СОЛТАН В.
ОБЗОР СОБЫТИЙ В ДАГЕСТАНЕ В 1855 и 1856 ГОДАХ
I.
Назначение генерал-адъютанта Муравьева главнокомандующим отдельным кавказским корпусом. Выкуп из плена княгинь Чавчавадзе и Орбелиани. Нападение горцев на лезгинскую линию.
Первого марта 1855 года в командование отдельным кавказским корпусом вступил генерал-адъютант Муравьев. Вникая внимательно во внутренний быт войск, он между прочим находил время и возможность лично прочитывать все донесения даже о мелких военных происшествиях и не упускал самых незначительных неточностей, если они встречались. Так например, по поводу донесения генерал-лейтенанта барона Врангеля о действиях войск левого фланга, где было сказано, что 6-го марта горцы сделали нападение на Тепли-Кичу и были опрокинуты, он потребовал подробного описания этого случая и сведения о том, сколько было выпушено снарядов; против описания же дела 9-го марта положил следующую резолюцию: “как [480] видно, бой был рукопашный на шашках и штыках. Сколько же раненых и убитых, и сколько выпущено снарядов"? Самые незначительные случаи, неизбежные при условиях беспрерывной войны, не ускользали от внимания главнокомандующего. Так, при пересмотре журнала военных действий в Дагестане, где было сказано, что 13-го февраля команда нижних чинов в числе девяти человек, следовавшая из Дешлагара на приморский пост, внезапно была атакована партией хищников, при чем с нашей стороны был убит один рядовой, он приказал дознать: не было ли какого-либо упущения при отправлении означенной команды из полкового штаба или оплошности во время следования? В этом же журнале, было означено, что 1-го апреля, в 5-ть часов утра, вслед за командой грузинского линейного № 13-го баталиона, выступившей из Темир-Хан-Шуры в Ишкарты, в числе 30-ти рядовых при офицере, произвольно выехал купеческий сын Иван Карасев с семейством, но в трех верстах подвергся нападению конной хищнической партии, числом около 50-ти человек, и одним из первых ее выстрелов был убит, а трое спутников его были ранены. Когда же команда, следовавшая верстах в двух впереди, поспешила назад, к месту происшествия, и туда же бросилась небольшая, команда апшеронцев, невдалеке рубившая хворост, то горцы, нанеся двум женщинам, находившимся в повозке, несколько ран, и захватив одну девочку ускакали к миатлинской переправе и скрылись. Следствие по этому происшествию генерал-адъютант Муравьев приказал представить к нему.
При таком недоверии к кавказским реляциям, главнокомандующий однако с отеческим участием относился к действующим в них лицам, среди которых служил, и если, в предположении, что обстоятельства изменили их, [481] имел первоначально кое-какое против них предубеждение, то впоследствии отрешился от него — что отчасти видно из приказа, отданного в Александрополе при приеме им главного начальства над действующим корпусом (приложение).
В числе первых вопросов, обративших внимание нового главнокомандующего, был плен княгинь Чавчавадзе и Орбелиани и неуспешные по этому случаю переговоры с Шамилем. Эти переговоры, которые вели несколько месяцев г.-м. барон Николаи и полковник кн. Чавчавадзе, составляли злобу дня. Шамиль, зная кто такие его пленницы, обусловил выкуп уплатою ему миллиона рублей и выдачею старшего его сына Джемал-Эддина 1, взятого при штурме Ахульго, а также заявил разные другие условия относительно пленных горцев. Такие требования не давали надежды на благополучный исход переговоров, тем более, что сумма на эту надобность, с соизволения Государя Императора, назначенная командующим корпусом генералом Реадом из денег, определенных на экстраординарные расходы, простиралась всего до сорока одной тысячи рублей. Когда же имам удостоверился, что Высочайшею волею разрешено возвратить ему его сына, то в письме своем к князю Орбелиани с чувством выразил свою благодарность Государю Императору за утешительное известие и объявил, что денежный выкуп за пленниц он назначает в 40 тысяч рублей, и что, с прибытием его сына в одно из укреплений передовой линии, именно в Хасав-юрт или Темир-Хан-Шуру, родственники пленных княгинь могут считать их свободными.
По прибытии сына Шамиля 18-го февраля в [482] Хасав-юрт, барон Николаи немедленно послал известие в Ведено, откуда явились приближенные имама. В числе их находился и сподвижник его Юнус, который в 1839 году передал генералу Граббе Джемал-Эддина аманатом. Цель прибывших была та, чтобы удостовериться в самоличности молодого человека и сделать ему несколько вопросов о его детстве, в особенности о деле при Ахульго. Он отвечал, что помнит некоторые подробности этого дня; что отец его был на белой лошади, и что младший его брат был ранен. Затем Юнус поднял у него рукав на левой руке испросил: “что это за пятно"? Джемал отвечал, что в тот день он был ранен в руку, и что это знак, оставшийся от раны. Тогда все уполномоченные Шамиля единогласно заявили, что, помимо ответов Джемал-Эддина, они сразу в нем узнали сына своего имама, по сходству его с меньшим братом Кази-Магомою. Потом, выразив ему свое уважение и преданность, они возвратились в Ведено дать отчет Шамилю. “После этого — сказано в донесении барона Николаи — заинтересованные лица были в самом приятном ожидании: князь Чавчавадзе — жены и детей, Джемал-Эддин — свидания с отцом, которого не видел с детства".
Но Шамиль, под видом, что горцы могли роптать за его исключительную заботу о своем семействе, прислал сказать, что не иначе может возвратить семейство князя Чавчавадзе, как если ему, вместо сорока тысяч, дадут миллион рублей серебром. В случае же несогласия на это условие, он угрожал раздать пленниц по наибствам.
Отчаяние князя Чавчавадзе было невыразимое, и сам Джемал-Эддин не мог скрыть своего негодования. Князь Чавчавадзе ответил Шамилю, что сорок тысяч — все его состояние, и что более дать он не может. Подозревая, что все эти препятствия исходят от приближенных Шамиля, [483] барон Николаи призвал жителя деревни Андреевой некоего Магомета, известного своею ловкостью, который принимал самое деятельное участие в переговорах, и предложил ему 1000 рублей серебром, если он устранит препятствия, остановившие размен. Подозрение же барона Николаи оправдалось, потому что в самое короткое время, вероятно вследствие старания Магомета, Шамиль согласился на прежние условия, т. е. на сорок тысяч рублей в придачу к сыну, но с тем, чтобы были отданы все пленные горцы, в то время находившиеся в кумыкском владении, взамен которых он возвращал столько же пленных грузин. С принятием этих условий встретилось новое препятствие, которое на несколько дней отсрочило размен. Дело в том, что вся требовавшаяся сумма привезена была золотом, а Шамиль, под предлогом, что эти деньги нужно было раздать горцам, участвовавшим в 1854-м году в набеге на лезгинскую линию, непременно хотел ее получить серебром. После не малого труда достали и серебро, но только на 34 тысячи рублей; остальные затем 6 тысяч Шамиль согласился взять золотом, считая полуимпериал ровно в пять рублей.
Таким образом, наконец, явились посланные Шамиля, те же самые, которые приезжали в первый раз, только вместо казначея, сопровождавшего первую депутацию, прибыл один богатый купец, человек весьма близкий Шамилю и его поверенный. Они приехали сосчитать деньги и вместе с тем объявили, что Шамиль, горевший нетерпением обнять своего сына, просил как можно скорее приступить к размену, и что он предложил место для этого на р. Мичике, близь укрепления Куринского, а время — 10-е марта, в четверг, т. е. день наиболее им уважаемый.
9-го марта, к вечеру, г.-м. барон Николаи, с князем [484] Чавчавадзе, Джемал-Эддином и депутацией Шамиля, отправились в укрепление Туринское, где уже был собран отряд из 6-ти рот пехоты, 7-ми сотен донских казаков, 2-х сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка (прибывших в Хасав-юрт по случаю ожидавшегося сбора Шамиля) и 6-ти орудий. Между тем, Шамиль еще раньше начал собирать огромные силы горцев, и 9-го числа сосредоточил их у Маюртупа, в числе семи тысяч.
На другой день, 10-го марта, в девять часов утра, барон Николаи из Куринского укрепления выступил на старую просеку, куда прибыл и Шамиль. Не успел отряд вытянуться на перевал, который незаметной отлогостью спускается к Мичику, как подскакал шамильский парламентер с предложением, чтобы наши войска остановились на правом берегу Мичика, на расстоянии пушечного выстрела от берега реки, за которой, близь остатков в том же году взятого нашими войсками чеченского укрепления Шуаиб-Кана, нестройными массами расположился неприятель.
Для передачи пленных и денег было предложено Шамилем выслать с обеих сторон на демаркационное пространство по 32 человека. С нашей стороны дошел подпоручик Соковнин с 32 стрелками и пленными чеченцами, в числе 16-ти человек, а вслед за ними, позади, отправился барон Николаи с князем Чавчавадзе и Джемал-Эддином, за которыми везли деньги. Не доходя около 300 саженей до Мичика, наши остановились, и в то же время со стороны неприятеля отделилась небольшая кучка всадников. Через несколько минут они подъехали к нашему пункту. Все они были одеты в черные черкески, почти однообразно, за исключением одного одетого во всем белом. Это был Кази-Магома, второй сын Шамиля. За всадниками подъехало несколько арб, на которых находились наши пленницы. [485]
После радостной встречи семейства князя Чавчавадзе, Джемал-Эддин, уже обменявшийся с братом родственным и приветствием, представил Кази-Магому барону Николаи и князю Чавчавадзе. Дикарь смотрел с какою-то недоверчивостью и все время держался в почтительном расстоянии, а мюриды, имея винтовки наготове, со взведенными курками, теснились около него. Когда размен кончился, Джемал-Эддин, глубоко растроганный, со слезами на глазах, простился с бароном Николаи, в трогательных словах благодарил за все и уверял в неизменности своих чувств.
