ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

V.

Через несколько времени после штурма, турки опять стали высылать из Карса небольшие партии, которые, пользуясь темнотою осенних ночей, пробирались сквозь нашу блокадную линию. Из отрядов князя Дондукова-Корсакова и полковника Шульца каждую ночь выставлялись сильные конные заставы к стороне Самоватского ущелья. Действительно, несколько беглых поймано; но одна партия, в числе более полутораста человек, прошла незамеченною, и только на следующее утро казаки, фуражировавшие около Соганлуга, захватили несколько кавалеристов, принадлежавших к этой партии.

В конце сентября к нам стали подходить из Александрополя значительные подкрепления, которыми укомплектовывались полки, наиболее пострадавшие 17-го сентября.

С наступлением октября начался роспуск милиции. Прежде всех отправились обе грузинские дворянские дружины. Развернув свои хоругви с изображением святого Георгия, покровителя Иверии, бряцая конским убором и оглашая окрестности зурной, они выступили из лагеря по дороге в Александрополь и оттуда направились в свою родную Карталинию. За дворянскою дружиною разошлись по домам и лихие кабардинские сотни, честно отслужившие свою боевую службу. Вслед за горцами выступила в Тифлис батарейная батарея 13-й артиллерийской бригады, под прикрытием 2-го эскадрона Новороссийского полка.

Турки решительно не хотят выходить из крепости. Тревог не бывает, но служба в нашем полку не уменьшилась. Мы стоим на большой александропольской дороге, а потому обязанность конвоировать все транспорты, проезжающих, курьеров, начальников и чиновников главного штаба возложена на драгун. Настоящая почтовая гоньба [151] лошадям. В шутку наш Каны-кей и называют «разгонным ямом», где полковой командир играет роль станционного смотрителя, адъютант, наряжающий прикрытия — старосты, а офицеры — почтари, обязанные благополучно доставлять проезжающих до следующей станции.

Полк перепал крепко. Мы просили о прикомандировании к нам хотя части милиции. Генерал Бриммер, уезжая, обещал похлопотать об этом у главнокомандующего. Действительно, к нам скоро прибыли две сотни карабахцев и стали чередоваться с нами в конвоировании проезжающих.

Обе сотни, прикомандированные к каны-кейскому отряду, отличаются какою-то лихорадочною деятельностью. Окутывание коней теплыми одеялами производится только по ночам; за то днем наши карабахцы не вынимают ноги из стремени. Вчера, после небольшой перестрелки, слышанной довольно явственно в нашем лагере, прискакал офицер-милиционер с известием, что его партия, блуждавшая около Карса, опрокинула турецкую кавалерию в числе двух тысяч. Азиятец просил награды. Это обстоятельство послужило поводом к назначению формального следствия, потому что у нас полагали в Карсе конницы вчетверо менее. Впрочем, по следствию обе стороны оказались правыми: в Карсе кавалерии почти не было, а милиционер действительно опрокинул в крепость более двух тысяч, но не людей, а лошадей, ходивших на лугу под прикрытием нескольких башибузуков. За густою пылью, уходившего табуна, пылкие карабахцы не разглядели, что лошади скакали без всадников.

3-го октября распространился по корпусу слух, будто главнокомандующий намерен сделать второй приступ. Число для штурма назначено 12-е. Называли даже по именам начальников колонн и пункты, на которые поведется атака. [152] Даже перебежчики говорят, что турки знают о нашем намерении и приготовляются к бою.

Каждую ночь слышится пушечная пальба, то с Карадаха, то с Чахмаха, то из нижнего лагеря. Казаки и милиционеры не дают туркам покоя. Побеги у них с каждым днем усиливаются. Турецкая анатолийская армия расползается во все стороны; гарнизон дезертирует с оружием в руках поодиночке и по нескольку десятков вместе, под начальством своих офицеров. Турки придумали довольно остроумное средство. Они перестали являться на аванпосты, откуда их продолжают отсылать обратно в Карс, а выходят в поле, где, наткнувшись на разъезд, начинают обыкновенно тем, что стреляют, выдерживают одну атаку и потом бросают оружие; таким образом, они делаются военнопленными и целыми толпами отправляются в русский лагерь, где на них никто не обращает внимания: до того это зрелище сделалось обыкновенным. Даже простые фуражировки редко проходят без того, чтобы солдаты не привели двух или трех вооруженных турок. Между ними попадаются стрелки с отличными английскими штуцерами. Вот за это так спасибо им! 23

Вильямс, видимо, теперь не препятствует дезертированию, потому что гарнизон необходимо уменьшить соразмерно оставшемуся количеству провианта; иначе невозможно выдержать блокаду. Вероятно, с этою же целью приезжал турецкий парламентер с предложением выдать всех наших раненых, захваченных 17-го сентября. Он говорит, что это делается единственно из уважения к мужеству русских. Может быть, но главнокомандующий, приняв раненых, под видом вежливости возвратил в Карс равное число турецких пленных, с которыми там решительно не [153] знают что делать: их нечем кормить. Со стороны карсского гарнизона уже нельзя ожидать ничего серьезного; поэтому служба в блокадных отрядах облегчена. У нас в Каны-кее все аванпостные обязанности возложены на две сотни линейцев, недавно прибывших к нам на смену карабахской милиции. Драгуны же выставляют только главные караулы к Азат-кеву, причем один взвод от дежурного эскадрона стоит с вечера до полуночи, а другой с полуночи до утренней зори, посылая только небольшие разъезды к стороне линейской цепи.

