ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ТРЕХЛЕТИЕ В ДАГЕСТАНЕ

1847-Й ГОД.

VI.

Положение салтынского гарнизона. Порча воды. Первый пожар. Ночная попытка осажденных. Нападение на наш секрет. Наши осадные работы. Второй пожар. Вылазки гарнизона. Бараний транспорт. Ход осады и наши потери. Нападение на редут. Перестрелка в течение дня. Способы добывания гарнизоном воды. Еще попытки главных неприятельских сил против редутов и в пользу осажденных. Набег Хаджи-Мурата. Наши работы и вооружение батарей. Бомбардирование. Еще раз транспорт в аул не прошел. Последующие наши потери.

В салтынской осаде нужно различать три периода: первый — до 22-го августа, когда мы приступили к тесной блокаде, второй — о котором только что повествовали, и [607] третий — с 25-го августа и до падения укрепления. Каждый из этих периодов носит на себе отдельный отпечаток. Первые два уже известны, третий характеризуется тем, что в продолжение его происходит борьба уже не только за независимость, за свободу, за родной очаг, но и за существование. Последняя представляет собою всегда наихудшую борьбу, в конце концов которой осажденному обстоятельствами жизни или войсками приходится выбирать одно из двух: пасть или сдаться. Так случилось и с нашими противниками.

Причиною указанной борьбы и одним из главнейших поводов к падению Салты послужили два обстоятельства: во-первых, занятие нами двух высот, с которых мы держали, под постоянным огнем, всякую вылазку, лишая возможности гарнизон сообщаться с внешними скопищами и получать от них пособие и продовольствие, и во-вторых — порча воды, которою гарнизон пользовался. Против таких двух противников, как голод и жажда, бороться весьма трудно. Если бы не удалось нам воспользоваться этими двумя условиями, то при том бестолковом упрямстве и при вполне геройской защите, которые выразили горцы, неизвестно, что могло бы случиться. Нет сомнения, что мы теперь вели наши дела во всех отношениях рациональнее, разумнее, чем под Гергебилем, но и противодействие неприятеля тоже стоило чего-нибудь. Несколько раз разбитый и побежденный в поле, изуродованный внутри укрепления, он не только не думал о сдаче, но еще и постоянно нападал на нас же. Осада, которую мы вели, была бы к лицу любой европейской крепостце, а между тем, она до сих пор, как видно, нимало не обескуражила салтынский гарнизон;— такой стойкости и предвидеть было нельзя.

Так как главнокомандующий сам не скрыл, что [608] "порча воды имела важное влияние на положение гарнизона и много содействовала к овладению аулом16, то каждый и подавно вправе ссылаться на это обстоятельство, как на главнейшее, доставившее нам победу над аулом Салты. Мысль о порче воды принадлежала инженер-генерал-маиору Бюрно. Овладев 22-го числа описанной в прошлой главе позицией, он усмотрел, что гарнизон преимущественно довольствуется водою возле садов, у самого аула, из пруда. Хотя, кроме того, были и родники, сообщавшиеся с этим прудом, которые могли снабжать гарнизон водою, но мы имели возможность держать их постоянно под нашими выстрелами; самый же пруд был для нас недоступен. В виду этого, генералу Бюрно пришла «полезная», по словам приказа, мысль испортить воду в пруде, т. е. отравить ее — другими словами. Как он достиг этого — мы не знаем; но довольно того, что к 25-му августа дело было готово, и с этой минуты начинается для гарнизона положение критическое.

25-го числа, генерал Бюрно заболел. Место его по командованию колонною занял полковник Плац-Бек-Кокум. На обязанность сего последнего была возложена и защита бибановского редута; начальствование же верхним редутом было поручено всецело и независимо маиору князю Орбелиани. На ночь, всякое сообщение между двумя высотами прекращалось, каждая была предоставлена сама себе, хотя обе они взаимно предоставляли друг другу фланговую защиту. В этот же день, третий баталион князя Варшавского полка был сменен двумя ротами первого баталиона того же полка. Под командою полковника Кокума в данный момент были следующие войска: первый баталион князя Варшавского полка, четвертый баталион самурского [609] полка, две роты третьего баталиона апшеронского полка, взвод стрелков, взвод крепостных ружей, два горных орудия, полувзвод конгревовых ракет и три сотни ахтынской милиции. Чтобы успешно держаться с такими силами против всех покушений неприятеля, необходимо было все укрепляться и укрепляться — как можно сильнее; поэтому, работы в верхнем редуте не прекращались.

В течение дня, на позиции полковника Кокума все было относительно спокойно, и канонада по аулу продолжалась только из главного осадного отряда. Между прочим, к тому был и побудительный повод: действием брандскугелей был произведен сильный пожар леса, который мы вскрыли, разбив среднюю большую башню № 2-й. Лес горел во весь дух, и несмотря на это, пожар все-таки продолжался десять часов, испепелив по возможности эту башню и находившуюся вблизи постройку, в роде редюита. Чтобы не допустить неприятеля к утушению пожара, хотя бы и испорченною водою, и не дать ему возможности отстоять лес и редюит, мы направили туда все орудия, которые могли только действовать по этому направлению, и громили пожарище гранатами и картечью до тех пор, пока лес превратился в груду углей, а редюит — в груду развалин. В тоже самое время приступлено было к постройке кавальер-батареи на том месте, где была брешь-батарея № 1-й, утратившая свое назначение.

Наступила ночь — хотя безлунная, но звездная и безоблачная. То там, то сям раздавались одиночные ружейные выстрелы, которые изредка сменялись гранатою или брандскугелем, не допускавшими осажденный гарнизон сомкнуть глаза. Впрочем, на этот раз, он, как видно, в покое мало нуждался, потому что в начале одиннадцатого часа по бибановскому редуту открыл сильную ружейную пальбу. Для Кокума, смысл этой пальбы был не известен, [610] но для князя Орбелиани он сейчас же разъяснился: при загоревшейся густой перестрелке, из верхнего редута заметили выдвинувшуюся из аула массу; она направлялась к садам и не выражала никаких боевых признаков,— напротив того, движение ее имело какой-то воровской оттенок. Князь Орбелиани тотчас пришел к заключению, что эти выходцы направляются к месту встречи с своими партиями, для принятия от них продовольствия, и что пальба по бибановскому редуту есть не более, как демонстрация. Едва только эта мысль осенила его, как он открыл по той движущейся массе беглый ружейный и картечный огонь, под которым бы ей пришлось проходить довольно значительное пространство. Масса разорвалась, заметалась и должна была, уже врассыпную, спрятаться обратно в аул. Тем не менее, пальба но нижнему редуту все продолжалась — вероятно, с целью дать возможность гарнизону попытать еще раз счастья и доказать нам, что его вылазка и обстреливание нашего укрепления не имеют между собою ничего общего. Но в верхнем редуте не дремали, и вторично выйти из аула не было никакой возможности. Постреляв еще около часа, конечно, не особенно пылко, горцы, наконец, притихли. И так, на этот раз отважным защитникам пришлось до следующей ночи немного попоститься.

Мы начали уже более или менее нуждаться в артиллерийских зарядах и другой день ждали их с нетерпением. На утро, явился из Ходжал-Махи обширный транспорт этих предметов, доставивший артиллерии особенное удовольствие. Его сопровождал третий баталион дагестанского полка, который более не вернулся, а усилил собою отряд.

В виду того, что неприятель не мог потреблять воду из пруда, которая, во всяком случае имела уже время и [611] возможность дать ему почувствовать себя, и что волей-неволей не в предстоящую, так в следующую ночь он должен будет выйти к родникам, велено было — против них и пруда заложить на ночь секреты. С наступлением темноты, секреты были спущены от мыса на правом фланге наших траншей. Они легко обстреливали направление из аула, пруд и родники. Предвидел ли, или увидел это неприятель — но, с наступлением ночи, открыл редкую пальбу по траншеям и в пространство, где был один секрет. Он достиг дели, потому что, по выстрелам этого секрета, точно определил его место. Не прошло и часа, как почти у головы этого секрета раздался залп, гик — и пошла трескотня. Секрет, отстреливаясь, начал отступать. Положение его было бы весьма затруднительное, если бы, по залпу, князь Орбелиани не открыл со своей высоты картечный и ружейный огонь. Это только и остановило горцев, которые уже сильно наседали на отступавших и, конечно, не дали бы им благополучно добраться до траншей. Едва ли, впрочем, это обстоятельство принесло горцам желаемую пользу, так как другие секреты не переставали всю ночь действовать из ружей по пруду и по родникам. Одновременно с этим, и по бибановскому редуту была открыта пальба из садов; но так как она не причиняла нам никакого вреда, то и не удостоилась особенного внимания.

Уже становилось заметно, что боевые побуждения салтынского гарнизона начинают уступать место естественным жизненным требованиям, потому что днем он не вступал с нами в борьбу, или вступал вяло, и только проявлял ее ночью, когда, под прикрытием ее, рассчитывал добыть себе хлеб или воду. Благодаря этому, мы имели возможность беспрепятственно продолжать наши осадные работы, приступили к постройке брешь-батареи [612] № 2-й против стены, находившейся между 2-ю и 3-ю башнями, а из оконечности траншеи № 9-й повели тихою сапою траншею № 10-й. Подкрепившись же артиллерийскими снарядами, мы открыли, 27-го августа, огонь брандскугелями против разрушенной нами угловой юго-восточной башни или, лучше сказать, по массе бревен, которые она нам открыла. Вскоре опять пожар охватил весь этот сухой древесный материал, и пока огонь прекратился, артиллерия продолжала действовать тем же порядком, как это было во время предыдущего пожара — хотя со стороны гарнизона и не было к тому вызывающего повода. Но предусмотрительность вообще не мешает.

Может быть, в прошедшую ночь, неприятель, благодаря тому, что оттеснил один наш секрет, напился-таки воды, если судить по скромному его поведению в следующую ночь. Но тем скорее можно было ожидать, что третья затем ночь тихо не пройдет, так как, во-первых, гарнизон едва ли был в силах удовлетворить свою потребность на два дня, а во-вторых, кроме воды, нуждался и в хлебе. В виду этого, в ночь с 28-го на 29-е число, мы усилили всю нашу бдительность: ни пруд, ни родники, ни сады — ничто не оставалось вне надзора наших секретов. И это было как нельзя более кстати, потому что, часов в десять ночи, гарнизон опять сделал вылазку. На этот раз он ее сделал не очень счастливо, потому что открыт одним из наших секретов только тогда, когда явился в сады: значит, не к воде, а за хлебом шел. Нечего делать, пришлось ему поворачивать назад и ждать следующей ночи. Главное дело в том, что этот храбрый и злополучный гарнизон очень разнообразил свои ночные похождения и, думая обмануть нас, не повторялся. Так, на следующую ночь он уже не пошел ни в сады, ни к родникам, а сделал вылазку [613] против низового бибановского укрепления. Одновременно с этим, обнаружено было движение значительной партии и от салтынского моста. Была ли это смена для гарнизона, секурс или доставка продовольствия — это осталось неизвестным до сих пор, потому что горцы не успели подать друг другу руки: сильный ружейный и пушечный огонь из обоих редутов осадил и тех, и других. Тоже самое произошло в ночь с 30-го на 31-е число: одна партия от салтынского моста уже благополучно прокралась к садам, и оставалось только гарнизону сделать тоже самое, чтобы на следующий день вдоволь подкрепить себя пищею. Как вдруг, неугомонный редут князя Орбелиани заметил осажденных, вылезших на темноту божью, и открыл по ним такой беглый ружейный огонь, что по необходимости пришлось жизнь предпочесть куску чурека: гарнизон опять, как вышел, так и ушел — ни с чем. Еще одна ночь на первое сентября, еще попытки прокрасться в сады за хлебом и к родникам за водою — и еще раз неудача на всех пунктах, потому что пикеты наши не дремали.

Все это становилось для горцев уж окончательно нестерпимо; они видели, что все ночные похождения, все покушения, предпринимаемые, так сказать, краденым образом, не удаются; видел и знал это и Шамиль, который лично присутствовал невдали со своими скопищами. Все они пришли к заключению, что нужно изменить способ подания помощи гарнизону и стремление к взаимному сближению. И вот, в ночь с 1-го на 2-е сентября, Шамиль послал в Салты из своего лагеря уже не горцев, а стадо баранов. Естественно, что мы никак не могли предвидеть такой находчивости. Поручил он это стадо двум-трем отчаянным мюридам, которые, без сомнения, гораздо легче могли укрыться от наших взоров, чем [614] целая большая партия. Бараны же — вещь такая маленькая, приземистая, что какой глаз ее увидит издали. Мало всего этого: бараны, представляя из себя мясо, несли в тоже время на себе и хлеб — смотря потому, сколько каждый мог без труда и отягощения поднять на себе. Транспорт этот двинулся; он обошел уже сады и вот-вот, рукою подать, добирался до аула. Там его ждали, и осторожно, в числе лишь опять-таки нескольких человек, вышли к нему навстречу. Случилось же, на несчастье, в это время, что какой-то дальнозоркий часовой увидел с батареи бибановского редута, что не то земля движется, не то — что-то по ней движется, и, долго не рассуждая, хватил из ружья. Этого было достаточно, чтобы поднять весь редут на ноги: мигом затрещал огонь всякого рода; картечь так и стлалась по несчастным баранам, поистине представлявшим в эту минуту козлов очищения и вкусившим в чужом пиру весьма неприятное похмелье. Бараны, никак не готовившись к такому сюрпризу, сперва одурели, уткнулись друг в друга лбами, а потом, увидев, что этот прием не ведет ни к чему, пустились врассыпную, кто куда попало. Часть из них бросилась в аул — и, конечно, тотчас же попала из одной беды в другую, потому что немедленно погибла под ножом голодного и истощенного гарнизона, а другая часть, более счастливая, обратилась стремглав туда, откуда пришла.

Тогда Шамиль, решив, что никакие фокусы к делу неприложимы и к цели не ведут, пришел к убеждению, что нужно их бросить и приняться за прямые и открытые способы, т. е. пустить в ход боевые приемы, оружие, силу. С следующего же дня он стал понемногу и по возможности приводить в исполнение свои намерения. Отсюда начинается еще раз новый образ действий [615] нашего противника, разграничивающий собою два момента войны под аулом Салты.

На нашей же стороне в это время все внимание и усердие были сосредоточены на осадных работах и на разгромлении аула. Так, чтобы взорвать строение, прилегающее к средней башне № 2-й, из минной галереи № 1-й вышли двумя рукавами вправо и влево; оттуда, по направлению к башне № 2-й, пошли двойною тихою сапою. В тот же день, 28-го августа, проводя галерею № 2-й по предвзятому направлению, наткнулись на сорные и нечистые ямы и, как уже впоследствии оказалось, на подвалы, в которых сложены были трупы убитых и умерших. Несколько часов боролись рабочие с тяжелою и удушливою атмосферою, рассчитывая как-нибудь одолеть ее. Наконец, не хватило сил: явились случаи обмороков. В виду этого затруднения, работы в галерее № 2-й были оставлены. Между прочим, особенное внимание было обращено на скорейшее сооружение кавальер-батареи и брешь-батареи № 2-й. 29-го числа, построена и вооружена батарея № 7-й, перед лагерем чохской и ахтынской милиций. На следующий день, после литургии, молебна и церковного парада в честь Августейшего Наследника, окончены были работы по сооружению брешь-батареи № 2-й и в тоже время приступлено к постройке брешь-батарей №№ 3-й и 4-й, против не разрушенной части стены, находившейся между 1-ю и 2-ю башнями. Среди всех этих работ, канонада не прекращалась: командир взвода легкой № 4-го батареи, поручик Кривцов, между прочим, зажег калеными шестифунтовыми ядрами деревянные траверзы, находившиеся за стенкою, влево от большой башни.

