ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

XIV.

Посредничество чохского наиба Исмаила между нами и Шамилем. Путешествие главнокомандующего по вновь покоренным местам. Прибытие на урочище Кегер, у Гуниб-Дага, и восторженная встреча войск. Гуниб-Даг. Первые бесплодные переговоры с Шамилем. Продолжение их. Ультиматум князя Барятинского и письмо к Шамилю Даниельбека. Ответ Шамиля. Уступчивость князя Барятинского. Обмен последних сношений наших с Шамилем. Прекращение переговоров и начало осады Гуниб-Дага. Депеша к Государю Императору. Всеподданнейшее донесение.

В начале августа чохский наиб Исмаил предложил нам свои услуги — вступить в переговоры с Шамилем и склонить его к покорности и к сдаче Гуниба.

Сестра Исмаила была замужем за сыном Шамиля, Магометом-Шефи, и это давало повод думать, что добровольно принимаемое на себя наибом обязательство может увенчаться успехом, тем более, что Исмаил и его отец были люди очень неглупые и хорошо понимали текущее положение вещей; но, с другой стороны. являлось и некоторое сомнение в благонадежности Исмаила: на Гунибе было его семейство и имущество, вследствие этого был повод подозревать, что он не более как желал навестить это семейство и, так сказать, устроить свои домашние дела. Это подозрение усиливалось еще и тем, что Исмаил сдал нам Чох, как мы видели, вынужденно, по необходимости.

Предложение Исмаила впоследствии подкрепилось рапортом генерал-маиора Ракуссы, к которому Исмаил также обращался с своею просьбою.

Главнокомандующий принял Исмаила, обласкал его, пообещал за успех большое вознаграждение и отпустил [385] его, приказав начальнику штаба сообщить барону Врангелю, чтобы последний и с своей стороны оказал чохскому наибу возможное покровительство.

Исмаил отправился на Гуниб, пробыл там несколько дней и возвратился без успеха: Шамиль никого не принимал, не принял даже и его самого, а о переговорах и подавно слушать не хотел. Надежды ли, или опасения за свою личность и за свою семью волновали его душу — неизвестно. Можем сказать лишь одно, что если бы имам не замедлил теперь же сдаться, то, пожалуй, ему было бы разрешено или остаться в какой-нибудь части Дагестана, нам давно покорной, или жить в закавказском крае — как то выговаривал для него Исмаил. А так как он на этот раз и впоследствии упорствовал, то это постепенно и вело его в будущем все дальше от Кавказа и от стран, где молятся Магомету.

Так или иначе, а главнокомандующий решил оставить этот вопрос открытым до прибытия своего к Гунибу.

Десятого августа он распрощался с чеченским отрядом, где пробыл около месяца, и, сопровождаемый графом Евдокимовым, дивизионом нижегородских драгун, полусотнею казаков и туземною милициею, выехал из лагеря для обзора вновь покоренного края, для личного и наглядного удостоверения в тех громадных успехах, которые совершили вверенные ему войска в течении столь короткого времени.

Путешествие князя Барятинского, происходившее при благоприятной погоде, по живописным и грандиозным местностям, среди которых попадались не видевшие доселе никогда русской ноги; при действительно-радостном и часто даже восторженном приеме и встречах жителей, имело вид чрезвычайно приятной во всех отношениях прогулки, [386] за которую богатый турист заплатил бы большие деньги. Путь предстоял по ущелью андийского Койсу. Дивная природа, чудные картины представлялись взору в этом течении реки, обладание которою стоило нам столько многолетних хлопот. На террасах, ниспадавших к ней, раскинуты были в приятном беспорядке или отдельные громадные деревья, или густые, роскошные сады, которые цвели и зрели без всяких забот человека об улучшении и усовершенствовании их. И это-то именно и придавало им всю прелесть, потому что странно было бы видеть среди дикой, младенческой, а следовательно и прелестной природы что-либо подстриженное, подрезанное, обчекрыженное. И сколько аромата неслось от этой зелени, от высоких трав, наполнявших прогалины между деревьями; и не могли заглушить, задушить этого свежего, чистого, слегка водянистого запаха ни легкий дым от кизяков, которым была слегка напитана атмосфера, ни навоз, разбросанный местами у той или другой сакли, приютившейся у скалы. Там и сям мелькали разноцветные полосы дозревающих посевов, которые неожиданно натыкались на черные или серые горные трещины, пролазившие, пробиравшиеся среди них будто для контраста или для того, чтобы еще резче очертить желтоватые, беловатые, зеленые пространства. Вокруг тихо, так тихо, будто все спит, а между тем, тут-то и нет сна в природе: живет она, заставляя жить и долго не умирать самого человека. И как бы хорошо было бы ему существовать в этих местах, если бы он жил мирно, занимался делом, вошел бы в дружбу с этою золотою природою! Разве она, природа, в таком роде, как мы ее встречаем в эти минуты, существует для того, чтобы под ее веянием и влиянием задумывать кровавые драмы? Едва ли. Она, правда, дарит себя в таком [387] виде большею частию людям простым, но за то людям мирным, людям покоя, тишины. Не мудрено, что племена, занятые разбоем, войною, наживою не могли и не должны были здесь пребывать навсегда — потому что не умели пользоваться этою природою, извлекать из нее добро, благоговеть перед нею.

У Муни встретились богатые соляные копи, которые снабжали от себя солью значительную часть Дагестана. Все это — места, о которых мы до сих пор знали едва, слабо знали, по нашей географической карте, а уж о посещении нами когда-либо этих мест и речи не могло быть.

Так все длилось до аула Тлох, где был предназначен для главнокомандующего первый ночлег.

Едва кавалерия показалась в виду этого аула все население высыпало навстречу, все дети были тут же, возле матерей, или у них на руках.

Главнокомандующий слез с коня и присел отдохнуть под одним из роскошных деревьев, в ожидании, пока приготовят ему закуску. Со всех сторон обступила его густая толпа разноцветных чох, бешметов, рубашек. Между прочим, здесь указали ему на вдову известного наездника в набегах и знаменитого наиба Хаджи-Мурата, которой он велел приблизиться к себе и рассматривал ее довольно внимательно. При ней были трое сыновей ее покойного мужа, подростки, которые своими ястребиными глазами перебегали с лица на лицо офицеров, составлявших свиту главнокомандующего.

На другой день, одиннадцатого августа, князь Барятинский выехал в Игали. По мере приближения к этому селению, дорога становилась хуже, природа не беспрерывно дарила своими прелестями, однако все же была хороша, во многих местах роскошна. Не избалуй она своею [388] заманчивостью вчера, она не показалась бы беднее; но горе в том, что, очаровав сразу главными чертами своей красоты, она затем уже предложила второстепенные достоинства. Так может играть чувством и воображением, действительно, одна только вечно юная, девственная природа: опытная женщина не сделала бы этого.

Впрочем, по мере приближения к Игали опять воскресли вчерашние богатые картины, опять сады и за ними все остальное... Наконец, вот поляна, и вот — Игали.

Здесь встретил главнокомандующего начальник штаба прикаспийского края князь Святополк-Мирский, со вторым баталионом ширванского полка, первым дивизионом северских драгун и двумя горными орудиями. Громкое приветствие войск огласило собою воздух и покатилось по ущелью; самое задушевное "ура!" сопровождало благодарность главнокомандующего, выраженную им "молодцам" за славную боевую службу.

Отдохнув здесь немного, князь Барятинский приказал пехоте и орудиям следовать позади себя с вьюками, а сам, с кавалериею, поехал далее по ущелью.

Мы, в своем месте, слегка коснулись этого ущелья и дальнейшего направления его к Сагрытло. Картины природы здесь изменяются моментально: бешеное Койсу клокочет в крутых, отвесных берегах; серые, дымчатые скалы придвигаются к нему все ближе и ближе, образуя в некоторых местах то с той, то с другой стороны едва проездные тоннели; повсюду дико, угрюмо.

Вскоре показалось Сагрытло. Через реку уже был переброшен мост, который в прошлом месяце войска принесли сюда на руках. Главнокомандующий велел указать ему место переправы отряда 16-го и 17-го июля. Остановясь на том пункте, с которого бросились в реку наши [389] отважные пловцы, князь Барятинский находился минуты две-три в некотором раздумьи; потом поворотил коня и поехал далее — к Чиркату. За этим аулом главнокомандующий поднялся по трудному подъему к селению Ашильте, проехал его и остановился на ночлег.

Оттуда все любовались высившимся и черневшим невдали от селения бывшим крепким замком Ахульго, его стенами, следами прошлых укреплений — и много воспоминаний сообщалось тогда друг другу. Тут воскрес в уме и 1837-й год, когда 9-го июня генерал Фезе овладел и Ашильтою, и Ахульго, и всеми заключавшимися в нем богатствами Шамиля; и 1839-й год, когда, после геройской обороны, на стогнах почти неприступного Ахульго пали лучшие сподвижники Шамиля — Сурхай, оставивший по себе название башне, которую защищал, Али-бек, Али-Чула-Магома, после смерти которых имам является в образе того же сына бедного гимринского пастуха, которым был в детстве,— и много, много мыслей толпилось в эту минуту в голове каждого, кому была охота думать.

Двенадцатого числа главнокомандующий пожелал сделать дневку — тем более, что вьюки, сопровождаемые пехотою и артиллериею по столь трудной местности, опоздали.

Тринадцатого, двинулись в дальнейший путь на Унцукуль и Гимры.

Тут все напоминало нам о нашей славе и о наших несчастьях 1843-го года: и Ирганай, и Зыряны, смотревшие из ущелья, неотступно навязывали воображению памятную всем кавказцам песню о наших героях, о том,

"Как шамильцы налегали
На наш маленький отряд.
Пули, ядра посылали
И картечи, словно град".
[390]

О том, как утешали себя впоследствии герои злополучного года:

"Пули, ядра нам знакомы,
И картечи нипочем...
Гренадеры, быть готовы
Встретить нехриста штыком!"

Как

Распроклятый басурманин
Вздумал шутку отпустить:
Продержал нас на заставе,
Хотел голодом сморить..."

