-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ЛЕЗГИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

(В ДИДОЙСКОЕ ОБЩЕСТВО)

В 1857 ГОДУ

VIII.

Бой у Инухо; взятие и истребление этого аула. Тактика тушин. Новая черта из боевой деятельности барона Вревского во втором периоде экспедиции. Штурм хребта Бешо. Тушинский волонтер Леон Эпи-швили и отбитый им значок. Истребление аулов Зехидо и Гутохо. Перемена позиции. Фальшивое движение. Взятие аула Хибии и отбитие значка. Занятие аула Виции. Арьергард отрезан. Распоряжение по этому случаю барона Вревского. Месть. Пленник. Уничтожение Хибии и Виции с их посевами и соединение колонны в один общий отряд. Безвредная канонада.

На восток от аулов Кидеро, по дороге в Капучу, в горной теснине, при сплетении двух небольших речек, был [294] расположен аул Инухо, на который направлялись теперь взоры и удары барона Вревского.

Инухо, по сказаниям, один из старейших аулов дидойского общества. С тыла он защищен почти неприступною скалою, удобовосходимою только с восточной и северной ее стороны; а с фронта, впереди ущелья, одною из крепких, уже нам известных, заповедных лезгинских башен. Впереди этой башни лезгины преградили вход в ущелье высоким каменным завалом. В самом ауле было, кроме того, несколько других башен, опять-таки составлявших перекрестную оборону. Вообще, аул, со всеми указанными его фортами, представлял собою весьма благонадежное укрепление, которое при равных силах, при равном оружии и при одинаковом военном искусстве двух враждебных сторон, могло бы долго и крепко постоять за себя.

Не взирая однако на все эти угрожающие обстоятельства, начальник отряда 20 августа двинул к аулу Инухо, под командою полковника князя Челокаева, колонну, состоявшую из одного батальона грузинского гренадерского полка, полубатальона мингрельского полка, роты стрелкового батальона, трех орудий горной № 3 батареи и семи сотен кавалерии, включая сюда донцов и милиционеров.

Кази-Магома, как видно, все-таки лелеял мысль о каком-то, сообразном с его понятиями, генеральном сражении; потому что, как стало известно в отряде при выступлении колонны, он заранее с большими силами ожидал нашего прибытия на месте предстоявшей битвы: завал, башня, скала — все было занято неприятелем. В особенности сильна была партия, укрепившаяся на вершине скалы, что доказывалось несколькими значками, реявшими на горизонте. У этих значков копошилось на виду лишь несколько десятков горцев; вся же остальная сила их была скрыта за разными уступами скалы и другими естественными прикрытиями. [295]

Барон Вревский нагнал колонну уже при приближении ее к аулу. Остановив ее на горный орудийный выстрел от завала и башни, он здесь употребил уже знакомый нам маневр: приказав обстреливать их учащенным огнем, он в тоже время послал тушин, с частью других всадников, вправо от аула — для атаки скалы и приготовил для наступления с фронта пехоту, намереваясь, таким образом, одновременно охватить все силы неприятеля. К наступлению же были приготовлены мингрельцы и грузинская пешая дружина, которой князь Челокаев давно хотел предоставить возможность отличиться, вследствие чего на этот раз выдвинул ее вперед; мингрельцы же должны были служить резервом и оплотом этой дружине.

Приуготовительные действия штурмовой колонны были настолько явны, что неприятель не мог не сообразить, что будет предпринято. Он, кажется, не крепко верил в стойкость пешей дружины, поэтому, не смотря на артиллерийский огонь, не покидал завала и башни, рассчитывая померяться с грузинами.

Когда конная милиция была уже у подножия скалы, и неприятель встретил ее оттуда продолжительным залпом своих винтовок, барон Вревский приказал ударить наступление, которое было общим сигналом для обеих штурмовых колонн. На этот раз горцы не дрогнули и — нужно отдать им справедливость — молодцами встретили и тушин, и грузин. В обеих штурмовых колоннах в одно время закипели жаркие схватки. Для грузинской пешей дружины этот день был праздником на ее улице, ее бенефисом: сразу видно было, что она не намерена была уступить ни шагу. Горцы увидели, что ошиблись в своих расчетах относительно ее. А когда по пятам дружины приблизились к завалу мингрельцы, которые, в свою очередь, не умели отступать с поля битвы без побед, и когда, в пятнадцати шагах от завала, сделав дружный залп, вскинули ружья на руку и с криком «ура!» кинулись на каменную преграду, — лезгины во [296] мгновение ока очутились за башнею и, очистив также сию последнюю, рассыпались в ауле, настигаемые там и сям нашими штуцерными пулями. В этот самый момент бросили свою скалу и остальные неприятельские силы, быстро низвергаясь по северной ее стороне.

Бой кончился. Войска вступили в аул и в течении двух часов, разорив его до основания, сожгли и истребили все окружавшие Инухо посевы, которых, между прочим, было немного.

Неприятель успел убрать всех своих раненых и часть убитых. Не смотря однако на всю ловкость, с которою он обыкновенно производил эту уборку, за завалом и на скале все-таки осталось несколько лезгинских тел. В грузинской дружине выбыло из строя пятеро, у тушин один и у мингрельцев один, — все раненые.

Нельзя не заметить, что опытность тушин в атаках и, вообще, в каждом бою приносила им, сравнительно, весьма малое число убитых и раненых. Все искусство их ограничивалось двумя маневрами, содействовавшими во всех отношениях их успехам: если они сближались с неприятелем на крайний предел, они по большей части без выстрела бросались в шашки всею массою, так что поневоле озадачивали неприятеля, который тотчас им уступал поле битвы; если же, стремительная атака почему-либо признавалась ими сразу неудобною, то, прежде чем решиться на нее, они пользовались всеми естественными защитами, чтобы пока по возможности укрыться от врага, поражая его, так сказать, на выбор; а когда этим производили замешательство, тогда только, по известным призывным с разных сторон крикам, моментально кидались со всех сторон на свою жертву. Лезгины настолько были знакомы с этим зловещим для них криком и гиком и настолько не сочувствовали в этом случае тушинам, что у них тотчас же пропадала всякая охота в битве, и они, как зайцы, рассыпались во все стороны. [297]

Генерал-лейтенант барон Вревский, усматривая, что с каждым днем сопротивление неприятеля усиливается, не думал ограничиваться лишь одним разорением аулов и уничтожением их посевов — хотя это составляло существенную сторону экспедиции — но положил себе действовать и на воинственное направление горцев, изыскивая случай вступить с ними в битву там, где иногда, быть может, они бы и не подавали особенного повода к ней. Этим средством он в одно время достигал двух целей: во-первых, ослаблял и нравственно парализовал неприятеля, а во-вторых, обеспечивал свои отступления от преследований, которые, при условиях местности, вдесятеро могли быть опаснее и значительнее по своим последствиям, чем всякая прямая битва.

Такого рода действий ему в особенности полезно было держаться в той стороне дидойского общества, которая составляла предмет операций второго периода. Эта сторона весьма густо населена, изобилует крайне пересеченными местностями, где приходилось не раз прибегать к сложным и совокупным маневрам, и имеет много естественных прикрытий, которыми горцы пользовались при всяком удобном случае. Кроме того, тут же барон Вревский не упускал из виду, что силы неприятеля ежедневно увеличивались: дагестанские общества и общества нагорной Чечни, окончив большую часть своих полевых уборок, высылали сюда одно за другим свои подкрепления. Только эти подкрепления и выносили теперь на плечах своих все тягости военных действий, так как дидойцы и вообще лезгины были донельзя утомлены и обессилены. Полагать должно, что если бы чужие общества не поддерживали с нами в то время борьбу, сами дидойцы едва ли допустили бы громить себя во втором периоде экспедиции. Вернее всего, что они принесли бы безусловную покорность тотчас по взятии Симура.

Насколько справедливо заключение о том, что барон Вревский сам искал случая поражать неприятеля, послужил доказательством следующий затем день, а с ним вместе и взятие аулов Зехидо и Гутохо. [298]

В этот день, 21 августа, неприятель оставил эти аулы вовсе незанятыми и массами сосредоточился на хребте Бешо. Казалось бы, что можно было разгромить, разорить эти аулы и их поля — и убраться себе с богом восвояси; но барон Вревский действовал иначе.

Осведомившись заранее о значительных партиях, расположившихся на хребте Бешо, начальник отряда двинул в тот день большую часть всех войск, находившихся в лагере, а именно: по одному батальону от всех полков вверенной ему гренадерской дивизии, полубатальон рязанского полка, дивизион горных орудий, мортиру и семь сотен кавалерии, — отряд, пригодный для иного дела в европейской войне. Колонною этою командовал полковник Кононович.

Приблизившись к аулам Зехидо и Гутохо, мы увидели картину, которая нас вполне удивила: большая часть протяжения хребта Бешо, от одного видимого горизонта до другого, была занята неприятельскими войсками, расположенными в старательном порядке. Везде заметны были интервалы и разделения пехоты от кавалерии; в центре этой армии рисовались два орудия. По скатам хребта там и сям торчали значки, доказывавшие, что в этих местах находились пикеты и, пожалуй, даже цепи. В особенности издали обращала на себя внимание какая-то сотня, состоявшая из серых и белых лошадей, которая, как говорили впоследствии, была нечто вроде конвойной команды Кази-Магомы. Тушины утверждали, что в этот день здесь находился сам Шамиль и, судя по молодечеству сопротивления тогда неприятеля на этом хребте, можно было верить в присутствие здесь имама; но ручаться за это не могу.