10-го октября вернулся, наконец, из Тифлиса четвертый дивизион Новороссийского полка, ходивший туда конвоировать пленных. Офицеры очень довольны этою командировкою: немного отдохнули от боевых трудов, немного повеселились в городе и теперь рассказывают о тифлисской жизни тем, кто в продолжение полугода не видал над собою крыши. Этот дивизион выступил из Александрополя ровно месяц тому назад (10-го сентября) и прошел через высокий хребет Безобдал.

В Тифлис выступили парадно. Впереди с вынутыми шашками и с лихими песенниками шел 7-й эскадрон штабс-капитана Буянского; за ним колонна пленных турецких солдат; потом арбы с пленными же офицерами и, наконец, 8-й эскадрон капитана Черемисинова, замыкавший собою все шествие.

В городе лавки были заперты; народ густыми толпами бежал за городскую заставу приветствовать драгун, вступающих с такими живыми доказательствами боевой службы действующего корпуса. Едва показалась голова 7-го эскадрона, как грянувшее «ура!» смешалось с звуками зурны и накарра 24. Народ окружил эскадроны, теснился около [154] полковника Стрелецкого и, в избытке патриотического восторга, хватал его за стремена и целовал ноги. В узких и кривых улицах армянского базара шествие поминутно останавливалось, теснимое со всех сторон народом. Жаль, что восточный обычай при подобных торжествах нс допускает присутствия женщин: без них картина была неполная. Балконы во многих домах были увешаны богатыми персидскими коврами; окна открыты, но наши офицеры видели только белые чадры грузинских красавиц.

Эскадроны остановились на Эриванской площади; явилось местное начальство, приняло пленных, и дивизион разошелся по квартирам.

Необыкновенно приятною показалась тифлисская жизнь после сырых и грязных биваков. Молодежь разбрелась по всему городу. Везде были офицеры: и в магазинах, и в лавках, и в театре, и в кондитерских, и в других общественных заведениях. На другой день город давал обед драгунскому дивизиону.

В обширных залах караван-сарая были накрыты длинные столы для солдат и офицеров. Обед был составлен из одних национальных блюд. Грузинские блюда нехороши для русского желудка; но за то грузинские вина князей Чавчавадзе превосходны. В продолжение обеда любопытная толпа осаждала здание; после обеда, по просьбе распорядителей, грянул хор драгунских песенников. Даже здешнее купечество раскошелилось: дало каждому солдату по абазу 25 денег, да по шелковому носовому платку на память.

Через день дивизион собрался в обратный поход. Холодные, свинцовые тучи висели над городом и монастырем св. Давида. Лил проливной дождь. Эскадроны в походной форме стояли на площади, ожидая князя Василия [155] Осиповича Бебутова, изъявившего желание взглянуть на своих старых боевых сослуживцев. Князь Бебутов выехал верхом, в фуражке и в длинном кавказском сюртуке. Много постарел он за это короткое время, но доброе лицо его сохранило прежнее выражение приветливости и ласки, которые так волшебно действовали на всех там, в Азиатской Турции.

Вызвав вперед офицеров и расцеловавшись со всеми, князь сказал:

— Передайте эти поцелуи вашим товарищам и скажите, что я помню их....

Потом он обратился к фронту:

— Мне, старику, приятно будет услышать, если новороссийцы при случае покажут себя теми же молодцами, какими я знал их при Кюрюк-Дара.

Громкое «ура!» было ответом на задушевные слова любимого полководца. Эскадроны прошли мимо его справа по три и потянулись из города. День был базарный и народу провожало мало. И вот уже остались назади городские ворота, начали расстилаться перед глазами широкие степи, засинели отдаленные горы, и опять замелькали в голове аванпосты, казачьи цепи, секреты, разъезды, заставы и прочая обстановка военного бивака.

В Кодах, первой станции от Тифлиса, наши узнали, что Карс взят. Четвертый дивизион пришел в уныние, вообразив, что прогулял дело, а с ним, разумеется, и награды. Но на следующих переходах жители уже говорили, что взяты только передовые укрепления, а Карс еще держится, и только встретившийся на дороге огромный транспорт с ранеными, отправлявшимися в Тифлис, объяснил все дело. Драгуны раскрашивали о сражении; раненые давали самые неудовлетворительные ответы, и вообще неудачный исход штурма, в особенности наши потери, [156] преувеличивались до крайности. Но возвратимся к нашим бивакам.

