ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ТРЕХЛЕТИЕ В ДАГЕСТАНЕ

1847-Й ГОД.

III.

Артиллерийская подготовка и диспозиция для штурма. Два штурма: отбитие их и наше совершенное поражение. Состояние соединенного отряда. Ночное нападение. Состязание 5-го июня и опять две ночные атаки горцев. Перестрелка 6-го июня и ночная вылазка гарнизона. Горцы и обстоятельства вынуждают нас снять осаду и отступить. Сильный бой и славное отражение неприятеля. Некоторые распоряжения для осады Салты. Возвращение отрядов в Ходжал-Махи и на Турчидаг. Приостановка наших военных действий. Распущение неприятельских скопищ. Открытие нами по пути близь селения Улучура богатых залежей каменного угля.

И так, штурм Гергебиля на четвертое июня был решен. Артиллерийская подготовка, последствия которой нам уже известны, состояла в том, что в продолжении второго и третьего чисел и в течении утра четвертого числа было брошено 229-ть двухпудовых бомб, 615-ть четвертьпудовых гранат, 230-ть двенадцатифунтовых и 340 шестифунтовых ядер; всего, 1,423 снаряда.

По диспозиции на четвертое июня, для атаки укрепления [530] назначены были две колонны: одна демонстративная, с западной стороны, собственно для отвлечения туда части гарнизона, другая — штурмовая. Первую составляли: шесть рот дагестанского полка, одно горное орудие, крепостные ружья, дивизион драгун и вся конная и пешая милиции дагестанского отряда, под командою командира дагестанского полка полковника Евдокимова; вторую — один баталион апшеронского и один князя Варшавского полков, команда охотников с лестницами и саперы с шанцевым инструментом, под командою командира апшеронского полка полковника князя Орбелиани. Резервы составляли четвертый баталион князя Варшавского и второй баталион самурского полков. Общее начальствование над этими двумя колоннами было вверено генерал-маиору князю Кудашеву. Самурский отряд, в полном своем составе, оставался в распоряжении генерал-лейтенанта князя Аргутинского, с тем, чтобы следить за неприятелем, расположенным на высотах вокруг укрепления, и отразить его в то время, если бы в продолжение нашей атаки он решился сделать нападение на какой-либо пункт или подать помощь гарнизону. Охотники должны были следовать впереди; за ними, прямо на брешь — штурмовая колонна, а демонстративная — в обход укрепления.

Последняя колонна выступила с места прежде других частей войск, именно в шесть часов утра, и, пройдя чрез гергебильские сады, заняла все прилегающие к аулу террасы. Кавалерия была поставлена на открытом месте позади ее, для наблюдения за дорогами из Кикуны и Мокох. Артиллерия громила укрепление. Лишь только демонстративная колонна заняла свои места, орудийная пальба была усилена до пределов крайней возможности: только пыль столбом взлетала кверху от гергебильской стены и из середины колючек. С верков пока не раздавалось [531] ни одного выстрела; только в те минуты, когда, по случаю заряжения орудий, грохот пальбы на мгновение прекращался, слышно было из-за стены, словно из под земли, протяжное и унылое надгробное пение мюридов. Войска стояли под ружьем веселые, бодрые, одушевленные.

В девять часов взвилась ракета — и в штурмовой колонне повсюду зарокотали барабаны, заиграли рожки. Охотники бросились вперед; вскоре, прикрытые дымом артиллерийского огня и разными естественными препятствиями, они скрылись с глаз. Затем, в ротных колоннах повзводно, вскинув ружья на плечо, двинулись апшеронцы, а за ними и фельдмаршальцы. Едва только перешли они половину пути, и артиллерия приостановила канонаду, как со стены, из-за колючек, загремела бешеная ружейная пальба из нескольких сот винтовок. Тут, с первого же раза, князь Воронцов убедился, что горцев не так мало, как он думал, и что если они до сих пор вели себя более или менее скромно и тихо, то это еще не доказывало, чтобы они нас испугались или бы не хотели драться. Впереди колонны, согласно исстари заведенному порядку, шли офицеры. Роты прибавили шаг и, с своей стороны, открыли стрельбу — но, конечно, относительно безвредную, потому что в то время, как у нас валились уже десятки — на стене не было видно ни одной неприятельской папахи, ни одной бритой головы.

С западной стороны периодически гремело наше единственное орудие; ему отвечал горский фальконет, и вся эта ничтожная канонада скрывалась в грохоте ружейных выстрелов обоих лагерей. Демонстративная колонна видимо попала сразу в цель, потому что отвлекла на себя значительное число горцев — что можно было судить по их ружейному огню. Но помогло ли это хоть сколько-нибудь штурмовой колонне? [532]

Под сильным свинцовым дождем, роты, наконец, добежали до бреши. Грянуло общее “ура!” — и первые смельчаки легли у подножия стены, пораженные из бреши десятками нуль.

— Вперед! раздался голос командира первого баталиона апшеронского полка маиора Евдокимова.

И желая показать пример, как идут вперед, он кинулся на брешь. Несколько пуль в упор сбросило его вниз. Град камней по всем направлениям сыпался со стены, жестоко поражая наших героев в головы. Но это их не остановило: уже озлобленные более, чем одушевленные, они сбились в кучу у самой бреши, опережая друг друга, протискиваясь сквозь передних, подсаживая товарищей руками и прикладами. Через труп маиора Евдокимова перешагнул командир первой гренадерской роты капитан Винников и, окрестя голову, полез на брешь. Он уже стоял над нею, выпрямившись во весь рост, прикрытый десятками двумя наших ружей, пули которых расчищали ему дорогу; он был из первых, который готовился перешагнуть на ту сторону, но, пораженный двумя пулями, в руку и в ногу, пал на бреши. В тоже мгновение, командир первой мушкетерской роты, капитан Щодро, спешивший занять его место, был огорошен сверху тяжелым камнем в грудь. Но тут уже, около двадцати пяти храбрецов овладели, наконец, брешью; во главе их находился датской службы капитан Дюпля, который был счастливее своих предшественников. Этого первого шага было достаточно, чтобы брешь осталась за нами.

Быстро врывались в укрепление десятки и сотни наших воинов — и тут же частью падали под шашками и кинжалами освирепевших горцев, частью штыками пролагали себе дорогу, пробиваясь вперед, к центру аула. [533] Уже не более полуторы или двух рот оставалось по сю сторону укрепления; остальные были внутри. По ожесточенной пальбе, по возносившемуся тучами кверху дыму, по неумолкаемым возгласам со стороны горцев, по не прерывавшемуся нашему “ура”, наконец, по десяткам убитых и раненых, выносимых изнутри, среди которых было уже достаточное число офицеров, князь Воронцов увидел, что дело приняло весьма серьезные и опасные для нас размеры — и двинул резерв. Впереди пошел второй баталион самурцев, за ним — четвертый баталион фельдмаршальцев.

Но что именно происходило в самом ауле, того князь Воронцов не видел. Каждый закрытый угол сакли, каждый завал, которых было так много, каждая баррикада гремели десятками пуль, блестели на солнце кучею кинжалов и шашек. Горцы дрались до самозабвения; ни один шаг не доставался нам даром; войска разбросались по разным пунктам укрепления. Неприятель, то там, то сям очищал баррикады и укрывался все выше и выше. Увлеченные этим отступлением, наши герои бросались за ним по крышам нижних сакль — и вдруг, о ужас! исчезали где-то безвозвратно. В первые минуты никто не мог понять, что бы это значило, тем более, что пороховой дым и увлечение мешали глазам, рассудку и сознанию вступить в свои права; но, спустя недолго, солдаты сообразили, что под ногами у них целый ряд капканов — и дрогнули.

В это самое время, на северной стороне укрепления показались наши охотники. Впоследствии уже обнаружилось, что они сбились с дороги, не попали на брешь и очутились совсем в противоположном углу. Взобравшись быстро по лестницам, более пятнадцати человек спрыгнули внутрь укрепления — и тут же исчезли под землею в [534] обширной волчьей яме. Дикий хохот сотни татарских голосов раздался сверху, сопровождаемый отчаянною бранью и перекатным ружейным огнем. Наши роты начали пятиться, сзывать одна другую рожками, группироваться и быстро отступать к выходу.

Горцы ободрились. С последнею решимостью кинулись они вперед. Опять засверкали штыки и кинжалы. Толпы неприятеля не допускали нас подбирать наших раненых и убитых. Лишь кое-как, с большим трудом, успевали солдаты помогать выбираться своим раненым офицерам. Отбиваясь на штыках, роты отступали шаг за шагом, напутствуемые ружейным огнем, теснимые со всех сторон многочисленным неприятелем, который повсюду вырастал, как из земли. Наконец, вырвались за стену. Здесь опять посыпался град камней и затем, целые нити пуль. Кое-как вышли из сферы огня, остановились и начали приходить в порядок. Закопченные от дыма, окровавленные, солдаты утирали ладонями градом катившийся с лица пот.

А между тем, издали доносились возгласы и вопли наших раненых, взывавших о помощи. Негодование, озлобление, ожесточение переполнило все сердца. Все просились еще раз вперед, еще раз на приступ; солдаты умоляли своих офицеров, офицеры настаивали у своих командиров. Опять загремели барабаны, заголосили рожки, и штурмовая колонна во второй раз бегом пустилась к роковой стене. Офицеры, как и прежде, старались не допустить впереди себя ни одного рядового.

Это была минута из тех, которые даже и в кавказской войне повторялись не очень часто. На усиление резервов был вытребован из колонны полковника Евдокимова четвертый баталион самурского полка. Пока колонна стремилась к своей цели, толпы неприятеля, со своей [535] стороны, наступали на высоты, где был бивак нашей милиции, находившейся в настоящую минуту в демонстративной колонне, и видимо намеревались овладеть этою позициею. Теперь уже горцы, ободренные данным нам отпором, заняли не только вершины стены, но и ложементы впереди ее, осыпая беспощадно наступавшие войска сотнями пуль. По мере их приближения, видя, что они несутся с отчаянною решимостью, горцы быстро очищали ложементы и частью скрывались в укреплении, а частью рассеивались в стороны. И снова, устилая дорогу убитыми и ранеными, при общем восторженном “ура,” роты ворвались в Гергебиль. Но опять повторилась все та же история — даже в более широких размерах и в более кровавом виде.

Закаленные в боях войска, не привыкшие отступать, и притом до крайности ожесточенные первою неудачею и такою небывалою стойкостью неприятеля, ломили вперед, ничего не разбирая и не догадываясь, что горцы их преднамеренно увлекали все вперед, чтобы навести на какую-нибудь ловушку или поставить под перекрестный или фланговый огонь своих выстрелов. Уже груды наших тел лежали в разных направлениях аула; уже не один десяток провалился в преисподнюю на кинжалы озлобленных и торжествующих мюридов, но роты все лезли вперед. Главное несчастье состояло в том, что никак невозможно было охватить неприятеля, который постоянно имел пред нами господствующее положение, и что приходилось действовать одиночными выстрелами вверх и в одиночку расчищать себе дорогу штыками, тогда как враги поражали то там, то сям сосредоточенным огнем, из закрытий, недоступных для наших пуль, и притом выстрелами с террас, разом из нескольких рядов. А до высшей точки укрепления, до названной нами выше цитадели, было еще не близко. [536]

Наконец, у нас оказался видимый недостаток офицеров — и это было важным обстоятельством, потому что, несмотря на беззаветную отвагу и мужество солдат, некому было руководить их действиями и направлять эти действия к той или другой цели. Кроме того, беспрестанные баррикады и завалы, отделявшие одну террасу от другой, требовали больших усилий, чтобы взбираться на них ежеминутно; а сил уже не хватало, потому что двойной штурм истощил их. В заключение всего, у нас было непомерно много убитых и раненых, а выносивших их из укрепления живых и здоровых еще более. По нашему огню и по слабому “ура” все, до последнего солдата, начали убеждаться, что наша числительность низошла до минимума, и хотя резервы также вступили в действие, но перевес все-таки был на стороне неприятеля. Оставалось одно — скорее убирать убитых и раненых и скорее убираться самим. Так и сделали: начали отступать, захватывая по пути валявшихся собратий. Отсутствие командования и еще большее одушевление неприятеля привели к тому, что отступление, само по себе твердое и геройское, являлось уже беспорядочным.

Наконец, подошел и последний резерв — четвертый самурский баталион, но уже не с целью наступления, а из необходимости прикрыть отступление и усилить наш огонь, потому что у штурмующих не было более патронов. Из первого баталиона апшеронцев не видно было почти ни одного солдата; только кое-где, если удавалось присмотреться, мелькал мундир этого геройского и славного полка. Сколько именно наших тел было оставлено в ауле и внутри роковых сакль — никто не считал,— да и возможно ли было это сделать! Все они, конечно, остались там навсегда.

Клочки штурмовой колонны выбрались вторично за стену; лучше сказать — были вытеснены, выбиты. Отступая [537] здесь врассыпную, даже в беспорядке, они укрылись резервами — четвертым баталионом фельдмаршальцев и вторым баталионом самурцев, которые приняли на себя натиск неприятеля, поддержанные с высот на флангах четвертым баталионом самурцев. Неприятель не останавливался и теснил наш резерв до тех пор, пока попал под картечные выстрелы наших орудий, которые сперва хватили его во фланг, а потом, когда отступавшая пехота очистила им место, с фронта и наконец, при обратном его движении в укрепление, и в тыл.

Мы потерпели полную неудачу. Поражение наше было всесовершенное, и потеря наша была сравнительно громадная, вполне неожиданная и неслыханная: убито офицеров пять, умерло от ран три, ранено двадцать восемь; всего, тридцать шесть человек, т. е. штурмовая колонна, в составе двух баталионов, лишилась почти всех своих офицеров (приложение I). Нижних чинов: убито — унтер-офицеров двенадцать и рядовых сто пять; ранено и контужено — унтер-офицеров пятьдесят семь и рядовых четыреста семь; всего, выбыло из строя нижних чинов пятьсот восемьдесят один. Из этого последнего числа, на первый баталион апшеронского полка пришлось 249 человек и на третий баталион князя Варшавского полка 146 человек. Таким образом, из двух баталионов штурмовой колонны выбыл почти целый баталион по существовавшему тогда обыкновенно в кавказских полках составу, вступавшему везде и всегда в бой с неприятелем; если же взять во внимание, что большая часть остальных людей штурмовой колонны должна была вынести на своих плечах из укрепления сколь возможно более убитых и раненых своих товарищей, то окажется, что на исходе второго штурма уже некому было драться с неприятелем внутри укрепления из числа людей штурмовой колонны, и [538] что участие в бою ограничилось только вторым самурским и четвертым фельдмаршальским баталионом, которые собственно приняли на себя остатки сражения и отступления.

Крайняя несоразмерность потери наших офицеров с потерею нижних чинов (один на шестнадцать) показывает всю жестокость боя и все геройство, с которым дрались офицеры. При таких молодцах, нельзя было не быть молодцом и нашему старому кавказскому солдату. Наша штурмовая колонна под Гергебилем имеет полное право заявить всему свету, что она дралась до последнего издыхания, до последнего человека,— и будь в составе ее еще хоть немного живых людей, остававшихся к концу боя внутри укрепления, то, нет сомнения, она бы дралась еще.

И так, со стороны атакующих баталионов сделано было все, чего даже и нельзя, и не следовало было сделать: не следовало предпринимать вторую бесполезную атаку, так как первая показала невозможность взять укрепление открытою силою при тех средствах и распоряжениях, которые были у нас и ей предшествовали. Средства были ничтожны, подготовка к штурму еще ничтожнее, а распоряжения, затем, говорят сами за себя. Не будучи точно знакомы с положением и средствами обороняющегося, запасшись весьма малым количеством артиллерийских снарядов, израсходовав их чуть не полностью в течении двух суток и достигнув того, что пробили одну брешь в стене, мы сделали под Гергебилем весьма необдуманный шаг, решась атаковать укрепление.

Как ни тяжелы были наши периодические, через каждый год, неудачи (1843-го, 1845-го, 1847-го годов), но делать нечего — нужно было терпеть: нет розы без шипов. [539]

С прекращением штурма, была отозвана и демонстративная колонна.