Войска подошли к аулам на пушечный выстрел и выстроились в боевых порядках, сомкнутыми колоннами. С хребта Бешо приветствовал нас орудийный выстрел, потом другой и третий; но ядра их остались в густых посевах, окружавших [299] аулы, а до нас не долетала. Артиллерийская пальба со стороны неприятеля на этом и кончилась. Взамен ее, по распоряжению подполковника Дитерихса, орудия горной № 3 батареи открыли, для очистки аулов, нашу собственную пальбу. Непосредственно за сим посланы были на штурм два батальона тифлисского гренадерского полка, рота стрелкового батальона и три сотни всадников ¹⁹. Штурмовая колонна была вверена начальнику милиции подполковнику князю Джандиерову. Во главе этой колонны, имея на флангах милицию, князь Джандиеров бойко и быстро поднимался на хребет под сильным ружейным огнем неприятеля, по-видимому, с нетерпением ожидавшего нашего прибытия на гору и рассчитывавшего на все выгоды своей позиции. Барон Вревский снизу следил за движением войск и видел, как несколько раненых тифлисцев остались на подъеме горы, подбираемые своими товарищами, сносившими их оттуда на перевязочный пункт. Под одним из милиционеров наповал была убита лошадь и, оставленная всадником, скатилась вниз по откосу. Стрелки между тем, поравнявшись с боковыми пикетами неприятеля, хотя и были охватываемы их огнем, но, не обращая на это никакого внимания, останавливались, укрепляли свои подсошки и не оставляли позиции, пока не выбивали горцев. В хвосте штурмовой колонны находилась часть милиции, которая, преследуя расстраивавшиеся неприятельские пикеты, разгоняла их во все стороны.

Задыхаясь от утомления и крутизны подъема, колонна, наконец, подступила к неприятелю на дистанцию, где местность дозволяла открыть огонь, — и дружным залпом огласила окрестность. На хребте орудий уже не было. В рядах неприятеля произошло видимое замешательство; — значки один за другим стали сниматься с места; отдельные партии горцев начали группироваться. [300]

В эту минуту ударил барабан, за ним раздалось насколько рожков; — громкое «ура!» покатилось вдоль хребта. Милиционеры вскачь пустились справа и слева, охватив фланги неприятеля и весьма удачно — хотя, кажется, нечаянно — преградив ему одну из дорог отступления. В этом только месте произошла рукопашная схватка; остальные скопища уже скрывались по ту сторону горы, унося своих раненых. Издали было видно, как до десяти тушин отделились от своей сотни, продолжавшей рукопашный бой, в карьер обскакали небольшое пространство горы и, сделав единодушный залп из пистолетов, кинулись на неприятельский значок, до половины видневшийся из-за первой покатости хребта. У значка находилось также не более 10 — 12 пеших горцев, которые встретили наших молодцов стойко и с кинжалами наголо. Пока одна-две минуты прошли в фехтованье, — со стороны тушин, бросив лошадь, выскочил из седла юноша лет семнадцати, волонтер Леон Эпи-швили, подбежал к значконосцу и, занеся над ним шашку, левою рукою ухватился за древко значка. Сильный и мужественный лезгин рванул к себе значок вместе с героем, державшим его посередине. Эпи-швили весь подался на лезгина, но не выпустил древка. Это была борьба Давида с Голиафом. — В то время, когда значок накренило назад, и самого Эпи-швили свалило почти на грудь горца, так что ему невозможно было действовать своею шашкою, другой лезгин подбежал сзади к значконосцу, схватил, в свою очередь, значок повыше того места, за которое держался Эпи-швили, и, в одно мгновение сорвав с него полотно, скрылся за хребтом. Все дело продолжалось несколько секунд. Двое товарищей Эпи-швили, из коих один был Давид Шанги-швили, увидев это ратоборство, кинулись на подмогу к юноше. Значконосец, усмотрев их движение, выпустил древко значка и нырнул вперед кинжалом. Эпи-швили, крепко державшийся за древко, отлетел в сторону вместе с ним, лишь только оно неожиданно оказалось свободным, [301] и это обстоятельство спасло его от смерти: лезгин промахнулся, но не теряя присутствия духа, выхватил пистолет и прострелил бедро Шанги-швили. Мгновенно блеснула в воздухе шашка раненого тушина, и — прежде чем подскочили к нему на выручку его товарищи, — лезгин был мертв. Древко значка осталось в руках Эпи-швили, который с радостною улыбкою прижимал его к сердцу.

В представлении об Эпи-швили, где ему испрашивался в награду за это отличие георгиевский крест, было сказано, что он, «не смотря на свою молодость, участвовал в течение обоих периодов во всех делах и перестрелках, везде оказывал мужество и храбрость, в виду многих отбил у неприятеля выше сел. Кидеро древко значка».

Тут же, на месте боя, старик Шате протянул Леону Эпи-швили свою морщинистую, загорелую руку и со слезами на глазах, вспоминая, вероятно, своего дорогого Хуте, назвал его сыном и товарищем. Остальные тушины наперерыв поздравляли и приветствовали героя.

Леон Эпи-швили (он же Кадакадзе) принадлежал к волонтерам цовского общества. Смотря на его лицо, на котором едва-едва пробивался первый пушек, просто, смешно было вообразить себе в нем героя, отбивающего значки, «участвующего во всех делах и перестрелках, везде оказывающего мужество и храбрость». Мужество свойственно мужу. Какое же мужество могло быть свойственно мальчику?... Кто мало знаком с тушинами и мало видел их в боях, тому остается составить об них заключение по героям, подобным Шате, Хуте и Давиду Глухаидзе, Леону Эпи-швили и другим. Конечно, всякое заключение будет далеко не во вред этим воинам.

Да, приятно было бы и теперь, и после, и всегда встретить Леона Эпи-швили и пожать ему ту славную и твердую руку, которая двадцать лет назад умела охватить, как железным кольцом, неприятельское знамя. [302]

Спустя несколько дней, полотно значка, отбитого Леоном Эпи-швили, было также вырвано тушинами из рук лезгин и представлено начальнику отряда; но кто именно виновник этого нового подвига — к сожалению, мне неизвестно.

Взъехав вслед за штурмовыми колоннами на хребет Бешо, барон Вревский поблагодарил войска «за молодецкое дело» и тут же отдал приказание о лишней чарке спирта, который, по прибытии колонны в лагерь, нашелся у маркитанта хотя и рассыропленным уже наполовину водою, но за то в желаемом количестве.

В этот день пять неприятельских тел остаюсь у нас в руках. Сколько же у них было кроме того убитых и раненых — неизвестно.

В нашей колонне, сколько помнится, убитых не было; но ранено также человек пять, если не более.

Аулы Зехидо и Гутохо были в этот же день разорены и сожжены.

Отступление совершилось без выстрела и без преследования со стороны неприятеля.

Не смотря на то, что второй период экспедиции начался так недавно, войска видимо были истощены, изнурены, заморены. Не говоря об этих постоянных налетах и набегах, один лишь ряд атак и штурмов чего стоил! Кажется, что и самая крепкая лошадь не в состоянии была бы вынести эти ежедневные наступления на разные хребты и высоты: и она бы уж давно запалилась. А что же можно вообразить о человеке, который одну часть дня проводит среди этих тягостей, другую — в работах, ночью не спит, а полудремлет — если только не бывает в цепи, в секретах, в аванпостах (а уж через сутки или двое это удовольствие достанется каждому), ест мало и дурно, и каждый час находится под влиянием самых нерадостных ощущений? Испытав все эти удовольствия в течение двух-трех экспедиций, [303] подобных лезгинской, поневоле приобретешь отпечаток какой-то угрюмости, поневоле две-три суровые черты приобщатся к характеру человека на всю жизнь. А если такие экспедиции придется вынести десять-пятнадцать раз в течение всей жизни — как это приходилось на долю бывшего кавказского солдата, — то какой экземпляр должен бы, по настоящему, выработаться из подобного бойца за существование?

Кажется, и барон Вревский начинал сознавать, что пора бы пощадить силы солдата, тем более, что погода в горах уже начала портиться, наступали холода, мокрые ночи; отрядные запасы тощали.

Но, сознавая, по-видимому, необходимость скорейшего окончания экспедиции, начальник отряда находился в каком-то, как казалось нам, нерешительном положении: он как будто что-то задумывал, что-то имел в виду и как будто приостанавливался. Доказательством этому служили постоянные его рекогносцировки и высматривания. Впоследствии лишь обнаружилось, что все они вели к тому, чтобы как-нибудь обмануть неприятеля на счет своих соображений и предположений и тем избегнуть значительных потерь, которые он мог ожидать при своих передвижениях от упорства и настойчивости врагов. Так, 22 августа он двинул одну колонну, под начальством полковника князя Тархан-Моуравова ²⁰, опять на вчерашнее место будто бы для окончательного истребления Зехидо и Гутохо, которых, в сущности, нечего уж было истреблять ²¹, а сам, тем временем, с остальным отрядом передвинулся на урочище Эльбакис-тави, отстоявшее верстах [304] в трех или четырех на запад от Бариб-Майдана и верстах в пяти от аулов Виция и Хибия. На следующий день, 23 августа, он предпринял фальшивое движение к аулу Шопихо ²², и все как будто бы чего-то искал и разведывал. — А между тем, все это стоило труда и сил, все это вело к новому изнурению войск.

Между прочим, колонна князя Тарханова в один день разработала дорогу от Бариб-Майдана к кидероскому ущелью. Эта дорога могла иметь для нас значение при обратном движении из экспедиции на плоскость.

Наступила, наконец, очередь аулов Хибия и Виция.

Выше замечено, что в этих аулах до сих пор еще не была русская нога, вследствие чего они издавна пользовались благоустройством и благосостоянием. Недоступности их большею частию способствовала окружающая местность. Аулы эти находятся в центре дидойского общества, и дорога к ним отовсюду одинаково длинная. С какой бы стороны к ним ни зайти, нужно предварительно уничтожить все аулы, лежащие по пути, и обеспечить себя исправными сообщениями для отступления. Кроме того, чтобы достигнуть этих аулов, необходимо прежде быть хозяином всех высот, вокруг них расположенных, а в самых аулах, окруженных лесами, горами и оврагами, следовало всегда ожидать самое отчаянное сопротивление, тревожное положение и настойчивое преследование при отступлении.

