ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

III.

Самооболыцение Шамиля. Наши работы. Нападение горцев на вагенбург. Взятие нами аула Алистанжи. Мелкие происшествия. Набег на аул Махмут-Юрт. Новая мысль генерала Евдокимова. Движение на Ведень. Опять лесные и земляные работы. Рекогносцировка. Взятие штурмом хребта. Саратовка. Шамиль уехал в Гуни. Действия отряда полковника графа Ностица в большой Чечне. Выселение. Петиция ичкеринцев. Боевые попытки имама. Битва 26-го февраля с Османом и Умалатом.

После взятия Таузеня, генерал-лейтенант Евдокимов доносил главнокомандующему, что Шамиль, оправдывая свое поражение в глазах горцев, упадок духа которых производил на него столь горькое впечатление, уверял их (а должно полагать, что скорее хотел убаюкать себя самого) что взятие русскими басского ущелья будет гибелью для них же, потому что этим путем он втянет нас в глубину Ичкерии, где и воскресит минувшие годы. Но никто не верил имаму: факты говорили сами за себя, и ослепление чеченцев быстро проходило. В особенности, они убедились в невозможности поправить дело, когда на другой же день по овладении нами басскою и таузенскою позициями, застучали по всем направлениям наши топоры и повалились повсюду столетние леса.

Действительно, Николай Иванович приказал немедленно приступить к проложению просеки и колесной дороги но всему пройденному пространству до Таузеня, к уничтожению всех поставленных неприятелем на пути преград и к устройству временного укрепления в Таузене, где, в виду дальнейшего наступления, он назначил промежуточный этапный пункт. Он доносил, что, при общем усердии [120] частных начальников и нижних чинов, к 26-му января, т. е. в десять дней, была сделана просека между Бассым-Берды и Таузенем в шестьсот саженей ширины и проложена удобная для колесной езды дорога, а при ауле Таузене возведена засека на один баталион и четыре орудия.

Тут уже нельзя было не убедиться и самому Шамилю, что движение наше все вперед происходило настолько прочно, что Ичкерия, в которую будто бы он стремился нас завлечь, систематически теряла свою грозную "глубину". Он хотя приуныл, а все же надо было показать чеченцам, что он не в отчаянии, и в силу этого что-либо предпринять. Не может быть, чтобы он был уверен в пользе какого-нибудь предприятия, так как отряд наш был слишком силен и велик, чтобы состязаться с ним, и не нужно было никаких военных знаний, кроме здравого смысла, чтобы понять всю пустоту любого предприятия. Однако, все-таки необходимо попробовать: не удастся ли воспламенить, увлечь горцев и поддержать в них огонь хоть бы на некоторое время. Вследствие этого, 18-го января, когда войска были на работе, и в лагере у Бассым-Берды оставался только вагенбург, с небольшим относительно прикрытием, имам вздумал сделать на этот вагенбург нечаянное нападение, не без желания и поживиться кой-чем.

Едва лишь зимнее бессильное солнце озолотило своими слабыми лучами окрестные безлиственные леса, на правом берегу реки Басса начали появляться сперва отдельные небольшие конные партии, которые, постепенно группируясь и усиливаясь, открыли огонь по нашим пикетам. Увидев слабую с нашей стороны оборону, горцы быстро стали переправляться через реку в брод, с намерением стянуть по эту сторону реки свои силы и двинуться на Бассым-Берды. По первой тревоге, из лагеря выехал дежурный [121] дивизион драгун, под начальством полковника графа Ностица, и затем, вся остальная кавалерия. Драгуны, прискакав к месту переправы, после минутной перестрелки ударили в шашки; неприятель рассеялся, но не прекращал пальбы. Тогда, в свою очередь, и драгуны развернули фронт насколько позволяла местность и снова атаковали неприятеля по всему протяжению линии его огня. В это время подоспели казаки, милиционеры и, составив для драгун надежный резерв, дали им возможность занять переправу, с целью отрезать отступление горцев; но те не дождались результата, этого боя: еще не переправившиеся скрылись по ту сторону реки в лесу, а остальные разбежались — кто куда попало. Потеря наша в этом деле заключалась в двух раненых нижних чинах, четырех убитых и восьми раненых лошадях.

__________

На полпути между Таузенем и Веденем находился аул Алистанжи, окруженный такими же дремучими лесами, покрывавшими собою горы, как и все другие аулы басского ущелья. В виду того, что Шамиль посторонился от нас на приличное расстояние, и что аул Алистанжи не имел тех грозных укреплений, которые загораживали собою дорогу к Таузеню, генерал Евдокимов не счел нужным оставаться в выжидательном положении и решился подвинуться еще на один шаг вперед. Вследствие этого он приказал своему помощнику, генерал-маиору Кемпферту, занять или взять с боя Алистанжи. Оставив один баталион гарнизона в Таузене, генерал Кемпферт, с остальными войсками, 27-го января, двинулся к Алистанжи и, не доходя до него около версты, остановился. Шамиль не [122] только не препятствовал нашему движению, но, избегая на этот раз, в виду неизвестных соображений, с нами боя, велел зажечь Алистанжи. Мюриды не заставили себя долго понукать — и Алистанжи запылал со всех сторон.

Теперь мы стояли, так сказать, у ворот резиденции имама. Там и в окрестностях были стянуты все наличные силы Шамиля; он сам, с своим сыном и тавлинскими наибами, с шестью тысячами пехоты и кавалерии, при шести орудиях, занимал Ведень; ичкеринский наиб Эдиль, с партиею в триста человек пеших и конных горцев, стоял по ту сторону Алистанжи, у оврага того же имени, укрепив правый берег его завалами и редутами; чеченские наибы Осман и Талгик, с чеченцами и частию тавлинцев, под общим начальством султана Даниельбека, сторожили ущелье реки Хулхулау, столь же важное для Веденя со стороны Чечни, сколь важно было ущелье андийского Койсу со стороны Дагестана.

Генерал Евдокимов в короткое время сделал слишком достаточно для того, чтобы ограничиться пока указанными завоеваниями и не спешить к вожделенному пункту, который был настолько же приманчив, насколько и опасен — в случае какого-нибудь торопливого или плохо обдуманного шага. Поэтому, командующий войсками занялся расчисткою леса от Таузеня до Алистанжи, проложением колесной дороги, подвозом к отряду провианта, зарядов и топографическими работами на всем пространстве, где происходили военные действия с 20-го декабря 1858-го года.

В течении всего времени, которого мы выше коснулись, Шамиль, оставаясь с главными силами в виду нашего отряда, посылал или некоторых наибов, или приверженных к нему мюридов в разные места Чечни для набегов и поживы, и хотя эти партизанские выходки были для [123] нас то же, что укушение мухи, тем не менее мы несли кое-какие жертвы. Для полноты рассказа нам нельзя обойти эти случаи, которые в сущности имели скорее вид происшествий, чем военных действий.

Так, 31-го декабря 1858-го года, т. е. накануне нового года, на двух казаков донского № 76 полка, следовавших с поста Извещательного на пост Ханкальский (между Воздвиженскою и Грозною) напала партия горцев в двадцать человек. Донцы не намерены были сдаваться и, спешившись, как это обыкновенно делалось на Кавказе в подобных крайних случаях, равно прикрывшись своими лошадьми, открыли пальбу из ружей. Никому из нападавших, конечно, не пожелалось идти первому на верную смерть и вследствие этого они, с своей стороны, начали стрельбу. На Ханкальском посту услышали выстрелы и бросились на тревогу. Увидав приближающихся на полных рысях казаков, горцы выждали минуту, когда те подъехали к ним на выстрел, сделали залп и обратились в бегство. Наступившая темнота не дозволила преследовать врагов.

В этой стычке у нас ранен один казак, убита одна и ранено четыре лошади.

2-го января, близь Герзель-аула было предпринято горцами новое покушение, впрочем, вполне неудавшееся. Партия горцев спустилась с высот по ущелью р. Аксая и двинулась на плоскость, с какою целью — неизвестно. Заметили ли ее из укрепления, или дали знать о ней мирные чеченцы, — но только навстречу непрошенным гостям и для прикрытия жителей аула, бывших в то время на рубке дров, была выслана рота пехоты и сотня казаков донского № 78 полка. Пока пехота бежала к лесу, казаки ее опередили и, не дав опомниться неприятелю, завязали с [124] ним перестрелку. С казаками горцы, как видно, не прочь были померяться отвагою, но лишь увидели вблизи "черномазых" — сочли за благо скорее ретироваться. Все ограничилось одною раненою казачьею лошадью.

Среди всех этих обстоятельств, дошло до сведения генерала Евдокимова, что Шамиль пускается на разные выдумки, чтобы поднять против нас население большой Чечни или, на худой конец, заставить его тревожить нас со стороны кумыкской плоскости, и столько же занять работою праздные ноги и головы, сколько вероятными (по мнению имама) успехами поддержать бодрость духа его приверженцев. Так, он распустил слух, что на кумыкской плоскости мы очень слабы, что поставлены в необходимость ограничиваться пассивною обороною и что, в случае хорошего на нас натиска, решительные и храбрые горские партизаны могут быть уверены в блестящем результате. Узнав все это, Николай Иванович решил доказать Шамилю все противное и предупредить покушения горцев. С этою целью он велел предпринять небольшую рекогносцировку от Хоби-Шавдона через Мичик, по направлению к Маюртупу. Отряд, в составе двух рот кавказского линейного № 12-го баталиона, шести сотен донского № 70 полка, и двух орудий облегченной № 2-го батареи, 16-го января переправился через Мичик и двинулся к непокорному аулу Махмут-Юрту. Издали еще замечены были нами горские сторожевые пикеты, которые, в свою очередь, заметили и нас Быстро подтянув подпруги своим лошадям, чеченцы вскочили на них и помчались к аулу — известить жителей о нашем приближении. В погоню за ними были посланы две сотни донцев. Казаки нагнали бегущих у самых ворот аула, на скаку убили трех человек, одного взяли в плен и, между прочим, захватили [125] подвернувшуюся тут не в добрый час женщину и четыре пары волов. Затем, отряд повернул обратно на Хоби-Шавдон. При отступлении, откуда ни возьмись целая партия чеченцев, которая насела нам на хвост. Преследование, хотя и слабое, продолжалось однако около версты, при чем мы потеряли ранеными одного казака и пять лошадей. На этом и кончилось все дело.

__________

Выше было сказано о том согласовании в действиях, которого должны были держаться отряды чеченский и, дагестанский во время предстоявшей летней экспедиции. В виду этого, а также вследствие столь неожиданно быстрого приближения наших войск к резиденции Шамиля, генерал Евдокимов счел необходимым сообщить начальницу главного штаба, что последние обстоятельства дали ему "новую мысль" относительно летней экспедиции в Андию.

