ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ТРЕХЛЕТИЕ В ДАГЕСТАНЕ

1847-Й ГОД.

ОСАДА ГЕРГЕБИЛЯ И ВЗЯТИЕ САЛТЫ 1

I.

Мероприятия к устройству и упрочению за нами покорной части Дагестана. Личное мнение в Бозе почившего Императора Николая. План экспедиции и предположения на 1847-й год. Цели и соображения противника. Попытка к вытеснению неприятеля из Цудахара и Ходжал-Махи. Нападение на Тарки. Поражение горцев в араканском ущелье. Положение покорных нам племен, нас самих и неприятеля.

Со дня падения нового Ахульго (29-го августа 1839-го года) и затем, в течение десяти слишком лет, военные дела наши на восточном Кавказе, как известно, по результатам своим, не особенно были блестящи и выгодны для нас. В 1840-м году отложилась Чечня, Салатавия, Гумбет; потом, последовала неудачная ичкеринская экспедиция Граббе (1842-го г.), общее возмущение в Дагестане и потеря нами целой укрепленной оборонительной [478] линии (1843-го г.), далее — даргинская экспедиция (1845-го г.), разорение Цудахара и Ходжал-Махи (1846-го г.) и т. п. Хотя, среди всех наших неудач, время от времени мы имели перевес над горцами, поразив их в 1844-м году под Цудахаром же, в 1845-м г. при том же селении Ходжал-Махи 2, в 1846-м г. (15-го октября) при с. Кутеши 3, но эти, так сказать, мимолетные и в сущности бесплодные для нас успехи далеко не лишали Шамиля того обаяния над горцами, которое он уже успел приобрести. И странно, что весь период указанного нами времени совпадает с начальствованием князя Воронцова, лично принимавшего участие в некоторых экспедициях, далеко не страдавшего недостатками военного образования и опытности, имевшего прекрасных генералов и отличные войска. Естественно, что при этих условиях, наши, так сказать, прорехи следует отнести преимущественно к отсутствию той идеи и системы, которые выработались впоследствии, и которые, по мере того, как осуществлялись, быстро приводили нас к опытности и разуму.

Нет никакого сомнения, что утраченные нами одиннадцать оборонительных пунктов, разбросанных от р. Самура (укр. Ахты) по казикумухскому и аварскому Койсу до укр. Цатаныха включительно, имели для нас важное стратегическое значение, потому что прикрывали средний Дагестан и лишали возможности неприятеля вторгаться в покорные нам владения — тарковское, мехтулинское, в даргинский округ, в ханство кюринское. Чуть только они перешли в руки Шамиля — нападения на эти владения, в особенности вторжения в даргинский округ, начались не только ежегодно, но при всяком удобном случае, и наши [479] войска должны были каждый раз поспешать к месту тревог из долины Самура и из Темир-Хан-Шуры. Это было чрезвычайно затруднительно, в особенности в зимнее время. Князь Воронцов, вскоре по прибытии своем на Кавказ, усмотрел наше невыгодное положение в Дагестане, и первым делом его было — устроить возможно лучшее сообщение с средним Дагестаном, а затем — возобновить несколько оборонительных пунктов в местах наиболее удовлетворяющих цели.

И вот, первого июня 1845-го года началось сооружение замечательной в своем роде военно-ахтынской дороги от с. Шин через гору б. Салават (12,185 фут.). К 1847-му году, т. е. к началу описываемой ныне нами эпохи, дорога эта была проведена на расстоянии сорока верст. Главнейшая важность ее состоит еще и в том, что она сокращала путь из Тифлиса в Дагестан почти на четыреста верст и строилась в высшей степени прочно и изящно, другими словами — по-воронцовски, — так как в подобных случаях — и, пожалуй, только в подобных — князь Воронцов не имел и не имеет себе соперников.

Войдя в шинское ущелье, дорога эта местами пролегала по довольно широкой равнине, кое-где была высечена в скале и висела над Шин-Чаем. На пространстве десяти верст, до подошвы б. Салавата, она пересекала два раза ручьи Шин-Чай и Салават-Чай по временным деревянным мостам и уничтожила прежде бывшие на этом пути тринадцать переправ. На всем пространстве дорога была колесная и доходила шириною до трех саженей, а местами и более — для разъезда повозок. Она была настолько возвышена, что избегала наводнения IIIин-Чая, который во время полноводья бушевал на подобие доброй реки.

От второго моста начинался подъем на б. Салават, [480] и здесь, на расстоянии пятнадцати верст, дорога была пробита в скале. Ширина всего подъема доходила до четырех с половиною аршин; чем выше — подъем делался все отложе. Были места совершенно горизонтальные — собственно для роздыха лошадей. Полотно дороги, представлявшее великолепное шоссе, имело скат к скале; вдоль его, а также на каждых ста саженях, поперек были канавки, устланные плитами шифра, для стока воды. С наружной стороны была сделана стенка до двух футов вышины, в поворотах же зигзагов она возвышалась настолько, чтобы лошади не могли видеть пропасти. На нижней дороге был фонтан, на подъемах — родники. После десятиверстного подъема, дорога выходила на небольшую равнину, где был подножный корм; на несколько футов ниже — лес и вода. На равнине свободно могли расположиться пять-шесть баталионов. Отсюда, на протяжении пяти верст, дорога опять поднималась по отвесу скалы на перевал.

Из этого краткого очерка строившейся в то время военно-ахтынской дороги видно, что она не только не уступала нынешней военно-грузинской, но во многих случаях, по строгой своей обдуманности и по удобствам, приспособленным для движения войск, и превосходила ее. Разительное же ее преимущество пред последнею дорогою состояло в том, что каждый сажень ее обошелся по крайней мере в десять раз дешевле сажени военно-грузинской дороги.

Много подобных памятников оставил по себе в крае князь Михаил Семенович; и хотя, как мы заметили выше, наши военные дела в период его начальствования до 1852-го года не представляют веских результатов, за то улучшениям и преобразованиям по всем отраслям управления не было конца. Смело можно сказать, что они следовали одни за другими, не давая времени опомниться. [481] К сожалению, тут не место останавливаться на них, хотя они значительно бы ознакомили незнакомых со светлою личностью этого полезного и незабвенного административного деятеля. Желающих достигнуть этого знакомства — отправляем к сочинению сенатора тайного советника Щербинина, которое не лишено многих выдающихся сторон.

Возобновление некоторых оборонительных пунктов к утверждению пограничной линии с горцами от казикумухского ханства до северного Дагестана было тем настоятельнее, что Шамиль, разорив Цудахар и Ходжал-Махи, открыл себе свободный доступ в Акушу и утвердился в Ирибе, укрепив его и сделав центральным сборным пунктом для партий, предназначавшихся тревожить южный Дагестан и лезгинскую линию.

Князь Михаил Семенович находил, что лучшая линия наша для связи северного и южного Дагестана — это река Кара-Койсу, куда выходят главнейшие ущелья, служившие путями для вторжения неприятеля и представлявшие выходы к аварскому Койсу и к племенам, заселявшим пространство между этою рекою и главным хребтом. Возведение непрерывного ряда постов и укрепленных пунктов на всей этой линии, конечно, было немыслимо, а достаточно было на первый раз, по мнению главнокомандующего, возвести укрепление в Гергебиле 4, и занять один пункт для подвижных резервов в среднем Дагестане, примерно у Руджи 5, и сосредоточить здесь достаточное количество военных и продовольственных запасов. С занятием этих двух пунктов охранялась бы вся часть Дагестана от главного хребта до мехтулинских владений. [482] Резерв же, находящийся в Рудже, мог бы двигаться по всем направлениям, угрожая непокорным обществам и предупреждая всякие их замыслы на наши пределы. Такой резерв, нет сомнения, был бы полезнее линии слабо укрепленных пунктов и гораздо скорее и лучше достигал бы цели, чем движение целых отрядов издалека, в особенности в зимнее время.

Войска, которыми располагал князь Воронцов в Дагестане, не могли в один год выполнить всю изложенную выше задачу, поэтому Михаил Семенович думал ограничиться в 1847-м году лишь немногими действиями, а именно: взять и укрепить Гергебиль, истребить враждебные нам и беспокойные селения Салты и Согратль и уничтожить, если окажется возможным, Ириб, отдалив тем неприятеля от наших пределов.

Заслуживает особенного внимания то обстоятельство, что когда преднамерения князя Воронцова были повергнуты на Высочайшее воззрение, то в Бозе почивший Государь Император, не стесняя главнокомандующего действовать по усмотрению и по обстоятельствам дела — тем более, что он обещался не обременять казну новыми расходами и обойтись суммами, состоявшими в его распоряжении на военные надобности — между прочим, изволил выразить такое личное мнение: Гергебиль находится в совершенной котловине; занятие его правильным и самостоятельным укреплением может представить крайние затруднения; если впереди Гергебиля занять значительным подвижным резервом Руджу или другой пункт наиболее удобный и привести его в надежное состояние, то Гергебиль потеряет свою важность и будет только наблюдательным постом на Кара-Койсу и опорною точкою на прямом сообщении Темир-Хан-Шуры с Кумухом.

Замечание вполне справедливое и, как увидим [483] впоследствии, изменившее предположение главнокомандующего, так как он в следующем году устроил укрепление не у Гергебиля, а несколько севернее, у с. Аймяки, (мехтулинского же владения).

Но, несмотря на этот взгляд блаженной памяти Государя Николая, предположения во всех других частях Императором были вполне одобрены.

Подробности плана на предстоявшую экспедицию и предварительные распоряжения состояли в следующем: войска должны были двинуться сначала двумя отрядами — дагестанский с севера и самурский с юга, от казикумухского ханства. К ним впоследствии должен присоединиться вспомогательный лезгинский отряд.

Дагестанский отряд должен сосредоточиться к первому мая в мехтулинской деревне Дженгутае (2,203 ф.) в составе двух баталионов апшеронского, двух дагестанского и двух князя Варшавского полков, команды сапер в пятьдесят человек, четырех легких и четырех горных орудий, ракетной команды, дивизиона драгун, ста пятидесяти донских казаков и пятисот милиционеров. Командующему войсками в северном Дагестане генерал-лейтенанту князю Бебутову предоставлялось присоединить драгун к отряду не ранее 28-го мая — для избежания затруднений в продовольствии.

Этому отряду предназначалось пятого мая перейти койсубулинский хребет, овладеть Гергебилем и приступить к фортификационным и прочим работам для прикрытия входа и выхода из аймякинского ущелья и переправы чрез Кара-Койсу.