Накануне возвращения 4-го дивизиона, то есть 9-го октября, лагерь посетил давно ожидаемый персидский посланник. Он возвращался из Петербурга. Новороссийский драгунский полк встретил и проводил почетного гостя до главного штаба. Эскадроны в полной парадной форме, расставленные по всему протяжению дороги от Визин-кева до Чавтли-чая, постепенно присоединялись к поезду. В самом же верхнем лагере встретили посланника собственный конвой главнокомандующего и куртинская сотня.

Посланник в тот же день представился генерал-адъютанту Муравьеву. На нем был мундир богато, но без толку вышитый золотом и генеральские эполеты, весьма похожие на наши. С соизволения государя императора, он поднес главнокомандующему портрет своего шаха на зеленой ленте, осыпанный бриллиантами.

Ночью турки стреляли из крепости, но их выстрелы теперь уже не беспокоят никого: это последние судороги умирающего гарнизона.

На следующую ночь была слышна сильная ружейная перестрелка по направлению к Мелик-кею. Утром получено от генерала Бакланова донесение, что казаки его отряда имели дело со значительной партией турок, вышедших из Карса, и после довольно упорного боя отбили семь знамен иррегулярного войска и захватили в плен 4-х офицеров и 116 человек нижних чинов. Эта партия, составленная из одних лазов, славящихся своею воинственностью на востоке, вышла, как видно, не с тем, чтобы положить оружие.

Персидский посланник лично расспрашивал пленных о положении карсского гарнизона. Их мрачные рассказы вполне обрисовывали ужасное положение турок, заживо погребенных за грозными укреплениями. [157]

Погостив несколько дней, Кассим-хан с соизволения главнокомандующего посещал наши лагери, осматривал войска и его свозили даже в Бозгалы, где князь Дондуков принял его со всевозможною пышностью и целый день занимал различными лагерными увеселениями. Самую поездку в Бозгалы постарались обставить как можно эффектнее. Прекрасная коляска, запряженная четверкою вороных рысаков, быстро промчалась по равнине в виду шорахских укреплений, окруженная казаками, татарами и курдами, которые неслись с пальбою и джигитовкою. В Бозгалах встретили его с музыкой и песнями; потом пошла русская пляска, и Касим-хан, как не старался, не мог, однако, сдержать своей важности, смеялся от души и подарил плясунам семь червонных. На другой день Кассим-хан уехал в Александрополь. Поэтому рано утром потребовали в главный штаб третий дивизион новороссийцев подполковника Вилькена. Главнокомандующий, в присутствии посланника, произвел этому дивизиону ученье и, как водится, на марш-марше спешил. Увидев перед собою пехотную колонну, в то время, как в густой пыли, поднятой скачкою, виднелась кавалерия на конях, Кассим-хан изумился, сознавшись, что он ничего подобного не воображал. На дороге были расставлены опять конные эскадроны новороссийцев, постепенно присоединявшиеся в поезду. Первый эскадрон на полукарьере провожал посланника до Хаджи-Вали, где Кассим-хан посетил полковника Едигарова, командовавшего милицией, составленной из жителей пограничных с Персией провинций. Едигаров ждал с обедом, на который приглашен был штабс-капитан Набель со всеми офицерами своего эскадрона. Обед был в полном смысле восточный: сидели на полу с поджатыми ногами, ели на богатых персидских коврах.

Под Карсом, кубанская сотня, ходившая в разъезд [158] с сотником Зряхиным, перехватила эрзерумскую почту. Депеши оказались важными, потому что извещали гарнизон о близкой выручке его союзниками. План их составлен был, кажется, весьма замысловато: в Батуме ожидают французского десанта, и в то время, когда Омер-паша откроет наступление от Кутаиса и потянет туда русскую армию, французы будут понуждать нас к скорейшему отступлению от Карса и на равнинах Грузии поставят между двух огней.

Вся цель союзников овладеть Тифлисом и поднять против нас горские народы. А разве не может случиться, что мы побьем в Батуме французов и Омер-паша узнает об этом только тогда, когда почувствует удары уже на собственной коже.

С этою целью у нас составлен особый 13,000-й отряд, который находится в постоянной готовности к выступлению в 24 часа. В приказе поименованы войска, которые должны участвовать в походе; из Новороссийского полка назначены 2-й, 3-й и 5-й дивизионы. Главнокомандующий сам идет с этим отрядом и берет с собою Бриммера, а блокадные войска поручаются генералу Бакланову.

