводившие к самым забавным недоразумениям.

С рассветом другого дня, выступили мы из Дженгутая. В нескольких верстах местность стала изменяться, принимая более горный характер. За небольшим, перевалом чрез Кизиль-Яр растительность скуднее, все принимает серый, более угрюмый вид, почва каменистее, а подъезжая к селу Оглы, всего восемнадцать верст, разница заметна во всем резкая: горы безлесные, вообще нигде дерева не видно, все усеяно булыжником; аул представляет массу серых саклей, сложенных из нетесаных, небеленых камней, жители грубее, смотрят исподлобья, совсем другого типа, неуклюжее, совсем иначе одеты, беднее, говорят аварским наречием.

В Оглы всегда располагались две роты Дагестанского полка. У них мы ночевали. Познакомился я с несколькими однополчанами офицерами,— с кем именно — само собою вспомнить теперь не могу; но впечатление это знакомство произвело на меня, нового человека, вращавшегося до того совершенно в другой, относительно гораздо более развитой сфере, довольно грустное... Ни книг, ни газет, никаких бы то ни было интересов, кроме самых узких, [22] ежедневных, мелких! Назначения, производства, штаб-квартирные сплетни, диковинные слухи о начальстве — дальше ни шагу... В массе полковых офицеров, доходивших тогда до 120—140 человек, понятно, были исключения; были и поумнее, и поразвитее, и кое-что читавшие, но мало их было, да и те втягивались исподволь в эту тину. Поход, экспедиции, дела с горцами оживляли и производили некоторое движение в этой стоячей воде; но не освежаемая новыми притоками, с окончанием двух, трехмесячного похода, она опять покрывалась плесенью... Некоторые полки составляли более счастливые исключения в этом отношении; в них чаще появлялись молодые искатели боевой славы, сильных ощущений, прямо из столичных салонов, и вносили элемент светского лоска, лучшего тона и хоть поверхностных признаков образованности. Дагестанский полк не принадлежал к этому числу. За несколько лет пред тем только сформированный (в 1846 году) из батальонов 5-го корпуса, он хотя уже и успел показать себя не хуже старых полков в боевом отношении, особенно на штурме Салты, но не пользовался еще тою боевою славой, какая гремела по Кавказу о некоторых других старых полках. Большинство офицеров были прежнего состава пятого корпуса, со всеми хорошими и дурными качествами, преобладавшими в те времена в русских полках, когда маршировка в три приема и заряжание ружей на двенадцать темпов составляли исключительное занятие и открывали путь к высшим ступеням в военной иерархии... (Сообразно с этим, с первых же дней существования, в полку образовался и дух, не подходивший к старому кавказскому); на всем лежала печать чего-то тяжелого, отчасти угрюмого; не было той шикозной, воинственной бесшабашности и удали, которая носила особый поэтический характер, так увлекавший когда-то лучшую военную молодежь и давший, как я уже имел случай упоминать, Лермонтову, графу Л. Толстому и другим обильные темы [23] для поэтических произведений. Более строгая дисциплина, слишком резкие чинопочитательные отношения между старшими и младшими офицерами, большие требования фронтовых, даже некоторых вовсе лишних познаний, отсутствие тесного товарищества — все это ставило в те времена Дагестанский и другие новосформированные полки в какое-то исключительное, резкое против других кавказских полков положение. С одной стороны, нельзя не отдать справедливости полку, что в нем представлялась хорошая школа офицеру и он мог выработать из себя основательного командира роты, батальона; но с другой — служба в полку всякому, не принадлежавшему к категории служак пятого корпуса, была до крайности тяжела, неприветлива, уныние наводящая.

Если строки эти попадутся кому-нибудь из служивших в Дагестанском полку в пятидесятых годах, то меня могут упрекнуть в измене, так сказать, той части, к которой я сам же принадлежал, и быть может даже обвинят в неправдивости. Но я раз навсегда поставил себе за правило в моих воспоминаниях держаться строгой истины и ставить ее выше личных отношений; поэтому излагаю и в этом случае взгляд мой совершенно откровенно, без всяких искажений. Да и обижаться здесь никому не приходится: на свете никогда не бывает действия без причины; обстоятельства так сложились, что не только полки, но целые дивизии, целые большие районы Кавказа получали свою особою типическую окраску. Дагестан — я говорю об обществе, о войсках и характерных чертах — также мало походил на левый фланг, как этот на правый или лезгинскую линию. Резкая разница, кидавшаяся в глаза наблюдательному человеку при переходе границы одной военной области в другую, была также поразительна, как и то различие, которое замечается на Кавказе на каждом шагу в коренном его населении. Очевидно, что и физические свойства края, и характер [24] ближайшего враждебного племени имели свою долю влияния на войска наши; кроме своих домашних условий, зависевших от состава офицеров, качества полковых командиров и т. п., действовавших на образование известной типичности полков, войска незаметно для себя подчинялись естественному закону — зависимости человека от окружающей его природы. Старые кавказцы, особенно те, коим приходилось перебывать на разных театрах войны и сходиться в походах то с теми, то другими полками Кавказской армии, без сомнения, замечали эти особенности; ничего нового, следовательно, в словах моих они не встретят; но я счел все-таки не лишним привести и эту черту, чтоб охранять по возможности все оттенки дорогой нам, кавказцам, эпохи от забвения.

От Оглы до Кутиши считалось двадцать пять верст. Выступили мы рано, тянулись обычным, медленным ходом; дорога пересечена множеством балок, усеяна сплошь камнями; характер местности все угрюмее и серее. В пятом часу пополудни наконец показался аул Кутиши, напомнивший мне отчасти Шатиль; те же почерневшие груды камней, постепенно друг над другом возвышаясь, упираются в отвесные скалы, и только вблизи, всмотревшись, видишь, что это сакли амфитеатром построенные, со стенками, покрытыми лепешками свежего кизяку, мимо которого, по узеньким кривим переулкам, приходится пробираться, терзая и обоняние, и осязание. Кругом ни деревца, ни кусточка, ни травки, ни воды, только камень и камень; кое-где запаханные терраски, с большим трудом и усилиями устроенные жителями; далее — справа и слева — горы, серые, обгорелые, изрытые, будто оспа свирепствовала и исказила всю местность. Кое-где разбросаны акушинские аулы, едва различаемые в этом общем море серых, мертвенно-серых тонов.