К 28-му мая должен был прибыть в Гергебиль еще один баталион самурского полка. Оставив здесь на месте для дальнейших работ два баталиона дагестанского полка, два легких, два горных орудия и тридцать [484] донцов, и отделив из них, в случае надобности, две роты в Аймяки для обеспечения сообщения с Шурою, князь Бебутов обязывался с остальными войсками выступить первого июня к аулу Салты и там соединиться с самурским отрядом. Этот же последний, под начальством генерал-лейтенанта князя Аргутинского-Долгорукого, должен был к 25-му мая сперва сосредоточиться на Турчидаге, а к Салты выступить первого июня. В состав самурского отряда были назначены: два баталиона князя Варшавского, два самурского, один Эриванского карабинерного и один мингрельского полков, две роты кавказского стрелкового баталиона, сто пятьдесят человек сапер, команда с крепостными ружьями мингрельского егерского полка, четыре легких, шесть горных орудий, две сотни донских казаков и до пятнадцати сотен конной и пешей милиции. Независимо того, приняты меры к приготовлению к походу находившихся на вооружении в укр. Ахты двух медных двухпудовых мортир и двух полупудовых единорогов, с 600 бомбами для первых и четырьмя комплектами снарядов для последних, с тем, чтобы орудия и снаряды двинулись в самурский отряд по первому востребованию.

По сосредоточении войск самурского отряда на Турчидаге, решено было оставить там один баталион самурского полка, два горных орудия и милицию в вагенбурге или наскоро устроенном полевом укреплении — для конвоирования транспортов и охранения линии сообщения отряда с долиною Самура.

По соединении двух отрядов у Салты, они должны были выступить оттуда, около 15-го июня, под личным начальством главнокомандующего, к Согратлю, пробыть там восемь дней и затем, к 25-му июня, направиться к Ирибу. Здесь должен был примкнуть к главным [485] действующим силам и лезгинский отряд, в составе четырех баталионов (в том числе один баталион, назначенный на дорожные работы в шинское ущелье), команды сапер в пятьдесят человек, двух сотен донских казаков и четырех горных орудий.

По соединении, таким образом, всех трех отрядов, имелось в виду открыть действия против сильно укрепленного Ириба. На овладение им и поражение неприятеля там, где он мог бы препятствовать достижению наших целей, князь Воронцов определял около двух недель. После этого, лезгинский отряд должен был возвратиться в закавказский край, а главный действующий отряд, к 15-му июля — на Турчидаг.

Обстоятельства должны были указать на месте, следовало ли бы предпринять еще раз наступление за Кара-Койсу. Если бы это оказалось необходимым, то для такого вторичного движения главнокомандующий полагал вполне достаточным около пятнадцати дней.

По окончании экспедиции, предположено было отправить с Турчидага в Гергебиль два баталиона апшеронского полка, а если возможно, то еще и один баталион самурского, два легких и два горных орудия, сапер, милицию и казаков дагестанского отряда. Эти войска обязаны были довершить и охранить работы по укреплению селения и отдельных башен. В урочище Дешлагар — послать один баталион самурского полка для скорейшего устройства там штаб-квартиры; на казикумухское Койсу — два баталиона князя Варшавского полка, для приведения в оборонительное положение Цудахара или Ходжал-Махи. Остальные войска самурского отряда имелось в виду распределить сообразно с обстоятельствами, а драгун возвратить в штаб-квартиру.

Этим не ограничивались соображения [486] главнокомандующего: на всякий случай он, в начале 1847-го года, сделал назначение войск и указал им действия не только на предстоявшую после экспедиции осень, но и на зиму. Осенью они должны были продолжать возведение укреплений и снабжать их военными и продовольственными запасами и топливом, а зимою — охранить даргинский округ и северный Дагестан. Для последней надобности предположено было расположить в Дешлагаре и окрестных селениях самурский полк, за исключением баталиона или двух рот, которые должны были занять Ходжал-Махи или Цудахар, а в Дженгутае оставить два баталиона дагестанского полка в виде резерва для войск, расположенных по казикумухскому Койсу.

Из всего этого мы видим, что, во-первых, в план военных действий собственно 1847-го года занятие Руджи не входило, и во-вторых, что для этих действий была определена рамка довольно тесная. Три месяца (май, июнь, июль) для овладения тремя селениями (Гергебилем, Салты и Ирибом) — это бы казалось большою роскошью в боевом быту кавказского солдата, привыкшего до и после этого времени овладевать нередко двумя неприятельскими позициями в одну неделю. Но тогда иначе и проектировать было невозможно, и на это имелось много важных причин: первая и главная состояла в том, что относительно Шамиля и горцев того времени опасно и рискованно было задаваться слишком широкими соображениями; во-вторых, что война должна была происходить в горных трущобах и вообще, в местностях малодоступных, где пребывание войск далее августа месяца становилось невозможным; в-третьих, что при более обширных затеях потребовалось бы и более войск, и более средств и пунктов для снабжения и доставки продовольствия и, наконец, значительные денежные расходы, — между тем, как [487] главнокомандующий хотел обойтись суммами ограниченными и средствами, так сказать, подручными. Такой взгляд на военные предприятия хотя и не выдерживает критики, потому, что успехи всякой войны наиболее возможны лишь в том случае, когда на потребности ее расходуется столько денег, сколько надобность укажет; тем не менее, он доказывает нам, что князь Воронцов, стремясь к приведению в покорность края и к доставлению ему спокойствия, в тоже время щадил и государственную казну — черта в лице начальника края вполне заслуживающая уважения. Это тем более достойно внимания в то время, когда у нас не было ни единства кассы, ни контрольных учреждений, и когда главнокомандующий мог бы, если бы захотел, с полным широким размахом своей воли действовать по расходованию казенных денег. До какой степени князь Воронцов старался быть экономным — видно из того, что на приготовление к походу он ассигновал в распоряжение командующего войсками всего лишь шесть тысяч рублей серебром. Из этой суммы, между прочим, должны были быть произведены и заготовления по инженерной части, а заготовлений этих, т. е. инструмента, материала, припасов была целая масса. Достаточно заметить, что для перевозки одного только инструмента требовалось двадцать вьюков, а что касается разных гвоздей, бревен, досок, веревок, приборов печных, дверных и оконных, то одно наименование их изложено было у инженер-подполковника Кесслера почти на полутора листе. Нужно изумляться, каким образом князь Бебутов думал обойтись суммою в шесть тысяч рублей на все приготовления к походу, когда в настоящее время одни только инженерные заготовления, на которые указано выше, стоили бы, наверное, вдвое и втрое более.

Нет сомнения, что обеспечение отряда продовольствием [488] не относилось на эти шесть тысяч, но входило сюда снабжение его наемными перевозочными средствами.

Выступая из Дженгутая, дагестанский отряд должен был иметь с собою двадцатидневную пропорцию продовольственных запасов сухарями, спиртом, мукою (для милиции) и зернового фуража сто двадцать четвертей. Для перевозки этих запасов назначались частью сами люди, частью полковые и черводарские лошади. Кроме того, к первому июня, в Гергебиль должна была быть доставлена месячная пропорция продовольствия для всего отряда и шестьсот четвертей зерна. К пятнадцатому же июля, следовало доставить в Гергебиль из Шуры двухмесячную пропорцию продовольствия на три тысячи человек и пятьсот четвертей зерна.

Подобным же образом командующий войсками в южном Дагестане должен был устроить продовольственный склад в Кумухе и оттуда подвозить запасы на Турчидаг. Так как главному действующему отряду по окончании экспедиции следовало возвратиться на Турчидаг, то к пятнадцатому июня на этом пункте должно было находиться продовольствие не только для одного самурского отряда, но и для обоих соединенных отрядов.

Лезгинский отряд, при выступлении с линии, обязан был взять с собою такое количество продовольственных припасов, чтобы по прибытии к Ирибу имел при себе двадцатидневную пропорцию их.

Не было упущено из вида также и распоряжение о снабжении отрядов огнестрельными припасами, строительными материалами, перевозочными средствами, вещами и принадлежностями для устройства в Гергебиле военновременного госпиталя на триста человек. Все указания и наставления в этих случаях были преподаны ясно, кратко, отчетливо. Не забыта была даже и лодка, которую [489] предполагалось, на случай надобности, иметь в инженерном парке и возить, конечно, на вьюках.

В дагестанский отряд назначалось для подъема тяжестей сто арб и четыреста черводарских лошадей; в самурский пятьсот черводарских лошадей; в лезгинский сто черводарских лошадей. Если бы оказалось нужным, то первому и последнему отрядам дозволялось нанять за деньги дополнительных черводарских или жительских лошадей.

Таковы были в общих чертах все предварительные распоряжения, сообщенные главным отдельным начальникам, с строжайшим предупреждением — содержать их в непроницаемой тайне. Сам главнокомандующий, всегда во всех случаях очень осторожный, заранее решил — и потом действительно привел в исполнение — чтобы из Тифлиса выехать не прямо в главный дагестанский отряд, а завернуть прежде в Чечню, где на р. Ассе строилась станица; этою поездкою отвлечь туда внимание и партии Шамиля, а потом — неожиданно повернуть на Хасав-Юрт, Шуру и явиться в Дагестане.

_______________

Пока все это происходило у нас, на другом горизонте также не дремали.

Шамиль не знал еще, куда именно будут направлены наши удары, но он был уверен, что лето в Дагестане не пройдет даром. Ему нужно било воспользоваться временем, чтобы подготовить дела, — а подготовка эта состояла, с одной стороны, в привлечении к себе возможно большого числа лиц и селений, оказывавших нам расположение, каковы были: акушинцы, казикумухцы и другие, потом — в удалении куда-нибудь поглубже в горы [490] неблагонадежной части населения и, наконец, в разных отдельных, частных против нас действиях. Первого условия Шамиль предположил достигнуть или посредством перевеса над нами, который бы вселил боязнь в среде обществ, нам приверженных, и доставил бы ему над ними нравственное влияние, или посредством переговоров с ними, или прямо при помощи оружия против них. Собственно говоря, среди всех этих планов, борьба с нами в это время года была делом третьестепенной важности; она служила не более, как средством для достижения других целей. Представлялась же она важною не для самого Шамиля, а для его партий и, пожалуй, даже для его наибов, которые могли среди нее чем-нибудь поживиться. В конце концов, это более или менее свободное зимнее время имам употреблял для подготовления своих боевых сил, для укрепления некоторых пунктов в горах и для разжигания в горцах, при помощи наибов и мюридов, того фанатизма, который ему не раз доселе уже сослужил добрую службу.

