-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

XI.

Выступление в горы лезгинского отряда, деление его на две части и состав их. Цель действий обоих отрядов. Краткий топографический очерк Хушетии. Предварительные действия. Прибытие депутаций от дидойских аулов с предложением мира. Отозвание тушинского отряда в состав главных сил. План наступления главного отряда. Занятие с боя илянхевского ущелья и разорение аулов Китури и Генситля. Изменение плана наступления и новые соображения князя Меликова. Взятие селения Азильто. Молодецкое овладение укрепленным аулом Шаури. Разъяснение загадки о наших ничтожных потерях. Разорение аулов: Хейнох, Хетох, Квитло н Цикохо. Нападение на лагерь. Уничтожение дидойских аулов: Инухо, Кидеро, Зехидо, Гутох, Хитрахо, Цицмахо, Хойтло, Хупро, Осхо, Шопихо, Халахо, Эльбоко, Хибии и Виции. Параллель между действиями барона Вревского и князя Меликова. Размышление об артиллерийских штаб-офицерах. Военные происшествия. Изъявление покорности наибом Джабо-Лабазани-швили, жителями сел. Кварши и общества Тиндаля (богозского), Шаури и верховье ущелья андийского Койсу. Покорность Даниельбека.

Войска, вверенные генерал-маиору князю Левану Меликову, выступили в лезгинские общества 5-го и 6-го июля двумя отрядами, а именно: главные силы, под начальством самого командующего войсками, с урочища Чельтистави в дидойское общество, а особая колонна, под начальством генерал-маиора князя Челокаева, из селения Дикло в Хушетию.

В состав главных сил входили следующие части: сводный эскадрон переяславского драгунского полка, второй баталион и три стрелковые роты лейб-эриванского полка, третий и четвертый баталионы и четыре стрелковые роты грузинского полка, первый баталион и две стрелковые роты тифлисского полка, первый и второй баталионы и три стрелковые роты мингрельского полка, три роты кавказского [309] гренадерского стрелкового баталиона, с четверть-инвалидною ротою, нестроевою командою и фурштатами, по одной стрелковой роте от кавказских линейных №№ 20-го, 24-го, 25-го, 26-го, 27-го и 28-го баталионов, взвод саперного № 1-го баталиона, дивизион горной № 1-го и дивизион горной № 2-го батарей кавказской гренадерской артиллерийской бригады, мортирный дивизион той же № 2-го батареи, сотня донского № 8-го и полсотни № 5-го полков, три сотни пешей грузинской дружины, две пеших сотни телавского уезда, две — тифлисского и горийского уездов, одна пешая сотня дидойских переселенцев, три пешие сотни анцухо-капучинских переселенцев, одна конная сотня сигнахского уезда, одна конная осетинская сотня и одна сотня волонтеров.

В состав тушинского отряда князя Челокаева входили: два баталиона рязанского полка, с их стрелковыми ротами, дивизион горной № 1-го батареи гренадерской артиллерийской бригады и пять сотен пешей и конной милиции.

Кроме того, на левом и на правом флангах лезгинской кордонной линии были оставлены необходимые войска для охранения плоскости от вторжения неприятеля.

Мнение или, лучше сказать, решение князя Барятинского, о котором мы упомянули в предыдущей главе, чтобы лезгинский отряд пока не рассчитывал на соединение с чеченским, князь Меликов разделял вполне; он и сам на это не крепко надеялся, потому что отряды разделяла далекая и трудная местность. Леван Иванович собственно имел в виду, действуя в верховьях андийского Койсу, отвлечь часть сил неприятеля и поэтому желал знать, будет ли один из отрядов левого крыла действовать и относительно его в том же смысле, если горцы обратятся на него всею массою. Этим князь Меликов прямо указывал на то обстоятельство, что если бы скопища Шамиля [310] накинулись на его отряд, то часть чеченского отряда должна в тоже время перейти на правый берег Койсу. Указание это было принято князем Барятинским за необходимое подспорье лезгинскому отряду.

Во всем, нами высказанном, достаточно пока определились цели главного лезгинского отряда. Что же касается до тушинского отряда, то главною задачею его было — охранение Тушетии со стороны Ункратля, для чего требовалось занять твердо Хушетию, укрепить ее, проложить дороги от Дикло к селению Хушеты, а отсюда по хушетскому ущелью в глубь тушинской Алазани, по направлению к Сотлю. Кроме того, этим движением отвлекалась часть неприятельских сил как от главного лезгинского, так и от чеченского отрядов.

Если мы теперь обратимся назад и вспомним, как тушины хлопотали за принятие Натиевым покорности от хушетцев, то убедимся, что приобретение Хушетии было для нас два раза важно: она не только сама, вследствие приязненных отношений, давала возможность тушинам жить спокойно и благополучно, но и охраняла их от ункратльцев и прочих врагов, так как с их стороны составляла единственный путь в Тушетию. Сам же по себе этот важный уголок был почти недоступен, и если бы он добровольно не сдался нам, то не нужно особой предусмотрительности, чтобы предвидеть, что занятие его силою обошлось бы нам очень дорого.

В Хушетию был один только вход со стороны Тушетии. Он так интересен, что его нельзя обойти молчанием.

От диклойской караульной башни, что на Пичели, начинается спуск с ужасающей скалистой крутизны, которая в состоянии закружить самую сильную голову. В [311] некоторых местах этот спуск обрывается ступеньками, по которым нужно не сходить, а сползать; далее тропа углубляется в лес, изворачивается там змеею и таким образом доходит до дна ущелья Абгуехевли. От Абгуехевли тропа проходит у подошвы горы Черос-Дзири, по левому берегу тушинской Алазани, и опять лесом. По ней с трудом можно проехать около двух верст. Затем, опять начинается чрезвычайно крутая гора, укрепленная самою природою, составляющая границу Хушетии и называемая Инцухи. Вершина горы со всех сторон укреплена башнями, завалами или образует недоступные скалистые пики. Под этими фортами, если бы возможно было к ним подняться, приходилось бы идти на расстоянии почти трех верст под угрозою тысячи смертей. Если бы кто-либо решился вступить на эту гору, то одна только сотня отважных людей едва ли бы не истребила целый отряд. Но дороги по горе от селения Дикло в аул Хушеты не было; туда пролегала одна только тропа, извивавшаяся сбоку горы, прямо в упор самой большой башне, и пролегавшая сквозь два крепко укрепленных тоннеля. За этой башней и за описанными нами преградами начинается хушетский перевал. Туда ведет тропа между отвесными остроконечными скалами; вход на тропу охраняется двумя небольшими, но неприступными, по местоположению, со стороны Тушетии башнями. Во время движения нашего отряда правая башня была полуразрушена от удара молнии, а в левой находился наш тушинский караул из четырех человек. За перевалом, в ста саженях внизу, в котловине, расположен аул Хушеты. Далее опять вздымается уже описанный нами в предыдущей статье хребет Кериго, северный и восточный склоны которого принадлежат неприятелю. [312]

По этой дороге происходили мирные и немирные сообщения между Хушетиею и Тушетиею. Разработать ее для свободного движения — стоило бы неимоверных усилий и понадобилось бы очень много времени, поэтому князю Челокаеву следовало направиться от Дикло стороною, где хотя дороги не было, но разработка была возможнее и доступнее, а именно: от Дикло на север через горы Цумбучахи и Черос-Хаа, потом к Хушетам и далее, если нужно, к Ахоели. Тут все протяжение дороги верст двадцать слишком.

Пока князь Челокаев занимался разработкою дороги в Хушетию, главные силы были передвинуты, восьмого июля, чрез Пахалистави на ур. Бористави. Здесь был устроен укрепленный вагенбург, куда привезена месячная пропорция провианта, и отсюда началась разработка дороги в обе стороны — к Пахалистави и к илянхевскому обществу, на хребет Бешо.

К шестнадцатому июля дороги были окончены. Оставив в вагенбурге три роты мингрельского гренадерского полка, три стрелковых роты кавказских линейных №№ 20-го, 24-го и 28-го баталионов, два орудия горной № 2-го батареи, семьдесят пять человек грузинской дружины и пятнадцать дидойских и анцухо-капучинских переселенцев, под начальством командира мингрельского полка полковника Лагоды, генерал князь Меликов, с остальными войсками, передвинулся, восемнадцатого июля, на хребет Бешо, составляющий левую южную сторону илянхевского ущелья. С Бешо пролегают в Илянхеви три дороги: главный спуск к верховьям ущелья, в Эшитль; второй, средний, в Китури, где в прошлом году был ранен барон Вревский; третий — чрез Азильто к сел. Шаури, запирающему ущелье верховьев андийского Койсу. Все три спуска лесисты и трудно доступны, в особенности последний, упирающийся в дикое и совершенно недоступное ущелье [313] верховьев Койсу. Северную же сторону Илянхеви составляют крутые и малодоступные отроги богозского хребта, на которых расположена большая часть илянхевских аулов, обстреливающих скаты Бешо и самое ущелье. С Бешо, в течении двух дней, произведена рекогносцировка ко всем означенным пунктам, прорублена просека и разработана дорога к аулам илянхевского общества Цикохо и Китури.

Лишь только было приступлено ко всем этим действиям, в лагерь явились депутации от дидойских аулов: Цибаро, Ицирахо, Ретло, Кемеши и Чилиахо и, представив аманатов, просили принять от их селений совершенную покорность. Им хорошо был памятен 1857-й год, и они вовсе не желали повторения бывшего тогда погрома. Командующий войсками ожидал, что вслед за дидойцами явятся и илянхевцы, поэтому в течении двух дней не предпринимал пока относительно их никаких военных действий.