Неприятель, уже занявший частью своих партий оставленную на время боя позицию нашей милиции, был сбит ею с высот. Она утвердилась на прежнем своем месте. В течении всего остального дня, горцы не переставали стрелять из орудия по лагерю самурского отряда. Что касается до нас, то мы лишь изредка отвечали им, потому что и надобности более не было перестреливаться с ними, да и некогда было: мы были заняты своими убитыми и ранеными, воздавая первым из них последний долг.

Настроение войск не было совсем дурное: что ж, они добросовестно исполнили священный свой долг и даже превзошли себя! Правда, повсюду было тихо, лица были вытянутые, не одна слеза пролита за упокой товарищей, но деморализующего ничего не было. Что же касается до настроения и расположения духа князя Воронцова, то оно было скрыто под непроницаемым, мертвенным спокойствием.

Войска предполагали, что и неприятель утомился, но на поверку вышло иное: едва только, по пробитии вечерней зари, сомкнулись веки изнуренных боем солдат, и начали стихать вопли и стоны раненых, которым было оказано первое пособие, как со всех сторон, в особенности вокруг лагеря самурского отряда, раздались залпами и в одиночку выстрелы подкравшихся к нам горцев. Весь лагерь стал в ружье, и на всех фасах его загорелась ожесточенная перестрелка, конечно, большею частью безвредная для обеих сторон.

Но всему бывает конец. К полуночи, перестрелка мало по малу стихла, из-за гор выкатилась поздняя луна, и оба лагеря до утра успокоились. Но только до утра, потому что едва солнце озолотило лучами верхушки скал, как из Гергебиля грянул орудийный выстрел, и [540] шлепнувшееся у наших передних палаток ядро приветствовало войска, занятые чисткою и промыванием ружей.

Как ни были мы бедны осадными снарядами, и как ни бесполезно было возобновлять бомбардирование, однако, в долгу не приходилось остаться, и мы, с своей стороны, открыли по укреплению артиллерийский огонь. Так все продолжалось до вечера. Имела ли наша стрельба какие-либо последствия — неизвестно; известно только то, что в этот день неприятель нам не принес никакого вреда.

К вечеру, мы, наконец, управились с нашими героями покойниками, выбанили орудия, закусили, чем Бог послал, и готовы были уже “отойти ко сну” — за исключением, конечно, тех, кому подобало наблюдать и прикрывать лагерь — как вдруг, то в одном, то в другом направлении послышались неприятельские выстрелы. Как видно, горцы, счастливые своею удачею, решились не оставлять нас в покое. Делать нечего: войска стали в ружье, и на всех фасах, а в особенности в цепях, загорелась перестрелка. По всему было заметно, что горцы щадили свой порох, потому что стреляли редко; вся цель их состояла в том, чтобы не давать нам покоя и стараться этим путем, если возможно, выжить нас из-под Гергебиля.

Вот и опять, наконец, все смолкло. Лагерь погрузился в сон. Недолго, впрочем, этот сон подкреплял силы наших усталых героев: в два часа пополуночи, с трех сторон нашего кавалерийского лагеря раздались весьма солидные залпы, которые сразу обнаружили, что неприятель атаковал нас значительными силами. Все войска встали на ноги, задвигались туда и сюда, и повсюду завязался жаркий бой. Пока баталионы сыпали беглым огнем, милиция, быстро подтянув подпруги лошадям, атаковала по огню тот пункт, на котором, по-видимому, [541] сосредоточивались главные силы нападающего. Встреченная еще издали перекатною пальбою, она, тем не менее, не остановилась и прямо неслась на неприятеля. Атака была хорошая, смелая; горцы не устояли, прекратили пальбу и исчезли. Это было сигналом к тому, что перестрелка с их стороны мгновенно оборвалась и на других фасах лагеря. При этой быстрой атаке милиционеры захватили несколько неприятельских лошадей, три-четыре валявшихся на земле седла и немного оружия. Новый день открыл на месте атаки следы крови и показал, что она была не бесследная и со стороны урона в рядах горцев. Мы лишились одного милиционера, который был смертельно ранен.

Все шестое число прошло опять в орудийной перестрелке с Гергебилем, и у нас убит один рядовой первого самурского баталиона. Мы отвечали сдержанно. Ночью, еще раз гарнизон сделал вылазку и, поддержанный внешними партиями, думал произвести новое нападение. Но на этот раз, имея в виду вчерашний опыт, мы были осмотрительнее и не допустили его к лагерю ближе ружейного выстрела. Поняв, что мы везде готовы предупредить его покушения, он угомонился.

Все это изнуряло войска без всякой цели и надобности, без всякой для нас пользы. Князь Воронцов это видел, понимал очень хорошо и решился окончательно снять осаду. К этому его побуждало не только стремление освежить войска, среди которых, между прочим, и холера не прекращалась — хотя была почти бессильна — но и необходимость собраться с новыми боевыми и продовольственными средствами, доставка которых к Гергебилю могла совершиться не ранее, как через две-три недели. И в самом деле, не держать же все это время войска в том положении, в котором они находились, и дождаться, в конце концов, полного недостатка патронов! [542]

Седьмого июня, неприятель нам подарил только три своих безвредных ядра. Мы же не дали ему ничего — и поступили так хотя по необходимости, но вполне благоразумно, потому что он, рассудив приберечь свой порох, замолчал на третьем выстреле и более не показывал нам жерла своего орудия. Нас вообще несколько удивляло: откуда Шамиль навез в Гергебиль столько пороха, что в течение всего времени поддерживал так усердно пальбу. Еще заранее, из официального донесения князя Кудашева, основанного на показании оглинского жителя Муртузали, захваченного горцами в плен и оттуда бежавшего, мы знали, что перед осадою Гергебиля в Аташин-Дахе было куплено пороха для орудий всего лишь на два рубля; а тут, вдруг, если бы пришлось перевести на наши деньги весь израсходованный осажденными орудийный порох, то едва ли бы не довелось остановиться на сумме в пятьдесят раз большей — если даже не во сто раз. Или уже порох в горах стоил очень дешево, или наши рубли имели там непомерно высокую ценность, или Муртузали бессовестно солгал, сочинил из своей головы эту покупку. Последнее вернее всего — в особенности, если взять во внимание все остальные сведения наших лазутчиков, не щадивших в этом случае нашего золота и своего пылкого воображения. Жаль только, что мы эти сведения часто принимали на веру, без поверки, и вследствие этого часто впадали в заблуждения и затруднения. Легко можно предположить, что все они, вместе взятые, много попортили нам дело под Гергебилем.

Но, так или иначе, а князь Воронцов, наконец, вполне убедился, что, во-первых, у горцев пороха более, чем на два рубля, и во-вторых, что весьма полезно снять осаду сколь можно поспешнее. Он решил предпринять наступательное движение или, лучше сказать, [543] наступательное отступление за казикумухское Койсу, "еще более вникнуть в обстоятельства этого трудного края и обсудить все те меры, которые окажутся полезнейшими для обеспечения подвластной нам части Дагестана".

Для приведения в исполнение своего движения на казикумухское Койсу, главнокомандующий решил усилить самурский отряд до десяти баталионов и с этими войсками выступить на Турчидаг, а из дагестанского отряда оставить один баталион и команду сапер в Ходжал-Махи для приведения части этого селения в надлежащее оборонительное положение. Остальные части войск дагестанского отряда должны были расположиться на горах, впереди мехтулинского владения, для наблюдения за неприятелем и в тоже время для собрания в сел. Оглы всяких запасов для будущих действий. Расположение самурского отряда впереди, на левом берегу казикумухского Койсу, и приведение Ходжал-Махи в укрепленное состояние считалось очень важным еще и потому, что, при этих условиях, разогнанные Шамилем жители Ходжал-Махи и Цудахара могли смело вновь водвориться на своих местах и служить нам в виде некоторого пособия к обеспечению линии нашей на казикумухском Койсу и прикрытия Акуши.

Выступление соединенного отряда на Ходжал-Махи назначено восьмого июня. По диспозиции, следовало отправить вперед все тяжести, за ними кавалерию (драгун) и, наконец, следовать арьергарду. Так как не подлежало ни малейшему сомнению, что горцы будут верны своему обычаю и непременно обрушатся на арьергард, то в состав его были назначены два баталиона: мингрельский егерский и эриванский карабинерный, крепостные ружья, две роты кавказского стрелкового баталиона и два горных орудия. [544]

Все тяжести отряда снялись с позиции и выступили до рассвета — чтобы дать им возможность скрытно от неприятеля выйти из под пушечного огня укрепления, переправиться чрез реку и вытянуться на лежавшие за нею высоты. Движение обоза было совершено в такой тишине, что неприятель спохватился на рассвете лишь тогда, когда переходили по мосту последние кавалерийские вьюки и поднимались к верхнему укреплению. Он быстро атаковал наши цепи, прикрывавшая дорогу и, по-видимому, располагал их прорвать. Сильный огонь показал всю решимость неприятеля. На подкрепление цепи были тотчас посланы два горных орудия и две роты четвертого самурского баталиона, которые, вместе с двумя, находившимися в цепи, беглым ружейным, а орудия картечным огнем приостановили покушения горцев и доставили возможность вьюкам вытянуться на гору и присоединиться к остальному обозу.

С рассветом, выступили главные силы. Лишь только они тронулись, из Гергебиля полетело ядро за ядром. Войска отступали быстро, под прикрытием артиллерии и высот, на которых она была расположена. Несмотря на то, что эти высоты достаточно защищали их от орудийных выстрелов горцев, одно ядро все-таки влетело в середину колонны и взорвало патронный ящик первого самурского баталиона, хотя большой беды колонне это обстоятельство не причинило.

Мингрельский и эриванский баталионы, крепостные ружья, стрелки и два горных орудия, пропустив отряд и оставшись в тылу его, заняли вторые от бывшего нашего лагеря высоты и прикрыли собою отступавшие колонны. В несколько минут предыдущие, только что оставленные войсками высоты, были усеяны густыми толпами неприятельской пехоты и кавалерии, с пятнадцатью [545] значками, красиво реявшими в разных направлениях. С обеих сторон загремела жестокая пальба; горцы наседали упрямо, настойчиво, и кавалерия их, там и сям собираясь в кучки, преднамеревалась, по-видимому, произвести движение во фланг арьергарда. Против нее было пущено несколько конгревовых ракет, которые разметали ее в стороны; затем, вся защита наша от нападений неприятеля легла на артиллерию, которая, благодаря удобному выбору местности, поражала его довольно успешно.

Но самая позиция наша на горе была такого рода, что непосредственно за нею начинался крутой спуск, который, впрочем, снизу вел опять на гору. Раз оставив высоту, мы предоставляли ее в распоряжение горцев, которые с нее могли преследовать нас — и вполне безнаказанно — до тех пор, пока бы мы поднялись на следующую высоту, отстоявшую от предыдущей на ружейный выстрел. Положение было несколько затруднительное, из которого однако вывела нас кавказская боевая опытность и сила обстоятельств. Они внушили князю Аргутинскому мысль — поставить на следующей высоте первый и четвертый баталионы самурцев, с двумя горными орудиями, которые, обстреливая занятую арьергардом позицию, прикрыли бы его своими выстрелами, не допустили бы горцев овладеть горою, нами оставляемою, и дозволили бы арьергардным баталионам спуститься беспрепятственно вниз и отступить за указанные два самурские баталиона. Так было поступлено, и здесь едва ли не в первый раз на Кавказе было применено это отступление перекатами не отдельных боевых единиц, а целых колонн.

Когда первый и четвертый самурские баталионы, с двумя горными орудиями, заняли находившуюся впереди отряда высоту, мингрельцы, эриванцы, стрелки и артиллерия немедленно оставили свою позицию и быстро начали [546] спускаться с горы. Неприятель тотчас попытался занять гору, но не успел вступить на нее одною ногою, как его обдали со следующей высоты градом пуль и картечи. Увидев неудачу, неприятель оставил свою попытку и бросился в обе стороны книзу, атаковав наши боковые цепи; но здесь, бой вступил в одинаковые условия и был далеко не страшен. Когда первый перекат увенчался таким неожиданным успехом, на последующую за самурцами высоту были выдвинуты первый апшеронский и третий фельдмаршальский баталионы, также с двумя горными орудиями. Под прикрытием их отступили прежним порядком и самурцы.

Таким образом, перекатное отступление продолжалось на расстоянии трех слишком верст, и ни одного раза мы не позволили горцам господствовать над нашими головами. Сознавая, что здесь не могут нам принести никакого вреда, они, со своей стороны, переменили тактику: спустившись всею массою на ровную местность к берегу казикумухского Койсу, горцы быстро переправили на противоположную сторону часть своей кавалерии, которая намеревалась выскочить на близлежащие крутизны и взять нас во фланг. Но этот смелый маневр обошелся им очень дорого. Лишь только он был замечен, наша аварская конная милиция и мингрельский баталион, бывший на очереди в перекате, мгновенно перешли в наступление: прапорщик Алихан понесся с милиционерами прямо в лицо фланкирующему неприятелю и, поддержанный баталионом, ударил в шашки; увидев себя отрезанными от прочих скопищ, горцы повернули в сторону и снова бросились к реке, с намерением переправиться обратно; но в эту минуту они наткнулись на подполковника Манюкина, который с мингрельскими стрелками спустился к реке. Схваченный с двух сторон и видя неизбежную гибель, неприятель решился [547] умереть с честью: раздался его оглушающий гик, на минуту загремела пальба, потом стихла, и закипел рукопашный бой, среди которого горцы силились все-таки прорваться к Койсу. Нескольким человекам это и удалось, но более пятидесяти, с двумя значками, были сброшены туда штыками и шашками; остальные тридцать человек устлали собою берег реки; третий значок остался также нашим трофеем.

Это был финал гергебильской драмы, после которого горцы не посмели преследовать нас и дали нам возможность без дальнейших затруднений и даже без выстрела отступить в Ходжал-Махи. К вечеру, соединенный самурско-дагестанский отряд расположился лагерем у этого селения. При описанном выше отступлении восьмого июня, у нас убит один милиционный офицер и ранено тридцать семь нижних чинов.

Князь Воронцов, имея в виду все-таки не оставить в этом году Салты, тотчас же сделал относительно осады этого укрепленного аула те распоряжения, которые накануне извлек из опыта — распоряжения, доказывавшие вместе с тем, что он сразу перестал смотреть чересчур снисходительно и на войну с горцами, и на осаду их укреплений, и на самого Шамиля. Распоряжения князя Воронцова состояли в том, что на другой же день по отступлении от Гергебиля он приказал заготовить и к первому июля перевезти в сел. Оглы: из Дербента восемьсот двухпудовых бомб, из Петровска восемьсот полупудовых гранат и тысячу двенадцатифунтовых ядер, из Темир-Хан-Шуры или из Петровска (по усмотрению князя Бебутова) все потребности для снаряжения означенных бомб и гранат, необходимые лабораторные средства и порох для зарядов, а также два комплекта боевых зарядов для семи легких и восьми горных орудий; из [548] Евгениевского одну или две двенадцатифунтовые пушки и, наконец, платформы для четырех мортир, четырех батарейных и четырех легких орудий. При таких осадных средствах, можно было вполне рассчитывать на поражение Салты и можно было быть заранее уверенным, что мы не будем страдать недостатком их, подобно тому, как это случилось под Гергебилем.

10-го июня, после дневки, к самурскому отряду были присоединены от дагестанского: третий и четвертый баталионы князя Варшавского полка, второй баталион самурцев, дивизион драгун принца Виртембергского полка, роты сапер и стрелков, которые временно были откомандированы к дагестанскому отряду, два горных орудия, и присоединено до двухсот черводарских лошадей для поднятия двухнедельной пропорции провианта на эти присоединенные части. В этом составе самурский отряд выступил, вместе с главнокомандующим, на Дюз-Мейдан, и одиннадцатого числа остановился там на дневке. В Ходжал-Махи остался дагестанский отряд в следующем составе: первый и второй баталионы апшеронского, первый и второй дагестанского полков, команда сапер, ракетная команда, два горных, четыре легких орудия и сотня казаков. Здесь войска эти занялись возведением укрепления.

