-

ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

VI.

Турецкая кампания 1855 года окончилась, 1-го декабря последовало размещение войск действующего корпуса на зимовые квартиры. Новороссийскому драгунскому полку опять назначен был Ахалкалакский участок с его знакомыми духоборческими деревнями.

В конце ноября начали отправлять в Тифлис пленную турецкую армию, под прикрытием первых шести эскадронов нашего полка; остальные, 4-й и 5-й дивизионы, выступили 28-го числа из Каны-кея в Александрополь, откуда должны были идти в Духоборье.

До р. Арпачая достигли без особенных приключений; помню только, что было холодно, сыро и шел дождь со снегом. В Хаджи-Вали на ночлеге столпилось столько войск, что несмотря на позднее время года, принуждены были расположиться под открытым небом. Ночь была темная, ненастная; бивачные костры мерцали едва заметными звездочками, потому что в Карсском пашалыке в дровах недостаток. Суконные палатки, разбитые на здешнем этапном пункте, для приюта больных, были уже заняты офицерами: кто опоздал, тому оставалось довольствоваться биваками.

К утру погода прояснилась. Мы двинулись дальше, переночевали в теплых перевалинских саклях и на следующий день подошли к Александрополю, куда нас, однако, не впустили. Стали биваками вблизи крепости. Город был в больших хлопотах, ожидая главнокомандующего, проезжавшего из Карса в Тифлис.

1-го декабря мы были свидетелями торжественной народной встречи покорителя Анатолии. Все жители вышли за город, расположившись ожидать приезда наместника. Между тем, наступили сумерки; сделалось холодно. Народ зажег факелы, и багровый свет их фантастически осветил [174] волновавшуюся массу людей. Было уже поздно, когда экипаж главнокомандующего, сопровождаемый отборною сотнею армянской милиции, стал спускаться к арпачайскому мосту. Священники — православные, армяно-григорианские и римско-католические — в полном облачении, с крестом и святою водою, встретили на пути наместника, и когда экипаж снова тронулся, народ, окруженный хоругвями, значками, махая пылающими факелами, бросился вслед за ним. Торжественный колокольный звон, разносившийся по всему городу, резкие звуки зурны и дикие воинские крики народа, предававшегося со всем пылом торжеству настоящей минуты, все это соединилось, чтобы составить невыразимо привлекательную картину.

Процессия неслась, в буквальном смысле, по ярко иллюминованным улицам Александрополя и остановилась на небольшой площадке у скромного домика, приготовленного для генерала Муравьева. Здесь встреча была уже не та: здесь стояли войска с распущенными знаменами, с стройною, боевою музыкою, с грозным «ура!» которое так недавно еще гремело и отдавалось на неприступных валах карсских... Главнокомандующий обошел почетный караул, принял поднесенную ему от города хлеб-соль и, сопровождаемый генералитетом, удалился в домик. Народ продолжал толпиться до рассвета.

На другой день эскадроны наши прошли через спавший еще Александрополь и ночевали в Бендевани.

Бендевань стоит того, чтобы сказать о нем несколько слов. Это армяно-татарский аул, раскинутый над самым Арпачаем, на неприступной местности, окруженной со всех сторон страшными обрывами и пропастями. Дорога к его единственным воротам спускается к берегу реки на дно самой бездны и оттуда по узкой тропинке карабкается опять на горы. [175]

Жители Бендевани никогда не испытывали нападения хищных карапапахов, скитающихся по ту сторону Арпачая, между тем как соседние с ними селения не раз подвергались их опустошительным набегам.

Несмотря на местность, не допускающую даже мысли о возможности зайти сюда неприятелю, здешние обыватели живут нисколько не лучше тех своих земляков, которые всегда стоят на рубеже между жизнью и смертью, между надеждой и страхом нападения. И Бендевань, и бендеванцы, и имущество их, все скрыто под землею. Наверху торчат только остроконечные пирамиды кизяка, да стога сена, разбросанные по крышам и торчат они потому, что им нет места под крышею, где и без того тесно и мрачно от общего помещения человека с домашними животными. Здешние армяне смотрят так, как будто они вчера испытали погром, и жалуются по привычке на то, на что другие жалуются по праву.

Помещения в ауле плохие: попалась сакля, сквозь крышу которой, как сквозь решето, сеет мелкий осенний дождик и брызжет на вас, сколько не переставляйте кровати. Пришлось поневоле залезать под бурку, и эта волшебная мантия, не раз спасавшая нас на туретчине, пригодилась как нельзя более и в этих бивакоподобных жилищах. А мы еще жаловались на свои каны-кейские землянки! Посмотрим, как-то бедные казаченки перезимуют в Бендевани. А зимовать они будут и если не здесь именно, то по окрестным буйволятникам: на их долю постоянно выпадают подобные удовольствия на классической почве Армении.

На следующий день, измученные бессонною ночью, мы выступили к Шестопам. Грязь по дороге невылазная; добрые кони наши ступают тяжело, будто тащат кладь, когда колеса огромной телеги то и дело что врезываются на целую четверть аршина в рыхлую землю. Серое небо глядит [176] печально, безжизненно, под-стать народу, живущему под ним, и все сеет какою-то слякотью.

На половине дороги перевалились через довольно крутой хребет — отрог Малого Кавказа, носящий название Мокрого. Что это такое? И небо мокро, и горы мокрые, и жилища мокрые! Какая печальная насмешка над Великою Армениею!

На горах мы застали снег. Дорога сделалась скользкою и опасною, потому что идет косогором, по краю страшного обрыва, окаймляющего с одной стороны горную тропинку. Отсюда недалеко до ночлега. Мы спустились к Шестопам и под самым аулом переправились в брод через речку. Речка мелкая, но быстрая. Съезжая с крутого берега и осторожно пробираясь по ее каменистому, неровному дну, не добром ее поминали наши солдатики. Да как и помянуть-то ее добром, когда в прошлом году одна лошадь оступилась и полетела в воду, а зазевавшийся пикинер, как сидел на ней, так, перекинувшись через голову, при падении, острым концом пики просадил чуть-чуть не насквозь переднего товарища.

Однако, на этот раз мы переправились благополучно; за то на противоположном берегу ожидала нас новая неприятность: оставалось идти еще верст двадцать в сторону, до деревни Троицкой, куда уже проследовали наши обозы. В самом ауле помещения не было; стать биваками в такую погоду — невозможно.

Нечего делать, пошли дальше. За Шестопами увидели огромную долину, сплошь покрытою белою пеленою снега. Вот она, русская зима! Вот оно, наше северное небо, подернутое свинцовыми, снеговыми тучами! Уныло смотрит эта сверкающая, снеговая даль, не оттененная ни деревцом, ни кустарником, на котором можно было бы остановиться [177] взору, утомленному беспредельностью. Эта часть края совершенно безлюдная, безлесная.

Мы шли без дороги, вслед за проводником-татарином, ехавшим впереди, потому что без него невозможно было бы выбраться из этого снегового океана. Шли очень долго. Мрачный день начал сменяться еще более мрачными сумерками.

— Проводник: н’еча эрст — сколько верст? спрашиваем мы.

— Недалеко; бу-сагат — сейчас! отвечает он, осматриваясь на все стороны.

Идем еще час. Темные сумерки легли на окрестность; ветер крепчает; снег начинает летать крупными порошинками. Дороги нет; лошади ступают по колено в снегу; никакого признака близкого жилья человека.

— Проводник! эта дорога?

— Бели — так! отвечает он, сильно качнувши головою.

— Да где же деревня?

— Яваш ³² , бу-сагат! говорит татарин и останавливается, как будто нюхая воздух.

В стороне что-то зачернело. Это был деревянный крест, уныло торчавший из-под снега. Кем и когда поставлен в безлюдной степи этот символ смерти и страдания? Не спрашивайте: никто не даст вам ответа. В этом краю не существует ни преданий, ни легенд!

Мы прямо направились на крест и скоро очутились на краю оврага, на дне которого раскинуто Троицкое. Здесь граница духоборческого поселения. Спустившись в овраг, мы вошли в деревню. Деревня небольшая: всего дворов тридцать-пять или сорок, но чистая и красивая. В прошлом году здесь зимовали наши пикинеры. [178]

Слава Богу, что мы добрались вовремя: в поле уже загудела метель. Пришлось бы в такую пору нагуляться в степи. Здесь не только дороги, но и целые деревни заносятся иногда снеговыми сугробами. Вьюга бывает жестокая и продолжается несколько дней сряду.

День спустя, метель застигла наш полковой и лазаретный обозы, выступившие из Шестопов. Тяжелые телеги засели в глубоком снегу, выпавшем накануне и не могли тронуться дальше. Писаря, фурштаты, лазаретная прислуга и даже больные блуждали по полю в разных направлениях. Наткнулись на человека, сидевшего в снегу. Это был рядовой Рязанского пехотного полка, объявивший, что он накануне отправился с командою квартирьеров в Орловку. Целую ночь ходили они по полю; рядовой этот потерял, наконец, из виду и офицера и команду. Из его слов можно было заключить, что их отбилось несколько человек; но отыскивать остальных было невозможно.