Чтобы представить Джемал-Эддина Шамилю и этим отплатить ему за его доверие к нам присылкою своего сына Кази-Магомы, барон Николаи приказал своему адъютанту поручику Беллику и состоявшему для поручений подпоручику Бюнтингу, с двумя юнкерами, бывшими при генерале ординарцами, ехать за Джемал-Эддином. Окруженные толпою мюридов (по словам участника, ныне полковника, Беллика), они начали спускаться к Мичику. Не доезжая до берега, один из приближенных Шамиля, умевший говорить по-русски, подскакал к Джемал-Эддину, схватил ого лошадь под уздцы и сказал: “Джемал-Эддин! Ваш батюшка приказал доставить вас к нему, но прежде вы должны переодеться в национальный костюм и пересесть на эту лошадь, приготовленную для вас”. Джемал тотчас исполнил это приказание, соскочил с лошади, снял казакин с эполетами и форменную фуражку, надел из светлой материи шелковый бешмет, тонкого черного сукна черкеску с галунами, папаху, обернутую белым платком, в роде чалмы, опоясался портупеею с богатой шашкой и, заткнув за пояс пистолет и кинжал, на лихом вороном коне поехал дальше. Место, где он переодевался, было в ста саженях от ставки Шамиля. [486]
Заметив приближение Джемал-Эддина, горцы начали сбегаться огромными толпами посмотреть на сына своего имама, и хотя Джемал-Эддин требовал через переводчика, чтобы народ не шумел и не толпился, но слова его оставались без внимания и толпа становилась все теснее, так что Джемал и его спутники с трудом добрались до ставки Шамиля. Там они соскочили с лошадей, и подошли к имаму, который со слезами на глазах обнял своего сына. Потом Джемал отступил в сторону, а поручик Беллик, очутившись перед Шамилем, сказал через переводчика: “наш генерал барон Николаи поручил мне представить Джемал-Эддина его отцу, и о благополучном исполнении этого доложить ему по возвращении". Шамиль благодарил барона за сделанную ему большую честь и поручил передать генералу и князю Чавчавадзе, что, ведя с ними долгие переговоры, убедился в истинно благородных действиях их, и во внимание к этому постоянно хорошо обращался с пленницами, заботился о них, как о своих детях — что они и сами могли подтвердить, хотя уже не были в зависимости от него.
Пока Шамиль говорил, поручик Беллик успел рассмотреть пресловутого имама. Он на вид казался не более сорока лет, лицо имел весьма приятное, хотя довольно серьезное и строгое, осененное большою окрашенною бородою. Одет был в светло-зеленую шерстяную чоху, в красный шелковый бешмет, на голове имел огромную белую чалму, а на ногах русского образца сапоги. По правую сторону Шамиля сидел его наставник и руководитель старик Джемал-Эддин, по левую — Даниельбек султан елисуйский, а позади стояли наибы. Окончив разговор, Шамиль приказал Кази-Магоме дать конвой прибывшим гостям, чтобы проводить их за Мичик; на ответ же Кази-Магомы, что на Мичике русские стрелки, и что там сам барон, а здесь проезд совершенно безопасный, Шамиль [487] снова приказал дать конвой, и на этот раз в одно мгновение около 60-ти мюридов выехали провожать наших офицеров.
Поручик Беллик спросил сына Шамиля Джемал-Эддина: допускает ли обычай горцев, чтобы русский в присутствии имама прощался с мусульманином. Тот отвечал, что, кажется, можно, и они начали прощаться. Джемал-Эддин, глубоко растроганный, крепко обнимал прибывших с ним его спутников, в числе которых один из юнкеров был его товарищем по корпусу. Шамиль, узнав об этом, был очень рад видеть однокашника своего сына и с глубоким чувством смотрел на дружеские прощания. После этого поручик Беллик поблагодарил Шамиля за внимание и вместе с прочими уехал в сопровождении Кази-Магомы, Юнуса и 60-ти мюридов, которые конвоировали его почти до места расположения наших стрелков.
Когда войска наши, следуя обратно, совершенно поднялись на гору, то за Мичиком открылась сильная орудийная и ружейная пальба, которою горцы приветствовали сына своего повелителя, не допустившего сделать это раньше, чтобы не встревожить семейство князя Чавчавадзе.
Получив столь значительную сумму денег, Шамиль по-видимому смягчился. Прежнее его направление содействовать поднятому знамени пророка отодвинулось на второй план, а обычные хищнические его привычки заменились удовлетворенным чувством родительской привязанности. С этого времени он, хотя по-прежнему направлял главнейшие действия горцев, но сам в них не участвовал, предоставляя это или своему младшему сыну Кази-Магоме, или другим наибам. Вся его забота была обращена на преобразование Джемал-Эддина посвящением его, посредством мулл и ученых людей, в тайны алкорана и в [488] изучение арабского и аварского языков. Но тот, получив совершенно иное направление, не мог свыкнуться ни с новым образом жизни, ни с понятиями людей, его окружавших, и вдобавок подвергся тяжкой болезни, вследствие совершения над ним обряда обрезания. Шамиль, однако, не смотря на отвращение сына к образу жизни в горах, не переставал оказывать ему отеческую нежность и, видя в нем постоянную печаль, однажды спросил: неужели он жалеет о прошедшем? В ответ на это Джемал-Эддин сказал, что он не может не быть печальным, зная о смерти Государя Императора, в котором он всегда видел своего благодетеля. Шамиль задумался и после долгого молчания произнес: “действительно, он был моим и твоим благодетелем: мне он возвратил сына, а тебя сделал человеком".
Таким образом, пока Шамиль предавался родительским чувствам, его наибы, по его же указанию, собирались вновь произвести вторжение на заманчивые равнины Кахетии. Сведение об этом принес в Закаталы 17-го мая рядовой Мингрельского егерского полка, взятый горцами в плен в 1853-м году под Меседельгером, и теперь бежавший из партии, которая, в числе 400 человек, под предводительством карахского наиба Нур-Магомы, 18-го мая ночевала на Эшак-Майдане и намерена была спуститься с гор в елисуйское приставство. Хотя этот пункт, как и другие на кордонной линии, для первого случая имели охрану из местной милиции, но начальник Джаро-белаканского округа генерал-маиор князь Меликов получив это известие, приказал подкрепить оборону елисуйского приставства сбором там жителей, а вместе с тем выдвинул 2-й баталион Навагинского пехотного полка, с двумя горными орудиями, к мухахскому ущелью — главному проходу в угрожаемый пункт. [489]
Однако партия Нур-Магомы никакого действия не проявила, а лазутчики между тем принесли из гор новое известие, что Шамиль тридцать дней тому назад получил письмо из Персии, в котором его приглашали спуститься на лезгинскую линию, для содействия персиянам, намеревавшимся двинуться к Шуше и Елисаветполю, и что, вследствие этого, приказано было всем наибам прилегавших к лезгинской линии обществ делать сборы и быть готовыми к выступлению под главным начальством Кази-Магомы. Сам Шамиль, по словам лазутчиков, с главными силами и с артиллерией, предполагал идти на Нуху, чтобы разорить этот город и затем, соединившись с Даниельбеком, который должен был действовать на Елису, осадить крепость Закаталы; другие два-три наиба должны были через селение Катехи спуститься на муганлинскую переправу, чтобы отрезать нам сообщение с правым берегом Алазани. Все это предприятие, по полученным сведениям, основанное на предположенном содействии жителей Джаро-белаканской области и на малочисленности наших войск должно было состояться немедленно, но, по случаю таяния снегов в горах, отложено было до конца мая месяца.
Такие слухи, часто преувеличенные и неверные, заставляли однако постоянно быть в готовности и рассчитывать только на свои небольшие и раскинутые силы, в особенности на лезгинской линии, имевшей тогда протяжение около 300 верст. Линия эта в начале описываемого года поступила под главное начальство генерал-лейтенанта князя Андроникова, имевшего пребывание в центральном пункте — Царских Колодцах. Правый фланг линии по-прежнему оставался под начальством князя Меликова, а левый, т. е. Кахетия и Тушетия, были поручены генерал-маиору Ольшевскому.
Шамиль не торопился, по-видимому, приводить в [490] исполнение свои наступательные действия, потому что и июнь месяц прошел, а горы по всей линии, кроме воровских шаек, не проявляли ничего враждебного. Но что Шамиль, действительно, имел какие-то замыслы, если не с хищническою целью, то в виду требовавшегося от него содействия — это было видно из продолжавшихся приготовлений к нашествию все же на лезгинскую линию. Об этих приготовлениях князь Андроников получил уведомление и от командующего войсками в прикаспийском крае князя Орбелиани, который, в отзыве от 10-го июля, писал, что большое скопище горцев, под начальством семи наибов и сына Шамиля Кази-Магомы, собирается невдалеке от Ириба, вероятно с целью, чтобы сделать набег в Джаро-белаканский округ; что двадцать наибов, со значительным скопищем, снабженным провиантом на десять дней, собираются около Технуцала, в том же месте, где в прошлом году были сборы до набега в Кахетию, и что кикунскому наибу Абакар-Гаджио приказано произвести нападение на Даргинский округ.
Подобное же известие князь Андроников получил и через лазутчиков. Оно в общих чертах сходилось с двумя первыми и разнилось только в том, что сборище должно было разделиться на три партии, из коих одна направлялась в мухахское ущелье, другая, с самим Шамилем во главе — в Телавский уезд, а третья, состоявшая из четырнадцати тысяч всадников — в Сигнахский уезд. Шамиль будто бы говорил, что из добычи, которая будет захвачена, не возьмет себе никакой части, а разделит ее между выступившими в поход горцами, и что цель этого похода заключалась в том, чтобы отвлечь главнокомандующего от Карса и освободить таким образом эту крепость от угрожавшей ей опасности.
Однако и на этот раз переданные нам [491] предположения Шамиля не приводились в исполнение, и он спокойно сидел в Дарго, разрешив и сыну своему Джемал-Эддину, не смотря на строгие правила шариата, получать и читать русские журналы, которые пересылал ему барон Николаи.
Так проходило время в ожидании появления неприятельских скопищ на лезгинской линии, и только 2-го сентября, в два часа утра, князь Меликов получил известие, что две весьма значительные партии горцев направились — одна, под начальством Даниельбека, через Джурмут в Белаканы, а другая, под начальством сына Шамиля Кази-Магомы — к Нухе и Ахтынскому округу. Не зная, на который из этих пунктов неприятель сделает нападение, мы не могли ни разделить свои небольшие силы, ни предпочесть один из этих пунктов. Поэтому князь Меликов, в ожидании проявления неприятельских действий, с подвижной колонной стал у Закатал, в промежутке между теми пунктами, которым угрожало нападение, и которые на первый случай имели соответственную охрану, обязательно поддерживаемую со стороны жителей.
Между тем вскоре выяснилось, что принесенное нам известие было неверное, потому что наибы, со всем своим скопищем, появились в третьем пункте, не указанном лазутчиками. Кази-Магома, с наибами ирибским, карахским, гидатлинским, анкратльским, анцухским и хунзахским, с партиею в семь тысяч человек, того же второго сентября, в восьмом часу утра, спустился в мухахское ущелье и напал на мухахский форт, на селения Сапунчи, Чардахлы, Алиаскар и Мухах, а также на жительский скот. Получив об этом сведение в девятом часу утра, князь Меликов, с 5 1/2 сотнями донских казаков, 2-мя конными орудиями и джарской милицией, быстро направился в мухахское ущелье, приказав Навагинского пехотного полка полковнику Наумову, с 2-м и 3-м баталионами [492] навагинцев, 3-м баталионом Тифлисского егерского полка и дивизионом горных орудий, спешить туда же.