Вообще, Шамиль был в высшей степени деятелен; сильный, здравый и хитрый ум его работал неустанно; каждое слово его производило громадный успех и вполне достигало цели среди подвластных ему племен, потому что звезда его блестела ярко и быстро двигалась к своему зениту. Ловкий политик, он пользовался вполне своим положением и знал, что если не заручиться в народе теперь, на случай могущих встретиться неудач — то когда же и заручиться? Отдельные поражения, которые ему были нанесены то там, то сям, в течении последних лет, ничего не значили: он из них умел сделать повод еще большей к нам ненависти горцев, а сам от того ничего не потерял, потому что поражения эти были незначительны сравнительно с его успехами и перевесом над нами. [491]

Главное дело в том, что в данную эпоху, независимо всего вышеизложенного, мюридизм в горах еще не надоел нашим врагам, как впоследствии, и был в большой моде, составляя знамение времени. Умные люди, в роде самого Шамиля, Кибит-Магомы, Даниельбека, Инко-Гаджи, Хаджи-Мурата, Джемал-Эддина 6 и др., смотрели на него, конечно, подсмеиваясь, но все же явно его поддерживали, распространяли в темной фанатической массе, и сами подавали первый пример всем нелепостям, которыми он обусловливался, потому что только этим путем они влияли на народ, вызывали его на коленопреклонение пред собою, удовлетворяли своим страстям и вселяли в стотысячную толпу одну душу, одно побуждение. Если строго, внимательно и обстоятельно рассмотреть всю механику, на которой построена была сила Шамиля, власть его наибов, борьба с нами, то она далеко не представляется вещью пустою; напротив, это целая осмысленная наука, составленная из тонких и хитрых положений, в которую могли проникать и понимать только немногие умные люди в горах. Но все они были преданы и привержены имаму, имели от него и от этой науки свою долю выгод и не видели никакого расчета посвящать в нее сплошь и рядом каждого безразлично; мало того, где только было возможно, они старались даже надуть и друг друга, и это им нередко удавалось. Оттого-то вокруг Шамиля так много копошилось всегда дрязг, ябед, доносов. Нет сомнения, что такого рода правление и управление должно было раньше или позже отозваться всеми невыгодами на той же толпе, руками которой ее [492] представители загребали теперь жар, приятно их согревавший, — да им какое дело: стоит ли хлопотать из-за балбесов, которые ничего не понимают, из-за черни, которая, по азиатским порядкам, должна слушаться и подчиняться и вовсе не должна сметь свое суждение иметь!

Из числа лиц, власть имеющих и приближенных к Шамилю, Даниельбек играл бесспорно наиважнейшую роль — и по родству, и потому, что он был настоящий генерал и владетельный султан, и по уму, и по влиянию на народ. Шамиль безусловно вверил ему действия и наблюдения над нами со стороны лезгинской линии и южного Дагестана, почти не мешался в его распоряжения и приглашал его к себе на совещания скорее как сподручника и сотоварища, чем одного из своих вождей. Это было время, когда злоба против нас Даниельбека была во всем разгаре, и она побуждала его не только действовать заодно с Шамилем, но частью и подчиняться ему, — а Шамиль этим пользовался.

Устраивая свои дела, Шамиль в начале января заставил склониться на свою сторону хуторян вокруг разоренного им в прошлом году Цудахара и Ходжал-Махи, велел ввести туда свою партию и назначить там наибом Абакара-Гаджи 7. Акушинцы сообщили обо всем этом нашему начальнику даргинского округа, прапорщику Зугуму, и просили пособия к отражению неприятеля. Акушинцы присовокупили, что Шамиль не ограничится занятием Цудахара и Ходжал-Махи, но что намерен вторгнуться и в Мехтули. Зугум донес подробно об этом правителю мехтулинского ханства полковнику князю Орбелиани, который предписал командующему двумя [493] баталионами самурского полка, подполковнику Трацевскому, передвинуться с этими баталионами с ур. Дешлагара в Кулецму. Этим, без сомнения, Мехтули была предохранена, но Абакар-Гаджи все-таки не ушел — и мало того, что сидел в Цудахаре, да еще и увеличивал свои партии.

Тогда прапорщику Зугуму вздумалось отличиться. Ему показалось, что он может выбить Абакара-Гаджи и из Цудахара, и из Ходжал-Махи. И вот, в один неприятный для него день, именно 17-го января, он составил партию из акушинцев и отправился выбивать Абакара и его двух сотоварищей, таких же наибов, как и он сам. Едва Зугум предстал пред лицо наших врагов, как эти последние атаковали его же самого. Зугум потерял несколько раненых и поспешил восвояси, а Абакар-Гаджи опять остался на своем месте, — и вновь постепенно усиливался. Впрочем, слухи о нападении на Мехтули прекратились — конечно, вследствие пребывания в Кулецме двух наших баталионов.

Насколько этот день был удачен одному Абакару, настолько в тоже время не посчастливится другому Абакару, именно — Абакар-Дибиру, наибу гумбетовскому. Должно думать, что первый Абакар, т. е. Гаджи, по распоряжению Шамиля, должен был, действительно, вторгнуться в Мехтули, а второй — Дибир, одновременно с ним в Тарки. Непременно, как самые события, так и эти два лица имели в данном случае между собою связь. Но Абакару-Гаджи не удалось мехтулинское предприятие, потому, что помешал Трацевский, а, может быть, частью действительно и Зугум. Что же касается до его соплеменника, Абакар-Дибира, то он, с партиею в триста человек, переправился 15-го января чрез Сулак при сел. Миатлы и, пользуясь туманом, явился у сел. Тарки. Шаг этот — смелый и рискованный. [494]

Но не Тарки были целью движения гумбетовского наиба, который забрался таки порядочно далеко: возле селения был еврейский аул, и он-то и соблазнил Дибира. Горские евреи, которыми населен аул, хотя несколько храбрее своих собратий, живущих в цивилизованных государствах, потому, что носят оружие, но все же они — народ спокойный, торговый, оружием этим владеть не привыкли и нападений на Кавказе ни на кого никогда не производили. Это было весьма достаточною причиною для того, чтобы Дибиру управиться с ними без хлопот: он накинулся на них, разграбил их насколько мог, захватил тридцать женщин и детей и повернул обратно. Но он избрал к отступлению дурной для себя путь — между Бугленем и Дженгутаем на Араканы. Когда 16-го января, в пять часов утра, он проходил невдали Дженгутая, его заметили и дали знать полковнику князю Орбелиани, который, подхватив дженгутайскую милицию и аварских всадников, поспешил занять ущелье, лежащее на урочище Араканы, желая тем перерезать наибу дорогу. По следам князя Орбелиани бежали из Дженгутая два баталиона. Но перерезать дорогу не удалось: когда мехтулинский правитель подошел к урочищу Араканы, Дибир уже скрывался в ущелье. Долго не думая, князь Орбелиани помчался со своею конницею вдогонку отважному наибу, настиг партию и ударил в шашки. Это была атака вполне молодецкая, которую князь Воронцов особенно расхвалил в приказе по корпусу от 1-го февраля. Неприятель принял бой, но не выдержал его и в самое короткое время был обращен в бегство. Наша конница преследовала его до Шавширака, отбила женщин и детей, всю награбленную добычу, уложила на месте тридцать три человека, захватила семнадцать пленных, пятьдесят лошадей и много разного оружия. Дибир, разбитый, таким образом, в пух, [495] укрылся в Араканы, где находились в сборе значительные партии горцев, подготовлявшиеся к нападениям — как говорили лазутчики — или на Мехтули, или на Акушу.

Радость таркинских евреев была несказанная.

Но мы упомянули об этом деле 16-го января не потому только, что вполне разделяем эту радость, а потому, что: 1) оно наделало тогда много шума, 2) несколько осадило неприятеля, 3) указывает нам на деяния противной стороны и на личные распоряжения и побуждения Шамиля, оправдывающая высказанный выше нами взгляд на его действия и, наконец, что самое главное, 4) принесло нам большую пользу в политическом отношении, — и вот почему: во время нападения скопищ Шамиля, под предводительством Хаджи-Мурата, на мехтулинские владения, была взята горцами в плен ханша Нох-Бике, которая томилась в заточении и до сих пор. Семнадцать человек пленных послужили поводом к тому, чтобы всех их обменять на эту ханшу. Предложение наше было принято, и обмен состоялся впоследствии (11-го марта) в аймякинском ущельи. Это обстоятельство, без сомнения, еще крепче связало нас с мехтулинскою владетельною фамилиею и еще более упрочивало нашу власть и влияние над Мехтули. Наконец, дело в араканском ущелье, которое мы описали, подало мысль командовавшему войсками, за отсутствием князя Бебутова, генерал-маиору князю Кудашеву, предложить шамхалу тарковскому, правителю мехтулинскому и владетелю Кака-Шуры Али-султану укрепить все аулы, им подвластные, обнеся их, где возможно, каменными стенами, а где нельзя — земляным валом. Предложение это было принято единодушно, и работа закипела.

Вот сколько последствий имело поражение, нанесенное Дибиру князем Орбелиани, почему и обойти его молчанием мы не сочли возможным. [496]

В Араканы, куда укрылся Дибир, население делилось на две партии: одна — искавшая союза с нами, другая — стоявшая за Шамиля. Благодаря сей последней, неприятель бесцеремонно занял Араканы и сделал их одним из своих сборных пунктов. Партия, которой не нравились гости, обратилась к нам с просьбою о том, чтобы их выжить оттуда. Из Казанище, Дженгутая и Кулецмы, по поводу этого, была двинута часть войск дагестанского отряда в ущелье Шавширак. Узнав о нашем приближении, горцы поспешили очистить Араканы. Жители, просившие об их изгнании, успели при этом убить трех мюридов. Но глубокие снега и сильный холод нас не допустили до Араканы: войска возвратились обратно в места своего расположения.

Положение жителей покорных и полупокорных нам обществ в это время было вообще в высшей степени тревожное. Начиная с первых чисел января, почти не проходило дня, чтобы они или лазутчики из немирных горцев не доставляли бы нам сведений о том, что Шамиль намерен вторгнуться то в шамхальские, мехтулинские и казикумухские владения, то в Акушу, находившиеся у нас под властью. Все это вызывало с нашей стороны предупредительные меры и заставляло нас передвигать наши баталионы то туда, то сюда: так напуганы были жители (да, пожалуй, отчасти и мы сами) ежегодными нападениями горцев на наши владения. В сущности же, сам Шамиль, лично своею особою, и не думал предпринимать этих нападений; он их даже не имел в виду, а предоставил дело усмотрению и распоряжению своих разных Дибиров, которым, дав однажды нужные инструкции, доверял в остальном. Шамиль же сам только издали следил за их действиями и, где нужно, ободрял, помогал, но в тоже время был занят более [497] обширными, к предстоящему лету, планами. Для этого он устраивал общие совещания из лиц к нему приближенных и вызывал для отдельных переговоров то тех, то других наибов. Никто не мог в точности сказать, в чем именно состояли эти совещания и наставления, поэтому, каждому было широкое поле для догадок, подозрений и сообщений. А так как в промежутках этого времени, кроме исчисленных нами действий отдельных наибов, один из них — андаляльский наиб Инко-Гаджи 8, 5-го января, вторгся в казикумухское ханство (причем, был прогнан и лишился до тридцати человек), а 25-го января, Абакар-Гаджи заподозрен был в движении в Акушу, вследствие чего имел перестрелку с усушинским кадием (даргинского округа) прапорщиком Иса, то эти отдельные действия еще более укрепляли всех в убеждении о том, что никто иной, как сам Шамиль, везде является, все исполняет и еще многое исполнит. Из всего этого видно, что замыслы и намерения Шамиля значительно преувеличивались; что он был — и совершенно основательно — страшилищем для покорных нам племен, которые каждый день имели право опасаться, что он их передушит, но в тоже время и не могли явно отложиться от нас, потому что мы стояли у них за плечами; что, поставленные, таким образом, между двух огней, эти племена или общества нередко, как видно, беспокоили нас по пустому; что, наконец, стычкам Зугума 9, [498] Иса и тому подобных деятелей решительно нельзя было доверять с здравой точки зрения, потому что они их затевали даже тогда, когда их вовсе и не трогали — из страха ли, из желания отличиться, или просто на основании преувеличенных слухов и сведений. Но первое должно быть вернее, потому что Шамиль таки действительно нагнал всем страха — в особенности акушинцам, араканцам, цудахарцам и т. д.