Шамиль, со своей стороны, распустил скопища по домам, и сам отправился в Тилитль — наблюдать оттуда за нашими действиями. В Гергебиле остался один только наиб, с двумя орудиями. Распущение это было вызвано главнее всего холерою, которая не переставала свирепствовать в горах и в рядах партий Шамиля. Между прочим, она поразила одного из весьма интересных для Шамиля лиц — Джебраила унцукульского, нашего бежавшего фейерверкера. Имам крепко сожалел об этой утрате, потому что в лице Джебраила он лишился своего [549] начальника артиллерии, который заведовал у него и отливкою орудий. В наших же войсках хотя эпидемия, вследствие предупредительных мер, значительно и ослабела, но случаи ее, тем не менее, повторялись. Такое обстоятельство побудило князя Воронцова отступить с самурским отрядом по гребням высот и останавливаться для ночлегов и дневок на наиболее возвышенных точках, хотя это усложняло движение и несколько затрудняло войска. Для отвращения последнего неудобства, переходы делались по возможности незначительные.

12-го июня, главные силы самурского отряда остались на Дюз-Мейдане еще для одной дневки, а вперед была выслана лишь колонна полковника князя Гагарина, в составе двух баталионов князя Варшавского полка, двух горных орудий и роты сапер — для занятия улучурского хребта, который командует даргинским округом и Казикумухом. 13-го, отряд ночевал у сел. Гамшамали, а 14-го, стал на позицию на высотах против селения Вихли (Вихлю).

Эта последняя стоянка, продолжавшаяся три дня, замечательна в двух отношениях: тут в первый раз не было ни одного холерного случая, и тут же был решен вполне удовлетворительным образом важный вопрос о существовании в окрестностях каменного угля, близь селения Улучур, на горе Хунзунту-Даг. Профессор Абих, посланный для исследований из Тифлиса еще в апреле месяце, нашел верные признаки его и донес о том главнокомандующему в Ходжал-Махи.

Тотчас по прибытии в Вихли, произведены были работы командами из всех баталионов, под руководством горного инженера поручика Хрещатицкого, и добыто несколько сот пудов разного качества совершенно употребительного угля, из которого часть подходила к [550] антрациту. Открытие во всех отношениях было вполне блистательное, потому что недостаток топлива в этих местах был исключительною причиною тому, что на зиму мы их оставляли, не имея возможности там держать войска, и таким образом, Цудахар, Акушу и все казикумухское ханство бросали на волю судьбы и под винтовку непокорных горцев.

Независимо того, спустя несколько дней, на Турчидаге было открыто обильное количество самого лучшего торфа. Впоследствии, при князе Барятинском, вблизи этих мест были найдены еще и другие залежи,— и все это богатство, которое судьба нам послала так счастливо и неожиданно, находится и доднесь в том же состоянии, приглашая к себе, но не видя предприимчивых или благоразумных людей.

Восемнадцатого июня, отряд снялся с вихлинских высот и, дойдя до Кумуха, разделился на две колонны: одна, князя Гагарина, с полевою артиллериею двинулась на север, на с. Бегеклю, и оттуда, вицхинским магалом, на Турчидаг; другая, вместе с главнокомандующим туда же, но приняв направление сперва на юго-запад, чрез урочище Дочраурты, а потом уже на север. Двадцатого числа обе колонны сошлись на Турчидаге и расположились лагерем у чохского спуска. [551]

IV.

Потери гергебильского гарнизона. Занятия наших войск в северном и южном Дагестане. Действия на лезгинской линии генерала Шварца. Возобновление наступательного движения и состав отряда. Прибытие к аулу Салты и открытие осадных работ. Нападение неприятеля. Обстреливание аула. Ночные вылазки гарнизона. Разведки. Расположение неприятеля. Наша рекогносцировка. Решительные битвы 7-го и 9-го августа. Продолжение работ и перестрелки. Начало правильного бомбардирования. Подземная встреча противников. Фуражировка и рекогносцировка. Необходимость и своевременность тесной блокады.

Только на Турчидаге до нас дошли достоверные сведения о потере, понесенной неприятелем при осаде и штурме Гергебиля. К сожалению, она далеко не соответствовала нашим пожертвованиям: в противном лагере выбыло всего двести человек убитыми и ранеными, исключая тех, которые пали и частью утонули во время поражения, понесенного горцами при нашем отступлении. Все это чрезвычайно возвысило нравственный дух в скопищах Шамиля, доставило его личности еще большее обаяние и влияние над некоторыми непокорными нам племенами Дагестана и уверенность в несокрушимости столь важного для них пункта, как Гергебиль.

Несмотря, однако, на все это, Шамиль и его воины далеко не почили на лаврах: не успели высохнуть потоки крови на стогнах злополучного для нас укрепления, как горцы принялись за исправление нанесенных ему бомбардированием повреждений и употребили все усердие для того, чтобы Гергебиль явился в более сильном и лучшем виде.

Нет сомнения, что Шамиль каким-нибудь образом узнал о наших будущих намерениях, или, может быть, предвидел их, потому что, одновременно с [552] возобновлением Гергебиля, происходили усиленные работы и в Салты, куда вскоре начали стекаться понемногу свежие партии.

В Дагестане на этот период все притихло, как будто обе стороны собирались с новыми силами. Отдельные нападения на наши передовые пункты то там, то сям хотя изредка и случались, но собственно войско неприятеля участия в них не принимало. Они имели вид хищнических попыток, поэтому и не заслуживают особенного внимания. Все наши заботы в северном Дагестане были направлены к скорейшей постройке укрепления в Ходжал-Махи и к улучшениям в укреплении Евгениевском, где сооружались каменные офицерские флигеля, пороховой погреб и пр. Работы на этих двух пунктах шли весьма успешно. Тем временем, быстро подвозили в с. Оглы разные военные и продовольственные запасы.

В южном Дагестане войска оставались все на Турчидаге, и главным их занятием были строевые ученья и практическая стрельба. Дни проходили мирно и тихо. Сам главнокомандующий не оставлял лагеря, который вообще был очень оживлен; все невзгоды забыты. Холеры в наших отрядах уже не было, хотя на шамхальской плоскости и частью в укр. Петровском она не прекращалась.

Только один лезгинский отряд, служивший вспомогательным для главных сил, не прекращал своих военных действий. В конце июня, генерал-лейтенант Шварц, с большею частью своих войск, вступил в горы. С урочища Химрик он послал дать знать всем соседним обществам западного Дагестана, что прощает им соучастие в покушении Даниельбека на джаро-белоканский округ, но с тем, чтобы, в залог будущего спокойствия, они дали ему аманатов,— в противном случае, их постигнет наказание. Времена тогда для горцев были не те, чтобы [553] они склонялись безусловно на первое подобное требование, и, без сомнения, аманатов они не дали, тем более, что Даниельбек был тут же, над головою, пригрозил им всякою карою и обещал, в случае сопротивления русским, помощь от Шамиля. Тогда генерал Шварц двинулся вперед, истребил главное неприятельское селение в з. Дагестане — Кутлос и уничтожил более ста двадцати хуторов. Потом, он взял направление вправо, по горам, по дороге, прежде считавшейся невозможною и малоизвестною для нас и вышел на урочище Маал-Раса, откуда прикрыл Джаро-белоканский округ и в тоже время угрожал Даниельбеку и всем соседним обществам.

Так проходило время в разных частях Дагестана. Однообразие нарушалось лишь стычками и схватками с горцами в самурском отряде, при движении отдельных колонн за дровами. Одна из выдающихся стычек произошла пятого июля, где у нас был ранен командир 4-й мушкетерской роты кн. Варшавского полка штабс-капитан Михайлов и три рядовых; контужены: маиор Мищенко и четыре рядовых.

Главнокомандующий не предпринимал с своим отрядом никаких даже частных наступательных действий в течении месяца слишком. Он дал время оправиться войскам, выждал подвоза припасов, доведения укрепления в Ходжал-Махи до вполне надежного состояния и прекращения холеры у Салты. Последнее было для него столько же важно, как и все предыдущее. К двадцатым числам июля, все условия благоприятствовали для открытия военных действий вновь, и полковнику Евдокимову приказано было прежде всего немедленно занять Цудахар. Евдокимов взял из сел. Оглы третий баталион самурского полка, а из Ходжал-Махи второй баталион вверенного ему дагестанского полка и, прибыв 26-го июля к [554] Цудахару, расположился лагерем на левом берегу казикумухского Койсу.

В селение Оглы, вместо самурцев, явилась из Темир-Хан-Шуры одна рота четвертого баталиона апшеронского полка и одна рота четвертого баталиона дагестанского полка. Одновременно с этим, именно 25-го июля, выступил с отрядом к Салты и князь Воронцов. Войскам было весело, шли с большою охотою, так как бездействие и среди него ученья, да стрельба кавказцам вообще не особенно нравились. В состав отряда на этот раз входили следующие части войск: первый баталион эриванского карабинерного полка; первый, второй, третий и четвертый генерал-фельдмаршала князя Варшавского полка, первый и четвертый самурского и первый мингрельского егерского полков, одна рота кавказского саперного баталиона, гальваническая команда, две роты кавказского стрелкового баталиона, три взвода крепостных ружей, четыре орудия батарейной № 4-го и два орудия легкой № 6-го батарей, шесть горных орудий, дивизион “тяжелой" артиллерии, взвод конгревовых ракет, дивизион драгунского принца Виртембергского полка, две сотни казаков, тысяча пятьсот человек конной и пешей милиции. На Турчидаге оставлены: второй баталион самурцев и два горных орудия.

Движение происходило без преследования неприятеля, и это было очень кстати, потому что войска имели возможность пролагать и разрабатывать для себя дорогу, которая во многих местах, в особенности для артиллерии, представлялась вполне непроходимою. Вечером, отряд стянулся к аулу Кегер, в виду Гуниб-Дага. Аул был пуст; все население его ушло в глубину гор. Тут только, при занятии позиции для ночлега, горцы завязали в цепи перестрелку, но были усмирены ружейным огнем и [555] несколькими гранатами. Около полуночи они вновь произвели нападение на наши пикеты, но врасплох их не застали и должны были отказаться от дальнейших покушений. Утром, отряд выступил далее, преследуемый на некотором протяжении незначительными силами неприятеля, который, впрочем, не принес нам вреда. К вечеру, 26-го июля, войска достигли цели своего движения и остановились впереди аула Салты. Тут обнаружилось чрез лазутчиков, что салтынский гарнизон гораздо сильнее гергебильского, и что здесь, как и в предыдущем укреплении, горцы решились защищаться упорно, отчаянно. Два горных и два легких орудия поставлены были на высотах над аулом и должны были преследовать своим огнем всякую неприятельскую папаху, которая бы показалась в укреплении.

Ночью на 28-е число, начались приготовительные работы, среди которых главное место принадлежало сооружению батарей; кроме того, устроены были ложементы и эполементы для полевых орудий вблизи лагеря, в тех местах, которые были наиболее подвержены ближайшим выстрелам из укрепления. На другой день отряд был временно усилен прибывшими из Цудахара, с полковником Евдокимовым, двумя баталионами пехоты: третьим самурским и вторым дагестанским. С этого же дня стало оправдываться на деле сообщение лазутчиков об упорстве, с которым горцы решились отстаивать себя: с раннего утра в цепях загремела перестрелка. Не прекращаясь до полудня, она, наконец, разрешилась нападением неприятеля на наши передовые посты. Тогда адъютант главнокомандующего ротмистр Глебов, командовавший цепью застрельщиков второго баталиона дагестанского полка и исполнявший должность младшего штаб-офицера, сомкнул цепь, и, предоставив резерву поддержать его, перешел в наступление и ударил в штыки на атаковавшего нас [556] неприятеля. Последний был отброшен, но за то, Глебов был убит наповал. Одновременно с этим, тяжело ранен в цепи и кавказского стрелкового баталиона прапорщик Сивериус. Из нижних чинов в этот день у нас ранено восемь и контужен один.

Наши осадные работы, которыми руководил подполковник Кесслер, производились с особенною деятельностью, преимущественно по ночам, и в продолжение первых четырех ночей мы подошли летучею сапою весьма близко к укреплению. Неприятель, со своей стороны, бодрствовал неусыпно: каждый день он собирался на высотах лагеря, откуда мы не могли его согнать, и беспокоил нас своими выстрелами, выбирая иногда жертвы довольно метко, и внимательно обозревая расположение нашего лагеря и ход наших работ. Ночью, он производил вылазки и нападения на более слабые пункты нашей позиции и в особенности, тревожил нас на работах. Но это им не мешало идти своим чередом: траншея наша удлинялась, загибалась, и мы оканчивали уже вторую параллель.

Еще 28-го июля, устроив батарею для двух двухпудовых мортир, мы начали из них бомбардирование укрепления. Стрельба, хотя иногда с значительными промежутками, продолжалась от восхода до заката солнца, и нельзя сказать, чтобы она была для нас бесцельная, а для неприятеля безвредная: несколько домов были уже разрушены, а некоторые башни сильно повреждены.

Желая отплатить нам достойным образом за понесенные убытки, горцы в значительных силах произвели, в ночь с 29-го на 30-е число, вылазку и решительно атаковали, со стороны Кудали и Кегера, в первом часу ночи, лагерь третьего и четвертого баталионов князя Варшавского полка. Этими баталионами заведовал адъютант главнокомандующего князь Гагарин. Первоначально, горцы [557] наткнулись на наш секрет. Подпустив их на тридцать шагов и сделав залп, секрет быстро отступил к цепи, на которую неприятель насел со всею удалью. Но цепь с умыслом не отвечала, приготовившись встретить его штыками и уступив бой артиллерии, открывшей картечный огонь. Неприятель, несколькими картечными выстрелами, был отброшен. Князь Гагарин был ранен. Потеря неприятеля неизвестна; но что она была более или менее чувствительна, а отступление расстроенное — доказали нам на следующий день лужицы крови и несколько оставленного на месте оружия.

В ночь с 30-го на 31-е число, нападение повторилось — и разом на нескольких пунктах лагеря; но, проученные опытом накануне и встреченные повсюду дружным отпором, горцы скоро его прекратили. На следующую ночь, они открыли орудийную пальбу по лагерю и по нашим работам с высот против левой оконечности нашей позиции. После нескольких гранат, из лагеря была выслана часть войск в обход занятой ими позиции. Сделав пятнадцать выстрелов и узнав о нашем наступлении, они прекратили пальбу и увезли орудие. С 1-го на 2-е августа, повторилась вылазка неприятеля в значительных силах. Нападение произведено было на наши траншейные работы. Встреченные здесь ружейным и картечным огнем, горцы отступили. За все эти дни, начиная с 29-го июля, мы лишились, при нападениях неприятеля, ранеными, кроме князя Гагарина, одного офицера, тридцать одного нижнего чина, трех милиционеров и контуженными неприятельскими гранатами четырех нижних чинов. 1-го августа, отряд усилился прибытием милиции даргинского округа, в числе трехсот пеших и двухсот всадников. Чтобы обеспечить наши сообщения и самый Цудахар, милиция эта заняла сел. Кудали. [558]

Второго августа, раздались орудийные выстрелы по лагерю из укрепления. Устроив там батарею, маскированную крепкими саклями, горцы, как видно, рассчитывали оттуда беспокоить нас периодически, уверенные, что мы не вскроем их орудия за надежными прикрытиями. Но они ошиблись в расчете: наш артиллерийский огонь скоро сорвал несколько сакль, прикрывавших орудие, и заставил последнее сойти с батареи. Ночью, повторилось тоже самое, что и 31-го июля: неприятель занял ту же высоту против левой оконечности лагеря и открыл по нем артиллерийский огонь. Опасаясь того же движения, что было предпринято несколько дней назад, он закончил свою пальбу тринадцатью гранатами, осколками которых ранен у нас один рядовой, и замолк. Чтобы не дозволить ему часто повторять эти приемы, войска, расположенные на левом фланге позиции, были усилены, в ночь на четвертое августа, двумя баталионами пехоты, ротою стрелков, двумя орудиями, ракетным взводом и милициею. Вероятно, услышав шум и гул от этих передвижений, горцы в эту ночь не решились предпринять нового покушения на наш лагерь. С этого времени, посылка на ночь войск для усиления левого фланга продолжалась ежедневно и приносила ту пользу, что неприятель с этой стороны нас остерегался беспокоить.