Эта мысль заключалась в следующем:

Таузень — в тридцати верстах от Бердыкеля, в двадцати пяти от Воздвиженской. Превосходная колесная дорога стелется до самого аула Алистанжи, и только оттуда до Веденя придется разработать ее на протяжении 8-10 верст. От Веденя в Андию всего 25 верст. Если удастся покорить и выселить народонаселение Чечни между Бассом и Хулхулау, мы получим тогда кратчайшую и безопасную колесную дорогу до Веденя, где могли бы образовать второй складочный пункт, с тем, чтобы направить войска в Андию не по одной дороге — чрез Буртунай, а по двум — и чрез Ведень. Движение это, отделив чеченцев и ичкеринцев от гор, вынудит покориться окончательно и тех, кои не принесут покорности зимою. После этого, [126] мы будем иметь в тылу у себя вновь покоренные племена и два пути для наших подвозов, что, без сомнения, весьма облегчит все действия в андийской долине.

Полагая, что главнокомандующий будет присутствовать при войсках левого крыла, Николай Иванович рассчитывал, что со стороны Буртуная за глаза будет достаточно девяти баталионов, а в Чечне представится возможность собрать двенадцать или тринадцать баталионов.

Но осуществление этих соображений генерала Евдокимова, естественно, могло прежде всего зависеть от результата настоящих его действий. Кроме того, никто не мешал ему идти к этому результату, и Евдокимов знал, что так думает и Барятинский: он знал хорошо, что князь подумывал о резиденции Шамиля, хотя прямо и не выражал этого...

Что же касается некоторых соображений барона Врангеля о движении в Аух, то оне состояли в том, что так как занятие этого общества тесно связано с предстоящею экспедициею в Андию, то крайне не бесполезно не приступать пока к исполнению этого предприятия — что во всяком случае и невозможно до открытия подножного корма. Когда же в конце апреля откроется в нижней Салатавии подножный корм, тогда только барон предполагал вывести туда отряд — для работ и перевозки запасов в Буртунай, сохраняя в тоже время втайне движение в Аух. Движение же в Аух, нет никакого сомнения, возможно было сделать лишь в половине июня и приступить к рубке леса по Акташу и на Бийляр-курган; работы эти продлить по первое июля, и оттуда уже прямо двинуться в Андию. [127]

__________

Частию напоминание или, лучше сказать, указание в форме желания главнокомандующего, выраженное начальником главного штаба, а большею частию личные соображения генерала Евдокимова, заставили его без замедления приступить к дальнейшему движению на Ведень.

Шестого февраля войска отдыхали.

По странному устройству человеческой природы, все в отряде с нетерпением и с радостью ожидали давно желанного движения — хотя оно угрожало многими смертями, и с особенным удовольствием встрепенулись, когда седьмого февраля, по заре, ударили "по возам". Привыкнув к боям и к полувековому характеру кавказской воины, зная хорошо, что отделены от Веденя незначительным пространством, люди торопились на свои места так проворно, как будто вот-вот через час-два нам суждено взять столицу Шамиля голыми руками. Лишь очень немногие, помнившие 1845-й год, недоверчиво посматривали на эту лихорадку, уверенные, что через четырнадцать лет Ведень укреплен в четырнадцать раз лучше, что Шамиль стал в четырнадцать раз опытнее, и что не для того стянул он к своей резиденции все массы своих полчищ, чтобы уступить нам ее лишь с спокойным упованием на лучшее будущее.

Весь без исключения отряд, для предстоящего движения в Ведень, был распределен по следующей дислокации: для обеспечения линии сообщений отряда от Веденя до кр. Воздвиженской, в укреплении Шали был устроен опорный промежуточный пункт, и туда отправлен вагенбург, с четырьмя батарейными и двумя легкими орудиями, составлявшими для отряда ненужные тяжести. Охранение линии и вагенбурга было возложено на летучий отряд полковника Петрова, состоявший из семи сотен казаков, при [128] четырех конных орудиях. У Бассым-Берды, под командою полковника графа Ностица, был оставлен баталион пехоты, два легких и четыре конных орудия, два дивизиона драгун, часть милиции и шесть сотен казаков; в Таузене — баталион пехоты и часть милиции; в Алистанжи — баталион пехоты, часть милиции, четыре батарейных и два легких орудия. Для движения на Ведень были предназначены: девятнадцать с половиною баталионов пехоты, четырнадцать горных орудий, две полупудовые мортиры, шесть сотен казаков и три с половиною сотни милиции. Все эти войска, кроме колонны полковника Баженова (см. ниже), стянулись на просеке между Таузенем и Алистанжи.

При предстоящем движении нужно было иметь в виду все те топографические и естественные препятствия, которые, по-видимому, по сведениям и по догадкам, должна была представить местность и, конечно, сообразоваться с ними. А местность была такого рода: за аулом Алистанжи прямая дорога на Ведень пересекалась глубоким оврагом, края которого были до такой степени отвесны, что лошадям приходилось съезжать па крупах; правый берег этого оврага, как уже выше упомянуто, был укреплен, и его сторожила неприятельская партия. В недалеком расстоянии от алистанжийского оврага был другой такой же овраг — Арджи-Ахх, покрытый сверху донизу дремучим лесом. По выходе из этого последнего оврага, дорога пролегает по высотам, большею частию покрытым громадным заповедным лесом, и высоты эти перерыты в разных местах балками; затем, при переходе левого притока Хулхулау, опять овраг. Словом, что ни шаг — то наилучшая оборонительная позиция для неприятеля, от которого зависело только с уменьем пользоваться всеми этими природными преградами. Вся задача состояла в том, чтобы лишить [129] Шамиля возможности защищать эту дорогу и пользоваться ее естественными построениями — задача, бесспорно, трудная, но исполнению которой на Кавказе, в особенности в предпоследние годы, были уже примеры. Для решения этой тяжелой задачи был избран полковник Баженов, которому были вверены: третий баталион лейб-гренадерского эриванского полка, первый баталион грузинского гренадерского полка, первый баталион белевского полка, второй баталион белостокского полка, первый баталион тенгинского полка, две стрелковые роты того же полка, сотня второго сунженского казачьего полка и шесть орудий горной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады. Колонна эта должна была сбить неприятеля с той стороны алистанжийского оврага, овладеть завалами и идти на Ведень дальним обходом через горы; затем, явиться как бы в тылу у Веденя, по дороге из Андии. Это должно было заставить Шамиля очистить прямую дорогу на Ведень, пролегавшую лесом, и стянуться у своей столицы.

Остальные войска, под общим начальством генерала Кемпферта, были разделены на несколько колонн, из которых каждая имела свое назначение: авангард, под начальством флигель-адъютанта полковника князя Святополк-Мирского, состоял из трех рот 20-го стрелкового баталиона, двух рот сводно-линейного №№ 9-го и 11-го баталионов, роты сапер № 2-го баталиона, двух с половиною баталионов кабардинского полка, второго баталиона белевского полка, трех сотен милиции, взвода горной № 3-го батареи 21-й артиллерийской бригады и двух горных орудии легкой № 6-го батареи 20-й артиллерийской бригады; колонна генерал-маиора Ганецкого состояла из первого, второго и третьего баталионов ряжского полка, взвода [130] полупудовых мортир, двух сотен моздокского казачьего полка и двух сотен кизлярского казачьего полка; колонна генерал-маиора барона Розена состояла а) из первого, четвертого и пятого баталионов куринского полка, двух горных орудий легкой № 7-го батареи 21-й артиллерийской бригады, под начальством флигель-адъютанта полковника Черткова; б) из второго баталиона навагинского полка, первого баталиона белостокского, третьего баталиона виленского полка, двух горных орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и сотни второго сунженского казачьего полка, под начальством полковника Наумова.

Шестого февраля, по пробитии вечерней зари, предстояло выступить прежде других колонне полковника Баженова. В дополнение к обыкновенной, так сказать, казенной молитве, солдаты приобщили еще другие, какие кто знал, и прикорнули в полной походной амуниции там, где собрались — как евреи перед исходом из Египта. Часу в одиннадцатом ночи в рядах послышалось: "поднимайсь!" — и все зашевелилось: трубки погашены, амуниция обдернута, еще одно крестное знамение — и двинулись. Около полуночи цепи и голова колонны подошли к правому берегу алистанжийского оврага, держа ружья наготове. Но, что это значит? — ни одного выстрела со стороны неприятеля. Пуще всех, конечно, обрадовался полковник Баженов, потому что он один более всех других понимал силу и значение алистанжийского оврага. Оказалось, что Эдиль, опасаясь быть обойденным с правого фланга, куда выходила тропинка, пересекавшая овраг, убрался с своей позиции вслед за выступлением полковника Баженова, за которым, конечно, наблюдал зорко, очистил и отдал нам без боя завалы и удалился благоразумно в лес, не доходя оврага Арджи-Ахх. И так, опасность для нас с этой [131] стороны миновала, и полковник Баженов, перейдя овраг, потянулся в горы.

Это было в высшей степени торжественное и, вместе с тем, какое-то фантастическое путешествие нескольких тысяч людей. В святой тишине, озаренные полным блеском луны, щедро рассыпавшей искры по обширной снеговой пелене, двигались и сновали тени солдат, то огибая гору, то спускаясь в балку, то вдруг вырастая оттуда, как из земли, то снова скрываясь в глубине встретившегося леса. Движение было медленное, потому что, по мере подъема на гору, в особенности в балках и рытвинах, хрупкий снег лежал выше колен; но, не смотря на медленность этого движения, оно было безостановочное: необходимость указывала сделать к утру неприятелю сюрприз. Солдаты сосредоточенно, глотая по временам вместо воды мерзлый снег, шли, как привидения, избегая даже громкого слова, а тем более трубок, прибауток и всего подобного, сопровождающего обыкновенное походное движение.

Шли долго. Наконец, на горизонте стали появляться предвестники рассвета; меньшие звезды как бы сдавали блеск старшим светилам, постепенно угасая одна за другою. А отдыха все нет, и не видно никакого предельного пункта: гора за горою, балка за балкою, все снег и снег — затем, ни аула, ни сакли, ничего подобного. Усталость давно уже подкашивает ноги, а тени все двигаются и двигаются.

Чуть забрезжило; рассветает. Слава Богу! Хотя все-таки не видно ни аула, ни завала, но все же отраднее двигаться среди дневного света, когда вблизи физиономия товарища не кажется какою-то неопределенною маскою. Солдаты повеселели; откуда и бодрость взялась: как будто [132] выспались изрядно.

Был уже восьмой час утра. Приостановились. Послышалась команда: "орудия вперед!" и четыре единорога медленно начали всползать на какой-то крутой холм.

Вдруг!... и никто не хотел верить своим глазам: невдали, внизу, как орлиное гнездо, с своими белыми саклями, лепился между гор Ведень.