Мы сказали, что Шамиль во все это время сидел на месте, в своем новом Дарго-Ведень 10, совещался и делал какие-то распоряжения. В чем они заключались — добиться пока было невозможно. Но только из некоторых, доходивших до нас — хотя очень редко — правдивых слухов можно было заключить одно, что Шамиль лично думал преимущественно о своей пастве, подготовляя ее для предстоявших с нами действий. Эти правдивые слухи опять-таки пока вкратце довели до нас и главную суть его дивана, и личных распоряжений, которые состояли в следующем: чтобы партии были хорошо вооружены, имели бы побольше патронов, надежно выкормленных лошадей и были бы готовы в поход по первому сигналу, но куда — не известно, да и не было надобности об этом распространять слухи; что необходимо отмстить и наказать изменившим ему обществам или не оказавшим содействия в предыдущих делах с русскими (что и принимали к сведению и исполнению наибы); что следует везде укрепляться, где нужно строить, а где нужно — разрушать мосты и дороги. Вследствие этого, и был исправлен горцами зубутовский спуск, разоренный нами в прошлом году, и приступлено близь того же места к устройству переправы [499] через Сулак 11. Лазутчики из мирных и немирных татар, падкие на нашу щедрую плату за всякие сведения, придававшие им таинственность и имевшие в виду порисоваться их важностью, среди этого всего присовокупляли, что Шамиль распространял слухи, будто созвание им наибов клонилось к взысканиям с них по жалобам народа за разные беззакония и притеснения — что составляло, конечно, сущую нелепость. Она доказалась тем, что, спустя некоторое время, позже, наибы стали являться к Шамилю с почетными от каждых обществ людьми и приносили присягу и уверения от лица народа, что отдают себя в полное распоряжение имама, что будут драться с нами, где бы он не велел, до последней капли крови. Уже гораздо позже Шамиль объявил во всеуслышание народу лично и чрез посредство наибов, что в текущем году он не намерен предпринять собственно в Дагестане никаких наступательных действий, но что будет вести войну оборонительную и защищаться до последних сил, до изнеможения. Здесь он вновь встретил полное сочувствие народа и самые задушевные уверения в глубочайшей к нему преданности. Вообще, всеми своими распоряжениями, воззваниями и ловкими действиями на массу, он до такой степени разжег ее страсти, что она готова была и в огонь, и в воду, и доказала это при последующих наших военных действиях.

Тогда только, когда народ со слов самого Шамиля узнал о его намерениях, стало ясно для всех, в том числе и для нас, что наши лазутчики и часто напуганные жители Акуши, Мехтули, Казикумуха, сообщали нам сведения неточные; тогда только мы увидели, что платили [500] деньги лазутчикам совершенно напрасно и еще более напрасно, в видах предупреждения нападений, тревожили наши баталионы. С той минуты, как мы начали приходить к сознанию, что нас невольно или предумышленно обманывают наши мирные горцы и лазутчики — последние, конечно, из личных выгод и видов — и что не из-за чего суетиться прежде времени, мы стали несколько осмотрительнее и переменили по отношению к ним нашу тактику, — что сказалось прежде всего на араканцах и потом на акушинцах: в начале февраля араканцы вновь явились к нам с просьбою о помощи и об открытом покровительстве — хотя на этот раз не было к тому явного повода. Тогда им было объявлено, что мы их будем признавать своими, будем защищать и покровительствовать им во всех случаях, но с условием, чтобы они приняли от нас правителя, укрепились со стороны Зыряны и прислали бы нам аманатов. Депутация уверяла, что все араканцы непременно примут эти условия; но оказалось, что, кроме сорока человек (которые и выселились к нам) никто этих условий и знать не захотел. Напротив, вместо признания нашей власти, все остальные араканцы единодушно приняли к себе балаханского наиба Мусу Гитинова, который вновь завладел сел. Араканы и утвердил там свою партию. Еще позже, в марте месяце, прибыла и депутация от Акуши, с просьбою — расположить там наши войска. Князь Кудашев ответил ей, что не видит пока к тому необходимости и не желает разобщить свои войска, так как такое обстоятельство послужило бы в пользу целей и видов Шамиля; что войска наши всегда готовы явиться, где будет нужно. При этом, акушинцы сами проговорились, и из слов их было видно, что они боятся части своих же собратий, тяготеющих к Шамилю; что эта часть первая посягнет на них, если [501] неприятель ворвется к ним. Князь Кудашев очень разумно посоветовал им — самим управиться с этими недоброжелателями и искоренить их, т. е. другими словами, перерезать, так как они сами видят, что подобные люди опаснее для них самого Шамиля.

С тем акушинцы и удалились, и своих внутренних врагов, мешавших им удобно жить на свете, все-таки не перерезали.

Когда мы пришли в спокойное состояние и стали осмысленнее и холоднее относиться к разным араканцам, акушинцам и тому подобным горцам, и те увидели, что на всякий легкий слух мы перестали быть податливыми, тогда и они сами начали служить нам добросовестнее: от их же лазутчиков мы узнали последнюю и очень важную новость, что сборы партий в южном Дагестане, в особенности, в ведении Даниельбека, между прочим, направлены не только к вооруженным против нас действиям, но и к укреплению разных пунктов и преимущественно Ириба. Вот это являлось совершенно согласным с здравым смыслом и с действительностью. Такое известие, в связи с некоторыми приготовлениями в ауле Салты, и с приведением селения Тилитль в более сильное оборонительное положение имело для нас важное значение: оно доказывало, что наша “непроницаемая тайна" или уже вскрыта Шамилем, или он ее прозрел своею дальновидностью. То и другое было для нас вовсе некстати, тем более, что от мысли о Тилитле, Ирибе и Салты недалеко и до распоряжений о Гергебиле, — как оно и случилось. [502]

II.

Шамиль поднимает на ноги горцев, открывает военные действия в Чечне и в тоже время, чрез своих сподвижников, демонстрирует в Дагестане. Наступление и действия против нас Даниельбека. Начало летней экспедиции и рекогносцировка Гергебиля. Отступление. Отправление парламентера будто бы для переговоров с жителями селений: Гергебиля, Гоцатля и Салты. Акушинцы ободряются. Соперничество наших генералов и вождей Шамиля. Силы Шамиля и дислокация его войск. Гергебиль. Прибытие князя Воронцова. Наступление отрядов к Гергебилю, рекогносцировка, открытие осадных работ и начало осады. Занятие нами без боя обширных гергебильских садов. Атака высот казикумухского Койсу и отражение неприятеля. Вторая рекогносцировка Гергебиля с западной стороны. Позиция неприятеля. Результаты нашего начального бомбардирования. Главнокомандующий введен в заблуждение и решается приступить к атаке Гергебиля открытою силою. Холера и ее влияние на обе воюющие стороны.

Таково было положение дел в Дагестане в первой половине апреля 1847-го года.

В это время, все помогало затеям и планам Шамиля, и всякими обстоятельствами он пользовался, как нельзя лучше: однажды, а именно — 28-го марта, ночью, в Дарго был усмотрен большой метеор. Нужно же было случиться так, чтобы в эту же ночь сгорела соседняя с резиденциею имама слобода русских дезертиров Чирник 12. Шамиль ухватился, так сказать, обеими руками и за этот метеор, и за пожар. Он поспешил, как можно быстрее, распространить в народе, что Бог послал правоверным свое знамение и, спустив с неба огонь и испепелив русскую деревню, тем самым выразил свое откровение, давая уразуметь участь, готовящуюся гяурам. При этом, следовало много разных других прибавлений, среди которых не малую роль играло и таинственное явление имаму самого Магомета. Все, чем нужно было повлиять на народ, [503] Шамиль умел подкрепить цитатами из Корана, ссылками на разные никому непонятные и неизвестные пророчества и т. п. Дикари и фанатики склонны к мистицизму, и горцы, без всякой проверки и критики, приняли в глубину своего сердца и мозга все бредни их первосвященника. А это были дни, которые Шамиль еще заранее предназначил для сбора больших партий — но, как мы и выше сказали, не против наших войск в Дагестане. Цели и планы его относились к Чечне, и теперь только все уразумели, что крепко ошибались, относя их к шамхальским, казикумухским и мехтулинским владениям.

Воспользовавшись случаем и наэлектризовав разными способами народ, Шамиль воззвал к нему в силу газавата. Из ближайших места стали стекаться к нему скопища в Дарго; в местах же более отдаленных горцы поспешили под знамена своих наибов.

Приказав андаляльскому наибу Инко-Гаджи занять Кегер, Кудали и Салты, с тем, чтобы при первой надобности или опасности переселить жителей этих селений за Койсу, к стороне Гуниба, а некоторым другим наибам демонстрировать против нас внутри Дагестана и тем держать здесь наши войска в постоянном напряжении, не дозволяя им приближаться к северным его пределам; сделав распоряжение о наилучшем усилении обороны Гергебиля, и поручив Даниельбеку начать наступление по направлению к нашим пределам в начале мая, когда пути сообщения сколько-нибудь вскроются от снега и когда, по расчетам Шамиля, в Чечне военные действия будут в разгаре; послав сказать араканцам, чтобы строили мост около своих садов на Сулаке для переселения жителей в случае движения русских войск против сел. Араканы, — словом, не упустив из вида никаких частностей, имам отправился в большую Чечню, где стянул и частью [504] привел с собою к аулу Шали несколько тысяч человек и семь орудий.

Теперь только все определилось по возможности ясно, и окончательно уже не было места никаким догадкам и произвольным сообщениям лазутчиков.

Оставив Шамиля в Чечне и, пожелав ему всех неудач (что, с божьею помощью, отчасти не миновало его) возвратимся к его дагестанским деятелям.

Действия Даниельбека, по распоряжению Шамиля, также должны были иметь назначение демонстративное — как и прочих наибов — но лишь в более обширных размерах и с одною, кроме того, особенно важною целью, а именно — отторжения от нас и привлечения к имаму покорных и полупокорных нам горцев, живших на пограничных с нами пределах лезгинской кордонной линии. Мы увидим ниже, что Даниельбек слегка, достиг этой цели, и достиг бы ее вполне, если бы генерал-лейтенант Шварц не нанес ему два чувствительных поражения.