Но нам все-таки интересно было знать, откуда бралось это орудие, приветствовавшее нас по ночам. Вероятно, оно входило в состав каких-нибудь скопищ, расположенных по близости, и вовсе не являлось на высотах одиноким и случайным ночным посетителем. Все это было поручено узнать досконально нашим милиционерам. Разведки были коротки, и на другой же день, четвертого августа, были сообщены довольно верные сведения, состоявшие в том, что это орудие, да еще и другое, [559] принадлежало к восьмитысячной партии неприятеля, находившейся под начальством восьми наибов Дагестана и под верховенством главных сподвижников имама: Хаджи-Мурата, Кибит-Магомы и Даниельбека; что эти столь значительные скопища очень смело расположились у нас почти под боком, в ущельях и оврагах высоких гор, между Кегером, хидатлинским и салтынским мостами; что сами они и их начальники и руководители, уверенные в наших относительно незначительных силах, в тоже время убеждены и в своей полной безопасности и безнаказанности.

Все это, конечно, не вполне порадовало князя Воронцова, который с минуты этих сведений задумал разубедить трех главных начальников Шамиля в их выводах, и для этого поручил князю Аргутинскому-Долгорукому произвести рекогносцировку к стороне неприятельского расположения, а в тоже время и послал в Ходжал-Махи за усилением: в войсках, там расположенных, большой надобности теперь не было, потому что постройка укрепления в Ходжал-Махи была доведена почти до конца. Рекогносцировка, произведенная 4-го августа, убедила главнокомандующего, что сведения, полученные им от милиционеров, вполне достоверны. Она обошлась нам без потерь, так как горцы или не хотели, или не считали нужным преследовать нас при отступлении. После этого, главнокомандующему оставалось только выждать усиления, за которым он послал, чтобы тотчас же, при помощи его, освободить отряд от неприятного соседства. Усиление же не заставило себя ждать: 6-го августа, прибыл из Ходжал-Махи, в один переход, генерал-маиор князь Кудашев, с двумя ротами апшеронского, одним баталионом дагестанского полков и одним горным единорогом. Войска эти заняли [560] позицию налево от мингрельского баталиона, на салтынской долине.

Тем временем, боевые сборы и приготовления к вытеснению неприятеля с занятой им позиции не останавливали наших траншейных работ, которые быстро шли вперед. Ближайшими исполнителями осадных работ, веденных подполковником Кесслером, были попеременно: инженер штабс-капитан Гершельман, генерального штаба штабс-капитан граф Гейден, кавказского саперного баталиона штабс-капитан Понсет, подпоручик Владыкин и инженер-подпоручики Максимов и Попов.

В ночь на четвертое августа, уже заложена была траншея № 6. В течение всей этой ночи неприятель производил стрельбу по нашим рабочим из аула и с мыса, находившегося на нашем правом фланге, между двумя глубокими оврагами, на котором устроил себе несколько завалов и траншей. На пятое число, под сильным огнем горцев, была заложена летучею сапою траншея № 7-й и сделаны в насыпях траншей бойницы. На 6-е — траншея № 5-й тихою сапою выведена за капитель средней башни укрепления, причем, пересекла ее в 18-ти саженях от башни. Таким образом, апроши подводились все ближе и ближе к стенам аула.

Пятого августа, днем, неприятель решился, по-видимому, настойчиво мешать нашим работам и открыл из аула орудийную пальбу, но она не принесла нам вреда, а напротив, послужила ему же в ущерб, потому что вызвала у нас ответную канонаду с левого фланга, из траншей, где находились наши легкие орудия и мортиры. Ответы были так удачны, что в угловой юго-западной башне аула стены рухнули и завалили всю ее внутренность. [561]

В ночь на 6-е августа, для предположенной мины против средней башни аула, за которою расположена была постройка в роде цитадели, вырыт в весьма твердом скалистом грунте, в расстоянии восемнадцати саженей от стены, колодезь; во всех траншеях сделаны сходы и выходы; редут над оврагом (на правом фланге траншей) вооружен двумя орудиями. Траншеи бдительно оберегались каждую ночь осаждающим; так что, когда на шестое число неприятель, сделав вылазку, подкрался к нам и бросился в шашки, то получил такой отпор, после которого оставил нас в покое до утра.

Но, между прочим, мы встречали уже надобность (конечно, более из предусмотрительности) в освежении наших запасов — преимущественно артиллерийских. Для пополнения их, шестого числа был отправлен черводарский транспорт в Кумух, под прикрытием одной сотни конной милиции. До цудахарских высот сопровождал его баталион пехоты, при двух горных орудиях, который там остался до тех пор, пока транспорт скрылся с глаз за Цудахаром.

Ночью, с 6-го на 7-е число, из колодца перед среднею башнею, в весьма твердом скалистом грунте, выведена на восемь фут минная галерея № 1-й, и на двадцать пять саженей от стены укрепления и от главной средней башни заложены две возвышенные брешь-батареи. Неприятель видел, как быстро мы его сжимали, но решительного, кроме вылазок и частных нападений, до сих пор ничего не предпринимал. Он оставался все на том же обширном своем биваке, как бы сберегая силы для боя в день штурма.

Главнокомандующий, получив шестого числа подкрепление, решил предпринять наступление против вспомогательного неприятельского отряда, если возможно — разбить [562] его, ослабить Шамиля, не допустить его вцеле и вздраве до ожидаемой им с нетерпением минуты штурма, пришибить тем нравственный дух гарнизона и вообще, по возможности, отделаться от таких беспокойных и небезопасных соседей, как Кибит-Магома, Хаджи-Мурат и Даниельбек, которые, впрочем, как сказано выше, были уверены, что русские не посмеют их атаковать на занятой ими, хотя и открытой позиции.

Бой назначен был на седьмое августа. В полночь, на позиции, где постоянно уже несколько дней высылалось от одного до двух баталионов, начали собираться войска. Усыпленные хитростью предыдущих дней, горцы думали, что это те же два баталиона, которые являются лишь наблюдать за ними и препятствовать им вывозить свое орудие, и не обратили внимания на движение наших войск. Между тем, тут уже были далеко не два баталиона. Подходили и группировались постепенно следующие войска: баталион эриванского карабинерного полка, первый и второй баталионы князя Варшавского полка, первый баталион мингрельского егерского полка, первый самурского полка, две роты кавказского стрелкового баталиона, дивизион драгун, две сотни донских казаков, шесть горных орудий, взвод пеших и взвод конных конгревовых ракет, две сотни пешей ахтынской и одна сотня пешей казикумухской милиции, полторы сотни чохской и аварской конной милиции, конные — одна сотня кубинских военных нукеров, одна сотня кюринцев, одна сотня кайтагцев, одна сотня ахтынцев, одна сотня казикумухцев и табасаранцев, всего — пехоты пять с половиною баталионов, драгун и казаков 375 человек, артиллерии шесть горных орудий и два взвода конгревовых ракет, триста человек пешей и шестьсот человек конной милиции. Четвертый самурский баталион и одно орудие из числа указанных выше заняли позицию [563] на полпути, на горе, чтобы постоянно владеть правыми высотами над аулом Салты. Почти такая же часть остальных войск, вверенная начальнику главного штаба генерал-лейтенанту Коцебу, осталась в лагере — для охранения его и для работ.

В голове авангарда открывала движение наступного отряда аварско-чохская конная милиция, под начальством гребенского казачьего полка сотника князя Гагарина. Затем, в авангарде, под начальством адъютанта главнокомандующего полковника Минквица, шли: мингрельский егерский баталион, первый баталион самурского полка, два горных орудия, стрелки и конгревовы ракеты. Остальные части войск следовали непосредственно за авангардом. Изрытая скалистая и чрезвычайно трудная для движения местность была нипочем. Беспечность неприятеля была в полном смысле слова замечательная: он не обнаружил своего присутствия даже и тогда, когда отряд был отделен от него несколькими невысокими холмами. К рассвету, все войска уже стояли под носом у горцев, в тесном боевом порядке.

Лишь забрезжило — князь Гагарин, с чохцами и аварцами, двинулся вперед, и чрез несколько десятков саженей наткнулся на передовые неприятельские пикеты, стоявшие на окраине оврага, огражденного завалами, за которым на противоположной стороне был неприятельский лагерь и главные силы горцев. Моментально сбив пикеты, спустив их под кручу и, овладев завалами, милиционеры бросились вниз по крутой и полуотвесной горе, там спешились, потом взобрались выше, засели за камни и завязали жаркую перестрелку. При спуске в овраг, они были осыпаны градом пуль, и первою жертвою лег раненым их храбрый командир князь Гагарин. Но это обстоятельство не имело влияния на решимость [564] милиционеров 13. По первым выстрелам, князь Воронцов приказал быстро овладеть высотами, находившимися на правом фланге нашей позиции, против неприятельских высот левого фланга, отделенных от нас оврагом. В несколько минут позиция была занята первым и вторым баталионами князя Варшавского полка, четырьмя орудиями и ракетами. Тотчас загремела канонада по толпам неприятеля, в недоумении сбившимся в кучу на своем левом фланге.

Поражаемые здесь жестоким огнем, толпы заколыхались, заволновались и стали отступать назад и к своему левому флангу. Заметив, что они имеют в виду занять в тылу у себя крепкую и надежную позицию, главнокомандующий приказал князю Аргутинскому двинуться с авангардом и со всею кавалериею влево, перейти через овраг и стараться охватить горцев с правого фланга и с тыла. Когда князь Аргутинский двинулся, то увидел, что тут дороги не было, спуски и подъемы — отвесные; миновать или обойти их было невозможно. Несмотря на все это, кавалерия пустилась вперед, почти стремглав, а пехота бегом последовала за нею, везя орудия на руках. Менее чем в полчаса, по непроходимой почти дороге, на расстоянии двух с половиною верст, атакующие уже сидели на плечах у неприятеля; конная милиция, под начальством полковника Джафар-Кули-Ага-Бакиханова, проложила остальным войскам дорогу, между прочим захватила по пути двух пленных и с гиком ударила во фланг горцам. Неприятель дрогнул, но тотчас же, опомнившись и увидя себя отрезанным от хидатлинского моста, к которому пролегал наиболее верный путь для его отступления, обнажил шашки и задумал расчистить себе [565] дорогу холодным оружием. Вдруг, одновременно, совсем в тылу у него и с фронта, грянуло “ура”. С тыла заскакали драгуны, которые на этот раз не пощадили лошадей при бешеной скачке на высоты в обхват позиции, а лицом к лицу стояла и поражала живым огнем пехота. Такое безвыходное положение, достигнуть которого столь счастливо атакующему приходится чрезвычайно редко, сконфузило бы даже и старые кавказские войска — не то, что нестройные массы не обученного войска, уже вначале пораженного неожиданностью и парализованного. Взревев, словно стадо тигров, и провозгласив сто тысяч проклятий, горцы начали бросать оружие, бурки, все, что только их стесняло, и, как бараны, опережая и подавляя друг друга, кинулись толпами под кручу, с отвесных скал, между салтынским и хидатлинским мостами. Драгуны спешились; из арьергарда подоспел эриванский баталион, и вместе с ними и с мингрельцами, бросился по пятам горцев, поражая их штыками, пулями, камнями.

В это время, на левом фланге неприятеля оставалась одна только незанятая нами высота, увенчанная башнею и завалами, за которыми реяли восемь значков. Когда главнокомандующий увидел такой счастливый исход боя на нашем левом фланге, то, пользуясь моментом и замешательством неприятеля, он приказал генерал-маиору князю Кудашеву скорее овладеть и указанною последнею высотою. Тотчас бросилась туда милиция, и с двух сторон на гору — шесть рот князя Варшавского полка, под начальством полковника Плац-Бек-Кокума. Атака была вполне блистательная: “ура” раздалось один только раз — и роты были уже в завалах. При этом ударе неприятель, в числе шестисот человек, и не думал уже сопротивляться. Подобно тому, как на правом фланге, он бросился беспорядочно в овраг и там искал спасения. [566] Вослед ему понеслась масса камней от завалов и от башни, которую сорвали в две минуты. Не видя выхода внизу, горцы метались в разные стороны и, ища дорогу к Кара-Койсу, по необходимости вновь возвращались под наши выстрелы и под груды сыпавшихся сверху камней. Во всем овраге сражение обратилось в побоище, в травлю. К сожалению, на правом фланге нам вовсе нельзя было спуститься в овраг, а на левом войска не могли идти далее половины его: обрыв в семьсот фут глубины не допускал никакой возможности спустить в порядке хотя бы одну роту, и если бы мы на это рискнули, то там, в глубине бездны, предоставили бы весь перевес над нами в несколько раз сильнейшему неприятелю. Пришлось ограничиться избиением горцев сверху. Впрочем, и надобности не было бежать за ними, потому что поражение их было полное, безусловное, а наша цель совсем достигнута. Мало по малу, неприятель скрылся с глаз. Ударили отбой. Войска начали стягиваться на первоначальную позицию. После двухчасового отдыха, отряд отступил в лагерь без выстрела, без преследования.

Потеря горцев сделалась для нас обстоятельно известною, через лазутчиков, только в конце месяца. Они сообщали, что она была чрезвычайно громадная. По их заявлению, около половины лагеря, атакованного нами, было побито оружием, а из другой половины весьма немногие остались с невредимыми членами, которые переломали себе, бросаясь в кручу, мечась туда и сюда без дороги и вновь, к довершению беды, попадая под наши пули и гранаты. Затем, кроме десяти-пятнадцати тел, оставшихся у нас под ногами, мы взяли семь пленных, один значок (отбитый чохскими милиционерами) множество оружия, одежды и разной утвари. Среди последней, обращали на себя внимание разного рода ценные блюда — медные, [567] фаянсовые. Независимо того, на месте лагеря были найдены некоторые предметы роскоши: зрительная труба, зонтик и т. п. Вероятно, они принадлежали какому-нибудь Даниельбеку или кому-либо в роде того. С своей стороны, мы обошлись потерею весьма ничтожною, и это вполне понятно, если взять во внимание неожиданность, быстроту атак и то оцепенение, которое с первых же выстрелов охватило горцев. У нас убиты три рядовых и один милиционер; ранены, кроме князя Гагарина, два урядника и одиннадцать человек милиционеров; контужен один штаб-офицер и десять человек. Бесспорно, вся слава этого дня принадлежала мужеству и особенной распорядительности князя Аргутинского.

Все вышеописанное происходило на левом фланге нашей позиции у Салты. Но не на одном этом месте засели горцы; они занимали весьма выгодную для них позицию и против правого нашего фланга, и утвердились здесь, в числе трех тысяч человек, с самого начала нашего прибытия, на гребне куппинских высот, окружающих Салты с восточной стороны. Тут главным начальником партий был наиб Абакар-Гаджи, и при нем: Хаджи-Ягья черкеевский и Заур-Магомет хидатлинский. В день поражения 7-го августа, сюда же бежал и почтеннейший Даниельбек, усилив Абакара частью разбитых нами его скопищ.

С куппинских высот очень хорошо можно было рассмотреть расположение нашего лагеря и большую часть наших работ. С этою целью, уже не раз являлся сюда сам Шамиль и любовался произведениями наших рук, подготовлявших ему более решительное и осмысленное дело, чем это случилось под Гергебилем. Пользуясь выгодами своей куппинской позиции, горцы действовали отсюда на наши траншейные работы правого фланга лагеря, [568] тревожили фуражиров, помогали вылазкам гарнизона и посылали ему смены и подкрепления.