В это же время князь Меликов получил сведения от генерала князя Челокаева, что разработка дороги на аул Хушеты в настоящее время невозможна с его средствами и в той степени, чтобы по ней могли проходить вьюки, так как она идет по недоступному ущелью, бока которого состоят из непрерывных скал. В виду этого, командующий войсками приказал князю Челокаеву устроить впереди аула Хушеты неприступный пункт, для занятия его хушетским караулом, и затем двинуться через Цендако на соединение с главными силами, так как тушинскому отряду, лишенному возможности проникнуть в глубь ущелья тушинской Алазани, к аулу Сотлю, более там дела не было. К Сотлю оставалась еще прямая дорога — по ущелью Мукуки, но и тут хребты, составлявшие его, делали путь недоступным. Оставалось волей-неволей идти через богозский хребет и через селения богозского [314] общества: Кварши, Сантлода и Куантлода. Положим, что и этот путь, на котором остановился князь Меликов, также был не из удобных, тем более, что аул Кварши был сильно укреплен башнями, загораживавшими дорогу в опасном и трудном месте; но делать было нечего, когда лучшего ничего не предстояло.

Командующий войсками сразу не решался идти к Сотлю хотя бы и по последнему пути. Он хотел прежде вполне обеспечить свой тыл совершенною покорностью всех дидойцев, оградить их вслед затем от давления неприятельских обществ и тогда уже двинуться; а если бы все дидойцы не изъявили покорности, то наказать их разорением аулов, уничтожением хлебов и вообще посевов, и затем, бросив их на произвол судьбы и лишив возможности вредить нам, тогда уже двинуться. Кроме того, прежде выступления на Богоз, князь Меликов хотел дождаться Челокаева. Последнему предстояло обеспечить его возвращение из богозского общества "если бы это движение состоялось", как писал командующий войсками к начальнику штаба, и устроить Дидо, когда, окончив здесь действия, князь Меликов двинется в Анкратль. В Анкратль же необходимо было идти, так как Шамиль приказал султану элисуйскому Даниельбеку противодействовать князю Меликову, при наступлении его на Богоз, всеми силами анкратльского общества. Это последнее обстоятельство, которое вовремя стало известно князю Меликову, побудило последнего с одной стороны иметь в виду будущее движение на Анкратль, а с другой, для отвлечения скопищ Даниельбека, поручить начальнику правого фланга лезгинской кордонной линии полковнику князю Шаликову — подняться со вверенным ему отрядом в нескольких местах в горы и распустить слух, что идет на соединение с главными силами. [315]

Ознакомившись с описанными нами выше тремя дорогами с Бешо в илянхевское общество, князь Меликов, для выиграния времени, решил теперь не трогать аула Эшитль, а разорить его, по пути, тогда, когда двинется на Богоз. Для следования же своего в илянхевское общество он первоначально избрал среднюю дорогу — на Китури.

Для наступления по этой дороге весь отряд был разделен на пять колонн: первая, под командою кавказского гренадерского стрелкового баталиона маиора Генненга, из трех рот этого баталиона, сотни пешей милиции телавцев и полусотни дидойцев; вторая, под командою мингрельского полка капитана Гурского, из двух стрелковых рот того полка, стрелковой роты линейного № 26-го баталиона, пешей сотни телавцев и полусотни дидойцев; третья состояла из конной тушинской сотни, двух пеших грузинских, трех анцухо-капучинских, одной сотни горийского уезда, сотни волонтеров, двух конных сотен сигнахского уезда и осетинского округа, трех стрелковых и семи гренадерских рот грузинского полка, взвода сапер № 1-го баталиона, двух стрелковых и четырех гренадерских рот тифлисского полка, трех рот мингрельского полка, двух стрелковых рот линейных №№ 25-го и 27-го баталионов, четырех орудий горной № 1-го батареи и трех мортир. Начальство над этою колонною, равно и общее командование предыдущими двумя колоннами, было вверено начальнику пехоты лезгинского отряда генерал-маиору Корганову. Четвертая колонна, под командою грузинского полка подполковника Виберга, состояла из двух рот того же полка, двух единорогов и одной мортиры горной № 2-го батареи и полусотни грузинской пешей дружины. Пятая, под командою мингрельского полка маиора Самойлова, заключала в себе одну роту того же полка, одну эриванского полка [316] и полусотню грузинской дружины.

Все эти войска выступили из лагеря 2-го июля, с рассветом. Впереди двинулась четвертая и пятая колонны. Им приказано было занять хребты, составляющие ущелье, по которому пролегает спуск в Илянхеви: четвертой колонне — левый, а пятой — правый хребет; за ними первая и вторая колонны должны были, спустившись вниз, в ущелье, занять отроги противуположного берега илянхевского ущелья. Все же четыре колонны, посредством этих маневров, должны были обеспечить беспрепятственный вход в ущелье главной, третьей, колонны, которой предстояло следовать за первою и второю колоннами.

Боковые хребты спуска с Бешо в сел. Китури были быстро заняты колоннами Виберга и Самойлова, тем более, что по левому хребту была заблаговременно проложена просека. Когда эти колонны стали на свои места, Генненг и Гурский спустились в ущелье и полным ходом достигли селения Китури. Неподалеку от аула они были встречены с высот сильным ружейным неприятельским огнем. Но огонь этот был непродолжителен, потому что его очень скоро порешили стрелки своими штуцерами. Когда неприятель очистил высоты, колонны прошли мимо селения Китури и заняли предназначенные им позиции. Следовавшая за ними главная колонна заняла аул Китури.

По занятии, таким образом, ущелья, выход из него вообще и к аулу Цикохо был заперт выдвинутыми вперед двумя стрелковыми ротами тифлисского полка и частию спешенной конной милиции. Прибрав в свои руки ущелье, мы тотчас приступили к уничтожению аула, его хлебов и всех посевов. В ауле оказалось вдосталь всякого домашнего скарба, который горцы не успели или просто не хотели увезти, рассчитывая на безмолвие тех ям, [317] в которых он таился.

Пока Китури пылал со всех кондов, полковник граф Сумароков-Эльстон, с небольшою колонною, был отправлен по поляне к аулу Генситлю — для уничтожения его, вместе со всеми хлебами. Вскоре и этот аул постигла участь предыдущего.

К четырем часам пополудни на всем пространстве широкой долины не оставалось и одного снопа, годного для хозяйственного употребления: все было выбито, сожжено, уничтожено.

Началось отступление прежде всего главной колонны. Оно было прикрываемо баталионом тифлисского полка. Когда колонна и арриергард ее выступили за линию, на которой находились Генненг и Гурский, последние спустились с горы и присоединились к главным силам. Неприятель преследовал слабо, потому что ни на высотах, ни вдоль по ущелью не имел никакого опорного или закрытого пункта, с которого бы мог вредить нам. Боковые колонны Самойлова и Виберга отступили по хребтам одновременно и параллельно остальным колоннам.

К девяти часам вечера весь отряд достиг своего лагеря без всякой потери — благодаря распорядительности генерала Корганова, который руководил отступлением.

Между тем, горцы, сосредоточив все семейства илянхевского общества в укрепленном селении Шаури, лежавшем у входа в дикое ущелье верховьев андийского Койсу, и считая их там вполне безопасными, в тоже время сильно укрепляли аулы, расположенные по дороге к Шаури и частию в стороне от него: Хейнох, Хетох, Квитло и Цикохо. Узнав об этом накануне, командующий войсками, 21-го июля, предпринял рекогносцировку по другому известному уже нам пути в Илянхеви — к [318] селению Азильто. Убедившись, что, по истечении некоторого времени, трудности поражения неприятеля в этих пунктах должны будут значительно увеличиться, князь Меликов решил оставить первоначальный свой план движения к Богозу на Китури и направиться на Азильто, не допустив неприятеля окончательно укрепить упомянутые аулы. Он рассчитал, что если быстро направится к селению Шаури, то горцы должны будут бросить все остальные пункты и сосредоточиться у последнего, что и даст ему возможность запереть их у входа в ущелье и распорядиться остальными селениями по своему усмотрению, а затем, если удастся еще благополучно справиться и с Шаури, то существование Илянхеви будет более или менее порешено.

Новые соображения его удались вполне.

Для наступления на Азильто отряд был разделен на три колонны: первая, под начальством полковника графа Толя, состояла из тушин, сигнахской и осетинской сотен, сотни волонтеров, сотни донского казачьего № 8-го полка и эскадрона драгун; вторая, под начальством полковника графа Сумарокова-Эльстона — из сотен телавской и дидойской, трех сотен анцухо-капучинцев, двух грузинских сотен, восьми гренадерских и четырех стрелковых рот грузинского полка, взвода саперного № 1-го баталиона, сотни донского № 5-го полка, взвода орудий горной № 1-го батареи; третья, под начальством артиллерии полковника Мамацева — из сотни грузин, двух сотен горийцев и тифлисцев, трех рот стрелкового баталиона, шести рот эриванского полка, десяти рот мингрельского полка, взвода горной № 1-го батареи, четырех мортир и взвода горной № 2-го батареи. Главное начальствование тремя этими колоннами было вверено генералу Корганову.