Командующий войсками южного Дагестана, генерал-лейтенант князь Аргутинский-Долгорукий, хотя и получил уже точные сведения о сборах в Дарго и о направлении, которое думает предпринять Шамиль, но слухи от лазутчиков и донесения управляющего казикумухским ханством, подполковника Абдул-Рахман-бека, оказавшиеся впоследствии неумышленно неверными, сбивали его с этого пути и останавливали на мысли, что Шамиль ложно диверсирует сбором своих скопищ и хитрит; в сущности же, имеет в виду сделать нападение на его район и в особенности на Казикумух. Вследствие этого, он дал предписание главным начальникам вверенных ему войск быть настороже и приготовиться к немедленному движению и действию по первому призыву. Из этого видно, что распоряжения Шамиля о том, чтобы придерживать [505] наши войска в глубине Дагестана, достигали желанной им цели. Демонстрация Инко-Гаджи, 21-го апреля, против Цудахара и Ходжал-Махи, куда он явился с своею партиею и уничтожил две мечети, пребывание неподвижно в своих районах Кибит-Магомы, Даниельбека и согратльского кадия, а также переход в конце апреля в противный лагерь части жителей смежных селений Ирханы (Ирганай) и Араканы еще более помогли целям Шамиля и еще сильнее укрепляли в князе Аргутинском мнение о том, что главные действия неприятеля вот-вот оборвутся непременно над южным Дагестаном — и нигде более, и что, пожалуй, они уж и начинаются. Только к пятому мая князь Аргутинский более или менее разубедился в своих предположениях и ожиданиях, а несколько дней спустя, когда получил сведения о действиях Даниельбека против командующего войсками на лезгинской линии генерал-лейтенанта Шварца, уже и окончательно уверился, что его соображения не оправдались. Между тем, эта уверенность в том, чего в действительности не было, могла отозваться на нас весьма невыгодно, так как наступлением Даниельбека Шварц был поставлен в большое затруднение. Но об этом скажем через минуту. Обратимся прежде к Даниельбеку.

Даниельбек, действительно, все более посиживал до этого времени на месте и значительных, бросавшихся в глаза сборов не делал. Под рукою у него во всей готовности было лишь человек пятьсот. Он этим и ограничивался, вполне уверенный, что когда двинется на Елису, то партия его сама по себе увеличится вчетверо и более. Он был уверен в этом потому, что сам лично и агенты его уже подготовили ему дело; осталось только ждать возможности пробиться вперед чрез снега и холода. Эта возможность, хотя в наименьшей степени, наконец, представилась и, согласно условию с Шамилем, Даниельбек [506] двинулся 30-го апреля к границам дусраратского магала, по соседству с казикумухским ханством. Даниельбек, как видно, не умел, подобно Шамилю, крепко таить до поры до времени свои предположения, поэтому живо распространился слух и дошел до князя Аргутинского, что наш отщепенец намерен вторгнуться в джарский округ. Между тем, князь Аргутинский оставался того мнения, что это невозможно, потому что время года не дозволит Даниельбеку предпринять подобное нападение. Что же касается генерала Шварца, то он думал иначе и уже готовился встретить противника вблизи наших границ. Так оно и случилось: Даниельбек подвинулся вперед, занял Елису и Гильмец (Гильмеш). Жители его принимали охотно — конечно, ссылаясь впоследствии на необходимость и безвыходное свое положение. Чуть только Даниельбек тронулся, слухи об этом, между прочим, достигли до начальника самурского округа полковника Рота. Последний обратился с просьбою к рутульскому наибу — послать в ту сторону лазутчиков и разузнать, что делает Даниельбек. Лазутчики сообщили, что султан действительно сидел в первом из указанных выше селений, и что отдельною партиею занял второе. Не имея повода сомневаться в сообщениях лазутчиков, полковник Рот донес об этом князю Аргутинскому.

Князь Аргутинский, придя к заключению, что хотя силы противника невелики, но что все-таки южный Дагестан, находящийся в его ведении, далеко не в безопасности, не счел нужным предпринимать какие-либо серьезные действия против Даниельбека, а ограничился тем, что распустил слух, будто большая часть самурского отряда двигается к Лучеку, в тыл Даниельбеку. Чтобы подтвердить на деле эти слухи, он велел собрать четыреста пятьдесят человек ахтынской милиции, под командою [507] поручика Бучкиева, и двинуть ее к Рутулу, а первому баталиону фельдмаршальского полка поддержать ее выступлением из Кусары к сел. Ахты. На случай особенной надобности, даже, пожалуй, только в крайности, он предполагал и сам двинуться туда же, с двумя баталионами того же князя Варшавского полка, и был вполне убежден, что этого окажется достаточным для отвлечения Даниельбека от исполнения каких-нибудь “разбойничьих” планов на джарские или нухинские деревни — так как более серьезной цели князь Аргутинский в действиях Даниельбека не видел.

Между тем, Даниельбек не обращал внимания ни на слухи о движении самурского отряда, ни на ахтынскую милицию и фельдмаршальский баталион, ни на убеждения относительно его действий князя Аргутинского, который остановился на том, “чтобы без крайней необходимости не трогать войск, расположенных по дороге на Чирах и Кумух". Недурной доморощенный тактик, Даниельбек из Гильмеца и Елису действовал на все окрестные селения, и если встречал нежелание жителей присоединиться к нему, то без всякой церемонии расправлялся с ними экзекуционным образом: брал заложников, разорял дома, захватывал скот и т. п. Увеличив всеми неправдами свой отрядец, Даниельбек двинулся для той же цели в белоканский округ, ущельями — белоканским, мухахским и елисуйским. 3-го мая, генерал Шварц пошел к нему навстречу в мухахское ущелье, со вторым баталионом тифлисского и третьим баталионом мингрельского полков, с саперною командою и двумя горными орудиями. 4-го мая, на рассвете, он послал маиора Вронченко, с двумя ротами, вверх по ущелью. Роты эти встретили неприятеля выше деревни Мухах и открыли перестрелку. Горцы, не приняв боя, отступили. Оставив [508] в Мухахе две роты для наблюдения за ущельем и, таким образом, заперев его, генерал Шварц двинулся на рассвете, 5-го мая, чрез Закаталы к Белоканам. Здесь он встретил неприятеля близь дер. Катехи и атаковал его. Произошла кратковременная битва, кончившаяся опять отступлением противника в горы, на границы белоканского округа. В этот же день, генерал-маиор Бюрно, производивший с первым баталионом тифлисского полка работы в шинском ущелье, узнав о движении горцев, выступил с тремя ротами этого баталиона по направлению к сел. Кумх. На другой день, шестого числа, генерал Шварц, подкрепив его четырьмя сотнями донского № 28-го полка, пошел на Елису. Теперь, в составе его отряда было одиннадцать рот пехоты, команда сапер, шесть орудий и две сотни казаков. Седьмого мая, когда этот отряд, следуя к укр. Кахи, поравнялся с деревнею Кумх, лежащею в ущелье между Кахи и Гуллюном, генерал Шварц узнал, что Даниельбек оставил Елису, и что генерал Бюрно занял это селение. Действительно, султан елисуйский отступил от владений своего имени, но, отступая, наказал своих бывших подданных, часть которых не согласилась пристать к нему, тем, что взял у них 200 лошадей, 400 штук рогатого скота и до 3,000 баранов.

Хотя Даниельбека уже не было перед нашими глазами, и он стоял на горах над белоканским округом, однако он достиг, чего хотел: джарцы, катехцы, мацехцы заколебались и частью пристали к нему, последовав в этом случае примеру жителей других верхних магалов. Положение дел было такое, что можно было ожидать общего возмущения, потому что Даниельбек занимал своими отдельными партиями то одну, то другую деревню, склонял в свою пользу жителей всеми мерами, преследовал тех, [509] которые были нам преданы, то там, то сям являлся при входах в ущелья, и уже имел в своем распоряжении свыше трех тысяч человек.

Все эти действия, а в особенности опасения за спокойствие линии, побудили генерала Шварца повернуть опять к Закаталам; генерал Бюрно, переночевав в Елису, в свою очередь, двинулся оттуда на Ках и Кумх.

Имея у себя весьма недостаточно сил для того, чтобы предупредить и, в случае надобности, отразить быстро усиливавшегося неприятеля на всех пунктах; видя, что, при постоянном брожении туда и сюда, войска изнуряются, что Даниельбек, пожалуй, еще долго будет водить нас по всем направлениям, а покорные нам общества восстанут и нечем будет ни усмирить их, ни даже прикрыть линию, генерал Шварц, 8-го мая, из лагеря при Кумх, обратился к князю Аргутинскому с просьбою о подкреплении и содействии. Просьба эта состояла в том, чтобы движением части войск самурского отряда на сел. Арчи освободить один из его флангов и дать ему возможность действовать более сосредоточенно. Соглашаясь вполне с мнением генерал-лейтенанта Шварца, что движение самурского отряда на сел. Арчи было бы очень полезно и неминуемо заставило бы неприятеля без боя удалиться из занимаемых им мест, князь Аргутинский, тем не менее, уверенный, что у Даниельбека не может быть много сил, отказал Шварцу в его просьбе. Он доказывал, что не может предпринять этого движения потому, что отряд его погибнет от сильных холодов и снегов, от недостатка подножного корма, и что, при этом условии, он не в состоянии будет исполнить предначертанный ему план действий для летней экспедиции.

Что же касается до начальника самурского округа полковника Рота, то он, 12-го мая, спустил ахтынскую [510] милицию к Гильмецу. Неприятель поспешно отступил, бросив тысячу триста баранов, захваченных прежде у рутульцев. Жители Гильмеца, которые не пошли за Даниельбеком, тотчас явились с изъявлением покорности. Их немедля отправили на разработку дороги от Гильмеца до селения Пхинь — заглаживать тем свою провинность.

Однако, чтобы чем-нибудь споспешествовать действиям генерала Шварца, князь Аргутинский приказал усилить ахтынскую милицию до тысячи, а потом и до двух тысяч человек; назначением ее было: высылать передовые партии как можно далее, чтобы наблюдать за неприятелем, узнавать о положении дел, прекращать мелкие нападения на подвластные нам селения и тем ободрять жителей; вместе с тем, баталиону князя Варшавского полка он велел занять Рутул, составив, таким образом, резерв для ахтынской милиции. Кроме того, не двигая отряда, князь Аргутинский все же поддерживал прежний слух о движении против Даниельбека с тыла. Чтобы подкрепить эти слухи, он поручил управляющему казикумухским ханством начать разработку дороги от Микраха в Хозрек — как бы для того, чтобы перейти его войскам в долину Самура.

Находившиеся у него в это время войска самурского отряда были расположены следующим образом: три баталиона пехоты, две роты кавказского стрелкового баталиона, рота сапер с гальваническим инструментом, шесть легких и четыре горных орудия, крепостные ружья, две сотни казаков и три сотни кубинско-табасаранской милиции — в лагере у сел. Икря; четыре осадных орудия и один баталион направлены были к Хозреку, два горных орудия двинуты на подкрепление баталиона в Рутул, один баталион — в селение Омары. [511]

Положение и расположение войск генерала Шварца мы уже знаем.