Князь Меликов уже не застал горцев в Мухахе. Они, получив неожиданный отпор от мухахского форта, занятого 2-й сотней джаро-белаканской милиции, под командою штабс-ротмистра Ибрагима Нурова, и теснимые подоспевшими из окрестных селений жителями, начали отступать, а затем, не желая быть застигнутыми нашими войсками, поспешно направились в горы. При этом они оставили у форта 20 тел, двух раненых и 30 лошадей, а также много разного оружия и весь захваченный ими скот. С нашей стороны убитых было три и раненых шесть человек; в Мухахе сожжено несколько сакль.
Набег этот, столь удачно отраженный, не остался без внимания со стороны главнокомандующего, находившегося в то время с отрядом в пределах Турции. В своей резолюции по поводу этого дела, генерал Муравьев, признавая отражение горцев достойным особого внимания и вполне оправдавшим распорядительность князя Меликова и заботу о воодушевлении жителей, вместе с тем потребовал следующее сведение: “отчего хотя бы кавалерия подвижной колонны не поспела к отражению на такое близкое расстояние, ибо набег и отпор непременно должны были продолжаться несколько времени, и в Закаталах должно было быть известно о первом появлении неприятеля через хребет". Такое же сведение потребовалось из Дагестана от князя Орбелиани, с вопросом: “где находился во время этого нападения отряд, собранный еще весною в окрестностях Лучека, и что там было известно о сем вторжении"?
Последнее обстоятельство состояло в том 2, что [493] самурский отряд, в составе 3-х баталионов, 4-х горных орудий и 6-ти сотен милиции, находившийся в окрестностях Лучека под начальством генерал-маиора Манюкина, по случаю выпавшего в ночь на 28-е августа глубокого снега и недостатка корма, в первых числах сентября был распущен, за исключением оставшихся там: одного баталиона, 2-х горных орудий и 4-х сотен милиции. О набеге же и отражении партии Кази-Магомы в Лучеке получились сведения тогда, когда партия уже отступила. Относительно кавалерии подвижной колонны, не поспевшей к отражению горцев в мухахском ущелье, выяснилось, что нападение сделано было в восьмом часу утра, а сведение о том, передаваемое вскачь с поста на пост, пришло в Закаталы только в десятом часу утра. Поэтому, если бы кавалерия подвижной колонны таким же аллюром прошла расстояние до Мухахи (около 25-ти верст), то и тогда не застала бы горцев на месте, так как их нападение на мухахские селения, отпор и отступление продолжались всего около одного часа.
Так окончилось многожданное нашествие Шамиля, которое по-видимому было произведено на авось. [494]
II.
Прикаспийский край. Смотр генерал-маиора Мусницкого. Состояние вольной Табасарани. Сбор отряда и его действия.
В прикаспийском крае было полное затишье, если не считать, разумеется, небольших стычек и перестрелок, обычных на передовой линии, а также и внутри края, куда пробирались хищники. Войска, простоявшие лето на передовых позициях, в окрестностях Лучека, Кумуха, на кутешинских высотах и на Харкасе, по случаю выпавшего снега в конце августа, были распущены по своим штаб-квартирам, а для охраны важнейших пограничных пунктов в зимний период, в них было расположено по баталиону, со взводом горных орудий. Таким образом войска, оставив в начале осени снежные горы, спустились на теплые равнины своих штаб-квартир и имели время до очередного выступления в горы заняться строем и своим хозяйством. Строй в этот раз был по преимуществу на очереди, так как новый начальник 21-й пехотной дивизии генерал-маиор Мусницкий был старый гвардеец и гроза не знающих службы. Войска еще его не видели и, возвратившись из похода, не ожидали смотра и не торопились приступать к строевым занятиям.
В это самое время, т. е. в конце сентября, в штаб-квартиру Самурского пехотного полка неожиданно приехал генерал Мусницкий. Пошла беготня. Командир полка генерал-маиор Кесслер поспешил возвратиться с охоты; четыре баталиона, бывшие уже налицо, начали готовиться — и на другой день, с раннего утра, с отступными [495] шеренгами, полк был выстроен на трехверстной равнине, возле переполошившегося Дешлагара.
Начался смотр. Он продолжался несколько часов — среди громких замечаний относительно лиц немного отставших от разных тонкостей строя. Наконец, после всех испытаний в этом роде, полк возвратился в казармы. Но не успел генерал войти в дом командира полка, где он остановился, как послышались выстрелы на той самой равнине, на которой производился смотр. Конные горцы, в числе 40 человек, хотели угнать телят, пасшихся около дешлагарских садов; но, не успев захватить их по случаю поднявшейся тревоги, убили пастуха и начали удаляться к лесу. На тревогу выбежал из Дешлагара весь полк; солдаты и офицеры врассыпную, большею частью в парадной форме, бросились к лесу, где горцы приостановились. Генерал Мусницкий ужаснулся, увидев войска в таком беспорядке; но его гнев продолжался не долго, потому что у леса раздался звучный сигнал, и части в одно мгновение построились в колонны, а затем, когда от неприятеля и след простыл, войска в полном порядке и с песнями возвратились назад, избежав, разумеется, ожидавшей их грозы.
Между тем, хотя со стороны гор ничего не угрожало, и оттуда не могло быть никаких серьезных неприятельских предприятий, по случаю наступивших холодов в горах и выпавшего там глубокого снега, но вольная Табасарань, пересеченная крупными горными кряжами и покрытая лесом, с населением наружно мирным, а в действительности диким и враждебным к нам, в своих трущобах постоянно скрывала притон мюридизма и возмущения. Такое состояние вольной Табасарани, развивавшей фанатизм и ненависть к нам среди прочего мирного населения прикаспийского края, вынудило командующего [496] войсками генерал-лейтенанта князя Орбелиани еще в мае месяце сделать движение к границе Табасарани, которое было произведено двумя колоннами 3 и имело последствием то, что табасаранцы изъявили полную покорность и готовность повиноваться всем требованиям начальства; они поклялись, между прочим, не принимать к себе главного своего возмутителя Ших-Магомета, а также других людей, прибывавших из гор, чтобы производить волнение. Однако обещание это и клятву табасаранцы не выполнили и приняли к себе губденского абрека Тагир-Хаджи и дербентского беглеца Неджеф-Кули, с небольшой партией мюридов, которые от имени Шамиля обнадежили Ших-Магомета в скорой присылке ему более сильной партии. Пользуясь этим случаем, Ших-Магомет уверил народ, что русские заняты внешней войной, что войска из Дагестана вытребованы для войны с Турцией, и что мы не в состоянии действовать против вольной Табасарани. Таким образом, на время утихшее волнение стало возобновляться с новою силою.
Князь Орбелиани на этот раз принял меры уже более решительные, с тем, чтобы преобразовать управление в вольной Табасарани и приступить к прорубке табасаранских лесов по главным направлениям от покорных нам магалов северной Табасарани до границ казикумухского ханства, и тем самым сделать эту страну во всякое время года доступною и проходимою для наших войск. Имея уже наготове продовольственный запас и инструмент, он к 25-му октября собрал на границе вольной [497] Табасарани, в селении Марага, отряд из семи баталионов, восьми орудий и 11-ти сотен пешей милиции 4. На случай, если бы отряд встретил сильное сопротивление при занятии и штурме крепких каменных селений вольной Табасарани, сделано было распоряжение о доставлении из Дешлагара в Марагу двух двухпудовых мортир, с комплектом снарядов.
По сведениям, возмущение гнездилось в селениях Ханахе и Ругуче, где Ших-Магомет решился защищаться. 27-го числа войска двинулись в долину реки Рубаса, по местности в высшей степени разнообразной и картинной, представлявшей взорам глубокие долины и лесистые гребни, среди которых кое-где попадались остатки дербентской стены и развалины громадных башен, придававших вид дикости и запущения этой и без того уединенной местности. Жители ближайших селений ушли в леса. Отряд, пройдя на другой день через селение Хушни и достигнув 29-го октября селения Кюрек, был встречен ружейным огнем только одних табасаранцев, показавшихся на ближайшей высоте; но и те поспешили скрыться при ответных выстрелах наших штуцеров. 30-го октября отряд выстудил к Ханаху, но так как на перевале, ведущем в глубокую долину р. Пилек-чая, где лежат селения Ханах и Ругуч, неприятель устроил завал, то князь Орбелиани, направив главную часть отряда к завалу с фронта, до рассвета выслал особую колонну [498] из двух баталионов Дагестанского пехотного полка, под начальством полковника Ракуссы, для обхода его по боковому гребню. Заметив направление этой последней колонны, табасаранцы без выстрела отступили, оставив оба селения — Ханах и Ругуч, и торопились скрыться на лесистых за ними высотах. Вслед за ними поскакала наша конница, переправившись через Пилек-чай по мосту, который жители не успели уничтожить. После нескольких выстрелов с высот, неприятель очистил все окрестности долины Пилек-чая, где только стлался дым от подожженных в селениях сакль. Главная часть отряда расположилась биваком в Ханахе, а остальные войска, под начальством полковника Ракуссы, заняли селение Ругуч, лежащее в одной версте от Ханаха.
В тот же день произведена была рекогносцировка вниз по течению Пилек-чая, которая показала, что дорога, ведущая по этому направлению к селению Хушни и к долине Рубаса, до впадения в него Пилек-чая, самая ближайшая (около шести верст), но что она проходит через большой лес и в одном месте через узкую теснину, над обрывистым берегом реки, где жители, по-видимому, и рассчитывали дать отпор нашим войскам, не предвидя обхода по горной дороге через селение Кюрек.
На следующий день явились с покорностью некоторые старшины скрывавшегося в лесах населения, которым князь Орбелиани объявил, что жители будут в безопасности, если возвратятся в свои селения, но что Ханах и Ругуч во всяком случае будут уничтожены, и что отряд останется здесь до тех пор, пока леса не будут прорублены, и край совершенно успокоится.
С 1-го ноября войска приступили к рубке леса по дороге от Ханаха к Хушни и вверх по Пилек-чаю на подъем к селению Джульджафу. Работа производилась с [499] утра до вечера ежедневно высылавшимися колоннами, во время следования которых к месту работ табасаранцы стреляли с высот, тянувшихся вдоль ущелья, куда и добраться нашему прикрытию было не легко, по случаю крутизны обрывистого подъема и леса, укрывавшего смельчаков. Их дерзость дошла, наконец, до того, что они с одной окрестной горы ежедневно начали стрелять по нашему лагерю. Чтобы наказать их, охотники конно-иррегулярного Дагестанского полка, в числе 20-ти человек, по приказанию князя Орбелиани, с ночи там засели и, захватив с утра явившихся на стрельбу трех табасаранцев, доставили их в лагерь. Те воображали, по всей вероятности, что геройски сложат свои головы, но вышло наоборот: князь приказал просто их высечь. Явились казаки, растянули шалунов на земле и влепили им по 25-ти плетей. Князь приказал даже возвратить им и оружие, и они, осмеянные солдатами, подобрав полы своих черкесок, без оглядки удрали восвояси.