Это было для всех лучшею наградою за понесенные ночные труды. Не одно сердце сильно заколотило и заколыхалось. И не мудрено: цель полувековой борьбы у наших ног, и нам суждено эту цель растоптать нашими ногами, разбросать нашими руками. Многие чувствовали и понимали, что это уже не 1845-й год, и что отсюда не придется нам уходить иначе, как с полною славою на плечах, с торжеством, с песнями, по дорогам широко-разработанным, с избыточным сухарем в кармане, но не в голоде, нужде, в болезнях и в ранах. Последнее, положим, случится легче всего; но раны эти мы не понесем с собою в торопливом бегстве, как это было в тот незапамятный год, а приляжем с ними спокойно, уютно, в ожидании, что оне заживут нам на радость, но не на горькое воспоминание.

Если мы все были так удивлены и поражены, увидев пред собою Ведень, то представит ли себе какое-нибудь воображение, как должны были разинуть рты все "правоверные", когда, поднявшись с своих логовищ для утреннего намаза и возведя очи к небесам, они, в виде благоволения пророка или особого наказания за свои грехи, узрели над своими бритыми головами четыре орудия и разных эриванцев, грузинцев, тенгинцев и тому подобных? Ужасно неприятное пробуждение! Едва ли найдется хоть один человек среди всех искателей сильных ощущений мира [133] сего, который бы пожелал быть на месте Шамиля утром седьмого февраля 1859-го года. Думал ли Шамиль, когда проснулся, что он заманил нас так удачно и кстати "в глубину Ичкерии?".

Отдохнув на вершине хребта, между двумя рукавами Хулхулау, называемого Ляни-Корт, откуда так живописно виднелся Ведень, полковник Баженов отрядил часть войск вперед и, спустя несколько часов, занял без выстрела аул Хорачай, лежащий по прямой дороге из Веденя в Андию. Жители Хорачая вышли навстречу к нам чуть не с своими кукурузными лепешками, вместо хлеба и соли, — как будто прибытие наше доставляло им особенное нравственное, физическое и материальное облегчение. И очень может быть, что это вполне справедливо, так как должно полагать, что в особенности солоно приходилось хлебать всем тем аулам, которые были расположены невдали от Веденя, под вечно-давящею рукою шамилевых сборщиков и ненасытных фанатиков-мюридов.

Благороднейший защитник незащищенного им алистанжийского оврага, наиб Эдиль, и другие ему подобные начальники и представители мелких неприятельских партии, узнав в тот же день, что полковник Баженов сел на голову их имаму, поспешили разными горными тропами будто бы на выручку своего повелителя, а в сущности под крыло его и подальше от греха: ведь обошли же, значит — и переловить могут в лесах поодиночке.

И так, полковник Баженов первый проложил путь к Веденю, а неприятель, посторонившись от него и потом окончательно спрятавшись в свою столицу, очистил нам прямую дорогу через Алистанжи.

По этой дороге, 7-го февраля, в шесть часов утра, направились главные силы отряда. Сколько колонна [134] полковника Баженова претерпела горя и трудов на кружном пути, столько же бед, все в том же роде, превозмогла и главная колонна. Гололедица, глубокая растоптанная грязь, местами снег — всего этого было вдоволь на каждых двадцати саженях.

От Алистанжи до Веденя по прямому пути всего восемь верст, а за Веденем, в двух верстах ниже его, есть аул Джантемир-Юрт, расположенный на правом берегу левого притока реки Хулхулау. К этому именно аулу направились наши главные силы, и голова колонны достигла его едва только в час пополудни; последние же арриергардные войска прибыли на место едва лишь к двум часам пополуночи. Двадцать часов безустанного марша на расстоянии десяти верст! Довольно этого, чтобы слабое воображение представило себе картину движения войск и те удовольствия, которые им пришлось испытать.

В Джантемир-Юрте уже не было жителей. При приближении наших войск, аул этот, подожженный горцами, вздумал было загореться в нескольких местах, но наши милиционеры, усмотрев вспышки, тотчас бросились в аул, потушили огонь и предупредили пожар.

Войска стали лагерем — кроме колонны полковника Наумова, которую генерал Евдокимов, во время движения главных сил по дороге, открытой полковником Баженовым, оставил в алистанжийском овраге, возложив на нее разработку в нем спуска и подъема. Оставляя ее в тылу у себя, он поручил полковнику Наумову присоединить к себе для указанной надобности еще и первый баталион лейб-эриванского гренадерского полка, находившийся в Алистанжи.

Теперь, когда войска наши обошли Ведень и отняли у неприятеля главные пути, оставалось два важных дела: [135] во-первых — упрочить и укрепить за нами пройденное пространство, сблизив его удобными путями сообщения с Бассым-Берды; во-вторых — обеспечить лагерь занятием гребня высот, идущих вдоль правого берега правого притока реки Хулхулау. Поэтому, кроме колонны полковника Наумова, было приказано колонне полковника Баженова, чтобы она, с рассветом 8-го февраля, снялась бы с своей позиции и отступила к оврагу Арджи-Ахх, занявшись там немедленно теми же работами, как и колонна полковника Наумова на алистанжийском овраге, а полковнику флигель-адъютанту князю Мирскому велено было расчистить лес, разработать дорогу и сделать просеку от лагеря до Алистанжи. Что же касается второго вопроса, то разрешение его не могло последовать в день занятия окрестных веденских позиций, потому что оставалось уже мало времени, войска были сильно утомлены, а на желаемом пункте находился с партиями Даниель-султан, который, по расчету командующего войсками, едва ли бы уступил нам без боя свою позицию. Все, что мог предпринять генерал Евдокимов в день прибытия к Веденю — это ближайший осмотр местности и ознакомление, по возможности, с нею и с резиденциею имама. Для этой надобности он взял с собою часть кавалерии и проехал с нею на версту вперед, вдоль веденской поляны. Но среди этой рекогносцировки он неожиданно попал под огонь шести неприятельских орудий, которые открыли по нем пальбу с веденских фортов. Пришлось отступить. Увидя это отступление, Шамиль выслал из укрепления два орудия, под прикрытием нескольких сотен кавалерии, и открыл огонь по нашему лагерю. Навстречу им были отправлены от нас четыре стрелковые роты кабардинского полка и два горных орудия. Пока наша и неприятельская артиллерия состязались друг с другом, [136] кабардинцы действовали по неприятельскому прикрытию и в течении трех четвертей часа разогнали это прикрытие, вследствие чего и горские орудия должны были убраться в Ведень.

Потеря наша во время этих двух канонад заключалась в одном убитом и четырех раненых нижних чинах, в семи убитых и шести раненых лошадях.

Освоившись с местностию, генерал Евдокимов убедился во-первых, что хотя силы его достаточны для того, чтобы сокрушить столицу гор, но нельзя приступить к этому шагу прежде, чем войска будут свободны от работ, и во-вторых, что спешить пока нечего, так как Ведень все равно не уйдет от своей участи, а поспешишь — пожалуй, людей насмешишь. В виду всего этого, он, с одной стороны, предоставил дела частию естественному их ходу, а с другой — большею частию — приступил к тем распоряжениям, которые бы постепенно поставили Ведень и самого Шамиля в положение вполне безвыходное и заставили бы их отдаться нам с наименьшими потерями. Николай Иванович, зная хорошо нрав своего противника, решил, что все укрепления, орудия и войска, собранные в Ведене, вовсе не для того сосредоточены здесь, чтобы только устрашить нас и затем, по первому натиску, отдаться нам в руки; поэтому, он стал придумывать меры, чтобы сломить все препятствия более, так сказать, научным образом, — и здесь повторился один из редких случаев кавказской войны — блокада местности и осада крепости по приемам тактики.

8-го февраля, по приказанию командующего войсками, генерал Кемпферт, приняв в свое распоряжение четвертый и пятый баталионы куринского полка, третий баталион кабардинского, второй баталион ряжского и первый баталион белевского полков, взвод горной № 5-го батареи и взвод горных орудии легкой № 7-го батареи 21-й [137] артиллерийской бригады и дивизион кизлярского казачьего полка, выступил из лагеря для занятия гребня высот правого берега правого притока Хулхулау. В голове шли куринцы. Люди опытные и привычные понимали, что если в боевой колонне преимуществуют куринцы и кабардинцы, то имеется в виду что-то серьезное, и это серьезное, конечно, должно выпасть на их долю.

Действительно, ранним утром, задолго до выступления нашей колонны, которой нечего было особенно торопиться, выступила колонна и из Веденя, на подкрепление Даниель-султана, состоявшая из пехоты, кавалерии и двух орудий. Сам Шамиль сделал честь сподвижнику, элисуйскому султану, явясь к нему в гости — чему тот, конечно, будто бы очень обрадовался. Пока выстраивались наши войска, имам открыл по ним огонь из своих орудий. Этот пригласительный прием заставил нас поторопиться, — и мы двинулись.

Подойдя к хулхулауской переправе, генерал Кемпферт оставил при ней баталион ряжского полка с двумя орудиями и двумя сотнями казаков, а остальные баталионы, с двумя горными орудиями, вверил флигель-адъютанту полковнику Черткову, поручив ему взять высоты штурмом.

Тут нельзя было не видеть, что все преимущества боя, пожалуй, даже и по сравнению с числительностию атакующих войск, были на стороне неприятеля. Эти преимущества могли бы выразиться для Шамиля значительною пользою, если бы его войска, по заведенному порядку, не оставили бы гребня гор до минуты рукопашной схватки; но, зная, с кем имеют дело, умея превосходно различать части атакующих их войск, чеченцы и тавлинцы не сочли нужным разыграть драму во всей ее полноте. [138]

Полковник Чертков поставил во главе штурмовой колонны четвертый и пятый куринские баталионы, и сам лично повел их в атаку.

Гора была длинная и чрезвычайно крутая; к довершению горя, грязь на ней лежала по колено; наконец, в заключение всех бедствий, атакующая колонна лишена была возможности, во время штурма, дать полный ход своему ружейному огню и в тоже время поставлена была в необходимость молча выносить усиленный неприятельский огонь — не только ружейный, но и картечный.

Однако, все это не удивило и не смутило куринцев. Бесконечный ряд атак во время кавказских и турецкой войн, в которых окрепли герои, давно приучил их к единственному правилу — не отступать и шага назад после того, как этот шаг уже раз сделан. И вправду, бывали случаи, когда куринцы и кабардинцы, огорошиваемые неприятелем во время штурмов в те минуты, когда превосходства были на его стороне, приостанавливались, собирались с духом; но в истории их полков и в преданиях их нет сказаний о том, чтобы они оставляли штурм, отступали, бросали бы атаку недоделанною, недоконченною. Самые приостановки, замедления при атаках были у них лишь неизбежным последствием обессиления, но не трусости; и после них они все-таки блистательно кончали свою работу.