Войска эти выступили 22-го июля, оставив на месте, [319] для прикрытия лагеря, под командою полковника князя Туманова, шесть рот тифлисского полка, три стрелковых роты линейных №№ 25-го, 26-го и 27-го баталионов и сотню пешей милиции телавского уезда.

Первая цель наступления был аул Азильто, находившийся в балке по ту сторону хребта. Подойдя к спуску, командующий войсками отрядил для взятия аула графа Сумарокова-Эльстона, с пятнадцатью ротами пехоты, двумя сотнями грузинской дружины, дидойской и анцухо-капучинской милициею, при двух орудиях. Обстреляв аул, граф Сумароков пустил в атаку на него дидойцев и грузин, которые, быв поддержаны следовавшей по пятам их пехотой, ворвались в аул, выбили оттуда неприятеля и преследовали его к селению Шаури.

Отсюда к Шаури вели две дороги или, лучше сказать, два пути, потому что узкий и лесистый хребет, составлявший правое направление, не имел вовсе никакой дороги, но представлялся для движения достаточно удобным. Влево же от него пролегала, действительно, дорога; но она шла по такому густому лесу и таким страшным крутизнам, что становилось решительно непонятным, почему именно здесь, а не на предыдущем скате горцы проторили себе тропинки. Эта дорога упиралась сначала в укрепленное селение Шаури, а потом, пройдя его, в скалистые отроги богозского хребта и в недоступное ущелье верховьев андийского Койсу. На хребте был устроен сильный завал, преграждавший собою вход в ущелье и к аулам Хейнох, Хетох, Квитло и другим.

Сосредоточив весь отряд у Азильто, князь Меликов велел тотчас занять правый узкий хребет и, спустя некоторое время, не без видимого колебания, которое однако было побеждено в нем полною надеждою на [320] распорядительность офицеров и на храбрость войск, решился двинуться к Шаури по обоим направлениям.

В Азильто остались пятнадцать рот пехоты, пять сотен милиции и вся артиллерия. По правому хребту, без дороги, были отправлены сначала, как бы для пробы, рота стрелков и сотня милиции от колонны полковника Мамацева; потом, первая стрелковая рота грузинского полка. Эти части войск должны были спуститься на оконечность хребта к селению Шаури и обстреливать его и завал на уступе Богоза, при входе в ущелье Койсу. В тоже время полковник Мамацев, с остальными частями войск своей колонны, кроме трех рот мингрельского полка, начал спускаться по левой дороге, прикрываемый и обеспечиваемый ротами и милициею, действовавшими уже ружейным огнем по Шаури и завалу. Лишь только горцы поняли, что наши усилия направлены преимущественно на эти два пункта, они оставили аулы, которые так тщательно укрепляли, и толпами, почти в перегонку, бросились к Шаури, к завалу и к ущелью, где скрылись их семейства. Теперь все дело для нас состояло в том, чтобы, атакуя их на трех последних позициях, запереть в ущельи и не допустить возвратиться к оставленным ими селениям. С особенною отвагою и ловкостью, если можно так выразиться, маневр этот был исполнен полковником Мамацевым. Пустив вперед милицию, которая понеслась к Шаури, он бегом направился по следам ее. Горцы встретили милиционеров сильным ружейным огнем, и они вот-вот готовы были отступить, но на выручку подоспели три роты стрелков. затрещали по аулу беглым штуцерным огнем; их поддержали остальные войска колонны,— и не прошло четверти часа, как голова нашей колонны была уже впереди аула, несясь прямо на завал и не давая [321] горцам опомниться. Завал был взят так же быстро, как и самый аул, несмотря на то, что горцы дрались со всем мужеством; неприятель, оставив на месте несколько убитых, которых не успел подобрать, часть оружия, несколько лошадей, в том числе лошадь дидойского наиба Джабо, бросился в глубину ущелья, где находились уже все его семейства, и оттуда сыпал на нас непрерывным огнем. Чтобы показать ему, что и мы сами не прочь последовать за ним, приказано было саперам наводить мост через реку, и они, не взирая на отчаянный ружейный огонь, принялись за работу. В тоже время, чтобы не выпустить горцев из ущелья, высланы были на отрог богозского хребта две роты стрелкового баталиона и сотня пешей милиции. С этого отрога весьма хорошо обстреливался выход из ущелья, и, укрепившись на нем, стрелки не намерены были дозволить появиться оттуда ни одной татарской папахе. Таким образом, задушевные желания и все соображения командующего войсками исполнились как нельзя лучше. Да и мудрено было с такими войсками не сделать чего-либо чудесного, что превзошло бы всякие ожидания! Все оне, будто одно тело, дышали одним и тем же чувством, думали и соображали одним и тем же мозгом, руководились одним побуждением. Тут один не ожидал другого, не справлялся ни взглядом, ни словом о том, кто пойдет или кто идет впереди; тут каждый двигался и действовал, как отдельная, независимая сила, и все вместе — как сила общая, неразрывная, неделимая. И нужно же было так свыкнуться с войною, с ее невзгодами, с разными атаками и штурмами, чтобы смотреть на все это, как на забаву, чтобы нестись на сильно укрепленный и неприступный завал, как дети несутся в перегонку за мячиком!... [322]

В кавказской войне, как и в настоящем деле в частности, обращает на себя внимание и служит некоторого рода загадкою для многих та относительно незначительная потеря в людях, которую мы несли иногда при сильных и ожесточенных схватках, при атаках аулов, при штурмах завалов и т. п. Действительно, это своего рода загадка: как это так, что бой длится час, полтора, два, иногда полдня — и вдруг, один-два убитых, пять-десять раненых? Сказать бы, как думали и, может быть, думают многие, что мы предумышленно уменьшали свои потери — нет смысла, потому что не было цели их уменьшать; напротив, значительная потеря всегда должна была доказать наиболее упорный бой, а следовательно, и принести большую славу войскам;— ведь за эти потери не взыскивалось, и никто преследуем не был. Мне самому приходилось не раз писать реляции, донесения, и я не только не старался уменьшать наши потери, но всегда готов бы был увеличить их, если бы это было совестливо, возможно и удобно. Даже, если хотите, потери наши и вправду показывались более, чем были на самом деле, но всегда в лошадях, а не в людях, так что в иных полках и батареях одна и та же лошадь бывала убита по несколько раз, а в сущности все жила, да жила и возила очень исправно. Сказать бы, что горцы плохо стреляют и плохо дерутся — опять-таки нет; или указать еще, что нас бывало всегда больше, а неприятеля меньше, и мы, так сказать, давили его массою,— но и это не резон; или, наконец, что мы прикрывали, обеспечивали себя артиллериею, тогда как у горцев она была ничтожна и не всегда вступала в дело,— но и это нет, потому что были явления совершенно обратные. А весь секрет наших малых потерь заключается в очень нехитрой и несложной вещи: мы [323] обязаны ими постоянной войне и тому навыку в бою, который в течении продолжительной службы приобретал солдат. Он не уклонялся и не прятался от пуль; но он чутьем знал, где пуля должна пролететь, и как она должна пролететь, и, сам не давая себе в том отчета, никогда не рассуждая над этим, он изловчался очутиться у неприятеля на плечах или на завале таким образом, что сто пуль просвистят мимо него, а ни одна не заденет. Бежал ли он по лесу, отступал ли от аула, находился ли в цепи — он умел, так сказать, ладить с пулями; он умел всегда принять такое направление, что, если только не желал быть убитым сам, мог в большей части случаев выйти невредимым. Для психологов и психиатров здесь важную роль играет человеческий инстинкт, чувство самосохранения, врожденное всем и каждому без различия; для тактиков и для людей военных тут сказывается прежде всего на виду бывалость воина, опытность его в боях с врагом, с которым ему приходится бороться постоянно,— и непременно с одним и тем же врагом, одинаковые обстоятельства и условия все одной и той же долгой войны, тесный союз отдельных единиц данной части, в которой товарищ товарищу служит всегда наставником и пособником, наконец, находчивость, развитость солдата в военном деле и распорядительность офицеров. Если хотя не все, но часть этих условий будет и впредь постоянно сопровождать быт солдата, то, конечно, из него выработается боевая сила более или менее сознательная, разумная, похожая на ту, что была некогда на Кавказе, и опять-таки, конечно, это послужит много в пользу целости войск и сбережения их в боях.

Нельзя не указать нашим военным людям, в особенности молодым воинам и старым тактикам, на все [324] эти условия, которые много послужили к отличной выработке нашей прежней кавказской армии.

Лишь только главная цель битвы была достигнута, и аулы Хетох, Хейнох и др., с их хуторами, остались слабо защищенными неприятелем, командующий войсками направил из Азильто, из колонны графа Сумарокова, шесть рот пехоты и пять сотен милиции, под командою дежурного штаб-офицера подполковника Рукевича, для разорения их и уничтожения окрестных хлебов и посевов. Впереди этой колонны шла сотня грузинской милиции под командою есаула Маржанова. Оставя позади себя пехоту, грузины бегом пустились в аулы Хейнох, Хетох и Квитло, выбили оттуда незначительную партию неприятеля, захватили двух пленных и, прежде чем подоспели остальные части войск, зажгли эти селения и принялись за удобрение их полей.