При враждебном настроении жителей, которое выражалось ежедневно, старшины однако постоянно являлись к князю Орбелиани с уверениями в своей покорности, с целью, разумеется, выведать о дальнейшем его намерении. В числе таких посетителей прибыл однажды в Ханах известный приверженец мюридизма шелягинец Султан-Ахмет, главный виновник волнения в верхнем Кайтаге, который не раз бывал и у Шамиля. Он обратился к князю Орбелиани с весьма странною просьбою: подвергнуть казни его и прибывших с ним товарищей. Но в то же время он клялся, что, в случае помилования, будет верным слугою нашему правительству и употребит все свое влияние для успокоения народа и прекращения волнений. Очевидно, что такая внезапная покорность внушена была боязнью, чтобы отряд, действовавший в Табасарани, не зашел [500] бы в Кайтаг, где сторонники волнения чувствовали за собою вину, и где еще не был забыт, по всей вероятности, прошлогодний погром Уркраха. Но князь желал показать, что ценит и прощает покорность и раскаяние, поэтому отпустил его домой в Шеляги, с тем однако, чтобы он свою преданность доказал на деле.
Между тем работы подвигались быстро и к 9-му ноября просеки и дороги к селениям Хушни и Джульджафу были окончены. 10-го ноября, разрушив до основания селения Ханах и Ругуч, как центр бывшего волнения, отряд выступил далее, по вновь проложенной дороге, поднялся на высоты правого берега Пилек-чая и оттуда, по пути, пройденному в 1851-м году князем Аргутинским, перешел к верховьям этой реки, на позицию невдалеке от селения Гужника. Затем, после произведенной рекогносцировки, войска передвинулись ближе к месту предположенных работ, к селению Кулуглу.
Табасаранцы, испытав в это время в лесах холод, и боясь, чтобы перед наступлением зимы и их селения не подверглись участи Ханаха и Ругуча, образумились, наконец, и просили князя Орбелиани дозволить им возвратиться в свои дома, а в доказательство своей покорности выдали шелягинского абрека Абдул-Кадых-кадия, главного сообщника Ших-Магомета, который вел переписку с Шамилем по распространению здесь мюридизма, а также принесли голову бежавшего в 1851-м году казачьего урядника Малахова, заведовавшего у Ших-Магомета ополчением. Сам же Ших-Магомет успел скрыться. При этом жители от себя выставили 500 человек рабочих с топорами и лопатами, которым и были розданы участки для рубки леса и разработки дорог. Вследствие такого их содействия, в продолжение пяти дней были проложены дороги и просеки от селения Кулуглу к Гужнику и на [501] подъем к аштыкумскому гребню (к Чираху), всего на протяжении восьми верст. 18-го ноября отряд возвратился к селению Хушни и приступил к рубке леса на реке Рубасе (по марагинской дороге) и расчистке спуска с Кулуг-дага в Хушни. Погода благоприятствовала. Работы разнообразились иной раз охотами в громадных лесах, наполненных разною дичью. Тут были и кабаны, откормленные изобилием грецких орехов, и олени, и дикие козы, — было бы только время и желание ходить за ними.
Но после целого месяца деятельности пора было и отдохнуть. К 25-му ноября все работы были окончены, и 26-го числа войска отпущены в свои штаб-квартиры.
Таким образом, покорение вольной Табасарани, произведенное скоро и без боя, имело еще и тот результат, что проложением дорог и просек по разным направлениям войскам был обеспечен доступ в эту лесистую местность во всякое время года и со всех сторон, т. е. из казикумухского ханства, Кайтага и Дербента.
Князь Орбелиани, для большего успокоения жителей вольной Табасарани, не хотел на этот раз вводить у них нового управления, а подчинил эту страну кадию, управлявшему северною Табасаранью, капитану Анди, имевшему влияние и на вольные магалы. Но эта снисходительность князя по-видимому не повлияла благотворно на табасаранцев и впоследствии их пришлось усмирять генерал-адъютанту князю Меликову более строгими мерами. [502]
III.
1856-й год на Кавказе вообще и в Дагестане в частности. Генерал-маиор Агалар-бек и подполковник Лазарев. Набег в бурундук-кальское ущелье. Особенное отличие всадника Алхаза-Гусейна. Неудачное нападение горцев на кутешинскую башню. Отражение значительных сил неприятеля в казикумухском ханстве и на Сулаке. Поиски к с. Гимры и в Салатавию. Новое отличие всадника Алхаза.
1856-й год в кавказской жизни вообще и в Дагестане в особенности не предвещал ничего нового или выходящего из ряда обыкновенных случайностей. Внешняя война кончалась, а Шамиль, как насыщенный ворон, оставив хищничество, спокойно наслаждался полученным богатством в несметных для него рублях. Вследствие этого, в штаб-квартирах и на пунктах передовой линии тоже спокойно повторялось: «с новым годом, с новым счастьем», хотя никому, по всей вероятности, особенного счастья не мерещилось. Никто, конечно, не думал, что этот год на восточном Кавказе в внешнем отношении будет действительно счастливый: что он разделит собою две системы войны — прежнюю, бесконечную, в которой наносились удары неприятелю как бы ощупью, и новую, ведущую прямо к цели.
Дагестан, однако, не терял своего обычного характера, выражавшегося в мелких стычках. Выстрелы раздавались то там, то сям, и хотя вызывали войска на тревоги, но это было делом обыкновенным. Хотя в среднем Дагестане, прилегавшем к густо населенным неприятельским землям, непокорные горцы местами находились только в нескольких верстах от мирного [503] населения, но их хищничество сдерживалось двумя грозными охранителями передовой линии — генерал-маиором Агалар-беком и подполковником Лазаревым. Первый из них управлял казикумухским ханством, на правах вполне самостоятельных, хотя сам не был наследственным ханом. Эти права предоставлены ему были князем Аргутинским, как храброму и преданному нам человеку, который и сумел оправдать такое доверие. Все ханство перед ним трепетало. С мужественной осанкой, всегда в белой черкеске, во главе своих конных сотен, тоже в белых черкесках, украшенных серебром, и с распущенным знаменем, пожалованным за отличие, он налетал на являвшихся в его владениях хищников, как орел на добычу. Соседние горцы крепко его боялись, и если пускались в набег, даже во главе со своими наибами, то уж ни в каком случае не смели тревожить Кумуха, где в каменном замке проживал повелитель ханства. Таким образом он там прохлаждался по обыкновению вне тревог, в обществе избранных почетных лиц, где бутылки рому опорожнялись одна за другой, и где, бывало, какая-нибудь неловкость прислуживавших нукеров тут же подвергала виновного уколу кинжальной вилки собственной рукой хана. Если при этом кто-нибудь был из русских офицеров, то Агалар, одобрительно указывая на получившего наказание, приговаривал: “крипкой чилявек, джигит”. При этом он своим жителям строго внушал уважение к русским, хотя сами кумухцы, если не явно, то украдкой, все-таки не пропускали удобного случая, когда там был расположен какой-нибудь баталион, бросить из-за угла камнем, в особенности ночью, на проходившего солдата, а иной раз и офицера. Это разумеется было известно хану, который зорко следил за всем, что делалось вокруг него, и не давал поблажки никому, кто [504] попадался в проступке. Такая расправа однажды случилась всенародно по время стоянки в Кумухе 1-го баталиона Самурского пехотного полка. Там бывают многолюдные базары, привлекающие жителей всего ханства и окрестных владений. В один из таких дней Агалар-бек вышел из своего замка, высившегося над базарною площадью, и стал смотреть на тысячную толпу народа, среди которого толкались и наши солдаты, покупавшие разные молочные товары и фрукты. Агалар-бек был в генеральской форме, в сопровождении двух рослых нукеров, стоявших в почтительном отдалении. Так продолжалось его неподвижное наблюдение, не замеченное, по-видимому, бесчисленными посетителями этого значительного базара, переполненного разложенными на земле разными фабричными товарами и всевозможными произведениями домашнего хозяйства, а также изделиями кустарного производства, привезенными отовсюду на продажу, которая практиковалась не иначе, как с криком, зазывающим покупателей. Не долго повелитель ханства обозревал этот базар: он вдруг указал рукою на одну из базарных групп, и его телохранители, как ястребы, стремглав бросились вниз на базарную площадь и вмиг встащили наверх злополучного татарина, который толкнул солдата. Когда перепуганный виновник предстал перед грозным ханом, тот только произнес: “ур” — и вслед за этим лаконическим словом виновный начал метаться от одного нукера к другому, сшибаемый их ударами, сначала в виде оплеух, а потом по чем попало; сбиваемый в разные стороны без перерыва и пощады, он наконец выброшен был на площадь, где народ стоял в молчании, устрашенный этою внушительною расправою. После этого хан удалился в замок. Там производилась иногда и смертная казнь, где, без долгих разбирательств, по одному слову, виновный бывал изрублен [505] шашками. Народ к этому привык, и хотя боялся хана, но и был ему предан.
Такой же строгости придерживался и управляющий даргинским округом и мехтулинским ханством подполковник Лазарев, который, отлично зная дух и нрав горцев, умел соответственным образом и обращаться с ними. Будучи притом высокого роста и атлетического сложения, и обладая физическою силою, он кулаком приводил в ужас подчиненных ему жителей и удерживал их в полном повиновении. Лазарев не имел ханских прав, но его порядки по управлению краем были крепче казикумухских: там, бывало, и волк не пройдет с неприятельской стороны, не усмотренный с караульных башен, выстроенных повсюду на проходах. У Лазарева была и постоянная конная милиция — правда, не такая блестящая и бойкая, как казикумухская, но этот недостаток и более важных случаях пополнялся сотнями Дагестанского конно-иррегулярного полка, расположенными по близости в селениях мехтулинского ханства. Имея пребывание в ауле Кутеши, расположенном на южном склоне кутешинских высот, управляющий округом буквально господствовал над своими пределами, занимавшими главным образом всю обширную отлогость высот, спускавшуюся постепенно внутрь страны. Туда, по обыкновению, направлялись небольшие воровские партии, пробиравшиеся ночью большею частью по боковым кручам ходжал-махинского и аймякинского ущелий, огибавших кутешинские высоты, а иной раз и через самые высоты, когда там войска не стояли лагерем. Тогда, если они не успевали обмануть бдительность караульных башен, то, по сигнальным выстрелам, извещавшим об открытии их, распространялась тревога выстрелом из фальконета. Эти тревоги чаще всего кончались пустяком, потому что малые партии тотчас скрывались в [506] скалистых обрывах кутешинской горы, а сама гора в таких случаях была занимаема ротами из Кутеши. Но бывали и фальшивые нападения, отвлекавшие преследование от действительных, почему и приходилось иной раз стоять на горе до рассвета, пока не выяснится результат происшествия. За то, какой чудный вид представлялся с этой горы, в особенности при утреннем освещении. Оттуда, как на ладони, среди глубоких ущелий, виднелись изукрашенные скалистыми отвесами: Турчидаг, Гуниб, аварские высоты, а за ними — андийский хребет, и вся эта картина венчалась вдали вершинами снеговых гор. Это с запада; а с востока, за понижающимися горными гребнями, расстилалась приморская низменность и, далее — синее пространство Каспийского моря.