На меня природа производила всегда чрезвычайное впечатление; картины ее отражались не столько в моем [25] зрении, сколько в душевных ощущениях, в воображении. Выедешь, бывало, в ущелье Аргуна, или верховья Пшавской Арагвы, или Андийского Койсу, взбираешься по узенькой, скользкой, только местной лошади и привычному всаднику доступной тропинке; кругом нависли скалы с торчащими из расщелин соснами; далее высокие, зеленые крутопокатые торы, за ними снеговые пики; жаркий полдень, чистое лазоревое небо, изредка прорывающийся легкий свежий ветерок; внизу клубится, пенится, бушует река, и не однообразным, монотонным гулом — нет, как будто подчиняясь каким-то законам гармонии, то тише, то громче, то порывами, то замирая, то гул слышится глухой, то как бы завывание... А кругом, между тем, мертвое молчание, какое-то торжественное спокойствие, такая тишина, что не может нарушить ее рев реки, что только ее, эту тишину, и слышишь... Все это, бывало, охватит меня каким-то особенно прекрасным, поэтическим ощущением, забьется оживленнее пульс, унесется воображение в сферу фантастических картин и невольно вспоминались иные строфы Лермонтовских стихов, и тут только становилось ясным, как правдивы выразившиеся в них картины. Например: "Орел, недвижим на крылах, едва виднеет в облаках". Сколько раз наблюдал я этого орла, действительно недвижного на крыльях, едва-едва — и то хорошему глазу — заметного в самой лазури неба, резко под углом к снежным вершинам высящегося над вами. Или: "В полдневный жар, в долине Дагестана" и т. д. Прекраснее, типичнее нельзя очертить несколькими словами этой природы!... Эта серая сплошная масса камня, припекаемая жгучим солнцем, на впечатлительного человека действительно может произвести только уныние, тоску; здесь, придавленный этими чувствами, невольно обратится он к воспоминаниям о далеких родных местах и лицах, его потянет неотразимою силой в свою, родную сферу, и с болью сердечною он сознается в невозможности вырваться... [26]

Подходя к аулу, мы стали встречать офицеров и солдат, спешивших скорее узнать что-нибудь. Их нетерпеливое любопытство было вполне понятно: в течении 7—8 месяцев батальон подвергался, так сказать, одиночному заключению, и хотя всякий раз, при возвращении оказий ожидания каких-нибудь особенных известий, иными писем,, денег и пр. оставались бесплодными ожиданиями, все-таки опять в день прихода оказии все уже с утра волновались. теми же ожиданиями и не могли утерпеть, чтобы не побежать, за версту-другую на встречу.

Вместе с офицером, начальствовавшим оказией, и я тотчас отправился к батальонному командиру являться. После обычного: "г. подполковник, честь имею" и пр.,. командир Илья Алексеевич Соймонов — царство ему небесное — встретил меня начальнически любезно, усадил и: стал расспрашивать.

— Ну-с, что же Павел Николаевич-с (полковой командир) здоров-с, ничего особенного не приказал-с? А в Шуре ничего не слыхали, когда выступать войска будут? Князю (М. З. Аргутинскому) вы представились? и т. д. Затем, извольте сейчас вступить в должность-с и отдайте в приказе по батальону-с; писаря бестию держите в руках-с: пьянствует; сакля вам готова та же, где квартировал прежний адъютант; расположитесь, отдохните, после, подробнее потолкуем-с.

И началась для меня совершенно новая служба, новая жизнь. С величайшим удовольствием и теперь еще вспоминаю, что особенно счастливый случай бросил меня в 3-й батальон Дагестанского полка, лучший в полку батальон. Соймонов, характеристику коего я постараюсь, по возможности, изобразить подробнее, умел поставить себя в отличнейшие отношения и к полковому, и к высшему в крае начальству. Князь Аргутинский особенно к нему благоволил. Полагаю, что только этому обстоятельству и можно приписать лучший состав офицеров в батальоне, а еще [27] более то, что его постоянно, вне очереди, назначали летом в отряды, а на зиму — большею частью на передовые пункты; это было тогда постоянным мечтанием офицеров: возможность получить награду, прибавка к жалованью в виде рационов, отпускавшихся довольно щедро всем, исключая субалтернов, и избавление от слишком близкого соседства с полковым штабом, его педантическими требованиями фронтовых учений и проч. И батальонный, и все четыре ротные командира, и батальонный лекарь оказались хорошими людьми, с которыми можно было жить; это весьма облегчило мне первое непривычное время, когда мною овладело в высшей степени тягостное, тоскливое чувство...

Устроившись наскоро в сакле, я прежде всего отправился к моему предместнику, чтобы, по возможности, получить хоть какое-нибудь понятие о предстоящей мне деятельности. Я встретил штабс-капитана Сеницкого, добрейшего, простейшего человека, вытянувшего в звании вольноопределяющего чуть ли не 10-12 лет в Одесском егерском полку, занимавшегося там в полковой канцелярии и изучившего до тонкости весь механизм "требований", "зачетов" "на прибылых", "убылых" и пр. Когда я ему объяснил, что никакого понятия об этом не имею, и стал в тупик от этих "зачетов", "прибылых" и т. п., Сеницкий растолковал мне, что в этом-то и заключается вся суть адъютантской должности, потому что она ведет к страшной ответственности: все излишне неправильно вытребованное — провиант, спирт, деньги — взыскивается после вдвое, да кроме того ведет к разным неприятностям, не редко и под суд; писаря большею частью плуты, и если подметят, что адъютант дела не понимает — подведут непременно; все же прочие обязанности адъютанта — небольшая переписка по канцелярии, получение и передача приказаний и пр. — хотя и хлопотливы, но в сущности пустяки, которые чрез несколько дней могут быть усвоены легко всяким. Сеницкий с полнейшею готовностью обещал мне [28] свое содействие к изучению трудной науки о требованиях и зачетах; он еще с месяц оставался ори батальоне, и я, благодаря ему, уразумел эту механику достаточно; все же прочее действительно оказалось пустяками. Батальонер был мною доволен и некоторым образом даже как бы польщен, что вот-де у него адъютант-с офицер, занимавший разные должности, лично известный самому главнокомандующему и всему высшему начальству-с... Даже по поводу моего признания, что я никакого понятия о фронтовой службе не имею, покойник сказал: "ничего-с, обойдетесь пока без этого; зимою можно будет поучиться; а теперь одно, без чего уже никак нельзя-с — это сигнальчики-с; возьмите старшого горниста, да каждый день часик займитесь с ним, где-нибудь в сторонке-с, а я вас после проэкзаминую-с..." Я так и сделал: в течение нескольких дней выходил с горнистом за аул, усаживались мы на камнях, и трубил он мне по тетрадочке по порядку все номера этой милой музыки, и очень скоро заучил я эти нехитрые мотивы, и также бойко мог выдержать экзамен, как и те ординарцы, что в поте лица ежедневно, дрожа, выступали в Ишкартах пред полковым командиром... "Рассыпьтесь молодцы, за камни, за кусты, по два в ряд!" вертелось на языке как-то невольно по нескольку часов сряду.

Илья Алексеевич Соймонов был типичный человек. Лет пятидесяти, довольно полный, коренастый, здоровый, с коротко остриженною седою головой, плотно сидевшею в широких плечах. "А уж кондрашка хватит меня когда-нибудь непременно-с", говаривал он нередко. Прибыл он на Кавказ в 1844 году с Минским полком, поступил в состав Дагестанского майором, и в 1846, при поражении князем Бебутовым Шамиля в Кутиши, с своим третьим батальоном захватил неприятельскую пушку. Злые языки говорили, что пушка была брошена горцами, бежавшими от стремительной атаки Нижегородских драгун, но [29] реляция сказывала иначе, и Соймонов получил Георгиевский крест. Это и было первым его шагом по пути к репутации хорошего боевого батальонера. И он в самом деле был таковым. Всегда исправный, точный в исполнении всяких распоряжений, умевший показать товар лицом, еще более умевший ладить со всяким начальством и нужными людьми из "штабных", умевший постоять за свою часть, когда касалось представлений к наградам, — он пользовался расположением и высших, и подчиненных. Не был он ни образован, ни начитан (кроме приказов никогда и не читал ничего), ни особенно умен, но с чисто русскою сметкой и себе на уме. Любил сытно поесть и других угостить; ни педант, ни громовержец, как большинство тогдашнего некавказского военного начальства, никого "в бараний рог не гнул", никого "не посылал, куда Макар телят не гонял..." Распечь — пожалуй, распечет, солдатика велит иногда наказать, но все без пены у рта, без свирепости. Чудачеств водилось за ним тоже не мало, и препотешных. Каждый вечер, например, после пробития зори и усердной молитвы, начинается отдача приказаний. Стою я, дежурный по батальону офицер, четыре вытянувшихся в струйку фельдфебеля, доктор и др.