День 24 августа показал, почему барон Вревский находился все предыдущее время в каком-то неопределенном состоянии.

На рассвете половина лагеря пришла в движение и стала сниматься с шумом, с музыкою, с барабанным боем. Другая половина не трогалась пока с места. [305]

Из первой половины была отделена летучая колонна, поде начальством полковника князя Тархан-Моуравова, в составе одного батальона грузинского гренадерского полка, одной роты стрелкового батальона, сотни донцов, четырех сотен милиции, и направлена на аул Эльбако, оттуда вдоль по гребню хребта, прямо на север, к аулу Шопихо, в тыл аулу Хибии. Спустя час, поднялись все отрядные вьюки, весь транспорт, вообще все тяжести и, прикрываемые двумя батальонами эриванского полка, полубатальоном мингрельского полка, одною ротою стрелкового батальона, тремя орудиями горной № 1 батареи, мортирою, взводом горной № 3 батареи и двумя сотнями милиции, под командою полковника Де-Саже, двинулись вслед за князем Тархан-Моуравовым. Из числа всех этих войск, в арьергарде и позади всех тяжестей шел батальон эриванского полка (сколько помнится, первый) и взвод орудий горной № 1 батареи. Арьергардом начальствовал командир эриванского батальона майор Рукевич.

Мы недоумевали, куда идем и что приготовляется. Дорога на Эльбако, а оттуда на Шопихо, вела совсем в иную сторону от аулов Хибии и Виции. Оказалось, что это был фальшивый маневр, предпринятый для отвлечения внимания и сил неприятеля. Горцы же и на этот раз дались в обман как нельзя лучше. Дав нам время пройти Эльбако и убедившись, что цели наши направлены на север, к аулу Шопихо, они тотчас начали стягивать туда свои партии и массою двинулись по кидероскому ущелью и по хребту Бешо к названному аулу. Барон Вревский, уверившись и с своей стороны, что неприятель обманут, и что тыл его наступления на Хибию и Вицию безопасен и обеспечен, тихо, без особенного шума, поднял третью колонну, в составе батальона грузинского гренадерского полка, батальона тифлисского, батальона рязанского полка, роты стрелкового батальона, четырех орудий горной № 3 батареи, трех сотен донцов и сотни [306] тушин, и, вверив ее полковнику Кононовичу, двинулся нижней и прямой дорогою, вдоль лесистого и глубокого ущелья, прямо на Хибию. От Эльбакис-тави до этого аула ему предлежало пройти версты две или три. Не смотря однако на то, что вся масса неприятельских сил была отвлечена в иную сторону, колонна полковника Кононовича, при которой находился сам командующий войсками, в виду аула Хибии была встречена из опушки леса — беглым ружейным неприятельским огнем. В то самое время, когда артиллерия снялась с вьюков и открыла картечный огонь по опушке и по аулу, обеспечивая тем наступление пехоты, которая беглым шагом направилась к аулу и быстро заняла его передовые сакли, тушины свернули в сторону, обскакали поляну и скрылись в лесу, Через полчаса — не более, они с торжеством и с песнями влетели в аул, неся впереди отбитый ими неприятельский значок и несколько кистей правых рук.

Барон Вревский остановился в четверти версты впереди аула, тотчас приказал его разорить и поджечь, а вместе с тем варить войскам кашу.

И так, аул взят. Но это пока еще ничего не доказывало. Оставалась большая часть отряда, положение которой было еще неопределенно.

Когда колонна князя Тарханова миновала Эльбако, то, пройдя еще не более полторы версты, свернула влево и остановилась на высотах, откуда, как на ладони, красовался перед нею аул Хибия. Спустя часа полтора или два, колонна эта увидела, что аул уже горел.

Колонна же полковника Де-Саже, опередив князя Тархан-Моуравова, подвигалась по гребню все далее на север и, поравнявшись с аулом Виция, стремительно спустила с высот свой авангард и быстро заняла аул без боя. Таким образом, если бы от этих трех колонн, стоявших в виду друг друга, провести прямые линии, то образовался бы тупоугольный треугольник вершина которого находилась в Виции. [307]

Если неприятель нас мог ждать и не ждать в этот день в ауле Хибия, то уж во всяком случае он нас не ожидал в Виции, так как никогда не мог подозревать такой сложной диверсии со стороны начальника отряда, а вместе с тем и одновременного взятия этих обоих аулов.

Так или иначе, но богатейшие и многолюднейшие аулы были, наконец, взяты. В аулах оказалось мало добычи; все имущество и все семейства были скрыты в густых лесах, окружавших эти аулы.

Потеря была только в колонне полковника Кононовича, при стремительном занятии им аула Хибии; но она была незначительна ²³.

Вещь испытанная и доказанная в горных походах — что ничего не может быть несноснее сопровождения и прикрытия тяжестей, — сказалась в этот день на арьергарде майора Рукевича.

Черводары и родственное им по ремеслу наше фараоново войско (фурштаты), до такой степени всегда вялы и беспечны в своих движениях, что при каждом из них нужен непременно кнут, чтобы подгонять его — иначе они всегда растянутся на необозримое пространство. В горах, где по тропе идет лошадь за лошадью, за ними наблюдать невозможно, и это расстраивает обыкновенно движение колонны или отряда.

Колонна полковника Де-Саже, идя быстро вдоль по гребню, чтобы поспешить своевременно занять аул Вицию, предоставила всех вьючников частью их собственному усмотрению, а частью — заступничеству и покровительству колонны князя Тарханова и арьергарда майора Рукевича. Арьергард этот должен был останавливаться на каждом шагу, выжидая, пока сдвинутся все вьюки, шедшие впереди его. Верстах в двух слишком от аула Виции, вьюки, спускаясь постепенно с высот к этому аулу и [308] по большей части бегом, вдруг скрылись на позиции у аула Виции так быстро, что майор Рукевич, вследствие пересеченной местности и чрезмерной приостановки, потерял их из виду. Это было тем возможнее, что арьергард в это время находился в котловине. Когда же он вздумал двинуться, то оказалось, что неприятель, выйдя из недоразумения в то время, когда полковник Де-Саже взял Вицию, часть своих сил повернул обратно — вероятно, с целью захватить хоть сколько-нибудь наших вьюков — и, не успев нанести вред нашим черводарам и фараонам (тем более, что они все-таки шли в виду колонны кн. Тарханова) отрезал от них арьергард Рукевича. Партия же, с которою имел дело барон Вревский, атаковала его снизу, из ущелья. Таким образом, мы попали в западню, будучи окружены неприятелем.

Это было часов в шесть вечера.

Майор Рукевич принадлежал к числу тех опытных, боевых и распорядительных офицеров, которые не становятся в тупик при неожиданных обстоятельствах. Увидев, что движение его было бы рискованное — а его-то и ожидали горцы, по всей вероятности, — он тотчас приказал разместить орудия — одно к лесистому оврагу, а другое на дорогу, которую мы прошли; одну роту поставил в ружье, а другим велел отдыхать. Котловина наша со стороны лесистого оврага была защищена бруствером настолько высоким, что за ним мы были в безопасности от неприятельских выстрелов. Затем, он счел нужным послать кого-либо из офицеров в главный отряд с донесением о своем затруднительном положении. Выбор пал на командовавшего в то время ротою Его Величества, поручика Волховского. Приказав потуже подтянуть подпруги своему коню, поручик Волховской выехал из котловины, взмахнул плетью — и был таков. Нужно удивляться лишь одному, каким образом он проскочил благополучно по местности, занятой неприятельскими партиями. [309]

В это время один случай доказал нам, насколько горцы были близкими соседями нашей котловины: канонир горной № 1 батареи В-ий, которому надоело полулежать за бруствером, взлез на него и, усевшись там, устремил глаза в чащу леса. Майор Рукевич стоял вблизи, тут же, и разговаривал с одним чиновником военного ведомства (фамилию умалчиваю) который, увидев затруднительное положение колонны, просил разрешить ему уехать в лагерь вслед за Волховским. Среди этого разговора майор не заметил, как В-ий отделился от орудия. — Наконец, юному канониру прискучило сидеть без дела, и он полез в карман своих шаровар за табаком; но чтобы достать его, нужно было немного склониться налево. Едва только В-ий сделал это движение, раздались одновременно из опушки леса два выстрела — и две пули просвистали у него над ухом. Чиновник, разговаривавший с майором Рукевичем, пал ниц. Все думали, что он убит, и бросились к нему; но оказалось, что это фальшивая тревога: чиновника смутила неожиданность... Пока майор Рукевич, взбежав на бруствер, бесцеремоннейшим образом успел стащить оттуда за ворот канонира, чиновник моментально поднялся с земли, вскочил на лошадь и, не ожидая разрешения, помчался вслед за Волховским, предпочитая сомнительное неверному.

Не смотря, таким образом, на видимое и весьма близкое соседство неприятеля, начальник колонны все-таки не велел открывать огня — во-первых потому, что берег патроны и заряды на непредвиденный случай, а частью и потому, что опасался произвести в лагерях тревогу. Если отправленный им туда поручик Волховской доскакал благополучно, то — все равно — барон Вревский уже знал о положении арьергарда, и не предстояло без надобности смущать его выстрелами (хотя трудно верится, чтобы покойный генерал мог смущаться такими пустяками). Если же Волховской погиб, то тогда... Рукевич, вероятно, думал, что сами обстоятельства покажут ему, что делать тогда. [310]

Но Волховской не погиб. Прискакав в лагерь, он явился к начальнику отряда и между ними произошел такой разговор ²⁴:

— Вы откуда?

— Из арьергарда.

— Где ваш конвой?

— Я без конвоя.