Благодаря беспрепятственному сообщению с Ходжал-Махи, и дороге, поддерживавшейся туда в надлежащей исправности, мы получили возможность почти ежедневно [616] отправлять и принимать всякие транспорты, в особенности артиллерийские. Это обстоятельство служило одним из важных поводов не только к поддержанию, но и к постоянному усилению нашей осады. Относительно же усердия, имевшего целью сколь возможно скорее задушить Салты, не было недостатка; в этом случае даже не нужно было торопить ни артиллерию, ни рабочих, которые исполняли по полтора и нередко по два урока в сутки. При такой усиленной работе, 2-го сентября были окончены брешь-батареи № 3-й и № 4-й, и построена четырех-орудийная батарея № 6-й, на мысе, против восточной стороны аула. Не взирая на такую нашу деятельность и на неослабный огонь по аулу, со стороны неприятеля не только не было никакой податливости, но выражалось решительное стремление продолжать с нами неравную борьбу. Салты, как и прежде, отвечали нам, хотя не энергично, на каждое наше боевое действие, и все в нашем лагере удивлялись, откуда брался у них порох и снаряды.

В ночь с 25-го на 26-е августа и по 2-е сентября, у нас убито восемь, ранено двадцать пять и контужено восемнадцать нижних чинов. Из числа офицеров контужено трое: самурского полка лекарь Турбин, поручик Бучадский и подпоручик Лазарев.

Решив переменить свою тактику, Шамиль, 2-го сентября, тотчас после вечернего намаза, стал собирать свои толпы против левого фланга бибановского редута. Это делалось явно, открыто, у нас на глазах. Нет сомнения, что и мы, со своей стороны, приняли тотчас соответственное положение. Лишь только солнце окончательно скрылось за горами, и первые сумерки двусмысленною тенью покрыли лагерь, среди неприятельских скопищ раздался выстрел из невидимого орудия, и ядро со свистом пронеслось поверх редута. Этот вызов был сигналом и [617] для нашей артиллерии: почти одновременно, со всех батарей был открыт огонь против того пункта, где находились партии, и откуда вырвалось ядро. Казалось бы, что такой залп, хотя и раскатистый, мог бы сразу оборвать попытку Шамиля состязаться с нашею артиллериею, но вышло иначе: лишь только стали накачивать орудия и готовиться опять к заряжению, из таинственной пушки полетело другое ядро. Залп повторился, и в ответ ему — опять новый выстрел, потом еще и еще. Как ни комично казалось это тявканье шавки против слона, тем не менее, после нескольких выстрелов, мы уже имели в редуте одного убитого и одного раненого, а выстрелы все-таки не прекращались. Тогда наша пальба сделалась непрерывною. По всему можно было догадываться, что неприятель не ограничится одною лишь орудийною пальбою, и что, под прикрытием ее, он затевает что-то другое. Так оно и случилось: после двадцати снарядов, он участил стрельбу, послал нам, одно за другим, еще пять ядер и вслед за ними — два картечных выстрела. Непосредственно за этим, пронесся в горских толпах их отвратительный гик, и масса кинулась на редут. Но в тоже мгновение, из редута посыпался такой дождь пуль и картечи, что этот зловещий гик вмиг сменился самою покорною, самою почтительною тишиною,— и горцев как не бывало. Тем и кончилась первая боевая попытка имама. Из всей этой шамильской комедии нетрудно было понять, что имаму вздумалось посягнуть на наш редут — с целью, конечно, оттянуть его у нас; но он убедился, что это теперь даже гораздо труднее, чем перегнать в аул к осажденным стадо баранов.

Коль скоро такого рода убеждение, составляющее единственный и естественный вывод из покушения горцев, должно было неизбежно одолеть Шамиля, то после него [618] становится решительно непонятным состязание всего последующего дня, которое горцы вновь предприняли: едва только мы успокоились после бессонной ночи, в которую имели право ожидать какого-нибудь продолжения того же сочинения Шамиля, как с зарею раздался выстрел из аула. Волей-неволей опять пришлось стать на ноги и принять меры к подавлению этой новой нескромности. Но неприятель стрелял рассчитано, размеренно, как бы именно с тою исключительною целью, чтобы по возможности утомить нас, держа большую половину дня на ногах и у орудий: до четырех часов пополудни, он сделал только десять выстрелов. Когда же вечером грохнул у нас заревой выстрел, со стороны горцев ответило нам ядро, направленное против позиции нашей в садах. За ним, периодически, с чувствительными паузами, последовал еще снаряд за снарядом, и только к полуночи наступила опять тишина, после двадцати четырех неприятельских выстрелов. Вреда от этого для нас не произошло, и все были того мнения, что гораздо расчетливее было бы для Шамиля не тратить попусту и своих усилий, и своих зарядов.

Между прочим, нам стало основательно известно, что осажденные, недоумевая в первые дни после порчи воды о том, что сделалось с их бассейном у входа в аул, все-таки продолжали пользоваться им; но когда постепенно вода становилась все отвратительнее, и правоверные начали десятками ложиться от какой-то странной болезни, то догадались в чем дело и решительно перестали брать воду из пруда. Тем интереснее и дороже стали для них с этой минуты родники, находившиеся в овраге, ближе к редуту князя Орбелиани, которые представляли единственное и исключительное средство для того, чтобы хоть слегка увлажить в течении жаркого полдня сухие и запекавшиеся [619] у всех губы. Вследствие этого, они пускались на всевозможные ухищрения, чтобы ночью добыть хотя самое незначительное количество воды: некоторые из них ползли на животе к оврагу за полверсты, чтобы не быть замеченными нашими часовыми и секретами; другие, достигнув окраины оврага и ложась навзничь, спускали в овраг кого-либо из товарищей с мехами (бурдюками) прикрепленными к длинной веревке, которые, после того как их наполняли внизу водою, втаскивались по стремнине наверх— и, конечно, не всегда удачно, потому что меха или разрывались при встречавшихся по пути препятствиях, или обрывались в кручу. И много подобного рода уловок предпринимали осажденные в эти тяжелые для них минуты. Более же решительные и отважные из них, доведенные до крайности, пренебрегали всеми опасностями, и явно, не укрываясь, шли ночью в овраг к родникам, предпочитая лучше смерть, чем такое томительное положение, такие невыносимые страдания от жажды. Зная все это, мы деятельнее и настойчивее продолжали препятствовать горцам в добывании воды, и каждую ночь аккуратно высылали или из лагеря, или из редута князя Орбелиани, одну роту по направлению к оврагу и целую ночь обстреливали пролегавшую туда из аула дорогу. Иной раз и никого не было на дороге, и ничего подозрительного не замечалось, а стрелять все-таки нужно было — в видах предупреждения и острастки.

А все безвыходное положение гарнизона вытекало из утраты тех двух высот, на которых мы устроили наши редуты. Шамиль ничего не мог придумать иного — да и нечего было придумать — кроме того только, чтобы, бомбардируя, когда возможно, эти редуты, выискать момент для удачного нападения на них и выхватить их у нас. С этою целью, и 4-го сентября, в пять часов пополудни, [620] он открыл канонаду по обоим редутам. Разослал он туда и сюда сорок два снаряда, а желанного момента все-таки не уловил; мало того, не причинил нам никакого вреда.

Чтобы еще успешнее препятствовать гарнизону сноситься с лагерем Шамиля и приближаться к оврагу, в ночь на пятое число, независимо от наших секретов для обстреливания родников, спущена была и рота из передового редута, которая время от времени освещала дорогу, проходившую в овраг, ручными брандскугелями. Это было очень кстати, потому что как раз в эту ночь Шамиль вновь отправил к осажденным вьючный транспорт с провиантом, движение которого, благодаря светящим снарядам, было усмотрено из редутов. Моментально с обеих высот был открыт по этому транспорту жестокий огонь. Конечно, вьюки должны были повернуть обратно, а осажденные остались голодать и далее. Между тем, и в скопищах Шамиля стал ощущаться недостаток в мясе и даже в хлебе, так как всякие подвозы большими партиями были затруднительны и частью опасны, а кормить так много людей тем, что было вблизи, под рукою, не представлялось возможным. Чтобы помочь этому горю и в тоже время потревожить нас, или даже причинить какую-нибудь новую каверзу, имам распорядился так: разделив все свои войска на три части, каждую в четыре тысячи человек, он одну оставил при себе, в лагере у Мурады и у салтынского моста, другою усилил гарнизон и составил ему резерв, а третью, под начальством своего отважного наездника Хаджи-Мурата отправил, утром пятого числа, в набег. Нет сомнения, что все эти распоряжения стали нам известны тотчас же, и оставалось только удостовериться, в какую сторону пойдет Хаджи-Мурат. Но и это не замедлило раскрыться: в полдень, огромная [621] партия показалась на высотах, господствовавших над селением Кудали, где обыкновенно происходили наши фуражировки, и начала спускаться к Кудали, где пасся табун акушинской милиции. В лагере ударили тревогу, и пока войска, на всякий случай назначенные к движению, строились в боевой порядок, навстречу горцам выскочили две сотни ахтынской милиции, конная и пешая. За ними следовали: эриванский карабинерный и 1-й самурский баталионы, с двумя горными орудиями, дивизион драгун, 2-й дагестанский и мингрельский егерский баталионы, с одним горным орудием. Лишь только ахтынская милиция начала подниматься на высоты, как мгновенно и смело была атакована неприятельскою конницею, видимо намеревавшеюся охватить ее фланги и отрезать от остальных войск, бывших еще от нее на расстоянии, допускавшем возможность успеха такого маневра. Но с войсками был сам Аргутинский, который, моментально сообразив чего хотят горцы, выхватил из авангардного эриванского баталиона две роты, а с ними и одно орудие, и бегом пустил их на подкрепление милиции. Едва только горцы успели по возможности развернуться, как эриванцы были уже в рядах милиционеров. Затрещал беглый ружейный огонь, грянул один, а за ним и другой картечные выстрелы — и атакующие отхлынули. Наша милиция, пользуясь этим случаем, перешла в наступление; неприятель повернул обратно на гору, тем более, что и прочие наши войска были уже налицо — за исключением драгун, движение которых в высшей степени затруднялось самою отчаянною для кавалерии дорогою. Лучше сказать, тут дороги не было никакой, а на чрезвычайно крутой и обрывистый подъем вела единственная тропа, по которой драгуны могли подниматься только в один конь. Тут уже пехота выпрягла лошадей из орудий и тащила их на руках. Горцы быстро ускользали. При всех [622] этих условиях, настойчивого преследования быть не могло. Пробежав еще с полверсты и выискав сколько-нибудь удобную для стрельбы из орудий позицию, войска наши были остановлены, и единственное, что можно было предпринять — это провожать убегавшего Хаджи-Мурата гранатами. Так мы и сделали: отправив вдогонку ему до десяти снарядов, войска возвратились в лагерь.

Пока все это происходило, наши фортификационные работы подвигались очень быстро и, сообразно им, главнокомандующий более и более подумывал о решительном бомбардировании и о штурме аула, так как оттягивать дело было неудобно: на ближайших возвышенностях явились уже утренники, на высокие горы лег даже свежий снег, и ночи давали себя чувствовать весьма порядочно. Горная природа ведь прихотлива: хорошо, что погода до сих пор нам благоприятствовала, а пойди день-другой дождь — как раз войска могли бы очутиться под снегом. 3-го сентября, кавальер-батарея № 1-й была окончена, батарея против западной части аула № 2-й была вооружена двумя двенадцатифунтовыми пушками и четырьмя четверть-пудовыми единорогами, а № 3-й — двумя пудовыми и одним четверть-пудовым единорогами; для обстреливания верхней части аула в этот день была построена кавальер-батарея № 2-й и вооружена одною шестифунтовою пушкою и двумя четверть-пудовыми единорогами. В течение дня, ночи и всего следующего дня устраивались ложементы впереди позиции, занятой нами в садах, для противодействия сообщениям неприятеля с оврагом. Пятого числа, прибыли с транспортом из Кумуха две кегорновы мортирки и дивизион легких орудий. Из числа последних, два четверть-пудовые единорога были тотчас поставлены на батарею № 2-й (против западной части аула), которая имела уже, таким образом восемь орудий; а две пушки, в ночь с 6-го [623] на 7-е число, поставлены на батарею № 6-й; минная галерея продолжалась. Ночью с 5-го на 6-е число, с брешь-батареи № 2-й были перевезены четыре легкие орудия на батарею № 4-й, две двенадцатифунтовые пушки на батарею № 3-й, остальные две — на кавальер-батарею; на брешь-батарею, вместо четырех снятых с нее орудий, поставлено одно горное орудие для обстреливания бреши картечью.

В течение этих дней не прекращалось и бомбардирование: батарея № 3-й разрушила башни №№ 3-й и 4-й, мортирная метала бомбы по аулу чрез каждые полчаса, батареи № 2-й и № 3-й, действуя по западной части аула, сделали брешь между башнями № 2-й и № 3-й, другие батареи обстреливали аул и разбивали не разрушенные его части,— словом, осажденные не имели буквально ни минуты покоя и с каждым часом все нагляднее убеждались в том, что их твердыню разносят по кускам, что критический момент сближается быстро. Шестого числа, с рассветом, они думали, что он уж и вполне настал, так как со всех наших батарей был открыт учащенный огонь. Но тревога их была напрасна: это была частью проба того общего бомбардирования, которое предстояло впереди, а частью стремление окончательно разрушить всю внутренность аула, чтобы обнажить его для штурма. К вечеру, общее бомбардирование прекратилось, и до рассвета следующего дня действовали только по временам батареи №№ 8-й и 9-й вдоль бреши и стены, и батарея № 2-й, картечью и кегорновыми мортирками, против бреши.

На утро, 7-го числа, опять загрохотали батареи №№ 3-й и 4-й против стены между башнями №№ 1-й и 2-й, кавальер-батарея гранатами поверх этой же самой стены и во внутренность аула; батареи №№ 6-й, 8-й и 9-й [624] туда же, в аул — полчаса усиленно, а потом исподволь. Нельзя было не удивляться, что осажденные огрызались по мере сил и возможности. К чему служила им вся эта неравная борьба — ведал разве только один Шамиль, потому что гарнизон укрепления, истомленный и ослабленный, поражаемый ежеминутно то с той, то с другой стороны, едва ли бы сознательно, от своего лица и по своей воле, мог поддерживать такую пассивную оборону. А что Шамиля, действительно, не оставляла какая-то надежда, видно из всех его попыток, которые рассказаны выше, и в число которых нужно включить еще одну, произведенную вечером 7-го числа: лишь только притихли немного наши орудия, он подвез свою пушку на обыкновенное ее место за оврагом, между покатостями Гантин-Набик (куппинский хребет) и открыл огонь по обоим нашим редутам. Тут оказалось, что это была отчасти и некоторого рода демонстрация, так как еще засветло мы усмотрели вдали толпы, прикрывавшие небольшой транспорт. Естественно, что этот транспорт был предназначен для осажденных. Непосредственно за первыми неприятельскими выстрелами, по шамильской пушке открыли огонь из редутов наши батарейные орудия, а другие, находившиеся в садах и на позиции, пустили свои снаряды навстречу пробиравшимся толпам. Несмотря на это, транспорт все-таки упрямо, время от времени, подвигался вперед, и во что бы ни стало хотел пробраться к аулу. Тогда по нему был открыт сильный ружейный огонь, который окончательно загородил ему дорогу и заставил отступить. Огонь этот был поддерживаем в течение всей ночи по данному направлению, и транспорту нечего было и думать о том, чтобы подкрепить осажденных.

За все время, с 2-го по 8-е сентября, у нас убито 9, ранено 38 и контужено 23 нижних чина. Кроме того, [625] седьмого числа, ранен дагестанского пехотного полка штабс-капитан Замятин.

VII.