— Господин адъютант, а по которое число у нас провиант и спирт принят-с?

Не успел я ответить, он уже обращается к другому.

— Ты, Батманов, у меня смотри! борщ у тебя всегда хуже других-с; твой капитан, я знаю, плохой хозяин — волю тебе дал большую... Смотри, вздую шибко!

Батманов, фельдфебель 8-й роты, старый унтер, любивший выпить, но молодец, служака, только пальцами перебирает...

— А вы, господин дежурный, извольте посты хорошенько поверить-с: мне дали знать, что Гаджи-Мурад тут где-то близко-с.

— Господин адъютант, подтвердите приказом по [30] батальону, чтобы господа ротные командиры лично осмотрели ноги у всех людей: скоро поход-с; у кого есть потертые, сейчас к лекарю их.

— Эй, Тупичка! завтра чтобы к борщу сальник был, да маркитанту скажи, если молодой баранины не достанет — прогоню-с, слышишь? (Это к своему повару).

— А ты, Иваньчук, завтра мне покажи пары две ординарцев на случай приезда полкового командира.

— Эй, Тупичка! нет, завтра сделай суп вместо борщу.

И так далее, и все это вместе — то повару, то мне, то — фельдфебелям; этак целый час. Забавно выходило очень.

— Ну-с, ступайте! да глядеть мне в оба за порядком.— А после еще раза два вернет, еще что-нибудь, уже несколько раз сказанное, повторит. Затем, уйдет в саклю, позовет и меня, да лекаря; закурим трубки — и начинаются нескончаемые разговоры все на одну и ту же тему: о предстоящем походе, да будут ли дела, представления к наградам, да где придется будущую зиму стоять, или о лошади какой-нибудь, о темир-хан-шуринской сплетне какой-нибудь и т. п. В минуту откровенности проговорится, что пора бы уже в полковники.

— Вот тогда, Илья Алексеевич, и о полке придется похлопотать. Такому-то недавно дали полк отличный.

— Где же нам-с; мне бы хоть какой-нибудь егерский полчишка, и за то спасибо скажу-с.

А в сущности ведь что пехотный, что егерский — разницы не было никакой.

Дни шли за днями своим чередом. Кой-какие занятия, переливания из пустого в порожнее, преферанс по полкопейки, да немножко чтения какой-нибудь старой книжки Отечественных Записок; а больше всего длинные разговоры по-грузински с моим Давыдом, начинавшим сильно скучать и тосковать за родными Тионетами, за Иорой и форелями.

Наконец получен был приказ выступить на [31] Кутишинские высоты в лагерь. 7-го июня мы оставили аул, прошли в гору верст за восемь и разбили свои палатки на указанном месте, в соседстве с Апшеронцами, прибывшими того же числа на высоты из Шуры. Собрался отряд из нескольких батальонов, двух эскадронов драгун, десятка орудий, милиции, казаков. Командующий войсками князь Аргутинский со всем своим штабом был тут же. Что предстояло дальше — никто не знал; в этом отношении князь был очень молчалив, и в его времена всякие толки и слухи были решительно выдумками. Одному генералу, приехавшему из Тифлиса для участвования в военных действиях, и имевшему неосторожность спросить Аргутинского на походе о его дальнейших предположениях, он ответил, что "кроме своей трубки, об этом никогда никому не сообщает".

Простояли мы тогда на Кутишинских высотах дней десять. Жилось и дышалось здорово; на высоте в несколько тысяч фут, вставая в пятом часу утра, весь день на свежем горном воздухе, ночью в палатке ежась от холода, неприхотливая походная еда, да молодость — как тут не быть здоровым, бодрым. Таких десяти, пятнадцати дней бывало достаточно, чтобы все переболевшие лихорадками в Шуре и других неизменных стоянках солдаты, изнуренные крепостными работами, а еще пуще промозглым воздухом сырых казарм и госпиталей, вполне поправились и из бледных превратились в краснощеких. Кормили людей недурно: борщ с сушеною капустой и говядиной, заправленный салом и мукой, вечером кашица с салом, по воскресеньям по полуфунту мяса из борща, три-четыре раза в неделю по крышке спирту, а в слякоть или тяжелые переходы и каждый день. Правда, и труды приходилось солдатикам переносить иногда неимоверные, и всякого горя и нужды набраться не мало, и тяжесть нести на себе дьявольскую, но по крайней мере в полку, где я служил, делалось по части продовольствия людей все [32] возможное; эта отрасль военного хозяйства, с назначением, главнокомандующим князя Воронцова, улучшилась в Кавказской армии в весьма резкой степени, и столь общие тогда злоупотребления не касались ее вовсе или в весьма редких исключительных случаях, тотчас обнаруживаемых и строго преследуемых.

18-го числа, отряд выступил по направлению к ущелью Кара-Койсу. Спустившись по очень крутому каменистому спуску и пройдя ущельем верст десять, мы стали у укрепления Ходжал-Махи, построенного в 1847 году после взятия Салты, если не ошибаюсь, нашим знаменитым инженером Тотлебеном, тогда штабс-капитаном. Вблизи укрепления расположен значительный аул того же названия, обращавший на себя внимание своими отличными фруктовыми садиками, разведенными на скалистых террасках с наносною землей, садиками, свидетельствовавшими о чрезвычайных трудах жителей. Урожай фруктов предвиделся отличный: деревья гнулись под тяжестью яблок, груш, абрикосов.

После двухчасового привала, тронулись дальше. Пройдя несколько верст по узенькой дорожке над обрывами, мы приблизились к Цудахарскому ущелью, в котором, между отвесных скал, прорывается с шумом Койсу; на небольшой возвышенности правого берега стоял одиноко форт, занятый двумя ротами Самурского пехотного полка, а за ним — Цудахар, большой аул, со множеством разрушенных саклей — следы жестокого наказания, понесенного жителями от Шамиля за непокорность ему. Вблизи аула, на небольшой площадке, отряд провел ночь, а на следующее утро двинулся далее, и после продолжительного, утомительного марша по каменистой дороге, при сильной жаре, к вечеру вытянулся на Гамашинские высоты, где и разбил лагерь. У подножия высот виднелись в развалинах остатки аулов Унджугатай и Ганаши, тоже подвергшихся за несколько лет пред тем нашествию мюридов; впереди [33] тянулась дорожка на гору Турчидаг, увенчанную обрывистыми осыпями.