А мы... Что же мы делали в это время?

"Мы рогожи надевали
Вместо бурок и плащей,
Кожей ноги обшивали
После съеденных коней;
Вместо соли мы солили
Из патронов порошком,
Сено в трубочках курили,
Распростились с табачком".

Да, невольно прошибала слеза при воспоминании об этих несчастных, которые были брошены на произвол судьбы, на жертву мстительного врага, подобно тому, как в 1840-м году такие же форты были оставлены на долю подобных же случаев на восточном берегу Черного моря.

Не Бог знает как литературно, но правдиво, поэтично высказалось наше горе, наши страдания в немногих куплетах зырянской песни, и хороша она потому, что истинна, что все в ней снято с натуры. Главное, в заключение, хорошо утешение:

"Но кавказские солдаты
Ходят об руку с нуждой
; [391]
Они горем все богаты,
Носят горе за спиной".

Постой, Шамиль! думалось многим: скоро придется тебе расплатиться с нами за все эти годы и, должно быть, расчет будет тяжел для тебя — разве уж русское человеколюбие, да великодушие русского Царя пощадят твои седины.

Жители везде встречали главнокомандующего с неподдельною радостью. Видно было, что они считали себя совершенно счастливыми после тяжелого шамильского давления, обирания, объедания, и рассчитывали совершенно основательно на лучшее будущее. В особенности же, чрезвычайно оживленная и неподдельно-искренняя встреча была со стороны гимринцев. Многим хотелось узнать от старожилов дом или саклю, где когда-то проживал бедный пастух Динкау, произведший на свет Шамиля, но ни того, ни другого никто обстоятельно указать не мог.

Дорога между Унцукулем и Гимрами, по берегу аварского Койсу, во многих местах едва проезжая: такие трущобы, пещеры, скалы, пропасти, что голова кружится и ум не дает себе ни отчета, ни понятия о тех геологических переворотах, которые могли здесь когда-то совершиться (Гимринская гора, на которой расположено селение, имеет 7,420 фут. над уров. моря. Авт.).

В Гимрах дивизион нижегородцев был отправлен через каранаевские высоты в Темир-Хан-Шуру и оттуда в Чир-Юрт. Главнокомандующий, в сопровождении только одних аварцев и койсубулинцев, поднялся отсюда на бетлинские высоты к аулу Ахкент, где и остановился на ночлег.

Четырнадцатого числа, главная квартира, пройдя [392] Цатаных и Арактау, остановилась на ночлег на урочище Танус-Бал. Тотчас по прибытии сюда главнокомандующего, здесь представились ему уже известные нам лица: малочеченский наиб Сайдулла, маюртупский — Осман, бывшие в Чечне — Али-Мирза-Хабан, Лапи-Лачин-оглы и, между прочим, известный разбойник Бейбулат, замечательный своими грабежами на кумыкской плоскости. Ему даровано было теперь прощение и объявлено главнокомандующим, что о прошлом не будет напоминания, если он поведет жизнь мирную и, вместо разбоев, обратится к службе и труду. Пятнадцатого числа, чрез аул Танус, главная квартира вступила в бывшую столицу Аварии — Хунзах, где оставались еще следы нашего укрепления, ханский дворец, мечеть и другие достопримечательности старого времени. Тут, как и во всех прочих местах, жители встретили своего освободителя с задушевным удовольствием: каждый из них успел уже в это время понять, чем он и дети его обязаны князю Барятинскому. Между прочим, представителями общества и почетными стариками поднесен был в Хунзахе главнокомандующему адрес на арабском языке следующего содержания:

"С тех пор, как предки наши поселились в Дагестане, они имели своих ханов, постоянно покорных и преданных русскому правительству: даже история наша говорит, что мы были русского происхождения. В 1828-м году (1245 гиджры) появился Гази-Мухамед, который, собравши огромные силы, двинулся в пределы нашего ханства с целью подчинить нас своей власти; но покушение его не исполнилось, и он был прогнан с большою потерею. По смерти Гази-Мухамеда (Кази-мулла погиб в 1832-м году, 17-го октября, при взятии нами Гимр. Авт.), Гамзат, собравши [393] войска из всех обществ Дагестана, устремился на нас с тою же целью.

После сражения, был предложен мир, и Гамзат изменнически умертвил весь ханский дом, большею частию ученых и почетных лиц, завладел нами и воссел на престол ханства. Через два месяца, Гамзат заплатил смертью своею за убийство ханов (Гамзат-бек, родившийся в 1789-м г. в аварском селении новый Гоцатль, был убит в мечети, 19-го сентября 1834-го года, хунзахцем Османом, братом Хаджи-Мурата, известного впоследствии предводителя мюридов. Авт.), и мы несколько успокоились. Потом явился Шамиль, собрал войска и в продолжении семи лет вел с нами беспрерывную войну; и так как Авария составляет небольшое общество, то мы обратились с просьбою о помощи к русскому правительству, которое соизволило приказать — построить в ханстве нашем крепость и назначило нам ханом генерал-маиора Ахмед-хана, древнейшей ханской фамилии, в правление которого мы были совершенно безопасны и спокойны. По смерти его, Шамиль с огромнейшим войском напал на нас; русские не дали нам помощи, упразднили свои крепости, и тем оставили нас в руках Шамиля, а мы нисколько не были виновны в отношении измены с нашей стороны русскому правительству. Шамиль, овладев нами, многих убивал и отнимал имущества, и мы сделались, как вы изволите видеть, бедными и разоренными. Таким образом, мы терпели мучение такое в продолжении тридцати лет, и все это произошло оттого, что мы и ханы наши были покорны и преданы русскому правительству; почему надеемся, что ваше сиятельство и Государь [394] Император обратите на нас внимание и не предадите нас в руки врагов. Мы очень довольны назначением нам в начальники Ибрагим-хана, как сына знаменитого Ахмед-хана, и просим ваше сиятельство оставить в распоряжении хана те общества, которые прежде платили дань его предкам, чтобы мы могли иметь более сил подавить всякое возмущение, если оно будет со стороны врагов, и чтобы тем дать более средств к жизни Ибрагим-хана, в правление которого могут встретиться многие непредвидимые случаи, требующие больших издержек. В верности сего свидетельствует разорение Шамилем несколько раз всех селений наших, как вы видите, ваше сиятельство!"

Эта петиция, по началу ее, обещала нечто многое; странно лишь то, что конец совсем испортил дело. Все сведено к тому, что хотя, мол, ваше сиятельство, вы видели, что мы бедны, разорены, претерпели кучу горя и бедствий, однако желаем платить дань нашему хану и содержать его прилично. По всему заметно, что подобные идеи не могли взбрести на ум народу бедному, выходящему из угнетения и самому нуждающемуся в помощи — без участия лиц, заинтересованных в этом деле. Все это так и отзывается татарщиной: не успел народ ожить — первый вопрос о дани, о плате, о выжимании из него соков. Нам неизвестно, какая участь постигла этот адрес; но думаем, что он остался без последствий.

Шестнадцатого числа, князь Барятинский выехал по ущелью аварского Койсу к аулу Голотль.

Когда, сойдя с коня, он сел отдыхать под одним из деревьев, его окружили жители разных ближайших аулов и обществ, прибывшие сюда заблаговременно, чтобы посмотреть на главнокомандующего, о путешествии которого знали уже во всех концах Дагестана. Спустя некоторое [395] время, толпа, окружавшая князя, несколько всколыхнулась и расступилась, открыв дорогу какому то почтенному горцу, видному, богато одетому в белую чоху, вооруженному с ног до головы, который, в сопровождении другого, шедшего с ним об руку, и еще двух-трех человек позади, с видимым почтением, хотя и с достоинством, подошел к главнокомандующему. Это был Кибит-Магома, кадий тилитлинский, а возле него — брат его Муртузаали. Князь ласково принял этих лиц, и на просьбу — осчастливить их своим посещением в Тилитле, изъявил согласие.

Тронулись. За мостом, чрез который нужно было проезжать, стояла рядами, в довольно правильном порядке, тилитлинская конница, прибывшая с Кибит-Магомою. Приветствовав князя залпом из винтовок и радостными возгласами, она понеслась вперед.

Опять по живописной и оживленной местности приехали в Тилитль, сильно укрепленный аул, с цитаделью на скале (Высшая точка тилитлинской горы 8,200 фут. Авт.). Князь остановился в доме Кибит-Магомы и принял здесь от него обед. После обеда, осмотрев аул, главнокомандующий проехал еще версты две вперед и остановился на ночлег у подножия горы, называемой Чемодан. Тут был расположен 18-й стрелковый баталион, выведенный из дагестанского отряда навстречу главнокомандующему.

Семнадцатого августа, проехав по куядинским высотам, с которых видны были две стороны Гуниба, князь прибыл в Ругджу, где расположены были три роты самурского полка, сторожившие часть подножия горы, составлявшей нынешнее убежище Шамиля. Ругджинцы приветствовали гостя пальбою, криками, заздравными возгласами — [396] и все это происходило, так сказать, на глазах у Шамиля, который еще недавно вполне располагал преданностью этого населения. Громкое "ура!" самурцев, сливаясь в один гул с ругджинскими приветствиями, как бы давало звать бывшему владыке гор, что конец его сближается.

18-го числа, переправясь через Кара-Койсу, главнокомандующий въехал в Чох. Издали салютовали ему те орудия, которые еще так недавно грозили нам смертью. Салютация была произведена взятым у неприятеля порохом.

Последняя встреча жителей в Чохе была заключительным дебютом всех прежних встреч по оживленности и восторженности, с которыми жители приветствовали главнокомандующего.

Чох представляет собою укрепление столько же сильное вследствие своего естественного положения, сколько и мастерски устроенное. Здесь соединились самые сложные фортификационные и вместе с тем самые трудные работы, каковы например: крытые ходы в скале, блиндированные казармы, пороховые погреба и т. п.

Осмотрев укрепление, главнокомандующий поднялся на урочище Кегер, к месту расположения дагестанского отряда.