— Что вам нужно?

— Майор Рукевич отрезан и приказал мне спросить у в. пр., что прикажете ему делать.

— Много у него войска?

— Один батальон и два орудия.

— Вы сейчас поедете туда? — Да, впрочем, и как не ехать: иначе Рукевичу нельзя получить приказание. Скажите ему, чтобы держался до утра.

— Майор Рукевич докладывает в. п., что у него мало сил.

— Скажите, пусть держится до последней возможности. Поезжайте.

— Позвольте, я закушу здесь что-нибудь. Мы целый день не ели, и есть нечего.

— Хорошо. Закусите и поезжайте.

Когда Волховской вышел из палатки, тут встретил его поручик Успенский, который сунул ему в руку какое-то яство. Волховской спрятал его в карман и с этою закускою поскакал обратно. Возвратившись благополучно в колонну, Волховской буквально передал майору Рукевичу приказание командующего войсками. Таким образом, это приказание имело смысл пожелания нам спокойной ночи — так поняли его все, — тем более, что эта ночь уже наступала во всей отвратительной темноте своей. [311]

Должно полагать, что барон Вревский даже обрадовался, когда узнал, что тяжести прошли благополучно, а у него в тылу неожиданно оказался столь надежный пикет, как батальон пехоты с двумя орудиями. Нельзя думать, чтобы на всякий случай он не отдал бы каких-либо приказаний князю Тархан-Моуравову, который был ближе всех и доступнее всех к арьергарду, засевшему в котловине; но эти приказания, если они и существовали, остались пока неизвестными.

Положение наше было скверное: после утомительного дня приходилось в течении многих часов не смыкать глаз, держать пальник в руках, а заряды в суме. Только для юного канонира эта ночь прошла незаметно, так как поручик Волховской оказался его старым другом и товарищем, с которым он здесь встретился в первый раз после долгой разлуки. Оно, положим, есть и пить было нечего: все унесли черводары и фараоны; за то курева было вволю, — и старые приятели, разговаривая без умолку, дымили всю ночь до головной боли.

___________

Между тем, на другой стороне боевого поля, в лесах, окружавших Хибию, разыгрывалась в то время кровавая драма.

У одного из костров на оконечности лагеря, часу в девятом вечера, при небольшом огне, поджав под себя ноги, сидел старик Шате. Вокруг него, опершись на винтовки, стояло десятка полтора тушин. В некотором отдалении от них, в тени, скрестив на груди руки и облокотись о дерево, стоял знакомый уже нам лезгин.

Тощие и смуглые лица тушин едва озарялись лучами красного огня, обнаруживавшего их истрепанные и изорванные чохи. Глаза их, большею частью устремленные в землю, скрывали впечатление, производимое на них словами Шате. Затаенную энергию этих «охотников за кистями рук» можно было [312] отгадывать только по безмолвным движениям, которые время от времени доказывали, что они — люди, а не автоматы.

Шате говорил:

— Лезгин обещает быть нашим проводником в чащу леса, где скрыты семейства и имущество жителей. Он лишь опасается за жестокое сопротивление со стороны его односельцев; — людей у них будет много...

Шате замолчал. Молчали и тушины.

— Кто не со мною? спросил старик через минуту.

Все тоже молчание.

— Нас мало, продолжал Шате.

— Будет еще столько же, коротко отвечал Бутура Тугусе-швили, житель цовского общества.

Шате вскинул на него глазами и примолк. Доброта и жалость выразились у него на лице.

— Тебе бы, Бутура, следовало поберечь себя, продолжал он после короткой паузы участливым тоном. — У тебя молодая жена Тасия ²⁵, твоей Мариаме 15 лет, она невеста; София...

Тугусе-швили не дал ему кончить.

— А твой Давид думал о своей двадцатилетней жене ²⁶ Марии и сыновьях-младенцах: Георгии и Беро, когда карабкался на башню в Кемешах? спросил Бутура бесстрастно.

Этих слов было достаточно, чтобы вскипятить всю натуру старца. Он приподнялся, глаза его блеснули молниею и тотчас потухли.

Шате снова присел на свое место. Наступило продолжительное молчание. [313]

— Лезгин нам не изменит? холодно спросил, спустя несколько минут, один из присутствующих.

— Он будет возле меня, отвечал Шате. А я буду с вами.

— Сколько же нужно всех? прервал Бутура.

— На каждого по одному товарищу, отвечал Шате.

— А где соберемся?

— Вон там.

И Шате указал рукою на темную опушку леса.

— Когда?

— Сейчас.

Тушины медленно повернулись и молча разошлась в стороны.

Через четверть часа на указанном месте собралось до двадцати пяти человек тушин и во главе их — семидесятилетний вожак дружины, Шате Глухаидзе.

____________

Декорация переменилась: ни костра, ни огня; темь и мрак; головы укутаны башлыками; ружья на плечах.

По левую руку Шате стоял лезгин, также закутанный в башлык и на этот раз вооруженный с ног до головы тушинским оружием.

Молча, не обмениваясь ни одним словом, кошачьею поступью, попарно, в расстоянии пара от пары одного или двух шагов, вступили охотники в негостеприимный и дремучий лес. В первой паре был Шате со своим проводником лезгином.

Лезгины чутки; лес представлял много условий для того, чтобы выдать им приближение их врагов: местами был валежник, были и гнилушки, сухие дни... Но и тушины были настолько опытны и осторожны, что могли обмануть чуткость любого слуха.

Шате, следуя об руку с проводником, как сурок, оглядывался на все стороны. Все было тихо кругом; ничто не доказывало присутствия живой души. [314]

Тушины, все идя по прямому направлению, отдалились уже от лагеря версты на две. Среди леса открылась небольшая поляна. Лезгин остановился и рукою указал на ту сторону поляны. Подошли и другие, прикрываясь все-таки деревьями.

Шате стал всматриваться. Шагах в полутораста за перелеском чуть мерцал небольшой огонек наподобие светлой звезды.

— Но их там не будет, шепотом проговорил лезгин. Они отдыхают в темных кустах; огонь поддерживается только для нужного случая.

— А где же они?

— Берегут семейства. Там же, близко... закончил лезгин, как бы что-то соображая. — Я знаю, где семейства, быстро добавил он.

Шате кивнул головою, а тушины снова, пара за парой, потянулись по опушке леса, огибая поляну и переместив винтовки под правую руку.

Через четверть часа они были по ту сторону перелеска и невдали усмотренного ими огня. Костер, действительно, был невелик и горел очень слабо. У огня рисовались три тени, из которых одна была закутана в бурку и сидела на земле; другие две полулежали.

Приостановившись на минуту и посмотрев на эту картину, тушины приняли несколько в сторону, чтобы не спугнуть неприятельского пикета, и, осторожно пробираясь между кустов, двинулись далее.

Когда они прошли еще шагов сто, лезгин взял Шате за руку, остановил его и снова указал пальцем вперед.

— Не вижу, тихо отвечал Шате.

— Отсюда можно кинуться на них бегом — и скорее, потому что есть собаки. Под этими высокими и редкими деревьями находятся в шалашах их семейства. Если хочешь, чтобы лезгины сбежались со всех сторон — нужно напасть на семейства. [315]

Тушины сгруппировались и, выслушав это заявление, начали руками, без слов, разделять друг друга на две партии. Бутура Тугусе-швили и Шате, перемолвив что-то шепотом между собою, стали направо и налево во главе своих партий, и затем все, уже не стесняясь никаким шумом, бегом кинулись вперед, оставляя между обеими партиями расстояние от тридцати до сорока шагов.

Проводник исчез.

Чуть только тушины тронулись с места, впереди послышался лай целого десятка собак, которые вынеслись навстречу нежданным гостям. В то же мгновение раздался крик около сотни женских и детских голосов, сопровождаемый последовательным рядом выстрелов с разных сторон. Тушины справа и слева кинулись на крик и очутились среди высоких, но редких деревьев, между которыми лепилось много шалашей, сплетенных из хвороста. Из этих убежищ быстро скользили одна за другою в глубь леса множество теней, спотыкаясь и падая под тяжестью уносимых ими предметов. В то же время другие такие же тени, как бы прикрывая их отступление, выбегали навстречу тушинам. Завязалась оживленная, но минутная перестрелка. Затем, она стихла, — и обе стороны схватились в рукопашном бою. Тушины крепко держались друг друга, помогая взаимно товарищ товарищу, где усматривалась надобность; перекликаясь в темноте между собою и различая своих воинов по этим окликам и по закутанным башлыками головам, — чего со стороны лезгин не было, так как они были захвачены врасплох и выскочили на битву как попало.

По первым выстрелам, которые явственно были услышаны в Хибии, встрепенулись прежде всего остававшиеся там тушины, так как многие из них знали о предпринятой товарищами экскурсии. Вскочив на своих лошаденок, всегда оседланных и готовых к набегу, они, не ожидая команды, один за другим [316] пустились в лес. Через пять минут с гиком вынеслись они на знакомую уже нам поляну, издали ободряя своих товарищей, и еще через две-три минуты, разрывая кусты грудью своих лошадей, были у шалашей.

Этого подкрепления было достаточно, чтобы заставить лезгин искать спасения в бегстве. Партия авантюрьеров, не стесняясь лесом и темнотою ночи, преследовала их в чаще еще около ста шагов, поражая убегавших пулями. Тем временем, кто-то из тушин догадался поджечь один шалаш, — и пламя осветило собою место резни.

Первое, что бросилось тушинам в глаза — это был труп Бутура Тугусе-швили, облитый кровью, с раздробленною пулею головою ²⁷; невдали от него лежал труп другого тушина ²⁸; кроме того, трое тушин были ранены. В разных местах у шалашей валялось пять лезгинских тел, из коих на каждом было несколько ран. Кроме этих трупов у тушин оказалось еще восемь кистей правых рук. Количество остальных убитых и раненых горцев осталось неизвестно ²⁹.

