ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

IV.

Турки, ожидая терпеливо десанта в Мингрелию, отказались по-видимому от всех враждебных действий против нас со стороны блокированной крепости. Вот этою-то дремотою, кажется, решились воспользоваться русские, и генерал-адъютант Муравьев пожелал блистательным делом загладить впечатление, произведенное на всех падением Севастополя. К тому же взятие Карса передавало нам в руки всю Анатолию. Не знаю, кто первый произнес слово штурм, но знаю наверное, что Яков Петрович Бакланов один протестовал против общего решения.

Я помню очень хорошо, что в войсках ничего не знали о штурме до самого вечера 16-го сентября. Утром кавалерийский отряд графа Нирода опять перешел из Магараджика на прежнюю позицию свою в Каны-кей и занял в общей блокадной линии прежнее место. Правда, ходили еще неясные слухи, что в этот же день прибыли в Мелик-кей из Ардагана четыре батальона, под командою генерала Базина, и что в блокадной линии сделаны некоторые новые и важные перемещение отрядов, но этим слухам никто не придавал особого значения.

Так наступил вечер 16-го сентября. В одной из палаток на каны-кейской позиции собралось большое общество офицеров. Были здесь и наши новороссийцы, были и казаки. Метали штосс; несколько человек партнеров теснились вокруг походного столика, исписанного мелом; прочие следили за игрой. Никто из нас не предполагал тогда, что через несколько часов мы станем немыми зрителями страшной катастрофы, которая уже висела над нашими головами. Вдруг полы палатки раздвинулись и в них показалась голова полкового адъютанта. [124]

«Бросайте карты! сейчас выступаем»,— проговорил он скороговоркою и скрылся.

Все выскочили из палатки.

Ночь была светлая. В коновязях поседланные лошади торопливо жевали сено, как будто предчувствуя дальний поход; люди ходили в амуниции, казачья батарея запрягала.

«Ну, быть большому делу», говорили старые солдаты, и взоры всех невольно обращались к Карсу. Слово штурм шепотом передавалось от одного к другому. Говорили, что в лагере получена диспозиция боя. Было уже около полуночи, когда весь отряд графа Нирода собрался впереди казачьего лагеря. Мы сели на коней и тихо двинулись по направлению к южным укреплениям Карса.

Крепость, закутанная мраком, казалась погруженною в глубокий сон. Она стояла перед нами все та же, какою видели ее наши предместники в 1828 году; но те передовые высоты, которые командовали городом и на которых Паскевич поставил тогда свои батареи,— теперь были покрыты целою сетью полевых укреплений, и подступа к крепости не было. Английские инженеры искусно воспользовались уроком прошлого и включили высоты в общую черту крепостной обороны. Особенно сильно были укреплены Шорахские высоты, огибавшие Карс с юго-запада. На правом фланге их на крутой, едва доступной скалистой горе тянулись в виде вогнутой дуги окопы, под названием Ренисонских линий; в центре находился редут Юксек-табия, с двумя выдвинутыми вперед батареями, а на левом фланге — сомкнутое укрепление Тохмас-табия, по сторонам которого также тянулись окопы. Позади Тохмас-табии устроен был укрепленный лагерь, где стояли турецкие войска, составлявшие общий резерв для Шорахских высот.

Далее, вся линия чахмахских укреплений, обращенная фронтом к д. Мелик-кей, тянулась вплоть до [125] Шорахского оврага и состояла из трех сильных люнетов, связанных между собою непрерывным бруствером. Несколько левее их, уже на самом изгибе Шорахского оврага, находился форт Лек, называемый Вели-табией, имевший характер временного укрепление и вооруженный 32-мя орудиями. Остальные войска были размещены по укреплениям Карадага и южного лагеря, прикрывавшего предместье Орта-кепи.

Ключом этой позиции, ограждавшей своими фортами крепостные стены, считались Шорахские высоты, и генерал Муравьев направил сюда три штурмовых колонны: первая из них генерала Ковалевского (три батальона Виленского, два батальона Белевского полков и два полка кавалерии 20 шла атаковать правый фланг неприятельских укреплений так называемые Ренисонские линии; другая — генерала Майделя (одиннадцать батальонов пехоты от полков: Эриванского, Грузинского, Мингрельского и Рижского с 20-ю орудиями и сводный полк кавалерии 21 должна была взять главный редут Тохмас-табию, а третья,— князя Гагарина (всего четыре батальона) направлена была на Юксек-табию, с тем, чтобы, по овладении ею, поддержать, смотря по надобности, колонны Майделя или Ковалевского. Против Чахмахских высот действовали генералы Базин и Бакланов (всего четыре батальона пехоты, полк тверских драгун и два полка казаков: донской и линейный князя Витгенштейна); наконец, для демонстрации против южного лагеря назначена была наша колонна, в составе четырех дивизионов Новороссийского полка, восьми сотен милиции, казачьей батареи и 12-ти орудий пешей артиллерии, под командою графа Нирода. Говорили, что к нам подойдут еще три батальона пехоты, но мы их не видели. [126]

В самую полночь колонна наша остановилась на указанном месте; вправо и несколько позади нас виднелась деревня Верхний Караджуран. Здесь приказано было спешиться и отдохнуть, в ожидании рассвета. Ночь была месячная, но морозная. Многие офицеры, завернувшись с головою в бурки, прилегли на землю и мирно заснули; другие ходили по биваку, напряженно всматриваясь в то, что происходило кругом. Мы видели, что влево от нас двигались какие-то тени, они все росли, все приближались: то черные колонны пехоты шли со стороны главного лагеря и нам показалось, что они огибают Карс с юго-западной стороны. Странное, необъяснимое противоречие заметили мы тогда в этом ночном движении войск. Пехота шла с опущенными штыками, чтобы отблеск оружия при лунной ночи не привлек внимание турецких часовых, а между тем, шаги пехоты и тяжелый гул артиллерии, стучавшей по камням, далеко разносился по окрестности. Ко всему этому собаки, сходившиеся с чужими батальонами, выли, грызлись между собою, гонялись за зверем... А кто не знает, как далеко слышен собачий лай во время ночи?