Так было и здесь: увязая по колено в грязи, падая от пуль и изнеможения, куринцы все-таки шли, да так шли, что не каждый человек в их изнуренном теле мог бы идти по ровному и сухому месту. Откуда бралась эта несокрушимая мощь — трудно найти разгадку даже при исследовании и внимательном зондировании всего человеческого существа, отличающегося вообще большею [139] выносливостию, чем иные самые крепкие животные. Как хотите, а тут играла главную роль сила нравственная, долг, честь, о которых мы сказали как-то выше. И эта сила нравственная, это сознание своих прямых обязанностей, всегда страшные для нашего кавказского неприятеля, доставили нам на этот раз ту позицию, которую, по-видимому, и нельзя было взять, и не следовало горцам уступить.

Уже недалеко от гребня горы, миновав мертвые пространства, лишавшие возможности штурмовую колонну действовать ружейным огнем, куринцы на ходу открыли пальбу и с нею приближались к неприятелю, который гиком, возгласами, усиленною донельзя стрельбою пробовал как бы в последний раз остановить надвигавшуюся тучу, хотел разредить, рассеять ее. Напрасно: впереди были офицеры, большею частию молодежь, и они первые подали собою пример решимости и, так сказать, бестолкового, но в этих случаях чудесного и спасительного упрямства. Один за одним пали раненые: подпоручик Сланский, прапорщики Рещиков и Дворецкий, пали десятки нижних чинов; но это все не сконфузило массу. Еще несколько шагов — и с криком "ура"! куринцы вынеслись на гребень хребта. Затрещала минутная адская пальба, в последний раз грохнули орудия — и неприятель побежал, частию в Ведень, а частию к аулу Эрсеною, куда поспешнее всех ускакали его орудия.

Потеря наша: трое убитых нижних чинов и тридцать три раненых. Ранено офицеров трое. Кроме того, убито четыре лошади и ранены две.

Хребет, взятый нами, был единственный путь сообщения неприятеля с Ичкериею. Со взятием его, исчез этот путь. С той же минуты и безопасность нашего лагеря с этой стороны была вполне обеспечена. [140]

Тем и закончился день 8-го февраля.

9-го февраля все было бы хорошо и тихо, да не повезло казакам кизлярского полка.

Дело вышло так: пока стучали топоры в разных концах занятого нами лесного пространства, снарядили небольшую колонну в Таузень и отправили с нею туда приемщиков за кое-какими оставленными там вещами — за провиантом, спиртом и вообще продовольственными припасами. В хвосте колонны шла, между прочим, сотня кизлярского казачьего полка, которою командовал есаул Назаров. Дорога была тесная, грязная; передние части растоптали грязь еще более, так что лошадям было довольно трудно идти. Казак, как и каждый кавалерист, бережет свою лошадь. Вследствие этого, есаул Назаров свернул с дороги на окраину леса, выбирая места еще неразрыхленные. За ним, конечно, потянулись и казаки, не замечая того, что каждый шаг их все более и более втягивал в лес. Было холодно. Многие нижние чины окутались бурками и, беспечно покачиваясь в седлах, беседовали о разных домашностях, изредка даже подтрунивая друг над другом.

— Вон, братцы, Гаврило уж и вовсе клюет, словно на печи.

— Эва, гляди, Никифор, как бы нос о чинар не окровавить-то.

— Чаво глотку дерешь, отозвался казак Пономарев, к которому относилось замечание. Не твой — мой нос.

— Да и без носа-то плохо.

— Небось...

— Нырков, куда прешь! крикнул урядник Алпатов, видя, что один из казаков уж крепко забирает вправо. По саратовке, что ли едешь? докончил он.

— Да мерин все прет, а я ничаво, пускай [141] побалуется, авось и травку где найдет.

— Мотри, как бы тебя там с дерева не угостили бы какою травкою.

И не успел урядник Тарас Алпатов проговорить эти слова, как моментально, по всему протяжению, где двигались казаки, раздался залп сотни винтовок — и есаула Назарова, урядника Алпатова и еще нескольких других казаков — как и не бывало в седлах.

— Слезай! кто-то догадался крикнуть.

И казаки мигом спешились.

Со всех сторон затрещала беглая пальба.

Оказалось, что наши казаки были предоставлены вполне своей участи, так как колонна ушла от них вперед на значительное расстояние, и они этого не заметили.

Неожиданность всегда рождает испуг, и в настоящем случае она произвела полное смятение сколько потому, что некому было командовать и руководить действиями сотни, столько же и потому, что казаки, по выстрелам и по неприятельскому гику, не могли не заметить всего числительного перевеса на стороне врагов.

Засада горцев была чрезвычайно для них удачная. Их и видно не было, а в сотне один за другим постепенно падали люди, не говоря уже о лошадях, которых в самое короткое время валялось уже более двух десятков. Это происходило оттого, что казаки, спешившись, прикрылись своими лошадьми и из-за них продолжали отстреливаться.

Среди казаков ни возгласов, ни криков, ни командных слов не было; но все они, зная хорошо сноровку горцев, приберегающих всегда напоследок рукопашную схватку, безотчетно смыкались плотнее и гуще, как бы готовясь сообща встретить неприятеля и как бы друг у [142] друга ища защиты и взаимного пособия.

По первому же залпу, который был услышан в нашем лагере, вынеслась к месту схватки сотня второго сунженского полка, а за нею и милиция. Только и слышно было шлепанье ногаек по исхудалым крупам лошадей, которые, не взирая на грязь, чуть не стлались по земле.

В несколько минут это подкрепление было в роковом лесу и еще издали, как бы ободряя кизлярцев, открыло пальбу. Это было очень кстати, потому что между горцами и казаками уже шла борьба на шашках и кинжалах, и положение нашей сотни, лишившейся половины своих лошадей, было критическое, безвыходное.

Милиционеры и сунженцы, следуя команде, начали постепенно охватывать собою место резни. Когда горцы услышали их первые выстрелы, они не торопились еще бросить свои жертвы, рассчитывая и на поживу; но когда увидели нашу кавалерию у себя перед глазами и убедились, что могут быть схвачены со всех сторон кольцом, которое прорвать очень трудно, они прекратили бойню и кинулись в глубину леса.

Потеря казаков состояла в убитом командире сотни, в двенадцати убитых, пяти раненых и одном без вести пропавшем казаке, в сорока трех убитых и раненых лошадях. Пропавший казак (Иван Блудов) был из числа раненых же и, вероятно, был втащен как-нибудь в лес для того, чтобы обобрать его. Там он, конечно, и погиб.

Казаки, оставшиеся в живых, сняв с своих убитых лошадей амуницию и передав ее милиционерам и сунженцам, возвратились в лагерь. Вскоре были принесены туда убитые и раненые.

Не знаю, как рассуждали в тот день, сидя у [143] костров, об этом деле несчастные кизлярцы; но впоследствии я слышал от них, что урядник Алпатов относительно саратовки говорил сущую правду, и что не будь у русского человека той крайней беспечности, при которой он воображает себя в неприятельском лесу, как в собственной избе, то, конечно, "саратовка" бы не выгорела в этот день для Шамиля.

С тех пор так это дело и пошло между казаками за "саратовку", и кизлярцы крепко не любили этого бранного слова.

__________

Местные чеченцы решительно отказывались от драки, так что Шамилю приходилось в большей части случаев опираться на тавлинцев. Жители не только ближайших к месту расположения войск аулов, но даже и отдаленных, ежедневно приходили или присылали депутации к командующему войсками, прося принять их в русское подданство. Стремления эти постепенно отзывались по всей большой Чечне, и уже мы имели у себя так недавно враждебного нам, ярого приверженца Шамиля, шалинского наиба Талгика, который, обратившись из Савла в Павла, даже взялся содействовать нам в охранении части нашего сообщения между Шали и Таузенем.

Шамиль, видя, что дела его очень плохи, и опасаясь за всю большую Чечню, равным образом стремясь избавить от соблазна тех чеченцев, которые входили в состав его полчищ, собрал их всех и десятого февраля выступил с ними из Веденя подальше, в ичкеринский аул Гуни, взяв с собою на всякий случай и два орудия, а против нас оставил у Веденя преимущественно тавлинцев, [144] поручив их четырнадцати наибам, под главным начальством своего возлюбленного сонного сына — Кази-Магомы.

Из Гуни имам послал в разные концы своих мюридов, требуя, чтобы население большой Чечни, преимущественно живущее между Бассом и Гудермесом, поскорее бы выселялось в горы. Жителям эти требования весьма не нравились: мало того, что свой же имам их обирает и объедает, да еще и разорить хочет, — потому что выселение из гнезда кого не разорит? Вот они, вместо того, чтобы, по приказанию своего владыки, убираться в горы, явились в лагерь с жалобою на Шамиля и с покорнейшею просьбою защитить и отстоять их от всяких насилий и утеснений. Просьба оказалась весьма уважительною, и генерал Евдокимов, снарядив небольшой отряд, в составе третьего виленского и четвертого кабардинского баталионов, находившихся в Шали и Бассым-Берды, которые приказал заместить первым баталионом эриванцев и двумя ротами №№ 9-го и 10-го линейных баталионов, вызванными из Грозной; затем, прибавив к двум баталионам пехоты четыре эскадрона драгун, одиннадцать сотен казаков и восемь конных орудий, под командою полковника графа Ностица, приказал этому отряду направиться в самую глубь большой Чечни и воспрепятствовать намерениям Шамиля. Чеченцы повсюду встречали этот отряд весьма любезно, и когда он несколько замедлил свое движение по назначению вследствие разработки дороги между Шали и тем пунктом, где река Хулхулау вырывается из ущелья на плоскость, то жители даже ежедневно торопили графа Ностица, чтобы скорее вел к ним "кунаков". Так живо менялись декорации!..

25-го февраля полковник граф Ностиц расположился лагерем на Хулхулау, при выходе реки из ущелья, в [145] трех верстах выше хутора Сержана, и занял чилинскую гору, на левом берегу Хулхулау, в самом ущельи. Тут уж ему окончательно не было отбоя от наших новых "верноподданных." Толпами они являлись ежедневно в лагерь, со всем своим скарбом, и во весь голос заявляли, что из двух переселений — в горы или на плоскость — наиприятнейшее есть, конечно, переселение на плоскость, и что в горы они никоим образом идти не расположены. Являясь в лагерь, с петухами, курами, детьми и баранами, чеченцы без дальних околичностей усаживались на бурках и войлоках у своих арб, и тотчас же вступали в братские рукопожатия со всеми своими "кунаками", не разбирая был ли то солдат, прапорщик, полковник, — все равно. Нечего было делать: видя, какое особенное одолжение делают нам наши новые "верноподданные," приходилось волей-неволей пожимать их черствые, грязные и потные руки. Дело дошло до того, что солдаты стали учить гостей игре в фильку, и это им до такой степени нравилось, что воинственные сыны гор с особенною охотою подставляли свои носы ударам карт, а "марушки" в это время, сидя о бок с черномазыми, приятно склабились и хлопали в ладоши.