Хаджи-Мурат и Кибит-Магома. Первое общее бомбардирование укрепления Салты. Минный взрыв. Усиление наших батарей. Второе общее бомбардирование. Приступ, занятие с боя части неприятельских укреплений и приведение их в оборонительное положение. Потери. Новый день. Ночная атака неприятелем нашей передовой оборонительной линии. Вновь устроенные нами батареи. Подкрепление гарнизона. Фуражировка и рекогносцировка. Нападение на табун. Прибытие транспорта с артиллерийскими запасами. Потери.

В данное время, салтынским гарнизоном начальствовал брат Кибит-Магомы, Муртузали, при содействии нескольких других меньшого значения наибов. Насколько Шамиль высоко ценил в лице Хаджи-Мурата незаменимого и отважного наездника, настолько же был важен для него Кибит-Магома — как главнокомандующий, как стратег вообще. И действительно, эти два героя стоили друг друга, и оба они, на своем месте, взаимно соперничали. Хаджи-Мурат, подобно Кибит-Магоме, был неотлучно в лагере, при Шамиле, но особенное участие принимал только тогда, когда нужно было произвести или набег в сторону, или ночное движение, в роде бараньего, и т. п. Во всех других случаях, распоряжения и исполнения принадлежали Кибит-Магоме, который, между прочим, ближайше руководил и деятельностью своего брата в осажденном укреплении. Нельзя не заметить, что Шамиль в этом случае, очень ловко составил свой кадриль, и противоположные пары связал наилучшими и крепкими [626] условиями, среди которых первое место принадлежало круговой поруке.

Кибит-Магома, как чрезвычайно умный человек, видел по ходу дела, что осада Салты не есть повторение гергебильской осады. Хотя он был уверен в себе, в Шамиле, в своем брате и в гарнизоне, состоявшем из отчаянных наилучших воинов, преимущественно мюридов, однако таил в душе весьма основательное сомнение в благополучной для всех их развязке. Но, как человек в высшей степени осторожный, он поступал так, что все эти сомнения и личные его воззрения общему делу не мешали: он издали распоряжался действиями гарнизона, находил возможность посылать ему ежедневно всякие инструкции, поддерживать его геройский дух и ободрять в успехе. Неуверенный сам, он все-таки сумел вселить уверенность в других. Предвидя близкий штурм, зная, что не обойдется без горячего и решительного боя, он ежечасно придумывал что-нибудь новое, чтобы повредить нам при предстоявшей атаке, затруднить и, если возможно, отразить ее, отбить. Все было перепробовано: и гергебильские капканы, и ряды завалов внутри укрепления, блиндированные траншеи; но все это, по мере того, как строилось и заготовлялось, было по возможности сокрушаемо нашими орудиями, которые, действуя по внешним веркам укрепления, не оставляли без внимания и внутренность аула. Одно только не встречало до сих пор противодействия и поражения — это минные работы. Но седьмого сентября и они были нами уловлены: наша минная галерея, подводимая под середину большой башни № 2-й, почти наткнулась на контр-минера. Присутствие последнего было слышно так явственно, что потребовались неотложные меры для предупреждения его. По докладе об этом главнокомандующему, последний приказал тотчас же зарядить горн, и лишь [627] только, с 7-го на 8-е число, наступила ночь, восемьдесят пять пудов пороха были заложены.

Главнокомандующий, усматривая, что осадные работы и артиллерийские действия достаточно подготовили все условия, необходимые для решительной атаки укрепления, велел на следующий же день произвести новый опыт всеобщего бомбардирования, и лишь только представится малейшая возможность — атаковать ту или другую часть аула, подвигаясь, таким образом, к сердцу неприятеля. Согласно этому распоряжению, восьмого сентября, в шесть часов утра, был открыт со всех батарей такой сильный огонь, какого еще до сих пор не было. Два часа земля буквально стонала от грохота орудий, от массы разрывавшихся снарядов. Брешь-батареи № 3-й и № 4-й действовали в это время по стене между башнями № 1-й и № 2-й, а батареи № 8-й и № 9-й громили отдельно нижнюю часть аула, неповрежденную; мортирная батарея просто выбивалась из сил, желая вполне угодить нашему знамени, и действительно, перещеголяла всех других своих сестриц. Под покровом дыма, застилавшего аул и его окрестности густою занавесью, и под шумок, потрясавший однако близлежащие скалы, из передовых у стены траншей войска были выведены и орудия свезены. После этого, заряженному ночью горну сообщен из гальванического прибора удар — и невыразимый треск понесся далеко по горам. Когда масса дыма и земли рассеялась, остатков башни № 2-й, прилегавшей к ней стены и значительной части пристройки, в роде редюита, как и не бывало. Однако, ничто не давало возможности рискнуть на атаку, хотя на месте взорванных построек образовалась брешь в уровень с землею, на двадцать саженей ширины. На этот раз ограничились тем, что сделали — и прекратили бомбардирование. [628] Войска опять заняли траншеи, а орудия поставлены на свои места.

Очевидно, что во время бомбардирования, неприятелю не было никакого смысла вступать с нами в борьбу, и он молчал; но когда канонада прекратилась — из аула последовали ружейные выстрелы, которые поддерживались до самого вечера. Перестрелка эта сменилась пальбою из орудия, которое выехало из лагеря горцев и заняло свое обычное место. Снаряды были направлены на наши редуты в садах. Горцами было сделано тридцать вполне безвредных для нас выстрелов. В течение дня у нас ранен легко № 5-го батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады подпоручик Чачиков и пять рядовых; контужено трое.

Наступила ночь — и ружейный огонь горцев возобновился, поражая последовательно то один, то другой фасы наших редутов. Цель его была скоро разгадана: отвлечь наше внимание и доставить в аул транспорт с провиантом. Но, как и прежде, неприятель в этом не успел, потому что вслед за первыми его выстрелами была спущена одна наша рота на нижние террасы от передового редута, которая назойливо обстреливала дорогу к укреплению, а постоянное метание ручных брандскугелей указывало ей каждый предмет, который являлся вдали по направлению к аулу.

Начав решительное бомбардирование укрепления и имея в виду продолжать его неустанно, главнокомандующий приказал усилить артиллерийские средства батарей. С этою целью, лишь только ночная мгла покрыла землю, к батареям было подвезено столько снарядов, сколько оказалось возможным; батарея № 6-й вооружена еще двумя шестифунтовыми пушками, двумя четверть-пудовыми единорогами, двумя кегорновыми мортирками и одним горным [629] единорогом; батарея № 2-й — одним четверть-пудовым единорогом, а батарея № 5-й двумя двенадцатифунтовыми пушками. Во время работ по усилению сказанных батарей, кавальер-батарея в течение всей ночи обстреливала картечью и гранатами воронку, произведенную взрывом, а батареи № 8-й и № 9-й фланкировали стену. Желая облегчить отряд и, конечно, предвидя с настоящей минуты прибыль раненых, главнокомандующий приказал отправить в Кумух всех больных и слабосильных, которые не могли принести пользы в строю и в траншеях. Людей последней категории оказалось очень мало; многие видимо скрывали свою слабость и во что бы ни стало хотели быть, если не участниками, то свидетелями сближавшейся развязки.

Частные начальники, согласно отданному приказанию, знали хорошо, что на утро предположено занятие южной стены аула, начиная от сделанной в тот день воронки до самого оврага. По вызову, явилось из нижних чинов сто пятьдесят два человека охотников и, кроме них, пять офицеров: лейб-эриванского полка поручик Прокопович, графского полка прапорщик Лейшко, драгунского дивизиона прапорщик Вердеревский, мингрельского егерского полка прапорщик Манучаров и дагестанского полка прапорщик Исайский. Вся эта молодежь предвидела, что стремления ее могут оборваться с жизнью или приостановиться, по меньшей мере, на каком-нибудь увечье, но, не взирая на это, чувствовала себя в таком положении, как будто готовилась встретить светлое воскресенье. За час до рассвета, офицеры эти, каждый во главе охотников своей части, тихо вступили в траншеи и тут были разделены на две половины: одна, с Лейшко и Вердеревским, заняла правый выход из траншей, а другая, с Манучаровым и Исайским — левый выход. Общее командование всеми охотниками осталось за Прокоповичем. При [630] первом движении охотников, их должны были поддержать: первый дагестанский баталион с правой и первый самурский баталион с левой стороны; в резерве оставались: третий самурский и второй дагестанский баталионы.

9-го сентября, полный рассвет дня был приветствован, по сигнальной ракете, орудийным взрывом со всех батарей. Почти все снаряды были направлены по стене между воронкою и башнею № 1-й, находившеюся над самым оврагом, в ложементы и в сакли, прилегавшие к этой части аула. Если в этом месте и было до сих пор что-нибудь живое, то, нет сомнения, оно должно было немедленно очистить это пространство, так как держаться под таким жестоким огнем, не допускавшим никакого ответа с противной стороны, было бы по меньшей мере безумно. Но так как для нас недостаточно было того, чтобы обстреливаемый фас, с его приложениями, был свободен от неприятеля, но необходимо было, чтобы этот неприятель нескоро бы опомнился и нескоро попытался бы вновь занять его, то орудия все продолжали громить указанные им пункты. Только единственная мортирная батарея действовала бомбами по внутренности аула, бросая туда средним числом по два снаряда в минуту. Так продолжалось полчаса. Когда же после этого времени главнокомандующий уверился вполне, что неприятель, так сказать, придавлен, то велел охотникам открыть атаку. Одновременно бросились они из траншеи справа и слева и, действительно, почти без выстрела, заняли указанную им часть стены. По пятам охотников правого фланга вскочили туда и саперы, под командою генерального штаба капитана графа Гейдена, поддержанные первою гренадерскою ротою дагестанского полка, с капитаном Котляревским. Ободренные беспрепятственным занятием стены, охотники и саперы поспешили к башне № 1-й, которую заняли также [631] не менее счастливо. Таким образом, первый шаг сделан, первый частный приступ удался вполне, и теперь нужно было только суметь воспользоваться столь нетрудно пока добытым успехом.

По мере того, как саперы и пехота расчищали башню, чтобы обратить ее в нашу пользу, граф Гейден, производя осмотр близлежащих пунктов чрез бреши в наружной стене башни, образовавшиеся от наших ядер, открыл, что оборонительная казарма, тянувшаяся от башни почти до самой воронки, была пуста. Не медля ни минуты, он приказал овладеть казармою. Солдаты бросились во все бреши, открывавшие с нею сообщение из башни, и моментально заняли все протяжение ее. Тогда граф Гейден велел как можно поспешнее разобрать обращенную в нашу сторону наружную стену казармы, а когда и это распоряжение было исполнено так же исправно, как и первое, то приступил к приведению другой стены, обращенной к неприятелю, в оборонительное положение. Крыша казармы, служившая своего рода для нас блиндажом, была оставлена в целости. Вскоре, одна за другою, по всему протяжению стены стали просвечивать бойницы, которые, по мере их появления, занимаемы были первою гренадерскою ротою; для усиления ее была послана первая мушкетерская рота, под командою поручика Астафьева, большая часть которой, впрочем, занялась забрасыванием глубокого рва перед стеною.

Одновременно с тем, как граф Гейден двинулся с правого фланга, кавказского саперного баталиона штабс-капитан Понсет, со своею командою, вошел с левого фланга, вслед за охотниками, в воронку и приступил к устройству в ней ретраншамента. Здесь, за саперами и охотниками, следовали первая гренадерская и первая мушкетерская роты самурского полка, которые, увидев влево [632] от воронки часть не разрушенной еще стены, поспешили прикрыться ею и залегли у ее основания. Но такой маневр оказался вполне не удачным. Неприятель, опомнившись, наконец, после произведенного на него громом артиллерии одурения, и видя, что пальба стихла, равным образом, заметив нас уже на башне, быстро занял все свои траншеи и ложементы внутри аула, а также и ту часть стены, под которою прилегли самурцы, и открыл повсюду густой и непрерывный ружейный огонь, сопровождая его тучею камней сверху стены. Генерал-лейтенант князь Аргутинский, находившийся тут же, вблизи, и следивший за ходом атаки и дальнейшими саперными работами, увидев, что самурцы могут вполне безнаказанно погибнуть все до одного, тотчас передвинул их правее воронки: лучше поздно, чем никогда; а что это передвижение было, действительно, немного запоздалое — доказывало изрядное количество жертв, которые оказались у самурцев.

С каждою минутою огонь неприятеля усиливался; пальба происходила на четверть ружейного выстрела старой кремневки, и выгоды были на стороне горцев, потому что мы не успели еще достаточно прикрыться, а они из своих траншей били нас на выбор. Но такое обстоятельство, хотя и весьма печальное, нимало не озадачивало наших героев; напротив, еще усерднее и быстрее шла работа, и траншея наша росла по минутам. Больше всех досталось, да и теперь доставалось, бедным самурцам. Впрочем, раненых тащили отовсюду, и все роты поредели весьма заметно. Тогда на правый фланг у башни была выведена вторая мушкетерская рота дагестанского полка, а злополучные самурские роты, находившиеся в центре боевого расположения и на левом фланге, были заменены своими второю и третьею мушкетерскими ротами. Однако, [633] спустя часа четыре или пять, и эти последние, по случаю сильной убыли, пришлось заменить седьмою и восьмою ротами самурцев же.

Наконец, башня №1-й была очищена вполне, и граф Гейден приступил к устройству в ней батареи на одно орудие. В других местах, дела наши также пошли "на поправку": казарма также расчищена и приведена в оборонительное положение, хотя, к прискорбию, оказалась очень узка, так что давала место только одной шеренге стрелков; ров был наполовину засыпан, и по нем устраивалось широкое и прикрытое сообщение для артиллерии; по всей середине возводилась стенка с бойницами,— словом, наши роты были наполовину обезопасены и обеспечены; уже отовсюду и с нашей стороны учащался ружейный огонь, все бойницы дымились безустанно. На левом нашем фланге бой также уравнялся: воронка была обращена уже в редюит, и приступлено к устройству в нем двух батарей, каждая на одно орудие; кроме того, на продолжении стены от воронки до башни заложены были еще две батареи, каждая на одно легкое орудие; из них, одна батарея, строившаяся на выдающейся части стены, могла обстреливать заднюю сторону не разрушенной еще стены и, таким образом, достойно отплатить отважному неприятелю за потери самурцев.

Утро было вполне замечательное, и не потому только, что оно было кровавое, но главное потому, что дагестанцы и самурцы положительно еще раз превзошли себя в неподражаемом мужестве и стойкости. Пока не успели защитить себя быстро возводившимися прикрытиями — они были открыты неприятелю с ног до головы, и он поражал — кого, как и чем хотел; но, не взирая на эту бойню, никто не уступил пяди занятых пунктов: жертвы падали одна за другою, их отодвигали, убирали, уносили, [634] и в тот же момент на их месте спокойно и безмятежно восставали новые фигуры наших солдат, готовые через минуту смениться последующими. Одушевление дошло до крайнего предела — и первый пример являли собою офицеры: почти все из них, которые были ранены, возвращались, по перевязке и подании первой помощи, на свои места и вновь принимали командование. Инженер-подпоручик Попов и штабс-капитан Понсет, контуженные несколько раз, но обращали на то никакого внимания и продолжали распоряжаться работами. В лице всех этих героев выражалось какое-то безумное упрямство, которое могло быть не иначе, как продуктом увлечения, озлобления и какого-то беззаветного мужества. Все, и офицеры, и солдаты, находились как бы под влиянием горячечного припадка, среди которого человек весьма мало интересуется тем, бьют ли его, или ласкают, укладывают ли бережно в постель, или сбрасывают с колокольни. По мере того, как один заявлял себя каким-либо подвигом, другой сейчас же старался перещегольнуть его. Князь Воронцов, наблюдая издали за ходом боя, с благоговением смотрел на этих рыцарей, мужество которых было ни с чем несравнимо.

К общему сожалению, один граф Гейден был так тяжело ранен, что уже не мог возвратиться к своему посту; но судьба изменила ему в те минуты, когда главное им было сделано, именно — после того, как строившаяся им батарея была окончена.