На четвертый день стоянки, около полудня, по обрыву Турчидага, вдруг показались горцы, не менее двух тысяч, и стали отдельными кучами, окружая свои красные значки. Появление их очевидно было неожиданностью для отрядного начальства, потому что никаких предварительных мер принимаемо не было, а напротив — от всех частей войск уже были в готовности приемщики с командами, имевшими отправиться в укрепление Казыкумух за приемом секарей. Я тоже должен был идти, и уже собирался выезжать на сборный пункт, доканчивая в палатке какое-то писание. В эту минуту барабаны забили тревогу, все высыпало из палаток, лагерь мигом снялся, отряд построился на своих местах в боевой порядок. Солдатики крестились, оправлялись, слышны были то шуточки, то серьезные слова, в роде: "нечего зубы скалить", "ты прежде свое дело сполни, а там уж кто жив останется, тот смехи свои поведи". Фельдфебели поверяли ряды, наряжали людей к вьюкам и т. п., а офицеры строили предположение — кто пойдет впереди, кому первым придется открыть дело; всякому хотелось быть первым и, Боже упаси, не остаться в прикрытии вьюков.

Сомнение продолжалось недолго. Прошло каких-нибудь 10-15 минут — и 3-й батальон Апшеронского полка уже тронулся налево и потом прямо по крутой осыпи к занятым горцами обрывам, а дивизион драгун с ракетною командой и милицией — по дороге. Прочие войска продолжали стоять на месте. Движение апшеронцев представляло великолепную картину, которою нельзя было не залюбоваться всякому мало-мальски военному человеку. Без всякой дороги, по усеянной каменьями рыхло-глинистой покатости, рассыпав впереди густую цепь, подвигался батальон почти ползком, без выстрела. С обрыва обозначился ряд дымков, защелкали глухие звуки, все чаще и чаще, но [34] батальон продолжал подвигаться; с каждою минутой, передовые люди близились к обрыву; казалось, вот встретит их залп, оглушительное гикание и удар в шашки. Сердце невольно стало замирать у нас, зрителей, всегда больше волнующихся, чем сами участники боя. Уже начинали раздаваться голоса, что следовало одновременно двинуть и еще батальон правее; уже слышались все чаще и чаще звуки рожка: та-та-та-та, та-та-та-та (наступление); уже мелькали уносимые назад раненые,— как вдруг горцы засуетились, значки исчезли и все мгновенно скрылось в надвигавшемся тумане... Это они увидели въезжавших на гору драгун, готовых ударить им во фланг. В ту же минуту приказано нашему батальону как можно скорее идти по дороге за драгунами. Мы пустились почти бегом. Крутая, узкая дорога в гору едва давала возможность двигаться справа рядами; люди растягивались, не взирая на все приказания. Вот тут-то я впервые увидел — что мог совершать наш незабвенный кавказский солдат. Хорошей лошади только в пору было следовать за ним, навьюченным тяжелым ружьем, патронами, мешком с сухарями и разными принадлежностями, шанцевым инструментом, двумя-тремя поленами дров, в придачу с шинелью чрез плечо, в длинных, сплошь усыпанных гвоздями сапожищах!..

Взобравшись на высоты, мы увидели остановившихся драгун, успевших пустить несколько ракет за отступавшим неприятелем, и дальше, верстах в четырех-пяти — хвост горского полчища, медленно двигавшегося по плоской возвышенности Турчидага. Остановились и мы перевести дух, прошли еще версты две с драгунами; затем подъехал командующий войсками с своим штабом, поздоровался с людьми, поблагодарил за быстроту движения и превратил преследование. Так нам и не удалось в этот раз подраться.

У апшеронцев было несколько человек потери и в числе раненых батальонный командир их, майор [35] Дубельт, сын известного в свое время начальника третьего отделения. Когда подошли все остальные войска с обозом, да присоединился взобравшийся по круче Апшеронский батальон, отряд продвинулся еще версты две вперед и расположился лагерем. Нашему батальону было указано место особо, впереди, над противоположным обрывом Турчидага, с которого виднелись несколько непокорных аулов и укрепленный Согратль; вблизи нашего расположения проходил обрывистый спуск, который нам следовало главнейше караулить.

Простояли мы тут до 7-го июля. По обилию травы, хорошей воды, здоровому воздуху, Турчидагское плато было отличным лагерным пунктом, тем более, что, по своей центральности, давало возможность двигаться и поспевать на всякий угрожаемый пункт; но на высоте каких-нибудь семи тысяч футов над поверхностью моря приходилось нередко выносить такие адские атмосферические нападения, что проклинали мы судьбу свою горемычную очень и очень. Пронизывающий до костей густой туман, плотными массами налегавший, так что почти руками можно было его хватать; резкий, порывистый, холодный ветер; иногда несколько дней сряду проливной дождь, то вдруг секущие до крови градинки, то снег; в палатках вода, на теле ни сухой нитки, вместо огня на кухнях (т.-е. в ямках, под котлами) едкий дым, окоченелые члены, к чему ни прикоснешься — все мокро, слизко — одним словом, положение отвратительное! А стоило только показаться солнышку — исчезнут туманы, мигом все обсушивалось, оживало, веселело, раздавался шумный говор, шутки, песни; все забывалось, больных почти не было!..

Две недели протянулись довольно монотонно, среди обычной лагерной службы (оригинальную характеристику коей я представлю дальше, в следующих главах). Неприятель не показывался. Мы уже начинали скучать и томиться неприятною перспективой простоять так все лето на Турчидаге, [36] когда 7-го июля совершенно неожиданно раздался из главного лагеря барабанный бой, призывающий всех адъютантов. Я тотчас отправился в штаб, где и получил приказание: батальону сняться и выступать по дороге к Гамашинским высотам.

XXXVII.

На Гамашинских высотах мы расположились лагерем, полагая что здесь придется нам продолжать скучное прозябание, надоевшее уже порядочно на Турчидаге. Утешали мы себя тем, что здесь по крайней мере теплее, не так часты и непроницаемы туманы, вообще легче тянуть службу аванпостную.

Вечер; пробили зорю; ударили на молитву; весь лагерь, по искони принятому прекрасному обычаю, огласился стройным пением в каждом батальоне молитвы Господней; построенные на линейках роты усердно осеняли себя большими крестами, слышался шепот произносимых молитв; на темном фоне звездного неба вырезывались обрывы, причудливой формы горные цепи, где-то вдали то мерцал, то исчезал огонек; торжественная тишина нарушалась изредка только фырканьем лошадей в коновязях... Раздалась последняя барабанная дробь, обряд кончился, все расползлись по палаткам, а люди, назначенные в цепи, секреты и проч., тронулись в путь.

— Господин адъютант, слышу я зов моего батальонера Соймонова: — извольте идти за приказаниями-с.

— Сейчас иду.

И навесив шашку, пускаюсь в путь, беспрестанно натыкаясь на коновязи, наступая на какого-нибудь завернувшегося в шинель фурштата, или цепляясь за палаточные колья и веревки, что производит сотрясение в палатке и оттуда слышится сердитый голос: "какая там скотина (или шельма) по палаткам ходит"! — Добравшись кое-как до штаба, [37] я получил совершенно неожиданные приказания: к семи часов утра приемщикам от всех войск отправиться в Казикумух для получения провианта, спирта, патронов и проч., затем в 10 часов командующий войсками со штабом, дивизион нижегородских драгун, часть конной милиции, наш и 2-й батальоны дагестанского полка и четыре горные орудия выступают туда же, где присоединяют к себе своих приемщиков. Оба же апшеронские батальона, с остальною артиллерией и двумя сотнями донских казаков, остаются на Гамаши, под начальством генерал-майора Грамматина.