В то же время весь Рязанский пехотный полк, шедший в Ахалкалаки, сбился с дороги и очутился возле нашего обоза. Наступил вечер, а сильная метель не унималась. Страшному реву ветра вторили отдаленный крик чакалок и зловещее завывание волков, стаями показывавшихся в темной дали беспредельного степного горизонта. Тысячи людей как тени скитались по глубокому снегу, тщетно отыскивая дорогу. Некоторых уже начинала клонить предсмертная дремота. Несчастные ложились в сугробы и мысленно повторяли последние молитвы. Какую страшную ночь пережили эти люди!... Но вот далеко в стороне послышался тихий собачий лай. Несколько человек отправились по этому направлению, добрались до Троицкого и, разбудив жителей, рассказали в чем дело. Немедленно посланы были верховые люди, которые, звоном в косы и громкими криками успели направить блуждающих на деревню. Сюда собрался весь [179] Рязанский полк и пришли наши нестроевые команды. В поле остались только труднобольные; но и их потом перевезли жители ³³.

В такую-то метель, когда, как говорится, не видно света Божьего, сидели мы в теплых избах Троицкого, собравшись скоротать первый зимний вечер. Жарко топилась большая русская печь, весело мигая нам приветливым огоньком. Минувшие трудности уже не казались трудностями. Как все былое, прошлое, отодвинулись они на задний план и лучше, веселее глядели на нас из своего заманчивого далекого. Человек не бывает доволен только настоящим, потому что любит жить надеждой и воспоминаниями; а как хорошо бывает оно, это настоящее, в походное время, в тесном кружке товарищей, сплоченном боевою жизнью, с звонким смехом, нескончаемыми рассказами, шутками, анекдотами!... Позавидовали бы такому чистому смеху люди, живущие в роскошных палатах и не знающие, что такое смех. И прав писатель, сказавший: «военная жизнь! сколько золота отсыпало бы богатое пресыщение за твои впечатления, но они не продажны!...»

В Троицком переночевали и на следующий день выступили в Горелое. Эта деревня назначена зимовыми квартирами 4-му дивизиону. Переход был небольшой — всего верст десять—двенадцать, но чрезвычайно трудный, потому что в поле все еще стояла метель, а идти надо было открытою степью. Снегу здесь выпадает так много, что узкая дорога возвышается футов на десять над своим обыкновенным уровнем и все что сбивалось с протоптанной [180] тропинки, тонуло и вязло в глубоких сугробах. Вздумалось было нашим пикинерам вымерить глубину сугробов: попробовали пиками — не достали дна и махнули рукою... «Ну, и снегу же, братцы мои, в этой Азии!» — говорили наши драгуны, недовольные, впрочем, тем, что прошедшие впереди пикинеры разбили дорогу в такой кисель, что лошади с трудом передвигали ноги.

Рассчитывали мы вступить на зимовые квартиры с песней и музыкой, как вступают всегда походные люди; но на этот раз напрасно самые ретивые из среды песенников затягивали:

«Несем славу на штыках,
Что и Карс в наших руках!»

Метель пела громче их, и сконфуженные голоса мало по малу примолкали, оставляя тех, кто был по прытче... Однако и те обрывались. Ревел только бас эскадронного кузнеца — кузнецы всегда поют басом — который мог поспорить с ревом какого угодно сибирского бурана. А все-таки дело не клеилось. Отозвали песенников назад, и рады-рады были, что в сумерках, измученные, на измученных конях, добрались до Горелого. В деревню втянулись поодиночке. В хатах начинали зажигаться огоньки; собаки лаяли из подворотен, на улицах слышалась русская речь... Каждый торопил коня к знакомой хате, где хозяева радушно встречали своих прошлогодних постояльцев. Весело было развязать намокший башлык, сбросить тяжелую бурку и усесться в теплом углу, в приятном ожидании горячего чая, с трубкой в зубах и с хорошею думой в голове о неге и роскоши зимовой стоянки.

На другой день через Горелое прошел пикинерный дивизион, ночевавший в Ефремовке. Несмотря на сильный мороз и резкий порывистый ветер, лихие эскадроны прошли с песенниками. Впереди, по обыкновению, бежал [181] заслуженный Серко с кожаным ошейником, Серко, которого знали и баловали во всем полку. В самом деле, это была замечательная собака. В жестокую зиму Серко перешел с полком кавказские горы, два раза вместе с пикинерами ходил за Соганлугский хребет, и если не участвовал лично в кюрюк-даринском сражении, то потому только, что там ему нечего делать; за то, как добрый товарищ, он проводил нас почти до оконечности Караяльского мыса и потом выбежал первый навстречу победителей. Говорили, впрочем, что Серко побаивается турок. Взяли это с того, что вечно неутомимый, он иногда смотрел очень равнодушно на сборы пикинерного дивизиона в поход и, проводив его на некоторое расстояние, спокойно возвращался на эскадронную кухню. Это привыкли считать верным предзнаменованием, что вот-вот в далекой синеве горизонта замаячат башибузукские пики... И действительно, пики маячили, башибузуки далеко, далеко где-то горланили свои песни, иногда высылая навстречу своих одиночных всадников, грозивших гибкими копьями с такого благородного расстояния, с которого уже ничего нельзя было доказать ими.

Проходя через Горелое, Серко, с свойственною ему любознательностью, заглядывал в каждый двор и, увидев другого эскадронного баловня — бородатого козла, умевшего делать удивительные штуки, когда солдатики соберутся за вечерний котелок с кашею — задрал его, но, получив добрую сдачу, с визгом бросался по улице при общем хохоте 8-го эскадрона... А пикинеры, между тем, уже повернули за деревню; сверкают только из-за крайней хаты их длинные пики и ветер доносит до нас песню:

«Муравьев наш покровитель,
Карсу-городу пленитель ...»

Везде поют о Карсе. Такая уж натура окавказившегося солдата! [182]

10-й эскадрон идет в Родионовку; 9-й — еще дальше, в Тамбовку. Обе деревни на берегу большого озера Топорвани, верстах в сорока от полкового штаба. С обоими эскадронами отправлено особое лазаретное отделение с младшим полковым лекарем. Надо думать, что эта отдаленная стоянка была хороша, потому что впоследствии на вопросы, предлагаемые пикинерам: «где был рай!» они, не задумываясь отвечали; «на берегу озера Топорвани!....»

На том месте, где стоит Родионовка, населенная теперь духоборами, было, вероятно, христианское селение, судя по развалинам византийской церкви, на стенах которой сохранилось много старинных надписей, полуистертых уже временем. Полагают, что здесь, как и везде на востоке, надписи повествуют о судьбе церкви и о ее благочестивых строителях.

Эскадроны, возвращающиеся из Тифлиса, расходятся по своим квартирам. Деревни Орловка, Спасское и Богдановка заняты 1-м, 2-м и 6-м эскадронами. 2-й дивизион и 5-й эскадрон расположились в аулах. Не ушли-таки от душных буйволятников!

Из духоборческих деревень только Ефремовка и Троицкое — старые квартиры пикинерного дивизиона — остались не занятыми по причине своего нездорового климата. В прошлом году пикинеры поплатились за эту стоянку лучшими своими людьми. Господствующими болезнями были боль в желудке и тошнота, происходившие, по исследованию медиков, от дурной воды из болотистой речки. Сами жители употребляют талый снег, которым стараются запастись на продолжительное время. В крае, где он лежит более полугода, это сделать нетрудно.

Полк разместился, но фурштатскую команду девать было некуда и по необходимости поставили в Ефремовке. [183] Фурштаты, впрочем, довольны этим, потому, говорят, «стоять нам просторно».

А в других деревнях солдаты размещены тесно; даже в Горелом, в одной из лучших стоянок нашего полка, приходится по пяти, по шести человек на хату. Офицеры тоже не имели особых помещений и зимовали вместе с хозяевами. За то лошадям стоять привольно. Конюшни здесь не очень теплые, но темные. Кавалеристы этим довольны и принимаются откармливать лошадей толченым ячменем с резкою. К жаркой конюшне наши лошади не привыкли: они мокнут и не едят корма; в конюшне умеренной и притом темной лошадь скоро начинает линять, шерсть прилегает и получает приятный лоск — предмет особой заботливости и щегольства азиятца. Черкесы всегда устраивают темные конюшни и говорят: «Пускай лошадь привыкнет к темноте. Она, как кошка, должна видеть лучше ночью, чем днем, потому что человек видит лучше днем, нежели ночью...» И в быстрых налетах на наши границы, когда горец не отличает дня от ночи, это условие становится для них необходимостью.

Но пора сказать несколько слов о самой стране, известной у нас под именем Духоборья. Край любопытный и по своему климатическому свойству, и по образу жизни, и по обычаям, и по религиозным особенностям жителей. Он заслуживал бы более серьезного и точного описания, чем предлагаемые здесь походные заметки, веденные от нечего делать и притом на скорую руку. Но как о Духоборье писали у нас весьма мало, то, может быть, пригодятся и беглые заметки кочевника.