Солнце сияло и разбрасывало миллионы лучей по блестящим штыкам баталионов, находившихся в сомкнутом строе. Неумолкаемое ,.ура!" гром пальбы. грохот барабанов, звуки марша двух оркестров музыки — все это слилось в такую одушевляющую и вместе с тем поражающую, пришибающую трескотню, что, казалось, самый Гуниб дрожал в своем основании. Главнокомандующий, оставаясь перед фронтом, передал лично войскам Царское спасибо и слова Государя Императора, нам уже известные и начертанные вслед за тем в приказе по [397] армии. Лишь только он коснулся этих драгоценных для войска выражений — новые возгласы покрыли его речь, и он должен был несколько выждать, чтобы дать время успокоиться взволнованному чувству. Наконец, он кончил; еще раз "ура!"' понеслось далеко — и на Гуниб и за Гуниб.

Что чувствовал Шамиль, любуясь в тоже время, как в наших рядах красовались сотни джигитов, составлявших его недавние партии — понятно каждому.

Войска прошли церемониальным маршем. Как лихо и весело смотрели эти герои, для которых в бою, по Царскому выражению, "нет невозможного." И эта лихость не была подкрашенная, напускная, на один лишь день, ради торжества; это была удаль, засевшая в плоть и кровь каждого из воинов, вполне сознававшего и свое достоинство, и свое великое назначение.

Придя девятого августа на кегерские высоты, барон Врангель на другой же день взял Гуниб в тесную блокаду. Войска были расположены следующим образом: на западном и северо-западном фасах Гуниба — два баталиона дагестанского пехотного полка, к которым, 17-го числа, присоединен встречавший главнокомандующего на дороге 18-й стрелковый баталион,— под командою полковника Радецкого; на южном фасе — два баталиона апшеронского полка, четвертый баталион самурского полка и 21-й стрелковый баталион, под начальством полковника Тер-Гукасова; на восточном фасе, по Кара-Койсу, третий баталион самурского полка и пять сотен дагестанского конно-иррегулярного полка, под командою полковника Кононовича; на северном и северо-восточном фасах — первый баталион самурского, четвертый баталион грузинского гренадерского полков и две сотни акушинской конной милиции, под [398] начальством генерал-маиора князя Тархан-Моуравова. Два баталиона лейб-гренадерского эриванского и три баталиона ширванского полков, рота сапер, два дивизиона северских драгун, четырнадцать горных орудий и шесть сотен туземной конницы, 12-го августа, сосредоточились напротив Гуниба, близь разоренного аула Кегер. К ним же, 18-го числа, присоединились: второй баталион ширванского полка, следовавший с тяжестями главной квартиры, и первый дивизион северских драгун, бывший в конвое главнокомандующего; 20-го числа прибыли еще четыре легких орудия.

Этими войсками Гуниб охватывался на пространстве пятидесяти верст в окружности, составлявшем его основание; высота же этой горы, стоящей отдельно, на правом берегу аварского Койсу, 7,680 фут. над поверхностью моря; с восточной стороны она омывается, кроме того, рекою Кара-Койсу. Строение этой громадины совершенно извращено природою: вершина, в противуположность другим горам вообще, широкая, а скаты горы будто вогнуты в середину — что произошло вследствие естественных и искусственных обрывов, так что основание Гуниб-Дага представляется значительно суженным в сравнении с вершиною; оно упирается значительною частью своих точек в скалистые, почти отвесные борты, будто стоит на гранитном пьедестале; вершина представляет покатую площадь, перерезанную оврагом, по левую сторону которого расположен аул Гуниб. По правую сторону оврага тянется цепь пригорков или холмов, покрытых лесом. Если смотреть на Гуниб-Даг снизу, со всех его сторон, то, кажется, что наверх нет никакого доступа, и что люди там жить не могут; между тем, там и сям виднеющиеся обрывки засеянных полей свидетельствуют не только о пребывании на горе человеческих существ, но даже и том, что она, [399] эта гора, питает их своими произведениями. Однако, произведения эти, как оказалось впоследствии, весьма скудны; к числу их следует отнести немногие плоды тощих садов, отдельных фруктовых деревьев и жиденькую травку на некоторых склонах горы, которой едва ли достаточно для пропитания скота, принадлежащего жителям Гуниба. Вообще, гора имеет суровый, мрачный и негостеприимный вид. Несмотря на ее естественную неприступность, Шамиль старался сделать ее безусловно недоступною посредством искусственных работ: он подорвал порохом все скалы, где представлялась малейшая возможность взбираться; уничтожил разными способами доступ по тропинкам вверх от Кара-Койсу, Ругджи и Хиндаха, перегородив эти пути то каменными завалами, то стенами, то башнями, то какими-то двух- и трехъярусными оборонительными постройками, не имеющими названия; везде заготовлены были громадные кучи камней для сбрасывания на атакующих,— словом, имам ухитрился обставить себя наилучшею обороною настолько, насколько хватило у него ума, знаний, опытности и полного опасения за свою жизнь и свободу. Целый день копошились наверху десятки горцев, что-то клеили, лепили, таскали, складывали, и ни на один момент работа не прекращалась. Впоследствии мы узнали, что Шамиль, для поощрения и для примера трудящимся, заставлял своих жен и невесток таскать камни,— и оне таскали их с решительным одушевлением.

С первого дня нашей блокады и до пятнадцатого августа Шамиль не переставал нам посылать ежедневно по несколько ядер, как бы вызывая на бой и желая показать свою решимость — отстаивать себя вот этим именно способом. Но снаряды его не причиняли нам никакого вреда, и мы на них не отвечали. Чтобы помешать его работам, [400] мы ежедневно, при больших трудностях, клали свои залоги за камнями и другими естественными прикрытиями горы и каждый раз прогоняли с гребня штуцерным огнем всех, кто только решался показываться. Неоднократно мы посылали к нему парламентеров, но старый, упрямый имам и слышать не хотел ни о каких переговорах.

Наконец, прошел ли его первый пыл и уверенность в недоступности горы и непобедимости его самого, или же благоразумие одержало верх над упрямством,— но четырнадцатого августа он изъявил желание начать с нами переговоры. Переговоры начались при посредстве полковника нашей службы Алихана. Но они длились недолго: 16-го числа Алихан получил от имама записку такого содержания:

"К Алихану. Мир с вами! После того, уведомляю тебя, что в этих переговорах необходимо должен участвовать Даниель-султан; поэтому, нужно вытребовать его сюда. Предводитель богомольцев Шамиль."

Нечего делать — уступили этой прихоти и послали за Даниельбеком, все воздерживаясь от осады. Пока тот приехал — Шамиль не вытерпел: 17-го августа, когда главнокомандующий, чрез Гудул-Майдан, проезжал к Чоху и находился в виду южного фаса Гуниба, Шамиль снова открыл по лагерю орудийный огонь. После этого, барон Врангель велел восстановить осаду, вновь не допускать горцев к работам и на открываемый ими огонь отвечать нашим огнем.

В таком положении находились дела в день прибытия князя Барятинского, которому обо всем этом было доложено в подробности. При главнокомандующем, между прочим, уже находился и Даниельбек, примкнувший к его поезду, вследствие требования барона Врангеля, 17-го августа. Сообразив все обстоятельства, осмотрев Гуниб и [401] избегая бесполезного пролития крови, князь Барятинский решил продолжать переговоры с Шамилем и приказал Даниельбеку открыть их.

К некоторой проволочке побуждало князя еще и то обстоятельство, что наше посольство в Константинополе отправило к нему какого-то горца, посланного туда Шамилем для переговоров с Портою. Горец этот ожидался со дня на день. Вероятно, и Шамиль тянул время, рассчитывая на заступничество или содействие Порты, нимало в этом не сомневаясь и предполагая, что посланный им горец привезет ему что-либо решительное.

Даниельбек, 19-го августа, отправил записку к Шамилю такого содержания:

"От Даниела к Шамилю.

Мир с вами! Когда генерал барон прислал к вам Алихана для переговоров о мире, тогда получено было от вас письмо о том, чтобы я при переговорах находился. По требованию барона, я прибыл сюда вместе с главнокомандующим, который прислал меня к вам для переговоров вместе с начальником даргинского округа, полковником Лазаревым. Пришлите сына своего Кази-Магомета за стену, и сами находитесь в близком расстоянии для скорейшего окончания дела."

В ответ на это последовали того же числа письма Шамиля:

"К брату Даниелу.

Мир с вами! Если вы посланы от главнокомандующего, то приезжайте со стороны Губук. Мы тогда пошлем к вам своего сына Кази-Магомета за стену. Предводитель богомольцев Шамиль.''

Даниельбек отвечал:

"От Даниела к Шамилю. [402]

Мир с вами! Точно, мы посланы от главнокомандующего и прибыли на указанное место со стороны Губук. Со мною полковник Лазарев и при нем несколько человек конницы. С Кази-Магометом должно быть также мало конницы. Если бы он не был со мною, я прибыл бы один."

Шамиль отвечал запискою:

"После моего отзывного к вам поклона — не мешает, что он находится с вами. Приходите вместе с ним. Это мой ответ."

Все это происходило 2-го сафара, 1276 гиджры, т. е. 19-го августа 1859-го года. Во время переговоров сын Шамиля склонился к тому, чтобы их всех живыми и здоровыми выпустили с Гуниба. Согласно этому, князь Барятинский, 19-го же числа, подписал ему ультиматум и приказал Даниельбеку отправить по назначению. Даниельбек приложил к нему свое письмо, и 20-го августа, в 9-ть часов утра, несколько доверенных лиц от полковника Лазарева взялись доставить приказание князя и письмо Даниельбека по назначению.

Ультиматум был такого рода:

"От его сиятельства наместника кавказского и главнокомандующего кавказскою армиею. генерал-адъютанта князя Барятинского.

Вся Чечня и Дагестан ныне покорились державе российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении Великому Государю.

Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие.