Я поспешил назад в палатку, чтобы поскорее усесться за составление требований на сухари и проч., за эту квинтэссенцию адъютантской премудрости. Но милейший Илья Алексеевич, выслушав приказания штаба, в свою очередь приступил к отдаче приказаний по батальону, уже описанным мною раньше способом, и целый битый час держал меня безо всякой надобности свидетелем бесконечных внушений и распеканий фельдфебелей, заказов повару и т. п. Как только я порывался уходить, раздавались слова: "позвольте-с, успеете-с".

Наконец уже в десятый раз выслушал я повторения о назначении по десяти человек от каждой роты в мое распоряжение, и чтобы фурштаты хорошенько смотрели, а то если де у какой лошади окажется побитая спина, то меньше пяти сот палок не ждал бы, и чтобы повар приготовил бы закуску и пирожков с кашей и т. д. Забрался я в свою палатку, и застал своего сожителя, батальонного доктора, Ал. Павлов. Джогина, уже в постели и весьма довольного перспективой выступления в Казикумух: все равно, куда бы то ни было, лишь бы не стоять на одном месте, а главное коли бы где-нибудь дела, то есть драки, перестрелки. Таковы были общие желания офицеров, даже медиков, не только ради честолюбивых видов на награды, но и из простого стремления избавиться от скуки монотонной лагерной жизни; даже и солдаты, [38] которым всякий поход приносил лишний тяжелый труд, лишения и опасности, предпочитали движение продолжительному пребыванию на месте, где, собственно говоря, солдату оставалось тоже не много свободного времени и покоя. Аванпостная служба, исключительно отбывавшаяся пехотой, конвоирование приемщиков продовольствия, при малейшем свободном времени — учения, собирание по кручам и балкам горючих веществ для варки себе пищи, таскание за две-три версты по круче огромных ротных котлов с водой; или, например, нащипывание руками по скатам гор травы для полковых и своих артельных лошадей — а ведь их было не мало — штук 70-80 при батальоне — все это и без похода делало службу солдатскую далеко не легкою, а тянулась она тогда de jure 25, а de facto 28-30 лет!..

Покончив с составлением требований и билетов больным, которых следовало сдать в Казикумухе, я последовал примеру доктора: растянулся на походную кровать, т.-е. на холст, натянутый между двумя вьючными сундучками, завернулся в пальто и бурку, задул свечу и вскоре заснул.

7-го июля, в назначенный час, сборная колонна была готова, и мы потянулись гуськом по извилистой дороге к Казикумуху. С нами же поехал и старший доктор войск в Дагестане Эдуард Романович Гольмблат, с которым я был немного знаком, а в этот раз, едучи вместе и все время в разговорах о разных делах, познакомился ближе. Э. Р. Гольмблат был замечательный человек на Кавказе по двум причинам: во-первых, начав свою службу в крае с ранней молодости и не отличаясь никакими особенными по своей специальности заслугами, он в течении долгих лет, переходя от одного повышения к другому, достиг должности генерал штаб-доктора всей Кавказской армии, с чином тайного советника и несколькими звездами до Белого Орла включительно — карьера в медицинском ведомстве довольно редкая; во-вторых, отличался [39] многими такими курьезными оригинальностями, что анекдоты об нем были неистощимым кладом для охотников до забавных и смехотворных рассказов. Особенно его чрезвычайная трусливость — не в смысле военном, ибо как доктору ему нечего было и отличаться храбростью — давала бесконечный анекдотический материал. Лошадей держал он не иначе как самых старых, отъявленных кляч, и на тех ездил только шагом, беспрерывно бранясь с кучером, как только тот вздумал бы прикрикнуть на лошадей или взяться за кнут; а при малейшем спуске, выходил из экипажа и брёл пешком. Так, нередко случалось мне видеть и в Шуре, и в Тифлисе покойного Эдуарда Романовича едущего с семейством, и, в местах мало-мальски неровных, он слезал и шел пешком, а дамы его ехали дальше. При разъездах по краю на почтовых, садясь в тарантас, он неизменно на каждой станции подтверждал своему человеку и ямщикам, чтобы отнюдь не смели ехать скоро и предупреждали его, где будет спуск с горки; ямщик, не выдерживавший двадцативерстного перегона и пускавшийся рысью, подвергался крику, брани и не получал на водку. Самое мучительное горе для почтенного доктора была необходимость отправляться с отрядами, причем приходилось ехать верхом. Как ни жалка была кляча, на которой он пускался в путь, но все же и ей было подчас не втерпеж, особенно когда ее обгоняли другие, а некоторые шалуны из штабных офицеров нарочно хлопали нагайками, гикали и т. п.: она невольно пускалась вдруг рысью... Эдуард Романович хватался за гриву, бледнел, краснел, звал своего вестового казака, и тот должен был хватать разгорячившегося буцефала за поводья. Фигуру изображал он тогда из себя самую комическую: галстук вылезет за воротник, брюки без штрипок поднимутся выше голенищ, фуражка съедет на бок или затылок...

Помню уморительную сцену. Кажется пред походом в 1852 году, в Шуре, послал он своего казака на [40] конный базар купить лошадь. Приходит казак и докладывает, что приторговал у татарина отличную лошадь, не старую, крепкую и дешево.

— Что же в ней хорошего? спрашивает Эдуард Романович.

— Во всем, говорит донец, — хорошая, ваше превосходительство.

— А шаг у нее спокойный?

— И шаг спокойный, и скачет хорошо, ваше превосходительство.

— Скачет?! Пошел вон, болван! не надо, даром не возьму!

Сконфуженный казак ушел в недоумении, а мы, собравшиеся у милейшего Эдуарда Романовича с воскресным визитом несколько офицеров, не воздержались — и разразились хохотом, что весьма озлило хозяина, и он ушел в свою комнату, не простившись.

Большой любитель преферанса, покойный вечно горячился, выходил при проигрышах из себя, вскакивал, бранился, а шутники нарочно выкидывали разные штуки и помирали со смеху. На эту тему анекдотов было тоже без числа.

Однако, как я уже сказал, проведя почти сорок пять лет на службе исключительно административной, покойный всегда пользовался почетом и особым расположением высших властей.

Несколько часов пути до Казикумуха укрепили наше знакомство, и только под конец мы чуть было не рассорились серьезно. У самого аула протекает с ревом и бешенством, как обыкновенно в горах, река Кара-Койсу, чрез которую перекинут мост на правый берег к нашему укреплению; мост прочный, но узкий и, по необъяснимой действительно беспечности, без перил. Наскучив длинным переездом шагом, я, по старой моей тушинской привычке, выехав на ровную площадку пред мостом, вдруг шлепнул нагайкой свою лошадь — и марш-марш [41] пронесся через мост на ту сторону и в гору к крепости. Совсем не приготовленный в такому внезапному с моей стороны пассажу, доктор обомлел, закрыл глаза, скорее слез с коня и когда тоже приехал в укрепление, встретил меня весьма сердито и резким выговором за неуместные над ним шутки, прибавив, что в другой раз со мною не поедет вместе, что таких глупостей он не любит. Сколько я ни извинялся — все было напрасно, и дулся он на меня долго.