Наступила ночь — темная, звездная. Пальба притихла. Красными языками летело пламя к небесам от пылавших сакль. Среди установившейся тишины изредка раздавались возгласы солдат и милиционеров, которых на этот раз миновал покой: повсюду сновали тени, продолжая очистку полей при зареве пожара. Это зарево широко охватило собою все пространство до аула Цикохо включительно и вполне возмещало собою сияние отсутствовавшей луны.

Незадолго до вечера, вся кавалерия, кроме тушин, под командою полковника графа Толя, была отправлена в лагерь на Бешо, с тем, чтобы на рассвете она заняла подъем на Бешо со стороны Азильто, которым могли воспользоваться горцы, и прикрыла бы наше отступление. [325] Войска же, бывшие в деле, остались на тех же позициях, на которых их застала ночь: у Азильто, у Шаури и на гребне Богоза.

В лагере на Бешо господствовала гробовая тишина. Уже ни огня, ни костра, казалось, нельзя было увидеть и за плату.

Но эта тишина и полное молчание не обусловливались крепким сном оставшихся там войск; напротив, в виду их малочисленности и возможности ожидать нечаянного визита непрошенных гостей, повсюду царила полная, хотя и немая, бдительность;— немногие лишь глаза оставались сомкнутыми.

Уже далеко за полночь. Наконец-то многие усталые головы склонились, где какую одолела дремота. Только цепи, часовые, да пикеты еще боролись со сном, хотя прохлада летней горной ночи сильно нежила их нервы, вызывая самое отрадное убаюкиванье.

Вдруг, раздался выстрел, за ним другой — и перед всем лагерем мелькнула молния нескольких сотен огней. По всем направлениям зажужжали пули, сопровождаемые отчаянным горским гиком — и во всех концах лагеря моментально раздалось:

— В ружье!

Затем, несколько секунд спустя, пронеслась команда: "смирно!" — и роты, выровнявшись перед своими палатками, не трогались с места.

А трескотня со стороны неприятеля продолжалась без умолку, и цепи наши, с своей стороны, заливались перекатным огнем.

Неприятелю не удалось застать нас врасплох, несмотря на то, что он охватил собою лагерь со всех сторон. Быстро сделаны были все распоряжения: туда послан [326] резерв, в иную сторону целая рота, по другому направлению двинуты орудия и, спустя несколько минут, видно было, что бой принял нормальное положение, что неожиданность никого не ошеломила, не испугала. В особенности силен был натиск горцев со стороны аула Кидеро; два раза на этом фланге они бросались в шашки, но, встречаемые каждый раз беглым огнем пехоты и милиции, готовой их принять на грудь, отступали.

Как велики были партии, напавшие на лагерь, трудно было сказать; но можно думать, уже судя по одной их решимости, и не говоря об обилии выстрелов и криков, что неприятель не поскупился в этот раз насчет полноты своих скопищ.

Усмотрев, что ничего не поделают, горцы прекратили перестрелку и притихли,— конечно, удалились. Во всем лагере было уже не до сна; в палатках явились огни, повсюду зашевелились денщики, фурлейты, духанщики; скоро зашипели самовары, и вслед затем багровая заря окрасила собою верхушки отдаленных скал, позолотила снежные шапки кавказских великанов.

Несмотря на общее и настойчивое нападение, у нас ранен всего один рядовой.

По слухам нам было известно, что неприятель также имел потерю, в особенности, когда два раза бросался в шашки.

Командующий войсками относил нашу ничтожную потерю к особому хладнокровию и распорядительности полковника князя Туманова,— и мы, с своей стороны, совершенно разделяем его мнение. Князь Туманов заранее, с вечера, и потом во время самой тревоги, лично делал все распоряжения, и эти последние были столько же осмотрительны, сколько и отзывались полнотою, спокойствием и [327] хладнокровием. Кто испытал эти ночные нападения, тот знает, что среди них немногие на первый раз сохраняют присутствие духа; поэтому, нельзя не поставить в особенную заслугу хладнокровие тому распорядителю, который, быв захвачен среди темной ночи, может быть, во время крепкого сна, градом выстрелов и видимым натиском врага, не только не потерял головы, но и сумел ее удержать в порядке на плечах тысячи других людей.

23-го июля, к десяти часам утра, от аулов Азильто, Шаури, Хейнох, Хетох, Квитло, Цикохо и их хуторов не осталось и следа. Все высокие, роскошные хлеба были также снесены с земли до корня, измождены, избиты, растрепаны, сожжены.

Началось отступление войск в лагерь. Прежде других сошла с хребта колонна подполковника Рукевича; за нею последовала колонна полковника Мамацева. Обе оне, сменяя одна другую, прикрывали отступление остального отряда.

Быстрота наших действий, отвага, с которою мы прорвались в места, считавшиеся неприятелем недоступными, до того оглушили его, что, при отступлении нашел, он не показал нам ни одной изорванной своей чохи, не сделал ни одного выстрела.

24-го июля были отправлены из лагеря две колонны: одна под начальством графа Сумарокова-Эльстона, в составе пятнадцати рот пехоты, трех сотен пешей и полусотни конной милиции, двух горных орудий и двух мортир; другая, под командою подполковника Рукевича, в составе шести рот пехоты и одной сотни милиции. Назначением первой колонны было — истребление аулов кидероского ущелья, которые, оправившись и обстроившись после погрома 1857-го года, не хотели добровольно нам [328] покориться; целью движения второй колонны было — принятие провианта в вагенбурге на Бористави и встречное наступление к колонне князя Челокаева, подходившей из горной Тушетии.

Граф Сумароков исполнил свое поручение в течении двух дней, уничтожив, без потери, аулы: Инухо, Кидеро, Зехидо и Гутох и их роскошные хлеба и посевы. С этою местностью мы вполне знакомы из статьи моей, помещенной во втором томе "Кавказского Сборника," поэтому считаю излишним вновь упоминать о ней; равным образом, знакомы мы уже и с тою дорогою, по которой двигался князь Челокаев, и с теми аулами, которые он разорил на пути. Дорога эта, через Цендако, та самая. по которой в 1857-м году шла на соединение с главным лезгинским отрядом колонна князя Шаликова, а селения, подвергшиеся и на этот раз погрому, все те же: Хитрахо, Цицмахо, Хойтло, Хупро, Осхо, Шопихо и Халахо.

Подполковник Рукевич, приняв из Бористави провиант, передал его в колонну графа Сумарокова и, соединившись с князем Челокаевым, разгромил еще три аула: Эльбоко, Хибию и Вицию.

Граф Сумароков возвратился к главным силам 26-го июля, а князь Челокаев и подполковник Рукевич — на следующий день.

И так, в течении недели были разгромлены и уничтожены два общества — дидойское и илянхевское, за исключением аулов: Асахо, Кемеши, Ретло, Чилиахо, Ицирахо, Цибаро и Аквторели, принесших добровольную покорность. Оставались только два аула: Мукуки и Хеботль, которые, быв отделены от Бешо непроходимым скалистым ущельем, не понесли поражения и продолжали упорствовать. Правда, можно было бы и их наказать и уничтожить, но [329] для этого необходимо было подойти к ним окольными, сторонними путями, для чего понадобилось бы значительное время и излишняя тягость для войск, излишняя потому, что эти два селения сами по себе держаться и существовать не могли и раньше или позже должны были бы изъявить нам покорность или ждать своей участи при первом удобном случае. Впрочем, они для нас не были и опасны среди всеобщего окрестного поражения; командующему же войсками оставалось еще много дела — в особенности в Ункратле, Анкратле, Богозе, Капуче и других обществах.

Князь Леван Меликов, как мы видим, в одну неделю сделал гораздо более, чем генерал барон Вревский в 1857-м году в течении двух месяцев. Но, не умаляя высоких заслуг в этом случае князя Левана Ивановича, мы должны успокоить тень усопшего славного полководца тем, что преемник его шел уже более или менее по проторенной дороге, действовал в том же смысле и по той же программе, как его предместник, и имел дело с обществом (дидойским) хотя и очень воинственным, но уже испытавшим нашу мощь, всю силу нашего наказания и наполовину склонившимся пред нами добровольно. Общество это, как мы видели, теперь не хотело даже и драться с нами, что можно судить по счастливым для нас результатам семи дней, в течении которых у нас оказалось всего лишь семь раненых и контуженных нижних чинов; в заключение всего, князь Меликов до самого хребта Бешо шел с войсками по дорогам основательно разработанным и подготовленным для движения, которые оставалось лишь подновить, тогда как на долю барона Вревского пришлось вступать в неодолимую почти борьбу с природою с минуты подъема на гору Кодор.

Так или иначе, но князь Меликов все же сделал, [330] действительно, очень много, и сделал в самое короткое время. Венец его всех деяний и блестящая, неувядаемая заслуга войск во время этой экспедиции — это Шаури. Сколько бы для борьбы с ним потребовалось сил и средств несколько лет тому назад — неизвестно; но довольно сказать, что взять эту позицию при самых наилучших условиях — нельзя бы было так быстро и удачно, как овладел ею начальник артиллерии лезгинского отряда, полковник Мамацев.