Духоборье лежит в западной части Ахалкалакского уезда и занимает равнину, прилегающую к турецкой границе. Равнина эта, возвышенная почти на три тысячи футов над уровнем моря и обставленная невысокими, но рано [184] покрывающимися снегом горами, открытая только к стороне Турции, носит на себе отпечаток мертвого запустения. Снег выпадает в сентябре месяце и лежит до марта, а иногда и до апреля. Зима бывает вообще очень умеренная и морозы редко случаются выше 10-ти и 12-ти градусов, но снегу выпадает бездна, и, при малейшем ветре со стороны гор, поднимаются ужасные метели, свирепствующие по несколько дней сряду. Помню, как целые деревни погребались под сугробами и недоставало рук отбрасывать снег от сараев и конюшен: приходилось разбирать соломенные крыши, чтобы сквозь эти отверстия опускать корм и пойло животным.

Жители почти не знают лета и в короткое время его спешат косить траву, запасаясь на восемь месяцев сеном, которое складывается большими скирдами на задних дворах. Эти задние дворы первые попадаются в глаза, когда подъезжаешь к Горелому, и мы были приятно удивлены обильным запасом продовольствия. Сено по тамошним ценам было недорого: духоборы продавали его на сажени, получая от 9-ти до 12-ти рублей, смотря по высоте стога и по качеству сена. Но, убаюканные надеждой на неиссякаемость нашего фуражного эльдорадо, мы не заметили, как со всех сторон начали стекаться посторонние охотники: то артиллерист завернет проездом будто бы из Ахалкалак в Александрополь, то пехотный — проездом из Александрополя в Ахалкалаки, то промышленники-армяне, берущие все на казенные подряды, а между тем, огромные транспорты сена проваривали довольно широкие дорожки по разным направлениям.

Опомнились мы уже к концу зимы, когда пуд сена вдруг поднялся до одного рубля серебром. Рубль серебром за пуд! Что было делать, когда на продовольствие лошади, не только сеном, но ячменем и соломою, отпускается в сутки четвертак? Поможет ли тут благоразумная экономия? Мы объявили Духоборье в осадном положении и [185] с ревнивою заботливостью стали оберегать наше сокровище; но жителям это не понравилось. Поднялся спор о праве владения и о праве продажи собственности. Протесты, жалобы, просьбы с обеих сторон полетели в Александрополь и наводнили собою корпусную канцелярию. Дело было решено в нашу пользу.

Но не для одних барышей заготовляют духоборы свое сено: для них оно составляет предмет главнейшей необходимости, потому что единственный, можно сказать, промысел их — извоз по казенным и частным подрядам. Скота вообще держат мало, хотя скот здесь необходим, потому что жители в этих голых, безлесных степях принуждены употреблять кизяк не только для топлива, но и для постройки своих жилищ. Рубленых изб здесь не увидите: стены домов выводятся просто из кизячного плитняка и потом чисто выбеливаются. Потолков в хатах не делают: их заменяет обыкновенная русская крыша, состоящая из стропил, прикрытых толстым слоем соломы. Несмотря на то, хаты выходят большие и светлые. Здешний кизяк при топливе не отделяет тяжелого запаха. Это происходит, кажется, оттого, что он тщательно высушивается и сохраняется, хорошо укутанный соломою под каким-нибудь навесом. Хоть бы этому-то поучились армяне у своих соседей.

О хлебе здесь нечего думать; жители даже не пробовали заниматься земледелием и хорошо сделали: по крайней мере не потеряли понапрасну труд и время. Мерзлая земля не в состоянии произвести ничего, кроме травы. Грустно смотрит летом эта безжизненная степь, окружающая небольшие деревушки: ни одной пашни, ни одного садика! Местами только можно встретить убогий огородец, приютившийся где-нибудь на задворье.

Хлеб жители принуждены покупать для себя на [186] ахалкалакских и александропольских базарах, отправляясь для этого за шестьдесят и за семьдесят верст. Солдат кормят из котла. Пища хороша; но приедаются черствые сухари и вечная каша, а жители, не смотря на все свое радушие, не имеют средства уделить ни куска свежего хлеба, ни чашки молока, едва-едва достающего для прокормления собственной семьи.

Говоря о Духоборье, нельзя умолчать о его нездоровом климате: господствующие здесь лихорадки легко переходят в тиф. Медики, впрочем, уверяли, что так как характер этих болезней простудный, потому что они сопровождаются расстройством легких и сильными ревматическими ломотами, то причину можно скорее приписать сырым хатам и тесному помещению людей, нежели самому климату. Может быть это и справедливо, если вспомнить, что заболевали более люди старые, поступившие из резервов. Старики эти, изнуренные уже прежнею долговременною службою, страдали и без того различными недугами. Говорят, что климат не оказывает слишком вредного влияния на самих духоборов; но мы, во время стоянки, потеряли более ста человек умершими и, выступая из Духоборья, оставили близ гореловского выгона обширное кладбище, усеянное убогими деревянными крестами, поставленными над солдатскими могилами.

Сами духоборы заслуживают внимания по своим понятиям о предметах веры и по той таинственности, в которой она представляется постороннему наблюдателю. Эта секта отлична не только от учения православной церкви, но и от всех раскольничьих толков, существующих в России. Все верование духоборов, если можно так выразиться, заключается во внутреннем действии души, в представлениях ума, в чувствах сердца. У нас, в России, почти не знают этой секты, потому что там нет ее [187] последователей или заключают о ней по одному названию. Это произошло оттого, что, при первоначальном образовании раскола, он подвергся гонениям и принужден был тщательно скрывать истинный смысл своего учения, открывая его только тому, кто внушал к себе полное доверие. Вероятно, по этой же причине у духоборов не сохранилось никаких письменных памятников относительно истории их раскола, потому что письменные памятники могли бы служить всегда живою уликою.

Живя с духоборами под одною кровлею, мы хорошо могли ознакомиться с их учением, нравами и обычаями, истекающими прямо из религиозного настроения. Но, прежде нежели говорить об этом, бросим краткий взгляд на историческую судьбу духоборческой секты в России.

XVI и XVII века были для Европы временами общих потрясений и религиозно-политических переворотов. Этот дух перешел с запада и на восток: в России он выразился образованием раскольничьих сект по поводу исправления церковных книг, предпринятого патриархом Никоном. Явились различные толки так называемых староверов, которые, упорно держась древней буквы, воображали, что защищают святость и неприкосновенность православной церкви. Другие сектаторы, порицая старообрядцев за пристрастие к букве, пошли дальше: они восстали уже против того, что навсегда было принято и освящено нашею церковью. В этом первоначальном движении контрреволюционного религиозного толка таился зародыш секты духоборов, по преобладанию в ней внутреннего, духовного направления.

Когда Петр Великий открыл свободный вход в Россию иноземцам, когда иноземцы стали в голове нового управления, их влияние не могло не отразиться на образе мыслей старого русского общества, тогда-то, как полагают, проник к нам тот дух религиозной борьбы, который привился [188] к нашим сектам тем легче, что умы и сердца были уже подготовлены предшествующими событиями.

Название духоборов, т. е. поборников духа, утвердилось потому, что духоборы признают особое благодатное действие Св. Духа в своих последователях; но прежде они были известны под общим именем иконоборцев, потому что, подобно одной из раскольничьих сект, существующей в России, и теперь они отвергают святые иконы.

По неимению у себя письменных памятников, духоборы сами не знают ничего о первоначальном образовании своей секты, хотя единогласно утверждают, будто она ведет начало от трех отроков, упоминаемых пророком Даниилом ³⁴. Основателем же своей секты в России они считают старика Силуяна Колесникова, жившего в последних годах прошедшего столетия, в селении Никольском, Екатеринославской губернии; но другие, не отвергая Колесникова, как знаменитого ревнителя духоборства, относят образование секты к началу XVIII столетия и родиной ее считают Тамбовскую губернию. Последние, кажется, правы. Со времени Колесникова, может быть, начинаются собственно предания духоборов, но самая секта существовала ранее и была особенно распространена на юге в губерниях: Екатеринославской, Харьковской, Черниговской и Тамбовской, также в Саратове, Курске и Воронеже.

Секта духобор считалась вредною, а потому при самом начале своего возникновения, до конца прошлого и даже в нынешнем столетии, неоднократно вызывала строгие меры преследования.