Часовая стрелка остановилась на трех. Над нашими головами раздался барабанный бой. В Карсе, по обыкновению, играли утреннюю зорю; но никакого движения не было заметно там. Крепость казалась погруженною в предрассветную дремоту; но турецкая пехота давно уже стояла на валах и молча ожидала нашего нападения. Впоследствии мы удивлялись готовности неприятеля и всю неудачу штурма сваливали на то, что им было известно заранее о нашем намерении. Но от кого турки могли узнать, как не от нас же самих? Разве глухой, правильный шум шагов пехоты, идущей в колоннах, гул колес артиллерии, необмотанных соломою, не мог предуведомить их о нашем приближении вернее всякого лазутчика? А собачий лай? Откуда [127] взялись бы собаки, если бы на равнине не стояли батальоны?

Заря начинала уже заниматься, когда к довершению неудачи с нашей стороны, вдруг раздался резкий ружейный выстрел: один солдат Виленского полка, надевая капсюль, нечаянно спустил курок и ранил товарища. В крепости тотчас послышались отдаленные звуки сигнальных рожков и вслед затем раздались три пушечных выстрела — сигнал общей тревоги. Все крепостные батареи загремели разом, и весь Карс от одного до другого края опоясался сплошною огненною лентою.

Впереди нас на высоте также показался дымок, блеснуло пламя, и ночная тишина нарушилась гулом орудийного выстрела. Граната, описав огненную параболу, сделала рикошет через наши головы и лопнула позади драгун. К счастью, осколки ее никого не задели. По мнению многих нам следовало бы тогда же отступить, потому что бой сразу потерял характер нечаянного нападения, и войскам приходилось идти на открытый приступ. Но приказание было отдано: войска бросились и скрылись в багровым дыму, закутавшим непроницаемою завесою передовые высоты.

Штурм начался...

Мы сели на коней, и граф Нирод выдвинул вперед артиллерию. Против нас гремели батареи с Карадага и нижнего лагеря; 20 наших орудий отвечали им. Было ясно, однако, что на этом пункте все дело кончится одною канонадою, а потому люди опять сошли с лошадей; граф сел на камни и, молча, начал смотреть на Шорах... Но на Шорахе ничего не было видно: как тени только сновали там люди; но турки ли, русские ли — ничего не разглядишь за туманом.

Вот скачет к нам какой-то всадник. Он издали машет фуражкой и кричит: «наши ворвались в лагерь и берут укрепление за укреплением». [128]

Дружно покатилось «ура» по рядам нашего отряда; все ожило, все встрепенулось; но еще чаще, еще жарче гремит артиллерия. Проходит час, проходит другой. Солнце встает из-за горизонта, а ни на минуту не ослабевает страшная канонада: видно бьются с переменным успехом.

Скачет другой вестник: на нем лица нет и весь покрыт он пылью и кровью, запекшеюся на его платье.

Что такое?

«Плохо! — кричит он — наши отбиты на всех пунктах; последние батальоны уже введены в дело, чтобы только прикрыть отступление».

Вот некоторые подробности кровавого штурма, записанные нами впоследствии со слов очевидцев.

Штурм начала колонна Ковалевского: в первой линии виленские, во второй — белевские батальоны. Скоро они вошли в сферу сильного штуцерного огня; ряды стали таять; солдаты и офицеры валились, поражаемые неприятельскими снарядами, но на убитых и раненых никто не обращал внимания. Вот уже стали подниматься на гору. Вдруг впереди грянуло «ура», подхваченное белевцами, и все устремилось бегом, чтобы скорее выбраться из-под губительных выстрелов. Но расчет оказался не верным. Крутая гора, усеянная огромными камнями, тянулась на гораздо большее расстояние, чем у нас предполагали,— и батальоны пошли опять шагом, но уже усталые, расстроенные. Между тем треск батального огня слышался все ближе и ближе; впереди сквозь дым можно было уже различать бруствер, увенчанный огненным гребнем. Вдруг грянул пушечный залп. Картечь завизжала, запрыгала в наших рядах, и весь гул, свист и треск слились в один адский концерт, производивший на душу потрясающее действие. Солдаты валились уже не поодиночке, а целыми кучами друг на друга. Вторая линия ротных колонн смешалась с первою; крики «ура» [129] умолкли. В эту минуту под Ковалевским и командиром Виленского полка, полковником Шлякевичем, были убиты лошади. Оба они, пешком, с обнаженными шашками, бросились вперед, стараясь увлечь за собою солдат. Несколько человек, действительно, вскочили на бруствер, но были исколоты штыками. Ковалевский, смертельно раненый, с трудом был вынесен из этого побоища. Шлякевич был убит при спуске в ров. В эти роковые минуты белевцы, находившиеся сзади, начали стрелять, и это окончательно погубило дело. Виленцы, попав между двух огней, бросились наземь, залегли за камнями и открыли частый огонь.

«Тогда,— говорит генерал Кмети, командовавший этою частью турецкой линии,— я вздохнул свободно и приказал только участить огонь артиллерии и штуцерных стрелков. Долго еще стояли русские колонны, осыпаемые гранатами, картечью и пулями; но, наконец, не выдержали, смешались в одну толпу и, не слушая уже голоса своих офицеров, побежали с горы».