Полковник, ныне генерал-лейтенант Мамацев, стяжал себе славу хорошего командира, храброго воина, разумного и распорядительного офицера. Он совершенно заслуженно почиет теперь на лаврах, отдыхает и доживает дни. Но, оставляя его в покое, мы относительно этой личности должны отдать новую дань справедливости князю Меликову, который, в трудном случае, избрал его своим главным сподвижником и исполнителем столь важного поручения. Немного на Кавказе таких примеров, где начальниками отдельных колонн или отрядов избирались артиллерийские штаб-офицеры. Доля их, как и прочих артиллерийских офицеров, была во время военных действий довольно незаметная — чтобы не сказать более. В большей части случаев старший артиллерийский офицер сидел без дела или ограничивался скромною ролью командования своею частию, а младшие, в сравнении с ним, офицеры, прочих родов оружия водили в бой колонны, командовали целыми отрядами. И хоть бы эти последние преимуществовали бы чем-нибудь пред артиллеристом — тогда и необидно. Артиллеристам никогда и на мысль не приходило роптать против такого порядка вещей, нередко имевшего неблагоприятные для военного дела последствия, потому что они всегда отличались своею скромностью, никогда не рисовались, много не говорили... [331] На их сторону в этом случае становится история и положит не один упрек на память тех, которые держали в тени представителей и деятелей бесспорно первого во всех отношениях рода войск, не дозволяли выдвинуться и быть полезными на более обширном поприще людям, превосходившим умственными качествами других, равных им и часто высших, их сослуживцев и сотоварищей. И сколько, вследствие этого, отошло в сторону деятелей, которые бы могли занять лучшее и почетное место на поприще, где стояли!...

__________

Хотя неприятельские скопища, по случаю наших действий в горах, были сосредоточены в глубине Лезгистана и Дагестана, но отдельные партии время от времени все-таки или прорывались на плоскость, или беспокоили нас со стороны Тушетии и на левом и правом флангах кордонной линии своими хищническими набегами.

21-го июля, в районе действий отряда, была легкая схватка милиционеров с незначительною партиею лезгин, а 27-го июля, восемь человек тушин, из лагеря на Бешо, отправились рыскать в илянхевское ущелье. Близь аула Квитло они нашли десятерых лезгин и вступили с ними в рукопашный бой. Тушины принесли в лагерь четыре головы; у них ранен один.

Результат наших действий в дидойском и илянхевском обществах показал, что оне потрясены до основания. Этот результат заключался в том, что наиб этих двух обществ — Джабо-Лабазани-швили, собрав почетных жителей, явился 25-го июля к князю Меликову с повинною и с изъявлением совершенной покорности. Примеру его последовали представительные жители селения Кварши и общества Тиндаля (богозского), которые прибыли с тем же [332] предложением на другой день. Им было объявлено, чтобы они представили аманатов, по принятии которых к ним будут назначены наибы по нашему усмотрению. Парламентеры остались этим вполне удовлетворены и отправились восвояси — исполнить приказание командующего войсками.

Таким образом, Дидо и Илянхеви становились покорными. Справедливость и наши выгоды требовали, чтобы и их, как Хушетию, обеспечить и оградить от всяких посягательств со стороны соседних немирных обществ, главнейшим из которых являлось все тоже ункратльское. Ознакомившись уже со всеми окрестными местами, командующий войсками, хотя и не видел еще Сотля, который предполагал сделать для сказанных обществ опорным охранительным пунктом, решил, что каков бы Сотль ни был, но Шаури вполне, подобно аулу Хушетам и его башням, удовлетворяет назначению верного и надежного стража на границе двух сказанных обществ. Чтобы понять его стратегическое положение — нужно бросить взгляд на верховья ущелья андийского Койсу, о которых в своем месте мы сказали лишь вскользь. Начало этого ущелья образуется как раз у селения Шаури, где Ори-Цхале сливается, независимо от тушинской Алазани, еще с речками, протекающими по кидероскому и илянхевскому ущельям. Бока этого ущелья здесь отвесны, скалисты, сближаются менее чем на пистолетный выстрел, и лишь кое-где — и то с большим трудом — доступны движению пешеходов, в одиночку. Вход в ущелье составляют две особо выдавшиеся скалы. Князь Меликов выразился так: если на каждой из этих скал поставить хотя самые укромные башни, то ущелье будет заперто вполне, и вход в него со стороны Ункратля невозможен; обойти же эти башни тоже нельзя, в особенности зимою, потому что в это время года бока ущелья [333] безусловно недоступны. Таким образом. эти две башни, по мнению князя Левана Ивановича, должны будут прикрыть ущелья: орицхальское, илянхевское и кидероское, т. е. все дидойское общество. Останется, правда, другой доступ в Илянхеви — это богозский перевал и общество Тиндаль, но первый из них доступен также только летом, когда наши войска постоянно пребывают в горах, и когда примирившимся обществам нечего опасаться своих врагов; на зиму же этот проход мог бы быть обеспечен самыми незначительными средствами.

В виду всего этого, командующий войсками остановился на положительной необходимости поставить на скалах желаемые башни и испрашивал разрешения. Сотля он также не упускал из виду, но оставлял его до времени, когда окончательно управится в Дидо. В ожидании разрешения на свое представление о башнях, князь Меликов начал приготовляться к движению в Анкратль.

__________

А "почтеннейший" Даниельбек, как называли его в официальных к нему письмах, и в ус себе не дул. Он как будто издали любовался нашею снисходительностью. Князь Меликов получил сведения из главной квартиры, от 28-го июня, что Шамиль бежал, как слышно, на Гуниб, и что "странно будет, если даже и при этом благоприятном обстоятельстве Даниельбек ничего не сделает из того, что предлагал." Во всяком случае, главнокомандующему было желательно, чтобы не дать предметов войне в той части края.

Естественно, дело шло об элисуйских владениях, о сильно укрепленных: Ирибе — резиденции Даниельбека, Дусреке и пр. Употребил ли князь Меликов свое давление на [334] Даниельбека, или тот сам догадался, в силу обстоятельств, при которых, после бегства имама и покорения части Дагестана и Лезгистана, он оставался одиноким — нам неизвестно. Довольно того, что в конце июля месяца Даниельбек писал к князю Барятинскому:

"В продолжение моей службы в прежнее время я был полезным Великому Государю, служил чистосердечно — что Им было принято. Некоторые бывшие начальники старались марать мою службу, питали ко мне зло, считали противником Государя Императора. Я в то время не в состоянии был довести до сведения Государя Императора моих жалоб и просить повеления Его о справедливом расследовании, потому что бывшие начальники в то время не обращали внимания на мои слова. Вследствие этого, недоразумения со стороны моей (!) расстроили меня до такой степени, что я не мог установить себя по-прежнему, удалили меня от моих владений, сделали последователем Шамиля (Не нужно упускать из виду, что дочь Даниельбека была замужем за сыном Шамиля Кази-Магомою. Авт.). После, чрез несколько времени, я раскаивался в моих поступках; достигши уже до старости, оставался в раздумьи — довести до нового главнокомандующего, надеясь на прощение им моих поступков. В это самое время слышно было у нас, что ваше сиятельство назначаетесь главнокомандующим и наместником Кавказа. Зная все милости и снисхождение ваше для всех, в особенности для фамильных людей, всепокорнейше прошу обратить внимание на мою просьбу, чтобы я был спокоен и прощен в моих поступках, и после того, чтобы я мог исполнять царскую службу, как исполнял прежде, чем в. с. заставите меня и семейство мое помнить милость и снисхождение ваше.'' [335]

Этот знаменитый и интересный в своем роде документ, где Даниельбек относит свою прошлую измену к действиям по отношению к нему бывших начальников и в тоже время сознает какие-то свои проступки и просит в них прощения, писан по-арабски, говорит сам за себя и не требует никаких комментарий, кроме разве того, что и здесь, как и в текущих действиях этого лица, сквозит повсюду неполнота, нечистосердечность и, так сказать, предварительное зондирование доброго русского сердца. В последнем он не ошибся. По приказанию князя, ему было сообщено, что главнокомандующий давно уже ждет его к себе, так как ему, Даниельбеку, известно еще с прошлого года, из сношений его с князем Меликовым, решение князя Александра Ивановича; что проситель может и теперь положиться вполне на великодушие русского Государя и Его наместника, и что для свободного его проезда чрез край, занятый русскими войсками, прилагается при сем открытый лист.

Письмо это произвело, наконец, свое действие: 30-го июля, в лагерь на Турчидаг, явился сын Даниельбека. Мирзабек, и почетные жители дусраратского магала, присланные Даниельбеком, с изъявлением покорности. Даниельбек просил князя Тархан-Моуравова подвинуть войска к Дусреку для принятия орудий и военных запасов в этом селении и в Ирибе. Князь Тархан-Моуравов, первого августа, с двумя баталионами пехоты, при двух орудиях и четырех сотнях конной милиции, двинулся к Дусреку. На хардобарских высотах встретил его Даниельбек с просьбою — принять от него спасаемое им укрепление, и вместе с тем объявил ему, что, предавая себя и свое семейство нашей власти, он едет к главнокомандующему испрашивать себе прощение. [336]

XII.

Меры к предотвращению побега Шамиля за пределы Кавказа. Свои побили своих. Тяготение горцев к личности князя Барятинского. Покорность ункратльцев и отчасти гумбетовцев. Сообщение главнокомандующего к военному министру о вновь покорившихся горцах и о положении войск. Приезд барона Врангеля в чеченский отряд. Рекогносцировка. Донесение князя Меликова. Перемена позиции лагеря. Укрепления Шамиля. Действия на лезгинской линии. Прибытие князя Меликова к главнокомандующему. Работы на богозском хребте. Приказ 6-го августа. Закладка укрепления Преображенского. Прибытие Даниельбека в ставку главнокомандующего. Трофеи, доставшиеся нам в Ирибе и Дусреке. Осмотр и описание дорог из Андии в Лезгистан. Позиция на Мечитле. Движение полковника князя Шаликова. Покорность Анкратля и джаробелоканских качагов. Распущение части лезгинского отряда. Устройство вновь покорившихся лезгинских обществ. Еще поездка князя Меликова к главнокомандующему. Разрушение Ириба. Устройство кейсеруховского общества. Окончательное распущение лезгинского отряда.