Такова была месть Шате за смерть Давида и Хуте.

Лишь только все утихло — одни из тушин тотчас принялись за пособие своим раненым, а другие — за генеральный обыск шалашей. Из всех их только старик Шате бесстрастно вытирал свою шашку и кинжал чохою одного из убитых лезгин.

Шалаши оказались наполненными разного рода имуществом, которым тушины буквально обовьючили своих лошадей. В [317] одном из шалашей, среди разного домашнего скарба, прижавшись в угол, лежали два мальчика. Их тотчас вытащили оттуда и на утро представили начальнику отряда.

___________

Хотя я здесь немного отклонюсь от главного предмета, но обязываю себя рассказать вкратце последующую участь одного из этих мальчиков.

Этот мальчик, лет двенадцати, был взят на воспитание офицером Б. Он порядочно выучился по-русски и чрез три-четыре года умел хорошо стряпать.

Спустя пять лет после его плена, он попался мне во Владикавказе, и я, нуждаясь в прислуге, принял его. В то время он был уже окрещен и именовался Михаилом Александровым, хотя не имел никакого письменного вида. Положение этого найденыша было крайне жалкое. Я привел его в порядок и чрез начальника области стал ходатайствовать о причислении во владикавказские мещане. Ходатайство мое увенчалось успехом. Через год после того Михайло является уже на жизненную сцену гражданином, с паспортом в руке, в черном сюртуке и в белой манишке. Фотографическая карточка его осталась у меня и до сих пор. Это был усердный и сначала очень честный юноша. Когда же я был назначен на должность в Кизляр, то, среди себе подобных, Михайло (выучившийся грамоте) прозывался уже Михаилом Александровичем. Вся обстановка, которая обусловила его положение, на него подействовала гибельно: сперва он стал обманывать меня, потом пьянствовать (в Кизляре вино почти даром) наконец, своровал немного белья и исчез. Спустя некоторое время он явился с повинною, оборванный, больной, умирающий. Я вновь его принял, пригрел и вылечил. Прослужив у меня недолго и снова оправившись, Михайло опять убежал. С тех пор я об нем не имею никаких сведений. [318]

___________

Утром, 25 августа, арьергард майора Рукевича благополучно достиг лагеря и примкнул к колонне полковника Кононовича, у Хибии.

Вслед за этим арьергардом, вдоль по хребту Бешо ³⁰, от улов Зехидо и Гутохо, потянулись по направлению к нашему отряду какие-то новые толпы неприятеля и среди них уже знакомая нам белая артиллерия. Все эти конные толпы расположились на высотах, противоположных позиции полковника князя Тархан-Моуравова, и расставили в разных сторонах свои многоцветные значки.

Уже в этот день в некоторых отдельных частях войск горячая пища не готовилась, потому что не из чего было и готовить: солдаты вместо кашицы довольствовались тюрею ³¹. Пообедав по возможности несытно и невкусно, две колонны — полковника Кононовича и полковника Де-Саже, снялись с позиции и начали стягиваться к биваку князя Тархан-Моуравова, оставив за собою до тла разоренные аулы, уничтоженные и зажженные во многих местах посевы.

Лишь только после полудня весь отряд сосредоточился над испепеленными аулами, по другую сторону нашей позиции выстроилась белая артиллерия и открыла по ней салютацию ядрами. Ядра не приносили нам никакого вреда и большею частью не долетали до нас, вследствие чего никто на них не обращал никакого внимания, тем более, что голод попирал всякие другие побуждения.

Но эта неприятельская канонада все-таки давала нам понять, что отступление наше, в какую бы сторону оно предпринято ни было, едва ли совершится без маленьких недоразумений.

Нечего делать, приходилось ждать утра, так как барон Вревский, по-видимому, опять о чем-то думал, что-то соображал [319] и не показывал даже вида, что предполагает в этот день сняться с позиции.

Так и случилось: остаток дня и всю затем ночь колонны, снявшиеся у Хибии и Виции, провели в гостях у князя Тархан-Моуравова.

IX.

Отступление. Штурм высот ротою стрелкового батальона и взятие войсками хребта. Нападение на арьергард. Воспоминание о наиболее отличившихся милиционерах. Дидойцы по окончании экспедиции. Поругание трупов. Раненый стрелок. Голод и командирские котлетки. Положение отряда. Движение отрядного транспорта, а затем и всего отряда на плоскость. Молебствие. Распущение войск и конец экспедиции.

Выше было говорено о соображениях и целях, руководивших действиями барона Вревского при отступлении из Хибии и Виции, и о том, и то это отступление должно бы было совершиться совсем по иному направлению, чем оно совершилось.

26 августа, до рассвета, оно началось по той дороге, по которой происходило и наступление ³². Отряд должен был [320] пробиться сквозь массу неприятеля, которым был окружен со всех сторон. Все войска были разделены на четыре колонны.

Так как неприятель всецело владел хребтом, по косогору которого должен был пройти отряд, то целью движения сего последнего было — сбить горцев с этого хребта, занять его и устроить себе свободный выход из ущелья. Весь труд выпал на долю полковника Кононовича и командуемой им пехоты, так как артиллерия; по узости тропы, не могла здесь быть полезною.

В состав колонны полковника Кононовича входили: батальон тифлисского полка, одна рота стрелкового батальона, два орудия горной № 1 батареи и сотня милиции. Войска эти должны были пройти по косогору все протяжение хребта от Хибии до выхода почти к тому самому месту, где сутки назад ночевал арьергард Рукевича и, сбивая по возможности неприятеля с высот, обогнуть хребет и окончательно ударить горцам в тыл.

Другая колонна, под командою майора Рукевича, составляла ничто иное, как резерв предыдущих войск, и обязана была, спустившись пониже, к ущелью, оберегать и поддерживать колонну Кононовича. В состав ее входили три роты первого батальона эриванского полка и три сотни милиции.

Для выполнения предначертанного плана, этим двум колоннам, судя по местности и по пространству, нужно было, по соображению начальника отряда, до четырех часов времени. К исходу этого времени должна была вдоль по гребню, во фронт неприятеля, двинуться третья колонна, под командою полковника Де-Саже, в составе трех рот эриванского полка, полубатальона рязанского полка, роты стрелкового батальона, четырех орудий горной № 3 батареи с одною мортирою, трех сотен донского № 49 [321] полка и двух сотен милиции. После того, как эти три колонны должны были бы сбить неприятеля с хребта и овладеть, таким образом, высотами, господствовавшими нашим отступлением, — по следам полковника Де-Саже должны были двинуться все тяжести, под прикрытием шести рот мингрельского гренадерского полка и полубатальона рязанского полка; а для того, чтобы им не взбираться по прямой линии на крутизну — что возможно было сделать только налегках — этим тяжестям приказано было спуститься к Виции, куда склонялся хребет, и оттуда уже подниматься постепенно на высоты, по той же дороге, по которой 24 августа наступал полковник Де-Саже.

Наконец, по окончательном занятии высот и по вступлении туда отрядных транспортов, должен был тронуться в арьергарде и полковник князь Тархан-Моуравов, замыкая всеобщее отрядное движение своею колонною, состоявшею из двух батальонов грузинского полка, двух орудий горной № 3 батареи и одной сотни милиции. Арьергард должен был следовать по высотам вслед за вьюками, и ему предлежало вынести на себе все давление неприятельских сил — тех, которые были собраны к стороне Хупро, в ожидании, что движение отряда произойдет по сему последнему направлению, и тех, которых приказано было Кононовичу и Де-Саже сбить с хребта. Таким образом, и на долю князя Тархан-Моуравова выпада задача, если не сложная, то и не легкая.

Колонна полковника Кононовича, вступив на косогор хребта, пошла ускоренным маршем. Почти до половины всего протяжения горы она проскользнула благополучно; но с этой минуты началось то, что считалось обыкновенно затруднением. Партии горцев, украсив вершину хребта по всему ее протяжению более чем двумя десятками значков, встретили и провожали, сверху вниз, батальон тифлисцев неумолкаемым ружейным огнем. К счастью, что тропа пролегала по обрыву, так что этот батальон [322] естественным образом был защищен от пуль. Он даже не отстреливался, но почти беглым шагом продолжал свое движение.

Между тем, за батальоном следовали два орудия, которые нужно было прикрыть столько же, сколько занять и отвлечь неприятеля в то время, пока тифлисцы обогнут хребет, поднимаясь, впрочем, все кверху, так как и самая тропа вилась все выше и выше. Для выполнения этого маневра, Кононович приказал роте кавказского стрелкового батальона, под командою капитана Новицкого, подниматься с тропы прямо и вертикально на вершину хребта и взять ее штурмом, сбив оттуда неприятеля. И нужно было быть в то время тут, на месте, чтобы видеть этот знаменитый штурм стрелков — в сущности предприятие безрассудное, — который, вероятно, до могилы не изгладится из памяти всех свидетелей и участников отступления авангарда. Безрассудное оно было, во-первых, потому, что здесь один солдат шел, но крайней мере, против десяти горцев — это не подлежало никакому сомнению; а во-вторых потому, что все невыгоды были на стороне несчастного солдата: ему приходилось идти и притом подниматься в гору, тогда как неприятель стоял на одном месте и дожидал его. Значит, истомленный, усталый солдат должен был драться с десятью свежими врагами. Наконец, неприятель мог стрелять сверху вниз сколько ему было нужно или сколько хотелось, и половина пуль его, если будет направлена метко, должна была достигать цели; между тем, солдат мог стрелять снизу вверх только тогда, когда позволяла местность, т. е. на десять пуль отвечать одною и из десяти этих одних ручаться опять-таки не более, как за одну пулю.

Но бывший кавказский солдат не привык и не умел рассуждать в этих случаях. Точное, почти бессознательное исполнение приказаний было его обыкновением.