Неприятель, со своей стороны, так сказать, упивался количеством тех жертв, которые видел у себя перед глазами, но в тоже время и недоумевал, почему это русские до сих пор не отступают, не бросают занятых ими пунктов, подобно тому, как бросили недавно гергебильский амфитеатр. И желая заставить их сделать это, [635] он все больше и больше учащал огонь, оглашая воздух в одно и тоже время и проклятиями, и молитвенными восклицаниями. Видел издали и Шамиль каменное упорство русских, видел также, что его достойные воины уже из сил выбиваются, стараясь подавить эту небывалую стойкость — и в полдень двинул свои толпы на Гантин-Набик, для ободрения правоверных. Но они остановились на покатостях, против наших редутов в садах, и ближе не подвигались; тем не менее, посылали залп за залпом в нашу сторону. Правоверные, действительно, радовались, ободрялись, даже надеялись, но все-таки поделать ничего не могли. Мало того, они убеждались, что, по мере того, как приводились в оборонительное положение взятые у них верки, успехи их становятся слабее, а мужество и стойкость русских возрастают. Наконец, на салтынском спуске явилось и неприятельское орудие, открывшее пальбу гранатами по нашим траншеям: но и это не увеличило шансов неприятеля. Против всех куппинских скопищ действовал только наш передовой редут, поражая их конгревовыми ракетами.

Лишь только мы окончательно утвердились на занятом нами пространстве, артиллерия наша вновь открыла огонь по неприятельским ложементам и саклям, однако противник не уступал ей точно также, как мы не уступали ему самому.

Солнце стало клониться за горы. Уже двенадцать часов длился этот одушевленный, вполне упорный бой, и двенадцать часов кипели работы под пулями и камнями неприятеля, стоявшего с нами лицом к лицу, в каких-нибудь сорока шагах. Наконец, стена была приведена в полное оборонительное положение, батареи, хотя еще достраивались, но быстро подвигались к такому состоянию, что уже все могли принять на себя орудия, ров вполне [636] засыпан, и проезд для артиллерии готов. Стемнело,— но работы все-таки продолжались так же деятельно; скоро батареи, одна за другою, были приведены в окончательную форму, и на них явились орудия. Значит, все готово для того, чтобы, как следует, встретить и врага, и будущее утро. В течение ночи, неприятель несколько раз подбирался по своим ложементам к стене и пробовал пугать наших рабочих камнями, вероятно, сберегая патроны для другого случая; по наши солдаты обращали на его кидания такое же внимание, как на укушение мухи.

Так начался и кончился первый день знаменитого салтынского штурма, конец и результат которого явились только спустя неделю. Недешево обошелся нам этот тяжелый день: у нас убито 3 офицера и 104 низших чина; ранено 19 офицеров и 304 нижних чина (приложение III).

Начался новый день — и пять орудий, поставленных на занятой вчера стене, открыли свой концерт. Они действовали почти в упор по неприятельским ложементам и саклям, разнося во все стороны камни, землю, деревянные части неприятельских жилищ. Под прикрытием их, было приступлено к сооружению еще одной батареи на два легких орудия — влево от башни № 1-й; в тоже время, уширялось прикрытое сообщение по стене, и продолжалось приложение соединительного пути с траншеями. Между тем, неприятель не только не оставался у нас в долгу на нашу артиллерийскую пальбу, но видимо затевал и приготовлялся к чему-то новому: прежде всего, с позиции полковника Кокума было замечено производство каких-то работ под аулом, за террасою; что это были за работы и к нему они клонились — трудно было определить; в крайнем случае, можно было думать, что горцы, с своей стороны, погребают тела убитых — вещь, правда, полезная и необходимая. Но так как наверное все-таки нельзя было [637] сказать, чтобы это было так, а не иначе, и можно было предполагать, что работы происходят не в наших или общих интересах, то на данный пункт с редута были направлены гранаты, штук десять которых разогнали партию. Другая же партия, которая накануне стала против нашей позиции в садах, находилась там и в настоящие минуты; как видно, она и ночевала на занятых пунктах. В течение дня она ничего не предпринимала, но к вечеру стала усиливаться и незадолго до заката солнца открыла из-за бугра, по ту сторону оврага, орудийную пальбу по нашим редутам. Из девятнадцати гранат, пущенных в редуты, ни одна не причинила нам вреда.

К ночи, нами были приняты все предосторожности, в особенности на вновь занятых пунктах, где мы стояли неприятелю как бы в упор. Часов до одиннадцати, все было тихо; можно было думать, что гарнизон угомонился,— как вдруг, незадолго до полуночи, у подножия стены, на которой сооружена была нами новая батарея, неожиданно для всех вспыхнули в нескольких местах огоньки, и моментально загорелся набросанный здесь сухой лес. Пожар был произведен так мастерски, что ни один часовой не уловил виновных в поджоге. Эта новая уловка горцев не была бесцельною: они ожидали, что нам придется убрать с этого места свои орудия и самим убраться, и тогда они попытались бы возвратить себе наше завоевание — как это было в день занятия нами редутов. Кроме того, как оказалось тотчас же, пожар имел еще и демонстративное значение — отвлечь наше внимание от их другого предприятия, которое нами сначала также не было замечено: они, под грохот открывшейся ружейной пальбы, начали подкапывать длинными шестами стену, намереваясь опрокинуть другую батарею. Словом, одна тонкая хитрость соперничала с другою, и обе имели [638] некоторую долю удали. Чуть только пламя скользнуло по стене и стало угрожать опасностью нашему орудию и прислуге, первое было тотчас свезено. Действительно, занятые перестрелкою и обратив все внимание на направление и действие пламени, мы пока ничего другого не подозревали. Вдруг, ни с того, ни с сего, стул у амбразуры одного из орудий неожиданно осыпался во внутрь аула, и орудие подалось вперед. Тут только мы спохватились и догадались, что все это значит. Как по волшебному мановению, бросилось к орудию наше прикрытие, состоявшее из двух взводов егерской и двух взводов карабинерной рот мингрельского полка, подхватило орудие и оттащило его назад. Тем не менее, отверстие явилось значительное, и не успели мингрельцы предупредить одну неожиданность, как натолкнулись на другую: десятки папах, с отчаянным гиком, появились у разрушенной амбразуры — и по штыкам прикрытия зазвенели горские шашки. Одновременно с этим, на батарею полетел град камней; пальба еще чаще загремела вокруг. Тут уже было вполне ясно, чего хотят горцы; но, несмотря на всю их отчаянную решимость, им не удалось достигнуть цели. Чрез несколько секунд, из показавшихся в темноте папах не было ни одной: все они были сброшены штыками книзу; мингрельцы же заняли уже все протяжение траншей; резервы их же баталиона подкрепили линию огня, и все, с полным спокойствием, приготовились к новой атаке.

У орудия, составлявшего собою предмет борьбы, вся прислуга была перебита камнями; действовать оно не могло. Видели ли это горцы — неизвестно, но они не упустили, конечно, по их мнению, случая воспользоваться минутою, и снова, уже значительною массою, кинулись к батарее, разметали в обе стороны штыки мингрельцев и схватили орудие за колеса. Две-три секунды — и одним орудием у [639] нас было бы менее; но, откуда ни возьмись, перед неприятелем, как из земли, вырос командир баталиона подполковник Манюкин, с горстью своих офицеров — и закипела рукопашная схватка. Оправившееся от первого натиска, прикрытие поддержало своих начальников. Тот же град камней, что и прежде, сопровождал эту борьбу. Манюкин в одно мгновение получил несколько ударов в лицо и в голову; окровавленный, он, однако, не уступил вершка занятого им пункта и, как простой солдат, своими руками, при помощи офицеров, выхватил орудие у неприятеля и оттащил его назад. Прикрытие же докончило дело, переколов штыками безумных смельчаков и вышвырнув их за стену.

Пальба и ободряющие крики гарнизона оглашали собою воздух. Еще и еще, раз за разом, новые толпы горцев кидались к амбразуре, но штыки мингрельцев были более неотразимы, прорвать их не было возможности; постоянно возобновлявшийся рукопашный бой, несмотря на кучи камней, поражавших прикрытие более, чем самые пули, кончился для горцев весьма неудачно. Так продолжалось полтора часа. Наконец, кое-как удалось с последней батареи направить одно орудие таким образом, чтобы оно действовало вдоль стены, по внутренней, обращенной в аул, ее стороне. Когда этого достигли, тотчас зарядили картечью и сделали пробу. Проба удалась, как нельзя лучше. Тогда повторили ее еще несколько раз, и неприятель был окончательно отброшен от стены. В этом ночном поединке потеря у мингрельцев была следующая: убито 4 рядовых, ранено 3 офицера и 29 нижних чинов; ушиблено камнями 4 офицера и 18 нижних чинов (приложение IV). Солдаты по справедливости прозвали это дело «офицерским», ни мало не скрывая и не желая скрыть того, что [640] главнейший акт, именно — спасение орудия, принадлежал офицерам.

Шамиль ликовал, взирая на подвиги своих героев. Как ни зловеще казалось ему упрямство русских, побеждавших ежеминутно новые препятствия и затруднения, тем не менее, надежда на дальнейшую стойкость его воинов и на что-то радужное — о чем он едва позволял себе думать — его не оставляла. Но все это, действительно, было хорошо и утешительно издали; а если бы имам попробовал войти в плоть и кровь гарнизона — тогда бы только он увидел, чего стоило этим страдальцам вести борьбу с русскою настойчивостью, с голодом, жаждою и со всеми прочими невзгодами.

Таким образом, обе стороны дотянули, наконец, и до одиннадцатого сентября. Главнокомандующий, посадив свои войска на шее у неприятеля, как бы с свойственною ему медлительностью, так сказать, округлял свои дела: доканчивал устройство и вооружение передовой параллели, довершал расстройство аула и неприятеля и, по-видимому, будто не особенно торопился вторым приступом. Да, пожалуй, в сущности, торопиться было и нечего, потому что обороняющийся ежедневно сам вступал в положение наступательное и заставлял противника меняться с ним ролями.

Между тем, лагерь был обременен больными и ранеными. Нужно было его освободить от тех, которые еще накануне составляли его защиту и необходимость,— и целый большой транспорт их потянулся в Кумух. Без пышности и торжественности, но благоговейно, были преданы земле тела героев, не переживших последних двух дней. Среди этих забот по внутренним распорядкам, прошло все одиннадцатое число; кроме того, конечно, и стреляли, и достраивали, и довооружали, где следовало, и [641] так дотянули до ночи. Ночью, все работы были безусловно кончены, и батареи на стене явились в следующем виде: первая — на башне № 1-й, над оврагом, была вооружена двумя двенадцатифунтовыми и одною шестифунтовою пушками; средняя — на бреши между башнею № 1-й и воронкою — тремя четверть-пудовыми единорогами, а батарея, устроенная левее, на образованной взрывом воронке — одною шестифунтовою пушкою и одним четверть-пудовым единорогом.

Насколько день прошел без особенных тревог, настолько же ночь не обошлась без беспокойств. Чуть стемнело, вдали стали заметны небольшие группы горцев, пробиравшихся в аул по оврагу. Это было подкрепление гарнизону. Хотя рота, спущенная из передового редута в садах, и пикеты, выставленные с мыса на правом фланге нашего лагеря, и обстреливали непрерывно дорогу к укреплению, но это не помешало Шамилю достигнуть цели и подать осажденным руку помощи. Мы убедились в том на другой день утром, когда из аула вышла партия горцев, чтобы подобрать убитых и раненых, которых наши пули нашли во время пути и в темноте ночной. Когда полковником Кокумом было усмотрено движение этой партии, он бегом пустил навстречу смельчакам из редута и из садов две роты, под командою поручика Лазарева. Роты эти захватили представителей благотворительности, в лице нескольких десятков мюридов, как раз на месте преступления и обратили их в бегство. Много бурок, мешков, разные мелочные вещи и в том числе до 120 патронов были нашими трофеями. В это время, наш артиллерийский огонь гремел полными, широкими раскатами: батареи на крепостной стене еще с зарею открыли сильный огонь по внутренности аула, стараясь систематически разрушать одну линию траншейных построек за другою, а [642] прочие батареи, находившиеся в лагере, и мортиры усердно поддерживали стремления новорожденных своих подруг.

Пока все это происходило здесь, у аула, начальник отряда производил фуражировку в куппинских хуторах. Несмотря на близость неприятельских партий, она окончилась весьма благополучно, так как еще в два часа пополуночи были посланы наши войска для заблаговременного занятия высот Гантин-Набик. В составе этой передовой колонны находились: первый мингрельский и первый дагестанский баталионы, с двумя горными орудиями, с чохскою и аварскою милициею, под командою полковника Минквица. Фуражиры же выступили из лагеря под прикрытием первого и четвертого баталионов князя Варшавского полка, двух горных орудий, конного и пешего взвода ракет, дивизиона драгун, двух сотен казаков, двух сотен конной и двух сотен пешей милиции. Та партия, которая уже несколько дней занимала отроги Гантин-Набик, увидев движение такого значительного числа войск, стянулась и благоразумно отступила. Генерал-лейтенант князь Аргутинский, воспользовавшись отсутствием здесь неприятеля, оставил при фуражирах два баталиона пехоты, а сам, с кавалериею и горными орудиями, произвел рекогносцировку вдоль по хребту, по направлению к салтынскому мосту. Целью ее была точная разведка о настоящем местопребывании и численности неприятеля, а также открытие наиболее удобных путей в том случае, если бы нам пришлось повести в эту сторону наши действия для прекращения способов горцам подать помощь аулу, при дальнейших атаках его. При этой рекогносцировке, как и во время фуражировки, неприятель нас не беспокоил; но когда фуражиры отступили в лагерь, незначительная толпа его насела на арьергард и вступила в перестрелку с [643] нашею цепью. Однако, несколько орудийных выстрелов разогнали ее.

Ночью, по принятому уже Шамилем обыкновению, опять было несколько попыток переправить в аул транспорт с продовольствием, но наши передовые редуты и высланная для обстреливания дороги рота не допустили неприятеля исполнить это намерение. С восходом же солнца, 13-го сентября, едва только наш табун был отправлен из лагеря на близлежащие склоны для пастьбы, небольшая партия, засевшая в овраге близь позиции полковника Кокума, как видно, еще ночью, кинулась на него и задумала отхватить часть лошадей. Но из редута немедленно был выслан взвод пехоты, который, после незначительной перестрелки, разогнал смельчаков.

Накануне, мы несколько поберегли свои артиллерийские средства, потому что, после усиленных бомбардирований, запасы наши нуждались в освежении, и неизвестно еще было с точностью, когда явится транспорт, который ожидали из Кумуха. Но в этот день, утром, получены были обстоятельные сведения, что транспорт должен будет прибыть к вечеру; поэтому, главнокомандующий приказал вновь открыть по аулу артиллерийский огонь, а в тоже время, навстречу транспорта, распорядился отправить колонну, с тем, чтобы, пропустив его, она бы следовала далее, в Кумух, сдала бы там больных и раненых и доставила бы оттуда провиант по 26-е число сентября.

Артиллерия в течение целого дня продолжала свою прежнюю задачу — постепенное разрушение аульных построек и действие по неприятельским ложементам. Гарнизон отбивался, но слабо. В продолжение последних трех дней, у нас выбыло из строя, ранеными — тридцать человек и контуженными — двадцать семь человек нижних чинов. [644] Вечером, действительно, прибыл многочисленный черводарский транспорт, исключительно с артиллерийскими запасами.

— Значит, говорили в отряде, завтра что-то будет.

VIII.

Жестокий бой 14-го сентября при взятии нами ближайших неприятельских ложементов. Наступление штурмовой колонны. Внешние действия. Вечер. Бегство гарнизона и поражение его наголову. Занятие Салты. Потери. Негодование Шамиля.