С последних чисел июля события начинают просто-напросто мелькать у нас перед глазами, так что не успеваешь подводить им итоги. В один и тот же день оне свершаются на огромном пространстве, охваченном тремя нашими отрядами, и указывают собою на громадное значение и важность во всех отношениях идеи главнокомандующего — атаковать восточный Кавказ разом на всех пунктах. Только этой одновременной атакой и можно было достигнуть покорения половины края; отдельные же и независимые движения и действия каждого отряда, как это было до сих пор, наверное продлили бы здесь войну еще несколько лет. И очень немудрено: мы видели уже, что погромы целых обществ, в роде лезгинской экспедиции 1857-го года, после которой, казалось бы, и невозможно [337] возродиться ни одному аулу, не только не склоняли пред нами окончательно непокорных горцев, но заставляли их с каким-то упорством возобновлять и свои гнезда, даже в улучшенном и более крепком виде, и войну с нами. Эти опыты доказывают, что для того, чтобы убить вполне какое-нибудь общество — нужно было довести его до истощения, до изнеможения целым рядом последовательных из года в год разорений, уничтожений; для того, чтобы лишить Шамиля возможности перемещать целые селения и сотни семейств с одного края восточного Кавказа на другой — нужно было охватить сразу все эти недоступные горы и трущобы, действовать дружно, сообща, повсюду. Так и сделал князь Барятинский.

Первый слух о бегстве Шамиля в Карату, а потом на Гуниб — чем заключили мы восьмую главу нашего рассказа, был для главнокомандующего слухом еще не подтвердившимся и, наконец, представлял сомнение в том, чтобы, после всего происходившего у нас на глазах, Шамиль решился бы укрываться в горах. Был прямой повод предполагать, что он проберется подальше, за пределы Кавказа. Вследствие этого, было сообщено командующим войсками и закавказским губернаторам, что легко может случиться, что Шамиль сделает попытку бежать в Турцию или Персию, и что необходимо бдительно следить за этим и стараться открыть беглеца. Кто схватит и доставит Шамиля — тому обещана была большая денежная награда; цифра этой награды определялась в одиннадцать тысяч рублей. Но потом оказалось, что Шамиль не думал бежать далее Гуниба; что он вознамерился со славою и с честью покончить свое двадцатипятилетнее служение непокорному Кавказу и драться с нами пока возможно — или, по крайней мере, желать додраться до конца, буде обстоятельства [338] тому поблагоприятствуют. А благоприятные обстоятельства, конечно, могли заключаться в том, что авось еще на его сторону станут отпавшие и отторгшиеся общества; авось, русские скоро уйдут — и опять можно будет воззвать к правоверным и, чего доброго, склонить их к себе в последний раз.

Но, увы! Этим обстоятельствам не суждено было явиться — во-первых потому, что скорого отступления нашего не предвиделось, а во-вторых, как убедился тут же и Шамиль, что его недавние подданные не только далеки от мысли вновь ему подчиниться, но даже явно готовы восстать против него. Это сказалось во время его бегства из Караты: когда Шамиль, с своими мюридами, проезжал к Гунибу через куядинское общество, жители встретили его с оружием в руках, завязали жаркое дело, побили его стражу, отняли тридцать две лошади, одну меру серебра и много имущества. Часть его приближенных, напуганная такой неожиданною встречею, рассыпалась в ругджинских лесах, а меньшая часть отправилась с имамом на Гуниб-Даг. Это были завзятые, отчаянные мюриды, которые всегда обольщали Шамиля и теперь поддерживали в нем надежду на лучшее будущее. Не будь их вокруг Шамиля, пожалуй, он, действительно, попытался бы бежать в Турцию или в Персию.

Получив об этом окончательные сведения от барона Врангеля, главнокомандующий предписал ему постепенно двигаться к Гунибу. В тоже время он вызвал его и князя Меликова к себе для совещаний и дальнейших, сообразно течению дел, распоряжений, а сам пока все-таки оставался при чеченском отряде.

Каждый день являлись сюда депутации от разных обществ и аулов. Слух о том, что русские далеко не [339] палачи и не опричники, стал быстро распространяться в горах и привлекал к нам в лагерь толпами наших недавних врагов. Мало того, они с каким-то благоговением смотрели на нашего главнокомандующего, когда приближались к нему. Его величественная осанка, спокойное, свободное, мягкое слово, слетавшее как бы с утомленного языка, слово, которого они никогда не слыхали от своих наибов и имама; его милости, прощения, щедроты, деньги, которые он рассыпал вокруг — все это делало его в глазах дикарей каким-то полубогом и невольно тянуло к нему магическою силою. Это ясно выразилось однажды на факте: был чудный, божественный вечер; горы золотились последними лучами заходящего солнца; в лагере повсюду раздавались песни, среди них пляска солдат-ложечников, гремела музыка, слышались здоровые, веселые возгласы, звуки зурны, громкое алла-верды и якши-иол, — словом, все и вся было оживлено, как будто на товарищеском пиру. О присутствии главнокомандующего, который всегда любил видеть солдата и офицера здоровым и веселым, будто вовсе позабыли. Князь вышел из палатки. В это время к нему подошел принесший на днях нам покорность андийский наиб Лабазан и протянул главнокомандующему руку. Князь подал ему свою руку. Тот ее с благоговением поцеловал и сказал, что до сих пор долг, религия и прочие обязанности заставляли их служить имаму; теперь они вполне счастливы, что могут служить русскому Царю и постараются искренно доказать свою верную службу. Главнокомандующий серьезно и тихо указал Лабазану рукою на горы.

— Видишь, как блестят эти горы? сказал он.

Лабазан склонился и приложил руку к груди.

— Оне радуются, продолжал он, что вы, наконец, [340] вступили в подданство Великого Государя. Я надеюсь, что вы заслужите Его прощение и Его милость.

Все эти слова, встречи, обхождение с людьми и отношения к ним быстро и далеко расходились по горам, потому что сообщения открылись повсюду, и нет ничего удивительного, что в лагерь, с десятками вызолоченных и высеребрянных разноцветных значков, стекались представители разных обществ и наперерыв искали случая и возможности предстать лично пред главнокомандующего,— в чем отказа никому не было. Так, 29-го июля явились, наконец, гумбетовцы, с своим наибом и старшинами, принося совершенную покорность; 31-го июля прибыла даже депутация из Ункратля, который нам делал столько беспокойств на лезгинской линии.

Как относились к главнокомандующему изъявлявшие покорность жители, видно из собственных его выражений, заключающихся в следующем: "везде, где я проезжал, чрез Шали, Таузень, Ведень, Эрсеной, Дарго — жители, столь недавно считавшиеся еще нашими непримиримыми врагами, выбегали ко мне навстречу; женщины и дети приветствовали криками радости, заставлявшими в ту минуту забывать крайнюю нищету, в которую это население повергнуто продолжительным над ним владычеством Шамиля."

Какая же история не внесет на свои страницы этого факта?.

И, озирая в этот чудный, светлый и свежий вечер лагерь своих воинов-тружеников, которым главнокомандующий с давних пор был обязан своею славою и величием, он видимо любовался, восхищался ими. Об них он в эти же дни писал, что нашел их в отличном виде; что бодрые, здоровые лица солдат, исправное снаряжение всех частей к походу, умеренное и даже слабое [341] число больных заставляют позабывать тяжкие труды и лишения, вынесенные этими истинно-боевыми войсками в течении предшествовавших двух лет. Князь Барятинский считал за счастие свидетельствовать пред Его Императорским Величеством, что принесенные в это время жертвы людьми и деньгами с избытком вознаграждены такими счастливыми результатами, которые превзошли, можно сказать, самые смелые ожидания.

Тут ясно видно, что князь Барятинский, составляя план войны 1859-го года, сам не предвидел тех результатов, которые давал ему каждый новый день.

Здесь, на высотах андийских, в лагере у Тандо, излюбленные войска главнокомандующего пока производили самые тяжелые работы: оне продолжали разрабатывать спуск в Технуцал и новую дорогу по западному берегу озера Эзень-Ам.

Тридцатого июля, пожаловал в чеченский отряд, на Тандо, генерал-адъютант барон Врангель. Просто, не хотелось верить, чтобы он, не более как с дивизионом драгун, проехал бы все трущобы Дагестана, и в особенности ту заветную Карату, которую Шамиль считал главным своим оплотом и, казалось, готов бы был скорее расстаться с жизнью, чем с этой резиденцией своего сына Кази-Магомы, где в 1858-м году старый имам, с горькими слезами, схоронил кости своего другого, старшего, любимого сына Джемал-Эддина.

Второго августа, барон Врангель выехал обратно и, вслед за ним, выступили из лагеря первый и третий баталионы эриванского и первый баталион грузинского полков, для присоединения к дагестанскому отряду.