Если он исполнит мое приказание, то я, именем Августейшего Государя, торжественно объявляю ему, со [403] всеми находящимися при нем теперь на Гунибе, полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку, с тем, чтобы он и сыновья его дали письменные обязательства — жить там безвыездно, равно как и те из приближенных лиц, которых он пожелает взять с собою. Путевые издержки и доставление его на место будут вполне обеспечены русским правительством. По сдаче Шамиля, Государь Император сам изволит определить размер денежного содержания ему с семейством.

Если же Шамиль до вечера завтрашнего дня не воспользуется великодушным решением Императора всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей."

Письмо от Даниельбека, сопутствовавшее этому ультиматуму, было следующего небезынтересного и своеобразно-внушительного содержания:

"От Даниельбека к Шамилю.

Мир с вами! Согласно вашему желанию. г. главнокомандующий прислал меня к вам, вместе с начальником даргинского округа полковником Лазаревым. Мы имели с вашим сыном Кази-Магометом совещание. После того, когда мы возвратились к главнокомандующему, принял от него верное условие и запечатанные бумаги. При сем посылаем к вам этих ученых лиц для подробного объяснения; вы должны слушать их и согласиться на то, что полезно для вас.

Вы должны знать, что г. главнокомандующий есть из самых знаменитых высоких сановников и могущественный вождь. Так как он есть Царский наместник и уполномочен по всем делам, и непохож на других особ, и никогда не изменит своему обещанию, то верьте мне [404] без всякого сомнения, что он исполнит то, что вам написал в бумаге о спокойствии вашем, дорожных издержках и отправлении в Мекку.

Вы направили нас сюда с тем, чтобы прислать известие о вашем проезде. Я желаю и прошу вас о мире, и послушайте этих посланных, тем более, что они последние и после сегодня не будет уже никаких переговоров."

Однако, никакие заманчивые предложения, никакие блестящие и успокоительные обещания и уступки не могли унять Шамиля, в котором, быть может, отчасти хотя и действовала доля нелепой гордости, но большею частью, как должно полагать, брало верх татарское недоверие его приближенных и мюридов, воображавших, что, после сдачи, им не снесть головы на плечах. Это недоверие ни более, ни менее, как указывает на отсутствие рыцарства, когда сошлись две неравные в данном случае стороны. Нельзя сомневаться, что Шамиль здесь, как прежде, был под влиянием фанатиков, которых сам же преобразил в дикарей.

Князь Барятинский, с своей стороны, сделал уж чересчур много, и нужно удивляться этому самолюбивому и щекотливому характеру, который, щадя нашу кровь, жертвовал в этом случае частью своего достоинства — жертвовал потому, что Шамиль был в его руках, и ему стоило только кликнуть клич, как он был бы у его ног; а между тем он воздерживался, желая до последней возможности сберечь каплю солдатской крови.

20-го же августа, в ответ на ультиматум, Шамиль прислал князю Барятинскому такое письмо:

"Я узнал, как из письма вашего, так и чрез посланного, согласие ваше насчет пропуска нам дороги, для [405] проживания нашего там, где я давно желал быть,— но это мое желание, по силе провидения, доныне не исполнилось. Я с сим посылаю к вашему сиятельству моих посланников, и если разрешите нам безопасность, то тогда они должны объяснить вам о кондициях и обо всех, к тому касающихся, безопасности нашей, и чтобы из нас никто не сомневался бы в своей участи."

Из этого письма ясно, что в Шамиле таилось и опасение, и недоверие.

Несмотря на объявленное уже решение, главнокомандующий был так милостив, что не только допустил к себе посланных Шамиля, но даже велел вступить с ними в соглашение — без отступления, впрочем, от тех коренных предложений, которые он предпослал Шамилю. Тут уж, просто, была вежливость со стороны князя и новая уступка, не имевшая, однако, в виду привести к изменению раз постановленного решения. Как принял ее Шамиль, и как он поступил — видим из нижеследующих писем: к нему — от начальника штаба армии и от него — к сему последнему.

"Посланный вами Юнус прибыл сюда к г. наместнику, который имел разговор насчет мира с г. наместником, и получил от него наставление и объяснение, для передачи оных вам; он возвратился назад, и доныне не получая от вас ответа, г. наместник приказал мне послать к вам нарочного, для передачи вам в последний раз: хотите ли мира, как указано г. наместником, или же нет? Вы на это имеете время до первого часа, в противном случае между нами будет враждебность.

Я посылаю к вам служащего у нас Алихана и Мугамеда-Ферхтена, и если вы хотите говорить с ними насчет мира, то пришлите к нам от вас кого-либо, или [406] же напишите письмо с объяснением ваших желаний."

Спешим оговориться, что вся переписка происходила с обеих сторон, в течении всего времени, на арабском языке, и нам приходится буквально и без изменений цитировать русские переводы наших переводчиков, которые состояли при главнокомандующем; отступлений не только от смысла, но даже от слога переводов мы не допустили.

В тот же день, 22-го августа, Шамиль отвечал:

"Мы не требуем от вас мира и никогда не помиримся с вами, и от вас мы просили только свободного пропуска дороги по известному уже условию; если на это будет согласие, то хорошо; если же нет, то надеемся на Бога, который выше и сильнее всего;— на этом основании сабля наострена и рука готова."

Вот каким посланием угостил нас, в конце концов, упрямый старик, о котором можно было тогда смело сказать, что он помешался. Понятно, что, после такого дерзкого вызова, никакие переговоры с "предводителем богомольцев" были немыслимы. Князь Барятинский приказал прекратить их и, поручив командование блокирующими войсками и распоряжение инженерными работами генерал-маиору Кесслеру, под главным начальством барона Врангеля, приказал приступить к осаде Гуниб-Дага.

Имея же в виду сближавшееся, 26-го августа, торжество, главнокомандующий, того же 22-го августа, телеграфировал Государю Императору:

"Имею счастие поздравить Ваше Императорское Величество с Августейшим тезоименитством.

От моря Каспийского до военно-грузинской дороги Кавказ покорен державе Вашей.

Сорок восемь пушек, все крепости и укрепления [407] неприятельские в руках наших.

Я лично был в Карате, Тлохе, Игали, Ахульго, Гимрах, Унцукуле, Цатаныхе, Хунзахе, Тилитле, Ругджи и Чохе.

Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами".

Депеша эта была отправлена с поручиком князем Витгенштейном на симферопольскую телеграфную станцию. В тот же день князь послал донесение и военному министру, в котором описывал все события. свершившиеся с 7-го по 22-е августа. Эти многозначительные события нам уже известны в большей даже подробности, чем оне изложены у главнокомандующего; поэтому, мы на них останавливаться не будем. Остановимся лишь на тех заявлениях князя, которые, имея для нас частный интерес, выдают нам те или другие воззрения и собственные мнения этого вождя. Он писал, что полувековая кровавая борьба в этой половине Кавказа кончилась. Неприступные теснины, укрепленные природою и искусством аулы, крепости замечательной постройки, взятие которых потребовало бы огромных пожертвований, сорок восемь орудий (У Шамиля на Гуниб-Даге оставалось еще четыре орудия. Авт.), огромное число снарядов, значков и разного оружия сданы нам в течении нескольких дней без выстрела, силою нравственного поражения. Все это — последствия действий предыдущих лет и предпринятого теперь наступательного движения с трех сторон.

Не оба условия последней мысли мы готовы разделить с князем, а лишь одно последнее, в связи с теми, о которых мы сказали в своем месте. Первому же, о том, что успехи наши были последствием действий предыдущих [408] лет вообще, мы не можем дать авторитетного значения опять-таки на основании соображений уже высказанных. Вернее было бы, если бы князь Барятинский выразился, что все это частью составляет последствия предыдущих двух лет. Но, вероятно, скромность удержала его от подобного выражения; нам же ничто не мешает сделать эту поправку.

Начало приведенной нами строфы доказывает, что князь, хотя еще и не взял Шамиля, смотрел, однако, на свои действия, как на вполне законченные. Этим для нас объясняется то, что в данный момент он не придавал личности Шамиля никакого значения — ни теперь, ни в будущем, и что Гуниб он считал, так сказать, у себя в кармане.

Вспоминая обо всем прошлом, нам приходится только сожалеть, что крепости замечательной постройки и укрепленные аулы, о которых говорится в отзыве к министру, частью исчезли, частью быстро утрачивают свою физиономию, и не пройдет еще десяти лет, как об них мы не узнаем не только из правдоподобных картин, но даже и из описания. А между тем, это — заветные, замечательные и близкие нашему сердцу и чувству, нашему народному самолюбию, исторические памятники. Какую большую услугу истории и археологии сделал бы тот, кто хоть в настоящее время передал бы их нам правдиво пером или кистью, воскресил бы их пред нами, сообщил бы об них нашему потомству. Повторяю, что теперь это кое-как возможно, хотя с большим трудом; но придет время, когда это трудно возможное обратится в безусловно невозможное — и не одному из нас придется пожалеть о том.

Далее князь Барятинский писал, что жители везде толпами встречали его, выражая по-своему совершенную [409] покорность и преданность. В Аварии все население ликовало за назначение ханом флигель-адъютанта Его Величества ротмистра Ибрагим-хана.

Так окончилась многолетняя война. Край, в котором, казалось, не суждено было утихнуть гулу выстрелов, умиротворен. Храбрым войскам левого крыла, прикаспийского края и лезгинской линии, после совершенных ими геройских подвигов, остается не менее великий подвиг — трудами рук своих упрочить власть нашу в новопокорившихся странах.

Теперь, когда все эти горы, ущелья и долины, огражденные природой и искусством; когда воинственное, фанатическое население их, так долго не выпускавшее из рук оружия — вдруг нам покорились, теперь настала пора бесчисленных забот и усиленной деятельности для проложения путей сообщения, для учреждения правильной, сообразной с духом народа, администрации, для избрания и занятия стратегических пунктов — одним словом, для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всех случайностей и вторичной кровавой борьбы.

Мы видели в своем месте, что так думал начальник главного штаба, видим теперь, что тоже самое думал, заглядывая далеко вперед, и князь Барятинский. Приятно, когда два ближайшие сподвижника, в лице руководителя и его помощника, живут одною мыслью, одним побуждением, думают, как бы нераздельно, одною головою.