Четырнадцатое сентября, день воздвижения честного креста — праздник у христиан чрезвычайно важный; но это не остановило главнокомандующего: мы в тот же день заняли Салты - хотя и неожиданно, потому что задачею этого дня было только овладение ближайшими неприятельскими ложементами. Атакующие войска, и среди них каждый солдат и офицер в отдельности, оказали чудеса храбрости, боролись с противником и со всеми, поставленными им преградами, не только оружием, но и голыми руками — и все-таки, в сущности, скорее заняли, чем взяли, в обширном смысле этого слова, заколдованный аул. Сами горцы нам помогли: они бросили его; положим, бросили его потому, что держаться долее не могли, тем не менее, все же бросили и предоставили нам возможность овладеть им. Но, несмотря на то, что гарнизон оставил свой пост, за существование которого пролил так много крови [645] и принес столько других жертв, он вышел из укрепления с честью и славою, защищая его до пределов невозможности. В тот день, осажденные вполне оказались достойными своих соперников.

Напрасно мы стали бы искать в официальных данных какой-нибудь подробной, многоречивой диспозиции или плана, или программы действий на четырнадцатое сентября 1847-го года,— в прошлой кавказской войне этого почти не водилось — даже в важных случаях. Вся диспозиция сводилась в три весьма несложные распоряжения: 1) общее бомбардирование, 2) наступление охотников, 3) движение штурмовой колонны, которая должна была выстроиться в траншеях: в первой линии — первый дагестанский и третий самурский баталионы, во второй — первый самурский и второй дагестанский; в резерве — первый баталион мингрельского егерского полка. Распоряжения, отданные накануне боя, воодушевили всех и каждого; даже раненые офицеры, остававшиеся до сих пор в лагере, в роде Прокоповича, Астафьева и других, даже и те встали с коек и отправились в ряды своих частей — одни для того, чтобы уж более не вернуться, другие для того, чтобы возвратиться с новою славою и гордостью.

По первому зову, охотников явилось более, чем требовалось; среди них были низшие чины всех родов оружия; регулярные части дали сто девяносто семь человек, а милиционеры — двадцать шесть человек. Кроме того, офицеров было семь человек: грузинского линейного № 10-го баталиона штабс-капитан Бухарев, потом — опять старый наш знакомый эриванского полка поручик Прокопович, далее — драгунского принца Виртембергского полка поручик Вердеревский, мингрельского полка подпоручик Манучаров, князя Варшавского полка прапорщик Аракин, дагестанского полка прапорщик Скобенко и наконец, состоявший [646] по кавалерии ротмистр Векилов. Последнему были вверены охотники из милиционеров; охотники же регулярных частей вступили под команду, одни — Бухарева, другие — Прокоповича, в распоряжении которых состояли все прочие офицеры. За час до рассвета, все охотники, с своими командирами, находились у батареи на крепостной стене, соблюдая глубочайшую тишину и таинственность, и с замиранием сердца, происходившим, конечно, от нетерпения, ожидали утренней зари.

Рассвело. По первому сигнальному выстрелу, грянул по аулу перекатный залп из всех орудий — и начался бенефис дня. Полчаса гремела оживленная канонада, не допускавшая никакого состязания со стороны неприятеля. Наконец, подан был охотникам знак, и одни из них бросились выламывать заложенные нами 9-го числа в стене двери, другие пролезали чрез амбразуры, третьи не пренебрегали никакими вообще отверстиями и проходами, куда только могла протиснуться фигура человека, и все вместе, не более как через пять минут, были уже по ту сторону занятой нами стены. Тут, по заранее условленному распределению, Прокопович, Вердеревский и Векилов, во главе своих команд, приняли несколько вправо и двинулись вдоль по берегу оврага, сопровождаемые маиором Кунцевичем, с 1-ю гренадерскою и 1-ю мушкетерскою ротами дагестанского полка, которыми командовали: штабс-капитан Котляревский и поручик Астафьев, а штабс-капитан Бухарев повел своих охотников левее, чрез площадку, к блокгаузам, составлявшим первую линию неприятельской обороны. За Бухаревым бежали седьмая и восьмая мушкетерские роты самурского полка, во главе со своими командирами, штабс-капитанами Козелло и Базилевичем; непосредственно за ними — девятая рота штабс-капитана Богдановича, и наконец — третья гренадерская, [647] составлявшая, впрочем, резерв. Таким образом, атака была поведена с двух крайних точек нашего передового расположения. Пространство между третьим самурским и первым дагестанским баталионами оставалось на первый раз незанятым. Направлением рот руководил сам начальник отряда, генерал-лейтенант Аргутинский.

Лишь только нога наших охотников коснулась ближайших к нам стогнов аула, горцы мгновенно ожили — и со всех сторон посыпался град пуль и камней. Откуда они летели и сыпались — трудно было сделать верное заключение, потому что масса тех и других, скрещиваясь в пороховом дыму, свистела и гудела и спереди, и с боков, и снизу, и сверху. Тут только наши молодецкие роты и их отважные начальники, которые все без исключения были впереди солдат, постепенно, хотя и быстро, ознакомились с внутреннею обороною аула, которой прежде и не предугадывали, и с теми почти невозможными к преодолению препятствиями, о которых они не могли составить себе заранее определенной идеи. Так, на правом фланге атаки, ближе к оврагу, куда направились Прокопович, Векилов и роты первого дагестанского баталиона, оказались неправильные ряды сакль, верхние этажи которых хотя и были разбиты, но нижние вполне уцелели. Каждая из этих сакль представляла небольшую отдельную крепостцу, высылавшую навстречу нашим, героям из всех своих отверстий одновременно десятки смертей. Пространства между этими саклями сами по себе представляли закоулки едва проходимые, а теперь, будучи завалены камнями, становились преградами, возможными к сокрушению только посредством артиллерийских снарядов. Охотники, а за ними и роты, невольно приостановились перед этими каменными стенами, потому что первоначальное соображение каждого из них не могло [648] мгновенно разрешить вопроса о том, как тут поступить, и что делать. Но такое колебание было минутное, и первый пример небывалой, героической и вполне оригинальной дальнейшей атаки подал Прокопович, а за ним — два ротные командира, Котляревский и Астафьев: голыми руками накинулись они на промежуточные между саклями стены, вырвали несколько камней и, словно акробаты, мгновенно перескочили на ту сторону. Но эта находчивость и ловкость обошлась дорого: Прокопович пал, сраженный несколькими пулями. Солдаты, одушевленные примером и отвагою своих командиров, разбившись на отдельные кучки, не обращая внимания на камни и пули, руками же стали ломать и разбрасывать каменные баррикады, словно хрупкий и тонкий хворост; потом, перескакивали на другую сторону этих завалов, вламывались в сакли, частью слагали там свои головы, а в конце концов все-таки очищали эти сакли, выбивая оттуда неприятеля штыками и прикладами. Там и сям перехватывалось отрывистое «ура», замиравшее только в те промежутки, в которые живые готовились сменять своих павших товарищей. Рука об руку с солдатами, вполне бесстрашными и неутомимыми в низвержении всех препятствий, показали себя и милиционеры, которых одушевлял пример их отважного начальника Векилова. Каждый из милиционеров считал за особенную честь рубиться с врагом возле своего начальника, потому что этот начальник был впереди их всех. С окровавленными кинжалами врывались милиционеры, вместе с солдатами, в полутемные сакли и работали возле своих сотоварищей в те минуты, когда им неудобно было, с ружьем и штыком, развернуться в тесном помещении. Наступил тот момент, когда человек, опьяненный кровью, озлобленный упорством, приведенный в негодование смертью своего друга и товарища, [649] бросается на все, закрыв глаза. Векилов превзошел в это памятное утро всякого завзятого шамильского мюрида. Цепкий, как кошка, ловкий и проворный, как заяц, он в одну и ту же минуту являлся и на гребне каменного завала, и на крыше сакли, и у раздробленных прикладами дверей. Вещь естественная, что, при этих условиях, уцелеть было нельзя — и скоро труп его был вынесен милиционерами за линию боя.

Князь Аргутинский, находясь в сфере самого сильного неприятельского огня, восторженно взирал на эти гомерические подвиги солдат и милиционеров и спокойно направлял то туда, то сюда своих адъютантов и ординарцев, с короткими и всегда решающими приказаниями. Но вдруг, он запнулся на слове, пошатнулся, и слабая струя крови скатилась на грудь с его лица. Первым побуждением героя было — отереть лицо ладонью и не показать вида, что и он также уязвим; но затем, убедившись, что щека его прострелена и требует перевязки, наконец, уступив требованиям окружавших его лиц, которые бесцеремонно готовы были взять его на руки и унести, он сошел с своей точки, к которой был как бы прикован, удалился и на время уступил начальствование войсками начальнику главного штаба, генерал-лейтенанту Коцебу.

Картечный огонь по аулу, где он не мешал атакующим, продолжался; войска, остававшиеся свободными от штурма, строясь, перестраиваясь и производя небольшие фальшивые движения отдельными частями, хотели навести неприятеля на мысль, что намерены атаковать западную и северную стороны селения, и тем отвлечь часть его сил от главных пунктов боя. Но это не помогало делу: число обороняющихся на этих пунктах не только не уменьшалось, но даже быстро увеличивалось. [650]

На левой стороне разыгрывалась другая драма, несколько отличная от предыдущей. Когда штабс-капитан Бухарев, а за ним 7-я и 8-я самурские роты, подбежали к блокгаузам, они увидели, что эскаладировать их нельзя, потому что стена, обращенная к нам, была снабжена вторым рядом бойниц, наравне с поверхностью земли, чрез которые неприятель в упор сеял пулями по нашим рядам. Прежде других, был сражен Бухарев. Тут, как и на правом фланге, при встреченных завалах и баррикадах, ни охотники, ни роты наши не остановились и не отступили: Богданович, с девятою ротою, тотчас засел в угол, образуемый блокгаузом, замыкавшим здесь площадку с левой стороны, и прикрыл себя углубленною траншеею. Седьмая и восьмая роты залегли под стенами блокгауза, и вполне равнодушные к губительному огню и туче камней, их поражавших, начали заваливать бойницы, чем попало. В тоже самое время, чтобы взять завалы с тыла, были посланы первая и вторая мушкетерские роты самурского полка, под командою маиора Пригары. Перескочив через стену батареи, левее воронки, роты бросились на блокгауз с тыла, но вдруг, наткнулись на неодолимое препятствие. Это была громадная стена, образованная из огромного количества беспорядочно наваленного леса, имевшая во внутрь такие узкие входы, в которые можно было пролезть только одному человеку. Штурмовать эти проходы — значило бы отдать на жертву, систематически и последовательно, всех людей по порядку, так как, на эти проходы был направлен неприятельский огонь и из ближайших сакль. Предприятие подобного рода было бы безумием, почему обе роты тотчас были отозваны назад. Только 9-я рота Богдановича была оставлена на своем месте и оставалась там до самого вечера, так как обратное движение через площадку могло бы ей обойтись очень дорого. [651]

Между третьим самурским и первым дагестанским баталионами пространство неприятельских траншей было также нами еще не занято. Туда, вскоре после двух крайних атак, был направлен маиор Величко, с двумя ротами второго баталиона дагестанского полка. Роты заняли это пространство, разломали стену и готовы уже были двинуться вперед, как вдруг, перед ними восстала следующая стена, откуда их засыпало массою пуль. Штурмовать эту стену не было никакой возможности, отступить — также не следовало, поэтому роты, несмотря на пули и камни, залегли под стеною и наскоро начали устраивать себе тут прикрытие. Спустя некоторое время, начальник отряда пришел к заключению, что никакое прикрытие не спасет этих рот от чрезвычайных потерь, и что занятие основания стены, у которой они залегли, не представляет для нас особенной важности, почему велел отступить и этим ротам. Частью под покровительством наших навесных выстрелов, и преимущественно без ответа на выстрелы неприятеля, роты отступили, устлав свой путь убитыми и ранеными.

Бой на разных пунктах длился уже без перерыва шесть часов, и хотя атакующие колонны с первой минуты поддерживаемы были расставленными в разных местах частями рот кавказского стрелкового баталиона и артиллериею, производившими огонь по гарнизону и по укреплению, тем не менее, потери наши были весьма значительны, в особенности, в первом дагестанском баталионе. В виду этого, в полдень, на смену последнего были посланы первая и вторая егерские роты мингрельского полка, под командою поручиков Панно и Якунина. Не желая уступить в стяжании лавров своим предместникам, мингрельцы орлами ринулись в бой, и под их руками и прикладами загудели каменные завалы, стены и двери сакль не хуже, [652] чем и у дагестанцев. Одна из главных и больших сакль скоро перешла в наши руки; достаточно легло вокруг нее егерей, но за то, и не вышел из нее ни один из мюридов, обрекших себя на защиту своего убежища, и, как оказалось, на верную смерть. Скоро в помощь этим двум ротам были присланы еще две роты. Это дало возможность развернуть линию атаки. Спустя еще час, правая часть аула от площадки, край которой был занят Богдановичем, вдоль по оврагу, а с тем вместе и широкий ряд сакль, вырванных поодиночке у мюридов, были в наших руках. Эта занятая нами часть аула была обнесена крепкими и высокими стенами. Имея в виду, что нам далеко еще до окончательного взятия аула, и что, как видно по началу боя, нам придется овладевать им постепенно, главнокомандующий приказал остановить в этом месте дальнейшее наступление и, ограничившись тем, что нам уже тут принадлежало, очистить это пространство до самого оврага и привести стены в оборонительное положение устройством бойниц и банкетов. При этом условии, в случае нашего дальнейшего наступления, мы имели возможность, выйдя благополучно из-за своего прикрытия, совершенно отрезать с тыла значительную часть завалов и сакль, прилегавших к нашей батарее. Работы по обороне были поручены инженер-штабс-капитану Гершельману.

Когда, в начале дня, штурмовые колонны, а затем и резерв, были введены в дело, и в руках у нас оказались передовые неприятельские сакли, первая гренадерская рота самурского полка немедленно отправлена была для устройства прикрытого сообщения между этими саклями и башнею № 1-й. Спустя некоторое время, на батарею, сооруженную на стене, был выведен первый баталион эриванского карабинерного полка, составив собою общий [653] боевой резерв. К полудню, первая гренадерская рота самурского полка, работая под постоянным огнем неприятеля, поредела; кроме того, быстрота и тягость работы ее значительно изнурили. Видя это, генерал-лейтенант Коцебу приказал ее отозвать и направить, вместо нее, одну роту эриванского баталиона, которая, под командою прапорщика Калиновского, сменила самурцев. Продолжая работать и быстро ведя дело к концу, Калиновский, как и многие до того времени, обратил особенное внимание на поражение его рабочих откуда-то снизу. Следя за этими выстрелами, он открыл, что они направлены из какого-то подвала. Обстоятельство это поручено было исследовать инженер-подпоручику Попову, который обнаружил, что подвал этот проходил по всему занятому нами в тот день пространству и имел два выхода: один из них был завален в начале штурма разрушенною нами саклею, а другой открывался в овраг. Попову же и приказано было овладеть подвалом. Для этого, из боевого резерва вызваны были охотники, которые, вместе с саперами, приступили к выходу и потребовали сдачи невидимых подземных стрелков. В ответ на это, просвистало несколько пуль. Имея в виду, что занятие подвала штыками может повлечь за собою лишние для нас потери, Попов вызвал охотников из артиллерии, с ручными гранатами. Один за другим, полетели в зияющее отверстие, по разным направлениям, до пятнадцати снарядов, и вслед затем, раздались из подвала голоса, возвещавшие готовность сдаться. Метание гранат было приостановлено, и из-под земли на свет божий стали выползать угрюмые и озлобленные мюриды. Их набралось четырнадцать человек. По словам их, в подвале оставалось почти столько же, отказавшихся от всякой покорности и от всяких условий, которые могли бы быть им предложены, и обрекших [654] себя на смерть во имя аллаха и его пророка. Делать нечего, приходилось взять подвал открытою силою. Окрестив еще раз подземное пространство десятком ручных гранат, и не дав после этого опомниться фанатикам, Попов быстро направил к ним в гости охотников карабинер, которых так скоро там еще не ожидали, рассчитывая, вероятно, на дальнейшее метание гранат. Это видно было из того, что мюриды забились в отдаленные углы, и ни один из них не был близко у входа. Подобное обстоятельство для охотников было очень благоприятным. Вбежав в подвал и найдя его достаточно освещенным, они успели осмотреться и издали еще открыли пальбу по притаившимся горцам, постепенно наступая вперед, с тем, чтобы, наконец, поразить их в упор. Но мюриды не дождались этого: предвидя свою гибель, и предпочитая лучше умереть в схватке, чем вполне безнаказанно, они бросились на охотников с обнаженными шашками и кинжалами. Как ни просторен был подвал, но маневрировать в нем против тридцати сплотившихся штыков, при перемежавшейся с того или с другого конца пальбе, было неудобно,— и скоро все мюриды устлали своими трупами землю.