Покончив приемку и посетив раненого 21-го июня майора Дубельта, начинавшего уже поправляться, я переправился обратно на левый берег и присоединился к прибывшему между тем отряду, расположившемуся на небольшой каменистой площадке, у самого аула, где мы застали уже давно там расположенными 1-й батальон Ширванского и 1-й батальон Самурского полков.

Казикумух — резиденция ханов, владения коих довольно значительны и важны по своему центральному положению в Дагестане и вблизи непокорной тогда части края; большой аул этот обыкновенного горского типа, с каменными этажными саклями, узенькими переулками и кучами навоза кругом. Жители, большею частью торговцы, медники и оружейники, слыли богатыми, отличались верностью исламу и искони играли важную роль среди дагестанских племен. Аул свой они с гордостью называли шагар (город) и вообще считали себя некоторым образом аристократией. Ханы их, после аварских, играли главнейшую роль в политических судьбах Дагестана, и некоторые, еще со времен первого похода Петра I к Дербенту, были важнейшими факторами в наших отношениях к Кавказу. То они были на нашей стороне, то против нас, то вели двусмысленную политику, то пользовались, большим вниманием русского правительства, производились в генералы, то были преследуемы, арестуемы или изгоняемы. После долгих препирательств и интриг между собою, ханом [42] наконец был назначен не прямой наследник ханского рода, а дальний их родственник Агалар-бек, зачисленный в гвардию полковником. В описываемый мною период управлял он ханством своим так усердно и добросовестно, в смысле наших интересов, что Шамиль ни силой, ни происками, ни увещаниями ничего с ним сделать не мог, и все попытки поднять против нас Казикумухское ханство, да даже и другие соседние общества, остались тщетными. Командовавший войсками в прикаспийском крае князь Аргутинский ценил это и благоволил к Агалар-беку, оказывая ему всяческое внимание; а этот, в свою очередь, не только держал в ежовых рукавицах свое владение и отражал всякие нашествия мюридизма, но еще оказывал важную услугу нам тем, что имея возможность, по своим связям и влиянию, получать важнейшие и подробные сведения обо всем происходившем в горах, сообщал эти известия князю Аргутинскому. Впоследствии он был тоже генерал, и со звездой, но, к сожалению, умер еще далеко не старым человеком ⁴.

Вечером пошел я, по обыкновению, за приказаниями, и, к общей радости, узнал следующее: в 6 часов утра наш батальон, первый Ширванцев, рота стрелкового батальона, команда сапер, дивизион Нижегородских драгун (1-й и 10-й эскадроны), 8 сотен конной милиции, 10 горных орудий и ракетная команда выступают, а 1-й батальон Самурцев и 2-й Дагестанцев, с двумя орудиями, остаются у Кумуха. Куда идем, по какому поводу — нам конечно не объявлялось. В первую минуту нам и не до того было: главное — радость: идем с командующим войсками, и уже следовательно не даром — будут дела. [43]

Полагаю, однако, что дальнейший рассказ о наших движениях не имел бы достаточно интереса для читателя, без некоторого объяснения обстоятельств, бывших поводом этого похода. Все относящиеся к этому сведения, само собою, сделались мне в подробности известны только впоследствии, но я скажу о них теперь, и затем уже возвращусь к рассказу о моих личных похождениях, насколько их сохранила память.

Неудачная экспедиция генерала Граббе в Ичкерию, весной 1842 года, когда русским войскам пришлось испытать от горцев сильное поражение, с весьма значительной лотерей, дала повод находившемуся тогда на Кавказе военному министру князю Чернышеву настоять на установлении оборонительной системы действий против Шамиля. Несчастная система эта не замедлила принести печальные плоды. Она подняла дух горцев, убедившихся в нашей слабости и робости, она ободрила покорную часть населения к попытке тоже сбросить с себя власть гяуров; торжество ислама стало казаться им близко осуществимым, они уже мечтали о возвращении заманчивой независимости, дававшей им возможность нападать и грабить соседей, жить хищничеством, не страшась возмездия.

Настал злосчастный 1843 год. Дагестан поднялся, и разбросанные по всему обширному гористому краю, разобщенные горными трущобами мелкие части наших войск оказались не в силах противостоять обрушившимся на них лавинам. Одно за другим пали наши слабые укрепления, гарнизоны истреблялись, артиллерия, снаряды и проч. попадали в руки полчищ Шамиля, а сильных резервов не было под рукой. В течении трех-четырех месяцев почти весь Дагестан ускользнул из наших рук и только Шура держалась еще с остатками своих защитников, окруженная массами ликовавшего неприятеля, пока не выручил ее подоспевший с Кавказской линии генерал Фрейтаг.

Все эти прискорбные происшествия вынудили отказаться [44] от оборонительной системы и возобновить наступательную. На Кавказ был двинут весь пятый пехотный корпус и главным начальником назначен генерал Нейдгарт. Но и наступательные действия 1844 года, не взирая на столь увеличенные средства, не привели ни к каким результатам. Неуспех был приписан неумелости главных распорядителей; на место генерала Нейдгарта назначен князь Воронцов, с званием и полномочиями наместника и главнокомандующего. Ему предстояло повторить удар и положить конец борьбе, начавшей принимать слишком грозные размеры...

Но знаменитая в летописях Кавказской войны Даргинская экспедиция 1845 года, под личным начальством нового главнокомандующего, в той же Ичкерии, где потерпел три года пред тем поражение генерал Граббе, окончилась почти еще неудачнее, еще с большими потерями, и отряд князя Воронцова, находившийся в самом критическом положении, был выручен опять тем же Фрейтагом...

В этот раз неудачу уже нельзя было приписать неумелости вождя, а пришлось сознаться, что самая мысль покончить с Кавказом одним ударом ошибочна. Где борьба происходит почти на тысячеверстном расстоянии не с регулярною армией, а с целым воинственным народонаселением, имеющим на своей стороне такого союзника, как грозная кавказская природа; где климатические, этнографические, религиозные и социальные условия на каждом шагу ставят неожиданные трудноодолимые преграды, и часто сменяемые, не всегда соответствующие должностям или недобросовестные начальствующие лица плохо ведут дело,— там нельзя основаться на одном плане какого-нибудь сражения, а надлежит выработать цельную, обдуманную систему действий. Военные предприятия должны идти рядом с административными, наступательные действия — с оборонительными, и все в применении к данной местности, [45] к характеру природы и народонаселения, географическому положению и разным другим условиям, также разнообразным, как сам Кавказ, этот удивительный калейдоскоп, с его сотнями различных племен, наречий, верований, обычаев, с его собственными тропическими и полярными местностями.

Князь Воронцов оказался на высоте этой трудной задачи. Хотя не сразу, но исподволь соответствующая система выработалась, и пройдя через горнило ошибок и неудач, в конце концов, переданная в энергические руки князя Барятинского, сломила более чем полувековое упорство кавказских горцев-мюридов.

Неудачный опыт 1845 года окончательно убедил, что в чеченских лесах нужно действовать зимой, и притом не одними ружьями, но и топорами, постепенно отхватывая у неприятеля его плодородные поляны и заселяя их казачьими станицами, обеспечиваемыми рядом укреплений впереди. Летом же — действовать в Дагестане.