Князь Воронцов считал необходимым поразить и партии Абакара, и думал сделать это даже в ночь с седьмого на восьмое августа — чтобы не дать опомниться неприятелю, но его остановили некоторые особенные и непредвиденные обстоятельства. К числу первых, относилась усталость войск, к числу последних — опять холера, несколько случаев которой повторилось по возвращении отряда из боя. Главнокомандующий справедливо сообразил, что, предприняв в тот же день другое наступление, он сильно утомит войска и даст повод к новым холерным явлениям. Вследствие этого, он отложил свое предприятие до следующего дня, а тем временем, приказал дать добрый отдых и хорошую пищу тем частям войск, которые предназначил для предстоящего второго боя.

К полуночи, с восьмого на девятое число, за лагерем, на цудахарской дороге, собрались: эриванский карабинерный баталион, первый баталион князя Варшавского полка, третий баталион самурцев, первый баталион дагестанцев, мингрельский егерский баталион, две роты стрелков, дивизион драгун, две сотни казаков, всего — пять с половиною баталионов пехоты, 375 человек кавалерии и, кроме того, шесть горных орудий, пеший и конный взводы конгревовых ракет, триста человек пешей и до шестисот человек конной милиции. Остававшиеся затем в лагере, для охраны его и для работ, войска опять были поручены генерал-лейтенанту Коцебу.

Авангард, под начальством полковника Минквица, состоявший из мингрельского егерского баталиона, двух орудий, двух рот стрелков, всех ракет и крепостных ружей, тотчас вышел на дорогу между селениями [569] Куппа, и Кудали и приостановился в ожидании остальных войск. Когда они подтянулись — все вместе двинулись на куппинские высоты по отвратительнейшей дороге или, лучше сказать, вовсе без дороги. К рассвету, отряд уже сгруппировался под защитою этих высот.

Дав войскам несколько минут отдыха, главнокомандующий двинул их вперед, ближе к спуску в аул Салты, где были неприятельские завалы, под прикрытием которых горцы производили на нас свои нападения. На штурм завалов, без выстрела, был направлен весь авангард, а конная и пешая милиции посланы были вправо, лощиною, в обход неприятеля; прочие войска быстро двигались за авангардом. Но на этот раз горцы были осторожнее, чем 7-го августа: они открыли наше приближение еще в те минуты, как мы стягивались под куппинскими высотами, и поспешили убраться, отдав нам теперь свои позиции без боя. По некоторым брошенным на месте лагеря вещам и по дымящемуся костру, на который наткнулись милиционеры, можно было заключить, что бегство совершилось уже как бы на наших глазах. И действительно, восходящее солнце, заглянув в глубину окружающих ущелий, открыло нам значительные толпы, теснившиеся в разных направлениях и старавшиеся скорее уйти из-под наших выстрелов. Проскакав еще далее, чохская милиция нарвалась на конную партию, которая не успела еще скрыться. Неприятель, заметив, что нашей милиции немного, мгновенно перешел в наступление и атаковал чохцев. Но в эту минуту подоспели аварцы и ахтынцы, и атака горцев не удалась: они были отбиты и обращены в бегство.

Лишь только авангард вступил на указанные ему высоты, под ними, недалеко внизу, открылась на уступе пространная терраса, на которой также оставались следы [570] лагеря. Тотчас туда были спущены орудия и ракеты, которые открыли беглый огонь по неприятелю, искавшему выхода из оврага. Подоспели эриванцы, варшавцы и, вместе с крепостными ружьями и милициею, взяли вправо по террасе, пройдя всю ее окраину и очищая пулями глубину ущелья.

За действиями на террасе можно было удобно следить из нашего лагеря. Когда полковник Евдокимов, командовавший войсками в траншеях, заметил, что терраса осталась в наших руках, он тотчас выслал из лагеря четвертую мушкетерскую роту дагестанского полка, под командою поручика Кармазина, дал ей в резерв другую роту и приказал им овладеть мысом, выдавшимся между двумя оврагами и находившимся на правом фланге наших траншей — откуда горцы наиболее беспокоили наших рабочих. Лишь только четвертая рота подошла к мысу — перед нею в нескольких местах открылись ряды завалов, соединенные между собою закрытыми ходами. Небольшая партия оставалась еще в этих завалах и по-видимому думала сопротивляться, открыв издали пальбу по роте, но последняя, ответив ей несколькими десятками патронов, пошла в штыки. Горцы не дождались ее и поспешили уйти отсюда так же исправно, как и из других мест.

Когда неприятель повсюду исчез, князь Воронцов, с частью конной милиции, сделал рекогносцировку по хребту Гантин-Набик и далее к Кара-Койсу, между салтынским и куппинским мостами, и усмотрев, что здесь пролегает над ущельем прямая и довольно удобная дорога в Салты, приказал придвинуться сюда всем войскам; отсюда он их стянул к салтынскому спуску и, после трехчасового отдыха, спустил прямою дорогою в лагерь. Поход этого дня и все круговое движение, совершенное войсками, равнялись тридцати верстам. [571]

При наступлении было открыто, что партии, разбитые нами седьмого числа, начали вновь собираться на прежних местах; но когда убедились, по выстрелам, в том, что мы атаковали куппинские высоты — они быстро рассеялись и бежали преимущественно к Кара-Койсу. У нас потери не было. Милиционерами захвачена была одна лошадь, несколько оружия, бурок и других вещей, брошенных неприятелем в торопливом бегстве.

Потеря горцев нам неизвестна; но, судя по действиям наших гранат, ракет и крепостных ружей, которым было очень удобно поражать с террасы бегущего неприятеля на далекое пространство, должно прийти к заключению, что воины Абакар-Гаджи не досчитались порядочного таки числа своих товарищей.

Два удачные наши действия против скопищ неприятеля — 7-го и 9-го августа — имели весьма важное для нас значение при осаде Салты. Во-первых, они предупредили возможность какой-нибудь решительной операции наибов против наших войск,— что при значительных силах горцев всегда было возможно; во-вторых, они выбили у них из головы уверенность в нашей слабости и в их чрезмерной стойкости и превосходстве пред нами — чтобы не сказать, в непобедимости — которая засела у них под папахами после неудачного гергебильского штурма, и в-третьих, они дали понять Шамилю и всем его сподвижникам, что к нам нужно относиться осторожнее, и что мы, при первом удобном случае, не постеснимся крепко расколотить правоверных, хотя бы их было в сборе даже и одиннадцать тысяч.

Двукратное поражение неприятеля в значительной степени обеспечило наше спокойствие и позволило нам сосредоточеннее отнестись к нашим осадным работам, хотя в тоже время гарнизон как бы удвоил усилия к [572] сопротивлению, в возмещение утраченного содействия наибов, и не пропускал ни одного удобного момента для того, чтобы вредить нам.

Тем временем, осадные работы у Салты производились весьма деятельно и в этом случае составляли решительную противоположность всему тому, что так недавно происходило под Гергебилем.

8-го августа, траншея № 8-й велась тихою сапою по кладбищу, которое не дозволяло ее углубить по желанию, почему и насыпь делалась из приносного материала. В тоже время продолжалось и устройство демонтирных брешь-батарей. 10-го числа, минная галерея № 1-й была выведена на 35 фут, и против юго-восточной башни аула, с оконечности траншеи № 8-й, спустились колодцем для минной галереи № 2-й. Возвышены насыпи траншей и продолжалось устройство брешь-батарей.

Неприятель довольно часто возобновлял ружейную пальбу по рабочим и разновременно сделал несколько орудийных выстрелов по траншеям. У нас убит один, ранен один и контужен один. Вред, причиняемый неприятелем нашим работам и наши потери были ему частью видимы, а частью известны в достаточной мере. Убедившись уже несколько дней назад в необходимости действовать энергичнее, так как каждый час приблизил дело к развязке весьма заметно даже и для глаза, горцы стали строить себе в новом месте аула батарею, избрав это место, по их мнению, наименее удобным для наших выстрелов, и 11-го числа, утром, открыли орудийную пальбу. Ядро за ядром и граната за гранатою быстро полетели к нам в лагерь — как будто осажденный торопился выиграть время прежде, чем мы соберемся ему отвечать. Свою орудийную пальбу он сопровождал ружейной трескотней по траншеям. Мы не заставили [573] себя долго ждать: быстро изучив новорожденную батарею — для чего понадобилось лишь соображение и три-четыре пробные гранаты, наши артиллеристы еще быстрее закидали ее снарядами и, после пятнадцати с ее стороны выстрелов, заставили ее замолчать. Как бы взамен этого, неприятель усилил по траншеям ружейный огонь. Вред его стрельбы мы на этот раз почувствовали более, чем когда-нибудь, потому что лишились тяжело раненым мингрельского егерского полка маиора Мищенко 14. Потеря эта была для нас очень важная — как о том засвидетельствовал и начальник отряда: Мищенко состоял в должности траншей-маиора и с самого начала инженерных работ не оставлял своего поста ни днем, ни ночью, показывая пример деятельности и полной неустрашимости. Находясь вечно под пулями и руководя работами в примерном порядке, не склонив ни разу головы под выстрелами неприятеля, не зная ни сна, ни отдыха, он заслужил название “заколдованного маиора"; но, видно, все правдивые похвалы его сглазили, наконец,— как говорили солдаты: Мищенко был ранен пулею в живот и навылет в спину. Тяжелая эта рана оставила ему последствия до конца жизни и служила причиною постоянного сухого и громкого кашля, по которому, в особенности в тишине ночной (как уже раз нами замечено) узнавали его при движениях отрядов и свои, и чужие. Место Мищенки занял помощник его, состоявший при главнокомандующем для особых поручений, гвардии капитан князь Козловский. Во время же канонады, у нас, кроме того, ранен осколком в правое бедро князя Варшавского полка поручик Залдастанов и один рядовой. Перестрелка не умолкала в продолжение всей ночи — хотя в результате оказалась напрасною тратою пороха с обеих сторон. [574]

Двенадцатого числа, горцы пустились на новую уловку, хотя она не имела никакого смысла: они несколько раз открывали стрельбу ядрами по занятому нами мысу, и для чего это — вероятно, сами не отдавали себе отчета. Кроме того, гранаты их посещали наш лагерь и наши работы, хотя каждый раз сосредоточенный огонь наших орудий заставлял их прекращать пальбу и увозить свою пушку в закрытые места.

Полная бесцельность и бесполезность выстрелов неприятеля не могла не быть понятною даже и ему самому. Под силою и количеством их, мы не могли изменить наших намерений, а тем более оставить раз занятую позицию. Опыт доказал, что состязание каждый раз являлось далеко неравным; под прикрытием и защитою своих выстрелов, неприятель не предпринимал никакого решительного шага. Солдаты наши в траншеях, и в особенности рабочие, уже так привыкли к постоянному грохоту, трескотне, разрыву снарядов и свисту пуль, что не обращали на все это ни малейшего внимания, как будто дело их и вовсе не касалось: работали, отдыхали, курили, отстреливались, балагурили и разве только чувствовали неудобство подобной жизни потому, что постоянно были наготове и не давали себя обмануть даже на копейку.

Еще накануне вечером, под прикрытием наших орудий, мы произвели разбивку и закладку новой батареи на нашем левом фланге, подле лагеря первого и второго баталионов князя Варшавского полка, на близкий ружейный выстрел от аула, и в течение 11-го и 12-го чисел все-таки не прекращали работ по сооружению брешь-батарей. Ночью же на тринадцатое число, мы деятельно занялись новою батареею, и хотя почти в течение всей ночи неприятель поддерживал пальбу против наших работ, но это не помешало нам к утру вывести бруствер в этой батарее на [575] относительно порядочную высоту. В эту ночь мы лишились ранеными двух рядовых.

Через два-три дня должны были прибыть из Ходжал-Махи долгожданные для осады батарейные орудия. Неприятель знал об их прибытии, потому что ему было сообщено о выступлении их с места. Предполагая, вероятно, что орудия поспешат к нам в тот же день, с быстротою легкой колонны, и желая попробовать, не удастся ли предпринять против них чего-нибудь для него полезного, он, с рассветом, вышел небольшими передовыми наблюдательными партиями и врассыпную занял цудахарские высоты. Конечно, об этом поползновении узнал своевременно и главнокомандующий. Для того, чтобы прогнать любопытных и в тоже время разработать для движения орудий некоторые спуски, он, до восхода солнца, выслал из лагеря на цудахарские же высоты колонну, под командою подполковника Бибанова, в составе шести рот князя Варшавского полка, двух горных орудий и сотни кайтагской милиции. Горцы, заметив еще издали, что мы направляемся к занятой ими позиции, признали за благо уступить нам ее без боя и направились обратно к своим сборным пунктам, откуда были командированы. Так им и не удалось ни в этот, ни на другой день рассмотреть обстоятельно, что это были за орудия, навстречу которым мы выступили с таким почтением и предупредительностью.

За то, гарнизон как будто хотел возместить неудачу своих партий: в десять часов, из аула неожиданно открыт был по нашему лагерю и по мысу на нашем правом фланге орудийный огонь. Как мы ни заходили и ни подъезжали поближе к аулу, то с той, то с другой стороны — никак не могли рассмотреть, откуда именно действует орудие: оно было прекрасно маскировано окружающими [576] его саклями. Делать нечего, пришлось и нам открыть пальбу по направлению полета неприятельских снарядов и по саклям, из-за которых они вылетали. Против ожидания, загадка разъяснилась скоро: после нескольких десятков выстрелов, сакли свернулись и обнаружили нам неприятельскую батарею. Еще немного снарядов — и батарея овдовела: орудие бежало, не успев сделать даже и тридцати безвредных выстрелов.

Может быть, осажденный и сам начинал уже втихомолку сознавать всю бесполезность своих частных канонад, потому что, после описанной неудачи, он на другой день не сделал ни одного орудийного выстрела; а взамен того, по траншеям и по батареям открыл частый ружейный огонь. Но те и другие отлично исполняли свое назначение: пули заседали в одежде их, перелетали через них, изредка, пожалуй, заскакивали внутрь — без этого нельзя — и в общем, все-таки не дали нам себя почувствовать, несмотря и на то, что даже ночью не допустили сомкнуть глаз. Ранен первого самурского баталиона подпоручик Булатов и контужено четыре рядовых.

Ночью, горцы, как бы одаренные предвидением, что на другой день последует более или менее действительное начало предстоящей невдалеке развязки, не щадили ружейного и частью пушечного огня по рабочим во всех направлениях и в особенности там, где возводилась новая батарея — на левом фланге нашего лагеря. Но это нам нимало не мешало: батарея росла не по часам, а по минутам; немного спустя за полночь, она была окончена, к рассвету вооружена двумя батарейными и четырьмя легкими орудиями и затем, приветствовала восход солнца залпом всех шести орудий по злополучному аулу. Противодействовать этому первому правильному бомбардированию — было трудно для укрепления, владевшего всего, сколько доселе [577] было известно, двумя орудиями, и хотя сии последние два раза огрызнулись, но это было не более, как укушение мухою слона или лай шавки из подворотни.

Три часа непрерывно, хотя и неторопливо, продолжалось бомбардирование. Столбы пыли от земляных крыш чаще и чаще взлетали в пространство, камни вырывало и разбрасывало в стороны, местность все шире вскрывалась под разрушенными постройками, и около десяти часов утра, после трехчасовой слишком канонады, западная часть аула, прилегающая к башням, была разметана;— башни эти лишились своей точки опоры. Ночью, перестрелка возобновлялась несколько раз и быстро обрывалась.

Главнокомандующий ждал или, лучше сказать, начал ждать с этих пор, что первое бомбардирование внушит, быть может, горцам какую-нибудь благую мысль о смирении и покорности; но ничуть не бывало: ни откуда не веяло примирительным воздухом — даже признаков его не было. На следующий день, 16-го августа, приказано повторить вчерашнюю пробу, но поберечь тяжелые снаряды, так как пока не было цели их расходовать. Огонь открыли только четыре легкие орудия и, разбив, после двух часов, сакли, ближайшие к разоренной накануне части аула, замолкли. Одною из главных задач этих и последующих подобных бомбардирований было — стремление расчистить аул, лишить гарнизон прикрытия и защиты и избегнуть, в случае штурма, гергебильских волчьих ям, устроенных на крышах сакль. Горцы, как и вчера, сделали по лагерю несколько безвредных орудийных выстрелов.