Пока все это происходило в ауле, Шамиль, со своими внешними партиями, не оставался в бездействии: с открытием нами атаки передовых неприятельских ложементов, он выдвинул орудие на обычное место и начал пальбу по нашим редутам в садах и по траншеям. Потом, когда бой в ауле разгорелся, имам, как бы под шумок, направил сильную конную партию, под начальством Хаджи-Мурата, по салтынскому спуску. Когда она сходила с Гантин-Набика, у нас ее не заметили, потому что все внимание начальствующих лиц было устремлено на укрепление, и все глаза были отвлечены [655] боем. Но лишь только она стала подвигаться по спуску — движение ее было тотчас обнаружено, и навстречу ей немедленно был послан дивизион драгун, вся конная милиция и два горных орудия, с двумя ротами мингрельцев. Неприятель был встречен нами в ту минуту, когда уже совсем спустился книзу, а мы занимали противоположные высоты. Наступать ему не было возможности, потому что, благодаря нашей господствующей позиции, мы не допустили бы его и на полгоры; вследствие этого, он остановился, спешился и остался в выжидательном положении — конечно, рассчитывая на атаку с нашей стороны. Но мы также не трогались с места: кавалерии нашей нельзя было вступить в бой, потому что позиция неприятеля была столько же сильна, сколько неудобна для действий наших драгун и милиционеров, а пехоты у нас, сообразно численности горцев, было недостаточно. Так обе стороны и переглядывались друг с другом целых два часа. В это время, на смену мингрельцев прибыла из боевого резерва рота эриванского карабинерного полка, а егеря, которыми предстояло усилить атакующие войска, были отозваны. Замена эта была сделана генерал-лейтенантом Коцебу в том предположении, что колонне нашей не придется вступить в дело с партией Хаджи-Мурата, а для того, чтобы все время держать ее в почтительном отдалении, достаточно было и одной роты, в виде прикрытия при орудиях. Но вышло иначе. Хаджи-Мурат, насмотревшись на нас вдоволь и убедившись, что ни нам, ни ему нельзя предпринять ничего решительного, начал отступать обратно на гору. Сперва оттянул он свои задние войска, а потом, когда те поднялись на половину спуска, тронул и передовую партию. Но этого только нам и нужно было, так как, с оставлением горцами их весьма сильной позиции, все выгоды переходили на нашу сторону, и нам [656] открывалась возможность наступления. Бистро спустилась наша кавалерия с горы, напутствуемая пехотою и орудиями, перелетела балку и, развернувшись по скатам салтынского спуска направо и налево, атаковала с флангов арьергард Хаджи-Мурата; рота же, с орудиями, наступала с фронта. Однако, к сожалению, боковые скаты спуска оказались настолько неудобными для действий нашей кавалерии, что последняя по необходимости должна была спешиться и ограничиться лишь одною перестрелкою. Это спасло неприятеля, которому при ином условии угрожало полное поражение. В настоящее же время, все для него обошлось тем, что мы, во время подъема его по узкой и крутой дороге, на значительном расстоянии проводили его нашим ружейным огнем и гранатами, которые остаться для него бесследными не могли.

Было три часа пополудни; с минуты атаки прошло ровно семь часов, в которые войска наши дрались без устали, непрерывно, и преимущественно в рукопашном бою. Потерю нашу в точности пока сообразить было трудно, но она видимо была велика — чего главнокомандующий вовсе не ожидал, поставив задачею дня занятие лишь одних передовых ложементов. Эта задача в настоящую минуту была исполнена блистательно, неподражаемо, и мы владели даже большим пространством аула, чем было предположено. Взяв все это во, внимание, князь Воронцов остановил дальнейшее наступление атакующих и приказал все занятое нами пространство привести по возможности в оборонительное положение, с тем, чтобы обеспечить себя на ночь. Но для этого нужно было выгнать неприятеля из ближайших к занятым нами местам сакль, чтобы он не тревожил наших рабочих. По этим саклям и вообще, по ложементам был вновь открыт сильнейший огонь из всех орудий, сопровождаемый [657] непрерывною ружейною пальбою, ручными гранатами и камнями. Чрез полчаса, неприятель был отодвинут в глубину аула, и тотчас было приступлено к устройству передовой батареи, а равно банкетов и бойниц по всему занятому нами пространству. На закате солнца, девятая рота самурцев, под командою штабс-капитана Богдановича, бывшая до сих пор в углу блокгауза, успела поджечь леса его в нескольких местах и благополучно отступила в траншеи. С наступлением сумерек, люди были распределены для ночных работ. Оборона батареи на стене и охранение всей занятой части аула были поручены мингрельского егерского полка маиору Асееву, с третьим баталионом дагестанского, первым мингрельского и двумя ротами князя Варшавского полков.

Все затихло. Шквал, пронесшийся в течение дня, не оставил по себе даже и зыби. Там и сям в палатках нашего лагеря и под открытым небом раздавались стоны или невольные возгласы раненых. На заднем плане картины — длинные ряды героев, снесенных сюда постепенно в течение дня, которые уже более не встанут ни для нового боя, ни даже для встречи утренней зари. Ряды эти и теперь еще, среди наступившей темноты, продолжали уплотняться и увеличиваться новыми трупами, выносимыми или из аула, или из палаток. Главнокомандующий, в сопровождении начальника штаба, обходил всех раненых. При приближении его, каждый силился привстать на своем жестком ложе, но в тоже время его движение предупреждала заботливая и видимо сострадательная рука. Часто та же самая рука бережно налагала серебряный крест на грудь того или другого страдальца.

Девять часов вечера. Главнокомандующему дали знать с передовых батарей и из редутов, что в ауле заметно какое-то необыкновенное движение. Он тотчас же [658] остановил обзор раненых, поспешил в траншеи, с небольшою свитою,— и в четверть часа картина переменилась: движение, хотя и не суетливое, охватило и наш лагерь. Немного спустя, в разных местах вполголоса послышалось: "готовься, ребята!" Еще чрез непродолжительное время, где-то раздался один, другой выстрел, и наконец, громко и вполне явственно пронеслась по лагерю команда: "в ружье!"

Действительно, передовыми нашими пикетами было усмотрено, что из аула выступило множество людей. Тотчас по выходе, они разделились на две партии: одна, большая, направилась в сады, а другая, меньшая, двинулась частями по дороге к оврагу. Последняя, как видно, имела целью отвлечь наше внимание от первой. Послав об этом сведение в редуты, в лагерь и лично к главнокомандующему, начальник передовой цепи капитан Войцеховский, командир роты князя Варшавского полка и части ахтынской милиции из колонны полковника князя Гагарина, сомкнул пикеты и приготовился встретить горцев в том месте, где они должны были проходить, по пути к садам, глубокий овраг, на дне которого протекала уже известная нам речка. Как только полковник Кокум и князь Орбелиани получили известие о выступлении гарнизона, первый из них в ту же минуту отправил к садам еще две роты князя Варшавского полка, а последний, с передового редута, бросился вслед неприятелю с ротою апшеронского полка; князь же Гагарин послал Войцеховскому еще одну роту. В это время, движение и у нас сделалось общим.

Из занятой нами в тот день части аула, из редутов, из садов и всеми нашими секретами был открыт беглый ружейный и орудийный огонь. В поддержку рот, отправленных полковником Кокумом и князем [659] Орбелиани, были двинуты еще две роты первого баталиона князя Варшавского полка, под командою маиора Пирогова. Передовые толпы спасавшегося бегством гарнизона прежде всего наткнулись на сомкнутые пикеты капитана Войцеховского, которые встретили их беглым ружейным огнем. Тогда они отхлынули, переменяли направление и повлекли за собою остальную массу в сады. Но тут настигли их все другие роты и дружным ударом атаковали с разных сторон. Невероятный крик салтынских защитников огласил собою воздух. Это был отчаянный взрыв последнего усилия, доказывавший полную решимость пробиться хотя бы через весь отряд. Но крик этот был тотчас же заглушен боевым возгласом наших рот, убедившим, в свою очередь, мюридов, что удобный случай для окончательного их поражения на этот раз упущен не будет. Наконец, все прикрылось общею ружейною трескотнею, которая в две минуты перешла в непрерывный гул. Тысячи огоньков мелькали по всем направлениям, так что злополучный гарнизон увидел себя в лучшей осаде, чем находился до сих пор в укреплении, растерялся и не знал, в какую сторону ему принять направление. Недоумение и колебание его продолжались недолго: так или иначе, а нужно было ломить вперед,— и вся многочисленная толпа, бросилась к речке, оставив на месте один значок и вывезенное ею из аула орудие. Прикрыв последнее взводом пехоты, князь Орбелиани и маиор Пирогов бросились на неприятеля и опрокинули его обратно на две роты капитана Войцеховского, который, встретив уже всю эту массу беглым огнем, тотчас после этого принял ее в штыки. Гарнизон был охвачен с трех сторон — и началась бойня. Защитники Салты уже не в состоянии были защищаться и гибли безнаказанно под штыками и прикладами солдат, устилая дорогу к переправе своими [660] трупами. Наконец, они прорвались к этой речке, но и тут им спасения не было: роты все следовали у них за плечами и, казалось, что если бы вода в речке была по горло, то и тогда она не остановила бы стремления преследующих. Остатки гарнизона очутились на той стороне речки и предполагали себя, наконец, вне крайней опасности. Однако, и здесь они ошиблись в расчете: роты, преследуя их неотступно, настигли их и снова громили до тех пор, пока темнота ночи скрыла последнего мюрида. Только этой темноте часть гарнизона была обязана своим спасением, иначе, будь это побоище при свете дня или месяца, ни один из горцев не принес бы Шамилю вести о безусловном на тот раз истреблении его отважных воинов. По окончании преследования и бойни, две роты князя Варшавского полка были тотчас придвинуты к северной стене аула и оставались там всю ночь. Салты оказались неожиданно в наших руках, и на этот раз, окончательное овладение ими, предполагавшееся на другой день, произошло 14-го же сентября, вечером. Таким образом, вечер стал мудренее утра.

Однако, не дешево нам обошелся этот кровавый день, заключивший собою последний акт продолжительной и многознаменательной драмы. Наши потери в день столь важного праздника, когда в лице победителей воздвигся крест над полумесяцем, были велики и важны: убито восемь обер-офицеров и среди них шесть ротных командиров, а также 238 нижних чинов; ранены: один генерал, два штаб-офицера, семнадцать обер-офицеров и 720 нижних чинов; контужено: штаб-офицеров два, обер-офицеров шестнадцать и нижних чинов 185 (приложение V). Впоследствии, немного спустя, нам стало известно, что общая потеря гарнизона в день 14-го сентября состояла из пятисот человек одними лишь [661] убитыми, а сколько было раненых, успевших все-таки спастись бегством — неизвестно.

После этого, справедливо и не грешно было всем, находившимся тогда в отряде, задаться мыслью о том, чего бы стоило нам окончательное взятие с боя укрепления Салты, если бы в этом предстояла надобность, и где, после прежних и последней потерь, мы нашли бы наименьшее, крайне нужное нам, число ротных командиров и субалтерн-офицеров.

Наступившее утро раскрыло далеко неприглядную картину по пути от речки к аулу и в самом ауле, свидетельствовавшую до мельчайших подробностей о злосчастии гарнизона вообще. По дороге к укреплению, двести неприятельских тел, с разбитыми прикладами черепами, с пронзенными насквозь грудями, устилали собою землю; кроме того, значительное количество трупов находили в течение целого дня по другую сторону и вообще, в окрестности аула. Но тут уже видимо удары этим погибшим защитникам Салты были нанесены артиллерийскими снарядами. Всякого оружия, папах, бурок и т. п. в разных направлениях было разбросано также достаточно. Аул представлял какую-то обширную, вонючую, полуобгорелую и полуразрушенную гробницу. Многие подвалы были завалены полусгнившими трупами, доказывавшими безусловную замкнутость гарнизона во время осады; и, конечно, тут были еще не все жертвы обороны, так как, нет сомнения, что часть убитых, в особенности лиц почтенных или почетных, все-таки нашла себе приют под землею — в ауле и вблизи его. Замечательнее всего то, что, во-первых, никому не пришлось видеть ни одного раненого, и, во-вторых, что ни в одно сакле, ни в одном закоулке нельзя было найти не только живности, но даже ни одной крупинки чего-либо съестного. Посуды, утвари, имущества [662] также было немного; все лучшее было увезено и унесено заранее, чтобы, в крайнем случае, не досталось гяурам, и гарнизон, сколько можно было из этого заключить, жил, как живут татары на кочевках. Только разного снаряжения и здесь нашлось достаточно, по большей части от убитых и умерших. Вообще, все говорило, что люди здесь отданы были на жертву, и приходилось только удивляться, как они столь долгое время терпеливо и покорно подчинялись своей участи, да еще и боролись с неприятелем много раз во всех отношениях сильнейшим. На одном полуразрушенном банкете было найдено еще орудие без лафета, устроенное на особом фундаменте; затем, повсюду груды камней, мусора и нечистот, зияющие отверстия полуразбитых сакль, остовы разных деревянных сооружений — и больше ничего.

Пока главнокомандующий осматривал аул, куда с рассветом были введены роты, оставленные у северной стены, в лагере готовились к церемониалу. В девять часов, князь Воронцов явился перед войсками, благодарил их, обходя ряды, со всею неподдельною искренностью за баснословное мужество и ни с чем несравнимую храбрость, ими оказанные, и, сопровождаемый продолжительным "ура”, весь сиял от радости и умиления,— чувства, которые не каждому даже из приближенных лиц удавалось когда-либо уловить на лице Михаила Семеновича. Вслед затем, была отслужена панихида по убитым и умершим, а за нею — благодарственный молебен за дарованную победу, заключившийся многолетием Императору, громом выстрелов со всех батарей, раздачею крестов нижним чинам и назначением наград офицерам.

На другом же горизонте, сколько известно частью и из официальных источников, произошло совсем иное. Шамиль, упивавшийся подвигами своих излюбленных [663] птенцов — мюридов, заключенных им на верную смерть в ауле, и время от времени, как бы втайне от себя самого, гадавший о новой для нас гергебильской катастрофе, был, как громом, поражен оставлением Салты и бегством гарнизона. В десятом часу ночи, когда происходило побоище в овраге, он не был еще уверен в совершившемся и воображал, что гарнизон произвел вылазку и дерется на смерть; но когда бой перенесся на речку — какое-то тяжелое, давящее подозрение сковало все его чувства. Через час после того, представители храброго, но злополучного гарнизона, в лице Муртузали и еще трех наибов, стояли перед ним с поникшими головами — и вся горькая для имама действительность сделалась известною во всех подробностях. Когда же, по дознанию, оказалось, что главным виновником отступления гарнизона был Муртузали, который прежде всех других подал о том мысль, то имам объявил ему смертную казнь. Но в минуту этого экстаза, неожиданно предстала пред Шамилем личность Кибит-Магомы. Вся масса упреков обрушилась на этого старшего брата Муртузали. Своего главного наиба и кадия имам обвинял в заговоре с его младшим братом, даже в измене, и угрожал ему также казнью. Кибит-Магома все это выслушал почтительно, дал возможность выбеситься вволю главе правоверных, и после нескольких слов, произнесенных со злобною ирониею, в оправдание себя и брата, поклонился, приложив правую руку ко лбу и к сердцу, и удалился.