Утром, 18-го октября, во всех лагерях ударили тревогу. Все встрепенулось, подняло голову и заговорило, что пойдем к Батуму, на встречу французскому десанту. Действительно, отряд, назначенный к выступлению, живо собрался в нижнем лагере; но дело кончилось большими маневрами в присутствии корпусного командира. Мы учились на лугу против самого Карса и видели турецкую пехоту, стоявшую на валах. Кроме голода, турки начинают уже страдать и от холода, который на высотах, где расположены передовые укрепления, гораздо чувствительнее, чем на равнине, где стоим мы. В городе целые кварталы разобраны на дрова. Единственный источник, из которого добывалось [159] топливо, это аул Шорах, лежащий почти у подножия высот того же названия. И вот, с целью отнять у гарнизона и это последнее средство, 22-го октября назначена общая фуражировка за дровами, при чем предполагалось разобрать и самый Шорах. Представлялся только один вопрос: находится ли он под выстрелами неприятельских укреплений или нет? Говорили и за и против. Прикрытие, состоявшее из Нижегородского драгунского полка и 10-ти батальонов пехоты, в боевом порядке пошло вперед; за ним потянулись артельные и фурштатские повозки, собранные еще накануне. Шорах уже был в виду, как турки открыли орудийный огонь, ядра и гранаты, летя над головами прикрытия, начали бить в обоз, далеко еще остававшийся позади. Повторилось то же самое, что было 26-го июля; но на этот раз прикрытие успело так счастливо выбраться из-под выстрелов, что не потеряло ни одного человека. В Шорах пробралась только небольшая команда охотников, которая пробовала поджечь сакли, но была скоро выгнана оттуда пушечными выстрелами неприятеля.

Между тем, в Каны-кее услыхали канонаду (мы насчитали более ста выстрелов), и дежурный эскадрон, вскочив на коней, пустился на разведки. Он возвратился с известием, что две артельные повозки (кажется 7-го эскадрона), вместо того чтобы привезти дров, сами пошли на дрова, разбитые турецкими ядрами.

Итак, Шорах разобрать не успели. А разборка его была бы и для нас полезна: в этой части Карсского пашалыка лес дорог. Дрова привозятся жителями с Соганлуга, и их обыкновенно караулят верст за восемь от лагеря. Кто опоздал, тот остается без дров. Для устранения подобных беспорядков, жителям запрещено продавать дрова, ячмень и сено на дороге, под опасением большого штрафа, а приказано доставлять все в верхний лагерь, где [160] установлены базарные дни и составлены даже особые команды, наблюдающие за порядком, но, к сожалению, вовсе не наблюдающие за ценами, которые были далеко выше справочных 26.

О военных действиях у нас никто уже не говорит. Перестрелки, особенно по ночам, бывают довольно часто: ясно, что это какой-нибудь разъезд наткнулся на партию, вышедшую из Карса. Без крайней необходимости, не велено теперь тревожить отряды, потому что кавалерийские лошади приходят в изнурение. В Новороссийском полку столько худоконных и решительно бесполезных для службы лошадей, что принуждены были собрать их в особую команду и вместе с конным лазаретом отправить в селение Караклис, под Александрополем.

______________

Погода в октябре месяце стояла переменная: дни то сухие и ясные, то пасмурные и сырые; снегу нет, но морозы еще в начале месяца доходили до пяти градусов, а потом постоянно держались между шестью и десятью.

В палатках было жить невозможно. Полковая канцелярия пишет приказания карандашом, потому что чернила замерзают. В войска розданы все лишние палатки, с помощью которых у нас явились палатки двойные. Для согревания их прибегали к различным средствам: жгли, например, бумагу; но это умеряло холод на несколько минут, едва достаточных для того, чтобы, вскочив с постели, накинуть на себя полушубок. Потом ставили жаровни с горячими угольями: от них распространялся чад и угар, который при окружающей холодной атмосфере, действовал еще губительнее и развивал болезни. Солдаты вырывали в [161] земле глубокие ямы, прикрывали их сверху навозом и по целым дням лежали в этих кротовинах, лишенных света. Появились глазные болезни.

Наконец, во всех блокадных отрядах разрешено строить землянки. Солдатам предоставлено устраивать их, как кому удобнее; офицерам отпущено по полуимпериалу, с тем, чтобы сакли были теплые и в них можно бы было выдержать самую суровую зиму 27.

Выстраивались землянки довольно просто: вырывали квадратную или продолговатую яму, глубиною в полтора или два аршина и над поверхностью земли выводили невысокие стены, из плотно сложенного булыжника, с проделанными отверстиями для окон; потом накладывали балки поперечные и продольные, которые сверху заваливались соломою или скошенным хлебом, заменявшим потолок. На солому присыпали толстый слой земли и, наконец, крышу и стены обкладывали навозом.

За неимением стекол, окна заклеивались пузырем или бумагою, пропитанною маслом, отчего в самые ясные дни в сакле бывали сумерки; в дни ненастные горели свечи.

Внутренность нашего жилища была несколько благовиднее его наружности: в уголку мы сложили из каменного плитняка что-то похожее на русские печи и вывели на поверхность трубу; вдоль боковых стен, обтянутых палаточным холстом, поместились кавказские вьюки, заменявшие походным людям кровати, а между ними складной столик, иногда покрытый зеленым сукном.