Да, покойный фельдмаршал пророчески предсказал относительно покоренного им края бесчисленные заботы. Много этих забот, и если бы на каждую из них пришлось посадить по одному дельному человеку, то и тогда хватило бы работы на целые полвека.

,,С помощью Бога, с содействием моих отличных [410] помощников, писал князь Барятинский, с теми несравненными войсками и средствами, которые Государь Император предоставил в мое распоряжение, до исхода 1861-го года я могу надеяться достигнуть этой цели, для славы возлюбленного Монарха".

Пространное донесение свое князь заключил несколькими словами о Шамиле:

"Шамиль остался в неприступном убежище, как обломок громадного здания, разом рухнувшего после долгого сопротивления... Если бы не упорство одного человека, то я имел бы счастие окончить великое дело без необходимости еще раз прибегнуть к оружию."

Так думал человек, на ответственности которого лежала каждая капля излишне-пролитой крови. Но мы, личные участники всех исчисленных выше деяний — подразумевая в этом случае всех солдат, войско вообще — думали иначе: всем чрезвычайно хотелось взять Шамиля с боя, и никто не рассуждал о тех потерях, жертвах, страданиях, с которыми могло быть сопряжено удовлетворение этого желания. Это лучше всего рисует не только тогдашнее настроение войск, но и ту кавказскую удаль, которая не останавливалась ни пред какими расчетами; мало того, это показывает, что насколько война для прошлого солдата была делом привычным, настолько же личность Шамиля и всей его татарщины уж больно крепко надоела.

С какой охотой и одушевлением дрались войска в последний раз, предчувствуя, что такой раз уже более не повторится — увидим в следующей главе. [411]

XV.

Осмотр Гуниб-Дага. Прибытие четырех баталионов ширванского полка. Распоряжения. Начало осады. Приготовления. Штурм. Отчаянный бой в завалах. Резня. Обложение селения Гуниб. Переговоры о сдаче. Плен Шамиля. Шуба. Превратности судьбы. Жаль прошлого. Торжество 26-го августа. Депеша. Приказ. Донесение. Выезд главнокомандующего. Высочайший рескрипт и награды.

Получив приказание главнокомандующего об открытии осады Гуниб-Дага, генерал Кесслер, 23-го августа, объехал все блокирующие войска и осмотрел внимательно гору и неприятельские позиции — насколько это было возможно. Осмотр этот показал, что восточный фас горы наислабейший, так как открывал собою доступный подъем на вершину; что же касается до остальных фасов, то они представляли одни скалистые обрывы, в особенности южный фас, на котором в сущности никакого подъема не было, а возвышались одна над другою, как бы террасами, три скалы, пересеченные на половине подъема поперечною трещиною.

Шамиль, как видно, хорошо понимал всю слабость и важность восточного фаса, потому что нагородил на нем ряды завалов и собрал здесь большую часть гарнизона.

В тот же день в распоряжение генерала Кесслера, в состав блокирующих войск, прибыли еще четыре баталиона ширванского полка. Из числа их, он отрядил первый и второй баталионы в колонну полковника Кононовича, приказал им переправиться через Кара-Койсу и расположиться вдоль и под защитою скалистых обрывов левого берега реки; баталионы эти должны были действовать по [412] восточному скату горы. Остальные два баталиона, третий и четвертый, были отряжены в колонну генерал-маиора князя Тархан-Моуравова, действовавшую с северного фаса.

По приказанию генерала Кесслера, блокирующие войска сплотились еще теснее вокруг Гуниб-Дага, и с этой минуты всякий выход с горы хоть бы даже одному человеку оказывался невозможным.

Относительно самой осады и дальнейшего затем штурма, без которого, как видно было теперь же, обойтись будет нельзя, были сделаны такие распоряжения: первоначально, полковник Кононович должен был как можно ближе придвинуться к завалам восточного фаса и своими демонстрациями убедить неприятеля, что штурм последует отсюда; когда же окажется видимым, что Шамиль вдался в обман — должно было последовать, преимущественно ночью, одновременное наступление со всех остальных трех фасов.

И так, о штурме горы было тогда же известно всем войскам. В колонны были розданы штурмовые принадлежности: лестницы, крючья; заготовлены туры, фашины и т. п.

Осажденные как бы предугадывали невдалеке решительный бой и двадцать третьего же числа приняли на себя почин его, открыв огонь по войскам из ружей — где было возможно, и из орудий.

Едва в тот день густые сумерки окутали гору и ее окрестности — стрелки первого и второго баталионов ширванского полка, не взирая на жестокий огонь неприятеля, подошли с восточной стороны на близкий ружейный выстрел к завалам и расположились за камнями и другими подобными прикрытиями; резерв остался позади, в брошенных саклях разоренного аула.

Всем было видимо безвыходное положение Шамиля и его мюридов, поэтому, многие ожидали, что в эту [413] критическую минуту он может, если пожелает, или лично спастись бегством, или прорваться сквозь наши ряды вооруженною рукою. Как ни безумно было бы последнее желание, но исполнения его ожидать было всегда возможно от человека, которому, по его убеждению, смерть в бою или виселица в плену были одним исходом. В виду таких соображений, войска, не имея даже особых приказаний от своих частных начальников, не смыкали глаз в эту ночь, в особенности на восточном фасе, и зорко всматривались в каждую тень, в каждый силуэт, подпадавший кругу зрения.

В рядах, в цепях, шли вполголоса разговоры о предстоящем штурме. Солдаты понимали, что наступает решительный день, и одушевление царило среди них в полной силе;— разжигать, вразумлять, поддерживать их — не было никакой надобности: каждый из них сам старался запастись какою-нибудь принадлежностью, облегчавшею движение на гору, и те, которые заранее приготовили себя в охотники, ожидая лишь вызова — сегодня ли, завтра или послезавтра — делали себе лапти, облекались в чистую рубаху, в виду предстоявшей смерти передавали товарищам свои желания, поручения. Все это делалось так спокойно, как будто люди эти готовились в дальнее путешествие, с полным намерением, хотя и нескоро, вернуться домой; все это доказывало, что если придется вступить в открытый бой, то бой этот будет холодный, сознательный, решительный, смертельный, в котором никто шага назад не сделает.

Огней нет; ночь темна; все тихо — лишь изредка раздается с Гуниба горский возглас, будто крик зловещей совы, предрекающий участь грудь с грудью стоящих противников, составляющий перекличку между неприятельскими наблюдательными пикетами; минутами, раздается один-два выстрела, скорее доказывающие бдительность аванпостов, [414] разбужающие, быть может, задремавших часовых, но не сигнал к тревоге и не пальбу по усмотренным среди осаждающих теням.

Так прошла ночь. Рассвело — и тут уже обильно зажужжали повсюду пули, загрохотали с обеих сторон орудия, прикрывая у нас преимущественно осадные работы, которые производил инженер капитан Фалькенгаген (Ныне генерал-маиор в отставке. Авт.).

Сближался день, близкий сердцу каждого русского — день 26-го августа. Почем знать, не будь он так близко — предприняли ли бы мы последние действия, результатом которых имелось в виду порадовать дорогое всем сердце и удвоить величие и торжество наступавшей годовщины священного коронования нашего возлюбленного Монарха. Кто знает отчасти характер князя Барятинского, тот вполне согласится, что все его мысли и стремления были направлены исключительно к тому, чтобы подготовить к двадцать шестому августа соответственный торжественному случаю подарок.

Двадцать четвертого числа генерал Кесслер еще раз объехал войска и отдал последние приказания: ночью занять скалистые обрывы гор на всех ее фасах и сдавить неприятеля в железное кольцо. Распоряжения были сделаны в общих чертах; частности предоставлялись усмотрению и распорядительности отдельных начальников.

Наступившая ночь застала всех за окончательными приготовлениями к штурму и к бою.

Чуть забрезжило. Сквозь густой туман, окутывавший собою всю громадную гору, едва-едва пробивался свет утренней зари.

Молча, в гробовой тишине, задвигались войска у [415] подошвы Гуниб-Дага, и это движение, прежде других, стало заметно для глаза на южном фасе горы.

Из колонны выделились сто тридцать живых существ и быстро стали подвигаться к первому скалистому обрыву. Без сапогов, обутые в лапти, в толстые онучи, переплетенные сверху веревочками, тени эти неслышно скользили по земле, будто духи. Густой туман, в котором оне двигались, действительно делал их какими-то фантастическими, не от мира сего, существами. Подойдя к обрыву, оне приостановились. Голая скала первого уступа подставляла им свои вертикальные, отвесные ребра, будто искушая и насмехаясь над их отвагою, будто приглашая попробовать всю ее недоступность. Во главе охотников были: капитан Скворцов и прапорщик Кушнеров, имена которых, без сомнения, становятся с той минуты неизгладимыми в нашей истории.

— Ишь, как ее оборвало! слетело почти шепотом с губ одного из охотников.

— И ноги-то негде поставить, прошептал другой, всматриваясь в плоские камни, словно отыскивая на них какую-нибудь букашку.

— А что, парни, подхватил близстоявший унтер-офицер: не подставить ли нам лесенку?

— Лесенку-то? почесался за ухом один из передних... Лесенку бы ничего, да непривычно: еще неравно ноги переломаешь.

И об этом переломе ног рассуждал тот, кто преднамеренно шел на верную смерть, и у кого эта смерть висела уже над головою.

— Нет, лесенки не надоть, а мы вот как: Илья, упрись на мушкет, да выгни спину!

— Во-на, нешто в чехарду?... [416]

Послышался сдержанный смех.

— Не балагурь, становись-ко скорее, а то и к шамильскому обеду не поспеем, без нас откушает.

И Илья, урезоненный таким веским доводом, подставляет свои мощные плечи. Другой и третий, смотря на Илью, ступают шаг-два ближе к горе и изловчаются выгнуться как получше.

— Семен, да ты уж больно в три дуги свернулся, словно нехристу поклоны бьешь; подвытянись маленько.

И, как бы подкрепляя слово делом, товарищ бесцеремонно ткнул Семена прикладом в бок.