Судьба духоборов изменилась к лучшему только с [189] воцарением императора Александра I, строго запретившего входить, как было прежде, в исследование мыслей их о делах веры. В 1801 году признано было необходимым переселить последователей этой секты в отдаленный край, и именно в Таврическую губернию. В Мелитопольском уезде, при слиянии Молочной речки с Лиманом, впадающим в Азовское море, было тогда много обширных ненаселенных земель, получивших название «Молочных Вод». Туда первоначально переселили тридцать духоборческих семейств, которые, выстроив себе жилища, усердно занялись земледелием. Скоро и все остальные духоборы, узнав о спокойной и безбедной жизни своих собратий, стали проситься на «Молочные Воды» и, легко получая дозволение, основали на правом берегу речки особую колонию, состоявшую из девяти хорошо выстроенных деревень. Замечательно, что название этих деревень перенесли они и на место нового своего водворение на Кавказе. Так в Ахалкалакском участке находятся деревни: Богдановка, Троицкое, Спасское, Родионовка, Тамбовка и Горелое. Три же деревни: Якимовка, Терпение и Гавриловка сохранились, вероятно, в других поселениях около Башкичета или Елисаветполя.

В Крыму число духоборов увеличилось до того, что в начале царствование императора Николая, около 1832 года, считалось их до 800 семейств, состоявших из четырех тысяч душ обоего пола. Отличаясь, подобно другим сектантам в России, любовью к труду и склонностью к хозяйству, духоборы скоро упрочили свое благосостояние, но в то же время стали перетолковывать самое переселение их в Крым в свою пользу, проповедовали основные начала своего учение и обнаруживали неповиновение властям. Так, по требованию херсонского военного губернатора, они отказались поставить рекрутов, на том основании, что нужна была присяга, тогда как по их верованиям запрещалось [190] всякое клятвенное обещание. Строгие меры не помогли: между духоборами усилился только старинный дух упорства и непослушания. Тогда, вследствие высочайше утвержденного мнения государственного совета, положено было не приводить духоборов к присяге, довольствуясь их честным словом.

Местное начальство, еще в царствование императора Александра Павловича, неоднократно входило с представлением о необходимости перемещение духоборцев из Крыма в более удаленные места; но только в 1841 году духоборы были переселены в Закавказье. Мы уже видели отчасти свойство земли и новый образ жизни их в Ахалкалакском участке. Посмотрим теперь, в чем заключается их учение.

Духоборы ожидают не видимого пришествия Христа в мир, а внутреннего, сокровенного снисхождения Его в душу человека, что, вместе с учением о внутреннем действии Св. Духа, есть альфа и омега их религиозного учения. Впрочем, это верование выработалось не в их среде: оно имеет много общего с учешем мистиков и квакеров. Главный догмат мистиков и квакеров, целиком перешедший к духоборам, тот, что в душе каждого человека есть частица ума и премудрости, присущих Богу. Эту премудрость они называют внутренним Словом, внутренним Христом, действием Св. Духа, т. е. совестью человека.

И в учении духоборов можно заметить односторонность мистического направления; но у них есть и свои особенности, сложившиеся силою обстоятельств. Теперь, впрочем, у духоборов сохранился только один результат их религиозного верования: это — жить обществами, с обязанностью помогать всем вместе каждому своему члену, уклоняться от всего порочного, избегать ссор, драк, не произносить даже срамных слов. Но, относительно основных начал учения, духоборы, можно сказать, блуждают во мраке: они не имеют постоянных правил верования, сами не [191] знают, какие догматы признают и чему веруют. Нет ничего удивительного в этом явлении: смысл учения передается изустно, от отца детям, и чем невежественнее родители, тем бессвязнее и нелепее становятся религиозные традиции.

Раз в откровенной беседе перед вечерним огоньком, рассуждая о предметах веры, я обратился с вопросом к старому духобору:

— Определи, старик, что есть Бог по вашему учению?

— Бог есть дух силы, дух премудрости, дух воли, отвечал духоборец.

— А верите ли вы во Святую Троицу?

— Верим: един Бог во Святой Троице.

Старик слукавил: Святую Троицу они понимают по-своему, выражая ее следующим набором слов: Отец — свет, Сын — жизнь, Дух Святой — покой. Отвечая на наш вопрос старик продолжал:

— Бог троичен, но троичностью своею проявляется только в душе человека: Отец — силой памяти, потому что он есть дух силы, Сын — премудростью разума, Дух Святой — волею.

Душа, по понятию духоборов, есть образ Божий; но после грехопадения этот образ был потерян, память ослабела и человек забыл, чем он был прежде; разум помрачился; воля, не направляемая Св. Духом, развратилась. Придавая всему мистический смысл, они и в библейском повествовании об Адаме и Еве видят духовную картину нашей телесной жизни. Душа — говорят эти сектанты — пала ранее, вместе с прочими ангелами, до сотворения мира. Самый мир был создан для нее, как темница, куда она заточилась за свои преступления, и потому не от Адама и Евы произошел грех: подобно нам, и они были созданы [192] грешными ³⁵. В судьбе Авеля духоборы видят гонение верующих людьми злыми или Каинами; в вавилонском столпотворении видят разделение церквей; в потоплении египтян и в переходе евреев через Чермное море — картину погибели грешных и спасение праведных. Самую земную жизнь Иисуса Христа они признают таинственным обитанием Его в душе человека. «Христос — говорят они — нисходит в душу благочестием Гавриила, рождается в душе человека, проповедует там слово истины, страдает, умирает и воскресает». Поэтому, по их мнению, даже тот, кто никогда не читал Евангелия, никогда не слыхал о Иисусе Христе, познает Его внутренним чувством своим, потому что Он — совесть человека, научающая каждого отличать добро от зла. Под влиянием такого мистицизма, духоборы уверены, что не одни христиане, но иудеи, магометане и даже язычники могут быть спасены в будущей жизни.

И о будущей жизни у них выработалось свое понятие: все люди воскреснут, но воскреснут духом, а не плотью — говорят духоборцы — и что будет после воскресения — неизвестно. Полагают только, что адские муки будут заключаться в угрызениях совести.

Святые таинства православной церкви отвергаются духоборами. Духовенства они не только не признают, но и самые постановления вселенских соборов не считают истинными и не принимают их. Апостолов и святых уважают за то, что, будучи людьми, подобно нам грешным, угодили Богу. Постов не соблюдают, крестного знамени не творят.

Есть между духоборами идеи коммунистические и [193] социалистические. Можно пользоваться — говорят они — пособием другого, но и тогда пособляющий нам не будет слугою, а братом нам равным. Эту мысль переносят они на целые общества и народы. Войну считают делом не позволительным, ссылаясь на евангельскую заповедь о любви, о милосердии и на евангельское учение о том, что брат не может быть убийцею брата, какие бы преступление ни тяготели на нем. Они не носят оружия, но за врагов не молятся, так как, по их мнению, всякий обязан молиться за себя только, а не за других. Потому же они не молятся и за тех: «еже во власти суть».

Руководясь мыслию о равенстве всех своих членов, духоборы никого не называют отцом. «Все братие есте — говорят они словами священного писания — един бо ваш Отец на небесех!» Даже дети называют отца просто «стариком», а мать «нянькою». Мужья зовут своих жен «сестрами», а жены мужей — «братьями». Родители никогда не говорят о детях мои, но непременно — наши. Вместо благодарственных слов за какую-нибудь услугу, духоборы говорят: «спаси Господи!» и только в этом, пожалуй, заключается все их моление о других ³⁶.

Замечательно, что духоборы, с упорством отстаивающие свои религиозные верования, не только не питают ненависти к другим христианам, но не считают непогрешимым и своего учения.

Разговаривая с одним стариком о делах веры, о чем духоборы беседуют часто и охотно, если не замечают в слушателях нетерпимости или желания посмеяться, я слышал от него легенду, которая показалась мне замечательною настолько, что я попрошу позволения привести ее, как плод своеобразной поэзии. Постараюсь передать ее тем языком, которым была она рассказана мне: [194]

«Далеко, далеко отсюда, в стране неведомой уму человеческому, лежит синее море, и на том море есть остров. Неясно и туманно маячит он порой мореходам; но вечные волны ходят по морю, и нет человеку доступа туда. То море и тот остров — будущая судьба человека, туманная и неясная, пока не доберется человек по бурным волнам жизни до тихой пристани смерти.

Высокая храмина, построенная не руками человеческими, с первого дня сотворения мира, стоит на том острове, и столько столпов поддерживают здание, сколько есть на свете вер человеческих, и у каждого столпа стоит человек, исповедующий свою веру.

Один столп золотой, и это символ правой, истинной веры в Бога, создавшего и остров, и небо, и землю, и воду; другие столпы из камня — это лжемудрствование духа нашего, закаменелого в своих, преступлениях. И золотой и каменный столпы покрыты мрамором и этот мрамор — неведение человеческое, заслоняющее от него истинный свет божественного учения. И никто не может видеть золотой столп; но каждый человек говорит другим, что он держит в руках золотой столп веры.

Идут века, стареет мир Божий, тяготеет над ним гнев создавшего его, и придет час общего и страшного разрушения. Кровью и огнем потекут моря, упадет небо, задрожит земля, и разрушится дивная храмина, сотворенная не руками человеческими. Обсыплется мрамор, и заблестит тогда ярче солнца и месяца золотой столп, и засветит один на весь мир, где будут тогда мрак и страдания, и узнают его народы и падут ниц перед светом божественной веры

Горе тому, кто держал каменный столп. Но слушавший внутреннего Христа своего спасен будет. В Нем [195] наше спасение, братие! Все мы слепцы и не знаем, кто держит истинную веру.»