Теперь пришла очередь действовать нашим конным охотникам. Эта команда составилась из 80-ти человек нижегородских драгун и 75-ти казаков, под общим начальством войскового старшины Кульгачева, героя Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара. Чтобы помочь пехоте, охотники кинулись было в интервал между укреплениями, но перепрыгнуть через широкий ров оказалось невозможным. Тогда они приняли вправо, обогнули по узкому карнизу горы какую-то табию и очутились под сильным перекрестным огнем двух промежуточных флешей. Напрасно они пытались прорваться между ними. Здесь был новый ров, а за ним стоял батальон арабистанцев, встретивший их убийственным залпом. В одну минуту целая треть офицеров и нижних чинов была перебита, а остальные [130] лишившись в большинстве своих лошадей, укрылись под скалою и стали выжидать, что предпримет пехота. Но пехота предпринимать больше ничего не могла. Видя, что помощи нет, солдаты прекратили бесполезный огонь и, под завесой густого дыма, начали отступать, молча, пригнувшись и устилая своими телами скаты горы. Охотники спустились последними и вынесли знамя Белевского полка, найденное на поле сражения. Оно лежало на груде тел, очевидно брошенное, потому что защищать его уже было некому. К общему сожалению из числа охотников был убит молодой офицер Нижегородского полка светлейший князь Грузинский, внук последнего царя Георгия, только за четыре месяца перед тем выпущенный из Пажеского корпуса. Рассказывают, что тело его вынес из боя преданный ему гурийский азнаур Леван Серджваладзе.

Колонну генерал-лейтенанта князя Гагарина постигла такая же участь. Она двинулась на укрепление Юксек-табия и ворвалась в редут; но здесь князь Гагарин получил тяжелую рану, был вынесен из боя и колонна осталась без начальника, так как большинство офицеров было уже перебито. Напрасно солдаты ждали, хотя небольшого подкрепления; его не было, а между тем огромные потери ослабили физические и моральные силы их. Дружно ударили турки на эту храбрую горсть и штыками выбросили ее из укрепления. В эту минуту турецкие уланы, скрытно пробравшись по дну оврага, кинулись на наши расстроенные отступавшие части. К счастью, сувари не успели еще спуститься на равнину, как линейные казаки Петрова встретили и растрепали их в клочки; однако и сами, поражаемые крепостною артиллериею, вынуждены были броситься в овраг и выскочили уже с противоположной стороны его.

Все дело длилось не больше получаса; но в эти получаса две колонны Ковалевского и князя Гагарина понесли [131] решительное поражение; слабые остатки Виленского, Белевского и Тульского полков едва собрались, наконец, за чертою выстрелов. Князь Дондуков, как старший, принял над ними начальство. «Господин штабс-капитан! поставьте вашу роту в порядок»,— обратился он к одному офицеру окруженному кучкой солдат.

— Это не рота, а Виленский полк, — отвечал офицер, указывая на знамена.

Действительно, из трех батальонов Виленского полка осталось не больше трехсот человек. Из двух батальонов Белевского — 250, а из Тульских менее 150-ти. В сложности набиралось 600—700 штыков, с которыми предпринять что-нибудь было уже невозможно. Князь Дондуков приказал отвести их в лагерь Нижегородского полка.

Солнце, взошедшее над Шорахом, осветило кровавую картину. Несколько тысяч трупов лежало по всему скату Шорахской горы, наваленные целыми грудами. Они обозначали путь, по которому прошли колонны генералов Ковалевского и князя Гагарина. Весь правый фланг неприятельской укрепленной линии безмолвствовал: перед ним уже не было русских; но горячий бой еще кипел на левом фланге, куда повел атаку генерал Майдель.

Отборные войска были под начальством этого генерала. Не смотря на страшный грохот крепостных орудий, три батальона эриванцев и два — Мингрельского полка, подойдя к Тохмас-табии, бросились на приступ ретраншементов, тянувшихся по обе стороны редута. С неимоверными усилиями, без лестниц и фашин, заваливая рвы трупами убитых товарищей, эриванцы взяли правые ретраншементы, и отсюда кинулись на укрепленный лагерь. Кавалерия, имея во главе конную дворянскую грузинскую дружину, пронеслась еще дальше и, опередив эриванцев, ворвалась в другой турецкий лагерь. Уже казачье знамя развевалось [132] над палаткой генерала Кмети, уже турки дрогнули на валах Тохмас-табии, — когда взошедшее солнце озарило перед ними страшную картину побоища. Отрядов Ковалевского и князя Гагарина уже не существовало, и турки, не опасаясь более за правый фланг и центр своей линии, двинули все свои силы против колонны Майделя. Мы вынуждены были покинуть взятые нами лагери, и бой сосредоточился под самою Тохмас-табиею. Сюда же отступили и мингрельцы, потерявшие храброго своего командира, полковника Серебрякова, жестоко израненного при штурме левых ретраншементов.

Теперь начался бой за Тохмас-табию; но все усилия наших войск проникнуть внутрь этого замкнутого с горжи укрепления оставались тщетными. Солдаты окружили редут, залегли во рву, стреляли в амбразуры, но ни шагу не подавались назад. Четыре горные орудия штабс-капитана Броневского и две батареи полковника де-Саже и подполковника Брискорна, с неимоверным трудом взобравшиеся на шорахскую возвышенность, много содействовали нашим войскам удержаться на занятой позиции. Тогда на помощь выдвинули еще батальон грузинцев. Генерал Майдель лично распоряжался боем, и несмотря на то, что штуцерная пуля перебила ему правую руку, продолжал командовать до тех пор пока другая рана, пулею в грудь на вылет, не свалила его на землю.