Конечно, Шамиль не счел нужным, да, вероятно, и не счел возможным исполнить угрозу относительно казни Муртузали и Кибит-Магомы; тем не менее, он лишил наибского звания, как тех наибов, которые были в Салты, так равно и самого Кибит-Магому. Последнее обстоятельство поразило всех в высшей степени и, в [664] связи с тем моральным влиянием, которое было произведено на горцев падением Салты, «изменило отношения к Шамилю многих наибов» — так передают нам официальные сказания. Впрочем, Шамилю не было расчета ссориться с Кибит-Магомою на самом деле, и в непродолжительном времени он воспользовался первым случаем, чтобы обратить гнев на милость.

IX.

Дальнейшие замыслы Шамиля. Воззвание в казикумухцам. Нападение на наши пределы. Зимняя экспедиция в горах князя Аргутинского-Долгорукого. Заключение.

Наиважнейшая цель экспедиции достигнута. Главнокомандующий кончил свое дело и уехал. Но не кончились вообще боевые деяния года, и не думал Шамиль так легко отказаться от восстановления своего слегка пошатнувшегося в горах могущества.

С шестнадцатого числа, первым делом было — отправить в Шуру всю осадную артиллерию, четыре батарейные орудия, дивизион легкой № 1-го батареи кавказской гренадерской бригады, черводарский транспорт с частью оставшихся в экономии артиллерийских и инженерных запасов, больных и раненых дагестанского отряда. Все это было прикрыто первым и вторым баталионами дагестанского же полка. На следующий день, была отправлена в Кумух часть больных, раненых и тяжестей самурского отряда, под прикрытием четвертого баталиона того же [665] полка. Но в эти два приема еще оказалось невозможным вполне облегчить соединенный отряд, и дальнейшая отправка больных, раненых, запасов, тяжестей и парков производилась еще 20-го и 22-го сентября. Только тогда уже отряд облегчился, сделался подвижным и, если бы надобность указала, даже летучим. Некоторые части, сопровождавшие транспорты, возвратились обратно в лагерь. А пока происходило все это движение и передвижение, остававшиеся на месте войска занимались фуражировками, разрушением уцелевших частей аула, вырубкою и сожжением садов и т. д. К 24-му числу, место, где находился аул, "сравнено с землею”. Таким образом, главнейший, по своей неприступности, по сложности и механизму фортификационных построений, опорный стратегический и мюридический пункт в центре Дагестана надолго — а в бывшем виде и навсегда — прекратил свое существование.

В полночь, с 24-го на 25-е число, одна за другою, начали исчезать наши палатки; к трем часам, весь лагерь, с подвижными походными принадлежностями, был собран на вьюки, и войска немедля тихо двинулись на Цудахар (приложение VI). Когда они поднялись на высоты, явился и неприятель. Князь Аргутинский остановил мингрельский баталион и два горных орудия, и картечными выстрелами держал горцев в отдалении до тех пор, пока пропустил все войска; затем, он начал спускаться к Цудахару. Неприятель тотчас занял оставленные нами высоты и продолжал перестрелку, но следовать за отрядом не решился. За Цудахаром, войска разделились: эриванский баталион, первый, второй и третий баталионы князя Варшавского полка, четвертая рота стрелков, вся горная артиллерия и вся милиция направились на Кумух; там милиция была распущена, а баталионы, с артиллериею, заняли [666] линию от Кумуха до Кабира 17. Остальные войска, выступившие из лагеря, повернули на Акушу. На другой день от них отделилась вся легкая артиллерия, под прикрытием баталионов: мингрельского, четвертого самурского и четвертого князя Варшавского полков, и пошла по более удобной дороге на сел. Вихлю к Кураху, а прочие части продолжали следовать на Темир-Хан-Шуру. Таким образом, часть отряда была распущена и отправлена в свои штаб-квартиры, и только удержаны на месте во всей готовности войска между Кумухом и Кабиром, да и в Цудахаре, для обеспечения населения этого большого аула, оставлен второй баталион самурцев, с ротою кавказского саперного баталиона, при одном горном орудии. Это расположение наших войск было вызвано полученными князем Аргутинским сведениями о каком-то движении со стороны Шамиля. И действительно, напуганный нашею настойчивостью у Салты, и вообразив себе, что теперь русские воспользуются случаем, чтобы поправить свою неудачу у Гергебиля, имам, вскоре по взятии нами Салты, послал сильное подкрепление Гергебилю, а Даниельбека, с его партиею, отправил на Гудул-Мейдан. Когда же он убедился, что мы к Гергебилю идти не предполагаем, то вполовину успокоился, и большую часть своих полчищ постепенно распустил. Тогда и князь Аргутинский, в свою очередь, не счел нужным излишне утомлять столь значительное число войск, и так как при этом в горах наступили холода, дожди и показался снег, то он отпустил в штаб-квартиры еще некоторые части, а остальные расположил на зиму в Кумухе, Икря, Терекеме и Цудахаре; в последнем оставлен тот самурский баталион, который уже был введен туда; рота же [667] сапер отпущена. Это было, так называемое, новое расположение войск, вызванное предусмотрительностью князя Аргутинского касательно могущих выразиться в будущем целей Шамиля. Расположение это давало возможность, в случае надобности, явиться быстро на разных пунктах и поддержать покорные или преданные нам племена. Князь Воронцов придавал этой дислокации заслуженное значение, и не ошибся, потому что предусмотрительность князя Аргутинского очень скоро привела, в самое тяжелое для действий в горах время, к наилучшим для нас результатам. Но Шамиль успокоился, как мы сказали, именно только вполовину, т. е. насчет того, что собственно наши войска не будут его более тревожить. Сам же он вовсе не желал нас оставить в покое и начал с того, что велел собраться вновь партии мюридов и попробовать занять в самурском округе деревни Цохур и Джиних 18 с окрестностями. Когда же это удалось беспрепятственно, он стал все шире расправлять свои подбитые, но быстро оправившиеся, крылья: сперва разослал туда и сюда несколько хищнических партий для грабежа и разных подобных дебош, потом, назначив Хаджи-Мурата главным начальником всей кавалерии Дагестана, поручил ему произвести огромные сборы по всему пространству от андийского Койсу до Дусрарата, с намерением сделать какое-нибудь отчаянное нападение куда бы то ни было — на Кумух, на джаро-белоканский округ, или вообще, где будет удобнее, и, наконец, сам воззвал к казикумухцам в следующем моктюбе:

"От властителя правоверных Шамиля повеление казикумухцам. Кланяясь всем вам, я предваряю, что настало время, в которое вы должны чувства души вашей [668] обратить к Богу, жертвовать жизнью и восстать против врагов божьих — если веруете в Бога и Его пророка. В противном случае, оставьте край Ислама и переходите в земли неверных, ибо земной шар обширен. Знайте, что я не буду щадить кровь и состояние ваше и направлю на вас моих наибов, потому что вы — помощники, путеводители и крылья неверных, и охранители путей, и враги правоверных. Открывая вам это, предоставляю на волю каждого — быть правоверным или неверным. Да оповестит о сем сведущий несведущего"!

Центральным пунктом для новых сборов Шамиль назначил сел. Корода (близь уничтоженного нами Салты), а срок для вторжения в наши пределы — около десятого ноября, по окончании праздника мюридов — курбана. До того же времени, он предоставил свободу действий каждому наибу в отдельности и хищническим партиям, заявившим себя разными нападениями, под начальством трех отчаянных мюридов: Таслим-ага, Богарчи и Туррач-молла. Эти партии, вслед за провозглашением громоносного моктюба, попробовали было пощупать население и Казикумуха, чтобы узнать, произвел ли на них манифест желаемое действие, и направились к деревне Виттах (близь Кумуха) и в ближайшие места, но здесь были встречены вооруженною рукою и прогнаны подоспевшими куркалинцами и цудахарцами. Значит, угрозы имама Казикумуху остались пока бесследны.

Среди всех своих распоряжений, предусмотрительный Шамиль не упустил из вида и самого главного предмета — Кибит-Магомы, человека для него весьма опасного столько же своим умом, сколько и приобретенною репутациею. Он возвратил ему наибское достоинство, льстил, угождал, ласкал и вообще, всеми способами старался загладить свою горячность и причиненную им кадию обиду. [669]

Князь Аргутинский все это знал в подробности, и хотя он сильно сомневался в том, чтобы Шамиль мог предпринять в горах в зимнее время, среди обильных в ноябре месяце снегов, что-либо серьезное, однако повсюду разослал приказания войскам — быть в готовности к выступлению, куда надобность укажет, по первому удару барабанной палки. И вновь войска, едва только придя в себя после тяжелой экспедиции, зашевелились; милиции кюринская, кубинская и самурская тотчас же приготовились к движению, а ахтынская и рутульская, вследствие частных неприятельских набегов, выступили к Лучеку и Ихреку, думая там захватить на этот раз одну из мюридских партий. Но они ее уже не застали; ограбив в ихрекском ущелье деревни Арахкул и Катрух, партия эта ушла на гору Дюльты-даг. Так прошел октябрь.

Зима в горах была в полном разгаре; снег на высотах был по колено, а перевалы стали едва проходимы; морозы, в особенности по ночам и по утрам, доходили до пятнадцати градусов. Только изредка, среди дня, на склонах гор случались оттепели, но для средней температуры суток они не представляли значительного колебания. В это-то время Шамиль, как и гласили недавние сведения, действительно, собрал сильные партии горцев, преимущественно пешие, потому что конных было весьма трудно содержать в такую пору, и двинулся к Цудахару. План его был тот же, что и в 1843-м году: поднять на ноги и восстановить против нас покорное нам население Дагестана, в особенности казикумухцев, отнять у нас наиболее главные пункты. Опираясь на зимнюю пору года, на непроходимость перевалов, отсутствие топлива в горах, он был вполне уверен в успехе, так как считал движение наших войск безусловно невозможным, зная при этом хорошо, что отряды наши [670] распущены. Но мечтам имама не суждено было осуществиться, и он воочию убедился, что для кавказских войск нет преград; он убедился в том факте, которого еще не было в такой полноте, в какой он свершился в 1847-м году, и факт этот — перелет зимою целым отрядом нескольких перевалов. Правда, перелет этот дорого обошелся нашим войскам; но не случись он, мы, наверное, опять потеряли бы в Дагестане все то, что нам там принадлежало.

9-го ноября, тотчас после праздника курбана, в восемь часов вечера, на высотах против Цудахара, зарделись десятки больших и малых костров. Лазутчики дали знать, что явился Шамиль, с силами весьма солидными, и намерен произвести нападение на второй баталион самурцев, находившийся в Цудахаре, и на самое селение. Приняв тотчас все боевые предосторожности и приказав старшинам приготовить жителей к защите, командир баталиона в ту же минуту послал нарочного к князю Аргутинскому в Шуру. Одновременно с появлением главных сил неприятеля у Цудахара, отдельный отряд его вступил в вицхинский магал и потом, без выстрела, занял сел. Унчугатль, отстоящее в пятнадцати верстах от Цудахара, по направлению к Кумуху. Другие деревни магала последовали примеру Унчугатля и добровольно впустили к себе мюридов. Управляющий казикумухским ханством, гвардии ротмистр Агалар-бек, в свою очередь, 10-го ноября дал знать об этом командующему войсками. Князь Аргутинский поспешил в сел. Оглы, оставаясь пока в неизвестности, что именно предпримет Шамиль. Тем не менее, с нашей стороны были сделаны следующие распоряжения: приказано было тотчас выступить в сел. Лаваши и прибыть туда к 14-му числу, находившимся в северном Дагестане: четвертому и трем ротам третьего баталиона [671] апшеронского полка, первому и второму баталионам дагестанского полка, шести орудиям горной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады. Из войск южного Дагестана, к тому же числу, велено поспешить в Лаваши: третьему и четвертому баталионам самурского полка, первому баталиону мингрельского полка и трем стрелковым ротам, с двумя горными орудиями; сверх того, к сел. Кумуху направлены: первый, второй и четвертый баталионы князя Варшавского полка и четыре горных орудия. Относительно сбора милиции также разосланы были летучки во все стороны.

Войска встряхнулись — и пошли. Началась зимняя экспедиция в горах, составлявшая исключение из общего правила.

Как до сих пор князь Аргутинский был не вполне уверен в том, чтобы Шамиль мог предпринять зимою что либо серьезное в горах, так теперь Шамиль, которому, конечно, сообщено было о движении войск, в свою очередь, весьма сомневался в возможности наступления нашего отряда. Он начал сосредоточивать партии еще и в третьем пункте — на границе шамхальских владений. Для охранения края, был тотчас выдвинут в сел. Гюлли первый баталион самурского полка, причем, в шамхальских владениях составился, таким образом, подвижной резерв из трех баталионов пехоты, при двух горных орудиях. Начальство над этим отрядом вверено было командиру дагестанского полка полковнику Евдокимову.

Когда же, спустя немного дней по занятии вицхинского и унчугатльского магалов, выяснилось окончательно, что Шамиль намерен взять Цудахар, князь Аргутинский поспешил изменить первоначальное расположение войск. Он двинул на помощь к Цудахару из сел. Оглы на Лаваши и к селению Акуше баталионы, поднятые из северного Дагестана, и предписал остальным, а именно: третьему и [672] четвертому баталионам самурского полка, первому мингрельскому баталиону, одной роте кавказского стрелкового и двум горным орудиям — ускорить движение прямо в селение Акушу ближайшею дорогою. И с этой минуты началось знаменитое наступление.

Тем временем, Шамиль подступил к Цудахару и обложил его двумя тысячами пехоты и шестьюстами всадников. Цудахарцы попробовали, при содействии самурского баталиона, отстаивать нижние сакли своего селения, но скоро должны были уступить численному превосходству неприятеля и углубились внутрь аула, где оборона представлялась более устойчивою и надежною. Заняв нижние сакли, Шамиль осадил селение со всех сторон и повел атаку. Цудахарцы отстреливались уже несколько часов: положение их становилось затруднительным. Многие из них уже подумывали о том, что и здесь придется уступить силе. Но вдруг, в эту самую критическую минуту, они увидели, что сквозь неприятельские ряды мчится к селению какой-то всадник, плотно окутанный башлыком и буркою. Партии Шамиля с недоумением смотрели на это неожиданное явление, и прежде, чем они спохватились, всадник был уже в глубине селения. Это был нарочный князя Аргутинского, с письмом от него, который известил цудахарских старшин, что русские поспешают к ним на выручку. Как молния, облетело это радостное известие осажденных, и в ту же минуту стало известно и в неприятельских рядах. Тут, наконец, Шамиль вполне уверился, что ни снега, ни морозы не удержали движения Аргутинского. Цудахарцы же, ободренные этим счастливым известием, произвели дружную вылазку и, в свою очередь, атаковали шамильцев. Не столько, быть может, в силу этой схватки, сколько из опасения быть застигнутыми здесь нашими войсками, горцы, после получасовой перестрелки, потеряв [673] десять человек убитыми, поспешили отступить в вицхинский магал и частью по дороге к бывшему селению Салты.

Между тем, баталионы наши, превозмогая все изумительные затруднения, не имея возможности отогреть у огня свои окоченевшие члены, быстро двигались по назначению, время от времени окунаясь в глубоком снегу, и к шестнадцатому ноября сосредоточились в сел. Акуше и составили действующий отряд. Теперь, князь Аргутинский только ожидал прибытия в Кумух баталионов князя Варшавского полка, для того, чтобы одновременно, с двух сторон, атаковать неприятеля, утвердившегося в вицхинском и унчугатльском магалах.