Скажу теперь несколько слов о наружности духоборов, об их обрядах, обычаях и домашней жизни.

Духоборы вообще крепкого сложения. Мужчины, кроме стариков, бреют бороды, подстригают волосы, но носят усы, что, вместе с их одеждою, состоящею из широких шаровар и суконных курточек, делает их чрезвычайно схожими с немцами колонистами. Встречая духобора, едущего в длинном фургоне на железных осях, с парной немецкой упряжью, легко можно ошибиться и принять его за колониста. Идешь, бывало, походом: скучно, жарко... но вот на горизонте показалась пыль; гремит немецкий фургон, шибко бежит пара небольших круглых лошадок, и сам хозяин в фуражке и курточке, небрежно развалившись, покуривает себе коротенькую трубочку... Кто бы это был такой?

— Колонист! лениво говорит один из офицеров.

— Нет, духоборец!

— Давайте пари, что духоборец, подбивает тот, кто побойчее.

На походе ничего не составляется так легко, как пари; каждый рад случаю придраться к чему-нибудь, чтобы оживить однообразие времени, и нижеподписавшемуся драгуну приходилось часто развязывать свой кошелек за неумение отличить русского человека от немца. А тут вот и духан торчит на дороге с огромным бурдюком кислого кахетинского вина и с грязным армянином, сидящим непременно на пороге, с накрест сложенными босыми ногами. Эскадрон останавливается, пьет скверную фруктовую водку, общество закусывает на счет виновного, песенники поют, и смеются походные люди над своим дорожным приключением. [196]

Женщины-духоборки — красавицы. Но это не тип нашей обыкновенной деревенской красоты, от которой так и пышет здоровьем; в их бледных, продолговатых лицах есть что-то облагороженное, прекрасно гармонирующее с опрятностью и даже щеголеватостью одежды, которая состоит из белой, часто весьма тонкой рубашки с широкими вышитыми рукавами и из цветной юбки. На голове носят низенькую круглую шапочку, искусно сделанную из трех угольных лоскутков разноцветных тканей. Волосы несколько подстригают спереди; девушки носят косу. Духоборки трудолюбивы: встают рано и еще до свету успевают управиться со всем, что принадлежит к обычному деревенскому хозяйству, потом убирают хату, одеваются и садятся с каким-нибудь рукодельем. По вечерам любят составлять свои собрания, напоминавшие нам малороссийские вечерницы. Такие собрание обыкновенно устраиваются под предлогом посещения подруги — дочери или молодой сестры хозяина. Сходятся все девушки, являются парни, вместе занимаются работами, весело болтают, смеются. Но жаль, что у духоборов нет песен.

Характер духоборок отличается живостью, но женщину, не умевшую скрыть своего любовного похождения, подвергают жестокому наказанию: ее, совершенно раздетую, водят по улицам деревни, забрасывая грязью и комами земли. Подобная процессия была при нас в Родионовке и прекратилась только по настоятельному требованию эскадронного командира.

На брак духоборы смотрят довольно поверхностно: требуется только воля пришедших в возраст, взаимная любовь и согласие родителей. Обряд же бракосочетания совершается следующем образом: родственники и знакомые жениха и невесты собираются в доме одного из родителей, и здесь, перед всеми старший член семейства объявляет [197] желающих вступить в брак — мужем и женою. Письменных условий и обещаний нет никаких, и потому развод дело весьма легко. Общество требует взаимного желания мужа и жены, и брак расторгается, после чего каждый из супругов делается свободным. Несмотря однако на шаткость подобного положения, разводы между духоборами почти не встречаются.

Прежде духоборы славились трудолюбием и хорошим хозяйством. Эти качества выражаются у них и теперь опрятностью, соблюдаемою в хатах и около себя; но делом духоборы занимаются мало. В Крыму у них успешно шло коневодство, скотоводство и земледелие; держали они также большие отары овец и имели между собою ремесленников, которые выделывали в деревнях разные шерстяные ткани. С переселением на Кавказ, все это оставлено и забыто, отчасти потому, что первоначальные промыслы вовсе не были согласны с характером и почвой новой страны, а отчасти и потому, что вновь обзаводиться в этих пустынных местах, не оживляемых торговлею, монополия которой в руках нескольких армян промышленников, было не на что и не зачем. И вот, по необходимости, подладили духоборы свой быт к бедному быту, их окружающему, сложили руки и стали заниматься извозом, как легчайшим средством заработать кусок насущного хлеба.

Когда соберутся гости и перетолкуют о своих обыденных интересах, садятся за общий стол и начинается порядочная попойка. Чем больше пьют, тем становятся серьезнее, сосредоточеннее, и такое настроение духа разрешается наконец пением старозаветных псалмов, в котором принимают участие и женщины. Ничего не может быть оригинальнее подобной картины. Покачиваясь и склонив отяжелевшие головы на руки, сидят духоборы, и вот один из них начинает: «эх, отцы!... заповедали...» далее [198] разобрать ничего нельзя, потому что все покрывается каким-то прерывчатым монотонным криком хора.

Возвращаешься откуда-нибудь поздно вечером и слышишь, как с противоположного конца деревни несутся эти тоскливые, хватающие за сердце напевы... Собаки и те лают по ветру: не могут привыкнуть к подобному пению.

Несмотря однако на некоторую привязанность к вину, духоборы честны и прямодушны: не только случаев воровства, но и простого нарушения обещаний между ними почти не бывает. Не произнося никогда клятв, они умеют ценить данное слово. Прежде духоборы за проступки изгонялись из общества. Ныне это вышло из употребления; но за то виновный, под разными предлогами, подвергается различным притеснениям со стороны своих соседей.

Подобно всем сектаторам, отторгнутым от истинной церкви, духоборы религиозны, и религиозность их выражается обрядами и молитвами. При начале дня, перед обедом, после обеда и вечером, они становятся в кружок целым семейством и, после взаимного целования, поют или читают «Отче наш», и один из ветхозаветных псалмов, преимущественно пророческих.

Чтобы покончить с духоборами, скажем несколько слов о их религиозных обрядах.

— Можно ли присутствовать при вашем богослужении? спросил я хозяина.

— Отчего нет — отвечал он — человек не может осквернить дома молитвы своим присутствием, а осквернить его может поступками да делами худыми.

— Значит и еврей и магометанин может входить в вашу молельню?

— Я тебе говорю — отвечал хозяин — всякий, потому [199] что в каждом из нас есть подобие Божие; а что веры-то истинной не слышал иной, так не он виноват в том.

— А кто же виноват по-твоему?

— Кто виноват! старики его виноваты..., да гордость еще... Вот читал ли ты в писании про столпотворение вавилонское?

— Читал.

— Ну, понимаешь теперь, кто виноват-то выходит.

Я ничего не понимал, но, не желая заводить прения, отвечал утвердительно и стал собираться в молельню.

Это случилось, как нарочно, в какой-то праздник. День был морозный, солнечный; весело глядела чистенькая деревенька, вся окутанная белым снеговым саваном, искрившимся миллионами звездочек. Мы вышли на улицу и направились к самому выходу из деревни, в конце которой стоит молитвенный дом, ничем не отличающийся по наружности от прочих домов. По улице шло много духоборов и духоборок в праздничной одежде. Они напоминали нам родину; недоставало только благовеста колокола, так торжественно действующего на душу.

Мы вступили в молельню вслед за толпой народа, которая в дверях начала разделяться: мужчины пошли на левую, а женщины на правую стороны. Посреди комнаты стоял небольшой столик, с положенным на нем хлебом и солью в деревянной солонке; больше в комнате ничего не было. Когда все присутствующие заняли свои места, началось пение старинным напевом. Пели протяжно и довольно внятно. Это был псалом: «аще глаголет Господь, святый Бог Израилев...» Затем были пропеты другие псалмы; но замечательно, что духоборы ни одного псалма не доводят до конца. Их молитва есть странная смесь различных стихов, взятых из различных мест священного писания, часто с искажением смысла. Во время пения мужчины [200] стояли рядом, по старшинству лет, сколько я мог заметить, так что молодым пришлось быть на самом пороге. Когда пение кончилось, духоборец, стоявший вторым, подошел к первому; оба, взявшись за руки, отвесили два низкие поклона друг другу, поцеловались, а потом поклонились в третий раз. После этого, точно таким же образом, начал кланяться третий, по порядку, духоборец, и целовать первых двух, за ним четвертый и так далее до последнего.

По окончании обряда мужчинами, то же самое повторили женщины. Несмотря на продолжительность целования, мы дождались до конца и тут же попросили объяснить нам значение поклонов.

— Должно поклоняться Богу друг в друге — отвечал нам один старец — зане человек представляет на земле образ Божий.