Все неудобство, кроме тесноты, заключалось в том, что в соломенном потолке заводилось бесчисленное множество мышей, которые при сильном ветре на дворе, так и сыпались сверху на наши столы и постели. [162]

Итак, лагери исчезли; на их месте явились какие-то аулы, довольно многолюдные. В пехоте они были красивые и опрятные, в кавалерии — напротив. Это происходило оттого, что пехотный солдат разумеет и любит плотничное дело, кавалерист же все упование свое возлагает на навоз, находящийся у него всегда под рукою.

Турецкие названия: Чавтли-чай, Каны-кей, Бозгалы, исчезли из разговорного языка; их заменили теперь имена русские. Верхний лагерь, где вместо землянок устроены обширные и светлые бараки с трубами и стеклянными окнами, носит название города. Прочие блокадные отряды называются: Бозгалы — Дундуковка, Мелик-кей — Баклановка, а Каны-кей — Захаровка, по имени нашего полкового командира, Захара Егоровича.

Мы перебрались в сакли и стали приготовляются к зимовке.

До 4-го ноября мороз все держался между 8-ю и 10-ю градусами, потом потеплело, но за то подул резкий ветер и нагнал с гор снеговые тучи. Земля покрылась ровною белою пеленою.

Наступили длинные вечера. Сквозь снежную мглу чернеют длинные коновязи; понурив голову, отвернувшись по ветру, невесело стоят кони. Вот и им припоминаются тепло и удобство бирючинских конюшен 28. Дневальные, завернувшись с головою в свои постовые тулупы, как тени бродят между линиями. В лагере царствует гробовая тишина.

В эту пору.
Непогожую,
Одному жить —
Сердцу холодно...

Но военная жизнь и хороша тем, что в ней нет [163] одиночества: есть люди, у которых душа и сердце раскрыты на распашку. С ними, с этими людьми, не испытаешь того гнетущего чувства, которое, может быть, испытывает богатый барин, слушающий вой ветра у мраморного камина своей роскошной палаты... Да благословит же вас Бог, добрые товарищи закавказского похода! Пройдитесь по биваку и посмотрите, как радушно, как весело мигают огоньки сквозь прозрачные окна офицерских землянок. И кого вы не встретите здесь, в этих бедных и мрачных подземельях? и офицера, одиноко углубившегося в чтение какой-нибудь книги, и умную беседу вокруг самовара, услышите и веселую болтовню за стаканом кахетинского. Войдите в саклю: она битком набита офицерами, усевшимися вокруг стола, на котором шумит самовар. Загляните в другую землянку, где офицеров сидит не менее, а голосов почти вовсе не слышно. Слышно только мерное похлопывание карт, ложащихся направо и налево. И глаза, и сердца присутствующих прикованы к зеленому сукну, покрытыми длинными столбцами меловых записей. На одном столе идет штос, на другом — ералаш. Накурено страшно. Издали видно только, как движется чья-то рука, выкидывая карты и проворно опять закрывая их. Играющие и присутствующие молчаливы до тех пор, пока не удастся кому-нибудь изловить четвертого валета или третью даму: тогда раздается взрыв хохота. И глаза всех обращаются на человека, имевшего несчастие просолить бубнового туза, одиноко лежащего на столе, как укор его совести. Ну, что, кажется, хорошего в такой жизни? А вот и война кончится, но воспоминание еще долго соединяют офицеров в один кружок, согретый теплым чувством товарищества. Кружок крепок, потому что то чувство родилось на бивачном поле, та дружба скрепилась накануне грозного сражения.

Служба наша, несмотря на зимнее время, идет своим [164] чередом. Однако, для облегчения двух сотен линейцев, велено опять выставлять конную драгунскую цепь.

Медленно тянется время в безопасном разъезде по выученной наизусть местности или в аванпостной цепи, не тревожимой неприятелем. Отыграют зорю, облачишься в длинный бараний тулуп, подпояшешься шашкой 29 и отправляешься с очередным взводом в резерв к казачьим бекетам. Солдаты спешатся, и ты сам, подославши бурку, приляжешь на какой-нибудь камень и лежишь неподвижно до полуночи.

От нечего делать начинаешь вслушиваться в тихий разговор солдат, прикорнувших тут же к земле, с поводом на руке. И о чем только, бывало, не разговаривают они между собою: и сказки рассказывают, и былины, перешедшие к ним из уст какой-нибудь старой бабушки, про темный мир духов, куда так любит уноситься воображение русского человека.

Любили солдаты разговаривать и о небесных светилах; но разговор этот шел уже всегда по второй смене, стоявшей от полуночи до рассвета.

— Вон, братцы, звезда — Светожаром называется, говорит какой-нибудь солдат-астроном:— а та, вон, что поярче других светит, та утренняя звезда. Как зайдет она, братцы, вон за ту гору, смена нам будет.