Так поступили и стрелки.

Жаль было смотреть на них не только как на воинов, а, [323] просто, как на людей, когда они царапались на полуотвесную гору. Поддерживать строй было невозможно, и стрелки карабкались вразброд, по два, по три, хватаясь за землю руками и взбираясь по большей части на четвереньках. Все это было в моих глазах, и я видел, что, не смотря на весь адский труд этого восхождения, ни один из них не сделал шагу назад. Как бесстрастные статуи, подвигаемые каким-нибудь механизмом, они все двигались и двигались, кой-где приостанавливаясь для отдыха и изредка пуская пулю вверх. А между тем, с вершины хребта пули буквально сыпались на них градом; так что, когда в это время ниже их, по тропе, проходила артиллерия, — эти пули барабанили по зарядным ящикам, как дождь по стеклу.

Восхождение капитана Новицкого с его стрелками происходило около часа времени. Значит, каждый из героев умирал или, по крайней мере, должен был умереть в течении этого времени около трех тысяч шестисот раз, — если считать, что каждую секунду могла поразить его неприятельская пуля. И хоть бы один вздох, хоть бы одно нарекание!...

Подобная тупая, чисто бессмысленная стойкость недоступна во всей ее полноте никакому перу, недоступна даже пониманию.

Но вот, стрелки понемногу начали подбираться к вершине хребта. По мере того, как они подходили все ближе и ближе, капитан Новицкий мановением одинокой своей руки сближал и стягивал их. Шагах в пятнадцати или двадцати от вершины стрелки сгруппировались. Горцы в это время прекратили пальбу и, обнажив свои шашки и помахивая ими в воздухе, с решимостью ожидали своих врагов.

Вдруг раздался залп всей роты, — штыки мгновенно примкнуты; громкое, единодушное ура! пронеслось по всему хребту — и стрелки схватились с неприятелем. В то же самое время другое ура! послышалось в тылу у горцев, где одновременно с стрелками появились тифлисцы, — и магическое действие этих двух возгласов [324] охватило собою весь отряд. Ура! пронеслось по всем колоннам, по всему отряду.

Схватка продолжалась две-три минуты — и неприятеля в этом месте как и не бывало. Не смотря на то, что здесь он имел возможность моментально скатываться по ту сторону горы, сбрасывать туда в один миг тела своих убитых и раненых — все же он не успел убрать четырех тел, и они остались в наших руках.

Из тифлисцев, сколько помнится, ранен один или два. Пять или шесть человек ранены в роте стрелкового батальона, и почти все раны были в голову ³³.

Горцы думали еще держаться некоторое время на начальных высотах хребта, к Хибии; но почти одновременный с Кононовичем штурм этих высот колонною полковника Де-Саже, усмотренное в тылу у себя поражение и все то же ура! — заставили их быстро очистить весь хребет от начала до конца, Кроме того, майор Рукевич, двигаясь параллельно Кононовичу, при первом возгласе стрелков и тифлисцев, пустил в атаку сотню милиции, которая через несколько минут сбросила в овраг еще одно неприятельское тело.

Таким образом, вследствие прекрасных распоряжений барона Вревского, трехверстное пространство горы и ее высоты было схвачено тремя колоннами в разных концах одновременно, не смотря на то, что эти колонны выступили с места в разное время и двигались каждая отдельно и независимо от другой.

Так искусно была рассчитана одновременность атаки! —

Сброшенные в ущелье, по ту сторону хребта, горцы бежали по направлению к Кидеро ³⁴. Отступление главных наших сил было обеспечено. [325]

Но битва все-таки еще не кончена.

Все те неприятельские партии, которые ожидали нас по дороге к Хупро, увидев, что войска двинулись в обратную сторону, как коршуны, налетели на арьергард князя Тархан-Моуравова. Натиск был быстр и стремителен. Но и здесь, в хвосте арьергарда, цепью шла другая рота стрелкового батальона. Первый удар горцев был весьма удачен: ранен один офицер ³⁵, убит один рядовой и человек пять нижних чинов ранены. Но затем, им более не удалось вырвать у нас ни одной жертвы: на кинжалы неприятеля стрелки отвечали штыками, а на их маленькие пули — своими штуцерными пулями, отбившими у них, наконец, всякую охоту к преследованию. Поздно вечером весь отряд стянулся в окрестностях Бариб-Майдана.

Это был последний и поистине молодецкий бой, закончивший собою второй период лезгинской экспедиции 1857 года.

В ряду всех предыдущих битв, этот бой, действительно, можно было назвать местным генеральным сражением. Значит, Кази-Магома все-таки, в конце концов, достиг своей цели, — и Дырявый остался прав.

_________

История отдельных частей полевых войск кавказской армии, большею частью уже изготовленная по распоряжению Его Императорского Высочества Главнокомандующего армиею, без сомнения, занесла или занесет в будущем на свои страницы имена многих героев, послуживших отечеству в кавказской войне. От пера историка не уйдут все — и офицер и солдат. И в этом состоит выгода и преимущество регулярных войск армии перед милиционерами. — Но кто и когда будет слагать историю, положим, хоть тушин? Из каких данных он будет черпать материал для этой [326] истории? Откуда он извлечет имена героев этого иррегулярного войска?... Все это пока неизвестно.

Чтобы быть справедливым, мы считаем необходимым теперь же указать на эти имена, и таким образом, хотя небольшую часть из лиц, наиболее оказавших услуги отечеству, оставить в памяти потомства.

Кроме всех тех, с которыми мы уже имели случай познакомиться, особенною храбростью своею в лезгинскую экспедицию 1857 года отличились следующие:

Губернский секретарь Иван Цискаров, командир 1 тушинской сотни; подпоручик Луарсаб Зедшнирев, командир 4-й грузино-карталинской сотни; князь Кайхосро Челокаев, командир 2-й грузино-кахетинской сотни; юнкер Бега Како-шили, командир 3-й осетинской сотни ³⁶. Урядники 1-й тушинской сотни: юнкер Бакура Чврити-швили, Зезва Утурчаидзе, юнкер Хио Анцухеладзе, Давид Черити-швили, Гео Кавтара-швили, Николай Турна-швили, участвовавшие в отбитии разновременно трех неприятельских значков. Из них первый убил троих лезгин, второй одного, четвертый также одного, тела которых остались в наших руках. Милиционеры из тушин: Бужата Лега-швили, при убийстве одного лезгина сам ранен в правое ухо; Туно Сакура-швили, при взятии значка кинжалом убивший одного лезгина; Иван Абашидзе — тушинский значконосец, в течении всей экспедиции бывший впереди сотни; Накуде Мирза-швили, убивший лезгина, тело которого осталось у нас; Вешагур Гигаури-швили, участвовавший в отбитии трех значков и контуженный в кисть правой руки; юнкер Како Амира-швили, раненый в схватке пулею в бедро навылет; Иосиф Бакура-швили, изрубивший [327] кинжалом одного лезгина и сам раненый им в щеку и в руку; Беро Ати-швили, раненый в ногу: Хио Мельцаидзе, убивший лезгина, тело коего осталось в наших руках. 2-й грузино-кахетинской сотни урядники: Лазарь Ушараули, Хареб Муштелаури, Георгий Сухия-швили (ранен), Ичо Шати-швили (ранен) — все имеющие за собою какие-либо заслуги и особые отличия и постоянно участвовавшие в рукопашных боях. 3-й осетинской сотни милиционеры: Гибиль Како-швили и Куно Джания-швили, соревнователи тушин в храбрости и мужестве, представленные к ордену св. Георгия. Убитые тушины: Тисо Сакура-швили, Гео Губанели-швили, Бужата Табара-швили, Гио Дарчо-швили, Георгий Цукмели-швили. Командир тушинских волонтеров поручик Григорий Кадагадзе; волонтеры: юнкера — Тевдор Лагази-швили и Леон Лагази-швили; Лега Хведа-швили, отбивший у неприятеля значок при взятии Хупро; Давид Хведагуридзе. Леон Букураули-швили и Абрам Шалоте-швили, все раненые в схватке; Гой Доно-швили; шашкою изрубивший лезгина; Георгий Шалоше-швили, раненый в схватке в правое колено навылет; Нико Дой-швили, изрубивший лезгина, и многие другие.

___________

Как видно, в последнее время с нами дрались преимущественно горцы посторонних, чужих обществ, потому что, отступая 26 августа, после битвы, без всякого дальнейшего преследования, мы видели, в расстоянии от нас пистолетного выстрела, многих дидойцев. изображавших собою печальные фигуры, — из чего следовало заключить, что они давно не поднимали оружия. Лица их были вытянуты и истомлены донельзя; огнестрельного оружия при них вовсе не было; в глазах выражались покорность и страдание. Участливость к их видимому горькому положению так и вызывала на то, чтобы протянуть им кусок хлеба, — хотя его у нас самих не было. Это были не борцы за [328] существование — в полном смысле слова — итальянские нищие. Сперва они держались в отдалении от нас, а когда увидели, что им не грозит никакая опасность, то подходили почти в упор. Солдаты и милиционеры не считали нужным их обижать. Так они себе и эскортировали наш отряд до эльбакинского перекрестка.

По всему было видно, что эти несчастные дидойцы давным-давно принесли бы нам покорность, если бы их не сбивал с толку Кази-Магома со своими полчищами.

Но, по мере того, как мы подвигались к Бариб-Майдану, нас поразило и возмутило одно обстоятельство: в тех местах, где мы схоронили некоторых своих товарищей, могилы были разрыты, трупы выброшены вон, обнажены, изуродованы и поруганы самым неестественным образом. По этим признакам можно было судить о том остервенении, которое питали к нам наши враги. Если бы именно в это время встретился нашим солдатам хотя один дидоец, то едва ли бы он ушел благополучно.