Познакомив читателя, хотя от части, с учением и нравами духоборов, с которыми нам пришлось коротать две зимы сряду, перейдем теперь к нашей жизни на зимовых квартирах. Но что же сказать про нее? Что в ней может быть особенного? Да ровно ничего! Только странными кажутся это затишье и этот досуг, сменившие обычный говор и вечную, кипучую деятельность бивака. А досуга было много! Строевым образованием занимались мы на столько, на сколько оно было нужно для военного времени; тонкости же манежной выездки, как парадную представительность оседлости, оставили мы при выступлении, вместе с старыми вещами, в бирюченских складах. Даже молодых лошадей ездили, не прибегая к ученым приемам посредством корды, и, несмотря на то, к концу зимы из них все-таки вышли добрые, сносные кони, на которых весною надели мундштуки и, благословясь, пошли на них в Туречину. Этот способ полевой выездки нам кажется заслуживающим [201] особенного внимания. Он напоминает нам также разговор, нами слышанный.

Толкуя у бивачных костров с солдатами, недавно пришедшими из России, старые кавказцы удивлялись, может ли быть служба обременительною там, где не торчит всегда на носу неприятель, где нет ни секретов, ни аванпостов, ни фуражировок за сеном, за дровами, даже за водою, с ружьем в одной и с ведром в другой руке. Но когда дело объяснилось усиленными фронтовыми занятиями, один кавказец спросил: «да зачем же, земляк, учат-то вас всему этому, в толк не возьму! ..» Драгун только моргнул усом — голова, дескать, ничего не понимаешь? — и пустился объяснять все хитрости конного и пешего строя. Пока дело шло о коннице кавказец молчал, но когда разговор коснулся его родимой пехоты, старый служака не вытерпел, чтобы сразу не осадить рассказчика вопросом:

— Да что же это, земляк, ты в самом деле морочишь нас: на войне-то разве так делают?

— Да тебе нешто про войну — тебе про Россею говорят, отвечал драгун, не сморгнув глазом...

Куда же деваться с досугом? Приехал к нам фокусник, по фамилии Беренштейн. Все фокусники, которых доводилось мне видеть, оканчиваются на штейн, потому что большая часть их немецкие евреи. Ему удалось было поднять на ноги наше сонное Духоборье; но посмотрели его штуки раз, другой, а на третий день никто не пошел, и из фокусов самый главный — сбор денег — не удался фокуснику. Мы посоветовали ему отправиться в Ахалкалаки, где стоят батарея и целый пехотный полк: там, говорят, досуга еще больше, нежели у нас.

В крепости помещается и штаб ахалкалакского отряда, в район которого входят зимовые квартиры нашего полка. Отрядом командует полковник Унгерн, имеющий [202] предписание обращаться к нам за содействием в случае, если того потребовали бы военные обстоятельства. С этой стороны, значит, нам нужно было ждать развлечения, и оно, действительно, явилось нежданно-негаданно, и хотя на короткое время, но все же нарушило обычную тишину и бездействие зимовой стоянки. Случилось это как раз перед рождественскими праздниками. Накануне я возвратился домой ранее обыкновенного, разделся, отпустил денщика и остался один на своей походной кровати. Было часов десять. Хозяева уже спали; только в углу жалобно кричал сверчок, да слышался дюжий храп духобора. Слабо мерцает нагоревший огарок, отбрасывая в углы страшную тень, от которой так и лезут в голову былые нянюшкины сказки, и кажется, будто из темного угла глядит на тебя какое-то чудище. Чего не передумаешь в подобные минуты? За что не примешься, чтобы отогнать неотвязчивые призраки? Бродя без цели с одного предмета на другой, глаза мои нечаянно остановились на курсе фортификации, случайно завезенном из кадетского корпуса. Давай-ка, подумал я, прочту о том, по каким правилам брали мы турецкую крепость, которая еще так живо и грозно рисуется в памяти каждого. Попробовал, но на первой же странице попал в систему вобановских подступов и, чтобы выбраться из этого лабиринта, поспешил закрыть книгу. Лучше лягу. И долго еще бродили мои мысли, пока не пришел на смену их добрый друг человечества — сон. Я закрыл глаза, заснул крепко и во сне не видал ничего.

Далеко еще было до утреннего рассвета, когда пришел будить меня Писаренко. Писаренко — старик, низенького роста, с седым встопорщенным усом, с кривыми коротенькими ногами, составившими ему репутацию одного из лучших ездоков в эскадроне — был при мне, в продолжение всей кампании, в качестве бессменного вестового. Да [203] позволит читатель сделать отступление в пользу этой оригинальной, типичной личности честного, доброго служивого старого времени. Теперь уже перевелись подобные типы. Верою и правдою отслужил он свой урочный двадцатипятилетний срок и пошел на вторичную или, как выражался сам Писаренко, на «верительную службу». Честнейший по своей натуре, он не считает, например, за грех, подобно обломовскому Захару, не возвратить вам сдачи, сколько бы ни осталось ее с рубля, хотя всегда прибавляет, что на остальные взял табаку, потому что старые глаза его будто бы ничего не видят. Но я знаю, что Писаренко никогда не нюхал и нюхать не будет, отзываясь с пренебрежением о том, кто употребляет подобное зелье. Добрейшее существо в душе, он резонер по привычке, вечно кажется недовольным, ворчливым, вечно ссорится с офицерами и не затрудняется высказывать в глаза правду; поэтому некоторые побаиваются его. Ленивый, беззаботный, как истинный хохол, он однако несколько раз в ночь поднимется с своего жесткого ложа, чтобы заглянуть в мою палатку, и добрый старик поправит бывало подушку, поднимет упавшее одеяло и, ворча, отправляется в свою грязную, холодную землянку. Да! перевелись они, эти люди! И грустно видеть, как увлекающаяся молодежь бросает иногда без разбора незаслуженный укор доброму прошлому времени....

— Вставайте: капитан зовет! говорит, между тем, Писаренко, без церемонии хватаясь за одеяло.

— Зачем?

— Я почему знаю зачем. Зовет, так идти надо! отвечал старик уже сердито.

С Писаренко, как с человеком настойчивым, в подобных обстоятельствах спорить было нечего; а потому я оделся и вышел из дому. На дворе была оттепель. Утро [204] выбралось туманное и мокрое. В предрассветный час дня длинная улица деревни имела какой-то серый печальный вид. Дом эскадронного командира стоял на углу узкого и грязного переулка, переходить который, не растеряв галош, было почти невозможно. Однако я благополучно оканчивал уже свое путешествие, когда меня догнали два всадника; сзади их ехали еще двое, а там, далеко, за низеньким забором маячили еще две головы, по неровному качанию которых можно было заключить, что и эти головы также ехали.

— Куда? спросил я переднего всадника.

— Лошадей ковать, ваше благородие! отвечал вахмистр.

Занятый своими думами, я пропустил мимо ушей ответ, который сразу объяснял мне половину дела. Так, отыскивая истину, смотришь Бог-весть в какую даль и не замечаешь, что истина стоит прямо перед тобою.

У эскадронного командира я застал все общество.

— Здравствуйте! Слышали ли новость?

— Какую новость?

— Да вот прочтите, отвечали мне, подавая бумагу.

Я прочел. Это было предписание полкового командира, уведомлявшего, что полковник Унгерн дал знать о вторжении значительной партии турок в наши пределы. Предписывалось принять меры осторожности и быть на всякий случай готовым к движению.

— Что ж это значит? спросил я, не выпуская из рук записки и в третий раз пробегая ее глазами.

— Не знаем?

Денщик, между тем, поставил самовар. Мы сели пить чай и составили военный совет деревни Гореловой.

Но кто же осмеливается нарушать наше спокойствие! Ишима-оглы, пользовавшегося подобною привилегиею, уже нет на свете: его убили под стенами Карса. Кто же мог заменить его? Неужели у турок нашлась еще энергическая [205] натура, променявшая мягкое ложе на снег и непогодь боевого поля? Не передовой ли это отряд турецкой армии? Много было по этому поводу предположений и толков. В подобных случаях каждое мнение, даже самое странное, прежде всего вызывает общее сочувствие, и только освоившись с ним видишь ясно, что это Бог-весть что такое, а вовсе не мнение. Военный совет закрылся, по истощении всех данных, подлежавших обсуждению. Решено было ехать в штаб, чтобы, нагрузив там корабль своего любопытства новостями, подвергнуть этот груз на досуге критической разработке. Через час мы уже отправились в путь.

До штаба было недалеко — всего версты четыре или пять; но туманы в поле лежали непроглядные. Земля распускалась. Мы буквально плыли. Корабль, на этот раз, представляли собою сани, а кормчего кучер. Искусный кормчий, избегая мелей и губительных для мореходов порогов, которые являлись нам в виде остроконечных камней и поднимали свои верхушки из-под грязи, направлял бег по фарватеру, т. е. по рыхлому мокрому снегу, белевшему здесь и там по обеим окраинам широкой улицы. Лавируя, мы едва выбрались из деревни и кое-как доплелись до штаба.