Последовательно принимавшие после него начальство, полковник Ганецкий 2-й и генерал Броневский, выбыли ранеными; полковник Москалев был убит. Связь в действиях наших войск потерялась. Эриванцы, грузинцы, мингрельцы, ряжцы, кавказские стрелки и саперы, не желая отступать, бросались то на Тохмас-табию, то на ретраншементы, то на соседний люнет Ярыман-табию. Наконец, общее начальство принял командир Грузинского полка, полковник князь Иосиф Тархан-Моуравов. Он схватил знамя второго [133] батальона грузинцев и лично повел своих гренадер на Тохмас-табию. Пуля выбила из копья знамени георгиевский крест; другая пуля сбила самое копье и, наконец, при залпе орудий, направленных на наши войска, картечь перебила древко. Знамя это, заслуженное еще при Котляревском за взятие Ахалкалак, считалось в полку особенно чтимой святыней, и старик-знаменщик, связав на ходу кое-как перебитое древко и подняв копье, понес его перед батальоном. Трудно описать геройское воодушевление, с которым гренадеры шли на редут, но в короткое время почти все офицеры выбыли из строя, а солдаты стали ложиться целыми рядами; гренадеры не успевали смыкаться, и князь Тарханов признал необходимым отступить, но только для того, чтобы устроиться и снова идти на приступ. Но и вторая атака была отбита огнем. В эту минуту подоспели из резерва еще два батальона Грузинского полка. Тарханов вызвал вперед всех трех знаменщиков, сам стал впереди и в третий раз пошел на Тохмас-табию. Все три знаменщика были убиты, но из фронта выбегали новые люди, поднимали знамена и шли с ними вперед. На этот раз батальоны прорвались сквозь адский огонь, дошли до самого рва, но, встреченные здесь в упор картечью более чем из 20-ти орудий, остановились. Нельзя было терять ни минуты. Тарханов схватил знамя 3-го батальона, бросил его в ров и с криком: — «ребята за мной!» — кинулся вперед. Весь полк устремился за своим командиром, взобрался на вал, и там закипела штыковая схватка. Но никакие усилия не могли вырвать победу у неприятеля; против каждого гренадера дралось десять турок, и батальоны были отбиты. Брошенное знамя было нами поднято, но возле него один за другим были убиты четыре знаменщика, и только пятому суждено было вынести из боя эту святыню. Гренадеры отошли от редута. [134]

Тогда ободренные турки сами сделали вылазку и напали на первый батальон Рязанского полка, который, под командою полковника Кауфмана, шел на помощь к нам из главного резерва. Батальон, отрезанный от своих и не имея сил пробиться назад, быстро пошел вдоль всей линии неприятельских укреплений по направлению к Чахмахским высотам, и эта отчаянная решимость спасла его. Пройдя весь Шорах, Кауфман вышел к отряду Базина, очутившись таким образом на совершенно противоположной стороне Карса. За этот подвиг он получил георгиевский крест. Замечательно, что Кауфман не был командиром рязанского батальона, а был дежурным штаб-офицером нашего действующего корпуса и попал в бой совершенно случайно. Рассказывают, что ординарец Майделя, посланный просить подкрепления, получил приказание Муравьева — отправить батальон с надежным штаб-офицером. Ординарцу послышалось: «с дежурным штаб офицером» — и он, разыскав Кауфмана, передал ему приказание. Последнему только и оставалось, что исполнить его.

В это время к Тохмас-табии прибыл сам корпусный командир генерал Бриммер и, убедившись лично в положении дел, приказал отступать. Тогда, под прикрытием двух свежих батальонов и артиллерии, выставленной на ближайших возвышенностях, войска стали спускаться с Шораха. Утомленные кровавою битвою, они шли в беспорядке. Но как турки не преследовали, то на равнине части устроились, и Бриммер отвел их к главному лагерю.

На одном только Чахмахе дела шли успешно.

Неудачный приступ стоил нам более 7000 человек; под ружьем осталось одиннадцать; генерал Ковалевский, к общему сожалению, умер от раны; Броневскому ампутировали руку; Майдель и князь Гагарин надолго покинули кавказскую армию. Трофеи, доставшиеся нам такою дорогою [135] ценою, состояли из четырех орудий и четырнадцати знамен, взятых в передовых укреплениях.

Когда окончилась война, Вильямс на публичном обеде, данном в Англии в честь его, как защитника Карса, высказал откровенно свое мнение, что лучшая пехота, которую ему доводилось когда-либо видеть, это — кавказская русская пехота. «Она понесла такие огромные потери»,— говорил он,— «но так смело подвигалась вперед, что были минуты, когда падение неприступного Карса казалось возможным». Неудача, по мнению Вильямса, произошла от того, что турецкая армия, предупрежденная о штурме, стояла на валах в полней готовности отразить нападение. Русские это скоро заметили и несмотря на то, что дело потеряло безвозвратно характер нечаянного нападения, все-таки направили главные колонны на Шорахские высоты. «Тогда,— говорит Вильямс,— я снял шляпу и, обратившись к окружавшим меня генералам, поздравил их с победой: овладеть Шорахом было делом более чем невозможным».

Не то говорят, однако, участники этого штурма. Было время, когда генерал Майдель просил только один свежий батальон и ручался, что возьмет Тохмас-табию; но пока посланный доскакал до главнокомандующего, находившегося на Столовой горе, в верстах семи от места боя, пока получил разрешение, пока взял батальон и привел его — Майдель просил уже два батальона. Со вторым посланным было тоже самое, а Майдель просил уже три и, наконец, четыре батальона, все еще ручаясь за успех предприятия. Таким образом батальоны, подходившие порознь один за другим, без пользы увеличивали наши потери, потому что один батальон погибал прежде, чем подходили другие.

К вечеру 17-го сентября все отряды заняли прежние свои позиции; генерал Базин возвратился с пехотой в Марагу, [136] Бакланов с конницей остался в Мелик-кее, и блокада, прерванная кровавым событием, возобновилась.

Уборка и перевязка раненых продолжалась всю ночь и весь следующий день. Грустно теперь смотрит опустевший лагерь пехоты; убитые и тяжелораненые оставлены на месте; их подбирать было некогда, да и некому. Все тревожно заняты вопросом: что сделают с ними турки?