Местность даргинского округа, или просто Акуши, составляющая возвышенное волнистое плато, могла быть доступна для больших неприятельских скопищ только через кутешинские высоты, так как ущелья, ведущие в Акушу, были закрыты укреплениями ходжал-махинским и аймякинским. Поэтому средоточие пограничной охраны в ауле Кутеши, у подъема на кутешинские высоты, было причиною тому, что, не смотря на близость густого неприятельского населения, имевшего опору в своей крепости Уллу-Кала, вооруженной тогда десятью полевыми орудиями и расположенной по ту сторону Койсу, вблизи Гергебиля, горцы не решались с большими силами подниматься на единственно доступную для них в этом случае кутешинскую высоту. Лазарев, в свою очередь, делал набеги на ближайшие неприятельские хутора и с избытком возвращал захваченную в его округе добычу. Однако его деятельность не ограничивалась одним военным надзором: он лично чинил суд и расправу между жителями, и тут, разумеется, не малую роль играл его знаменитый кулак, а также [507] плеть, висевшая для подобных надобностей на стене. Впрочем, в дни посещения его почетными лицами и старшинами, он с ними был любезен и ласков, выражая это, соответственно заслуге посетителя, одним пальцем или двумя, с важностью подаваемыми для пожатия; в редких только случаях подавалась и вся широкая ладонь. Словом, Иван Давидович отлично понимал людей, с которыми имел дело.
Князь Орбелиани, пользуясь такими помощниками, как Агалар-бек и Лазарев, не находил надобности с ранней весной усиливать войсками передовую линию, и поэтому некоторые промежуточные пограничные пункты, по случаю спокойствия в горах, с зимы оставались незанятыми, а назначавшиеся туда части войск служили для временного занятия сомнительных шамхальских селений, где жители выражали неудовольствие против шамхала. Эти селения, будучи расположены вблизи неприятельской территории, и составляя, так сказать, передовую цепь Темир-Хан-Шуры, легко могли подвергнуться нападениям горцев, в особенности с наступлением теплых дней на плоскости, которые служили для них началом хищничества.
Ближайший неприятель шамхальства находился в Койсубу, откуда пользовался удобнейшим проходом через бурундук-кальское ущелье. Но на этот раз не ему первому оно послужило: командир Дагестанского конно-иррегулярного полка маиор князь Багратион, узнав через лазутчиков, что бурундук-кальское ущелье охранялось незначительным караулом горцев, предпринял туда набег. Дорога по этому тесному и глубокому ущелью спускается винтообразно, как будто в подземелье, и, минуя развалины нашего бывшего укрепления, разрушенного к 1843-м году Шамилем, проходит по расщелине скалистых высот к долину р. Койсу. Эта расщелина была загорожена каменной [508] стеной, в которой имелась калитка для прохода лошадей, а над калиткой, в каменной башне с бойницами, находился неприятельский караул. На этот раз караульные, всего в числе шести человек, были настолько оплошны, что, не ожидая по всей вероятности ничего угрожающего среди белого дня, предоставили охрану стены ее собственной высоте, а сами предались сну. Между тем князь Багратион, с четырьмя сотнями своего полка, двумя сотнями мехтулинской милиции и конно-ракетной командой, беспрепятственно прибыл к пресловутой преграде; его всадники прямо с коней взлезли на стену и покончили с караулом, а затем, отворив калитку, хлынули в долину. Там они захватили до 1000 баранов, сожгли три кутана, подняли повсеместную тревогу, и, не ожидая горцев, сбегавшихся со всех сторон, быстро отступили вслед за угнанной добычей без всякой потери.
Такие экскурсии не раз удавались дагестанским всадникам, отличавшимся отменною удалью и навыком в подобных делах. Они набирались из горцев, имели однообразную форму — черные черкески с красными погонами, и в делах, в которых участвовали, всегда неслись впереди. Нельзя умолчать об одном из этих молодцов, который имел случай выказать особенное мужество, удостоившееся внимания Государя Императора, и был награжден знаком отличия военного ордена. Его звали Алхаз-Гусейн-оглы. Находясь в начале того года на посту в Евгениевским укреплении, он ночью был послан с бумагами в Чир-юрт и на дороге встретил пятерых хищников. Когда они предложили ему сдаться, Алхаз, ранив одного из них пистолетным выстрелом, на остальных бросился с обнаженной шашкой и, озадачив их таким образом, хотя вынужден был оставить свою раненую лошадь, но успел скрыться и благополучно [509] возвратился в Евгениевское. В следующую ночь Алхаз с теми же бумагами снова отправился в Чир-юрт, взяв с собою четырех черкеевцев; но опять был встречен горцами, которых теперь было до 30-ти человек конных. Дело становилось безвыходным. Однако Алхаз и его спутники не потерялись; они спешились и, засев за камнями, завязали с горнами перестрелку. Эта находчивость имела в результате то, что горцы, потеряв одного раненого, наконец отступили, а Алхаз доставил бумаги по назначению.
Набег всадников конно-иррегулярного Дагестанского полка по-видимому вызвал намерение горцев отплатить нам такою же удалью. Они собрались, в ночь на девятнадцатое апреля, в довольно значительных силах и, сверх своего обыкновения, с принесенными лестницами приблизились к кутешинской караульной башне. Они рассчитывали, по всей вероятности, накрыть караульных врасплох. Не смотря, однако, на темноту ночи, караул заметил их, и встретил залпом из ружей, после которого вскоре последовал выстрел из фальконета. Горцы, не стесняясь тем, что были открыты, прямо пошли на штурм, рассчитывая на пособие своих лестниц. Караульные, не успев снова зарядить ружья, начали отражать их камнями и отбили таким образом несколько приступов. Видя бесполезность своих попыток, и зная результат выстрела из фальконета, горцы поспешно отступили, оставив на месте принесенные ими лестницы. Утром возле башни были найдены и следы крови.
В то же время и Шамиль напомнил о себе. Он начал собирать значительные скопища в горах, но цель этих приготовлений, по обыкновению, оставалась неизвестною для нас. Вследствие этого, командующий войсками в прикаспийском крае генерал-лейтенант князь Орбелиани хотя и имел достаточные силы на передовой линии, чтобы [510] дать первоначальный отпор неприятелю, в случае его вторжения, а также близкие резервы, расположенные в Темир-Хан-Шуре и Дешлагаре, но не предпринимал несвоевременных передвижений войск и ограничился лишь готовностью поддержать тог или другой участок края 5.
Между тем намерение горцев выразилось скоро вторжением в два разных пункта прикаспийского края, именно — со стороны Андалаля в казикумухское ханство и от Салатавии на пограничную линию в окрестностях Евгениевского укрепления. Первое было предупреждено лазутчиками, которые явились к Агалар-беку ночью на 21-е апреля, и тот немедля выдвинул навстречу неприятеля четыре сотни своей конной милиции и две роты 4-го баталиона Самурского пехотного полка, с горным орудием, приказав вместе с тем жителям пограничных аулов Хуркли, Хушуши и Чурдали, где ожидалось первое появление горцев, завязать с ними перестрелку и отступать. Так было и сделано. Горцы, в числе до двух тысяч человек, под предводительством сына Шамиля Кази-Магомы (как тогда сообщали лазутчики), имея во главе многочисленную конницу, в семь часов утра вторглись в пределы ханства, по направлению к вышеозначенным аулам. Генерал-маиор Агалар-бек стоял незаметно для них за склоном горной покатости, и когда они приблизились — без выстрела понесся с двумя сотнями с фронта, поддержанный фланговой атакой других двух сотен, ударивших неожиданно неприятелю во фланг. Произошла решительная схватка, где с обеих сторон действовали одни шашки. Дело кончилось в [511] несколько минут: агаларские сотни, врезавшись в толпы неприятеля, смешали их и заставили спасаться бегством, увлекшим и пешие резервы, по которым открыт был ружейный огонь; подоспевшее же с ротами орудие успело выпустить по бегущему неприятелю четыре гранаты.
Победа была полная: у неприятеля взято два значка, из которых один принадлежал предводителю скопища кадию тилитлинскому, начальствовавшему вместо Кази-Магомы, оставшемуся по болезни в Дусрарате; взято 30 человек пленных и в числе их три наиба — кусурский Гасан, мукратльский Магомет и дусраратский Сеид, а также отбито 65 лошадей; сверх того, на месте побоища осталось 80 неприятельских тел, 220 ружей и множество холодного оружия. Наша же потеря состояла из двух убитых и восьми раненых казикумухцев и четырех убитых и трех раненых лошадей. Оказалось при этом, что партии, которые произвели набег, были набраны из так называемых “тавло", т. е. вообще жителей нагорного Дагестана, которые, в своих рыжих бараньих шапках и с незавидным оружием, отличались только из-за стен каменных аулов; в поле же агаларские всадники справлялись с ними смело, и даже не обращая внимания на их численность. Таким образом, затея горцев в этом пункте имела полную неудачу.