Слушаешь себе, бывало, и лежишь, пока действительно не зайдет яркая звездочка за гору и не заиграют вслед затем в Карсе утреннюю зорю, возвещавшую нам каждый раз приближение рассвета 30. Тогда конец службы!

10-го ноября снег кое-где растаял и обнажил черную землю. [165]

Военные действия, прекратившиеся на несколько дней, пошли своим чередом. Бакланов опять имел дело с турками и взял много пленных. А сегодня офицер, ездивший в главный штаб за приказанием, сказывал, что привели одного пленного, объявившего, что он послан из Карса узнать: есть ли в Эрзеруме войска и если нет, то гарнизон сдастся. Но как в окрестностях Эрзерума все еще стоит Селим-паша, то этого господина сочли за лучшее отправить в Александрополь.

В полдень получено известие другого рода: людям велено раздать на руки четырехдневный провиант и быть готовыми к выступлению, потому что турки намерены прорваться со стороны Чахмаха.

Несмотря на это, в самую полночь, дивизион линейной батареи, под прикрытием 4-го эскадрона Новороссийского полка, под командою штабс-капитана Чутя, подходил к крепости и сделал шесть пушечных выстрелов по нижнему лагерю. В Карсе били тревогу и нам было слышно, как начался оттуда живой батальный огонь.

На другой день получено было официальное известие, что турки будут прорываться не со стороны Чахмаха, а через Каны-кей. Граф Нирод дал знать, что в случае тревоги, около его ставки будет пущена сигнальная ракета.

С вечера отдано приказание седлать лошадей и быть готовыми. Люди не ложились спать; офицеры, собравшись в землянках эскадронных командиров, толковали о предстоящем деле. Упорство турок в сдаче крепости заставляло предполагать, что и бой будет упорный. Были, правда, и такие слухи, будто турки намерены, заклепав и испортив свои орудия, уничтожив знамена, весь порох и другие боевыеза пасы, выйти в поле и, после слабого сопротивления, положить оружие. [166]

Рассвело. Вместо ракеты, прискакал от графа ординарец с приказанием: расседлать.

Этим эпизодом, этим общим ожиданием битвы, оканчиваются военные действия каны-кейского отряда во время блокады. В тот же вечер пронесся радостный слух о близкой сдаче крепости.

13-го ноября генерал Вильямс приехал в русский лагерь и был встречен конными ординарцами от Новороссийского полка. В тот же день решены предварительные условия, на которых сдается крепость. Английский генерал говорит открыто, что он слагает оружие потому только, что Омер-паша вместо того, чтобы идти на Кутаис, высадился гораздо севернее, в Сухуме, и загряз там в болотах. Уезжая, Вильямс обещал прибыть на следующее утро для окончательного подписания капитуляции.

Но утро прошло, а Вильямса не было. Главнокомандующий, полагая, что гарнизон намерен еще упорствовать, отдал приказание готовиться к штурму. Однако, перед вечером, из Карса прискакал парламентер, объявивший, что между войсками было волнение, но что теперь все успокоилось и Вильямс будет завтра.

Вести переговоры главнокомандующий поручил князю Дундукову-Карсакову и полковнику Кауфману. Вильямс действительно прибыл в назначенный час и 16-го ноября капитуляция была подписана:

1) Карс сдается со всем оружием, запасами и казенным имуществом.

2) Вся анатолийская армия слагает оружие и сдается в плен безусловно.

Подписав капитуляцию, Вильямс передал перо Дундукову и сказал: «Возьмите и сохраните его на память этого исторического события». Перо это и по ныне хранится в семействе Дундуковых. [167]

В свою очередь наш главнокомандующий, в уважение к геройской обороне неприятеля, приказал: «всем генералам, штаб и обер-офицерам турецкой анатолийской армии, в уважение мужества и храбрости в бою с нами 17-го сентября и исполнения своего долга, при обыкновенном терпении во все продолжение блокады, оставляются сабли».

Но был еще один секретный пункт, на котором настоял Вильямс: — это свободный пропуск из Карса всех эмигрантов и политических преступников, к каким бы национальностям они не принадлежали. Муравьев согласился. В ту же ночь офицер Нижегородского полка с 10-ю драгунами выехал за наши аванпосты и около д. Шорах встретил эмигрантов, вышедших из Карса. Их было восемь человек. Офицер препроводил их прямо в домик князя Дундукова, где их угостили ужином и до свету тем же секретным порядком выпроводили из лагеря за Соганлугский хребет. Имена их так и остались никому неизвестными.

Наступил памятный день 16-го ноября. Утро было пасмурное. Сильный ветер нагнал свинцовые тучи, которые брызгали по нас дождем и снегом. Войска на рассвете со всех сторон подошли к Карсу и выстроились огромным полукругом, замыкавшимся отрядом графа Нирода со стороны Комацура и отрядом князя Дундукова, спустившимся от Бозгалов. Отряды, блокировавшие Карс с севера, придвинулись к нему с той стороны. Солдаты были в полушубках, офицеры в сюртуках.