Таким образом, в 1846, 1847, 1848 и 1849 годах происходили зимние экспедиции в Чечне, летом же собирались значительные отряды в Дагестане. Наступление здесь имело целью овладевать укрепленными пунктами Шамиля, очевидно в предположении лишать его точек опоры, наносить большие потери и тем подрывать его силу материальную и нравственную. Ближайшими к нашим владениям неприятельскими укреплениями были Гергебиль, Салты и Чох. Они и послужили целью действий.

В 1847 году начали с Гергебиля. Но природная крепость места, невозможность употребить в дело осадную артиллерию, отчаянная храбрость горцев, особенно при защите укрепленных мест — общее свойство азиатских народов — были причиной, что геройство наших войск сокрушилось об эти препятствия: штурм был отбит, и осада была снята...

Чтобы не произвести, однако, дурного нравственного [46] влияния на войска, не допустить торжества неприятеля и не возбудить против себя покорного мусульманского населения, весьма чуткого к каждой нашей неудаче, решено было перенести действие к Салте. Пятьдесят два дня длилось здесь геройское сопротивление горцев, изумивших даже наших испытанных вождей: два штурма были ими отбиты; потери наши возросли до почтенной для Кавказской войны цифры — до двух тысяч человек. Наконец мужество и неутомимость наших войск взяли свое: Салта пала, небольшое число защитников успели спастись. Одна Шамилевская твердыня была сокрушена.

На следующий год та же участь постигла и Гергебиль, и уже сравнительно легче, скорее и без значительных потерь. В 1849 году подступили к Чоху, доставив туда с громадными усилиями несколько тяжелых осадных орудий и мортир. Однако, не взирая на вред, нанесенный и веркам укрепления, и гарнизону, а в некоторых стычках и расположенным кругом Чоха полчищам Шамиля, цель не была достигнута: укрепление осталось в руках неприятеля...

После такого трехлетнего опыта, стоившего не малых жертв, пришлось сделать в системе изменения: оставив в силе часть ее, относившуюся до наступательных зимних действий в Чечне, успевших уже выказать ощутительные результаты в нашу пользу,— для Дагестана, вместо наступления, решились ограничиться оборонительными действиями. И совершенно основательно. Если бы всякая осада неприятельских укреплений даже увенчивалась успехом, то все же это не могло иметь влияния на общий ход дела. Во-первых, Чох, Салта или Гергебиль не то что какая-нибудь европейская крепость, имеющая стратегическое значение и служащая опорой владения известною частью страны, опорой действий неприятельской армии, источником ее запасов или прикрытием какого-нибудь важного нуги и т. д. Во-вторых, постройка такого укрепления для горцев не сопровождалась никакими особыми трудностями или издержками. [47] Стоило отойти от какого-нибудь Гергебиля три-четыре версты — и природа давала готовую крепость, ничем не уступающую только что потерянной, благо и материал под рукой, и рабочие руки не оплачиваемые. Следовательно, продолжать осады всякого воздвигаемого горцами укрепления значило бы десятки лет вертеться вокруг да около, как в заколдованном кругу, и каждое лето жертвовать множеством людей и денег, рискуя к тому же терпеть и неудачи. К такому заключению, вероятно, и пришли военные власти после неудачной осады Чоха.

Таким образом, с 1850 года военная картина в Дагестане приняла новый вид. Главная цель заключалась в том, чтоб удерживать в полном повиновении и порядке покорную часть страны, укреплять административные порядки и не давать неприятелю возможности проникать в наши владения ни для хищничества, ни для пропагандирования мюридизма или возмущения покорных жителей. Для подобной задачи нельзя было найти более соответствующего человека, как генерал-адъютант князь М. З. Аргутинский-Долгорукий. И как администратор, вследствие совершенного знания края и характера народонаселения, и как боевой генерал, вследствие долголетней опытности в горной войне, при никогда не изменявшем ему счастье, он, в течении своего командования войсками огромного Прикаспийского края, ни разу не допустил неприятеля торжествовать какой-нибудь значительный, серьезный успех. Оборонительные пункты, для расположения летом более или менее самостоятельных отрядов, а зимой — отдельных частей войск, были им выбраны так удачно, что не взирая на громадное протяжение обороняемого края, на страшно пересеченную хребтами и дико ревущими горными реками местность, не взирая на еще более важную скрытность и быстроту движений неприятельских партий — быстроту, о которой в европейских войнах и понятия не имеют,— Шамилю и его наездникам не удавалось добиться какого-нибудь особенно важного результата. [48]

После этого краткого очерка, не претендующего на подробное и рельефное изображение нашего военного положения на Кавказе в пятидесятых годах, полагаю однако, что читателю все же некоторым образок станет немного яснее последующий рассказ о событиях, в которых принял участие отряд, к составу коего принадлежал 3-й батальон Дагестанского полка, и с которыми, в качестве батальонного адъютанта, совершил эти нижеописанные движения и дела.

Каждое лето, как только устанавливалась более сносная погода и на горах показывалось достаточно травы для фуражирования, отряды выдвигались на Кутишинские, затем на Гамашинские и наконец на Турчидагские высоты. От этих трех центральных пунктов, прикрывавших собою тыл, т. е. весь край до берегов Каспийского моря, войска, как я уже упоминал в предшествовавшей главе, могли удобно бросаться к угрожаемым пунктам и — или преграждать неприятелю пути наступления, или угрожать путям его вступления. Для этого, однако, самым важным было своевременное получение верных сведений о сборах и замыслах горцев. Князь Аргутинский в этом отношении был более или менее обеспечен, благодаря отлично устроенным им отношениям к разным ханам и владетелям покорных обществ, а также многим давнишним его связям и знакомствам с некоторыми горцами, хотя и остававшимися в рядах подвластных Шамилю, но не стеснявшимися, за хорошее вознаграждение, изменять его делу. Случалось при всем том однако, что Шамилю удавалось с чрезвычайною ловкостью вводить нас в обман, и партии его появлялись как снег на голову, где их меньше всего можно было ожидать; так и случилось в описываемое мною время — в июне 1851 года.

Еще 17-го июня на Кутишинских высотах князь Аргутинский узнал, что горцы что-то замышляют, что Шамиль прибыл из своей резиденции Ведень в окрестности [49] Турчидага и собирает большие массы людей. По слухам, он намерен был ворваться в Нухинский уезд, чему князь не поверил, ибо зная расположение войск в соседнем районе лезгинской кордонной линии, находил такое движение невозможным и грозившим Шамилю опасностью быть отрезанным от гор. Он думал, что скорее горцы могли замышлять что-нибудь против левого фланга лезгинской линии, т. е. Кахетии. Впрочем, и такое движение по самым возвышенным местам главного хребта, в июне еще покрытым снегом, казалось сопряженным даже для горцев с необычайными трудностями и опасностями. На всякий случай были сделаны некоторые передвижения войск в Казикумухскому ханству. Когда же 18-го числа сведения о прибытии Шамиля в Чоху окончательно подтвердились, часть собранного на Кутишинских высотах отряда, как выше рассказано, двинута была на Гамашинские высоты.

Утром 21-го числа произошло описанное мною дело при подъеме на Турчидаг, но уже к вечеру того же дня получены сведения, что большая партия горцев потянулась чрез южные части ханства по направлению к Кайтаху (Дербентской губернии). Итак, дело 21-го числа было очевидно только демонстрацией. Тотчас были посланы два батальона с несколькими сотнями конной милиции и казаков в соответствующем направлении. Горцы 23-го числа были встречены неожиданно на одном из перевалов и после незначительной перестрелки отступили. Шамиль, рассерженный за такой неуспех, сменил всех трех наибов, начальствовавших партией.