Едва наши войска отступили от крепости, как толпы башибузуков высыпали за ними и напали на раненых. В это время генерал Вильямс объезжал укрепление и благодарил войска. Время от времени гремели еще орудийные выстрелы из Карса; впереди его копошились башибузуки, обирая наших убитых и добивая раненых. Английский генерал, возмущенный этим зрелищем, тотчас разослал своих адъютантов с приказанием, чтобы турки под опасением смертной казни возвратились в лагерь. Из Карса была выслана правильная колонна, которая и подобрала раненых.

Угрюмое молчание царило на нашем кавалерийском биваке; ни песен, ни веселого говора; только стонут раненые, да изредка пройдет кто-нибудь, повеся голову. Самолюбию нашему дан чувствительный удар. Мы не могли, да и не хотели обманывать себя. К чему бы повело это? Уныния в армии не было, дух не упал; но тяжелым свинцом ложилось на душу воспоминание о кровавом штурме.

Напрасно некоторые хлопотали распустить слух, что будет второй штурм: люди опытные этому не верили, новички сомнительно посматривали на грозные валы Шораха, на которых дымился еще свежею кровью след, где прошла наша пехота.

Войска глубоко сознавали, что не они причиною не удавшегося боя: все сделали больше, чем было в силах человеческих; неуспех был следствием тех препятствий, о [137] существовании которых у нас даже не подозревали. Трофеи, окружавшие палатку главнокомандующего — эти окровавленные знамена, эти орудия, вывезенные из самого Карса, красноречиво оправдывали войска; но и они не могли изменить общего мрачного колорита наших биваков.

Турки ликовали, полагая, что мы снимем блокаду. Не поддавался этому обольщению только Вильямс со своими приближенными, хорошо сознавший твердый характер русского главнокомандующего и превосходные качества наших кавказских войск.

Погода между тем окончательно испортилась: начались ненастные дни и сырые холодные ночи. Транспорт за транспортом отправлялся с ранеными и больными в Александрополь. Печальная перевозка продолжалась от 20-го до 27-го числа ежедневно. Наши дивизионы поочередно ходили с оказиями до Хаджи-Вали. Ничего нельзя себе представить грустнее этого конвоирования: тридцатипятиверстный переход делается в сутки; дождь льет ливмя; в поле сырые туманы; раненых везут на арбах; езда по каменистой местности исторгает у них тяжелые стоны. Кавказский солдат терпелив: он скорее пустит крупную русскую речь, нежели вздохнет или охнет, а тут... вон и кони наши, прислушиваясь к раздирающим душу звукам, идут все время поднявши головы и чутко насторожив уши.

В александропольском госпитале уже нет места; тяжелораненых размещают в домах армян или отправляют в Тифлис.

По случаю увеличившейся службы в каны-кейском отряде, на аванпосты стали высылать только по полуэскадрону; денные и ночные разъезды прекращены вовсе, но за то бдительность в самом лагере усилилась: людям велено [138] высыпаться днем. Все были убеждены, что турки воспользуются значительным ослаблением нашего корпуса и сделают попытку еще раз пробиться к Эрзеруму. Мне кажется, что в первые два-три дня успех был бы возможен, потому что наши отряды были утомлены и расстроены: целые полки, не говоря уже о батальонах и ротах, приходилось переформировать наново. Но турки, поддерживаемые надеждою видеть наше отступление и со дня на день ожидая подвигов от Омера-паши, не думали оставлять крепость и упустили момент, единственно благоприятный им в течение всего блокадного времени.

Впоследствии мы узнали, что за несколько дней до штурма, именно 2-го сентября, Бакланов неожиданно был вызван из Мелик-кея в главную квартиру и вот как Яков Петрович описывает свой первый разговор с главнокомандующим по поводу предстоявшего штурма.

«Прибывши в Чавтли-чай,— говорил он,— я тотчас же отправился к главнокомандующему, не зная зачем меня требуют. Когда я вошел, Муравьев сидел за большим письменным столом, на котором разложены были планы. Сделав мне несколько незначащих вопросов о состоянии мелик-кейского отряда, главнокомандующий вдруг переменил разговор:

— Яков Петрович! посмотрите сюда: можете ли вы сказать, что это такое? — Он показал рукою на развернутую карту.

Я подошел к столу и начал внимательно рассматривать план, на котором красными и синими черточками обозначалось движение войск.

— Это план штурма! — воскликнул я, не умея скрыть своего изумления.

— Так, вы угадали,— живо возразил Муравьев,— скажите же мне, что вы можете сделать со своею кавалериею, если я поведу атаку на Шорахские высоты? [139]

Этот вопрос поставил меня в затруднение. Я знал, что главнокомандующему были уже известны мои суждения, не раз высказываемые в кругу сослуживцев, о невозможности в то время штурма, а потому решился быть осторожнее.

— За всю мою долговременную службу я не приучил себя в подобных случаях давать свои личные мнения,— отвечал я уклончиво. — С меня довольно в точности исполнить ваше распоряжение. Приказывайте! и если ваши приказание будут исполнимы, верьте, сделаю более того, что вы желаете; в противном случае не будьте ко мне взыскательны.

— Знаю, знаю, что вы хотите сказать этим,— перебил меня Муравьев,— но предваряю вас: мое решение неизменно. Скажите одно: если я атакую Шорах, можете ли вы с кавалерией заскакать в тыл Шорахским укреплениям!

— На такой вопрос я не могу ответить сию минуту, дайте мне время подумать: я осмотрю местность и тогда доложу обстоятельно.

— А как вы осмотрите местность?

— В одну прекрасную ночь я отправлюсь лично с моими пластунами к чахмахским батареям, осмотрю их, измерю рвы и спущусь в шорахский овраг, чтобы видеть, куда вести кавалерию.