Измученные, голодные, мы около полуночи добрались до какого-то урочища между Барис-Майданом и Бариб-Майданом и, не разбивая палаток, вытянулись по земле, кто и как попало. Ночь была сырая, холодная.

А между тем, залоги и цепи все-таки пришлось выдвинуть впереди лагеря и смотреть в оба.

Можно себе вообразить, какую ночь провели эти залоги и цепи.

Не лучше их далась эта ночь и нам всем: некоторые из стрелков, штурмовавших гору, были принесены в лагерь уже мертвые. Но в числе живых оставался один рядовой, который был ранен в голову. Пуля вошла ему в ухо и осталась в черепе. Боже мой, какие страшные, раздирающие душу вопли издавал этот несчастный на весь лагерь! Какой это был неописанный рев, пронизывавший все сердце насквозь! Как отчаянны были его мольбы о том, чтобы его добили, доконали, дорезали!...

Несчастный мучился всю ночь и наверное многим не дал [329] уснуть, не смотря на крайнее изнурение всех и каждого. Утром он скончался.

А барон Вревский все продолжал о чем-то думать и что-то соображать. Ему, как видно, крепко не хотелось расставаться с горцами, не смотря на то, что отряд был голоден и погода изменилась. Голод и холод начали одолевать нас.

27 августа он будто бы возымел намерение пощупать Капучу и придвинулся к хребту Мечитль. По всему протяжению этого хребта виднелись партии горцев, ожидавшие нашего наступления. Начальник отряда оставался в раздумье.

Горячую пищу поедали только старшие. Обер-офицеры ее не вкушали, а об нижних чинах уж и говорить нечего.

Это считалось также одним из затруднений, хотя не вполне веским, так как известно, что человек пять дней может оставаться без пищи, не рискуя умереть.

Но не так думало офицерство эриванского полка. Кто имел деньги, тот еще мог сражаться с голодом; — так, поручик В-ой заплатил рубль серебром повару полковника Де-Саже за горсть черных сухарей. Но у кого денег не было — тому приходилось плохо: хоть ложись да умирай.

И вот, в таком стесненном положении кружок молодежи эриванского полка, собравшись у одной из палаток, стал придумывать средства к улучшению обстоятельств и к насыщению своего желудка. В это время из кухонной палатки командира полка, полковника Де-Саже, понесло самым завлекающим запахом масла и жареной говядины.

— Нужно подзакусить насчет командира, замолвил один из офицеров..

— Клянусь, я готов съесть самого командира, простосердечно заявил другой.

— В таком случае вот что, господа, поправил третий: пускай Н-ий идет в палатку к повару и вызовет его для [330] разных интимных переговоров. Двое или трое из вас должны будут дать товарищу секурс и, отрезав повару всякое отступление, заговорить ему зубы. А я проберусь вовнутрь там, где будет удобнее, и полюбопытствую, что готовится для командира.

Сказано — сделано.

Н-ий подошел к кухонной палатке полковника Де-Саже и секретным тоном вызвал оттуда повара. Глупый фараон не сообразил того, что по секрету было бы удобнее разговаривать в самой палатке, — и вышел наружу. Н-ий прикинулся казанским сиротою и начал выспрашивать у повара: нельзя ли за хорошую плату получить кусок говядины. Едва только повар открыл рот, подошли еще двое и, поддерживая просьбу Н-ого, вступили с поваром в некоторого рода панибратство. Фараон и слюни распустил — благо, что их благородия шутить изволят. В это время X. тихонько пролез в палатку и видит, что на сковороде лежит до десятка полуизжаренных котлеток. Много не думая, он приподнял полу своего пальто, сгреб туда вместе с соком и маслом все командирские котлетки — и был таков ³⁷.

Товарищи, усмотрев, что набег увенчался успехом, оставили повара на полслове и разошлись в разные стороны.

Каково было положение бедного фараона, когда, войдя в палатку, он не нашел на сковороде произведения рук своих!

Интересно было бы знать от самого полковника Де-Саже, изволил ли он кушать в этот день (27 августа 1857 года) говяжьи котлеты. Если да — то значит, что фараон успел их выпустить к обеду вторым изданием.

Барон Вревский, наконец, надумался.

28 августа он снарядил колонну под начальством полковника Кононовича и, вверив ему все отрядные тяжести, всех черводаров и фараонов, для препровождения их на плоскость, сам [331] с остальными войсками, налегках и без палаток, остался на позиции — охранять отступление вьюков. Крепко же досталось отряду в этот день: пошел такой сильный дождь, какого войска не видели еще во время всей экспедиции; за дождем последовал град, за градом — снег.

Должно думать, что барону Вревскому очень икалось в этот день, так как имя его не сходило с языка всего отряда, оставшегося без палаток и без крохи сухарей.

Но отправимся вслед за вьюками ³⁸.

В прикрытие отрядного обоза были назначены, между прочим, две роты грузинского гренадерского Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича полка и взвод орудий горной № 1 батареи кавказской гренадерской Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича артиллерийской бригады ³⁹.

Утро было гнилое, пасмурное. Густой туман, в виде мелкого дождя, сразу охватывал с головы до ног и без того продрогших солдат. Не смотря на это, каждый благословлял небо за благодать, ниспосланную в виде отступления.

Упомянутая выше часть колонны, назначенной в прикрытие вьюков, отойдя от лагеря около двух верст, заняла конусообразную вершину горы Шемгечи, вдоль которой в 1854 г. Шамиль разработал тропу для спуска в Кахетию.

Два орудия, снятые с вьюков, были поставлены на вершине горы в незначительном каменном редутике, [332] построенном прежде горцами, а пехота вытянулась направо и налево по скату гребня. По тропе, пролегавшей по косогору, стали проходить вьюки всего отряда. В 10 часов, когда едва только половина обоза успела миновать вершину Шемгечи, присланы были из лагеря две роты мингрельского гренадерского полка, под командою майора Грешкова. Эти роты должны были сменить грузинцев, пропустить весь обоз и сделаться его арьергардом. Но майор Шагубатов, командовавший ротами грузинского гренадерского полка, объяснил майору Грешкову, что тот должен пропустить мимо себя все отрядные вьюки, потом весь отряд и уж тогда стать в арьергарде последнего. Как видите, приказание командующего войсками было переврано.

Майор Шагубатов, пожелав мингрельцам и взводу № 1 горной батареи всякого благополучия, отправился вперед вместе с вьюками.

В исходе 11 часа пошел снег или, лучше сказать, мелкий град, который в самое непродолжительное время покрыл собою все окрестные горы и два ущелья, куда Шемгечи упирается справа и слева. Подул ветер. Кругом не было не только ни одного кустика, даже так называемого самодера (дикого рододендрона) который лезгинский отряд привык употреблять вместо дров. Правда, на дне левого ущелья было несколько деревьев, но едва ли кто-нибудь решился бы туда спуститься, если бы даже ему и позволили, — во-первых потому, что каменистый и перпендикулярный обрыв Шемгечи был надежным ручательством в том, что самый отчаянный охотник останется без головы; а во-вторых, нельзя было сомневаться в том, что на дне ущелья шныряют лезгины в ожидании каких-нибудь скудных крох от нашего обоза.

В час пополудни весь обоз спустился, наконец, под гору, а колонна майора Грешкова все-таки стояла на том же месте, в ожидании отряда. [333]

Два часа — отряда нет; три часа — нет, как нет. А град, между тем, сменился дождем, который с минуты на минуту понемногу усиливался.

Майор Грешков догадался, что тут что-нибудь да не так. Не переврано ли приказание?... Тогда он обратился к поручику Петракову, командовавшему взводом артиллерии, и просил его назначить одного из своих солдат, который бы сходил в лагерь к дежурному штаб-офицеру, майору Джемарджидзе, и спросил его, что делать. Выбор пал на канонира Волконского. Ему дали пять человек прикрытия, и он не пошел, а побежал, — потому что нужно было согреться.

Ответ дежурного штаб-офицера был короток и весьма поучителен. Получив его (в половине четвертого) майор Грешков поднялся — и давай догонять отрядные вьюки. Но куда же!...

Спустившись с Шемгечи, арьергард обоза вступил в узкое ущелье (около 20 сажень ширины), вдоль которого бежал ручей. В расстоянии 100 — 150 сажень от подножия Шемгечи это ущелье круто поворачивает влево, к горе Ниникос-Цыхи. На протяжении своем оно имеет еще два или три изгиба. В углу одного из них находится ледник. Ущелье в этом месте до шести сажень ширины. По прилежащим утесам вьется вправо и влево несколько тропинок. Все эти тропинки проложены не пешеходами, а водою, которая во время дождей и таяния снега на Ниникос-Цыхи стекает по ним к ручью, протекающему на дне ущелья.

Когда колонна майора Грешкова повернула налево, в ущелье, дождь еще усилился и стало смеркаться. При всей энергии, которую уже насильно вызвали в себе солдаты, колонна поднималась по ущелью на гору со скоростью полуверсты в час, т. е. двенадцати с половиною шагов в минуту. Грязь на тропе, которую размесили несколько сот лошадей, во многих местах была выше колен.

Невдали от ледника нас застигла темная ночь. Мрак ее еще более увеличивался от набегавших густыми массами туч, [334] от громадных утесов, напиравших с боков, и от сильного дождя, который мало по малу обратился в ливень. Крупные капли его, как град, барабанили по скалам, стукали по зарядным ящикам, немилосердно хлестали по лицу. Лишь только он унимался хоть на одну минуту, начинались раскаты грома, один за другим, все чаще и чаще, сильнее и сильнее, — будто невидимая сила на куски рвала все окрестные хребты. Молния то прорезывала по всем направлениям черные тучи, то вдруг охватывала разом несколько десятков отдельных гор с их ущельями, гротами и самыми заветными трещинами, — и все это продолжалось до тех пор, пока ливень не возобновлялся с удвоенною силою.