Картина вполне семейная, патриархальная и даже назидательная!

Но все, наконец, убедились, что эти гости, делая нам такую честь (как они думали) своим прибытием и панибратством, в тоже время не только несносны, даже и не всегда чисты на руку. Поэтому, было принято за основное правило: чуть только "верноподданные" в лагерь — сейчас их вон из лагеря, на плоскость, в новые аулы. Туда им и дорога! Хотя это менее всего нравилось "марушкам" и более всего — полковнику Беллику, который их [146] распределял и расселял, но делать нечего: чеченские семейства следовали по назначению.

Сведения о нашей любезности и о нашем гостеприимстве очень скоро достигли и до ичкеринцев. Им все это очень понравилось. Хотелось и им поучиться в фильку. Но беда в том, что Шамиль сидел у них на шее. Чуть бы они вздумали поднять арбу, да на арбу свое имущество — имам сейчас непременно прихлопнул бы их. Думали они долго, как тут быть, и решив, что дурной мир лучше доброй ссоры, послали к Шамилю депутацию, почтительнейше прося убираться со всеми тавлинцами из Веденя и из Ичкерии вообще. Такая глупость бестолковых ичкеринцев, не понимающих своего собственного счастия, на первый раз сильно возмутила имама, на второй раз озлобила его, а на третий — заставила призадуматься: уж коли, мол, дело дошло до таких откровенных и бесцеремонных требований, то сердиться было бы некстати. И вот, умный имам, переменив гнев на милость, очень рассудительно объявил своим непослушным детям, что он готов будет удовлетворить их нелепому желанию, но лишь тогда, когда увидит своими глазами, что "русские строят крепости." Для ичкеринцев и этого было довольно. Они примолкли и все ждали, когда же это русские начнут строить крепости. Русские же вовсе не торопились, во-первых потому, что у генерала Евдокимова не было свободных на то войск — все были на лесных работах, на устройстве сообщений и обеспечении тыла, а во-вторых потому, что мало-помалу зарядили перемежающиеся дожди, которые никому не давали покоя. Наконец, командующий войсками смиловался, хотя не столько из угождения ичкеринцам, сколько по действительной необходимости: для того, чтобы отрезать сообщение веденцев с чаберлоевцами, [147] доставлявшими им всякие запасы, он, 23-го февраля, занял двумя отдельными редутами, каждый на роту пехоты и на одно горное орудие, высоты, лежащие к западу от Веденя. Тогда не понравилось это Шамилю: он взял и 23-го, 24-го числа, забыв об обещании, данном ичкеринцам, вывез против редутов свои орудия и давай их громить. Конечно, мы не обратили на это надлежащего внимания, вследствие чего, после взаимного обмена безвредных для каждой стороны салютаций, имам убрал свои орудия и сам куда-то убрался.

Потеря наша с 10-го по 26-е февраля состояла в одном убитом и в шести раненых нижних чинах.

__________

А дождь все лил... Вместо ведрышка, сменял его снег, а за снегом он опять то лил, то обращался в густой туман, пронизывавший насквозь и землю, и людей, и их помещения. Никаких работ, наконец, производить было нельзя, и оне на время были приостановлены. Наихудшее зло состояло в том, что едва проложенные кое-как дороги совсем испортились; грязь расползлась, раскисла; нельзя было и думать о подвозе к Веденю каких-либо предметов для осады этой крепости; с большим трудом доставлялось необходимое продовольствие и немногие запасы; в лагере, вследствие этого, ощущался недостаток в некоторых жизненных продуктах, хотя, в сущности, никто от этого особенно не страдал.

Не взирая однако на все эти невзгоды, положение войск в санитарном отношении было достаточно удовлетворительное: ни особенных болезней, ни лишней противу положенной законом смертности и заболеваемости не [148] было, — что нужно отнести не столько к тем или другим мероприятиям властей, сколько к натуре железного в то время кавказского солдата и к свойствам и качествам горной природы, которая всегда условливает за собою лучшее состояние человека, чем природа степей.

Прибытие и выселение жителей не прекращалось, хотя оне происходили и не в той значительной мере, как до распутицы. Из этого должно заключить, как удобно было им в горах, если для них являлись нипочем такие тяжелые препятствия... В особенности, выселение жителей продолжалось весьма деятельно в отряде графа Ностица, который, вследствие этого, чтобы лучше прикрыть переселенцев, живших между Бассом и Хулхулау, передвинулся с частию вверенных ему войск верст на пять в глубину ущелья, к аулу Цудахару. А возле хутора Сержана он оставил полковника Петрова, с четырьмя сотнями казаков, двумя ротами виленского полка и двумя конными орудиями.

Мы видели выше взаимные отношения Шамиля с ичкеринцами, которым он обещал бросить Ведень, чуть только мы начнем строить укрепления. Ичкеринцы ожидали терпеливо даже и после того, как мы утвердились в двух попутных редутах. Пользуясь таким терпением, имам исподволь начал их склонять к возможно-деятельному участию в борьбе с нами, указывая в тоже время, что час исполнения его обещания еще не настал. Ичкеринцы подумали и решили, что нужно же пока что-нибудь да делать, лишь бы не сидеть сложа руки. Они изъявили согласие еще раз повоевать против нас. Тогда Шамиль, собрав значительное их число, усилил ими партии наибов Османа и Умалата, состоявшие преимущественно из дагестанцев, и приказал этим вождям атаковать полковника [149] Петрова, которого, при малочисленности его войск, надеялся сбить с позиции у хутора Сержана. 26-го февраля явились в виду Петрова непрошенные гости и, заняв высоты правого берега Хулхулау, господствующие над хутором и лагерем нашей небольшой колонны, открыли канонаду. Тотчас против них были выдвинуты наши два конные орудия; но, к сожалению, пальба наша была бессильна потому что снаряды не долетали по назначению, тогда как неприятельские ядра ложились прямо к нам в лагерь. Положение полковника Петрова становилось немножко затруднительным, так как, при своих малых силах, он не решался сбить неприятеля открытою атакою. Но на выручку явился граф Ностиц. Услыхав канонаду, он подхватил дивизион драгун и две сотни казаков и прискакал в самую критическую минуту, как добрый гений. Сообразив тотчас все дело, граф Ностиц приказал двум ротам виленского полка атаковать неприятеля с фронта, а сам в тоже время, с драгунами, двумя сотнями гребенцов, одною сотнею сунженцев, одною кизлярцев и одною владикавказцев, поскакал вниз по течению Хулхулау, обогнул неприятельские высоты и, быстро переправившись в брод через реку, стал огибать позицию Османа и Умалата с правого фланга. Все это вышло очень хорошо, так что горцы были одновременно атакованы с двух сторон. Первым делом их было прекратить канонаду и поскорее увезти орудия; сами же они еще некоторое время держались, как будто решились встретить атаку грудью. Но казаки, в особенности гребенские, отбили у них всякую охоту к сопротивлению: явясь в упор к ним прежде других, они врассыпную, поддержанные остальною кавалериею, ударили в шашки. Сделав последний выстрел, горцы повернули своих лошадей и рассеялись во все стороны. [150]

С нашей стороны убиты: один казак и десять лошадей; ранены: гребенского полка есаул Рябов, состоявший при главнокомандующем поручик князь Горчаков, десять нижних чинов и двадцать три лошади.

Получив сведение об этом деле, генерал Евдокимов счел нужным несколько усилить графа Ностица и отправил к нему из Шали первый баталион лейб-гренадерского эриванского полка, вместо которого послал в Шали из отряда баталион белостокского полка.

После этого, Шамиль уж не решился более беспокоить ни полковника Петрова, ни графа Ностица.

Месяц февраль и все предыдущие действия заключились упразднением поста в Бассым-Берды, который теперь оказывался там излишним. [151]

IV.

Действия генерала барона Врангеля. Дело у аула Зандака и у зандакских хуторов. Бой у аула Гассан-Бек-Кента и выселение горцев. Перемена операционной линии. Битва в лесу у Баши-Юрта и переселение восьмисот семейств. Дело генерала Ракуссы и полковника князя Святополк-Мирского с партиями ауховского наиба Шамхалау и вновь выселение горцев. Набег полковника Лазарева в среднем Дагестане на аул Уллу-Кала. Барон Врангель в Ичкерии. Отношения ичкеринцев к нам и к Шамилю. Урок мюридам и толстый татарин. Мелкие предприятия имама и наш набег. Генерал Евдокимов, наконец, надумался и прежде всего заложил у Веденя другой Ведень для штаб-квартиры куринского полка.

Чтобы отвлечь от Веденя часть неприятельских сил и внимание Шамиля, генерал-адъютанту барону Врангелю было предписано — немедленно открыть военные действия во вверенном ему районе, и он начал их первого марта. В этот день он сосредоточил в Кишень-Аухе второй, третий и четвертый баталионы апшеронского полка, первый и четвертый баталионы дагестанского полка, 21-й стрелковый баталион, шесть орудий горной № 5-го батареи 21-й артиллерийской бригады, третий дивизион северского драгунского полка, четыре сотни дагестанского конно-иррегулярного полка и две сборные сотни конной милиции

Первоначальная задача состояла в том, чтобы заставить непокорные общества, жившие в верховьях реки Ярык-су, или убраться подальше в лесные трущобы, или сдаться и выселиться по нашему указанию.

Для этого нужно было разгромить и уничтожить их жилища.

Второго марта отряд выступил на позицию к селению Зандаку. Во время движения, вдали, у Яман-су, [152] показалась неприятельская кавалерия, наблюдавшая за следованием и направлением отряда. Навстречу ей были посланы всадники конно-иррегулярного полка, при приближении которых неприятель разбежался.