Другая их попытка заключалась в следующем: салатавский наиб Гебек, только что получивший это назначение и желавший отличиться, собрал значительную партию салатавцев и ауховцев и, в ночь на 20-е апреля, спустившись с гор к реке Сулаку, переправился в брод между зубутовскою башнею и худумбашским фортом, а затем, в ожидании добычи, засел в прибрежных балках. Горцы, разумеется, знали, что, под прикрытием этих укрепленных пунктов, занятых одною ротою грузинского [512] линейного № 13-го баталиона, жительский скот из Черкея по утрам выходил на пастьбу, а также наши команды с повозками высылались в лес и по разным другим случаям. В этот раз команда из 75-ти нижних чинов, при офицере, выступившая утром из форта, направилась по зубутовской дороге в лес, для заготовления дров. Команду вел капитан Радченко, по обыкновению, с военной предосторожностью. Отойдя версты две от форта, команда не успела спуститься в лощину, как в левой боковой цепи послышался голос: “татары"! Вслед за этим неприятельская партия, в числе до 200 человек конных, выскочила из балки, дала залп из ружей и с гиком бросилась на команду в шашки. Солдаты однако не смутились: они тотчас сплотились и без замешательства, мужественно, не смотря на превосходство неприятеля в численности, дали ему отпор ружейным огнем и штыками. Только три человека из левой цепи, не успевшие присоединиться к команде, были отрезаны. Когда конные мюриды, молодецки отброшенные командою, скрылись в балке, с правой стороны дороги показалась пешая неприятельская партия до четырехсот человек, которая, разделившись надвое, одною частью начала охватывать тыл команды, а другою открыла по ней ружейный огонь. Тогда капитан Радченко, не желая лишиться лежавшей позади его, на пути отступления, возвышенности, куда некоторые горцы уже начали направляться, частью своих людей поспешил занять эту командующую позицию. Заметив это, конная партия вынеслась из балки и снова произвела атаку, но, встретив опять тот же отпор, вынуждена была убраться туда, откуда появилась. Капитан Радченко воспользовался этим случаем и, продолжая перестрелку с пешими горцами, присоединился к своей части, занявшей возвышенность. Мюриды однако не отставали; они рассчитывали, по-видимому, [513] на свое превосходство в силах и ожидали безвыходных для нас последствий. В виду этого они тоже сделали передвижение и окружили нашу команду почти со всех сторон. Положение ее действительно, было неудобное, тем более, что, при усилившемся огне со стороны неприятеля, в чем приняла участие и спешенная конница, наши потери увеличивались, а патроны уменьшались. Но из форта уже спешило подкрепление в числе 25-ти рядовых, при офицере, и, таким образом, путь отступления был открыт. Капитан Радченко медленно, не торопясь, начал отходить на соединение с подходившими, увлекая за собою и горцев, продолжавших преследовать его ружейным огнем. Наконец, когда отступавшие приблизились к Худумбашу на пушечный выстрел, орудия из форта открыли огонь, и метко направленные гранаты заставили горцев прекратить преследование и поспешно удалиться. Они однако не кончили этим: направились потом к зубутовской башне и там начали стрелять в амбразуры. Получив и здесь такой же ответ со стороны гарнизона и потеряв несколько человек, они, наконец, отстали и потянулись к зубутовской переправе, унося своих убитых и раненых. Потеря наша была следующая: убито нижних чинов одиннадцать, ранено семнадцать и, кроме того, капитан Радченко; контужено нижних чинов трое и захвачено в плен при первой атаке также трое. У неприятеля, как сообщали лазутчики, было убито 8 и ранено 20 человек, в том числе тяжело ранен и сам предводитель партии наиб Гебек; лошадей неприятельских убито 2 и ранено 14.
Князь Орбелиани хотя не спешил выводить войска на передовую линию для образования из них наблюдательных отрядов, и, пользуясь спокойствием в горах, предоставил им возможность заниматься в штаб-квартирах разными работами; но все же, не желая допускать горцев к [514] дальнейшим усиленным набегам, вынужден был сам предпринимать их, Так, узнав что в селении Гимры, этом старом гнезде мюридов, горцы находились в полной беспечности, благодаря трудно проходимому к нему спуску, он приказал командиру конно-иррегулярного Дагестанского полка князю Багратиону сделать в ту сторону поиск. Таким образом, всадникам снова представлялся случай показать свою удаль.
В ночь на 5-е мая полк в полном составе быль собран в редуте Агач-Кала, в восьми верстах от Темир-Хан-Шуры, и тотчас же выступил по назначению, имея в резерве две роты Апшеронского полка. На рассвете он был на тупоугольной высоте, виднеющейся со всех окрестностей Темир-Хан-Шуры, откуда начинается необыкновенно длинный и крутой знаменитый гимрынский спуск. Не смотря на труднопроходимую тропинку, вьющуюся по каменистым обрывам, всадники поодиночке, на своих добрых конях, привыкших смело проходить и гладкий склон плитняка, и осыпь мелких камней, катящихся при малейшем толчке в пропасть, быстро подвигались и, спустя полтора часа, были в гимрынском ущелье. Там не оказалось ни малейшего признака предосторожности. Когда всадники, сдваивая на походе свои ряды, выехали на койсубулинскую долину, то и там никем не были замечены, по случаю утреннего тумана, стлавшегося над рекою Койсу. Но они тотчас же усмотрели поживу, которая на этот раз заключалась в пасшемся скоте и в нескольких жителях, вышедших на работу. Все это было захвачено в один момент, с прибавкою оружия и утвари, которые найдены на гимрынских хуторах.
Но, забравшись в эту трущобу, где по тревоге неприятель мог собраться из всех койсубулинских аулов, нужно было поскорее отступать и в то же время удержать [515] хотя на некоторое время гимрынцев на месте. Для этой цели маиор князь Багратион направил с двумя сотнями есаула Корганова к самому селению. Этот маневр как нельзя более был пригоден потому что жители встревоженные неожиданным появлением полка засуетились и забегали по всему аулу, занимая оборонительные пункты и думая, по всей вероятности, что нападение предпринято на самый аул. Таким образом, пока здесь шла перестрелка, князь Багратион успел отправить добычу на подъем, к своему резерву , где апшеронцы, заняв удобные места готовы были прикрывать отступление огнем своих дальнобойных и метких штуцеров. Когда наконец, есаул Корганов быстро отступил гимрынцы, опомнившись, бросились преследовать удалявшихся всадников которые, спешившись при подъеме, приостанавливали натиск их метким огнем, поддержанным издали штуцерными пулями, так что колонна поднялась на гору почти без потери; всего были ранены — один рядовой Апшеронского полка и один всадник. Захвачено же у неприятеля пять женщин, один мужчина, 107 штук рогатого скота и 8 эшаков. Этот набег мог бы обойтись нам очень дорого, если бы хотя десять горцев заняли путь отступления. Но князь Багратион рассчитал его как нельзя лучше и этим не в первый раз доказал, что кавказские войска достигали успехов в борьбе с воинственным и многочисленным населением не только своею храбростью, но и особенным уменьем.
Горцы, в свою очередь ради поживы для себя и для имама, пятая часть которой обыкновенно шла в его пользу, не упускали случая делать смелые вторжения при каждой оплошности, усмотренной ими у покорных нам жителей — хотя в таких случаях большею частью приплачивались неудачею. Страсть к корысти влекла праздных поклонников мюридизма на риск, и они за добытого быка [516] или барана не жалели потерять убитым или раненым какого-нибудь Магому или кого другого. Все эти мелкие обстоятельства, не имеющие в отдельности большого значения, все же составляли характер тогдашнего быта в горах и закаляли человека в опасностях, среди которых, как горцы, так и мы сами не придавали отваге и молодечеству Бог знает какой важности. Образцом в этом роде может служить все тот же всадник Алхаз-Гусейн-оглы. 1-го июня, он, вместе с другим всадником Коло-Даси-Джамбулат-оглы и черкеевцем Махмат-Богатора-оглы был послан в Салатавию для разведок о неприятеле. Переправившись в Ахатли на левый берег Судака, все трое, никем незамеченные, успели проникнуть до границ Гумбета. Там однако, они наткнулись на девять человек горцев, которые, убив ружейным выстрелом Коло-Даси и окружив остальных двух, приказали им сдаться. В ответ на это Алхаз и Махмат, выхватив шашки и кинжалы, стремительно бросились на окружавших их горцев, и когда те, под влиянием неожиданности, невольно расступились, оба храбреца соскочили в глубокий овраг, где и скрылись, благодаря кустам и туманной погоде. К рассвету они возвратились в Евгениевское укрепление. [517]
IV.
Выступление войск. Прощальный приказ генерала Муравьева. Некоторые стычки с горцами. Назначение князя Барятинского главнокомандующим. Роспуск отрядов. Нападения горцев. Сбор скопищ Шамиля. Состояние обороны нашей передовой линии. Вопрос о рубке леса в Табасарани и Салатавии. Распря Кибит-Магомы с Шамилем. Проект князя Орбелиани о занятии Андалала. Соображения князя Барятинского. Новая эра.
Наконец, с половины июня войска начали выдвигаться на передовую линию и расположились следующим образом: в самурском округе, на передовых пунктах — 3-й и 4-й баталионы Ширванского пехотного полка, два орудия горной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады, две сотни донского казачьего № 14-го полка и две сотни самурской конной милиции. В казикумухском ханстве, на гамашинских высотах - 1-й, 2-й и 3-й баталионы Самурского пехотного полка, четыре орудия горной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады и две сотни казикумухской конной милиции; сверх того, в самом Кумухе — 4-й баталион означенного полка и два орудия той же батареи. В даргинском округе, на кутешинских высотах — 2-й и 3-й баталионы Дагестанского пехотного полка, четыре орудия горной № 2-го батареи 20-й артил. бригады и четыре сотни даргинской конной милиции (5-я сотня в самом ауле Куте- гаи); кроме того, на аймякинских высотах — 4-й баталион означенного полка, две сотни № 7-го и две сотни № 49-го донских казачьих полков. В темир-хан-шуринском округе, на урочище Харкасе — 2-й баталион Апшеронского пехотного полка, четыре сотни Дагестанского конно-иррегулярного полка и конно-ракетная команда. [518] Затем, в Темир-Хан-Шуре, в виде главного резерва — 1-й, 3-й, 4-й и 5-й баталионы Апшеронского пехотного полка, шесть орудий горной № 2-го и два орудия легкой № 6-го батарей 20-й артил. бригады. Таким образом, выдвинуто было на передовую линию для охраны края, за исключением главного резерва, десять баталионов пехоты, с двенадцатью горными орудиями, девятнадцать сотен кавалерии и конно-ракетная команда.
Отряды спокойно занимались фуражировками, накашивая богатые душистые горные травы для откармливания своих лошадей, и только изредка обмениваясь выстрелами с горцами, в особенности в казикумухском ханстве, где пограничная неприятельская местность, покрытая роскошною травою, сближала по необходимости обе противные стороны. Вследствие этого, летом 1856-го года войска имели более отдыха, чем трудов; последние же заключались лишь в том, что, сверх фуражировок, команды назначались в прикрытие пастьбы лошадей, а также сопровождали колонны в Кумух и в укрепление Ходжал-Махи за провиантом. Аймякинский лагерь довольствовался сухарями аймякинского укрепления, а харкаский — из Шуры. Таким образом, занятия были легкие, монотонные, особенно когда не было перестрелок. Не смотря однако на такое почти мирное состояние отрядов, их пребывание в горах имело не малое значение, потому что вынуждало горцев быть в сборе против пунктов нашего расположения и удерживало их от вторжения в наши, пределы, где мирные жители заняты были полевыми работами. Некоторые же хищники хотя и пробирались-таки в одиночку на плоскость для воровства, но жители сами по большой части с ними справлялись без помощи солдат. Пользуясь затишьем, командующий войсками князь Орбелиани в начале августа осмотрел всю передовую линию и сделал незначительные [519] передвижения некоторых частей войск: но в общем все осталось по-прежнему.