В тоже время, мы продолжали трудиться над устройством брешь-батарей, возвели минную галерею № 1-й на 78 фут, а № 2-й на 82 фута и, наконец, пред левым флангом осадной позиции соорудили еще брешь-батарею на шесть орудий — для обстреливания внутренних сакль аула. [578] Но никто не ожидал и не думал, чтобы наш противник сумел и решился бы вступить с нами в подземную войну; никто не чаял, чтобы ведение нами минной галереи могло быть ему не только известно, но даже понятно. Как вдруг, случилось обстоятельство, разочаровавшее нас во всех этих предположениях. Уверенные до сих пор, что против нашего минного искусства неприятель бессилен, мы вели наши галереи вполне беспечно. Горцы же ухитрились повести против нас контр-мину, и повели ее так правильно, верно, что в расчетах своих не ошиблись ни на волос. 18-го августа, выводя галерею № 2-й, мы неожиданно услышали контр-минера, который, по-видимому, шел из рва, находившегося перед стеною. Противник оказывался, по слуху, лицом к лицу с нами. Тотчас заложен был камуфлет. Но, как видно, контр-минер его предугадал, и прежде, чем мы успели забить его с нашей стороны, он просверлил тонкий простенок, разделявший его от нашей мины, и выстрелами из ружей взорвал его. Весь камуфлет обратился в нашу сторону. Жертвами взрыва были: кавказского саперного баталиона капитан Фессель, сильно обожженный, с повреждением глаз, и двое раненых рабочих. Чтобы поправить дело, немедленно был заложен и взорван горн из трех пудов пороха. Правда, что неприятельские работы были разрушены, но за то, пострадала и наша галерея, часть которой засыпало землею. С этой минуты, в наших минных работах мы стали осторожнее и осмотрительнее.

Наконец, из Ходжал-Махи явились два батарейные орудия, с артиллерийскими запасами.

В этот день, при обычной стрельбе из укрепления по нашим работам, мы имели еще двух раненых нижних чинов.

К утру, 19-го августа, брешь-батарея была кончена и [579] на правом фланге нашей позиции, в траншеях, были поставлены два четвертьпудовые единорога и двенадцатифунтовая пушка. Вскоре по восходе солнца, из этих орудий открыта была канонада по крайней юго-восточной башне аула. Действие снарядов было сильное: после нескольких часов неторопливой пальбы, башня разлетелась вдребезги. Затем, в течение дня, неприятель не переставал тревожить нас своими выстрелами; у нас контужен в траншеях князя Варшавского полка поручик Якубовский, убит один и ранено двое нижних чинов. Пока это происходило, главнокомандующий приказал на утро произвести фуражировку в куппинских хуторах. По этому случаю, для заблаговременного занятия куппинских высот (Гантин-Набик) была выслана колонна, под начальством полковника Минквица, состоявшая из мингрельского и первого дагестанского баталионов, двух горных орудий, части аварской и казикумухской милиции. Выйдя из лагеря ночью, по цудахарской дороге, она к рассвету прибыла на салтынский спуск и там остановилась. Лишь только колонна прибыла на позицию, как сейчас же из лагеря были высланы фуражиры от всех частей войск, по салтынской дороге, прямо на куппинский хребет. Их прикрывали войска, под начальством полковника Штемпеля, в составе второго баталиона князя Варшавского полка, первого баталиона самурского полка, двух горных орудий, конного взвода конгревовых ракет и трех сотен конной милиции. Когда поднялись на высоты, занятые ночью колонною полковника Минквица, главнокомандующий снял с позиции эту колонну и двинулся с нею на рекогносцировку вдоль по куппинскому хребту (Гантин-Набик), а фуражиры были рассыпаны между аулом Куппа и его хуторами, оставленными жителями еще весною.

Поднявшись на высоты и заметив большие толпы [580] горцев, направлявшиеся из аула по ущелью к салтынскому мосту, князь Воронцов двинул вперед милицию и взвод конгревовых ракет на самую оконечность хребта, а над салтынским мостом поставил батарею. Хотя расстояние, отделявшее нас от неприятеля, было весьма значительное, но ракеты успешно достигли цели и поражали его, как нельзя лучше. До окончания фуражировки не произошло затем ничего особенного.

Колонна стянулась, отдохнула и двинулась обратно. В арьергарде был мингрельский баталион. Лишь только вытянулись, до двухсот горцев явились со стороны салтынского моста и открыли назойливую пальбу по мингрельцам. Местность была тесная, изрытая и не позволяла нам действовать огнем хотя бы большей части баталиона, а уж о том, чтобы перейти в наступление — нечего было и говорить. Но, наконец, через полторы версты, мы выбились на простор и остановились, чтобы атаковать неприятеля. Остановился и он, не предпринимая пока ничего решительного. Видя это, мы выставили вперед орудия и попробовали, какое действие произведет на него первоначально артиллерийский огонь. Действие оказалось хорошее: несколько картечных выстрелов разогнали его во все стороны и тем освободили нас от необходимости ввести в дело пехоту. Фуражиры, а потом и войска, возвратились по салтынскому спуску в лагерь к вечерней заре. Фуража оказалось на три дня.

Пока все изложенное происходило на куппинских высотах, в пределах нашего лагеря, рано утром, брешь-батарея, сооруженная в двадцати саженях от стены, уже была вооружена двумя полупудовыми единорогами, двумя четвертьпудовыми и двумя двенадцатифунтовыми пушками. С постановкою последнего орудия, открыто вновь бомбардирование, целью которого было — пробить брешь между [581] крайнею юго-восточною и большою башнями. Горцы отвечали нам сильным ружейным огнем. Первыми их выстрелами ранен пулею в глаз, во время командования орудием, прапорщик 20-й артиллерийской бригады Энгельгардт, у которого пуля остановилась в глазе.

Одновременно с открытием огня с новой брешь-батареи, гремела канонада и на правом фланге позиции, откуда накануне разбита была крайняя башня. К вечеру, были сделаны две бреши: первая вскрыла нам пространство между юго-восточною и большою башнями, а вторая — у вчерашней башни на семь саженей. Кроме Энгельгардта, у нас, во время фуражировки, контужен в этот день мингрельского полка подполковник Манюкин и еще ранено четыре нижних чина.

Утром, 21-го числа, шести-орудийная брешь-батарея продолжала вчерашнюю работу. Неприятель вновь отвечал ей из ружей, а из орудий несколько раз возобновлял пальбу по лагерю — неудачно. К вечеру, вчерашняя брешь между башнями расширилась до тридцати саженей. У нас ранены: кавказского стрелкового баталиона штабс-капитан Аленин 2-й и два рядовых. К ночи, наша галерея № 2-й была уже не только вполне исправна, но и значительно расширена. Начали выводить боевой рукав вправо — чтобы заложить усиленный горн, завалить ров вправо от первого взрыва и тем уничтожить работы неприятеля, который их предпринял вновь. В тоже время, минная галерея № 1-й была выведена уже на 203 фута.

Главнокомандующий, имея в виду достаточную подготовку для более или менее решительных действий, считал возможным стеснить блокаду до пределов крайней возможности. [582]

V.

Отнятие с боя у неприятеля двух высот над салтынскими садами. Быстрое устройство на них временных укреплений. Нападение неприятеля и отбитие у нас верхнего укрепления. Отражение нами семи отчаянных атак на низовое укрепление. Завещание и смерть раненого во время четвертой атаки подполковника Бибанова, «спасителя низового укрепления». Живая картина при неожиданном появлении луны. Наши потери.

Для того, чтобы охватить Салты в кольцо, нужно было овладеть садами, находившимися в тылу укрепления, а для того, чтобы здесь удержаться — необходимо было занять две высоты, господствовавшие над садами и одна над другою. С приобретением этой позиции, мы отрезывали сообщение осажденных с салтынским мостом и с вспомогательными партиями, освежавшими и поддерживавшими их. Маневр трудный, но он доставлял нам все преимущества над неприятелем. Это хорошо сознавали все отдельные начальники, и такое сознание служило заранее ручательством в успехе дела.

Не мог не понимать этого и неприятель. Его убеждение в том, что, с занятием нами садов и высот, ударит последний час существования его твердыни, давало возможность, с своей стороны, заранее предвидеть, что сопротивление будет упорное и бой жестокий. И действительно, таких двух кровавых дней, какие были 22-го и 23-го августа 1847-го года, в этот период кавказской войны более не было. Они знамениты не количеством потери, не потоками пролитой крови — все это повторялось зачастую — но отчаянною храбростью горцев, беззаветною стойкостью нашего солдата, одушевлением с обеих сторон вообще, и солидарностью, которая здесь дала себя знать, между нашими офицерами и солдатами, неразрывно скованными одною идеею, одною целью. В эти два незапамятные [583] дня, жертвы наши были чувствительны, тяжелы, в особенности в лице некоторых лучших офицеров; но каковы были бы последствия, если бы мы не достигли цели, и сколько срама, позора легло бы вновь на русский штык? Поставляя в параллель одно другому, приходится волей-неволей помириться с мыслью о понесенных жертвах.

Распоряжение о занятии садов пало на инженер-генерал-маиора Бюрно — человека отважного и распорядительного. Подготовляясь к столь серьезному боевому шагу, князь Воронцов приказал очистить лагерь от больных и раненых и отправить их 22-го числа, утром, в кумухский госпиталь; а чтобы колонна прогулялась не даром — поднять из Кумуха провиант и снаряды. В распоряжение Бюрно были назначены: третий баталион князя Варшавского и четвертый самурского полков, два горных орудия, взвод стрелков и три сотни пешей ахтынской милиции. Войска эти были собраны к трем часам пополуночи на известном уже нам пункте — на высотах около лагеря ахтынской милиции.

Стало рассветать. Колонна приблизилась к самому спуску. В эту минуту по аулу загрохотали все батареи. Это была демонстрация для отвлечения внимания неприятеля, которая, между прочим, очень помогла делу. Ядра, осколки бомб и гранат запрыгали во все стороны по аулу; дым и пыль повисли в воздухе. Чтобы еще более усилить этот демонстративный маневр и привлечь к лагерю весь гарнизон, два баталиона были поставлены в штурмовые колонны и, с криком “ура”, двинуты в траншеи. Туда и сюда понеслись залпы ружейного огня, и трескотня, грохот, возгласы, крики, все слилось в какой-то страшный хаос.

Генерал Бюрно в это время находился под прикрытием батарей, устроенных ночью левее лагеря [584] первого и второго баталионов князя Варшавского полка, которые беглым картечным огнем и крепостными ружьями громили правый фланг горцев и не позволяли им показываться из аула. Нужно было без замедления воспользоваться первым замешательством неприятеля, который пока еще не вполне понял нашу цель, и не ждать другого более удобного момента, потому что явится ли он — трудно было решить. Бюрно приказал ахтынской пешей милиции идти вперед. Подхватив на руки два горных орудия, храбрые ахтынцы, во главе с своим командиром Бучкиевым, бросились вниз почти с отвесной скалы. За ними быстро спускался подполковник Бибанов, с третьим баталионом князя Варшавского полка; за варшавцами следовали самурцы. Тут только горцы поняли, куда направлены наши действия, и чего мы хотим достигнуть. Из аула полетело навстречу наступавшим ядро за ядром, но баталионы бежали не останавливаясь, перелетели два глубокие оврага, речку и ворвались в салтынские сады. Все ядра пропали для неприятеля даром: быстрота движения спасла нас от потерь. Баталион варшавцев, с коротким, но единодушным боевым кликом, моментально вынесся на возвышенную плоскость, находившуюся в передней линии садов, утвердился на ней, и, заняв таким образом желаемую позицию, отрезал от аула и сады, и находившиеся там за террасами толпы неприятеля. За варшавцами взлетели самурцы, и пока первые вели жаркую перестрелку с горцами, вторые пустили в ход шанцевый инструмент и начали устраивать вокруг занятой высоты батареи и траншейные завалы. Несколько в стороне и впереди, на близкий ружейный выстрел от новой позиции, была другая высота, отделенная от предыдущей глубокою лощиною и частью господствовавшая над первой. Сообразив, что эти две высоты взаимно [585] обстреливают и поддерживают друг друга, и что удержание одной из них без занятия другой скорее может принести нам вред, чем пользу, генерал Бюрно приказал ахтынцам как можно скорее овладеть второю высотою. Ахтынцы пустились в перегонку. Их поддерживали отряженные от варшавцев две роты. Дойдя до половины подъема, милиционеры увидели, что вторая высота вся совершенно открыта сильному ружейному огню из аула — и остановились. Тотчас роты, при помощи тех же отважных милиционеров, приступили к устройству прикрытия над подъемом и траншей вокруг высоты.

В садах перестрелка прекратилась. Неприятеля там более не было. Но за то, из аула еще чаще летели ядра, и еще оживленнее трещала ружейная пальба. Батареи наши продолжали свое дело, и тут одно из наших орудий сослужило нам важную службу: в то время, когда неприятельская пушка учащала свой огонь — откуда ни возьмись, одна наша бомба грохнулась возле самого горского орудия, разорвалась и разогнала буквально всю прислугу — может быть, даже и повредила орудие, которое тотчас замолкло и исчезло. На обеих занятых высотах работы подвигались вперед с быстротою молнии: каждая минута давала какой-нибудь результат. Ни пище, ни отдыху здесь не было и не могло быть места, хотя самый сильный ружейный огонь по рабочим не прекращался ни на минуту.

К вечеру, на нижней высоте устроена была батарея на два горных орудия и от нее в обе стороны, по берегу местности, были сделаны сильные завалы, окружая со всех сторон верхнюю площадку; тут, в первый раз солдаты вздохнули на час, обязанные успехом работ деятельности и распорядительности инженер-подпоручика Максимова. На передовой высоте был окончен прикрытый подъем на нее из лощины, и выведены наскоро завалы также [586] вокруг площадки. Там уселись ахтынцы и две роты самурцев, а в поддержку им, ниже, на террасе, еще рота третьего баталиона варшавцев. Остальные пять рот расположены были на батарее другой высоты, в завалах и в резерве.

Густые сумерки, а затем и темная ночь, охватили окрестности. Вообще, в горах то и другое наступает быстро. Пальба и перестрелка на время оборвались, но именно на время — и это каждый хорошо предвидел, в особенности, когда вместе с темнотою повсюду воцарилась безусловная тишина, не предвещавшая ничего хорошего: не только выстрела — возгласа нигде не было.

Бибанов был старый, закаленный боевой кавказский офицер, известный Дагестану еще с 1843-го года, когда защитил и спас Низовое укрепление (близь укр. Петровского). Все приметы, все сноровки и ухищрения горцев были ему хорошо знакомы. Разместив роты, он приказал офицерам и солдатам держать ухо настороже, а в особенности беречь патроны, не тратя их попусту в темноте.

Пятеро убитых и семеро раненых в этот день, которым было оказано на месте товарищеское пособие, с наступлением сумерек были отправлены в лагерь.

Предусмотрительность Бибанова не обманула его. Прикрытые темнотою, горцы собирались толпами внутри укрепления, у входа, и, сознавая всю важность занятых нами позиций, вполголоса клялись друг другу пасть до единого, но выбить нас с высот — если не возвратить их себе. Не последним их желанием было также овладение нашими двумя орудиями в «низовом» укреплении, названном так тотчас по сооружении его; орудия эти могли им очень пригодиться в данную минуту. Отчаянные мюриды заклинали остальных сотоварищей следовать их примеру, который они готовились показать на удивление не только [587] Шамилю, но как бы и самому Магомету. Толпа была наэлектризована.

Ровно в восемь часов, по обоим вновь устроенным нами наскоро укрепленным позициям грянули выстрелы — и обдало их картечью.

— В ружье! раздалось одновременно на обеих высотах.

Но команда была не нужна: все стояли уже на своем месте, готовые принять бой.