Турецкая армия, расстроенная, безоружная, выходила из Карса толпами и собиралась около развалин селения Гюмбет. Мрачно и сурово глядели турки, приготовляясь покинуть родину и отправиться в далекую, неведомую им страну. Многие, кажется, сожалели, что положили оружие, и только вид пушек с курившимися фитилями удерживал их в порядке. [168]

В два часа приехал главнокомандующий и поздравил полки с падением Карса. Оглушительное «ура» грянуло и покатилось по рядам торжествующих войск. Велика и торжественна была та минута, когда русский главнокомандующий распоряжался обеими армиями. Он принял рапорт от карсского мушира Васифа-паши и, подъехав к его армии, вызвал Тульский полк для принятия турецких знамен. По окончании этой церемонии, турки длинною вереницею потянулись к Азат-кеву. где был приготовлен для них сытный даже роскошный обед, а главнокомандующий, в сопровождении мушира Васифа-паши, Вильямса и английских офицеров, отправился объезжать наши войска.

Остановившись около новороссийцев, он пустил полк с места в карьер развернутою линиею, потом спешил и произвел небольшое стрелковое учение в присутствии иностранцев. Поблагодарив еще раз драгун, главнокомандующий пересел в коляску и отправился домой; отряды стали расходиться по своим позициям.

В самый Карс вступили только войска, назначенные заменить турецкий гарнизон, а именно: два батальона Рязанского и батальон Тульского егерского полков с легкою батареею кавказской гренадерской бригады. Полковник де-Саже был назначен временным комендантом крепости.

Были сумерки, когда мы возвратились в свои землянки, и дежурный эскадрон сейчас же пошел на аванпосты. Ночь была холодная, ненастная. Сквозь мглу тускло мерцали огни в Азат-кеве, разложенные турецкою армиею; там же стояли биваками наш эскадрон и часть пехоты для предупреждения каких-нибудь беспорядков и побегов. Однако, разъезды наши, ходившие по всем направлениям, поминутно натыкались на мертвые тела турецких солдат, вероятно пытавшихся пробраться на родину. Вообще смертность между турками была значительная, и в первую же ночь умерло [169] несколько десятков человек; поэтому их спешат отправлять большими партиями в Тифлис, и каждую партию конвоирует эскадрон новороссийских драгун с небольшою частью пехоты.

Рассвет следующего дня озарил над цитаделью Карса русский флаг, и русские пушки загремели с карсских батарей, облитых нашею кровью. Армянское народонаселение ликовало, думая видеть в этом залог падения оттоманского владычества, столько веков тяготевшего над ними.

С падением Карса уничтожена последняя турецкая анатолийская армия; первые две погибли на полях Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара. При открытии кампании она состояла из тридцати тысяч человек. Из этого числа около 2000 взято в плен в течение кампании до сдачи крепости; до трех тысяч успело пробраться во время блокады; более восьми тысяч погибло в боях, от холеры, голода и истощения; наконец семнадцать тысяч положили оружие. Из них до семи тысяч башибузуков, лазов и бессрочноотпускных, собранных турками в этом году, по ходатайству генерала Вильямса, распущены по домам на честное слово не служить против нас в течение этой войны.

В Карсе досталось нам 130 крепостных и полевых орудий, 12 полковых и 18 батальонных знамен и все казенное имущество. Сверх того найдено несколько знамен, спрятанных во вьюках, отправлявшихся на родину, лазов.

18-го числа генерал-адъютант Муравьев принимал поздравление со взятием Карса, а 20-го — в главном лагере отслужено благодарственное молебствие и с крепости загремел сто один пушечный выстрел. После молебствия совершена панихида по убитым 17-го сентября. Тела русских до сих пор еще не были прикрыты землею, и на это кладбище сбегались стаями собаки. Тульский егерский полк назначен [170] собрать бренные останки наших братий и предать их земле со всеми военными почестями.

26-го ноября из Азат-кева отправилась последняя партия пленных турок. Турецкие генералы и Вильямс уехали несколько ранее. Один только Керим-паша продолжает жить у нашего главнокомандующего. Мы несколько раз встречали этого храброго генерала. Его высокий рост, сгорбленный годами стан и длинная белая борода невольно останавливали на себе внимание. В турецкой армии он носил название «баба» — дедушка и в Карсе занимал важный пост по управлению войсками: он был второе лицо после мушира. И мушир, и Кирим-паша были знакомы с нашим главнокомандующим еще в то время, когда в 1833 году генерал Муравьев стоял в Константинополе с русским десантом. Двадцать два года не виделись они, и вот судьба свела их на полях Карса.