Даниельбек занимал ущелья джарского округа и почти все селения цохурского магала, исключая ближайших к селению Пхинь; сам же находился в сел. Кялало (у верховьев Самура, в нагорном Джинихе), а Хаджи-Ягья, с партиею в тысячу пятьсот человек, стоял в большом Цохуре.

Увидев, что предоставлен собственным силам и средствам, генерал Шварц решил продолжать лично свое давление на Даниельбека. 12-го мая, начальник колонны, Бюрно, столкнулся с партиею Даниельбека близь сел. Зорна и после жаркой перестрелки оттеснил ее. Трофеем этого дела у нас остался один значок. Командующий же войсками, узнав о главных пунктах расположения скопищ султана отщепенца, направился к Чардахлы, 13-го мая встретил здесь самого Даниельбека с большею частью его сил и, после четырехчасового боя, нанеся ему весьма чувствительное поражение, заставил отступить внутрь гор.

Эти две наши удачи имели большое моральное влияние на жителей белоканского округа, которые притихли и вновь стали нашими покорными рабами. Водворившейся тишине и спокойствию много способствовало то обстоятельство, что Даниельбек, потерпев эти две неудачи, оставил ущелья джаро-белоканского округа, собрал свои отдельные партии, числом до семи тысяч, и удалился в Цохур и Мислах (цохурского магала). Там он приступил к дальнейшему задабриванию жителей. Против него в наблюдательном положении стояло теперь уже в Лучеке до двух тысяч ахтынской милиции, а в Рутуле — баталион с двумя орудиями.

Генерал-лейтенант Шварц, наконец, лично успокоился, — хотя общее наше спокойствие и безопасность мало [512] выигрывали от того, что мы допустили Даниельбека довести свой отряд до семитысячного состава.

__________

В то время, когда на дальней южной окраине Дагестана войска наши отстаивали свои границы, защищались от Даниельбека и, наконец, оттеснили его в глубину гор — в северном Дагестане открылась летняя экспедиция по предположенному плану, который вслед затем пришлось несколько изменить по обстоятельствам, нами в то время непредусмотренным.

Шестого мая, выступили из Дженгутая к Гергебилю, под начальством генерал-лейтенанта князя Бебутова, следующие части войск: первый и второй баталионы апшеронского, первый и второй дагестанского полков, команда сапер, четыре горных и четыре легких орудия, полторы сотни казаков, с дагестанскими всадниками, и конная милиция.

7-го числа, с ночлега, был выдвинут вперед, к сел. Оглы, авангард из вторых баталионов апшеронского и дагестанского полков и четырех легких орудий. Здесь присоединились к нему два баталиона фельдмаршала князя Варшавского полка и пешая милиция.

Оставив пока в сел. Оглы тяжести под прикрытием двух рот дагестанского и двух рот князя Варшавского полков, с одним легким орудием и пятидесятью казаками, князь Бебутов, с остальными войсками, 9-го мая, двинулся далее. Так как, по дошедшим до него слухам, Гергебиль был сильно укреплен, то он хотел лично убедиться в этом, а также и ознакомиться с дорогою через гору по левую сторону аймякинского ущелья, [513] которую он предназначил заранее для движения отряда. В этот день войска ночевали на аймякинском хребте.

10-го мая, была произведена усиленная рекогносцировка Гергебиля.

Спустившись с хребта с тремя баталионами и четырьмя горными орудиями на пушечный выстрел к Гергебилю, командующий войсками лично и вполне убедился, что не только было бы слишком рискованно брать это укрепление открытою силою, с теми средствами, которыми он располагал, но что и самые подступы к селению были на этом пути до крайности затруднительны. Еще кое-как полевые орудия можно было спустить книзу, но за то, поднять их обратно — если бы это представилось нужным, не было никакой возможности. Кроме того, исследование местности показало, что даже черводарский транспорт, идя налево от аймякинского ущелья, встретил бы при своем следовании большие затруднения, а что касается до того, что на этом пути и вокруг Гергебиля и кавалерия, и транспорт встретили бы совершенный недостаток подножного корма, — об этом и говорить нечего.

И так, обложить Гергебиль сразу, теперь же, нельзя. Нужно было предпринять что-нибудь другое.

Долго и внимательно князь Бебутов рассматривал укрепление. Гробовая тишина царствовала за его высокими стенами: ни одного выстрела, ни одного возгласа, ни одного живого существа — как будто там все вымерло. Только два орудия очень неприветливо смотрели на нас из своих амбразур.

Войска наши, налюбовавшись вдоволь, двинулись обратно. Арьергардом начальствовал полковник Евдокимов.

Лишь только баталионы начали подниматься на гору, откуда ни возьмись — партия горцев, которая насела на [514] арьергард и завязала перестрелку в правой цепи. Тотчас два горных орудия были выдвинуты в цепь, и два оставлены в хвосте колонны. Хотя картечь и удерживала горцев от всяких решительных попыток, но они преследования не прекращали почти до нашей ночлежной позиции и пользовались каждою скалою, каждым изгибом дороги, чтобы попробовать счастья. Но при этой первой встрече, счастье им послужило плохо: у них было убито шесть человек и несколько ранено, тогда как у нас ранен один только фейерверкер.

На следующий день, князь Бебутов присоединил к себе тяжести и, с большею частью войск, выступил 11-го мая к селению Кутеши. Здесь он временно остановился лагерем и отсюда отправил парламентера, некоего Али-Магома-оглы, в Гергебиль, Гоцатль и Салты, чтобы склонить жителей к добровольной сдаче нам этих укрепленных селений. Миссия эта, между прочим, маскировала главную цель, состоявшую в том, чтобы в точности узнать о положении и о силе укреплений этих пунктов, о неприятельских партиях, о преднамерениях и распоряжениях Шамиля.

14-го числа, отряд снялся с позиции у селения Кутеши и двинулся назад, к Ходжал-Махи. Здесь тотчас было приступлено к устройству укрепленного вагенбурга, к разработке дороги в Гергебиль и к сооружению моста через казикумухское Койсу, у деревни Таш-Кент (Таш-Коцур). Ходжал-Махи был избран пунктом стоянки отряда сколько потому, что отсюда пролегало свободное сообщение с Шурою, столько же и потому, чтобы водворить здесь разбежавшихся, вследствие давления Шамиля, жителей и успокоить акушинцев, которые были в постоянной тревоге и опасении от неприятеля за свои семейства и имущества. [515]

Действительно, акушинцы ободрились до того, что жители общества Галаты-Махи (около Цудахара), узнав о нашем приближении к Ходжал-Махи и желая отомстить Шамилю за все предыдущие притеснения и разорения, напали на непокорный аул Синабаг-Махи, ограбили его, разорили и сожгли.

Кроме указанных выше действий, князь Бебутов не мог предпринять ничего решительного, потому что, оставив один баталион в Оглы, две роты на линии сообщения, и рассылая еще значительную часть войск для конвоирования транспортов и в прикрытие табуна, он располагал всего лишь такими силами, которые только-только достаточны были для надежной обороны. Он мог двинуться с места и перейти в наступление не прежде, как в то время, когда самурский отряд явился бы на Турчидаге и прикрыл бы с этой стороны его сообщения. В противном случае, он терял это сообщение и открывал неприятелю вход в Акушу.

Князь же Аргутинский, имея в виду в одно и тоже время противодействовать Даниельбеку и содействовать генералу Бебутову, решил пока предпринять движение к с. Чираху и оттуда выслать два баталиона, с двумя горными орудиями и со всею осадною артиллериею, к Сумбатлю; затем, при первом появлении подножного корма, весь отряд, за исключением баталиона, бывшего в Рутуле — выдвинуть в с. Урва (возле Казикумуха) и тем самым угрожать Даниельбеку с тыла тогда, когда бы он решился наступать в наши владения южного Дагестана. Позиция в селении Урва была удобна тем, что оттуда князь Аргутинский мог всегда своевременно прибыть и на помощь дагестанскому отряду, если бы крайняя надобность вызвала на это.

Удаление Даниельбека из цохурского магала, во [516] всяком случае, было для нас очень важно; но нельзя было его и вытеснить оттуда, потому что в то время года путь, разделявший его и князя Аргутинского, был, безусловно непроходим. Волей-неволей командующему войсками оставалось ожидать, чтобы или он сам убрался оттуда поближе к Гергебилю, для усиления тамошних скопищ, или бы вытеснило его какое-либо особое обстоятельство — положим, хоть движение наших войск в Урву.

Но последнего обстоятельства Даниельбек не дожидался, потому что, собрав такие большие партии при значительных усилиях, он, в свою очередь, высматривал момента и случая, когда их возможно будет подвинуть туда, где они могли бы ему и Шамилю принести больше пользы. Он, по-видимому, согласовался со всеми указаниями имама, который хотя и находился вдалеке, в Чечне, но не спускал глаз с Дагестана. Заручившись уже однажды надежным обещанием наибов и всего народа, что они будут драться и отстаивать себя до последней крайности, и вполне полагаясь в этом случае на таких сподвижников своих, как Кибит-Магома, Хаджи-Мурат и им подобные, Шамиль, время от времени, напоминал им о данном зароке и, между прочим, велел до своего прибытия и без особенной надобности не вступать с нами в бой; но когда мы двинемся к Гергебилю — тогда окружить дагестанский отряд и действовать на его сообщения. Увидим ниже, что, по возвращении из Чечни, Шамиль несколько изменил эти распоряжения. Князь Бебутов знал обо всем этом и, боясь потерять единственную линию безопасного сообщения с Шурою, оставался в Ходжал-Махи.

Независимо вышеуказанного распоряжения, Шамиль велел переселить в горы семейства араканцев и кодухцев и держать в сборе возможно большие партии в [517] Араканах, Салты и в Кикуны, — что, конечно, тотчас было принято к исполнению: Араканы и Кудух занял наиб Муса балаханский, Кикуны — Хаджи-Мурат, Салты — Кибит-Магома. Этим расположением своих скопищ он также достигал и того, что, поддерживая Гергебиль, куда мог явиться без затруднения, угрожал нашим шамхальским и мехтулинским владениям.

Когда эти распоряжения и цели Шамиля стали нам достоверно известны, князь Бебутов тотчас предписал шамхалу тарковскому собрать милицию и расположить ее в селении Казанище, а управляющего мехтулинским ханством, полковника князя Орбелиани, немедленно отправил с двумя ротами и двадцатью пятью казаками в сел. Оглы — для распоряжений по охранению мехтулинского ханства; причем, эти две роты должны были конвоировать оттуда в Ходжал-Махи разные транспорты.

Таким образом, на всякое ухищрение Шамиля у нас тотчас был готов ему ответ.