По первым выстрелам, как по сигналу, хлынула из укрепления масса горцев, и в несколько минут, словно саранча, облепила передовую высоту, сопровождая нападение отчаянным гиком, бранью, проклятиями. С обеих сторон раздались залпы, мелькнула тысяча огней — и толпа бросилась на наши три роты. Командовавший ими, самурского полка штабс-капитан Щербина, крикнул: “в штыки!" — и атакованные встретили своего противника колючею баррикадою. Но толпа шла напролом, возрастая ежесекундно. Солдаты не успевали отбиваться; горцы наседали, давили своею многочисленностью. Роты попятились кверху, отступая на штыках. Горцы, как снежная лавина, стремились за ними. Солдаты искали спасения за завалами, и ахтынцы помогли им быстро укрыться. Но ожесточение мюридов, одушевлявших толпу своими возгласами, не знало пределов. Не обращая внимания на огонь милиционеров и несколько оправившихся солдат, они, закрывши глаза, наперерыв друг перед другом, лезли на наши скороспелые завалы с обнаженными шашками и кинжалами. Полетели камни, посыпалась земля — и вся масса горцев ворвалась внутрь нашего верхнего укрепления.

Из лагеря, со всех батарей, которыми можно было без вреда для занятых в тот день нами высот обстреливать сады, пронесся по последним град картечи, [588] засвистели ядра, зашипели гранаты. Баталион, находившийся на высоте, тотчас был спущен в полгоры и, в свою очередь, открыл по садам учащенный огонь. Одною из первых жертв внутри передового укрепления был штабс-капитан Щербина, сраженный наповал. Укрепление очутилось в руках неприятеля; выстрелы мгновенно прекратились — и закипел отчаянный, смертельный рукопашный бой, среди которого раздавались лишь одни удары холодного оружия, да отрывистые возгласы ахтынцев и горцев.

В низовом укреплении все хорошо поняли, что означала собою мгновенно охватившая передовую высоту зловещая тишина — и с замиранием сердца старались уловить раздававшиеся оттуда по временам крики. Минуты казались часами, а этих минут уже прошло несколько. Изредка взрывавшееся негромкое, недружное “ура” давало сведение, что бой в разгаре, что конец его еще впереди. Бибанов удвоил ряды в завалах и подвинул резервы.

А тем временем, там, впереди, все резались насмерть. Мюриды, как остервенелые, хватали солдат за ремни, за грудь, пронизывали их кинжалами и сами падали под шашками милиционеров, которые, поощряемые поручиком Бучкиевым, дрались рука об руку с своими боевыми сотоварищами. Напор был силен, жесток, но и прием для врага был не хуже. Ни один луч света не мелькал теперь в укреплении; все было скрыто под густою тьмою, и борцы узнавали своих и чужих только потому, что стояли лбом ко лбу. Ровно двадцать минут происходила эта отчаянная резня. На каждого из наших героев приходилось несколько врагов. Устоять было немыслимо, невозможно, тем более, что высота была атакована с трех сторон. И роты, и милиционеры [589] бросили высоту, быстро очистили ее и стали отступать к низовому укреплению, под прикрытие его орудий.

Неприятель овладел вполне верхним укреплением и открыл по отступавшим беглый ружейный огонь. Роты отступали твердо, без замешательства, и облитые кровью, достигли, наконец, низового укрепления. Масса неприятеля сошла с высоты, спустилась с отлогостей и кинулась по пятам наших героев прямо к нижней высоте. Картечь и залпы ружей встретили ее в упор. Но это не остановило атаки. Еще более одушевленные только что схваченным налету успехом, мюриды, во главе своих партий, совсем опьянели, очумели. С ожесточением бросились они на бруствер, посылая пули, швыряя камни в головы солдат.

В эту минуту раздался спокойный, ровный голос Бибанова:

— Не стрелять! Бей штыками!

С нашей стороны выстрелы прекратились, и только орудия сыпали картечью, а в промежутках и гранатами — так как разбирать в темноте и при поспешности пальбы род снарядов было уже невозможно. По голосу Бибанова, пущен ему в голову тяжелый камень; этот отважный штаб-офицер принял удар, покачнулся, но не перестал распоряжаться. Ряды штыков повисли над бруствером; мюриды хватались за них руками, раздвигали их, врывались в укрепление и тут же падали под ударами прикладов, уступая место новым товарищам. Другие лезли в амбразуры, прямо на дула орудий, вскакивали внутрь, хватались за колеса — и опять гибли под штыками и банниками. В тоже время град пуль и камней безостановочно летел в укрепление.

Бибанов являлся повсюду: все его видели. Ежеминутно он внушал офицерам и солдатам о [590] необходимости отстоять укрепление — под опасением погибнуть всем без исключения и потерять крайне важную позицию. Внушения были кратки, в полслова, но каждый их слышал и понимал. Уже около получаса длился бешеный бой. На бруствере, под бруствером лежали десятки трупов, но неприятелю не удалось шага одного сделать далее линии огня. Между тем, в виде резерва, подоспели свежие толпы и, сменив усталых сотоварищей, со всех сторон ринулись вперед. Но те же штыки отбросили их назад,— и тогда все отхлынули. Воспользовавшись этим моментом, подполковник Бибанов приказал быстро убрать с окраины наших убитых и раненых. Линия огня с внутренней стороны была очищена в две минуты; гребень же бруствера расчистили наши штыки, отправив вниз, к неприятелю, тела его собратий. Когда все это было сделано, Бибанов поспешно заменил защитников свежими рядами и, объявив, что следует немедля ждать новой атаки, повторил свое приказание — не стрелять, отбиваться холодным оружием и во что бы ни стало отстоять укрепление.

Бибанов опять не ошибся. Менее чем через полчаса, снова раздался раздирающий душу гик, и масса неприятеля вновь кинулась с трех сторон на укрепление, сопровождая свою неистовую атаку пулями и грудами камней. Отчаянный бой загорелся с прежним ожесточением. Толпы, не разбирая препятствий, кидались как оголтелые. Но солдаты, послушные давно любимому ими в боях начальнику, которого так же хорошо знали свои варшавцы, как и чужие самурцы, и уверенные, что они непобедимы, пока ими руководит его ум, храбрость и распорядительность, в тоже время проникнутые желанием не ударить лицом в грязь перед рядами, которых только что сменили, и которые так геройски исполнили свое дело; наконец, поощряемые высоким подвигом своих [591] офицеров, ложившихся костьми у их ног — превзошли себя в стойкости и хладнокровии. Как железные статуи, стояли они над бруствером, свесив свои штыки, подхватывали то справа, то слева кидавшихся на них мюридов, падали сами и тем открывали путь к смерти последующим своим товарищам, которые с нетерпением спешили занять их место, чтобы самим заплатить жизнью за защиту этого уголка и открыть дорогу к славе еще нескольким десяткам своих удалых сподвижников. Как волны разбиваются о гранитную скалу, так разбилась вторая атака об одушевленную, живую преграду, вполне заменявшую собою каменную стену. Горцы отступили вновь. Мы опять живо подобрали своих убитых и раненых, очистили бруствер, хорошенько пробанили орудия, зарядили их картечью, освежили ряды и ждали новой атаки. Она не замедлила, и промежуток был короче предыдущего — как будто горцы этими быстрыми нападениями хотели поскорее обессилить нас.

Опять, кроме орудийных, не раздавалось ни одного выстрела. Схватка началась и продолжалась на холодном оружии. Озлобленные предыдущими неудачами, мюриды не знали границы своему ожесточению и истощили все дикое, азиатское геройство, чтобы ворваться в укрепление. Но, увы! та же железная колючка встречала их на всех пунктах, и если бы они могли прорвать ее, то все же не прорвали бы той живой рамки, в которую она была вделана.

С негодованием, с бранью, масса горцев отступила, послав в укрепление несколько последних залпов. Таким образом, и третья атака на этой позиции была отбита. Теперь могло казаться, что горцы уймутся — по крайней мере надолго, потому что повторять нападение было сверх человеческих сил. Мы опять привели себя в возможный порядок, и тут только, к большому огорчению, заметили, [592] что убыль наша велика, что орудийных зарядов мало, и что вообще, положение становилось критическим. По садам продолжала громить наша артиллерия все по-прежнему, но едва ли она могла составить для злополучного визового укрепления какую-либо подмогу, потому что не обезумели же горцы совсем, чтобы три часа сидеть там под ее выстрелами.

Да, именно три часа, так как было уже одиннадцать часов ночи. На этот раз затишный промежуток времени уже продолжался до тридцати минут.

Вдруг, с высот, командовавших низовым укреплением и находившихся на правом фланге нашего лагеря, мгновенно раздался выстрел, за ним другой, потом целый залп и, наконец, неумолкаемая трескотня по несчастному укреплению. Вот уж этого никто не ожидал, и этого только не доставало для умножения всех бед двух баталионов, вынесших в обоих укреплениях уже четыре атаки. Между тем, сюрприз, который нам сделал так неожиданно неприятель, сыпавший на нас пулями, словно горохом, объяснялся очень легко: полевые неприятельские войска, усматривая, что ни гарнизон, ни подосланные резервы не имеют успеха, явились, как снег на голову, со стороны салтынского моста, и найдя без затруднения выгодную для себя позицию за глубоким руслом речки, на хребте, дали знать своим сотоварищам, что они к их услугам. Тогда эти сотоварищи, ободренные таким пособием, вновь сомкнулись под укреплением и уже с криком, далеко не безотрадным, в четвертый раз на этом пункте бросились на штурм.

Чуть только раздался их первый возглас, картечь двух орудий разорвала толпу на несколько частей. Она смешалась, но тотчас сплотилась и удвоила натиск. Второй залп взвода орудий, которыми командовал подпоручик Мадатов, на расстоянии не более десяти саженей от [593] неприятеля, был еще удачнее, был вполне страшен, хотя картечь и не успела рассыпаться. Но каково же было общее удивление, когда эти четыре выстрела нимало не остановили горцев, и они, не дав зарядить орудия, в числе нескольких человек, очутились на бруствере и у лафетов. За этими дерзкими пионерами ломила вся масса — и снова кровавый бой закипел по линии укрепления.

Тяжело было Бибанову, который только в промежуток последнего затишья почувствовал всю опасность раны, полученной им камнем в голову, но, несмотря на тягость ее, на крайнее утомление, он опять являлся везде и всюду, распоряжался так спокойно, методично, ободрял так кратко и внушительно, как будто отдавал обычные приказания у себя в палатке. Мужество этого человека невидимо подчиняло его воле удар каждого штыка нашего солдата; пред отвагою его как бы стушевывались общие и главные обязанности, становясь второстепенными и уступая место личным отношениям и побуждениям; все до единого были невольно попраны тем обаянием, которое он распространял в рядах с каждою минутою все более и более. Тут же, на месте битвы, в эту роковую ночь, Бибанов заслужил имя “спасителя низового укрепления” — и это была лучшая оценка его высоких заслуг, лучшая дань его неподражаемому мужеству.

Но вдруг, в пылу самого смертельного боя, Бибанов падает, пораженный пулею. Довольно было одного его тяжелого вздоха, чтобы он мгновенно облетел все ряды, и чтобы все живые защитники знали, что Бибанов сражен,— как будто этот вздох передался им электрическою искрою. Близстоявшие офицеры и солдаты бросили оружие и кинулись поддержать незаменимого своего, любимого начальника, забыв в эти минуты о висевшей и над их головами смерти. Вокруг Бибанова образовался тесный [594] круг двух десятков человек, из которых каждый стремился оказать ему какую-нибудь услугу.

Бибанов пришел в себя, собрал последние силы.

— Благодарю, за все благодарю, сказал он, обратясь к офицерам. А вы, ребята — чудо-молодцы! Будьте все стойки, как были; еще раз повторяю: это первое условие нашего спасения; вам же, господа, это — последнее завещание. Мое дело кончено; мне ничего не нужно. Прощайте! 15.

Едва донесли Бибанова в глубину укрепления — душа его отлетела и, конечно, в царствие небесное, потому что оно непременно существует прежде всего для таких личностей, какою в данном случае является пред нами Бибанов, и за такие именно заслуги, какие он оказал нашей родине и русской чести в эту незапамятную ночь.

“Спасителя низового укрепления" более не было, но дух его, сила завещания, сообщенного тотчас во все концы, остались среди боевых его сослуживцев и дали возможность им блистательно окончить свое дело. Резервы придвинуты, вновь сомкнуты ряды в завалах и, не взирая на кинжалы и камни мюридов, все же не раздавалось ни одного ружейного выстрела. Взвод кавказского стрелкового баталиона, под командою подпоручика Брунстрема, примкнул и в третий раз сменил резерв, ожидая с нетерпением своей очереди. К счастью, на этот раз он не вступил в открытый бой; и без его участия каждый из живых отстоял свое место. По истечении получаса, атака прекратилась.

В виду того, что главное внимание горцев было обращено на наши орудия, и что самые ожесточенные схватки происходили возле них, прикрытие было немедленно [595] усилено пятидесятью человеками самурцев, защищавших все время тыл позиции. К ним в резерв введены под батарею ахтынские милиционеры. Под сильным впечатлением внушений и наставлений Бибанова, которые повторил им поручик Бучкиев, милиционеры выхватили кинжалы и отвечали, что скорее умрут, чем отступят хоть на шаг. В энтузиазме, некоторые из них кричали мюридам, чтобы те померялись с ними. И мюриды не замедлили: опять бросились они на укрепление, во главе остальной массы, и началась новая на этом пункте — пятая атака. Сильнейший огонь с правого фланга по укреплению все продолжался, и, при пособии его, горцы, как видно, были уверены в удаче. Но, по мере того, как возрастала их дерзость — возрастало мужество сподвижников и учеников уже навсегда почившего Бибанова. Милиционеры, однако, не стеснялись в пальбе из винтовок и пистолетов, когда это являлось необходимым, и этим оказали не одну услугу солдатам в момент их действий штыками и прикладами. Пособие было, действительно, ценное и веское.

Покойный Бибанов, как нельзя умнее и лучше, распорядился в том отношении, что велел не стрелять солдатам и вести бой на холодном оружии. Изучив хорошо солдата, понимая его и как воина, и как человека, он знал, что при пальбе, в особенности беглой, а еще более второпях, каждый, как бы он храбр ни был, увлекается, часто забывается, тратит даром патроны, а ночью стреляет наудачу; тогда как штыковый бой в том виде, как он происходил из-за бруствера, после нескольких минут первой внутренней тревоги, гораздо более ручается за стойкость, мужество и главное — за твердость и спокойствие, которые так необходимы были всем и каждому при отчаянных нападениях, происходивших уже в течение четырех часов. Наконец, распоряжение [596] Бибанова имело и другую важную сторону: при той решимости, с которою горцы положили себе, как видно, во что бы ни стало взять низовое укрепление, только ряды штыков могли остановить их, а стрельба, требующая времени для заряжения хотя бы даже и ударного ружья, могла и должна была в минуты этого заряжения оставить защитников совершенно беззащитными и дала бы возможность врагу ворваться внутрь укрепления. Тогда, нет сомнения, все было бы кончено. Так мог распорядиться только хладнокровный, опытный в боях офицер, не теряющий соображения в крайние минуты и сроднившийся с солдатом. После этого, немудрено, что Бибанов пользовался такою любовью и уважением.

Атака продолжалась, и хотя она несколько уступала предыдущим в назойливости и силе удара, но была почти так же кровава, как и прежние.

Опять роздых — и спустя полчаса, еще новая, шестая атака, чему поводом, конечно, служила поддержка горцев с высот, из-за речки; эту поддержку они, между прочим, не могли не принять и за сигнал к дальнейшим своим нападениям. Солдаты так же спокойно встретили новый штурм, как бы готовились разбирать котелки для кашицы, пожалуй, даже спокойнее: назойливость и надоедливость неприятеля вывела их из терпения, родила в них, наконец, досаду. И эта досада выразилась в нескольких фразах у одного из унтер-офицеров, хлопнувшего татарина прикладом по башке. Спокойные фразы его отчетливо были отчеканены в минуту заряжения орудий и, нет сомнения, не могли остаться без последствий для окружающих товарищей. Милиционеры, протискиваясь сквозь солдат и просовывая шашки для того, чтобы поразить непрошенного гостя, в свою очередь, сопровождали эти действия то бранью, то остротами над неудачными [597] поползновениями их одноверцев. Словом, дело на этот раз получило даже юмористический оттенок.

Толпы были вновь отбиты.