Третьего марта генерал-адъютант барон Врангель, с 21-м стрелковым и третьим апшеронским баталионами, выступил к неприятельскому редуту Зандак-Капа, находившемуся в виду селения и расположенному на отдельной крутой горе. Редут был защищаем чиркеевскими беглецами, а неприятельская кавалерия, прогнанная накануне, была рассыпана в лесу, прикрывая доступ к своим хуторам, где происходило выселение в горы их семейств. При приближении к горе, неприятель открыл огонь из редута. По первоначальным его приемам было заметно, что он решился удерживать этот редут весьма серьезно и по возможности продолжительно. Оставив в резерве апшеронский баталион, командующий войсками приказал стрелкам идти на штурм позиции с фронта, а подполковнику князю Чавчавадзе — атаковать редут с флангов и с тыла. Князь Чавчавадзе, с четырьмя сотнями всадников своего конно-иррегулярного полка, обскакал гору и явился на данном месте в то самое время, когда стрелки приближались уже к вершине горы. Чиркеевцы не успели даже бежать, и часть из них должна была пробиваться под шашками наших всадников. Редут был мигом очищен, и в нем остались три изрубленных неприятельских тела. Не давая времени опомниться горцам и пользуясь их замешательством, барон Врангель поспешно вступил в лес. То там, то сям раздавались чужие выстрелы, но по ним можно было легко судить, что неприятель отстреливается отступая. Пройдя быстро лес без всякого урона, колонна наша очутилась на краю обширной котловины, [153] образовавшейся в верховьях одного из притоков Ярык-су, на дне которой, как гнезда, в живописном беспорядке, были разбросаны хутора, известные под общим названием Мулла-Хаджи-Юрт или зандакских хуторов. Сверху было отчетливо видно, как многие жители, в особенности женщины, в панике и беспорядке, бежали из своих убежищ, скрываясь в ближнем лесу. Повсюду был брошен скот — бараны, овцы, быки, которые также в какой-то суматохе сновали то туда, то сюда. Всадники дагестанского полка не вынесли такого соблазна, и первые бросились в котловину; за ними — драгуны и милиция. Чрез несколько минут хутора были охвачены этою кавалериею со всех сторон и запылали в разных местах. В одном из хуторов был схвачен какой-то правоверный, вероятно, не успевший улизнуть с своими товарищами и приютившийся на крыше сакли. Все, что возможно было прихватить на скорую руку из числа движимости, оставленной второпях хуторянами, было прибрано с тщательностию; скот также был приобщен к делу. Вскоре местность покрылась общим заревом и дымом, в глубине которых навсегда исчезли до ста пятидесяти сакль.

Во время атаки редута у нас ранен один обер-офицер конно-иррегулярного полка, один рядовой и два всадника; убито девять лошадей. При занятии хуторов потери не было.

Войска отступили в лагерь без выстрела, израсходовав в течении дня 1,766 патронов.

Того же числа отряд генерала Врангеля был усилен прибытием первого дивизиона северского драгунского полка.

Четвертого марта явился в лагерь неизвестный татарин и, объявив, что имеет чрезвычайно важное дело к "паше", просил чтобы его допустили к командующему [154] войсками. С разрешения генерала, его привели. Отдав селам, татарин с достоинством, несоответствующим его истрепанной одежде, заявил, что он "голова", т. е. старшина большого селения Гассан-Бек-Кента и потом таинственно прибавил, что явился столько же по собственному побуждению, сколько и по настоянию всех жителей Кента.

— А много ли этих жителей?

— Двести пятьдесят душ обоего пола.

— Чего же вы хотите?

— Непременно хотим покориться русскому падишаху и выселиться из Гассан-Кента.

— Что же вам препятствует исполнить ваше намерение?

— У нас есть гость, салатавский наиб Раджаб, который каким-то чудом узнал о нашем желании и явился к нам с своим племянником и с шестью сотнями пеших и конных гумбетовцев. Если мы попробуем запрячь хоть одну арбу — башка долой!

— Где же расположился Раджаб?

— В Меджар-Отаре и в Гассан-Бек-Кенте.

Дальнейшие расспросы были лишние.

Почтеннейшему старшине поднесен был стакан чаю и приказано приготовиться к принятию завтра наших войск; затем, по возможности приготовить к переселению жителей Кента.

Старшина удалился, совершенно довольный любезностью паши.

После старика, приглашен был генерал-маиор Ракусса и, получив все вышеозначенные сведения, принял, в дополнение к ним, еще и следующее поручение: выгнать наиба Раджаба из селений, где он приютился, прикрыть выселяющихся жителей, облегчив им самое выселение, [155] потом — снести селение Кент с географической карты и с лица земли, и, наконец, возвратиться в лагерь, на свое место.

Пятого марта генерал-маиор Ракусса выступил по назначению с колонною, состоявшею из 21-го стрелкового, четвертого апшеронского и четвертого дагестанского баталионов, двух горных орудий, дивизиона драгун, прибывшего третьего числа, и всей конной милиции.

Аул Гассан-Бек-Кент расположен в восьми верстах от Зандака, на правом берегу реки Ярык-су. Здесь эти берега довольно круты и частию покрыты лесом, в котором лепится аул на трех террасах, как бы повиснув над водою. Доступ к жилищам возможен только с одной стороны, от реки; со всех же остальных — глубокие овраги.

Через два часа по выступлении, колонна наша была уже у Гассан-Кента; но сюда же успели прибыть и горцы из ближайших селений и из Меджар-Отара, так как гумбетовцы, завидя из Кента наше движение на возможно далекое расстояние, произвели тревогу и разослали гонцов во все стороны — собирать народ.

Колонна подошла от реки и тотчас была встречена беглым огнем из горских винтовок, на который отвечала неприятно жужжащими пулями Минье. В тоже время вся наша кавалерия была пущена в атаку и, поддержанная двумя ротами дагестанцев, ворвалась в аул. Тут гумбетовцы убедились воочию, что кентцы изменили своему имаму. Этого, конечно, было достаточно, чтобы мгновенно исчезнуть неприятелю в глубоких оврагах, окружавших селение.

Тотчас же жители Кента поспешно стали сбрасывать на арбы все свое имущество, забирали стада и через два часа уже все были в сборе у наших резервов, [156] остававшихся на Ярык-су

Началось отступление. В арриергарде шли стрелки, две роты дагестанцев, часть кавалерии и два горных орудия. На расстоянии трех верст неприятель преследовал нашу колонну и несколько раз возобновлял нападение, но несносные штуцера не дозволяли ему приближаться иначе, как на расстояние почтенное, и орудия, прикрывая стрелков, давали им возможность отступать перекатами. Если предположить, что скопище горцев не простиралось свыше тысячи двухсот или тысячи пятисот человек, то нужно отдать им полную справедливость, что они дрались отважно, молодецки.

Наконец, преследование прекратилось, и колонна к вечеру пришла в лагерь, который, с прибытием гостей, весьма оживился.

При отступлении из Кента, сами жители содействовали нам к поджогу сакль, которые красиво пылали на трех террасах, правильно возвышавшихся одна над другою.

На другой день лазутчики, приходившие на свидание к кентцам, среди которых имели родственников, сообщили нам, что потеря неприятеля была весьма чувствительная. Она произошла преимущественно от того, что при первой атаке был убит племянник наиба, и он, желая отмстить за смерть его, кидался на нас закрывши глаза и окрестя голову.

С нашей стороны убиты наповал: один рядовой и один всадник конно-иррегулярного полка; ранены: два обер-офицера, одиннадцать рядовых, семь всадников и три милиционера. Кроме того, убито двенадцать и ранено две лошади.

Израсходовано пятнадцать орудийных зарядов и 9,832 патрона.

Из всех этих цифр, превышающих наши потери [157] в отряде генерала Евдокимова даже при серьезных штурмах, видно, что Раджаб затеял дело горячее — хотя племянника к жизни не вернул.

Между тем, генерал Евдокимов, среди своих постоянных сношений и соглашений с бароном Врангелем, просил последнего открыть военные действия по направлению к Ичкерии, чтобы, отвлекая, как и прежде, силы неприятеля от Веденя, в тоже время расширить операционную линию между двумя отрядами и тем заставить Шамиля растянуть свои силы, — что, естественно, повело бы к ослаблению разных промежуточных между отрядами пунктов и облегчило бы, если бы встретилась надобность, занятие их. Барон Врангель, вследствие этой просьбы, решил перенести свои действия на Яман-су; но, произведя 3-го марта рекогносцировку из Зандака по направлению к этой реке, он убедился, что здесь пути очень трудны. Поэтому, барон Врангель избрал другую операционную линию — из Кишеня на Яман-су, ожидая, что отсюда каждый удар неприятелю будет чувствительнее, а следовательно и результаты действий будут решительнее.

Оставив на горе у Зандака два баталиона, при двух горных орудиях, командующий войсками передвинул главные силы в укр. Кишень и оттуда, пройдя восьмого марта чрез разрушенное селение Балан-су, десятого марта прибыл к аулу Баши-Юрту. Здесь войска стали лагерем. Впереди, на расстоянии версты от аула, далеко простирался густой заповедный лес, служивший преддверием Ичкерии. Далее, по направлению к Арсенепу, там, где Яман-су сливается с Шельнаином, этот лес упирался в кряж гор, представлявший такую же трущобу. На этом кряже, на протяжении двух верст, было разбросано множество хуторов, где, по приказанию Шамиля, были спрятаны семейства разоренных [158] нами аулов. Как в этих хуторах, так равно и в ближайшем к Баши-Юрту лесу, скрывались значительные скопища гумбетовцев, игалинцев, салатавцев, ауховцев, билитлинцев и бенойцев, которые сторожили вход в Ичкерию и в тоже время прикрывали и стерегли семейства своих земляков. Этих семейств, вместе с хуторянами, было свыше полуторы тысячи; и так как для Шамиля не составляло секрета, что командующий войсками вступил с ними в переговоры относительно их выселения к нам на плоскость, то для воспрепятствования успеху этого дела, который он, по недавним примерам, втайне предчувствовал, имам окрылил их такими сильными скопищами. Что же касается результата происходивших в течении последних дней переговоров, он пришел к убеждению, что если нам удастся оттеснить все неприятельские партии — в чем жители были, впрочем, уверены весьма слабо — то выселение всех или, по крайней мере, большей части семейств состоится непременно.

Зная хорошо, что через день или два все семейства, спрятанные в хуторах, могут быть отведены в дальнейшую глубину лесов и скрыты там от нас на долгое время, и что, под влиянием мюридов и Шамиля, в течении всего этого промежутка, оне поневоле составят вооруженное усиление неприятельских скопищ, барон Врангель, прибыв в Баши-Юрт, дал кратковременный отдых войскам и, оставив часть из них в лагере, остальные повел прямо к лесу. В первой линии шли третий и четвертый баталионы самурского полка, второй баталион апшеронского и два горных орудия. Колонна находилась под начальством полковника Тер-Гукасова. Люди шли налегках, в одной боевой амуниции.