Третьего августа, главнокомандующий произвел рекогносцировку по берегу андийского Койсу до конхидатльского [342] моста. По пути, он остановился для отдыха в селении Батлухе, откуда высыпало все население, приветствуя его разными возгласами и предлагая произведения своих роскошных садов. Во время закуски, подскакал к месту отдохновения князя нарочный и подал ему пакет. Бумага была от князя Меликова; он сообщал, что перешел богозский хребет, вместе с сим открывает сообщение с чеченским отрядом и вслед затем прибудет сам. Непритворный восторг выразился на лице главнокомандующего, и он для нас будет весьма понятен, если мы вспомним, что в свое время ни князь Барятинский, ни князь Меликов не были уверены в возможности этого сближения отрядов и смотрели на него с надеждою почти неосуществимою. Тотчас радостная весть облетела всех окружающих, и истинное удовольствие наполнило все сердца. Самые недальновидные, и те понимали, что великая драма идет быстро к развязке, что недалек тот день, когда, наконец, перестанет литься наша кровь, не унимавшаяся около шестидесяти лет; что жены и дети наши перестанут обливать слезами потерю своих мужей и отцов. Чудная, невыразимая была минута этого внутреннего сознания. На следующий день к крайнему пункту рекогносцировки главнокомандующего были спущены: третий баталион куринского полка, две роты 20-го стрелкового баталиона, сотня второго сунженского и сотня моздокского полков и дивизион горной № 4-го батареи; они расположились лагерем невдали от аула Конхидатля, куда вслед затем перешли и остальные войска, занявшись тотчас устройством моста на Койсу. Тут мы встретились лицом к лицу, так сказать, с мертворожденными укреплениями Шамиля, тянувшимися на несколько верст по ту сторону реки. И, Боже мой, чего тут не было: и завалы, и бастионы, и [343] редуты — словом, такая сложная, прочная и мастерская фортификационная постройка, что приходилось только удивляться искусству того лица, которое руководило этими работами. Каких усилий, какого числа войск нужно было, чтобы атаковать линию этих укреплений. Теперь мы понимаем, что недаром были сделаны первоначально распоряжения о сосредоточении в отрядах обширных осадных артиллерийских средств. Слава Богу, что нам не пришлось их ввести в дело, потому что осада такой сильной и в тоже время растянутой позиции не обошлась бы нам дешево.

__________

Теперь проедем, вместе с князем Меликовым, через богозский хребет и усладим окончательно сердце главнокомандующего появлением перед ним его достойного сподвижника.

Джабо-Лабазани-швили сдержал слово: 20-го июля он явился и представил аманатов. Назначение наиба в его общества было отложено до возвращения командующего войсками из чеченского отряда.

В промежутке этого времени войска лезгинского отряда разработали спуск с горы Бешо к селению Инухо и подъем на хребет Мечитль.

Первого августа, обер-квартирмейстер подполковник Комаров произвел рекогносцировку перевала через отрог богозского хребта в общество Кварши и к аулу Эшитлю. Теперь, в виду изъявленной нам жителями Кварши и Богоза предварительной покорности, мы не опасались за наше движение, хотя все-таки прикрыли рекогносцировку двумя баталионами пехоты и двумя горными орудиями, [344] кроме пяти сотен конной и трех сотен пешей милиции, которые были при подполковнике Комарове.

Второго августа, командующий войсками, с эскадроном переяславских драгун, двумя конными сотнями сигнахской дружины, одною сотнею кахетинских волонтеров и пятью сотнями тушин, пшавов и хевсур, выехал к главнокомандующему. В тоже время из лагеря на хребет Бешо выступила туда же, на Богоз, колонна, под начальством генерал-маиора Корганова, в составе трех с половиною баталионов пехоты, восьми стрелковых рот, взвода сапер, четырех горных орудий, одной сотни казаков и семи сотен пешей милиции.

В илянхевском ущельи, выше аула Эшитля, явился навстречу князю Меликову тиндальский (богозский) наиб, а за ним и кваршинский — Талгит, с муфтием и почетными старшинами, и доставили ему обещанных аманатов.

Колонна генерала Корганова, с минуты вступления своего на Богоз, приступила к разработке дороги в диких скалах. Командующий же войсками отправился вперед. Тяжела была работа в скалах, но оне трещали под ломами и кирками, взлетали на воздух под давлением пороховых газов и уступали нам свои ребра шаг за шагом. Так порешил генерал Корганов с первым перевалом. Но за ним высился второй, весь покрытый вечным снегом. Не остановило и это нашей силы и мощи: снег сброшен по пути, вскрыта тропа — и второй перевал принял на себя невиданных со дня рождения его гостей. В три дня, войска пробили грудью и железом эти два перевала и явились в ауле Тинди (богозского общества).

Укажите на часто повторявшиеся в истории подобные подвиги, и тогда поневоле каждый должен будет согласиться, что кавказский солдат не редкость. Но так как [345] указать их трудно, то останемся при убеждении, что это был во всех отношениях герой, возрождение которого едва ли возможно.

Трудно и князю Меликову было пролазить с своею конницею сквозь трущобы Лезгистана — именно пролазить, потому что были в скалах такие проходы и тоннели, где не только нельзя было проехать верхом, но приходилось и с самых лошадей снимать седла и нести их в руках.

Однако, несмотря на все препятствия, которые на каждом шагу поставила ему природа, он, пятого августа, прибыл в ставку главнокомандующего и был встречен им, действительно, как добрый сын после долгой и тяжелой разлуки. С песнями, с зурною, с громким "ура!" прошел перед главнокомандующим конвой князя Меликова и затем, расседлав своих коней, торжествовал в этот день свою победу над Богозом. Наибы: богозский, кваршинский и дидойско-илянхевский прибыли вместе с князем Меликовым и были ласково приняты.

Приятную встречу главнокомандующего со всеми этими лицами лучше всего доказывает приказ по кавказской армии, отданный им 6-го августа, в главной квартире, близь аула Конхидатля:

"В бессмертном подвиге покорения восточного Кавказа, самая тяжелая доля трудов предстояла вам, неутомимые войска лезгинского отряда! Вы совершили с самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания.

Примите, братцы, мое душевное спасибо. Благодарю искренно достойного предводителя вашего генерал-маиора князя Меликова, всех генералов и офицеров."

Шестого же августа, немного выше вновь занятой новой позиции, после торжественного молебствия, заключившегося громом пушечных выстрелов, была произведена закладка [346] укрепления и подписан главнокомандующим следующий приказ:

"Заложенному мною сего числа мостовому укреплению для обеспечения переправы через андийское Койсу в Технуцал, между аулами Конхидатлем и Миарсу, присваивается наименование Преображенского."

И с этой минуты мы стали невозвратною и твердою ногою в долине андийского Койсу; с этой минуты началось решительное преображение завоеванного края.

Лагерь ликовал; у всех было легко, отрадно на душе.

Седьмого августа, пронеслась по лагерю, как молния, весть о прибытии Даниельбека, султана элисуйского. Все наперерыв стремились взглянуть на нашего бывшего генерал-маиора, отщепенца нашей службы в 1844-м году, сваливавшего, как мы видели, все беды свои на каких-то бывших наших начальников. 2-го августа он сдал свою резиденцию — Ириб назначенному для этого бароном Врангелем капитану ширванского полка Абазову и явился с повинною — в скромной черной одежде, без всяких знаков, блесток и украшений. Даниельбеку с небольшим пятьдесят лет; физиономия его доказывала, что он провел все время своей жизни далеко не в нужде; бороду красит; мужчина он на вид вообще представительный.

Сняв оружие, не без робости вступил он в шатер главнокомандующего и, склонив свою голову, произнес просьбу о помиловании. Князь Барятинский с величавым достоинством объявил ему прощение Государя, ни одним намеком не помянул о прошлом, сделал ему внушение о необходимости служить усердно и тем загладить старые заблуждения; наконец, объявил ему о пожалованном ему Государем Императором содержании, обеспечивавшем участь его и его семейства. Даниельбек был [347] сильно тронут этою неожиданною ласкою; слеза заблистала у него на глазах и, не будучи в состоянии говорить, он пролепетал два-три слова, в роде благодарности и разных обещаний.

В Ирибе, который он нам сдал, мы нашли шесть значков, семь орудий, восемь нарезных ружей, десять винтовок, до 1,000 разных орудийных зарядов, сорок пудов пороху, большое количество пуль и капсюлей, две формы для литья ядер и пуль, восемь ящиков для возки снарядов; кроме того, в Дусреке взяты нами еще два орудия. Из числа этих девяти орудий одно было батарейное, два легких, пять горных и один фальконет (Из ведомости начальника артиллерии прикаспийского края. Авт.).

Восьмого августа, князь Меликов откланялся главнокомандующему, выехавшему для осмотра Караты, и, вместе с Даниельбеком, под прикрытием своего конвоя, отправился обратно в Лезгистан. По пути, в богозском обществе и в Кварши, командующий войсками устроил управление, назначил наибов и десятого августа прибыл в лагерь на Бешо.

Во время этого движения, подполковником Комаровым, находившимся при князе Меликове, осмотрена дорога из Андии через Карату, Ахвах и Богулял в Тинди и от Тинди вверх по андийскому Койсу до аула Шаури.

Для осмотра же Ункратля, принесшего покорность главнокомандующему, как мы видели, 31-го июля, был отправлен с тушинами маиор князь Ратиев, которому велено было вернуться обратно чрез аул Хушеты, т. е. тем путем, которым ункратльцы ходили в Тушетию и Дидо. Спустя некоторое время, главнокомандующему были [348] представлены описания дорог, пройденных Комаровым и Ратиевым.