В двадцатых числах мая, когда князь Аргутинский предпринял свое движение к Чираху и Сумбатлю и намерен был выступить в селение Урва, и когда он так много беспокоился о неудобном для него соседстве Даниельбека, последний, наконец, оставил цохурский магал. Это было сделано частью по случаю прибытия Шамиля в Дарго, куда он поспешил в виду приближения лета и открытия экспедиции, вследствие его распоряжений и окончательной диспозиции, преподанной его скопищам, а частью вследствие движения к Цохуру колонны полковника Рота. Диспозиция же была такого рода: в Гергебиль, к бывшему там гарнизону в 700 человек, прибавлена еще тысяча слишком; из них большая часть находилась в самом укреплении, а несколько сотен в окружающих его садах. Шамиль не считал нужным пока [518] увеличивать это число, потому что мог возвысить его вдвое и втрое во всякую данную минуту, благодаря тому, что все партии были в сборе и стояли неподалеку. На первый раз весьма достаточно было даже и меньше людей, так как они были завзятые мюриды, отборные храбрецы, лучший цвет неприятельских скопищ, и дали в десятый раз клятву — умереть до единого, но не уступить Гергебиля.

Начальником собственно гарнизона был пока назначен некто Идрис, которому и поручена была защита укрепления; а сотнями резерва командовал теперь Муса балаханский, бывший в то время в большом ходу в Дагестане и пользовавшийся расположением Шамиля. В Салты находилось гарнизона также до двух тысяч, под начальством Дибира каратынского; независимо того, стояло в сборе на разных пунктах, благодаря Даниельбеку, до шести тысяч пехоты и тысяча отборной кавалерии, под командою Хаджи-Мурата. Шамиль обещал лично явиться в Гергебиль и еще подкрепить его. Из числа же семитысячной партии, часть должна была направиться из Гимры в Шуру или в Ишкарты, а другая из Гумбета в шамхальские владения — для возмущения жителей. К счастью, предприятия эти не состоялись, по случаю появившейся холеры. Главное начальство над всею этою армиею, включая сюда же и гарнизоны, было вверено Кибит-Магоме — этому шамильскому Иоанну Богослову, который в то время, пользуясь неограниченною любовью своего владыки, еще не поднимал против него голоса и своих суждений не имел — как это было впоследствии.

Если взять во внимание, что одновременно с этим в Чечне действовало почти такое же число войск, и что часть даниельбековцев оставалась в запасе, то можно составить себе некоторое понятие о боевых средствах [519] Шамиля в ту эпоху и о том влиянии, которым он пользовался на народ.

Все эти войска были сначала на собственном продовольствии, потому что имам еще не собрался с средствами, а равно дороги не дозволяли производить доставку провианта. Выступив в сбор, партии, согласно приказанию Шамиля, обеспечили себя на первый раз продовольствием на двадцать дней; но к началу экспедиции к ним уже начали ежедневно подвозить отовсюду всякие запасы, не говоря уже о богатых и обильных достатках, доставленных Даниельбеком из его экспедиции, которые Шамиль также поделил между своими воинами. А Даниельбек, действительно, нахватал ужасно много — за что и получил от Шамиля сотню признательностей и его патриаршее благословение, посредством возложения руки на голову, на веки нерушимое. Горцы очень гордились в свое время этою высокою милостью.

Да, Даниельбек в этот год истинно удружил Шамилю и ясно показал нам тогда, какую главную цель имела его экспедиция.

В деле одолжений, с ним вполне мог посостязаться и Кибит-Магома. Он ему так укрепил в последнее время Гергебиль и Салты, что лучшего и желать было нельзя.

Гергебиль находился на крутом утесе левого берега Аймяканки, впадающей в казикумухское Койсу, против аймякинского ущелья. С северо-западной стороны аул был недоступен по природному своему положению, потому что здесь он упирался в отвесные скалы; с остальных сторон везде были укрепленные сакли, которые постепенно возвышались к центру аула амфитеатром, представлявшим собою род цитадели. На передних рядах этих сакль земляные крыши были все вскрыты и вместо них постлан был хворост, чуть-чуть присыпанный землею. [520] Таким образом, каждая из подобных сакль представляла большую волчью яму, откуда провалившийся русский солдат не должен был более возвратиться на свет божий. Там, где сакли своею общею группою образовывали цитадель, каждая из них была превращена как бы в отдельное укрепление, и каждый ряд нижних сакль защищался анфиладным и перекрестным ружейным огнем верхнего ряда. Внутри аула, где только было возможно, повсюду устроены блиндажи, баррикады, завалы и траверсы.

Внешняя оборона укрепления состояла из стены около пятисот саженей в окружности, вышиною в две сажени и толщиною в два аршина, с амбразурами и с ложементом вокруг. Укрепление фланкировалось двумя башнями и одною укрепленною саклею, с траверсами и блиндажами от рикошетного и навесного огня, и защищалось двумя орудиями — фальконетом и горным единорогом. Стены и башни были выведены из мелкого камня с землею и обмазаны глиною; сверху стены, в виде навеса, находилась колючка — для прикрытия защитников, засыпанная внутри землею. По стене сделано до девяносто шести амбразур, расположенных друг от друга на расстоянии одной, двух и более саженей. Они были прорезаны очень высоко от земли, и приспособлены для дальней обороны, и вблизи штурмующему вреда нанести не могли. Был важный недостаток в фланговой обороне из башен, которая была направлена так неверно, что атакующему также не могла принести большого вреда. Вода в аул была проведена из Аймяканки, но, по заверению одного из лазутчиков, ее легко можно было бы отвести, подкравшись как-нибудь к самому укреплению. В укреплении продовольственных запасов было немного; на руках же у каждого защитника было по две сабы муки.

При входе в аймякинское ущелье и в окрестностях [521] Гергебиля никакой обороны, в роде завалов, не было. Мост чрез казикумухское Койсу, против бывшего нашего укрепления, был цел; но другой мост чрез Кара-Койсу был разрушен, и вместо него на аварском Койсу наведен был временный деревянный.

До появления нашего отряда в виду Гергебиля, все семейства были высланы в глубину гор; но когда князь Бебутов отступил в Ходжал-Махи, и между горцами стали распространяться слухи, что русские испугались Гергебиля и не намерены его брать, то многие семейства являлись обратно в укрепление.

Все подробности об укреплении — пожалуй, даже в преувеличенном виде — были нам известны заранее, именно в конце мая; но, к крайнему сожалению, не было известно самое важное — устройство в саклях волчьих ям, с которыми мы ознакомились уже во время штурма.

Салты были укреплены еще сильнее Гергебиля. Стены были в три аршина толщиною, с амбразурами и тремя фланкирующими башнями, с ложементом, защищаемым двумя орудиями. Но об этом скажем ниже.

При разработке дороги от Ходжал-Махи к Гергебилю, конечно, без перестрелок не обходилось: 18-го мая, у нас ранен один и контужено двое рядовых; 20-го, перестрелка повторилась вновь, а 21-го, Хаджи-Мурат так усердно стрелял по нашему прикрытию, с левого берега Койсу, что даже орудие у него разорвало. Неизвестно, понравилось ли это Шамилю.

_________

Первого мая, князь Воронцов был уже во Владикавказе, второго выехал оттуда в Назрань, находился в Чечне во время славного слепцовского дела четвертого [522] числа на берегах р. Ассы и, обозревая эту сторону края почти три недели, 24-го мая прибыл в Темир-Хан-Шуру, а 25-го — в Ходжал-Махи, в лагерь дагестанского отряда.

В это же время самурский отряд двинулся последовательно на Турчидаг.

25-го и 26-го мая были вызваны из Дешлагара, на усиление дагестанского отряда, второй и третий баталионы самурского полка; в эти дни подоспели и драгуны. Один баталион самурцев, третий, был направлен в сел. Оглы и Аймяки на сообщение с Темир-Хан-Шурою, а другой — в Ходжал-Махи. Последний прибыл в отряд 28-го мая.

В течение последних четырех дней месяца горцы затевали перестрелки с нашими войсками, разрабатывавшими дорогу к Гергебилю, но они остались для нас безвредными.

По прибытии князя Воронцова в Ходжал-Махи, и самурский отряд начал стягиваться на Турчидаг. Первого июня, в то время, когда дагестанский отряд выступил со своей позиции к Гергебилю, самурский отряд тронулся туда же с Турчидага. В составе дагестанского отряда находилось: шесть баталионов пехоты, два эскадрона драгун, полторы сотни казаков, до шестисот человек пешей и конной милиции, четыре легких, четыре горных орудия и две двухпудовые мортиры. Самурский отряд состоял из четырех баталионов (первого мингрельского, первого эриванского, первого и четвертого самурского), четырех горных орудий № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, ракетного взвода, двух взводов крепостных ружей, роты кавказского стрелкового баталиона, двух сотен донского № 22-го полка, семи сотен конной и трех сотен пешей милиции. [523]

Дагестанский отряд прибыл к Гергебилю в тот же день и занял позицию на высотах против укрепления; из состава его только две роты третьего самурского баталиона, прибывшие особо из сел. Оглы с полковником князем Орбелиани, и милиция заняли селение Аймяки. Тотчас по прибытии на позицию, начальник главного штаба, с авангардными войсками отряда, произвел рекогносцировку селения и определил места для расположения войск и батарей; последние предназначались для разорения сделанных неприятелем в последнее время значительных работ.

В ночь с первого на второе июня, приступлено было к устройству батарей для полевых и горных орудий и для двух мортир. Работы производились на дальний ружейный выстрел от укрепления и были прикрыты двумя баталионами пехоты, занявшими возвышенность против селения; кроме того, они весьма удачно прикрывались и гребнем горы. К двум часам пополудни батареи были готовы и вооружены. Не медля ни минуты, князь Воронцов приказал открыть огонь по укреплению. Артиллерии было выяснено, чтобы она старалась преимущественно разрушить южный исходящий угол аула, который при рекогносцировке признан был удобнейшим пунктом для атаки, и сверх того разрушить все сакли, примыкавшие к этому углу и препятствия, заграждавшие путь к верхней части селения. Неприятель отвечал на наши выстрелы из своих орудий, но без вреда для нас. Исход дня прекратил канонаду. У нас был ранен в цепи один рядовой. С наступлением ночи прибыл самурский отряд и разбил свой лагерь к стороне гергебильских садов. Только утром неприятель заметил новые войска и открыл по лагерю орудийный огонь, который поддерживал потом время от времени до самого вечера, не принеся, впрочем, самурскому отряду никакого вреда. [524]

Еще ночью, вновь прибывшему самурскому отряду велено было не медлить занятием садов. Перед рассветом, послан был для этой надобности четвертый баталион самурского полка, имея у себя на флангах часть кавалерии и в резерве первый баталион того же полка. Все ожидали серьезного боя; но, к крайнему удивлению, не раздавалось ни одного выстрела. Занимая сад за садом, самурцы нигде не встретили ни одного горца, и все большое пространство, занятое садами, осталось в наших руках без потери одного патрона. Впоследствии уже выяснилась причина столь благополучного занятия позиции, которая могла бы быть отстаиваема горцами, почти под стенами укрепления, со значительным для них успехом.