И еще повторилась прежняя картина: убитых и раненых сложили в сторону, ряды освежили, сомкнули, приготовили орудия. В первую линию стал взвод стрелкового баталиона.

Не прошло и получаса, как почти под самым гребнем бруствера раздался гик нескольких сот человек, полетели пули, камни. Полминуты спустя, мюриды, как одурелые, полезли опять на орудия.

Это была седьмая атака.

Картечь произвела свое действие: их отбросило; но бой загорелся почти по всей линии огня. Солдаты ободряли друг друга; их негодование достигло крайних пределов. Действительно, в пылу его, они били на славу, хотя с правого фланга пули продолжали сыпаться градом в укрепление. Поистине можно было сказать, что несчастное укрепление выдерживало эти атаки сверху, снизу и со всех сторон.

Вдруг, в минуту донельзя разгоревшегося боя, из-за хребта лениво выплыла запоздалая луна и каким-то, на первый раз, неопределенным светом озарила картину. Разом вырисовались силуэты мюридов и громадной толпы их сподвижников, с отчаянными лицами, с шашками наголо, с растерзанною одеждою и частью обнаженными бритыми головами; заискрились сотни сплоченных над бруствером штыков, повисших книзу, осветились ряды черных папах, склоненных над ружьями — как будто головы под этими папахами были углублены в какую-то серьезную думу, сосредоточены над чем-то крепко важным; в глубине укрепления обнаружились темные ряды по всем направлениям лежащих без движения, полулежащих и сидящих во всех положениях жертв боя. Еще [598] выше поднялась луна — и можно было вблизи уже отчетливо рассмотреть разбитые черепа, окровавленные лица и груди, даже широкие пятна полузапекшейся крови на грязных рубахах солдат, под расстегнутыми их шинелями. Все, таким образом, вскрылось — и неожиданно представилась взорам живая картина, освещенная не бенгальским, но естественным, бестрепетным, ровным светом луны. Такую картину не увидишь часто; она повторяется лишь через многие и многие годы, она неизобразима, неподражаема, непередаваема.

Чудное, оживляющее влияние произвели лучи месяца на все божия создания, оставшиеся еще в живых внутри укрепления; все они встрепенулись, будто ожили, будто сразу высвободились из-под тяжелого кошмара, давившего их беспощадно в течение семи часов.

Совершенно противоположное впечатление произвела луна на атакующих. Как пораженные неожиданною небесною карою, они на мгновение остались с поднятым в руках оружием, с недоумелыми, хотя и искаженными, лицами. Но это было, действительно, лишь на мгновение, потому что вслед за первым сиянием месяца, которое захватило их в разных направлениях и в разных ахиллесовских позах вокруг укрепления и частью на его бруствере, оружие само собою быстрее молнии опустилось книзу, и силуэты горцев проворно, один за другим, начали скрываться и теряться внизу, напутствуемые на этот раз прощальным ружейным огнем наших солдат и мефистофельским смехом ахтынцев.— Луна выручила.

Реже, слабее стала пальба с правого фланга; орудия наши сделали из лагеря по садам и из укрепления по бегущим свой последний салют — и скоро вокруг водворилась совершенная тишина, прерываемая только стонами раненых, которые задушить в груди не было мочи. [599]

И так, варшавцы, самурцы, стрелки, артиллеристы и ахтынцы свято исполнили завет Бибанова: они спасли честь и славу русского оружия, себя самих, укрепление, с его сотнями драгоценных жертв, которые иначе, конечно, были бы поруганы и осквернены; наконец, они отстояли тот фундамент, без которого последующая затем наша победа была бы, пожалуй, как нельзя более сомнительною. И много ли в истории тех случаев, чтобы слабейший гарнизон, выдержав восемь последовательных в одну ночь атак, отбил бы их преимущественно штыками и холодным оружием, не уступил неприятелю ни единой пяди на занятой позиции и не позволил ему, так сказать, сунуть даже нос в слабое, едва наскоро в течение дня состряпанное укрепление?

Нельзя однако не отдать должной справедливости и нашим врагам: драться так, как дрались они в эту знаменитую ночь — выше всякой похвалы, достойно лучшего поучения. Так могут и так должны поступать только люди, проникнутые своим долгом, вполне сознающие его, развитые и созрелые для этого сознания.

Да, выдалась ноченька — нечего сказать! Если бы не луна, то последующие атаки нам бы пришлось отражать в молчанку, так как во взводе артиллерии осталось всего десять гранат — и затем, более ничего.

Первою для всех заботою после наступившей тишины был труп подполковника Бибанова, который удостоился многих сердечных прощальных поцелуев и многих искренних слез.

Потеря наша была велика: кроме Бибанова и Щербины, мы лишились убитыми еще трех офицеров и 132-х нижних чинов; ранеными: четырех офицеров и 153-х нижних чинов; контуженными: шести офицеров и 37-ми нижних чинов. (Приложение II). Таким образом, кроме [600] офицеров, мы лишились трехсот двадцати двух нижних чинов, т. е. трех рот, так как более ста штыков в это время — да и большею частью в делах с неприятелем на Кавказе — в роте не было. Серьезность боя и нападений доказывается тем, что у нас количество убитых почти равнялось количеству раненых — вещь также довольно редкая. В траншеях же в этот день у нас ранено семь нижних чинов и контужен один. Потерю неприятеля определить было невозможно, потому что промежутки времени между атаками он употреблял, среди ночной темноты, на уборку своих убитых и раненых, которых отправлял в аул. Но, по всем данным, должно полагать, что она была очень велика. Данные же, главнее всего, заключаются в наших картечных выстрелах, которые постоянно поражали массу почти в упор — следовательно, без промаха.

Остаток ночи с 22-го на 23-е число был затишьем после бури,— да иначе и быть не могло, потому что истощение сил обеих сторон, в особенности нравственных, дошло до крайнего предела. С восходом солнца, неприятель начал орудийную пальбу опять-таки по низовому укреплению, которое, между прочим, представляло собою грустное зрелище: наружная одежда его, состоявшая преимущественно из завалов, была разбросана, оборвана; внутри, в разных направлениях, лежали тела убитых героев; за стенкою, у подножия, еще не высохли лужины татарской крови; часть обессиленных, истощенных защитников, прижав окровавленные штыки к своей груди, там и сям только что успокоилась среди множества своих раненых товарищей, оглашавших воздух сдержанными стонами; другая часть копошилась возле этих несчастных, по возможности стараясь облегчить их положение, так как в течении роковой ночи не только некому было вынести их из [601] укрепления — да и нельзя было этого сделать — но даже нечего было и думать о том, чтобы подать им какую-либо помощь. Только один драгоценный труп Бибанова и большая часть раненых офицеров были унесены в колонну.

Явился Бюрно — и вслед за ним, рота носильщиков. Непосредственно за последнею, вступил в укрепление еще полубаталион, и живо пошло восстановление всего, что было в течение ночи разрушено и испорчено. Надежнейшее укрепление и обеспечение за нами этой позиции представлялось делом неотложным. Генерал Бюрно приступил к нему без малейшего замедления, так как хорошо понимал, что неприятель не упустит случая повторить свою попытку к возвращению столь важного для него пункта.

Спустя некоторое время, осеняемый ядрами из аула, прибыл и главнокомандующий. Этот вождь, в котором никогда не было недостатка личной храбрости, тем не менее не мог спокойно относиться к чужим страданиям, хотя свои собственные не выдавал никогда ни единым взмахом ресниц. Обходя защитников, которые уже приготовились его встретить, и видя описанную нами картину, большею частью уже исправленную и прикрашенную, с видимым волнением осматривал он тощие ряды солдат, тепло благодарил их за беспримерный геройский подвиг и тут же поздравил некоторых с наградами.

Работа кипела, и полуразрушенное укрепление быстро стало оживать; независимо прежних, возводились и новые завалы, утолщался и несколько возвышался бруствер. А неприятель, хотя и не часто, все продолжал свою пальбу. К полудню, генерал-маиор Бюрно был усилен двумя ротами апшеронского пехотного полка, под командою маиора князя Орбелиани, которые как бы обязывались возместить собою ночную потерю. Это все, что мог предоставить колонне главнокомандующий в ту минуту, когда, таким [602] образом, ослаблял главные силы. Роты, со своей стороны, приняли участие в работе, и к вечеру укрепление явилось в новом, крепком и прочном виде.

Главнокомандующий сознавал, что оказанная им колонне Бюрно поддержка незначительна, поэтому решился употребить хитрость: едва солнце начало прятаться за горы, он двинул в колонну Бюрно первый баталион самурцев, две роты первого баталиона князя Варшавского полка, одно горное орудие и полувзвод конгревовых ракет, под начальством генерального штаба подполковника Веревкина. С редкою пальбою, давая знать о своем наступлении и об усилении колонны Бюрно, войска эти вступили в сферу ее расположения, а когда совершенно стемнело, они тихо снялись с места и отправились обратно — в лагерь ахтынской милиции, где и оставались до утра. Этот ли маневр, или иные обстоятельства, связанные с положением неприятеля, принесли нам желанную пользу — неизвестно; довольно только того, что, по прибытии подкрепления, горцы прекратили по низовому свою методическую пальбу и в продолжении всей ночи нас более не беспокоили. Все в укреплении было наготове; но, тем не менее, перевело дух.

Рассвело. После того, как низовое укрепление пришло в порядок, нужно было подумать о возвращении верхнего, потому что, как уже сказано выше, одно зависело вполне от другого. На верхней высоте, между тем, не было заметно присутствия ни одного горца. Считал ли неприятель этот пункт у себя совершенно в кармане, или не придавал ему особенно большого значения — трудно решить. Так или иначе, но это было нам на руку, и генерал Бюрно, отрядив один баталион и обеспечив его резервом, приказал, как можно быстрее, занять верхнюю высоту. Баталион пустился почти бегом — насколько [603] позволяла местность и силы, и в полчаса, без выстрела, стоял уже под ружьем на заветной точке.

Неприятель спохватился. Чтобы дебушировать эту высоту, ему необходимо было спуститься в сады; но этого он сделать не посмел, потому что сады находились под картечным огнем нескольких наших батарей. Нечего делать, пришлось ему открыть по высоте сильный ружейный огонь из аула, но было поздно: при помощи принесенных баталионом фашин, первая траншея выросла, как из земли, а вслед затем, пошли дальнейшие работы, которыми распоряжался инженер-капитан Подымов. В тоже время, для прикрытия рабочих, вспомоществования им и для подавления неприятельского огня, орудия всех батарей открыли по аулу канонаду, а подполковник Веревкин, спустившись из ахтынского лагеря и остановившись на полугоре, открыл огонь по садам гранатами и конгревовыми ракетами. Как раз к тому моменту, как начался этот ад, обе наши минные галереи уже были готовы для взрыва; мало того, мы опять слышали в них подступившего контр-минера.

Положение наших галерей в данный час было таково: галерея № 1-й была доведена до стены средней башни, рукав же в галерее № 2-й дошел почти до рва другой башни. Когда, еще накануне, мы услышали контр-минера, то поспешили зарядить обе галереи усиленными горнами: мина 1-й галереи была заряжена шестидесятью пятью, а мина второй — пятнадцатью пудами пороха. Брешь-батарея в течении всего дня расширяла обвалы в обе стороны от средней башни.

С занятием нами вновь верхней высоты и с открытием общей канонады по аулу, настал самый удобный момент для взрыва мин, и взрыв этот превзошел всякие ожидания: в ту минуту, когда орудия всех батарей рвали [604] по клочкам укрепление, а на верхней, только что занятой нами, высоте кипела работа, и неприятель крестил нас там ружейным огнем — земля дрогнула, все, что было на ней, будто покачнулось, и Салты на несколько минут пропали. Когда же дым и пыль рассеялись, мы увидели, что взрывом галереи № 2-й завален глубокий и широкий ров перед башнею, а средней башни № 2-й, в которой, по толщине стен, невозможно было сделать брешь из орудий, не существовало. Это уж было одолжение со стороны галереи № 1-й. Вскрытая, таким образом, башня обнаружила нам массу запасного леса, который она в себе хранила.

Канонада наша, тем временем, не прерывалась и, отвлекая по возможности от рабочих огонь гарнизона, все же не падавшего духом, частью имела и другую, вполне предвзятую, цель. Она была направлена и на угловую юго-восточную башню и на последующую за нею. Только эти две башни пока еще и оставались целы на южной стороне. По ним действовали: батарея при первом и втором баталионах князя Варшавского полка, усиленная во время ночи еще двумя легкими орудиями, и батарея, находившаяся впереди лагеря чохской милиции, вооруженная двумя двенадцатифунтовыми пушками. Орудия же двух брешь-батарей, расширяя брешь, в тоже время препятствовали неприятелю заделывать бревнами разрушенные части. Скоро угловая, юго-восточная башня разлетелась вдребезги и обнажила свою внутренность, наполненную грудою камней и опять-таки леса. После нее, круглою сиротою оставалась до времени, пока еще вцеле, одинокая ее подруга. К полудню, когда занятая нами верхняя высота была достаточно обеспечена обороною, и, огонь из аула, подавленный нашею канонадою, стих, подполковник Веревкин, находившийся на полугоре с западной стороны аула, был возвращен, с колонною, в лагерь. [605]

Вновь устраивавшееся укрепление, сообразно его обороне, нуждалось в усилении. Делать нечего, главнокомандующий, сознавая крайнюю важность этого пункта, послал и туда две роты первого баталиона князя Варшавского полка. Вечером же, был предпринят тот же маневр, что и накануне: из лагеря ахтынской милиции был послан вдоль по хребту, по направлению к верхнему укреплению, баталион эриванского карабинерного волка. На глазах неприятеля он спустился книзу и там расположился, а когда стемнело, баталион этот, тихо и со всеми предосторожностями, возвратился обратно — конечно, уж не по хребту.

Быстро темная ночь охватила собою все окрестности. Чуть-чуть вырисовывался силуэт салтынского укрепления, из которого через час-полтора огненною змеею вылетал то один, то другой снаряд. В главном лагере, в особенности у чохской и ахтынской милиций, кое-где брезжили огоньки; что же касается до колонны генерала Бюрно, то там царствовала непроницаемая темнота. Такая ночь могла вполне благоприятствовать целям неприятеля, поэтому, чтобы не допустить гарнизон до вылазки и до исправления стены и башен, последние время от времени обстреливались с брешь-батарей картечным и ружейным огнем.

Генерал Бюрно, предвидя в свое время, что неприятель не откажется от попытки возвратить себе, если не две, то хоть одну высоту, не ошибся в предположениях: ровно в половине двенадцатого, после двух-трех одиночных выстрелов, сады загорелись сотнями огоньков, и по обоим нашим укреплениям открылась непрерывная пальба. Но там никто до сих пор не смыкал глаз, и в ответ неприятелю посланы были залпы картечи и ружей. Чрез несколько минут настало затишье; но, спустя [606] час, сады опять заговорили — хотя и слабее. С нашей стороны последовало повторение предыдущего. Убедившись, что оба пункта находятся теперь далеко не в том младенческом состоянии, в котором были с 22-го на 23-е число, горцы сочли бесполезным тратить понапрасну свой порох и убрались до утра на покой.

Предрассветная луна дала и нам возможность сомкнуть на минуту наши усталые веки и перевести дух после этих трех тяжелых суток. Только под землею копошились неустанно наши рабочие, расширяя обе галереи.

В течении этих последних трех беспокойных дней и ночей, мы понесли следующие потери: на работах в верхнем укреплении ранен инженер-капитан Подымов, в тот же день (24-го числа) убит прикомандированный к князя Варшавского полку грузинского линейного № 11-го баталиона капитан Курочкин и контужен самурского полка штабс-капитан Ливанский; из нижних чинов убито пять, ранено два и контужено восемь.


Комментарии

13. Вследствие этой раны, князь Гагарин лишился ноги, которая была у него отнята.

14. Впоследствии командир куринского полка.

15. Завещание Бабанова осталось и в официальных документах.

Текст воспроизведен по изданию: Трехлетие в Дагестане. 1847-й год // Кавказский сборник, Том 6. 1882

© текст - Волконский Н. А. 1882
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Валерий. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1882