В это однообразное время, когда ничто не давало пищи какому-нибудь оживлению в войсках, пронесся слух о совершенном отъезде из края генерал-адъютанта Муравьева. Слух этот в скором времени подтвердился прощальным приказом его по корпусу от 19-го августа, в котором он отнесся к кавказским войскам в следующих, проникнутых чувством, выражениях:
“Не долгое время предназначено мне было служить с вами, воины Кавказа, и принадлежать в дружной семье вашей. Оставляя вас в нынешний раз, может быть, навсегда, приношу вам искреннюю признательность мою за те дорогие воспоминания, которые во всю жизнь мою пребудут незабвенными. Я видел боевые подвиги ваши; видел терпение ваше, неразлучное с достоинством истинного воина; видел в вас то безусловное усердие, которое рождается только после сознания каждым святости обязанностей своих. Все это неотъемлемо принадлежит вам, доблестные сподвижники, преданные Царю и долгу своему! Сохраните и вы, почтенные сослуживцы, добрую память о заботах и начинаниях моих, имевших целью в благоустройстве вашем соединить пользу службы с улучшением быта вашего. Я всегда признавал в вас одно из лучших украшений и надежд возлюбленного отечества нашего. Да благословит вас Господь на дальнейшие подвиги»!
Генерал Муравьев, был человек слишком правдивый и в то же время строгий, поэтому его отъезд принят был разноплеменным населением довольно равнодушно. Войска же смотрели на это иначе, и в их беседах имя Муравьева повторялось довольно часто. Командование корпусом, впредь до прибытия нового главнокомандующего князя Барятинского (так значилось в приказе), поручено было генерал-лейтенанту князю В. О. Бебутову.
Князь Орбелиани, объездив и осмотрев передовую линию, и видя повсюду спокойствие, возвратился в [520] Темир-Хан-Шуру, а войска продолжали выполнить свои ежедневные наряды на фуражировки, на пастьбу и в колонны, кое-где завязывая с горцами перестрелки и ожидая времен когда, по условиям погоды, отряды будут распущены. Впрочем, с приближением осени и с окончанием в горах полевых работ, горцы чаще начали появляться на пограничной линии и делать нападения на жителей. 5-го августа партия конных согратльцев напала на казикумухских фуражиров, косивших траву на цуарских высотах, и отбила у них часть лошадей и эшаков; но прискакавшая из Кумуха на тревогу сотня агаларской милиции настигла хищников и заставила их бросить добычу. У нас были ранены два милиционера и одна лошадь, а горцы потеряли двух человек убитыми и двух ранеными. Но Агалар-бек этим не удовлетворился: он тотчас же послал часть своей милиции в неприятельскую землю, за Цуар, с тем, чтобы вызвать противника, а с остальной милиции расположился на самом Цуаре в засаде. Казикумухцы внезапно появившиеся в окрестности неприятельских аулов, разумеется, подняли там тревогу; но пока горцы сбегались со всех сторон, милиция успела захватить семь женщин и ускакала обратно. Агалар-бек, находя, что достаточно расквитался на этот раз с горцами, спуститься с Цуара на свои земли, когда они только показались на оставленных им высотах, открыв бесполезную стрельбу,
Вскоре Агалар-бек снова имел случай нанести неприятелю чувствительный вред. Это было 15-го августа. Он узнал, что в ближайшем неприятельском магале, и окрестностях аула Арчи, пасся скот без особенной предосторожности. Взяв три сотни своей отборной конной милиции, Агалар-бек быстро спустился с пограничных высот к Арчи и без выстрела захватил 400 штук [521] рогатого скота: горцы были так озадачены этим нечаянным нападением, что, не имея по близости достаточных сил для энергического отпора, почти не преследовали казикумухцев и дали им возможность отступить без потери. И в других пунктах передовой линии горцы, пользуясь неподвижностью наших отрядов, смело предпринимали нападения на мирных жителей и производили тревоги по всей передовой линии, за исключением пунктов, занятых войсками. Иначе, впрочем, и быть не могло при тех условиях, которые длились с давнего времени и выработаны были необходимостью действовать только тогда, когда Шамиль зашевелится. Он не шевелился — и мы тоже; и так, пожалуй, продолжалось бы бесконечно.
Но настало 26-е августа, когда князь Барятинский, находившийся, впрочем, еще в Петербурге, но уже назначенный командующим кавказскою армиею, возведен был в звание главнокомандующего и наместника того края, который ему был знаком с обер-офицерского чина. Хотя его назначение никому не давало права ожидать особенных перемен в образе войны, тем более в Дагестане, где он уже побывал во время воронцовских походов и знал малодоступность этих мест; но все же оно повеяло надеждою на лучшее. Эта надежда начала исподволь осуществляться в некоторых предварительных распоряжениях, главное из которых выразилось в том, что, для более удобного управления особыми отделами края, командующие войсками назначены были вместе с тем и начальниками дивизий, в их отделах расположенных.
С половины сентября войска постепенно начали возвращаться в свои штаб-квартиры, и в горах остались только те части, которые назначались на зиму для охраны передовой линии. Им предстояла незавидная перспектива проводить дни в скуке и однообразии, ожидая, в виде развлечения, [522] какой-нибудь хорошей схватки с горцами. А пока ее дождешься, приходилось большую масть времени просиживать где-нибудь на аульной площадке, в обществе своих товарищей и любоваться группами праздных жителей, облаченных в огромные тулупы с предлинными рукавами. В этих группах умнейшие люди, первенствуя, разъясняли слушателям всякие непонятные для них людские дела и явления природы. Тут нередко шла речь о коране, о небесных планетах, а чаще всего о Шамиле, с непременным указанием на его оппонентов, русских начальников, и даже о внешней политике. Предаваясь этим увлекательным любознаниям, жители всю тягость хозяйственных работ оставляли на женщинах, которые поэтому трудились с утра до ночи и дома, и на поле. Только по слову “душман" они сбрасывали тяжелые шубы и во всем вооружении стремились на тревогу и на конях, и пешком, кто как успевал, опережая даже войска. Эти развлечения в маленьких укреплениях, а в особенности в аулах, только и утешали остававшиеся на зиму в горах войск.
Освободившись от наших наблюдательных отрядов, горцы не замедлили усилить свои хищничества. 20-го сентября их партия, в числе 200 человек конных, ночью переправилась в брод через Сулак, приблизилась к шамхальскому аулу Капчугаю и невдали от него скрытно расположилась в балке. С наступлением утра несколько человек из состава ее подъехали к самому аулу, захватили двух мужчин и трех мальчиков, вышедших на работы, и поспешно начали отступать, увлекая за собою и преследовавших жителей, которые сбегались на тревогу со всех сторон. Когда же последние наткнулись на засаду, бывшую в балке, то не только не потерялись, а, напротив, заняв удобные места, вступили с неприятелем в жаркую перестрелку. Тревога эта вызвала из [523] Темир-Хан-Шуры баталион пехоты и две сотни казаков. Узнав об этом, горцы быстро отступили к Сулаку, уведя с собою и захваченных ими пленников. Наша конница нагнать их не могла. В этой перестрелке, за исключением взятых в плен, один из капчугаевцев был убит, а двое ранены.
Одновременно с этим другая, партия в 700 пеших и конных устроила засаду на кутешинских высотах. Когда же на рассвете она была замечена с караульной башни, и, по произведенной оттуда тревоге, из Кутеши прискакала милиция в составе 4-х сотен, то горцы, выйдя из засады, встретили ее ружейным огнем. С обеих сторон завязалась сильная перестрелка. Спустя немного, неприятель, воодушевляя себя обычным гиканьем, перешел в наступление, но даргинцы стойко держались до тех пор, пока подоспели: из Кутеши — 1-й баталион Апшеронского пехотного полка, с горным орудием № 2 батареи, а из сел. Оглы — две роты Дагестанского пехотного полка. Поражаемые выстрелами приближавшейся с двух сторон пехоты, горцы поспешно отступили к гергебильскому спуску. Потеря их была довольно значительная, включая в число ее одного сотенного командира, который был тяжело ранен. С нашей стороны убиты — один рядовой Апшеронского пехотного полка и один милиционер; ранены четыре милиционера и убиты четыре лошади. По-видимому, засада неприятеля была приготовлена для наших фуражиров, ходивших из Кутеши за травой, но караульная башня ее выдала.
27-го сентября партия хищников, в числе восьмидесяти человек, проникнув на атлы-буюнскую дорогу, где проезжавшие аробщики пасли своих быков, и напав под вечер на этот транспорт, без выстрела захватила 25 пар быков. С такой значительной добычей горцы [524] медленно потянулись к реке Сулаку, никем не преследуемые и притом прикрытые мраком наступившей ночи. Но в ближайшем селении Капчугае тогда находилась охотничья команда Апшеронского пехотного полка, начальник которой поручик Скворцов, по первому известию о происшествии, двинулся с нею и с казаками, взятыми с поста прямо на миатлинскую переправу и устроил там засаду. Он вполне угадал направление партии и в полночь, лишь только заметил ее приближение, встретил ее залпом. В замешательстве она начала сперва отстреливаться, но затем, когда охотники и казаки бросились в атаку, быстро рассеялась во все стороны, оставив на месте одного убитого и всю добычу. С нашей стороны ранен один охотник и убиты две лошади.
Это были наиболее выдающиеся стычки с горцами из числа весьма многих заурядных, происходивших осенью того года чуть но ежедневно. Все они были как бы предвестниками появления главной руководящей ими силы: — самого имама и его ополчения. В первой половине октября он собрал десятитысячное скопище, при четырех орудиях, и расположился с ним в своей пограничной крепости Уллу-Кала, вооруженной, как выше было замечено, десятью орудиями. Сверх того, она защищена была с восточной стороны казикумухским Койсу и с южной — Кара-Койсу, которые тут же и сливались в одно широкое русло. Тотчас по слиянии их перекинут был с одного берега на другой, на огромной высоте, воздушный деревянный мост, который при движении даже одного человека причинял сильную качку и вместе с нею головокружение. Казалось бы, что Шамиль выбрал это место с тою целью, чтобы угрожать даргинскому округу, находясь в десяти верстах от Ходжал-Махи и не более как в четырех верстах от северной оконечности кутешинских высот; но в [525] действительности, нужно полагать, он просто хитрил: зная, по всей вероятности, о приезде к тому времени князя Барятинского в Петровск, он хотел этой угрозой окраинам прикаспийского края навлечь действия нового главнокомандующего с этой стороны, где местность представляла ему более удобств к обороне, чем со стороны Чечни. Так ли смотрел на это князь Орбелиани, или иначе, имея в виду возбуждавшееся против имама некоторое неудовольствие в Андалале — неизвестно, потому что в донесении своем о сборах его против даргинского округа не высказал настоящей своей мысли, а писал следующее:
“Следя за неприятелем и разгадав его намерения, я тотчас же приказал усилить оборонительные средства даргинского округа".