На самой середине дороги мы заметили других мореходов, напомнивших нам легенды славян об Олеге и Игоре, потому что корабли их были поставлены на колеса. Разница была только та, что Олег на колесных судах своих ехал, а они плыли. Оба поезда встретились, остановились. В печальных путниках, злополучно гонимых на сей раз волною оттаявшего снега, мы узнали офицеров, которые пробирались в Горелое с новостями всякого рода.

Последовала высадка.

— Здравствуйте!

— Вы куда? [206]

— В Горелое.

— А мы в штаб. Что это у вас за тревога!

Офицеры пустились было в подробное объяснение, но с первых же слов мы увидели, что наши соображения далеко превосходили их скромные сведения, а потому, направив трудный путь их плавания к берегам Орловки, мы пустились дальше и остановились у крайней хаты.

По приезде в штаб, первый визит был, разумеется, к полковому командиру. Генерала мы застали в теплой шинели, подвязанного белым платком и в шапке какого-то особенного фасона. Он прохаживался по улице возле своего дома и жаловался нам на свои недуги.

— Вот выйдем на биваки может быть и поправлюсь, сказал генерал.

Относительно похода и полковому командиру ничего неизвестно. Барон Унгерн уведомляет только об угрожающей опасности; но и барону Унгерну, видно, известно столько же, сколько и нам, а потому на бумаге сделана собственноручная приписка: «нужно быть готовым на всякий случай к выступлению».

В штабе ожидают курьера.

От полкового командира мы зашли к адъютанту, где застали все наше общество. Разговор шел шумный и оживленный. Говорили, что главнокомандующий генерал-адъютант Муравьев оставляет Кавказ; но никто не знал, кто будет назначен на его место. Предположений много. Большинство, впрочем, называет князя Александра Ивановича Барятинского. Князь старый кавказец, и его назначение было бы принято с восторгом.

Обедали все вместе у эскадронного командира Набеля. Простые солдатские щи были приправлены самыми добродушными шутками неистощимо-веселого хозяина; но предмет разговора был все тот же. Всех интересуют настоящие [207] события. Набель говорит, что пойдем в Гурию, где были какие-то беспорядки. Давно уже носится молва о высадке пятнадцатитысячного отряда союзников в Батуме, и говорят, что Омер-паша, получив об этом известие, намерен двинуться к Кутаису, чтобы, завладев этим городом, действовать на большую Тифлисскую дорогу. Туркам не удалось с одной стороны, хотят попробовать с другой: не будет ли этот путь для них покороче? Два полка 18-й пехотной дивизии уже выступили к Кутаису.

Впоследствии мы узнали, что один из наших отрядов, под командою князя Багратиона-Мухранского, действительно, имел дело с главными силами эски-сардаря. Наши не устояли и принуждены были отойти к пункту, где находились главные хлебные магазины края. К сожалению, слишком преувеличили опасность и поторопились зажечь склады. Пока горела мука, Омер-паша засел в болоте и не мог тронуться с места, а пока он стоял, к нам подошло подкрепление, ненужное уже потому, что защищать было нечего: магазины сгорели и в хлебе оказался недостаток. Чтобы помочь беде, принуждены были прибегнуть к крайности: в аулах велено отыскивать ямы, где армяне имеют обыкновение прятать зерно на зиму, и забирать его от жителей под квитанцию. Хорошо! но с нашими драгунами так не прокормишься: на это нужно иметь казацкое чутье. Посмотреть только на проворство рук казаков в этом деле, по всему видно, что оно не первинка; иной и хозяин-то не отыщет своей ямы так скоро, как эти удивительно напрактикованные люди. Армяне косо и недоверчиво глядят на наши квитанции. «Зачем твой бумаг? Лаваш давай! чурек давай!» ³⁷ говорят они, указывая на свои тощие желудки. Им и самим уже начинает угрожать голод. [208]

Однако этого средства для нас оказывается недостаточно. Сделано новое распоряжение: хлеб скупают в Грузии и везут оттуда к армии большими транспортами; но там подобная мера произвела другого рода бедствие: с тифлисских базаров почти исчезла мука, и многолюдный рабочий класс города страдает от дороговизны.

Наговорившись досыта, мы поздно вернулись в Горелое. В деревне слышался частый стук молотов, и из закопченной трубы кузницы брызгами летели искры. Вот он, походный фейерверк наш, думал я, любуясь огненным фонтаном искр, отбрасывавшим слабое зарево на беззвездное небо. Мы остановились посмотреть на работу. Русский человек помогал работе песнею. Четыре кузнеца делали подковы и, равномерно постукивая молотом о наковальню, затянули «поле чистое». Невыразимое впечатление производит солдатская песня: от нее так и пахнет походом и боевою жизнью!

На следующий день первый визит ко мне был вахмистра. «Как прикажете ваше благородие ковать лошадей!» спросил он. Я велел ковать не острые шипы. Пойдем ли, не пойдем ли, но в эскадронах, на случай внезапного выступления, велено иметь в готовности по пятидесяти пудов сухарей и четырехдневный запас свежего печеного хлеба.

Распространилось известие, что ожидается нападение на Духоборье. Надо знать, что духоборческие деревни, расположенные в недальнем расстоянии от границы, к стороне турецкого озера Чалдыр-Геля, совершенно открыты для неприятельского вторжения. Несколько отдельных донских постов, разбросанных по всему протяжению Духоборья, недостаточны, чтобы обуздать воинственные шайки, собирающиеся из различного сброда бездомовников. Первые удары нынешней войны действительно обрушились на Духоборье. Это случилось зимою 1853 года. Деревни духоборов были [209] сожжены, дома разграблены; сами духоборы едва успели спастись в армянском ауле Сатхи, где за полуразвалившимися стенами, некогда окружавшими это большое селение, решились отстаивать свою собственность. Турки не пошли однако в Сатхи: они удовольствовались богатою добычею, обезглавили несколько стариков, застигнутых по деревням, и пока донская сотня, разбросанная по кордону, собиралась на тревогу, успели бежать за границу.

В апреле 1855 года турки задумали повторить нападение. С ними был известный качах ³⁸ Ишим-оглы, а с Ишим-оглы шутить было нельзя. Не вялая и сонная турецкая натура, а опытный и грозный разбойник, прошедший огонь и воду в нашей кавказской школе, стоял тогда перед нами. Говорили, что в его партии не было ни одного башибузука — этот цвет турецкого наездничества не пользовался у него хорошею репутациею — за то у него было много лазов, курдов, карапапахов, а еще больше качахов наших мусульманских провинций.

Слухи о сборе партии с начала весны начали тревожить жителей. Уныние овладело всеми местными жителями. Духоборы обрекали свои деревни новому разрушению, армяне вооружались, но прятали под землю свое имущество; одни татары равнодушно прислушивались к тревожному говору и глядели веселее, поджидая своих единоверцев, чтобы пристать к ним. К счастью, все замыслы были открыты заранее, и квартировавший тогда в Духоборье Новороссийский полк получил приказание охранять от вторжения все пространство между Шестопами и Ахалкалаками. Мы удвоили бдительность, усилили дневные и в особенности ночные караулы; а перед рассветом эскадроны находились в полном ожидании тревоги: предрассветный час любит [210] избирать неприятель для своего внезапного нападения. Аванпосты мы держали по-казачьи, потому что они проще и практичнее наших: на известных пунктах выставлялись большие конные посты, состоявшие из одного унтер-офицера и шести рядовых, из которых один постоянно сидел на коне, а прочие отдыхали; ночью число людей на постах удваивалось. Посты эти выставлялись за селением к стороне неприятельской границы, на местах возвышенных, и в таком расстоянии, чтобы ружейный выстрел был слышен не только в деревне, но и соседним постам, которые, передавая друг другу условные знаки, распространяли тревогу по всей линии.

Жители охотно доставляли подробные сведения, где и по какому направлению можно более всего ожидать хищников. Как людей, хорошо знакомых с окрестною местностью, их вооружили и стали употреблять в секреты, так что из духоборов образовались ловкие и смелые волонтеры.

Таким образом мы раскинули вокруг себя непрерывную цепь пикетов. Спасибо Ишим-оглы, что заставил нас припомнить полузабытую уже аванпостную службу. Это была служба кавказских передовых линий, где человек, сменившийся с поста, измученный и пронизанный насквозь сердитым ветром, слезает с коня у дверей хаты и, поевши горячих щей, ложится отдыхать на печь вместе с хозяйкою, мало заботясь о будущей очереди своей идти в поле. Между тем, время шло, а вместе с ним шел и Ишим-оглы к нашим границам. Смело переступил качах заповедный рубеж ее — и остановился: на него вдруг пахнуло воздухом наших аванпостов.

— Здесь нам нечего делать! сказал Ишим-оглы своей вольнице и круто повернул в ардаганские горы, вымещать свою злобу на беззащитных деревнях.