Лишь только войска приблизились к лесу, с опушки [159] его раздался неумолкаемый ружейный огонь. Но это не остановило апшеронцев. Перебежав Яман-су, они на штыках ворвались в лес, — и тут каждое дерево заговорило несколькими пулями. Неприятель, пораженный такою быстрою и смелою атакою, отступил по всем направлениям к горе и, торопясь овладеть каждою высотою, сыпал оттуда град пуль. Апшеронцы и самурцы не шли, а бежали по пятам его, оставляя по пути своих убитых и раненых до возвращения. Сакля за саклей, хутор за хутором, позиция за позициею быстро переходили в наши руки. Ежеминутно атакующие войска натыкались на десятки запряженных и готовых к движению арб, встречая смерть у этих арб, так как жители, подстрекаемые тут же находившимися мюридами, волей-неволей стреляли по наступавшим. В разных местах леса, в особенности у арб, кипели рукопашные схватки. Через полчаса штурмовая колонна была уже у вершины кряжа, где оканчивался ряд сакль. Отсюда было видно, как мюриды на значительном расстоянии угоняли и уводили часть семейств в балки и овраги по ту сторону горы. Останавливаться было нечего, и самурцы рассыпались по оврагам. В тоже время всадники конно-иррегулярного полка и милиционеры, под начальством подполковника князя Чавчавадзе, проскакав по оврагу, ограждающему с северной стороны место боя, ударили на мюридов с фланга и этою атакою разрезали неприятеля надвое. Апшеронцы и всадники вырывали арбы из рук мюридов, кололи и рубили их. Крик женщин, плач детей, ободрительные возгласы неприятеля, наше "ура", трескотня ружей, дым и пламя зажженных местами сакль — все это представляло такой хаос, такую кутерьму, среди которой человек невольно терял голову, поддаваясь одному только нервному опьянению. [160]

Пока в лесу кипел этот бой, около двух сотен неприятельской кавалерии показались на высотах, господствующих над нашим лагерем, со стороны Аксая. Навстречу им послан был дивизион северцев. Лишь только партия увидела бешеную скачку всегда ненавистных горцам драгун, как тотчас скрылась по ту сторону горы.

Наконец, мало-помалу пальба начала стихать, и утомленные войска не в состоянии были более преследовать неприятеля. В догонку ему действовала только артиллерия.

Еще несколько минут — и в лесу стало совсем спокойно. Только изредка слышался возглас раненого или запоздалый выстрел какого-нибудь дальнозоркого солдата. будто бы приметившего вдали ускользавшего татарина.

В наших руках осталось до восьмисот семейств; остальным удалось или бежать, или быть уведенными мюридами.

Потеря неприятеля состояла более чем в ста человеках убитых и раненых, среди которых было много почетных людей.

Потерпев такое быстрое и чувствительное поражение, скопища Шамиля очистили лес и, как впоследствии стало известно, отправились в верховья Яман-су.

Наша потеря заключалась в следующем: убито три рядовых апшеронского полка; ранены: того же полка поручик Горчаков, подпоручик Чердилели, прапорщики Цитлиев (умерший от раны) и Миокович 2-й, сорок шесть нижних чинов и шесть всадников конно-иррегулярного полка; лошадей убито тринадцать и ранено три. Выпущено девять артиллерийских зарядов и 52,850 патронов.

Захваченные нами жители и переселенцы, которые частию дрались с нами, а частию были взяты с оружием в руках, принесли повинную, оправдываясь тем, что [161] поставлены были в необходимость сражаться с нами, так как исход боя в нашу пользу был для них сомнителен, а над головою у них бодрствовали кинжалы мюридов. Командующий войсками простил их прегрешения во внимание к тому, действительно, затруднительному положению, в котором они находились.

Впредь до времени, раненых распределили по палаткам, для убитых изготовили последние убежища, и вскоре по пробитии вечерней зари, как ни в чем не бывало, у пылающих костров, вместо крепкого сна и сладкого отдыха, после доброй чары спирта, раздавалось:

Ты прощай, прощай, милая,
Прощай радость, жизнь моя!
Ты невесело приняла,
Огорчила ты меня...

Таков уж склад бывшего кавказского солдата в частности и русского человека вообще!

В течении последующих трех дней ни неприятель нас не беспокоил, ни мы его не трогали. Войска были заняты рубкою леса по Яман-су и устройством на месте лагеря укрепленного вагенбурга. В свободные минуты между солдатами и выселенцами происходил обмен разного рода одолжений: меняли хлеб на чуреки, мед на табак, кур и цыплят на старые ремни и запасные новые портянки и т. д.

Пример восьмисот семейств подействовал благотворно для нас и на других жителей, которые, являясь в лагерь под предлогом родственников новых наших выселенцев, убедились, что эти последние и в ус себе не дуют, что ни податей, ни оброков, ни десятинной платы, ни штрафов, ни секвестров им давать или платить не предстоит; что они так же свободны, как были, и что — [162] главнее всего — русские голов им не отсекли. С быстротою молнии все это сообщалось в окрестности, и через два дня, явно или украдкою, к нашему табору стали присоединяться новые арбы с "марушками и баранчуками." Наконец, обнаружилось, что желающих найдется еще сотни три семейств, преимущественно живущих по Аксаю, и что если командующий войсками прикроет их от мюридов и поможет им выселиться, то оне явятся к нам без замедления.

Чтобы не терять удобного случая еще раз ослабить Шамиля, барон Врангель снарядил, под начальством флигель-адъютанта полковника князя Святополк-Мирского, колонну — из 21-го стрелкового, второго апшеронского и четвертого дагестанского баталионов, взвода орудий горной № 5-го батареи, двух дивизионов северских драгун, четырех сотен конно-иррегулярного полка и всей конной милиции, и 14-го марта, с рассветом, отправил ее на Аксай — занять хутора, разбросанные по лесному побережью против бывшего селения Аллероя и содействовать переселению желающих семейств. В тоже самое время, другую колонну, под начальством генерал-маиора Ракуссы, из первого баталиона дагестанского и четвертого баталиона самурского полков, взвода горных орудий № 5-го батареи и взвода орудий облегченной № 2-го батареи, он отправил по пятам князя Мирского на хребет, ограждающий левый берег Аксая, чтобы остановить неприятеля, если бы он решился препятствовать переселению жителей.

Все эти распоряжения и движения производились, так сказать, на глазах у наших врагов, которые, по тревоге, к девяти часам утра, уже были в сборе. В партиях участвовали ичкеринцы, ауховцы и салатавцы, которыми начальствовал в этот день вновь назначенный [163] Шамилем ауховский наиб Шамхалау.

Когда князь Мирский прибыл на хутора, там почти все жители были уже готовы. Оставалось только нагрузить арбы и двинуться. Все это совершилось быстро, и колонна, при незначительной перестрелке, отступила от Аксая на хребет, покрытый многими перелесками. Тут только началось оживленное преследование ее; когда же она прикрылась колонною генерал-маиора Ракуссы, то горцы весь свой огонь обратили на сию последнюю, употребляя усилия, чтобы сбить ее с хребта. Силы генерал-маиор Ракуссы были недостаточны, и он послал к князю Мирскому за четвертым баталионом дагестанского полка, в котором князь Мирский, находясь уже вне неприятельских атак, не нуждался. До прибытия баталиона, генерал-маиор Ракусса поддерживал деятельную перестрелку, лишь бы только удержать позицию; но когда явился этот баталион, он тотчас ударил в штыки, отбросил наиба Шамхалау, с его партиями, в чащу леса и, вслед затем, выдвинув орудия, открыл по лесу картечный огонь, удерживая тем неприятеля на приличном отдалении.

В разгар дела прибыл и командующий войсками.

Когда горцы перестали наседать, генерал Врангель отступил.

В тот же день весь отряд поднялся вверх по Аксаю и, спустившись влево на Яман-су, занял оставленный жителями аул новый Ирзау, находившийся в трех верстах от Рогонкожа и в семи верстах от Саясана.

14-го марта, потеря у неприятеля, по показаниям лазутчиков, довольно значительная, пала преимущественно на ичкеринцев. У нас убито пять нижних чинов; ранены: поручик дагестанского полка князь Андронников, конно-иррегулярного полка поручик Абдул-Халиль и двадцать [164] пять нижних чинов. Лошадей убито одиннадцать и ранено четыре. Выпущено восемьдесят три артиллерийских заряда и 23,950 патронов.

На позиции у нового Ирзау генерал Врангель получил донесение от управляющего средним отделом Дагестана, полковника Лазарева, о движении его к аулу Уллу-Кала и о происшедшей там схватке. Дело состоялось следующим образом: в ночь, с 2-го на 3-е марта, полковник Лазарев выступил в Уллу-Кала, чтобы отбить пасшийся на этих местах неприятельский скот. Колонна заключала в себе три роты первого баталиона и две роты третьего баталиона самурского полка, четыре роты пятого баталиона апшеронского полка, шесть сотен даргинской, две сотни казикумухской и одну сотню мехтулинской конной милиции. Хотя все предосторожности были приняты, чтобы скрыть это движение, но жители Уллу-Кала проведали о нем и угнали стада в горы, а сами вышли к нам навстречу. Обе стороны остановились, завязав перестрелку. Когда же подоспела наша остальная пехота и конница, полковник Лазарев атаковал горцев и обратил их в бегство, преследуя до самых ворот Уллу-Кала. Этот аул, подобно многим другим в Дагестане, укреплен башнями, которые составляют в тоже время и наблюдательные посты. При преследовании горцев, милиционеры успели весьма удачно ворваться в одну из этих передовых башен, перебили находившийся в ней караул, а самую башню разрушили.

Горцы, кроме раненых, потеряли восемь человек убитыми, в том числе и своего пятисотенного начальника, оставив в наших руках много оружия и две мюридские лошади. С нашей стороны убито три милиционера и ранено четыре; выпущено 1,260 патронов. [165]

……………………………..

Наконец, барон Врангель утвердился в глубине Ичкерии, между Яман-су и Аксаем, среди разбросанных вокруг селений.

Семнадцатого марта он произвел рекогносцировку по направлению к аулам Саясану, Аллерою и Шаухал-Берды, чтобы определить наилучшие доступы к первым двум селениям.