— Ты, гляди, осторожней, кафтан продырявишь: вещь казенная.

— Нешто до срока далеко? перебил товарищ, приготовляясь лезть на Семена.

— Вот, Шамиля возьмем, так и срок кончится.

— Подсаживай, ребята! Ладно.

А там, где стоит Илья, слышится вполголоса:

— Ну, что гнешься! Кожаный, что ли?

— Подавай, братцы, крючья!

— Подсади прикладом маленько.

Несколько человек, хватаясь крючьями за выдающиеся отпрыски скалы, уже стояли над головами своих товарищей. За ними следовали другие, как кошки, цепляясь руками за камни, обрывая ногти, надсажая локти.

В четверть часа первый уступ скалы завоеван, и охотники сгруппировались под вторым. Этот, как предыдущий, как и последующий за ним, был высотою от восьми до десяти саженей.

За охотниками тем же порядком карабкался первый баталион апшеронского полка, оставив стрелковую роту внизу, в местах удобных для обстреливания уступов. [417] Правее апшеронских охотников поднимались, при помощи лестниц, охотники же 21-го стрелкового баталиона, под командою подпоручика Териева. Постороннему зрителю, который бы внимательно следил за этим восхождением, могло казаться, что все дело происходит на обширной сцене какого-нибудь театра — так все делалось спокойно, тихо, размеренно, и так мало все это было похоже на войну.

С противуположной стороны горы, верстах в тринадцати от описываемого нами пункта, тоже самое происходило и в колонне князя Тархан-Моуравова, который вел ее под личным своим начальством.

Лишь только на южном фасе охотники столпились на первой террасе — сверху раздался отчаянный залп из винтовок, и несколько жертв свалилось на землю.

— Вперед, скорее! крикнул командный голос.

Осыпаемые пулями, охотники, теперь уже без прежних предосторожностей, потому что были открыты, полезли на второй обрыв.

— Живее, братцы! ободряли солдаты друг друга. Вишь, там их мало; значит, Шамиль еще не спохватился.

Действительно, на этом пункте горы, за завалами, примкнутыми к скалам, в упор которым карабкались апшеронцы, было, сравнительно, мало защитников. Шамиль, вероятно, уверенный в совершенной неприступности этого места, охранял его лишь небольшим числом мюридов; большинство же находилось на восточном фасе, обманутое предшествовавшими действиями полковника Кононовича.

Уже часть охотников вступила на вторую террасу и, не обращая внимания и не отвечая неприятелю на его огонь, кидала вниз веревки, протягивала крючья и втаскивала наверх [418] остальных товарищей. Каждое движение героев, каждый их шаг стоил нам одного, двух, трех из этих золотых, незаменимых воинов. Вон, уж и Илья приник к скале, держась рукою за голову, из которой струящаяся кровь обливает его щеки; вон, в растяжку, неподвижно лежит его товарищ, опасавшийся переломать себе ноги на лестнице, а далее — Семен перехватывает ружье из раненой руки в здоровую и упорно, как баран, стремящийся пробить лбом стену, лезет все вперед.

Уже совсем рассвело; туман стал реже; гора задымилась, застонала, заохала, загрохотала на всех фасах, по разным направлениям, словно разорваться хотела от вздымавших ее вулканических сил: стоны, крики, пальба, могильное пение мюридов, бой барабанов, все это смешалось вместе как бы нарочно для того, чтобы произвести неслыханный хаос.

Теперь, при свете дня. уже не тени, а живые существа быстро взбирались на всех пунктах горы по эскарпам, встречаемые, предупреждаемые смертью.

Неприятельские палатки исчезли с обрыва горы, как по мановению волшебного жезла.

Апшеронские охотники охватили цепью весь карниз третьего уступа, и прежде чем Шамиль успел подослать сюда секурс — они стояли лицом к лицу с горстью неприятеля, засевшего в завалах. На этот раз мюриды не бежали, как делали часто, когда видели неизбежную смерть; они с ожесточением выдвигались наполовину тела из-за завалов, посылали пулю за пулей, вновь скрывались за каменную стенку, чтобы зарядить винтовку, и опять высовывали свои папахи с дымившимся дулом ружья. Наконец, видя, что ничто не берет, никто не помогает им и ничем не устрашат они охотников, которые уже в [419] нескольких шагах от них, мюриды бросают винтовки, выхватывают шашки, кинжалы...

Но вдруг, раздается дружное, единодушное "ура!", за ним последний залп — и охотники уже в завалах, уже сцепились, схватились не только оружием, но и просто голыми руками с своими врагами, на этот раз вполне их достойными. В несколько секунд десять татарских трупов уже валялось на земле; озлобленно дерутся остальные горцы, в особенности трое из них: как фурии, как бешеные кошки, кидаются они в лицо солдатам. Физиономии их искривлены, сухие пальцы хватают лезвие подставленного им штыка, и в тоже время левая рука заносит кинжал над солдатом; одежда их в беспорядке, волосы открыты, рассыпались по плечам, груди обнажены...

Но что же это такое? Неужели это не сон?...

Перед охотниками, представляя из себя оживотворенных ведьм, восстают в неистовом виде, вооруженные с ног до головы, отбивающиеся и нападающие как гиены, три женщины.

Одна за другою повисли эти несчастные на штыках апшеронцев и отброшены в сторону; падают еще двое; у остальных семерых выбиты из рук шашки, они думают сопротивляться безоружными, мечутся, хотят выхватить оружие из коченеющих рук близлежащих товарищей, но их сваливают каждого наземь и берут живьем.

Териев, с своими стрелками, тоже на завалах; под убийственным огнем штуцеров и насквозь пронизывающими пулями, уцелевшие мюриды, объятые страхом, бегут в глубь позиции, к ставке своего имама.

Между тем, Шамиль, его сыновья и все окружавшие его и находившиеся в его стане, массою стремятся к селению Гуниб, находящемуся в восьми верстах от окраины [420] горы. За ними летят, с одной стороны, как на крыльях, из колонны Тархан-Моуравова, стрелковая рота грузинского полка, под командою подпоручика Микеладзе, сотня конно-иррегулярного полка с есаулом Джафар-Ага и затем, весь гренадерский баталион под начальством подполковника Габаева; с другой — по пятам особой партии мюридов, оставившей восточный фас горы, бежат два баталиона ширванцев, с четырьмя орудиями; далее, выдвигается с западной стороны полковник Радецкий; наконец, Тер-Гукасов присоединяет к себе 21-й стрелковый баталион и налетает с юга.

Гора, аул охвачены отовсюду, но еще не взяты...

Позади и в промежутке всех двинувшихся войск оказалась партия мюридов, до ста человек, не успевшая вовремя отступить от передовых на горе укреплений и таким образом отрезанная от селения. Увидев себя в безвыходном положении, мюриды взяли влево от дороги, ведущей в Гуниб и, перекликаясь друг с другом, потому что бежали врассыпную, заняли быстро лесистый холм и открыли меткий и беглый огонь по поднимавшимся снизу ротам ширванского полка. Две из них были тотчас направлены на штурм холма, с приказанием — выбить оттуда неприятеля и очистить дорогу. Одна за другой, роты, несмотря на то, что были достаточно утомлены восхождением на гору, бегом понеслись к холму, поражаемые беглым огнем неприятеля, понявшего свое критическое положение. Никакой огонь, никакие ряды сыпавшихся пуль не могли замедлить этой быстрой атаки. Будучи на полвыстрела от холма, обе роты начали полукругом огибать его. Мюриды, с решимостью людей, полных совершенного отчаяния и не видевших никакого спасения, на одно мгновение затянули свое "алла," и потом, обнажив шашки, с кинжалами в [421] другой руке, бросились навстречу ширванцам. Поток лавы наткнулся на гранитную скалу; все смолкло — и только несколько минут слышался резкий стук шашек, скрещавшихся со штыками. Герои валились с той и с другой стороны, резня была ожесточенная, кровь обильно обагряла землю,— но ни возгласа, ни стона с обеих сторон. Наконец, мюриды будто спохватились и затем сплотились; вот, они отступили шаг, два, три назад и потом, как по команде, которой, впрочем, слышно не было, бросились в сторону, вниз, к тому месту, где у ручья стояло их орудие, уже находившееся в наших руках и охраняемое нашим караулом. Роты, бросив на месте убитых и раненых товарищей, врассыпную кинулись за мюридами. Это была своего рода травля. Поражая бегущих в спину, оне их гнали прямо на наш караул, который, с своей стороны, принял их в штыки. Мюриды еще раз свернули влево, к небольшому оврагу, думая дорого продать последние минуты своей жизни, но ширванцы, как бы с помутившимися от увлечения глазами, не обращая внимания ни на камни, ни на кусты, попадавшиеся на пути, влетели в овраг вслед за бежавшими. Еще раз скрестилось оружие; солдаты кололи и били ожесточенных защитников Гуниба, и никто из них ни словом, ни жестом, ни даже взглядом не просил о пощаде, о помиловании; только изредка раздавался среди них ободряющий гик.

Мало по малу мюридов становилось все меньше и меньше, а число ширванцев увеличивалось отставшими на бегу их товарищами; мало по малу стук оружия слышался реже, взмахи шашек становились также редки — и через четыре-пять минут разом все оборвалось, будто здесь ничего и не происходило.

Ни один из мюридов не сдался: вся сотня, до [422] одного человека, погибла на штыках.

Солдаты, опершись на ружья, тяжело переводили дух, отирая ладонями обильный пот, струившийся с лица.

Избиение двадцать пятого августа на Гунибе ста мюридов было последним кровавым актом шестидесятилетней борьбы в горах восточного Кавказа, последним взмахом нашего штыка, заключившим собою тысячи славных схваток. Затем, на всем протяжении гор, от Каспийского моря до военно-грузинской дороги, более не пролилось в бою с неприятелем ни одной капли крови. Частные возмущения и восстания в Беное и в других местах, бывшие после, уже не были войною, и деятели их не могли называться нашим неприятелем.