Едва мы заняли сады, как на гребне горы, простирающейся от деревни Кикуны по левому берегу Кара-Койсу, показалась партия горцев, приблизительно человек в пятьсот. Партия эта спустилась к реке и, переправившись на правый берег, заняла высоты на левой стороне казикумухского Койсу, против лагеря самурского отряда. Чтобы выбить ее оттуда, послана была кавалерия и милиция, которою командовал гвардии ротмистр Агалар-бек, поддержанные первым баталионом самурцев, с двумя орудиями, под общим начальством генерал-маиора князя Андроникова. Самурцы быстро спустились к реке, заняли мост и прикрыли движение артиллерии и кавалерии; последняя, перебравшись за реку, быстро атаковала высоты, под охраною весьма удачного артиллерийского огня. Неприятель сопротивлялся недолго: после перестрелки, продолжавшейся несколько минут, он бросил свою позицию и скрылся в ущелье реки Кара-Койсу, оставив на месте за надежными закрытиями не более полусотни своих воинов, которые перестреливались с милициею до самого вечера.

В два часа пополудни, начальник главного штаба [525] вновь произвел рекогносцировку аула с западной стороны. В прикрытии этой рекогносцировки находились первые баталионы эриванского и мингрельского полков, два горных орудия, взвод крепостных ружей, дивизион драгун и конная аварская милиция. Путь лежал через пространные гергебильские сады к мосту на Кара-Койсу, против деревни Кикуны. Движение это совершилось беспрепятственно, и колонна возвратилась без потерь, не встретив неприятеля, хотя видела его на горах по левому берегу Кара-Койсу. Там происходило какое-то большое движение, и толпы горцев сновали туда и сюда. Наконец, забелели палатки, и перед нашими глазами явился вдали целый неприятельский лагерь. Оказалось, что сам Шамиль изволил прибыть с своими скопищами, которые в течение второй половины дня видимо возрастали. Неприятельский лагерь был расположен таким образом, что из Гергебиля можно было видеть его без труда, и, конечно, Шамиль избрал эту позицию не без цели — чтобы одушевить и доставить пока нравственную поддержку осажденным.

Вечером, пехота самурского отряда перенесла свой лагерь в сады и, таким образом, весьма надежно укрылась от неприятельских орудий; кавалерия же, перейдя мост, стала лагерем на левом берегу казикумухского Койсу. В прикрытие ей и милиции посланы были туда же две роты первого самурского баталиона, при одном горном орудии. Другие две роты того же баталиона расположились частью на мосту; а частью на месте нашего бывшего укрепления.

В течение ночи, со второго на третье число, и в продолжение всего следующего дня и ночи, артиллерия наша не прекращала своей пальбы, действуя согласно преподанным ей указаниям. Главная услуга, оказанная ею отряду третьего июня, состояла в том, что она к полудню подбила [526] одно неприятельское орудие, которое должно было замолчать. Осажденные ограничились выстрелами из другого орудия и постоянно таскали его с места на место: то против наших батарей, то против самурского лагеря, то против передвигавшихся войск. Это, естественно, повело к тому, что они нигде не имели удачи и не принесли нам почти никакого вреда, тогда как нашими бомбами было разрушено уже достаточное число сакль, а двенадцатифунтовыми ядрами из четвертьпудовых горных единорогов, к раннему вечеру, третьего же июня, пробита, наконец, брешь в южном исходящем углу укрепления. Эта брешь ясно доказала всю несостоятельность и непрочность постройки широкой и высокой полущебенистой, полуземляной стены, потому что если бы эта стена была сооружена из прочного камня и имела бы вполовину меньшую толщину, то ядра из горных единорогов или бы застревали в ней, не принося вреда, или бы отскакивали от стены — как это случилось, например, в 1857-м году под Асахо. Вообще, как-то странным кажется бомбардирование укрепления подобным образом, и нам решительно непонятно, что именно могло воспрепятствовать подготовить для Гергебиля более обширные и более целесообразные осадные средства; притом, нам известно, что еще до наступления весны предписание было дано заблаговременно штабс-капитану Реммеру — доставить в самурский отряд два полупудовых единорога.

Но, так или иначе, а брешь, слава Богу, пробита и к вечеру достаточно расширена. Пальбу велено было продолжать и ночью, чтобы беспокоить неприятеля и не допустить его исправить повреждения — хотя, по-видимому, неприятель не очень крепко был озабочен своим положением, а об исправлениях и вовсе не думал. Относительное спокойствие его выразилось в том, что он почти не [527] показывался и из ружей стрелял очень мало. Это и ввело в заблуждение князя Воронцова, который остановился на мысли о том, что гарнизон укрепления ничтожен. В заключение всего, лазутчики дали знать ему, что горцы в эту ночь намерены увезти свои орудия. Все это, вместе взятое: брешь, незначительность гарнизона, возможность ускользнуть из наших рук неприятельским орудиям, какая-то видимая небрежность защиты заставили главнокомандующего решиться немедля на открытую атаку Гергебиля. Штурм назначен был на следующий же день, и ночью приступлено было к составлению диспозиции. Войскам приказано отдыхать. Бодрствовала только артиллерия, — впрочем, значительно сократив пальбу.

В десять часов ночи, когда в нашем соединенном отряде царствовала полная тишина — как обыкновенно бывает накануне решительного боя, прерываемая только редкими выстрелами из орудий, горцы, в незначительном числе, сделали вылазку из Гергебиля и, подкравшись к садам, неожиданно пустили несколько десятков пуль по самурскому лагерю. Конечно, все встрепенулось, стало в ружье; началась пальба. Но горцы тотчас же как сквозь землю провалились. Через полчаса все снова успокоилось. Эта вылазка стоила нам двух убитых нижних чинов, а весь день третьего июня — вообще, было у нас пять убитых и пять раненых.

Известно, что в 1847-м году мы Гергебиля не взяли и должны были отступить — что подняло Шамиля еще на одну большую ступень в глазах горцев — да, пожалуй, и в нашем мнении. Князь Воронцов, вынужденный снять осаду, ссылался в этом случае главнейшим образом на появление в войсках холеры. Действительно, в окрестностях, в самом Гергебиле, в наших и непокорных нам провинциях, холера была в полном разгаре. [528] Она-то и заставила Шамиля не только изменить многие его соображения и предположения, но даже распустить сотни Мусы балаханского, которые были назначены для защиты гергебильских садов. Оттого-то и эти сады достались нам так легко — чего, конечно, без холеры не случилось бы.

Непрошенная гостья, посещение которой надолго осталось у нас в памяти, появилась первоначально в сентябре 1845-го года, во время мусульманского рамазана, в Бухаре и Самарканде, куда, как говорят, проникла из Герата. В течение целого года она гуляла в Персии и постепенно, к сентябрю 1846-го года, достигла Тавриза и Астрабада. Затем, первый раз она появилась у нас в Сальянах 16-го октября 1846-го года. Мы, конечно, по врожденной нам беспечности, не обратили на это особенного внимания, вследствие чего она постепенно перешла в Ленкорань, Шемаху и 8-го января 1847-го года явилась в самурском округе, в селении Хазры. Оттуда она постепенно перешла и в войска Дагестана, и в разные округи и города, включительно до Тифлиса и окрестных мест. Смертность была невелика, паники не существовало, как в 1830-м году, но заболевающих было достаточно.

Не безынтересно и не бесполезно во всех отношениях прибавить, что, по приказанию главнокомандующего, доктор Э. С. Андреевский, из лагеря на Турчидаге (по отступлении от Гергебиля) опубликовал циркуляр, который нас знакомит с способом лечения холеры, принятым тогда в войсках самурского и дагестанского отрядов. Все лечение ограничивалось так называемыми воронежскими каплями, которые по-видимому должны были составлять преотвратительную смесь всякой всячины: спирта, нашатыря, селитры, перца, острой водки, уксусу, белой нефти, деревянного масла и, в заключение, перечной мяты. Если судить по рассказам и летописям того времени, то [529] эликсир этот производил чудеса и действовал спасительно не только на русские и татарские, но даже и на иностранные организмы — вопреки давно укоренившейся поговорке. Из тридцати четырех драгун, заболевших холерою, умер всего один; маиоры Вунш и Дитмар, ротмистр Агалар-бек, доктор Годзиевский и многие другие — все выздоровели.

Во всяком случае, нужно отдать совершенную справедливость заботливости и попечению нашего отрядного начальства о здоровье дагестанских войск, которые все-таки весьма благополучно вышли из столь затруднительного положения.


Комментарии

1. Сказания о взятой ныне для описания эпохе еще живы в воспоминаниях ее деятелей-ветеранов и, по рассказам их, еще свежи в памяти старых кавказцев, которым они передавались их участниками, так сказать, на горячих следах. Все это, в связи с личными познаниями автора о местности, где происходили события описываемых ныне лет, и с официальными данными, имеющимися в архиве штаба кавказского военного округа, послужило материалом для настоящего сочинения.

2. Мехтулинская деревня, но принадлежавшая к акушинскому владению.

3. В этих трех делах Шамиль лишился пяти орудий.

4. В мехтулинских владениях, близь слияния рек казикумухского и Кара-Койсу.

5. В андаляльском обществе, на Кара-Койсу, немного южнее горы Гуниба.

6. Учитель, наставник и советник Шамиля. Сын его Абдуррахман был любимцем Шамиля, находился при нем и в Калуге, был человек в своем роде ученый и оставил нам интересные записки о Шамиле, его быте, деяниях и приближенных к нему лицах.

7. Беглеца из Акуши, сына бывшего акушинского кадия Мамеда, убийцу даргинского пристава маиора Оленича.

8. Отец чохского впоследствии наиба Измаила, зятя Шамиля, лицо вполне преданное имаму и им очень любимое.

9. Этот прапорщик Зугум совсем было напутал: он донес князю Кудашеву, что Цудахар отложился от нас. В этом виде и вследствие неосмотрительности Кудашева, донесение вступило на Высочайшее воззрение. Прочитав такую вещь, Государь Император изволил написать: “странно, что не говорится о принятых мерах против сего". Конечно, последовал запрос, на который князь Воронцов должен был отписываться и оправдывать ошибку в выражении, говоря, что Цудахар в прошлом году разорен, остается без жителей и поэтому, некому и отложиться.

10. По разорении в 1845-м г. Дарго, Шамиль перенес свою резиденцию в Ведень и велел его именовать Дарго. Говорят, будто этим он хотел показать нам, что у него много Дарго.

11. Для уничтожения этого предприятия горцев был послан начальник укр. Евгениевского, подполковник Бучкиев, который подорвал вновь дорогу и уничтожил переправу.

12. Названия этого нет на географических картах; но оно приводится в донесении князя Аргутинского главнокомандующему от 21-го апреля, 1847-го года, № 96.

Текст воспроизведен по изданию: Трехлетие в Дагестане. 1847-й год // Кавказский сборник, Том 6. 1882

© текст - Волконский Н. А. 1882
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Валерий. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1882