Мы знаем уже, что незадолго до этого времени, ичкеринцы, стесненные генералом Евдокимовым с одной стороны и угрожаемые генералом Врангелем с другой, просили Шамиля отдать нам Ведень и получили неопределенное его обещание. Хотя эта просьба ясно выражала их желание не сталкиваться с нами, так сказать, у дверей своих жилищ, но имам успел их убедить, что до сдачи им Веденя они должны употребить последние силы для войны с нами. Мы видели, что до сих пор ичкеринцы исполняли это требование по возможности. Но когда барон Врангель очутился у них в селениях, они поняли, что лучше всего уклоняться от всяких с нами столкновений — в видах сбережения своих имуществ и семейств, и вследствие этого, 17-го марта, во время предпринятой командующим войсками рекогносцировки, они его не беспокоили. Даже через день после того, девятнадцатого числа, когда наша колонна, под начальством генерал-маиора Ракуссы (Колонна эта состояла из четвертого баталиона апшеронского, второго и четвертого баталионов самурского полков, роты 21-го стрелкового баталиона, двух горных орудий № 5-го батареи, дивизиона драгун и четырех сотен дагестанского конно-иррегулярного полка. Авт.), углубилась в непроходимый лес на правом берегу Аксая, чтобы занять и вырубить все пространство его между Аллероем и Шаухал-Берды, неприятель оказал [166] весьма слабое сопротивление, выразившееся для нас одним убитым и тремя ранеными нижними чинами. Видно было, что это сопротивление было произведено по заказу, под посторонним давлением, потому что если бы ичкеринцы захотели здесь себя отстаивать дружно, сообща, как в старые годы, то едва ли бы мы отделались так дешево. Они не опускали окончательно оружия только потому, что Шамиль сидел в Гуни и наблюдателями над Ичкериею поставил гумбетовцев и салатавцев, которые следили за ее поведением и настаивали над жителями о выселении в горы. По мере того, как эти настояния становились бесцеремоннее, а Шамиль все медлил сдачею нам Веденя, хотя там уже производились наши осадные работы и даже заложено было, под сердцем у его резиденции, наше постоянное укрепление для штаб-квартиры куринского полка, ичкеринцы все более охладевали к своему имаму, все более обманывали мюридов насчет своего переселения в горы и, наконец, предпочли явно выказать нам свое доверие и подать надежду на беспрепятственное в свое время принятие нашего подданства.

21-го марта, почетные жители Саясана, Аллероя, Шаухал-Берды и других селений явились к барону Врангелю и, высказав ему всю истину насчет своего положения и обещания, данного им Шамилем, равно уверенность в том, что не сегодня — завтра русские посетят их жилища, умоляли генерала и аллахом, и Магометом, и даже самим Иисусом Христом, чтобы не трогал пока их жилищ и полей. Они выражались так:

— Шамиль должен будет сдать Ведень, и в тот же день вся Ичкерия явится к вам с покорностию. Она и теперь сделала бы это, но рискует быть разоренною имамом и его лезгинами, во главе которых стоят: [167] страшный Раджаб и неумолимый наиб Абакар-Дебир. До времени же сдачи Веденя и удаления от нас этих дармоедов, дай нам покой, не тревожь нас, и мы тебе зла делать не будем.

Уговор лучше денег — и командующий войсками согласился. Ичкеринцы более или менее сдержали слово, потому что с 21-го по 29-е марта мы рубили и расчищали ичкеринский лес беспрекословно, во весь дух, и в восемь дней выпустили всего 4,295 патронов, не принеся горцам никакого вреда и сами не потеряв ни одного человека.

Одни только пришельцы, гости ичкеринцев, и во главе их преимущественно дагестанские мюриды, беспокоили нас.

Так, невдали от лагеря, на одном из возвышений со стороны Аксая, они устроили себе наблюдательный пост и оттуда частию перестреливались, частию перебранивались с нашими милиционерами.

Всадники дагестанского конно-иррегулярного полка, которым надоели, наконец, эти вызовы, решились отвадить мюридов от такой дурной замашки. И вот, собравшись, в числе сорока человек, на подбор молодец к молодцу, они, под командою своего храброго поручика Квинитадзе, в ночь с 21-го на 22-е марта, залегли за курган, оставив несколько человек на самом кургане. Когда рассвело, эти последние, которых по костюму невозможно было отличить от горцев, лежа на кургане и обратившись ногами к неприятелю, а головами к отряду, распевали себе разные татарские народные песни. На восходе солнца показался мюридский пикет, человек из двадцати, направлявшийся к кургану. Когда мюриды увидели, что постоянное место их занято, то немного приостановились и, в раздумьи, стали всматриваться. Но скоро их вывела из заблуждения татарская песня и болтовня. Откинув в сторону всякое [168] подозрение, они смело начали подходить к кургану, и только шагах в пятнадцати один из них спохватился, крикнул: "это не наши"! и выстрелил. В тот же момент остальные навострили лыжи — и давай Бог ноги! Бывшие в засаде дагестанцы выскочили на курган и, сделав залп, пустились преследовать мюридов. Но куда! их и след уже простыл. Из всех двадцати человек у кургана остались только двое: один убитый наповал несколькими пулями и другой, толстый, претолстый татарин, которому бежать было не под силу. Его, конечно, сейчас прибрали и привели в лагерь на общую потеху.

— Эй, земляк! встречали его апшеронцы, куда тебя понесло еще воевать? Тебе бы под стать только в кабаке водкою торговать.

— Гляди, Ефим, как его разнесло: рожа-то одна в ротный боченок.

— Не трожь его, невзначай обидится; вишь, маиором смотрит.

И такими прибаутками сопровождалось шествие татарина, который, как видно, был не из храбрейших, так как бледное лицо его доказывало, что его жирная плоть очень мало подогревается мюридизмом.

На другой день явился в лагерь какой-то горец, назвав себя братом пленника, и убедительно просил отпустить его родича, ссылаясь на то, что он кормилец всего семейства, и что три марушки без него умрут с голоду. Хотя всадники уверяли, что пленный был дагестанский мюрид, но парламентер, зная уже наши взаимные отношения с ичкеринцами, божился, что толстяк ичкеринец, увлеченный, на свою погибель, гумбетовцами, и т. п.

Так как других свидетелей, могущих опровергнуть это показание, не нашлось, то — делать нечего! толстяка [169] приняли за ичкеринца и вытолкали в шею из лагеря, строго настрого приказав ему — нигде и ни в каком месте не изображать из себя в другой раз храброго воина, под опасением ответственности за подлог всею полнотою своего тела.

С того дня ни толстяк, ни другие его товарищи на кургане более не появлялись.

__________

Нужно отдать полную справедливость Шамилю, что среди всех своих внешних неудач, среди внутренних неурядиц, являвшихся не в пользу его у ичкеринцев, он не терял головы и изощрял всю свою энергию, всю находчивость, чтобы вредить нам, где только возможно. Как делали генералы Евдокимов и Врангель, отвлекая его силы и мысли в разные стороны, так старался действовать и он. Но, конечно, то, что приносило выгоды нам, потому что мы везде имели гарнизоны, укрепления, полевые войска, то самое служило ему в отрицательном смысле и виде, т. е. скорее приносило вред, нежели пользу, так как, вступая с нами в мелкие схватки на разных пунктах обширного театра войны и не предпринимая ни одного решительного боя, он себя только ослаблял.

9-го марта, при движении из Герзель-аула роты нашей пехоты и сотни казаков по левому берегу Аксая, для рубки леса, сильная партия горцев атаковала эту колонну, но вскоре, получив отпор, должна была рассеяться, причинив нам потерю в одной убитой лошади.

11-го марта, другая партия, в числе 150-ти человек, напала на жителей аула Кази-Юрт, качкалыковского наибства, и застала их врасплох. Цель нападения состояла в [170] том, чтобы поднять на ноги наши передовые посты и воспользоваться какою-нибудь добычею.

Пока кази-юртовцы сообщили нам об этом нападении, горцы успели захватить у них одного пленного, двенадцать порожних арб и двух быков. 20-го марта, партия горцев в сорок человек напала на арриергард сотни донского № 70 полка, следовавшей из Герзель-аула на пост Куринский. Казаки отбили это нападение; но, преследуя неприятеля, наткнулись на другую партию в пятьдесят человек, бывшую в засаде. Среди сильной, завязавшейся здесь перестрелки, обе партии эти усилились подоспевшими с разных сторон горцами и начали серьезно давить казаков. Последним оставалось предпринять отчаянную меру, при всем неравенстве сил, и они кинулись на горцев с решимостью — пасть или победить. К счастию, горцы не выдержали и побежали. Хотя в этой схватке потери в людях у нас не было, но казаки лишились четырех лошадей — двух убитыми и двух ранеными.

Словом, рассылаемые повсюду Шамилем отдельные партии рыскали в местах расположения наших войск, вблизи укреплений и мирных аулов, и хотя большой беды причинить не могли, но все же день и ночь держали нас на ногах.

Между прочим, все это очень надоедало. Чтобы как-нибудь дать урок неприятелю, начальник андреевского участка, маиор Али-Султан-Кази-Намепов, с частию милиции, находившейся в его распоряжении, 21-го марта, направился чрез ауховские высоты на поиски неприятельских партизанов. Подойдя ночью к одному из хуторов, он осторожно залег в балке, в ожидании утра, с тем, чтобы отбить скот, когда его будут гнать на пастьбу. Но и горцы были настороже: засада была ими открыта, и скот [171] на рассвете угнали в противуположную сторону, в безопасное место. Тогда милиционеры, обманутые в своих ожиданиях, бросились на хутор, где, впрочем уже их ожидали. Удачи и здесь не могло быть, потому что милиционеров было мало, и им пришлось отступить с потерею одного убитого. У неприятеля же убито двое.

Так велись дела на пространстве между Кишень-Аухом и Веденем, и все эти дела, как у нас, так и у неприятеля, имели непосредственную или отдаленную связь с веденской драмой, частию разыгрывавшеюся, а большею частию еще готовившеюся. Все взоры были устремлены на Евдокимова и на Ведень, и все, начиная от нашего главнокомандующего и от Шамиля и кончая покорными и непокорными обществами Кавказа, с нетерпением ожидали развязки. Состояние было вполне напряженное и, как обыкновенно бывает в подобных случаях, личность генерала Евдокимова становилась все более и более интересною. Насколько она выигрывала с каждым днем в наших собственных глазах, уже привыкших к ней и освоившихся с нею, увидим из тех приказов и поощрений, которых удостоились кавказские вожди и войска после взятия Веденя.

Генерал Евдокимов, пожалуй, и поспешил бы своими действиями, но, как мы заметили, ему, во-первых, мешало ненастье; во-вторых, у него не были еще готовы окончательно все дороги; в-третьих, ему нужно было, чтобы барон Врангель, так прекрасно ему помогавший, окончил бы вполне свою стратегическую и политическую задачу и в-четвертых, по свойству натуры Евдокимова, он не мог решиться на что-либо окончательное, не надумавшись досыта, не примерив и не приладив двадцать раз, прежде чем отрубить или отрезать.

Надумался, наконец, Николай Иванович. Пока рубили [172] лес и проводили дороги, он, десятого марта, под носом у неприятеля, заложил укрепление на правом берегу левого притока Хулхулау, в полуторы версте от Веденя, и предназначил его для постоянной стоянки (штаб-квартиры) куринского полка. При богослужении и закладке, ему салютовали неприятельские редуты; но это не помешало сделать задуманное дело.

С этой минуты, как бы по указанию провидения, один Ведень, русский, должен был заменить собою другой — татарский, и этому последнему, видимо, не за горами близко, предстояло быть снесенным с лица земли.

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879

© текст - Волконский Н. А. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1879