К девяти часам утра никаких следов тумана не осталось; солнце светило полным блеском; на Гуниб-Даге начала постепенно водворяться тишина; войска сплотились в толстое кольцо вокруг селения, занятого Шамилем и остатками его приверженцев. Генерал Кесслер не думал добивать; он, согласно данных ему инструкций, решил взять Шамиля живьем, поэтому приказал закричать ему и его мюридам, чтобы они сдались немедленно, не предъявляя никаких условий и повергая себя лишь великодушию Государя Императора и Его наместника. Три раза был повторен этот призыв, но каждый раз в ответ на это раздавались неприятельские выстрелы, на которые мы, впрочем, не обращали внимания. Наконец, унялся Шамиль — по своему ли убеждению, или по внушению других благоразумных людей — неизвестно. Пальба прекратилась, и из аула выехал его парламентер, уже известный нам черкеевский беглец Юнус.

В это время на пространстве всей горы грянуло потрясающее "ура!" передавшееся постепенно до самого аула. [423] Это главнокомандующий вступил на Гуниб-Даг. Князь Барятинский остановился в расстоянии около полуверсты от аула. И видно было отсюда, как суетились там вооруженные люди, как показывались из сакль то там, то сям жители аула. Все объяты были каким-то беспокойством — если судить по происходившему движению. И было отчего беспокоиться даже самому равнодушному свидетелю: решалась навсегда судьба почти миллионного населения и огромного края! Барон Врангель подъехал к войскам, обложившим селение. Тут предстал перед ним Юнус, с просьбою — объявить условия сдачи имама.

— Условий никаких, безусловная сдача. И если не по торопится — войскам приказано будет взять аул и все, что в нем есть. Тогда не будет пощады.

Как молния, пронесся этот ответ по войскам от одного к другому. Все до последнего солдата горели нетерпением скорее покончить эту сверхполувековую драму; как рьяные кони, приготовленные к скачке, ждали солдаты только мановения руки военачальника, чтобы разнести вдребезги и аул, и самого Шамиля, и, кажется, всю гору.

Юнус отправился. Все взоры жадно были устремлены на Гуниб. Едва лишь кто там показывался — глухой шепот проносился в рядах:

— Вот, вот он...

Но его пока не было.

Спустя некоторое время, вновь является Юнус с просьбою — допустить его к главнокомандующему.

Нечего делать — и здесь последовала уступка.

Приложив руку ко лбу и к сердцу, подошел парламентер, низко сгибаясь, к князю Барятинскому и от имени Шамиля попросил условий.

Последовал тот же сухой и короткий ответ, что и [424] прежде, лишь с прибавлением, что личности и безопасность Шамиля, его семейства и приверженцев обеспечены.

Юнус уходит.

Гробовая тишина и нетерпеливое, томительное ожидание.

Вдруг раздается голос из аула:

Имам просит допустить к нему его зятя, чохского наиба Исмаила.

— А, чтоб его черт побрал! послышалось то там, то в другом месте, среди офицерских кружков.

Разрешили отправиться в аул Исмаилу.

По истечении некоторого времени возвращается и Исмаил — опять с какою-то нелепою просьбою. Говорили, что она состояла в том, что Шамиль желает... "оставить нам в залог родного сына".

В этом случае нужно было удивляться хладнокровию и терпению главнокомандующего, который, вместо слова "вперед", велел ответить "нельзя".

— Нельзя! понеслось в аул.

Вновь тишина и молчание. Драма начинала принимать просто комический оттенок. Впрочем, все это служило доказательством тому, как сильно был Шамиль напуган. Ему, не без основания, могло казаться, что вот, только он появится — его разорвут на клочки.

Спустя минут двадцать, вновь показался из аула Юнус.

— Что еще?

— Шамиль просит несколько удалить войска....

Ему не дали договорить.

— Нельзя! Скорее — иначе будет штурм.

Парламентер скрылся. Через пять минут он выбежал из аула, как опареный.

— По крайней мере, хоть мусульманскую милицию спрятать, жалобно завопил он. [425]

Раздался общий хохот.

Порешили, что эта уступка возможна и спрятали всю татарщину, которая с неудовольствием, повеся носы, отретировалась на задний план и скрылась за войсками.

Вслед затем, в ауле обнаружилось движение: густая, хотя небольшая, толпа народа стала приближаться к выходу:

Вдруг толпа исчезла, и все скрылось, как мираж.

— Выходите же, закричали Даниельбек и Исмаил — иначе, пропадете все. Чего дразните! Не забавляются же с вами, как с детьми!

Толпа вновь выросла из земли и, двигаясь медленно, нерешительно, выступила из-за ближайших к нам сакль аула. "Ура!" потрясло воздух.

Толпа, как напуганные бараны, сжалась, съежилась и остановилась. Среди нее, верхом на лошади, красовался во всеоружии Шамиль. Видно было, что "ура" оглушило его; что этот победный и торжественный клик столько же надрывал его сердце, сколько казался ему каким-то зловещим сигналом.

Но он ошибся; никакое движение не обнаруживало для него беды.

Успокоившись, он двинулся вновь, прошел чрез баталионы бледный, растерянный и направился к главнокомандующему. Его сопровождали до пятидесяти мюридов — остатки некогда многочисленной и по-своему грозной его армии.

Шагах в двадцати пяти или в тридцати от главнокомандующего, Шамиль слез с коня и, что-то лепеча себе под нос, подошел к князю Барятинскому.

Видно было, что он приготовил какой-то спич, но слова замерли на его губах, язык не повиновался. В особенности, он растерялся и вздрогнул, когда князь Барятинский, ступив шаг вперед, почти крикнул: [426]

— Шамиль!

Бывший имам, предводитель богомольцев, врос в землю.

Мы не беремся передать последующие слова главнокомандующего в подлиннике, потому что их трудно помнить чрез двадцать лет, и притом, до нашего слуха оне не достигли; но смысл их был тот, что князь Барятинский в свое время звал его к себе добром, предлагал выгодные условия — и все было отвергнуто. Тогда он явился сам и взял оружием то, что не сдалось ему добровольно. Условий теперь быть не может: Шамиль должен ехать в Петербург и там предоставить себя милосердию Монарха; жизнь его в безопасности и потребности в пути будут удовлетворены.

Вот смысл речи, с которою князь Барятинский обратился к Шамилю. Последний опять что-то пролепетал, но главнокомандующий его более не слушал, направившись с Гуниба обратно в свою ставку. За ним поехал Шамиль, под наблюдением конвоя и полковника Алибека Пензулаева.

Все это свершилось в три часа пополудни.

Вечером князь Барятинский прислал в подарок Шамилю свою походную шубу, которая, конечно, очень пригодилась ему в последовавшем затем переезде.

Пленник, наконец, успокоился и попросил позволения вызвать с Гуниба свое семейство. Ему разрешили, и оно в полном составе явилось в лагерь к нему на следующий день.

Мы видели, что из числа защитников Шамиля осталось всего до пятидесяти человек.

Наша потеря при взятии Гуниба также не была незначительна: убито девятнадцать нижних чинов и два милиционера; ранено семь обер-офицеров, сто четырнадцать [427] нижних чинов и семь милиционеров; контужено — два обер-офицера и двадцать девять человек нижних чинов. Всего выбыло из строя сто восемьдесят человек.

__________

Сколько разнородных дум теснилось в голове в этот день, когда, после таких тревог и такого сильного возбуждения, и люди, и природа успокоились в ночной темноте, покрывшей собою все окрестности.

Вчера и сегодня — гром и треск, теперь — лагерная, почти домашняя жизнь.

Вчера Шамиль — имам; сегодня — пленник, простой горец, и не более того.

Так зачастую бывает в жизни, так зачастую судьба играет человеком, указывая ему на все ничтожество наружных знаков, приводя его к убеждению о мгновенных превратностях житейской сцены.

Был неприязненный народ, была целая неприятельская армия, держалась она шестьдесят лет, падала, возникала, колебалась и торжествовала, и была поражаема,— и вдруг, что ж осталось

"От сильных, славных сих мужей?"

Разом —

"Их поколенье миновалось,
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед..."

Сорок-пятьдесят человек от десятков тысяч! И это в один день!

Какая злая насмешка над людским постоянством, над человеческими заботами и треволнениями! Какая поучительная эпопея!... [428]

Шамиль, гордый имам, не знавший преград своему властолюбию и честолюбию, неограниченный деспот громадного населения, умный, опытный вождь, в несколько минут низведен на степень простого оборванца, принижен придавлен, лишился даже дара слова,— тогда как этим словом, будто раскаленным железом, еще так недавно насквозь пронизывал сердца и двигал массы народа!

Люди, учитесь, поучайтесь!

Вот единственный, разумный вывод, который рисовался воображению в заключение всех этих дум, тяжелым напором давивших голову.

Война кончилась; кровь более не польется; сразу стало так тихо...

Но отчего в тоже время что-то будто сжимало сердце? Отчего не радость, не веселье охватывали грудь, а смесь каких-то разнородных, необъяснимых чувств? Будто и весело, а между тем — скучно, пасмурно.

Отчего это?

Странно! оттого, что жаль прошлого.

Так ли?

Действительно так.

Как не сказать, что презабавно устроена человеческая натура.

Это прошлое было такое тяжелое, кровавое, трудное; много пустило оно по миру вдов и сирот, много испортило и надорвало могучих, сильных, здравомыслящих и здоровых людей; много оно сделало несчастных, нищих — а все его жаль: оно составляло нашу гордость, и отсюда истекает вся забота о нем; оно въелось нам в плоть и в кровь, оно стало нашею привычкою и, имея за собою много бедственного, злого, дурного, оно в тоже время имело и свою прелесть. Что может сравниться с минутами, [429] когда человек сознательно, спокойно стоит под градом пуль, под дулами десятков и сотен винтовок; когда постепенно загорается в груди его какой-то пламень, вызывающий в нем сознание своего высокого значения, толкающий его на подвиг, от которого иногда зависит участь сотни, даже тысячи людей?.. Разве такие минуты не опьяняют человека, разве оне забываются в жизни, разве это не прелесть?