— Этого не может быть! — сказал Муравьев,— но тут же прибавил: хорошо, посмотрим; через два дня я жду вашего ответа.

Затем он изложил в коротких словах общее предначертание штурма и отпустил меня, предварив, чтобы все сказанное оставалось в тайне.

Возвратясь домой, я тотчас потребовал к себе старого своего бессменного ординарца Скотина и приказал ему с тремя пластунами ночью пробраться на Чахмах и осмотреть турецкие укрепления. [140]

— Не допускаю мысли — сказал я ему на прощание,— чтобы ты, мой неизменный боевой товарищ, отступил перед опасностью; предваряю, что завтра ты поведешь меня и если твои показания окажутся неверными, то я, как трусу, собственною рукою размозжу тебе голову.

Как только стемнело, я сам проводил пластунов за аванпостную цепь и, возвратясь в палатку, провел целую ночь в самом мучительном состоянии. Сон меня покинул; мне все казалось: вот-вот где-нибудь раздастся предательский выстрел, и мои пластуны будут открыты. Я вздрагивал при каждом шорохе, но сколько ни напрягал слух и зрение, ни единого звука не долетало до меня со стороны неприятеля. Нет, видно мои молодцы работают на чистоту, по-кавказски, подумал я, и только что стал забываться дремотою, как слышу кто-то назвал меня по имени. Это был Скотин со своими товарищами. Они передали мне следующее:

Вся линия Чахмахских укреплений, обращенная фронтом к стороне Мелик-кея, тянется от самой речки Карс-чая вплоть до шорахского оврага и состоит из трех люнетов, вооруженных 15-ю орудиями и связанных между собою непрерывным бруствером. Люнеты закрыты с горжи; но, благодаря ничтожности рвов, могут быть взяты одною кавалериею. За то левее их, на самом изгибе шорахского оврага, находится форт, называемый Вели-табиею, который носит характер временного укрепление и вооружен тридцатью двумя орудиями; глубокие рвы снабжены подъемным мостом, убирающимся однако же на ночь. Самый овраг, по словам Скотина, был доступен для кавалерии только в своих верховьях, но далее оканчивался везде такими обрывами, что всадники могли спускаться в него не иначе, как переводя лошадей в поводу под огнем четырех батарей, расположенных на ближний картечный выстрел. [142]

На следующий день, как только смерклось, я, в сопровождении трех пластунов, вполне мне преданных, выехал из лагеря. Оставив на главной заставе своих лошадей, мы пешком поднялись на Чахмахскую гору и стали подбираться к турецким редутам так тихо, что часовые, ходившие на валах укрепления, не обратили на нас ни малейшего внимания. К полуночи все батареи были осмотрены, рвы вымерены, орудия сосчитаны и шорахский овраг исследован до самой Вели-табии. Отсюда я повернул назад и, благополучно выбравшись к своим аванпостам, отпустил пластунов, а сам, не переодеваясь, как был, в походном полушубке, сел на коня и поехал в главную квартиру.

Несмотря на ранний час утра, в ставке главнокомандующего горели свечи. Он принял меня немедленно, и я в коротких словах объяснил ему результаты своего осмотра. «Кавалерия — сказал я: — должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее конечно останется на месте и, если на Шорах прискачут со мной триста, четыреста всадников,— они не принесут ни малейшей пользы.

Главнокомандующий заметил, что я преувеличиваю опасность.

— Я сужу по местности, которую видел,— отвечал я,— но, впрочем, если будет угодно, пошлите со мной офицера генерального штаба; я проведу его сквозь линии турецких укреплений, и, если Бог сохранит нам жизнь, вы будете иметь подробный план, начертанный искусною рукою.

— Этого не нужно,— возразил главнокомандующий,— я верю вашим словам, но что же вы беретесь сделать с вашею кавалериею?

— Сделаю все, что будет возможно. Но прежде я попросил бы откровенно высказать свои собственные мысли. [142] Выслушав меня, быть может вы остановитесь, быть может нет, но по крайней мере я не упрекну себя в молчании.

— Говорите,— сказал Муравьев,— посмотрим, как вам удастся поколебать мое непреклонное решение.

— Если ваше решение действительно непреклонно, отвечал я,— в таком случае я все-таки исполню свой долг и буду откровенен.

Прежде всего я указал ему на неточность тех планов и сведений о карсских укреплениях, на которых он основывал свои предположения.— В прошедший раз,— сказал я,— вам было угодно показать мне на плане ворота, в которые должна войти 18-я дивизия. Вы говорили: ворвавшись, полки распространятся направо и налево по валам укреплений. На это скажу вам: не раз, а десятки раз в лунные ночи проезжал я с моими пластунами по этим местам в расстоянии близкого ружейного выстрела от неприятеля и признаюсь, триумфальных ворот, поставленных для торжественного вступления наших войск, не видел. Там есть калитка, куда спешенные кавалеристы водят своих лошадей; но если туда попадет дивизия, она будет расстреляна, прежде чем головная рота успеет протесниться в эти ворота. Время удобное для приступа нами пропущено. Карс надо было брать, пользуясь тем впечатлением, которое произвело на турок прибытие нашего корпуса, сильного, бодрого и страшного своими победами. Теперь впечатление это ослабло; турки опомнились; они возвели на наших глазах целый ряд укреплений и будут драться отчаянно, полагая, что неудача заставит нас отступить от крепости.