На этот раз, впрочем, ожидания были [211] непродолжительны: через несколько дней барон Унгерн прислал успокоительное известие, и загадочные слухи разъяснились следующим образом. Значительная партия конных турок, вторгнувшись в западную часть Гельского санджака, стала пробираться к нашим границам. Аслан-паша занял уже селение Сейноп, всего верстах в сорока-пяти от Ардагана, и выслал другую партию в Хорованку. По первому известию, есаул Кульгачев ³⁹, с небольшим отрядом, составленным наскоро из трех сотен донского № 21-го полка с четырьмя ракетными станками, выступил к Сейнопу, отделив сотню, под командою Короткова, в сторону. Коротков летом достиг Хорованки, опрокинул турок и гнал их вплоть до Сейнопа, куда ворвался на плечах бегущих. В то же время подоспевший Кульгачев ударил на селение с противоположной стороны и в одно мгновение овладел им. Нападение было так стремительно, что турки едва успели выскочить в поле, и здесь-то Кульгачев нанес решительное поражение Аслан-паше и втоптал его в границы Пенякского санджака, перемахнув стоверстное пространство в четырнадцать часов! Потеря неприятеля простиралась до 20-ти человек убитыми и ранеными; отбито было тридцать лошадей и множество оружия, оставшегося по домам жителей. С нашей стороны ранены четыре казака — один смертельно — и убиты две лошади.

Этим лихим эпизодом оканчиваются действия наши в Анатолии. Последние выстрелы раздались и замерли у Сейнопа.

Военные известия прекратились; начались известия другого рода: генерал Бриммер, командовавший нашим корпусом, принял на себя, по воле главнокомандующего, снова старую свою обязанность начальника кавказской артиллерии, а на его место назначен генерал-лейтенант Хрулев, бывший [212] так долго душою севастопольского гарнизона. Старые драгуны помнят его, когда он еще командовал бригадою в нашей 1-й дивизии. Его назначение оживило всех новою надеждою на продолжение войны.

Проезжая из Ахалкалак в корпусную квартиру, Хрулев посетил Духоборье и смотрел стоявшие по дороге эскадроны. Смотр был без излишних затей, по походному; люди выходили в полушубках, лошадей выводили без седел. Генерал вовсе не хотел смотреть строевого ученья, маневров и тому подобного. Два года их смотрели турки, и если они остались довольны, так чего же более? Но за то генерал осмотрел подробно эскадронные кухни, лазарет, попробовал солдатской каши, пошутил с драгунами, выпил за их здоровье чарку водки и уехал, оставив по себе самое приятное, самое отрадное воспоминание. Везде встречали Хрулева полное довольство, теплый привет и открытый взгляд, горевший к нему любовью и доверенностью.

Полковой командир наш старик, служивший еще в отечественную войну, тоже сдает полк. Неизвестно кто будет назначен на его место, а между тем, это самый живой интерес нашего общества, получающий в военное время свое особенное значение: на личных качествах полкового командира основываются всегда известность, большая или меньшая степень славы полка, потому что в полку, как в зеркале, отражается командир со всеми своими достоинствами и недостатками. Кто же будет назначен? Одни говорят из гвардии, другие называют прямо полковника Шульца, отличавшегося в Нижегородском драгунском полку на Кавказе. Последнее предположение скоро подтвердились. Назначение Шульца было принято радостно. Шульц — старый кавказец. В последнюю войну он долгое время командовал летучими и передовыми отрядами и своими действиями успел [213] заслужить не только внимание, но и доверенность главнокомандующего, человека строгого и в высшей степени осторожного.

Прошли, между тем, и рождественские праздники; наступал новый год. Принесет ли он с собою новое счастье? Грустно проводить этот день не на родине. Там, далеко отсюда, нашлись бы люди, которые пожелали бы нам много, много хорошего; может быть, они и вспоминают нас теперь в доброй вечерней беседе, и мы, в свою очередь, шлем им отсюда далекие задушевные приветы. А тут кто пожелает нам хоть сотой доли того, что обыкновенно принято желать в подобные дни? свой же товарищ, квартирующий в одной деревне, да разве еще турки! А уж скорее турки, нежели армяне: эти на нас крепко недовольны за свое сено. Попутало же их сложить сено на крышах! Ветер ли размечет его, собственный ли барашек, вырвавшийся из заточения, потеребит его — все поклеп валится на бедную конницу. В Сатхах по этому поводу бывали преоригинальные истории.

Метель, стоявшая все праздники, утихла только накануне нового года; но и в этот день погода была пасмурная. Впрочем, на именинах полкового адъютанта, по выражению нашего доктора, погода была ясная. Эти холостые вечеринки, разгоняющие сплин, мрачную меланхолию и другие душевные немощи, устраиваются у нас повсеместно; молодежь перекочевывает с одной офицерской квартиры на другую, в Орловке — с трубачами, в прочих деревнях — с песенниками. Сегодня ночуют все в штабе; завтра, огромною кавалькадою переезжают в Горелое, где живут уже несколько дней, потому что Горелое славится своими красавицами, с которыми сами гореловцы живут очень дружно. Здесь вы найдете всегда и английский портер, и белый ром, и отличное кахетинское; быть может, потому-то в обычае [214] гореловцев переступая вечером порог хаты своего соседа, запевать песню:

Мы пришли к тебе, сосед,
Не хозяюшку смотреть,
А попробовать вино,
Не прокисло ли оно!

И неохотно оставляет молодежь это селение, разъезжаясь по своим местам; но пройдет день, другой — глядишь, и опять Горелое кипит жизнью, и снова общество отправляется наездом на соседние деревни. Изо дня в день идет подобная жизнь; не замечаешь, как летит время, тает снег и обдает тебя теплым дыханием своим приближающаяся весна. Что-то сулит будущее? А Бог весть! Новости о войне и мире сменяются ежедневно; но как-то уже предчувствуется, что война кончится скоро.

Действительно, в страстную субботу получены были предварительные известия о заключении мира, а в светлое воскресенье все отправились в штаб узнать новости. Мы выехали верхом. Погода чудесная. Местами по окраинам дороги лежит еще снег, но с полей согнала его весенняя теплота; образовались промоины и водоемы; шумят ручьи растаявшего снега. В воздухе что-то весеннее, праздничное; но это нисколько не мешает дороге быть прескверною. С правой стороны от нас возвышаются довольно крутые холмы, с глубокими оврагами и долинами, и оттуда-то шумели эти ручьи, затоплявшие дорогу. Объезжая балки, нужно было пробираться стороною, лугом, покато склонявшимся к турецкой границе. Здесь лошадь тонула в рыхлом и болотистом грунте. Несколько котловин были наполнены водою; река, обтекающая Орловку, разлилась: переправились через нее в брод и с мокрыми чоботами въехали в деревню.

В квартире полкового командира давно уже собрались офицеры и разговлялись чем Бог послал. Священника не [215] было; пригласили армянского тертера, и он освятил нашу походную пасху. Потолкавшись вокруг столов, все общество вышло на двор подышать свежим воздухом. День был ясный. На дворе играли трубачи; мы послушали музыку и разбрелись по домам, занятые неотвязчиво-докучливыми мыслями. У адъютанта прочли Высочайший манифест о заключении мира...

В штабе снова уже говорят о походе; но этот поход мирный. Назначен общий сбор действующего корпуса при Александрополе. В последний раз пройдем мы по знакомой дороге, посмотрим на Александрополь, полюбуемся в роскошную южную ночь на серебристый венец Алагеза, а там — прощай боевая жизнь!...

Комментарии

32. Яваш — подожди.

33. Утром наши больные были перевезены из Троицкого в Горелое, где находился полковой госпиталь, и хотя почти целую неделю пробыли без лекарств, потому что полковая аптека, вместе с обозом, была брошена в поле, однако начали поправляться; только Рязанский пехотный полк поплатился дорого. Во все продолжение зимней стоянки в Ахалкалаках, число больных, как видно из приказов по отдельному кавказскому корпусу, постоянно держалось между пятью и шестьюстами человек, преимущественно с простудно-воспалительными болезнями.

34. Духоборы иногда излагали письменное свое учение, но не для себя, как это делают наши старообрядцы, а для начальства, по требованию различных обстоятельств, более или менее невыгодных для духоборов. Вероятно, в этих письменных трактатах они отстаивали своё учение. К сожалению, не сохранилось ни одного из подобных документов.

35. В силу такого верования, у духоборов строго запрещается оплакивать уперших, ибо смерть есть прощение души, возвращающейся к своему Создателю; но как ни тверды духоборцы в своих верованиях, однако едва ли найдутся между ними настолько проникнутые нравственною идеею прошения, чтобы не оплакивать свои дорогие утраты.

36. И русское спасибо происходит от сочетания слов «спаси Бог».

37. Лаваш и чурек — два особого рода хлеба, приготовляемого на Кавказе.

38. Качах — разбойник.

39. Кульгачев — донской артиллерист, герой баш-кадыкларского и кюрюк-даринского сражений.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906