Оне уж более не возвратятся — эти минуты. Оттого-то и жаль прошлого.

Неизбежно, что, с покорением Кавказа, понемногу затих, хотя и не угас тот особый дух среди воинов, который витал над ними шестьдесят лет, одушевляя деятелей, поучая их наследников и преемников, дух славы, связанный с честною службою, с умственным развитием единицы, обращавший в одну семью, крепкую, плотную, сто тысяч человек. Великое дело всякая дружная и хорошая семья, но еще важнее и знаменательнее, почтеннее такая обширная, стотысячная семья. Кто ее не станет уважать? кто перед нею не преклонится?...

И преклонялись перед нею, и чествовали ее, и уважали ее шестьдесят лет — из далеких стран, из-за морей.

Разве нельзя пожалеть о таких золотых днях?

Правда, не будут многие из нас томиться в неприятельских мрачных и зловонных темницах, пасти стада с оковами на руках и на ногах, тонуть в грязи и в снегу, падать от изнеможения во время усиленных движений, задыхаясь от жары и жажды... Но, кто из всех, перенесших эти беды, получивших потом успокоение и облегчение, вспоминал о таких явлениях с ужасом, с негодованием? Никто. [430]

Эти все беды забывались так быстро, и в итоге оставалось лишь сожаление, что не испытаешь более ничего жгучего, что не увидишь то грандиозной, то ласкающей природы, которая так очаровательна, так заманчива в своей девственной простоте.

Словом, начиная от самых важных, многозначащих явлений и испытании и кончая пустяками — все жаль прошлого, потому что оно слилось с существом нашим, как ближайшее родное, как неотъемлемое.

Прощай, старый, дикий Кавказ, быстро перерождающийся в цивилизованное царство! Прощайте и вы, старые кавказцы, которых с каждым днем остается все меньше и меньше!

__________

На другой день после взятия Гуниба и низведения имама со степени иерарха на степень послушника, славный дагестанский отряд, гордый своими успехами, радостный и веселый по случаю двадцать шестого числа августа, торжествующий, что сумел и успел к этому сроку подготовить Государю и отечеству столь дорогой подарок, выстроившись в колонны, ожидал своего главнокомандующего. Едва только князь показался вдали — потрясающие клики, казалось, хотели сдвинуть горы с их оснований. Думалось, что и конца им не будет. Князь, в перерывах, поздравил своих сподвижников, благодарил их за славную, верную службу, за геройское мужество и за труды последних дней, увенчавшиеся незабвенным на все века успехом.

Боже, что это было за одушевление! Какое [431] неподдельное, искреннее, теплое чувство выражалось на лицах всех и каждого.

После молебна и многолетия Государю, последовали залпы выстрелов,— но уже не боевых, как прежде, потому что мы стояли в крае мирном.

Край мирной... Как странен казался слуху этот звук!

После церемониала, князь Барятинский телеграфировал Государю Императору:

"Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург."

Вместе с тем последовал приказ по армии такого содержания:

"Шамиль взят — поздравляю кавказскую армию!"

Подробное сообщение военному министру, для всеподданнейшего доклада, о событиях последних дней, князь Барятинский заключил следующими словами:

"Геройский подвиг овладения Гунибом заключил ряд беспримерных подвигов, совершенных в последнее время славными войсками Его Императорского Величества, которыми я имею счастие командовать. Я не нахожу достаточно слов, чтобы достойно оценить заслуги всех чинов от генерала до солдата. Они все исполнили свой долг с мужеством и самоотвержением, ставящими их выше всякой похвалы.

Теперь еще раз могу повторить: полувековая война на восточном Кавказе окончена; народы, населяющие страну от моря Каспийского до военно-грузинской дороги, пали к стопам Его Императорского Величества.

Я сделал распоряжение о немедленном устройстве во всех новопокоренных обществах нашего управления и 28-го числа возвращаюсь в Тифлис." [432]

Отправив Шамиля, под прикрытием дивизиона драгун и баталиона пехоты и под наблюдением полковника Тромповского, в Темир-Хан-Шуру, главнокомандующий простился с войсками и в назначенный им день выехал чрез Акушу в Дешлагар, а оттуда, тридцатого августа, на Дербент и Шемаху, в Тифлис.

Повсюду следование его сопровождалось восторгом жителей, празднествами, торжеством.

__________

Вследствие всеподданнейшего донесения князя Барятинского о штурме Гуниба и о взятии в плен Шамиля, Его Императорское Величество, в собственноручном рескрипте к нему от 11-го сентября, соизволил начертать:

"Слава тебе, Господи! И честь, и слава тебе и всем нашим кавказским молодцам!"

Кроме того, на имя его же последовала от 8-го сентября Высочайшая грамота такого содержания:

"Отличною воинскою распорядительностию вашею даровано окончательное замирение восточной части Кавказа. Доблестные войска предводительствуемой вами армии, сосредоточенные, под непосредственным распоряжением вашим, в недрах кавказских гор, совершили покорение всех враждебных нам издавна горских племен, от Каспийского моря до военно-грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной, ожесточенной борьбе противу нас мюридизма — Шамиль, окруженный в укрепленном Гунибе войсками, под личным вашим начальством состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними приверженцами его. Отныне предстоит вам [433] во вновь покоренной стране, не утверждение власти нашей силою оружия, а распространение между новыми подданными Нашими гражданственной образованности и общественного благосостояния. Желая почтить совершенный вами славный подвиг и изъявить полную душевную Нашу к вам признательность, Всемилостивейше пожаловали Мы вас кавалером Императорского ордена Нашего Святого Апостола Андрея Первозванного с мечами, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем к вам Императорскою милостию Нашею навсегда неизменно благосклонны и искренно доброжелательны."

В этом же роде, соответственно заслугам, были награждены и прочие деятели войны и сподвижники князя Барятинского, озолотившие собою пространную страницу нашей отечественной истории и предоставившие нам возможность еще глубже проникнуться чувством нашей народной гордости.

__________

Всякая война, увенчается ли она успехами или заключится и разрешится неудачами, влечет за собою последствия на долгое время. Кончить войну — не значит еще вложить меч в ножны и отправиться на покой: современные войны в этом направлении немыслимы,— иначе зачем было проливать и кровь.

Мы видели в Высочайшем рескрипте волю Государя Императора и знаем дальнейшие, после покорения восточного Кавказа, намерения главнокомандующего, выраженные им заблаговременно: то и другое заключалось [434] в желании и стремлении устроить вновь покоренный край, привести его в порядок. А устроить землю дикую, непочатую, разумно положить начало благоденствию миллионного населения, не имеющего понятия ни о благоустройстве, ни о международных отношениях, ни даже о своей роли и своих обязанностях в среде прочего человечества — задача не менее сложная и важная, как и самое приобретение большого края. Не взяться за нее сразу, непосредственно — значило бы предоставить на волю судьбы все то, что приобретено дорогою ценою.

В силу одного лишь, так сказать, намека Государя Императора, главнокомандующий, покорив край, не медлил ни минуты и тотчас приступил ко всем тем мерам, которые бы упрочили его за нами навсегда. В параллель административному устройству вновь приобретенной земли и народов, начались титанические, в полном смысле гигантские работы, по благоустройству ее, и в то время, когда первые из этих забот поглощали все часы наместника и его ближайших сподвижников — над осуществлением последних трудились те же черствые, мозолистые руки солдат, которые так недавно поражали своих врагов огнем и оружием; оне как бы спешили возместить то разорение и разрушение, которых по необходимости были виновниками.

Если бы возможно было, с высоты орлиного полета, взглянуть на вновь завоеванный нами край, то глазам наблюдателя представился бы какой-то муравейник, где десятки тысяч рук, в разных направлениях местности, согнувшись над топором, буром, ломом, заступом, все что-то делали, делали и бесконечно делали....

Это — проводились дороги, бурились и взрывались скалы, рубились и расчищались леса, устраивались мосты, [435] сооружались укрепления, строились дома и казармы и т. д. Работы эти одновременно производились во всем обширном районе, во всех закоулках басского, хулхулауского, андийского, аргунского ущелий. День в день, под дождем и снегом, часто окоченелыми руками, но еще чаще с прибаутками и песнью на губах, солдаты наши обустраивали край. И продолжалось это не неделю, не две, а сплошь до нового года, в течении целых четырех месяцев, и только с наступлением 1860-го года эта лихорадочная деятельность несколько улеглась, урегулировалась. Это была та же война, но уж война без отдыха, непрерывная, однообразная, утомительная до изнеможения, и не один из тружеников с удовольствием предпочел бы ей только что прекратившиеся боевые движения и схватки — хотя последние вернее всего приводили его к вечному и непробудному сну. Если бы пришлось перечислить хоть вскользь все труды и работы войск в течении четырех месяцев, с сентября по декабрь включительно, то для этого голого перечня едва ли бы хватило одной обширной главы. Историк найдет их в официальных сказаниях, а читателя они не займут, — скорее утомят; поэтому, мы ограничились лишь одним упоминанием об них, как о последствиях той войны, которую описали.

__________

Прошло двадцать лет. Прежних тружеников и работников уже нет, да и из высших деятелей остались немногие. Но, как я сказал, еще до сих пор над кавказскою армиею парит тот дух, который в свое время сделал ее великою. Край наш в военном отношении счастлив еще и потому, что до сих пор находится под обаянием этого духа: кавказская армия и доднесь славна еще потому, что [436] она дышит пока своими заветными, дорогими преданиями, что не вышла еще из того одушевляющего и возбуждающего круга, который очертила для себя в оно время. Думается, что долго еще из него она не выйдет, потому что это — круг славы и чести; а такие символы прочны и вечны...

Отрадно становится на душе, когда есть чем гордиться. Еще отраднее, когда есть случай и возможность, благодаря особому и притом — высокому почину и покровительству в литературном деле, поделиться с потомством нашею славою и подвигами. Без этого почина и покровительства, они, чего доброго, так бы и канули в вечность бесследно.

Н. А. Волконский.

Тифлис. 1879 г.

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879

© текст - Волконский Н. А. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1879