Передовая линия в горах была обеспечена следующими частями войск: в самурском округе находился 3-й баталион Ширванского пехотного полка, со взводом горной № 4 батареи; в казикумухском ханстве — 1-й и 2-й баталионы Самурского пехотного полка, с дивизионом орудий той же батареи; в даргинском округе — 1-й баталион Апшеронского пехотного полка, со взводом, горной № 2 батареи, а также 3-й баталион Дагестанского пехотного полка и две роты 2-го баталиона того же полка. Всего в двух смежных отделах передовой линии, близких к неприятельской позиции, было пять с половиною баталионов, восемь орудий и девять сотен местной милиции. Кроме того, князь Орбелиани выдвинул из Дешлагара 4-й баталион Самурского пехотного полка в Акушу и 3-й баталион того же полка в казикумухское ханство, имея притом, сильный резерв в Темир-Хан-Шуре. Но Шамиль, по-видимому, и не думал вторгаться в наши пределы, а когда князь Барятинский, выехав из Петровска, направился для обозрения края через Дешлагар, Дербент и далее по всем, пунктам Шемахинской губернии и лезгинской линии, [526] тогда Шамиль, испортив все ведущие в его владения дороги, и укрепив более доступные места своих границ, в конце октября распустил свои скопища по домам.
Князь Барятинский, объезжая край, остановил свое внимание на обширных лесах Табасарани, тянувшихся до самого Дербента. В скором времени князь Орбелиани получил от генерал-маиора Индрениуса, состоявшего тогда в должности начальника штаба, письмо следующего содержания:
“Главнокомандующий, имея в виду существенную пользу, принесенную рубкою просек в Табасарани в предшествовавшие годы, поручил сообщить вашему сиятельству свое желание, чтобы и в эту зиму несколько баталионов от вверенных вам войск обращены были на распространение в Табасарани старых и на рубку там новых просек, если вы не встретите в том особенных затруднений".
Вслед за этим, 12-го декабря, свиты Его Величества генерал-маиор Милютин, назначенный уже начальником штаба кавказской армии, в письме к князю Орбелиани, сверх вышеизложенного, присовокуплял:
“Предприятие это имело бы двойную пользу: кроме приобретения тех выгод, которые доставляют нам лесные просеки в местах, обитаемых непокорными или сомнительно-мирными горцами, сбор отряда для этой цели в Табасарани отвлек бы часть сил Шамиля от большой Чечни, где началась уже рубка просек и другие предприятия в значительном размере".
Но это распоряжение не согласовалось с видами князя Орбелиани: успокоив табасаранцев во время прошлогодней экспедиции и проложив у них просеки, он не желал, без видимого повода, снова спугнуть в леса на зиму тамошних жителей и возбудить их озлобление. Может быть, он имел, кроме того, даже и другие причини, побуждавшие его расходиться в воззрениях с главнокомандующим — что, впрочем, остается неизвестным. Но так или [527] иначе, а в ответ на преподанные ему указания князя Барятинского, он доносил следующее:
“Спокойствие этого края (Табасарани) и совершенное отсутствие враждебного к нам настроения жителей были причинами, почему в нынешнем году я не предпринял туда вторичной экспедиции. Притом же, три баталиона из вверенного мне края лишь недавно вернулись е турецкой границы; два баталиона в настоящее время находятся в чеченском отряде — а позднее время года, когда в Табасарани настало уже сильное ненастье, снега и, при оттепели, сильные грязи, заставляет меня ходатайствовать перед вашим сиятельством о разрешении отложить работы по рубке просек в Табасарани до более удобного времени, когда войска, вернувшиеся с турецкой границы, успеют оправиться и обшиться, и погода будет благоприятная".
Ответ на это представление, изложенный в письме генерал-маиора Милютина, вполне удовлетворил князя Орбелиани. Он был такого рода:
“Князь Александр Иванович, с удовольствием прочитав такой ответ вашего сиятельства, поручил мне немедленно уведомить вас, что вам предоставляется действовать во вверенном вам крае по ближайшему вашему усмотрению, нисколько не стесняясь теми мыслями, которые г. главнокомандующий сообщает вам только для соображения, или чтобы знать ваши собственные мысли по тем же предметам. В сих же видах князь Александр Иванович и ныне поручил мне предложить на обсуждение вашего сиятельства другое предложение относительно употребления вверенных нам войск, для достижения выгоднейших результатов с теми средствами, которые в вашем распоряжении находятся или будут находиться. Его сиятельство полагает, что было бы полезно при первом удобном случае заняться расчисткою лесов в Салатавии, направив для сего свободные части войск и в благоприятнейшее время года через Теренгул к Буртунаю, от Миатлы через хубарские высоты и от Чир-юрта к Дылыму. Такое употребление войск в северном Дагестане, по мнению князя Александра Ивановича, не только развлекло бы силы и внимание неприятеля, но [528] принесло бы существенно-полезные плоды для успокоения кумыкской и шамхальской площади, а вместе с тем ускорило бы дела наши в большой Чечне. Главнокомандующий, поручая сообщить вашему сиятельству изложенную мысль, желает, чтобы вы, милостивый государь, сообщили по этому предмету ваши соображения с полной откровенностью".
Князь Орбелиани, между тем, пользуясь отсрочкою предположенной рубки салатавских лесов до благоприятнейшего времени года, деятельно разведывал о настроении горцев в пограничном Андалале, где тилитлинский кадий Кибит-Магома, смещенный Шамилем с наибства по подозрению в сношениях с нами и лишенный, с двумя своими братьями, всего своего имущества, но не утративший значения и сильного влияния в народе, пылал мщением к своему гонителю и тайно возбуждал среди андалальцев и тилитлинцев неудовольствие против имама. Эти сведения передавались князю Орбелиани посредством преданных Кибит-Магоме людей, которые обещали от имени своего доверителя, в случае появления наших войск в Андалале, общую покорность жителей и верное их содействие. Сведения эти подтверждались Агалар-беком и подполковником Лазаревым. Князь Орбелиани об этом сообщил генерал-маиору Милютину, присовокупив, что занятие Андалала и упрочение этой части края за нами посредством постройки там укрепления имело бы и ту выгоду, что в течение короткого времени это укрепление могло бы быть обращено в штаб-квартиру Ширванского пехотного полка и горной батареи. В конце письма было сказано так:
“Доводя об этом до сведения вашего превосходительства, имею честь покорнейше просить вас сообщить мне мнение г. главнокомандующего о том, могу ли я воспользоваться распрею андалальцев и тилитлинцев с Шамилем, если она сделается явною и открытою, и в таком случае, могу ли я надеяться на поддержку частью войск 18-й пехотной дивизии, которая бы могла служить мне резервом в [529] то время, когда войска прикаспийского края будут заняты устройством укрепления и упрочением Андалала".
Предположение о занятии Андалала подверглось сомнению и не осуществилось. Князь Орбелиани получил от генерал-маиора Милютина письмо следующего содержания:
“Предположения, изложенные вашим сиятельством, я имел честь докладывать г. главнокомандующему. Его сиятельство, как вам известно, всегда был в пользу этого предприятия; но до сих пор предполагалось, что оно потребует значительных приготовлений и больших средств, а потому князь Александр Иванович и не ожидал, чтобы ваше сиятельство могли так внезапно решиться на подобное дело. Однако же, если действительно оправдались ваши ожидания относительно внутреннего переворота в горах, то, разумеется, было бы очень выгодно воспользоваться этим обстоятельством, дабы занятие означенного края совершилось не насильственным вторжением силою оружия, но вступлением к оный на помощь жителям.
Одобряя вполне этот расчет, г. главнокомандующий вместе с тем находит необходимым зрело обдумать предприятие соответственно тем средствам, какие могут быть назначены для исполнения, а потому поручил сообщить вашему сиятельству следующие соображения:
1) Подкрепить войска в прикаспийском крае не предвидится никакой возможности в нынешнем году, 2) Вступление в Андалал хотя бы и не встретило упорного сопротивления со стороны неприятеля, однако же потребует не мало сил и средств, дабы водворить наши войска в том крае, свезти туда на зиму запасы и обеспечить сообщение. Ваше сиятельство без сомнения обсудили уже все трудности этого дела, а потому вам самим предстоит решить: возможно ли исполнить это предприятие одними средствами прикаспийского края, без заблаговременных приготовлений и передвижений войск. 3) Кроме того, имея в виду, что все предприятие основано на ожидании переворота в горах, не можем ли опасаться, что в случае, если надежда эта не сбудется, потеряем напрасно целый год времени, который пройдет бесплодно, тогда как можно было бы приступить к предположенным [530] действиям в Салатавии, если не с тем, чтобы окончательно утвердиться в этом крае, то по крайней мере проложить пути в средоточие его и далее к Зандаку. Действия эти много облегчили бы успех наш в Чечне и на лезгинской линии и обеспечили бы всю плоскость по обеим сторонам Сулака.
Представляя изложенные соображения на обсуждение вашего сиятельства, полагаю, что окончательное решение этого дела всего удобнее будет отложить до личного вашего свидания с князем Александром Ивановичем в Чир-юрте".
Таким образом, в этом незначительном пункте, сложном дли двух отделов края, где происходили действия двух отрядов, решен был вопрос о сближении этих действий, а вместе с тем указан, и путь к предстоявшим успехам.
В. Солтан.
Комментарии
1. Джемал-Эддин, в чине поручика служил, в уланском Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича полку.
2. Донесение князя Орбелиани от 26-го октября за № 121,
3. Первая — из двух баталионов князя Варшавского полка, дивизиона горных орудий и кюринской конной милиции, под начальством генерал-майора Манюкина; вторая — из 6-ти рот Дагестанского пехотного полка, с кайтагской конной и пешей милицией, под начальством Дербентского военного губернатора генерал-майора Минквица.
4. В отряде находились: 2-й баталион Апшеронского, 2-й и 3-й баталионы Дагестанского пехотных полков, при дивизионе горной № 2-го батареи 20-й артиллерийской бригады; 3-й баталион князя Варшавского, 1-й, 2-й и 4-й баталионы Самурского пехотных полков, при дивизионе горной № 4-го батареи 21-й артиллерийской бригады; две сотни донского казачьего № 14-го полка, четыре сотни дагестанских всадников, с конно-ракетной командой, 5-ть сотен конной и 5-ть сотен пешей кубинской и кюринской милиции.
5. Передовая линия уже была усилена: в казикумухском хамстве находились 1-и и 4-й баталионы Самурского пехотного полка, с четырьмя единорогами горной № 4 батареи 21-й артиллерийской бригады; в даргинском округе — 2-й баталион Самурского, 4-й батальон Дагестанского и 4-й баталион Апшеронского пехотных полков, со взводом горной № 2 батареи.
Текст воспроизведен по изданию: Обзор событий в Дагестане в 1855 и 1856 годах // Кавказский сборник, Том 12. 1888
© текст -
Солтан В. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Кавказский
сборник. 1888