Лишь только передовые войска явились в Акушу, жители всех деревень, лежащих на правом берегу казикумухского Койсу и входивших в район занятых мюридами магалов, тотчас прислали депутации с изъявлением покорности, оправдывая допущение горцев в магалы столько же невозможностью самостоятельно защитить себя, сколько и безнадежностью в поддержке их русскими в это время года. По сведениям, ими доставленным и по показанию лазутчиков, мюриды утвердились в трех пунктах: в селениях Унчугатле, Гамаши (Гамашлю) и Варайлю.

Наконец, к двадцатому ноября, первый, третий и четвертый баталионы князя Варшавского полка явились в Кумух. Командующий войсками дал им следующий день для отдыха, и 22-го числа, двинулся двумя колоннами, из Кумуха и Цудахара, в вицхинский магал. Первая колонна, под начальством мингрельского полка подполковника Асеева, выступила в следующем порядке: казикумухские пешая и конная милиции, под командою ротмистра Агалар-бека, второй баталион князя Варшавского полка с двумя орудиями горной № 5-го батареи 21-й артиллерийской [674] бригады, взвод крепостных ружей князя Варшавского полка и ракетная команда, первый баталион князя Варшавского полка, два орудия горной № 1-го батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады, кюринские и кубинские военные нукера и, наконец, четвертый баталион князя Варшавского полка, с тяжестями. Вторая колонна из Цудахара выступила тремя эшелонами: первый, под начальством командира апшеронского полка полковника князя Орбелиани, в составе милиций — сюргинской, акушинской, цудахарской, мехтулинской, кайтагской и аварской, четвертого баталиона апшеронского, второго баталиона дагестанского полков, крепостных ружей, ракетной команды и четырех орудий горной № 4-го батареи; второй эшелон, под начальством командира самурского полка генерал-маиора Штемпеля, в составе третьей роты кавказского стрелкового баталиона, третьего и четвертого баталионов самурского полка и между ними взвода горной № 4-го батареи; третий эшелон, под начальством командира князя Варшавского полка полковника Манюкина, в составе первого баталиона мингрельского полка, первого баталиона дагестанского полка, двух горных орудий батарейной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады, дивизиона драгун наследного принца Виртембергского полка.

Открывавший движение первой колонны (кумухской) ротмистр Агалар-бек, быстро занял с. Канарлю (на север от Кумуха и южнее Варайлю) только что оставленное, при его приближении, неприятельским наблюдательным пикетом, и затем, подвигаясь вперед, открыл, что Варайлю, лежавшее на пути следования колонны, занято конною партиею в триста-четыреста человек. Об этом он дал знать сейчас же подполковнику Асееву, который стянул два первые баталиона правее сел. Канарлю и двинул их на сел. Варайлю, предшествуемый [675] милициею Агалар-бека. Неприятель, завидев приближение наших войск, очистил деревню и стал отступать к Турчидагу, на сел. Меге (Мегеу, Могеб); Агалар-бек его преследовал по пятам. Попробовав отстреливаться и видя, что это не устрашает милиционеров, мюриды приударили своих коней и, рассыпавшись, насколько позволяла местность, обратились в решительное бегство, оставив у нас в руках двух пленных, несколько человек убитых и раненых.

С этой минуты, свободный путь к сел. Гамаши был открыт. Заняв, в одиннадцать часов утра, господствующий пункт над Варайлю, авангард ожидал прибытия остальных частей колонны. Когда же все части стянулись, ротмистр Агалар-бек получил приказание: двинуться немедленно на Гамаши, захватить этот пункт, если окажется возможным, а если нет — стать левее, отрезав, таким образом горцам дорогу на Бегеклю, и ожидать там прибытия пехоты. Движение Агалар-бека не скрылось от неприятеля, только что вытесненного из Варайлю. Заметив его, он быстро поднялся на Турчидаг и со скал его открыл сильный огонь по проходившей мимо колонне. Но несколько десятков выстрелов из крепостных ружей оборвали его боевые страсти: он оставил скалы, укрылся от дальнейших наших выстрелов и остался в выжидательном положении. С приближением же Агалар-бека к сел. Гамаши, мюриды, там находившиеся, бежали в Унчугатль, и Гамаши были заняты нами без выстрела.

Туда же направлялись и главные силы из Цудахара, но лишь другою дорогою — на Бегеклю. Когда командующий войсками, с головным эшелоном, прибыл в Гамаши, последнее было уже в наших руках. Отсюда без труда можно было видеть не только Унчугатль, но и всю [676] внутренность его. В непродолжительное время со дня занятия его мюридами, он был укреплен довольно сильно: в середине его было весьма изрядное количество завалов и разных баррикад, а на высотах, командующих над аулом, красовались два редута. Все это привело князя Аргутинского к заключению, что в Унчугатле сосредоточены главные силы неприятеля. Для атаки его, наших наличных средств было недостаточно, поэтому, решено было выждать прибытия остальных войск и с рассветом приступить к штурму. К этому побуждала еще и необходимость дать отдых людям, утомленным тяжелым переходом, не видевшим от Акуши ни одного полена дров. Для отдыха, войска были расположены в ближайших к Унчугатлю деревнях: Курхалю, Бегеклю и Гамаши. Между прочим, думая весьма основательно, что мюриды постараются ночью бежать из Унчугатля, князь Аргутинский приказал Агалар-беку зорко следить за этим и, в случае действительного отступления неприятеля, настойчиво преследовать его, а подполковнику Асееву велел поддержать тогда Агалар-бека пехотою.

Что предвидел командующий войсками, то и случилось: едва только все в окрестности успокоилось, и звездная морозная ночь вступила в свои права, с передовых пикетов дали знать Агалар-беку, что из Унчугатля мюриды уходят. Подняв на ноги свою милицию, Агалар-бек пустился преследовать бегущих; но тропинки, избранные ими, были вполне непроходимы, так что одна крайность могла заставить — и то, конечно, людей бегущих от смерти — избрать их для своего спасения. Преследование скоро было приостановлено. 23-го ноября, с рассветом, неприятельские толпы, сосредоточившись на Турчидаге, спустились оттуда, переправились через Кара-Койсу и будто совсем исчезли, но на другой же день оказалось, что не совсем. [677] Среди их поспешного бегства, от них успели счастливо улизнуть все аманаты и их семейства, взятые из разных деревень вицхинского магала, в обеспечение покорности последнего, и благополучно возвратились в свои родные места. Унчугатль в тот же день наполнился бежавшими от мюридов жителями.

Очистив, таким образом, совершенно два занятые шамильскими партиями магала, князь Аргутинский весьма беспокоился о том, чтобы имам, пользуясь отсутствием войск наших в северном Дагестане, не кинулся бы на шамхальские владения; поэтому, для обеспечения сих последних, он в тот же день, 23-го числа, отправил туда четвертый баталион апшеронского и первый дагестанского полков, с крепостными ружьями, четыре орудия горной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады, ракетную команду, дивизион драгун и мехтулинскую милицию, а сам остался пока в вицхинском магале для водворения порядка, наказания виновных и прочих подобных распоряжений. Но не успел он еще приступить ко всему этому, как вечером того же дня получил достоверные сведения о настоящем местонахождении прогнанных им из магалов партий: оказалось, что они далеко не ушли и остановились тут же, по соседству, в мукархском магале — правда, остановились не все, но в значительном числе. Чтобы выжить их и оттуда, отнять возможность, по крайней мере на зиму, вить себе гнезда среди покорных нам аулов, а главное — доказать еще раз им и самому Шамилю, что никакие морозы, вьюги, метели и все прочие местные беды не удержат нас, если окажется нужным, от движения внутрь Дагестана, командующий войсками сейчас же сделал распоряжение о выступлении, и на другой день, 25-го ноября, к двум часам пополудни, явился у Мукархлю, с колонною в следующем составе: первый, [678] второй и четвертый баталионы князя Варшавского и второй баталион дагестанского полков, третья стрелковая рота, шесть горных орудий, шестнадцать крепостных ружей, ракетная команда и милиции — казикумухская, кубинская, кюринская и часть аварской. В сел. Канарлю, на главном сообщении отряда с Кумухом, оставлены были: две роты второго баталиона, третий и четвертый баталионы самурского, две роты третьего баталиона апшеронского полков, два горных орудия, десять крепостных ружей, милиции — кайтагская и часть аварской.

Заняв пехотою высоты над Мукархлю и горной дорогой, ведущей к Согратлю, командующий войсками приказал открыть огонь по аулу из орудий и крепостных ружей и зажечь ракетами стога сена, сложенные внутри. Обстреляв деревню, он пустил в атаку пешую и конную милицию на мукархские хутора, лежавшие позади двух смежных деревень — Мукархлю и Ури (Урилю) чтобы не допустить мюридов, спешивших на помощь к обложенным нами селениям. Атака милиции была отважна, стремительна, но в результате не принесла нам никаких выгод, потому что неприятель заключил себя в прочные, весьма удобные для защиты сакли, требовавшие артиллерийского огня. Милиция отступила, тем более, что ее, в свою очередь, атаковала партия мюридов, частями спустившаяся с гор, при содействии пеших и конных жителей соседних деревень. Тогда, следовавший за милицией и назначенный заранее в поддержку ей второй баталион дагестанского полка принял на себя удар неприятеля, осыпал его беглым ружейным огнем и тотчас же взял в штыки. Картина переменилась: горцы показали тыл и бросились спасаться в те же сакли, где уже сидели их товарищи. Оттуда они открыли густой ружейный огонь и поддерживали его почти до самого вечера. Командующий войсками не счел нужным [679] приступить к открытому штурму сакль, как потому, что было уже поздно, так и потому, что был уверен в очищении к утру неприятелем его позиции и без всякого с нашей стороны давления. Расположив войска на окрестных скатах, командующих аулом, он здесь и заночевал.

День этот, однако, принес нам потерю, которой мы, признаться, не ожидали. У нас убито шесть милиционеров. Потеря неприятеля нам в точности была неизвестна, но, сколько можно было судить по ходу наших двух атак — милиционной и второго баталиона дагестанцев, равно по действию наших крепостных ружей, она должна бы быть если не значительнее, то и не менее нашей. Эта потеря, в связи с удивлением, которое охватило мюридов утром 26-го числа, когда они увидели нас у себя настороже — тогда как были вполне уверены, что снег и мороз заставят нас уйти — а также опасение решительного штурма (потому что недаром же обрекли себя русские стуже и невзгоде в течение такой длинной зимней ночи) заставили неприятеля очистить все сакли. Таким образом, ожидания князя Аргутинского оправдались вполне, и 26-го числа, рано утром, он без выстрела ввел войска в Мукархлю и Ури.

В этих местах, в противоположность вицхинскому и унчугатльскому магалам, все жители были на стороне неприятеля, так что, в сущности, говоря, мы пришли сюда выручать наших же врагов. Оттого-то и мюриды дрались с такою самонадеянностью и не так легко уступили нам занятые ими пункты, как в Гамаши и Унчугатле. Когда же и они, и жители мукархского магала убедились, что войска наши пришли сюда вовсе не для того, чтобы их пугать, а с решительною целью очистить этот район от мюридов и вообще, сподвижников Шамиля, восстановить [680] здесь русскую власть и покорность ей, то они, не ожидая дальнейшей расправы, и в то же время избегая этой власти и подчиненности, сами стали добровольно и поспешно выбираться из своих жилищ, увозили имущество, жгли все излишнее и всякие запасы и уходили внутрь гор. Командующему войсками оставалось лишь пожалеть об этом фанатическом заблуждении, так как бить их было бы странно в те минуты, когда они сами себя ни за что так жестоко наказывали. И, частью под влиянием этого великодушия, а частью вследствие утомления войск, из воспоминания к прежним, оказанным нам, заслугам жителей, и затем, в виду их будущего отрезвления и надобности в них для нас — в чем князь Аргутинский был вполне уверен — все эти фанатики оставлены были в покое, им дозволено было дурачиться сколько угодно, и никто не препятствовал их самобичеванию, а лишь терпеливо все выжидали, скоро ли эго кончится. В тот же день, вся эта сорная трава очистила поле и перешла в Согратль и в большую деревню Бухты (Бухтылю). И на здоровье: с глаз долой — и вон из сердца! Уж именно, тут, как нельзя удачнее, сказалась на деле поговорка о рабе, которая сама себя бьет за то, что нечисто жнет.

Убедившись, что на этом пункте мюридам Шамиля не предстоит более ни дела, ни надобности, командующий войсками, 27-го числа, отступил к Кумуху и расположил войска в ближайших к нему аулах: Хитилю, Буртнилю, Канарлю и Варайлю, ожидая от лазутчиков, посланных им в разные стороны, решительных сведений о намерениях, положении и дальнейшем направлении неприятельских партий. Лазутчики доставили ему эти сведения на другой же день. По ним оказывалось, что неприятель, не видя возможности привести в исполнение первоначальное намерение своего имама об общем народном возбуждении и о [681] прочном занятии интересных для него, покорных нам, районов, махнул на все рукою, предпочел дымную саклю всем зимним боевым невзгодам в горах и благоразумно разошелся по домам — тем более, что холода стали уж действительно не в мочь.

Дагестан избегнул угрожавшего ему кризиса, и спокойствие, наконец, в нем водворилось.

20-го ноября, славные наши войска отступили. Часть направлена прямо в Темир-Хан-Шуру, а именно: второй баталион дагестанского, две роты третьего баталиона апшеронского полков, два орудия горной № 4-го батареи и аварская милиция, а остальные баталионы на короткое время заняли деревни: Шоукра (Шаукралю), Арчу (Арчутлю), Хану (Ханилю или Канилю), Акар (Акарлю) и Унчугатль, лежавшие по пути следования их в штаб-квартиры. Предосторожность эта пока была необходима. Там они простояли всего лишь несколько дней, до полного разгара суровой горной зимы, когда для горцев не представлялось уже решительно никакой возможности к самому незначительному движению. Командующий войсками отправился также на несколько дней в Кумух, чтобы привести в порядок этот угол края, значительно пострадавший от вторжения горцев, и затем, до новых тревог и славных своих подвигов будущего года, в первых числах декабря возвратился в Шуру.

Те, которые пережили в минувшую кампанию соганлугскую зимнюю стоянку и переход через Балканы, могут в своем воображении живо дорисовать картину зимнего похода в 1847-м году, во многом недостаточно нами освещенную. Много, очень много сходства имеют между собою эти события, напоминающие нам третье такое же — швейцарский поход Суворова. Впрочем, есть и разница между балканским переходом, зимними движениями у [682] Эрзерума и походом князя Аргутинского. Она состоит в том, что, не взирая на все ужасы зимней дагестанской экспедиции 1847-го года, общее состояние закаленных в боях и невзгодах кавказских войск, в конце концов, оказалось весьма удовлетворительным: замерзших вовсе не было, а больных и с отмороженными членами — весьма мало, по крайней мере по официальным сведениям. Им можно верить вполне, так как железные и мужественные кавказцы, конечно, придавали слабое значение таким вещам, как отмороженный нос или палец, и в этом случае просто стыдились сказываться заболевшими. Оттого-то и сложилось у прежнего старого кавказского солдата столь лаконическое, но многозначащее выражение: "некуда податься", т. е. другими словами, трудно-ли, тяжело-ли, а терпи, пей чашу до дна, потому что другого исхода нет.

Н. А. Волконский


Комментарии

16. Приказ по отд. кавк. корпусу 23-го сентября 1847 г.

17. Магал кабирский — в самурском округе.

18. Магал джинихский — в верхнем течении Самура, между гг. Гудур-даг и Катрух, в наибстве ихрекском.

Текст воспроизведен по изданию: Трехлетие в Дагестане. 1847-й год // Кавказский сборник, Том 6. 1882

© текст - Волконский Н. А. 1882
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Валерий. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1882