В эти минуты ни люди, ни лошади не знали, куда они идут. Все они были предоставлены воле судеб, потому что тропы не было видно; по всем направлениям ближних утесов низвергались широкие ручьи; окрестность, если только не была освещена молниею, представляла одну сплошную черную массу. Держа друг друга за шинель или за плечо, солдаты на каждом шагу опрашивали тех, кто был впереди: куда они идут, куда сворачивают; в расстоянии четверти аршина невозможно было отличать предметов.

И в эту, поистине, ужасную минуту сзади кто-то крикнул: не туда идут. — Не туда! не туда! пронеслось с быстротой электрической искры по всей колонне. Колонна мгновенно остановилась, как пораженная одним общим ударом грома. Последняя слабая надежда на благополучный исход несчастного движения рушилась: мы сбились с дороги!

Через несколько секунд в колонне прокричали: направо!

— Нет дороги! раздалось впереди; круча!

— Прямо! повторили десятки голосов.

— Скала! быль лаконический ответ передних.

И все затихло....

Артиллерийские вожатые, бывшие во главе колонны, простояв [335] на месте минуты две в ожидании еще каких-нибудь приказаний, свернули, наконец, влево.

Вскоре стянулась вся колонна. Насилу мы разобрали, что спускались в какую-то котловину. Места было очень немного: при сборе всей пехоты едва было можно повернуть артиллерийскую лошадь.

Одну роту послали на скалы отыскивать дорогу.

Через четверть часа прокричали, что дороги нет. Тогда приказано было развьючить артиллерию, потому что лошади не могли более держать на себе не только лафеты или тела орудий, но даже зарядные ящики с неполным числом зарядов. Так как воды в котловине было уже на четверть, то ящики ставили перпендикулярно и придерживали их руками, — иначе всем ящикам пришлось бы лежать под водою.

Положено было, если гроза не пройдет, ждать рассвета в котловине. А между тем, всего-то было не более десяти часов ночи. Приходилось около восьми часов простоять в воде и под сильным дождем.

Из колонны вызвались охотники для отыскания дороги.

Долго ощупывали некоторые из них каждый камень, на который бы можно было поставить ногу или опереться рукою. Холодная и грязная вода, низвергаясь с вершины горы множеством каскадов, обдавала их грудь, живот и струями вливалась в сапоги. Наконец, одному из охотников удалось вскарабкаться на какое-то возвышение, футов десять от земли. Освидетельствовав его окоченелыми руками, он догадался, что это должен быть огромный камень, по которому, конечно, дорога не могла проходить, потому что со всех сторон были крутые обрывы. Нет, уж лучше не трудиться, подумал он, — и стал кричать, что было силы, чтобы ему дали знать, в какой стороне колонна: бедняга заблудился на одной квадратной сажени. Не смотря на шум, происходивший от дождя, товарищи кое-как догадались, чего он хотел, и начали вырубать огонь. [336]

Это был спасительный маяк для лезгинского Робинзона. Узнав место расположения колонны, он ощупал те камни, по которым взбирался, и возвратился в котловину.

Участь и успехи всех остальных охотников были те же самые.

И так, нужно было, действительно, обречь себя на восьмичасовое стояние в воде и под водою. Лучшего ничего нельзя было придумать.

В котловине сесть было негде и не на чем. Все солдаты, прижавшись друг к другу, топтались в воде на одном месте, так как с минуты на минуту пальцы все более коченели. Тела не спасала никакая бурка: все было мокро, в буквальном смысле слова, до нитки.

И в таком безотрадном положении колонна простояла на месте около трех с половиною часов.

В первом часу пополуночи громовые тучи пронеслись, ливень унялся; молния стала реже, и хотя еще шел маленький дождик, но вдоль утесов начали обозначаться ручьи.

Общее мнение было таково, что тропа должна быть там, где вода погрязнее, и где ручей занимает более места.

Послали пехоту.

Мнение оказалось справедливым: дорога найдена.

Артиллерия живо обовьючила лошадей, и колонна тронулась.

С неподражаемою легкостью взбирались солдаты на крутизны Ниникос-Цыхи. В полчаса колонна миновала все опасности подъема, прошла Волчьи ворота и в начале третьего прибежала на урочище Пахалис-тави, перебудив весь лагерь Кононовича, который прибыл туда еще под вечер.

Все думали себе: вот так отдохнем, — да, наконец, и покушаем.

Не тут-то было.

Едва только солдаты, забравшись в палатки товарищей, думали отвести душу, как вдруг ударили по возам. Значит, не до сна и не до отдыха. [337]

Через час колонна опять потянулась. Вымокшие и продрогшие мингрельцы и артиллеристы, как манны, просили Бога послать им скорее солнце.

Наконец, оно явилось. Никогда оно не было так необходимо и так приятно, как в этот раз.

Передвигаясь с высоты на высоту, из котловины в котловину, колонна затем начала быстро спускаться под гору и к полудню была уже у селения Шуагори.

Часа через три явился туда и начальник отряда со всеми остальными войсками.

В этот день, к общему удовольствию, все обедали. Памятный был день...

30 августа все уже были сухие, вымытые и накормленные.

Под открытым небом последовало молебствие по случаю дня тезоименитства Государя Императора. В последний раз громкое ура! пронеслось по всему отряду, — и оно не было уже более боевым кликом, но возгласом приветственным, радостным, заздравным.

1 сентября войска были распущены в свои штаб-квартиры. Ожили люди и, как на крыльях, летели «домой».

___________

Таким образом кончились наступательные действия лезгинского отряда, которыми самым чувствительным образом наказано более половины дидойского общества и положено прочное начало к покорению этого племени. Войска постоянно показывали собою пример всех добродетелей и военных доблестей. Каждый, проникнутый своим долгом, безропотно терпел все труды и лишения. По едва доступным местам, в течение весны и лета, разработано дорог на протяжении более ста верст; истреблены до основания 21 аул, отлично обстроенные и с богатыми хлебами; отбито 86 неприятельских тел, 5 пленных и 5 значков. [338] Потеря наша за все время заключалась: убитыми — нижних чинов 4, милиционеров 6; ранеными: обер-офицеров 3, нижних чинов 59, милиционеров 45; всего убито 10, ранено 107 — итог, который немногим превышает число одних тел неприятельских, оставшихся в наших руках.

Комментарии

19. 2-й батальон тифлисского гренадерского полка с своею стрелковою ротою, роты кавк. гренад. стрелкового батальона и 3 сот. милиции. Ред.

20. Колонна состояла из одного батал. эриванского полка, двух батальонов грузинского, полубатальона мингрельцев, полубатальона рязанского, роты стрелкового батальона, дивизиона горной № 1 бат., восьми сотен кавалерии.

21. Колонна кн. Тархан-Моуравова имела цель — истребить еще не разоренные гутохские хутора, а главное — разработать дорогу с Бариб-Майдана в кидероское ущелье, по одному из горных отрогов. Ред.

22. Рекогносцировка к Шопихо произведена была с целью привести неприятеля в недоумение насчет наших настоящих намерений, т. е. избегнуть большой потери при разорении богатейших аулов Виция и Хибия. Ред.

23. Один убитый и трое легкораненых нижних чинов. Авт.

24. Разговор этот заносится сюда без всякого изменения со слов поручика Волховского и с доклада его майору Рукевичу. Авт.

25. Все это происшествие и вся беседа исторически верны.

26. Действительные лета, по официальным данным, жены старшего сына Шате. Авт.

27. Семейство покойного было представлено за этот набег к денежному пособию в пятьдесят рублей.

28. Фамилия его не сохранилась у нас в памяти.

29. Об этом набеге вкратце было упомянуто и в донесении барона Вревского. Но там, сколько помнится, в числе убитых горцев показаны только те, тела которых были доставлены в лагерь. Авт.

30. Со стороны Кидеро.

31. Сухари, размоченные в соленой воде. Авт.

32. К отступлению предстояло два пути: — один чрез Хупро на Кодор, другой — чрез Пахалис-тави на Шильды. Первый путь пролегает чрез лесистые высоты правого берега р. Цунтариль, против Хупро, где неприятель готовился встретить наши войска сильно, — туда же потянулись все пешие толпы; кроме того, в лесу и на хупринских высотах горцы днем и ночью устраивали завалы. На проложение по этому направлению просеки, требовавшей продолжительной работы, не доставало времени; следовательно, неизбежная большая потеря при переходе отряда чрез густой лес — осталась бы без всякого вознаграждения. Второй путь отступления пролегал по весьма трудным горам, но безлесным, — и чтобы открыть себе этот путь, необходимо было сбить с них партию сына Шамиля — Кази-Магомы. При этом можно было рассчитывать на меньшую потерю и, сбив неприятеля, доказать горцам все ничтожество присланной к ним имамом помощи. По этим соображениям, барон Вревский решился отступить на путь, ведущий к Пахалис-тави. Ред.

33. Штурм горы стоил нам 6-ти человек раненых нижних чинов.

34. К Ипухо. Ред.

35. Грузинского гренадерского полка прапорщик князь Тархан-Моуравов.

36. В 1874 году, при поимке и истреблении мною в горной Осетии, горийского уезда, разбойников, бежавших из местной тюрьмы, юнкер Бега, по старой памяти, мне оказал несколько услуг. Авт.

37. За верность этого факта ручаюсь. Авт.

38. Последующий отрывок был напечатан мною в газете «Кавказ» 1860 г. № 60. Авт.

39. Вообще же, все прикрытие составляли: две роты эриванского гренад. полка, две роты грузинского гренад. полка, один батал. мингрельского гренад. полка, две роты тифлисского гренад. полка, две роты рязанского пехот. полка, 3 орудия гор. № 1 бат., 1 мортира, две сотни донского № 49 полка и четыре сотни милиции. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Лезгинская экспедиция (в Дидойское общество) в 1857 году // Кавказский сборник, Том 2. 1877