Колонна генерала Корганова оставалась в Тинди до возвращения командующего войсками; затем, восьмого августа, чрез Кварши и гору Балакури, выступила на Мечитль и прибыла туда одиннадцатого числа. В тот же день перешли на Мечитль и войска, остававшиеся на Бешо.

Лезгинскому отряду невозможно было оставаться в горах далее конца августа, так как с этого времени здесь начинаются сильные холода и редко обходится без снега. Поэтому, имея в виду распрощаться с ним вполне через две недели, мы проследим остальные его действия и возвратимся к барону Врангелю, у которого, после того, как мы его оставили, случилось много нового и интересного.

Пока князь Меликов решал судьбу горных обществ, полковник князь Шаликов, согласно его приказанию, нам уже известному, выступил 23-го июля из крепости новые Закаталы, в горы, чрез Месельдигер — для отвлечения от главного отряда части неприятельских сил и для давления на другие лезгинские общества. Отряд князя Шаликова состоял из трех баталионов пехоты, шести стрелковых рот, четырех горных орудий и двух сотен милиции. На половине подъема на Месельдигер и также на Моурав-Даге, составлявших цель первоначального движения, в недоступных скалах были устроены джурмутцами крепкие завалы. Взять их с фронта — почти не было возможности, а если бы и удалось, то с потерею огромного числа людей, вследствие чего, остановив отряд у Месельдигера, князь Шаликов приказал милиции, под командою поручика Муртуз-Гаджи, обойти завалы по окольным скалам и ударить на горцев с тыла. Для милиционеров, привыкших ползать и прыгать по горам, движение это было возможное, хотя и крайне трудное, потому что по голым камням во [349] многих местах приходилось взбираться на четвереньках. Но милиционеры с полною отвагою исполнили приказание и, спустя несколько часов, обойдя Месельдигер и Моурав-Даг, вышли в тыл неприятелю на гору Гориб-Шид и открыли по нем сверху ружейный огонь. Горцы, попробовав защищаться, увидели тотчас свое безвыходное положение, вступили в переговоры, прося позволения возвратиться целыми и невредимыми в свои селения и дав обещание именем аллаха, что более с русскими драться никогда не будут. Они были отпущены. Отряд сосредоточился на Моурав-Даге.

Между тем, по всем лезгинским обществам уже пронесся слух о наших успехах в Дидо, Илянхеви и в Дагестане. Лазутчики дали знать, что некоторые из немирных обществ, не желая испытать на себе дидойский погром, имеют в виду принести покорность — чуть только отряд придвинется поближе к ним. Так как дальнейшее наступление и без того входило в соображения князя Шаликова, то 28-го июля он перешел на урочище Тамалду. Действительно, 31-го июля явился к нему наиб всего Анкратля, Бакрак-Али, и просил принять покорность от обществ, входивших в его подчинение: Джурмута, Конода, Ходоха, Бохнады, Ухнады, Анцросо, Таша, Тебеля и Мукратля. Покорность была принята на условиях: представить аманатов, выдать взятого в плен прапорщика тифлисского полка Гогунцова, всех наших пленных, находившихся в Анкратле, орудия, какие найдутся, крепостные ружья и прочие военные трофеи. Бакрак-Али точно исполнил все эти условия, доставив, между прочим, одно только бывшее в его распоряжении орудие, с лафетом и упряжью — и мир прочный, доднесь ненарушимый, был заключен со всем Анкратлем. [350]

Это чрезвычайно порадовало командующего войсками, который, пожалуй, и не успел бы в текущем году, без такого содействия князя Шаликова, побывать в Анкратле и подобным образом устроить там дела. Если же он и достигнул бы того же, что и князь Шаликов, то, конечно, в ущерб своим действиям в Богозе, от которых, при неизъявлении там покорности, должен бы был отказаться по недостатку времени. Действительно, заслуга князя Шаликова очень важна. хотя счастие и текущие обстоятельства ему вполне помогли: достигнув сразу таких важных результатов, он дал повод князю Меликову осуществить то, на что он и главнокомандующий менее всего надеялись, именно — переход через Богоз, сближение и сообщение лезгинского отряда с чеченским. Теперь становится понятным, почему в приведенном нами выше приказе князь Барятинский выразился, что войска лезгинского отряда превзошли все его ожидания.

Вот опять случай такой же неожиданности, как и взятие Веденя: князь Меликов вовсе никогда и не думал, что движение Шаликова сломит и подчинит нам девять обществ. Он вызывал его ни более, ни менее, как для своей нравственной поддержки, поручив ему распустить слух, что идет на соединение с главными силами, и частию лишь для поддержки материальной, а вышло то, что этот вызов, который мог и не мог иметь случайное и условное значение, повлиял на покорение значительной части всего края, вверенного командующему войсками. Такова уж судьба каждой войны — при разумных. хотя иногда и вполне нечаянных распоряжениях, которым сначала и сами полководцы не придают особенного значения, потому что не знают результатов, к которым приведут их распоряжения.

Качаги джаробелоканского округа, скрывавшиеся в [351] горах, увидев, что им нет более убежища, явились к князю Шаликову с просьбою о прощении и о дозволении возвратиться в свои аулы. Согласно разрешению князя Барятинского, прощение последовало немедленно, и они водворены на свои места. Опять и с этой стороны мы заручились полным спокойствием и бестревожностью, опять новый неожиданный успех нашему оружию.

Теперь князю Меликову оставалось лишь прочно устроить дела во вновь покорившихся обществах и затем, достойно увенчанному лаврами, сойти на плоскость. При этом последнем условии, не было надобности держать в горах большое число войск, вследствие чего, 12-го августа, были спущены на плоскость: два баталиона и три стрелковые роты, горная № 2-го батарея и четыре орудия горной № 1-го батареи, сводный эскадрон переяславского драгунского полка, шесть стрелковых рот кавказских линейных баталионов, восемь сотен милиции, артиллерийский и часть инженерного парка и все излишние тяжести, бывшие в самом отряде и в вагенбурге. Меньшей части этих войск лагерь назначен был в сел. Кварели. Остальная часть отправлена по домам.

Облегчив себя таким образом и устроив дела ближайших обществ верховьев андийского Койсу, командующий войсками, 13-го августа, выступил с отрядом к так называемому черельскому мосту. Этот мост был тем же, что у древних галлов мамврийский дуб; сюда стекались обыкновенно для разных совещаний и предприятий представители всех обществ верховьев аварского Койсу. Теперь князь Меликов назначил этот пункт для сбора наибов, старшин, почетных и духовных лиц тех девяти обществ, которые изъявили покорность князю Шаликову. [352]

В состав выступившего отряда входили: шесть баталионов пехоты, три роты стрелкового баталиона, одна сотня казаков, две сотни пешей и две сотни конной милиции, четыре горных орудия.

Пройдя Капучу, командующий войсками прибыл к черельскому мосту 15-го августа. Здесь он застал уже всех представителей Анкратля, Капучи, Анцуха, Келя, Томса и Косдоды, которые присоединились к соседним девяти обществам, имея предварительные переговоры с самим командующим войсками. Тут же находился и князь Шаликов, прибывший с сотнею джаролезгинской постоянной милиции.

16-го августа последовало устройство всех пятнадцати покорившихся обществ и назначение им наибов. Командующий войсками произнес представителям краткую речь, указав на обязанность служить честно и на горькие последствия, ими уже испытанные не раз, в случае нарушения верноподданства Государю Императору. Капучинцам, выселившимся на плоскость после поражений, понесенных ими в прошлом году, дозволено возвратиться на прежние места их жительства; им также поставлен особый наиб.

На следующий день, отправив на плоскость, на урочище Вантлиашет, три баталиона пехоты, сотню казаков и два орудия, генерал Меликов, с остальными войсками, двинулся в кейсеруховское общество.

19-го августа, пройдя чрез Бохнаду и Коноду, командующий войсками прибыл в Ириб. Но здесь он получил приказание главнокомандующего — приехать к нему в лагерь на Кегер. Оставив на месте генерала Корганова, князь Меликов, с двумя конными сотнями милиции, 21-го августа, выехал и прибыл в лагерь. В отсутствие его снесены до основания башни и укрепления Ириба, вывезены [353] оттуда орудия и все остальное военное снаряжение; словом, это, сравнительно, сильное укрепление разоружено, разснащено. Кроме того, по приказанию командующего войсками, жителями обществ Карах и Мукратль снесен с лица земли аул Цури, основанный на карахской земле беглыми жителями из разных частей Дагестана и нашими дезертирами.

Таким образом, окончена была со славою и с ничтожными для нас потерями лезгинская экспедиция 1859-го года. Все общества Лезгистана смирились, притихли и зажили новою жизнью. Среди них не оставалось ни одного аула, который бы не был связан с другими общею целью покорности русскому Престолу, а следовательно и не было ни одного бунтовщика во всей целой среде наших новых подданных — что служило задатком дальнейшего спокойствия лезгинских горных, по большей части недоступных, трущоб.

Возвратившись, 24-го августа, в Ириб, генерал Меликов устроил управление кейсеруховским обществом, и 26-го, при громе пушечной пальбы, после благодарственного молебна и усердной молитвы войск о здравии и благоденствии миропомазанного на царство в этот день Венценосца, выступил в кр. Закаталы, забрав с собою семейство и имущество Даниельбека.

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879