Далее успех ваш вы основываете на том предположении, что найдете неприятельские батареи, открытыми с горжи. Может быть это и так, но на Чахмахе есть горжи; нет, стало быть, причины предполагать, чтобы их не было и на Шорахе. К тому же в войсках не приготовлено [143] ни лестниц, ни фашинника, а без этих пособников история не учит нас брать сильные крепости. Если вам известны иные средства, научите им прежде нас, ваших ближайших сотрудников. Простите мне выражения, облеченные быть может в резкую форму. Не приучил я себя с молоду говорить иначе. Не скрою от вас и того, что, блокируя Карс в течение многих месяцев, мы ровно ничего не сделали, чтобы ознакомиться с положением крепости. Колонны конечно двинутся ночью, но те, кто поведет их, не зная местности, могут ошибиться направлением или встретить препятствия, о которых никогда не думали. Этих случайностей вы отвратить не можете, а между тем они способны обратить в ничто все ваши расчеты, и тогда тяжелая ответственность в потере лучшей и храбрейшей армии ляжет прямо на вас, ее главнокомандующего. Не торопитесь приступом: время года, скудные съестные припасы гарнизона — все предвещает близкое падение крепости. Через месяц, много через два — Карс со всею Анатолиею и без пролития крови будет в ваших руках. Но если обстоятельства, мне неизвестные, побуждают вас безотлагательно испытать для покорения крепости такое крайнее средство, как приступ, тогда ведите главную атаку против Чахмахских высот: они доступнее и могут быть взяты с меньшею потерею, нежели Шорахские. Завладев Чахмахом, мы охватим сильные Шорахские укрепления с тылу, и гарнизон их, лишенный сообщение с крепостью, вынужден будет или заблаговременно очистить редуты, или пробиться в поле, или штурмовать нас самих на Чахмахе. Но то и другое, и третье немыслимо для турок. Вернее всего они положат оружие. Говорю это с уверенностью, потому что знаю Чахмах и Шорах не по одним рассказам. Скажу еще более: с одною моею кавалериею я берусь занять всю линию чахмахских батарей, за исключением Вели-табии. Поддержите меня. [144]

— А сколько вам надо пехоты? спросил главнокомандующий.

— Восемь батальонов.

— Это я не могу дать.

— В таком случае не могу принять на себя и ответственности за успех предприятия, отвечал я. Вели-табия очень сильна, а не завладев ею, нельзя будет удержаться и на Чахмахе: турки расстреляют нас перекрестным огнем. Но, раз решаясь на штурм, не пожалейте войска. Шорах вы не возьмете и с 15-ю батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах».

Муравьев медленно приподнялся с места.

— Генерал,— сказал он резко, делая ударение на каждом слове,— в ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: «яйца курицу не учат, а слушают». Вы слишком опрометчиво ручаетесь своею головою; потому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности.

С тяжелым предчувствием выехал я из главной квартиры, дав себе слово более ни во что не вмешиваться и исполнять только то, что будет приказано. Случай заставил меня, однако же, скоро отказаться от своего намерения.

Раз, перед вечером, я лежал в своей палатке и, по обыкновению, смотрел в подзорную трубу на то, что делается в Карсе. Вдруг мне показалось, что на Чахмахе происходит какое-то необыкновенное движение. Я начал вглядываться и скоро убедился, что турки производили ученье: войска их по барабанному бою входили в редуты и стройно, без суматохи, становились на валах укрепления. Как молния мелькнула в голове моей мысль, что турки знают о предстоящем штурме и я, под этим впечатлением, [145] схватив перо, тотчас написал записку главнокомандующему. Муравьев оставил ее без ответа.»

15-го сентября главнокомандующий собрал у себя для совещания некоторых лиц, пользовавшихся его особенною доверенностью; но в строгом смысле это не был военный совет, потому что вопрос о том: быть или не быть штурму не был передаваем на общее обсуждение. Генерал-адъютант Муравьев просто изложил причины, заставившие его решиться на приступ и затем приказал прочитать диспозицию....

Бакланов в этом военном совете не участвовал. Он оставался в Мелик-кее и только на следующий день с удивлением узнал из полученных бумаг, что штурм Чахмахских высот поручен был не ему, а генералу Базину, который с четырьмя батальонами должен был прибыть из-под Ардагана.

Базин действительно прибыл с четырьмя батальонами 16-го числа в лагерь Бакланова и как старший в чине принял начальство над отрядом. До сих пор, однако, он не имел еще случая принимать участия в военных действиях, а потому, передвинутый к Карсу только за несколько часов до приступа, по необходимости вынужден был ограничиться самым поверхностным знакомством с турецкими укреплениями, насколько можно было видеть их с передовых высот. Само собою разумеется, что подобного знакомства было бы весьма недостаточно, если бы Бакланов не принял на себя обязанность лично сопровождать повсюду генерала Базина и дополнять своими рассказами то, чего нельзя было видеть ни в какие зрительные трубы. Занимая эти места с самого начала блокады, Бакланов знал Чахмахские высоты как свои собственные владения, и указания его бесспорно имели для Базина неоцененную важность.

Между тем перед самым вечером в отряд приехал [146] из Ардагана один офицер, который передал за верное, что ардаганским жителям известно о наших приготовлениях к штурму, и что они называли даже день и час, когда он начнется. Пораженный этим известием, Яков Петрович немедленно сообщил о том главнокомандующему, прибавив: «Теперь более чем когда-нибудь не нахожу нужным брать назад мое слово о ручательстве своею головою. Да будет она готова на плаху, если удастся занять на Шорахе хоть угол неприятельского редута».

В заключение Бакланов писал: «диспозиция об общем движении и штурме 17-го сентября получена мною в три часа пополудни. Войска стоят наготове, и если к вечеру не получу ваших приказаний об отмене, то в назначенный час двинусь вместе с Базиным по направлению к Чахмаху». Ответа не было.

В самую полночь четыре батальона, прибывшие с Базиным, выступили из лагеря. Особым эшелоном двигалась за ними кавалерия с донскою казачьею батареею. Сам Бакланов с своими пластунами уехал вперед, показывая дорогу пехоте, и действительно сумел незаметно подвести ее к самому подножию Чахмаха. Здесь приказано было остановиться и отдохнуть, так как колонна Базина должна была начать атаку несколько позже других, направленных со стороны Шораха. Пользуясь временем, Бакланов вызвал охотников и поручил начальство над ними адъютанту главнокомандующего Клавдию Алексеевичу Ермолову 22.