У нас уже говорят о зимовых квартирах. Перед роспуском войск, наши офицеры ездили в Карс, куда пропускали, однако, не иначе, как с письменным дозволением от начальства. Мы осмотрели все укрепления, въезжали верхом на шорахские высоты, куда пехота взбиралась беглым шагом, тогда как наши лошади останавливались от утомления. Карс укреплен превосходно. Крепость внутри города; с южной стороны его находятся высокая каменная стена с бастионами и канал, впадающий в Карс-чай, который, огибая весь город, отделяет от него шорахские и чахмахские высоты, командующие не только окрестною местностью, но и самым городом. По этим-то высотам тянутся непрерывными линиями шорахские и чахмахские укрепления. С восточной стороны города высокая и, по своим укреплениям, неприступная гора Карадаг, взятая, однако, русскими в 1826 году нечаянным нападением. Нынешний наш главнокомандующий, тогда генерал-майор, участвовал [171] в этом штурме; но надо заметить, что тогда не было грозных укреплений, воздвигнутых только перед кампанией 1855 года.

С фронта города тянутся полевые укрепления, соединенные бруствером точно также, как на Шорахе и Чахмахе.

Самый город высится уступами по склону утеса, на вершине которого стоит цитадель, выстроенная в лучшие времена старой Турции султаном Мурадом. Эта цитадель представляет несколько оград, фланкированных башнями. Вид с нее во все стороны превосходный. На правом берегу Карс-чая, начиная от Карадахской горы, стелется широкая, немного холмистая равнина до самой русской границы; на левом берегу, одни выше других, тянутся горные возвышенности и замыкаются хребтом Соганлуга, который, в снеговой одежде своей, величественно поднимается на самом горизонте.

Постройки в городе каменные в азиатском вкусе; улицы вымощены, но тесные и извилистые. Лавки были открыты и наполнены английскими товарами. Мы заходили в несколько кофеен; все они грязны и дурно выстроены. Нам подавали густой черный кофе в микроскопических чашечках.

На валах мы видели кучи турецкого оружия. Часовых около него еще не было, а потому лучшие английские штуцера перешли в руки наших духанщиков-маркитантов и, по весьма умеренной цене, под секретом, продавались офицерам.

Наконец, 28-го ноября, 4-й и 5-й дивизионы Новороссийского полка, оставшиеся от конвоирование пленных турок, выступили из Каны-кея в Александрополь, откуда пойдут на свои старые зимовые квартиры в Духоборье.

Кампания кончилась. Карсский пашалык переименован в Карсскую область, и начальником ее назначен генерал-майор Лорис-Меликов с правами гражданского губернатора [172] в военное время. Лучшего выбора сделать было невозможно. Лорис-Меликов знал туземные языки, знал нравы и обычаи народа и, несмотря на неприязненное расположение к нам в первое время жителей, успел сохранить между ними порядок и спокойствие и впоследствии действительно заслужил их общую любовь и благодарность.

Для занятия области, по роспуске войск на зимовые квартиры, назначен особый отряд генерал-майора Фетисова, расположившийся в Чавтли-чае, который теперь переименован в «стан Владикарс» 31.

Собственно же карсский гарнизон, под командою полковника де-Саже, составился из двух батальонов Грузинского гренадерского полка, батальона лейб-эриванцев, двух батальонов Тульского егерского полка и сотни донцов № 35 полка, назначенной содержать заставы в укреплениях нижнего лагеря на Шорахе и Чакмахе, для предупреждение побегов больных турок, оставшихся в госпитале, в числе около двух тысяч.

В заключение моих воспоминаний прибавлю, что Государь Император, получив донесение о взятии Карса, в рескрипте на имя главнокомандующего выразился: «Поручаю вам передать Мое искреннее спасибо, всем войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как гордился всегда кавказскими молодцами!


Комментарии

23. Солдату за отбитый штуцер выдавали у нас по пяти рублей серебром, за нарезное ружье по три рубля, а за простое по одному рублю.

24. Накарр — небольшой барабан, вроде турецкого.

25. Грузия имеет свои серебряные монеты: двух-абазник — 40 коп. сер.; абаз — двугривенный, пол-абазник — гривенник и шаур — пятачок.

26. Например в Азиатской Турции и на Кавказе мы получали по 25 коп. сер. в сутки на каждую лошадь, следовательно поручику приходилось в месяц 22 руб. 50 коп.; а самара (две русские четверти) продавалась от 10 до 12 рублей серебром.

27. По дороговизне леса и других материалов, сакли обыкновенно обходились от 10 до 30 рублей серебром.

28. Новороссийский полк стоял в Бирюче около 15-ти лет.

29. На Кавказе мы часто носили шашки не через плечо, а подпоясывались портупеями, как это делают горцы и линейные казаки.

30. У турок утренняя заря играется почти двумя часами ранее нашей.

31. Отряд, занявший Карсскую область, кажется, состоял из 2-х батальонов Тульского и Рязанского полков, из 7-ми сотен донцов и охотников, бывших под командою Лорис-Меликова, и двух батарей: пешей 8-й артиллерийской бригады и казачьей Двухжонного.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906

© текст - Потто А. В. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
©
OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1906