1-го июля опять пришло известие, что Шамиль не оставил своего намерения и поручил дело своему лучшему помощнику, известному наезднику наибу Гаджи-Мурату, с отборными сотнями аварцев, и что Гаджи-Мурат ночью выступил из Чоха, но неизвестно в каком направлении. Немедленно было послано извещение всем войскам, расположенным в разных пунктах по направлению чрез [50] Мехтулинское ханство к Шуре, чтоб удвоить бдительность; нарочные из конных милиционеров поскакали во все концы с "летучками". Так назывались пакеты экстренного содержания, и я помню, что для придания наружному виду этих пакетов пущей экстренности и необходимости везти их безостановочно от одного поста до другого, к сургучной печати приклеивали кусочек гусиного пера с пухом — выходило уподобление крылу, а от того — название "летучки". На лезгинской линии практиковалось это постоянно еще в конце сороковых годов. Иногда же, чтобы дать знать о прорыве хищнической партии или внезапном нападении и т. п., посылались открытые, не запечатанные извещения от поста до поста, от станицы до станицы, и эти извещения назывались, даже и в официальной переписке, "цыдулами" (?). Встретишь, бывало, скачущего по дороге донца. "Ты куда?" — "С лятучкою или с цыдулою, ваше благородие." Дошло до того, что донцам говорили: "эх ты, лятучка!"

И так, дали знать повсюду, чтобы были осторожны и строго наблюдали за дорогами. Но это не помогло, и Гаджи-Мурат ночью на 2-е число июля уже перешел между Малым Дженгутаем и Дуранги (солдаты называли этот аул Дураки) в Губденские леса, а на рассвете 3-го числа очутился уже в селении Буйнак, на почтовой дороге из Дербента в Шуру, в тылу всех наших отрядов, линий, укреплений и проч. В тридцать часов он сделал со своими удальцами 150 верст по горам, оврагам и лесам, лавируя притом между войсками, пикетами и местным населением, между коими могли найтись и такие, что дали бы знать ближайшим русским властям.

Буйнак, столь памятный читателям тридцатых и начала сороковых годов по фантастической повести Марлинского Амалат-бек, аул, принадлежащий к владениям шамхала Тарковского, расположен на плоской полосе, прилегающей к берегу Каспия; аул живописно раскинулся на [51] небольшой горке, среди садов, и своими каменными саклями, двумя-тремя старинными башенками обращал внимание всякого проезжавшего в Шуру. Здесь была почтовая станция, пост с десятком казаков для конвоирования почты и т. п. В ауле жил, управлял и пользовался доходами с него брат шамхала, гвардии штаб-ротмистр Шах-Вали.

Внезапно ворвавшись в аул и прямо к дому Шах-Вали, вздумавшего защищаться, горцы самого его и несколько человек его нукеров (служителей) застрелили, весь богатый дом ограбили, а жену с пятью детьми и служанкой захватили с собой. Бросившись сначала по почтовой дороге к станции у аула Каякент, оттуда далее чрез Терекемейский участок Дербентского уезда в Каракайтах, где присоединил к своей партии несколько десятков местных разбойников, Гаджи-Мурат перешел в Вольную Табасарань ⁵.

Князь Аргутинский, предполагая, что Гаджи-Мурат поспешит с награбленною добычей пробираться в горы, распорядился занять все известные пути, особенно тот, по которому недавно неудачно пробирались предшественники Мурата, а сам остался в ожидании дальнейших известий на Турчидаге.

Между тем, смелый помощник Шамиля вовсе не думал об отступлении. Ободренный успехом и сочувственною встречей среди населения Кайтаха и Табасарани, на что, при отдаленности этих обществ от центра мюридизма, он едва ли много рассчитывал, Мурат решился остановиться там на более продолжительное время со своими семьюстами удальцов, укрепиться в лесу Улумешь и попытаться поднять все народонаселение на священную войну. Это вылудило дербентского губернатора, генерал-майора Минквица, собрать [52] наскоро две роты Самурского полка с несколькими милиционерами и отравить их в Кайтах. Однако, это не произвело никакого действия: такой отрядец не мог предпринять ничего решительного, а между тем жители стали уже массами переходить на сторону мюридов. Оказалось, что нам предстоит дело уже не с партией Гаджи-Мурата, а с восставшими населениями двух значительных обществ, близь самого ядра южно-дагестанского мусульманского населения, почти на границе Шемахинской губерний и на наших сообщениях. Требовались решительные меры. Это и было поводом выступления отряда с Турчидага.

Имея однако в виду, что Шамиль со значительным скопищем горцев все еще оставался недалеко от Казикумуха и в наше отсутствие мог предпринять в тылу что-нибудь, князь Аргутинский вынужден был ограничиться небольшим числом бывших в его распоряжении войск, прикрыть, по возможности, все более важные пункты и таким образом занять довольно опасное, растянутое положение. Он сам отлично понимал это, но больше ничего не оставалось делать. Обо всем этом, пред выступлением с Турчидага, было донесено подробно военному министру, который, по заведенному порядку, все подобные донесения докладывал государю, читавшему их всегда с большим вниманием. На этом военном журнале покойный государь Николай Павлович, 29-го июля 1851 года, собственноручно написал: "дурное начало". Эти два лаконические слова доказывают, однако, вполне ясно, что он был отлично знаком с кавказскими делами и имел вполне правильный на них взгляд. И действительно, при таком положении дел в Дагестане, достаточно было одной какой-нибудь неудачи, разбития одного из разбросанных по краю небольших отрядов или овладения каким-нибудь укрепленным пунктом, чтобы искра превратилась в пламя, охватила весь край и пошла бушевать, как в 1843 году. Не всегда [53] можно было рассчитывать на одну лишь беззаветную храбрость наших войск: бывают случаи, когда и героям не удается победить. Опасность была тем более серьезна, что мусульманский Кавказ, да еще в то время, можно сравнить с вулканом, на котором мы стояли в ежечасном ожидании взрыва.

Комментарии

1. Для сокращения тарабарского названия Темир-Хан-Шура, все говорили просто — Шура.

2. Обычные в те времена пользования известными «экономиями» и выгодами, само собою, практиковались и тут; в этом отношении во всей России исключений не было, а были только, так сказать, уценки: где слабее, осторожнее, где шире, бесцеремоннее... Шура и вообще Дагестан при кн. Аргутинском принадлежали к категории умеренных.

3. Нахабар — что нового? Это знал уже всякий.

4. В 1877 году главный толчок восстания в Дагестане последовал из Казикумуха, где, как известно, истреблено все наше управление с командой солдат в 50 человек. Думаю, что будь жив Агалар-бек, едва ли бы что-нибудь подобное могло случиться. Теперь же главным зачинщиком оказался сын его и еще некоторые офицеры из туземцев, служивших в конвое, в Петербурге.

5. Название вольной она носила в отличие от другой Табасарани имевшей своих беков владельцев, но обе Табасарани одинаково были из числа исстари нам покорных и входили в состав Дербентской губернии.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть вторая (1851-1867). СПб. 1879

© текст - Зиссерман А. Л. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001