«Ты — говорил он,— направляйся с своими охотниками прямо на крайнюю батарею... Недалеко отсюда будет небольшой пригорок, через который старайся перебежать как можно скорее, потому что турки хватят тебя картечью разом из трех редутов; потеря будет большая, но если [147] ты перебежишь бугор — батареи будут взяты. Бруствер там невысокий; подсаживайте один другого; в случае пошатнутся охотники — держись, я буду близко и в ту же минуту прискачу с казаками»...

Прошло еще с полчаса. Вдруг на Шорахе грянул пушечный выстрел, и началась страшная канонада. Не теряя времени, Ермолов бросился вперед со своими охотниками и быстро стал подниматься на крутую Чахмахскую гору; пехота от него не отставала. Ночь еще не развиднелась, а потому явилась необходимость узнать, в каком расстоянии находимся мы от неприятельских укреплений. Базин предложил вопрос Бакланову.

— Они отвечал Яков Петрович,— подпустят нас близко и не будут стрелять до тех пор, пока охотники не появятся вон на том бугорочке. Теперь же мы находимся от батарей на пушечный выстрел.

Действительно, как только охотники взбежали на бугор — со всех чахмахских батарей грянул убийственный залп, и неприятельские снаряды с воем и визгом полетели над нашими колоннами. Яков Петрович получил тяжелую контузию ядром в голову, но не оставил фронта. Между тем фланговый редут был взят стремительным натиском нашей пехоты; турки успели перебежать в соседние укрепления, но Бакланов, зорко следивший за ними, в карьер привел донскую батарею и начал осыпать их картечью; к нему присоединилась пешая артиллерия. Тогда, покинув и эти редуты, турки искали спасения уже в Вели-табии.

Таким образом, в исходе пятого часа утра, вся линия Чахмахских укреплений находилась в наших руках со всею своею артиллериею. Будь в это время под рукою три-четыре свежие батальона, можно было бы сделать попытку против самой Вели-табии. Ермолов с горстью охотников [148] бросился было к ее укреплениям, но, встреченный картечью из тридцати орудий, вынужден был поспешно укрыться за траверзами. Надо было ждать подкрепления. Базин послал за ними Ермолова.

— Что вы там сделали? — спросил его Муравьев.

— Взяли все, что было назначено по диспозиции,— отвечал Ермолов,— теперь дело остановилось, потому что мало войск, и мы не можем взять Вели-табии. Но если вам угодно будет прислать четыре батальона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся с вами на Шорахе.

— Подожди,— сказал главнокомандующий. Он ожидал известий с Шораха, но известия были самого тревожного свойства. Последние резервы или введены были в дело, или двигались туда, чтобы поддержать колонну Майделя, которая гибла в бесполезных усилиях овладеть Тохмас-табией. Главнокомандующий казался чрезвычайно озабоченным.

— Скачи назад — сказал он, наконец, Ермолову: — и скажи, чтобы отступали; у меня огромная потеря.

Почти в то же самое время Бакланов, далеко проехавший вперед, прислал сказать Базину, что дела на Шорахе идут плохо, и что нашей пехоте надо или укрепиться в занятых редутах, или отступить, потому что турки, управившись с колонною Майделя, тотчас пойдут на выручку английской линии.

Это предсказание не замедлило исполниться. В исходе 11-го часа утра, головы турецких батальонов, стали спускаться с Шораха к чахмахской лощине, и скоро крайний, ближайший к Вели-табии, редут был сильно атакован неприятелем. Три нападения были отбиты, но держаться долее было бесполезно. Приехал Ермолов и передал приказание отступать: «Шорах уже нами покинут — сказал он Базину,— потеря громадная; Шорахскую гору не видать за нашими ранеными и убитыми». [149]

Бакланов вышел из редутов последним. По его приказанию, казаки подняли на лошадей три неприятельские орудия, а остальные, под его наблюдением, были заклепаны и сброшены с лафетов.

Вся наша кавалерия, стоявшая за скатом горы, теперь выдвинулась вперед и, пропустив за себя пехоту, также начала отходить эшелонами. Турки, высыпавшие из своих укреплений, стали на нее наседать. В одну минуту сборный линейный казачий полк князя Витгенштейна повернул назад и гикнул в шашки. Линейцы врубились в пехоту и буквально втоптали се в самый редут. Пользуясь этою атакою, кавалерия успела поднять наших убитых и раненых.

Войска продолжали отступать, как вдруг позади нас, где-то в стороне, опять загорелась страшная канонада. Яков Петрович поднялся на пригорок и с удивлением заметил какую-то часть, пробиравшуюся с Шораха в нашу сторону. Это был Кауфман с рязанским батальоном. Видя, что ему придется идти под сильным огнем с Вели-табии и потом пробиваться еще сквозь штуцерную цепь, Бакланов быстро спешил два дивизиона тверцов, чтобы удержать турецких стрелков, а между тем четыре орудия донской батареи открыли огонь по форту, стараясь привлечь на себя его артиллерию. После нескольких выстрелов с нашей стороны, у турок взорвался пороховой погреб и огонь ослабел. Тогда полковник Кауфман двинулся вперед и благополучно соединился с Баклановым, вынеся с собою до ста пятидесяти раненых.

Этим эпизодом заключился штурм передовых карсских укреплений.


Комментарии

20. Нижегородский драгунский и линейный казачий Петрова полки.

21. Грузинская дворянская дружина, сотня донцов и две сотни линейцев.

22. Старший сын Алексия Петровича Ермолова.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906

© текст - Потто А. В. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2010
©
OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1906