-

ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

III.

Кавалерийский отряд графа Нирода стоял у подножия Каныкейской возвышенности, замыкающей с южной стороны карсскую равнину. Бедная, полуразвалившаяся деревушка, со смешанным армяно-турецким населением, лепилась кое-как к горам и неприветливо глядела на нас своими черными саклями, как будто обожженными пожаром. Узкое ущелье прорезывает с юга на север эти каменистые горы и служит сообщением карсской равнины с равниною по ту сторону возвышенности. Берега ущелья круты, обрывисты и усеяны огромными камнями, которыми так богаты здешние окрестности.

Новороссийский драгунский полк, за исключением второго дивизиона, отправленного временно в отряд генерала Бакланова, расположился в ущелье возле чистой, но неглубокой речки, образовавшейся из слияния горных ключей; впереди нас — биваки линейного казачьего полка с его конною батареею; на правой возвышенности — штаб гр. Нирода, на левой — вагенбург, под командою генерал-майора Шонерта.

Первые дни в Каны-кее прошли спокойно. Турки, озадаченные нашими движениями, как будто давали нам время устраиваться на новых позициях. Только 5-го августа произошла неожиданная тревога. В полдень прискакал с аванпостов казак. «Что такое?» — «Башибузуки!» Пока драгуны седлали, линейцы понеслись уже к своим аванпостам и увидели густую толпу всадников, которые с ружейною пальбою неслись вперед и были не далее версты от нашего лагеря. Поднялась суматоха: пока отряд выстраивался, башибузуки были уже в лагере, и дело объяснилось: это был Лорис-Меликов, возвращавшийся с милицией из своих поисков вокруг Карса. Он ночевал в Мелик-кее и теперь следовал к Чавтли-чаю, мимо каны-кейского лагеря. [87]

На другой день, 6-го августа, новороссийцы спокойно отпраздновали свой полковой праздник. В Турции, как и на родине, дело началось молитвою; но помолились мы на этот раз не в храме Божием, а под открытым небом, ярко озаренным лучами знойного восточного солнца. После церковного парада отправились все к полковому командиру на закуску: закусывали по походному, чем Бог послал; не было уже той роскоши, как в минувшем году, когда этот день праздновался под свежими впечатлениями кюрюк-даринской победы. Однакож, явилось шампанское: мы выпили за полк и пожелали ему, как водится, много-много дел с неприятелем, разумеется удачных; выпили потом за здоровье нашего любимого графа Нирода, пили за здоровье старика Танутрова, нашего полкового командира, пили за всех вместе и за каждого порознь. Было весело, как только может быть весело в тесном полковом кружке, соединенном крепкими узами дружбы и товарищества.

Но в военное время пировать долго нельзя: после обеда явилась на сцену служба, и из нашего отряда отправилась небольшая команда на фуражировку, с приказанием разыскать в окрестных аулах накошенное сено ¹⁸.

7-го числа лагерь наш посетил корпусный командир. Он делал смотр линейному полку, который выступал в отряд генерала Бакланова, а взамен его идет к нам из главного лагеря полк Камкова, за болезнью которого командует им теперь подполковник Петров ¹⁹.

Это было утром, а после обеда вдруг поднялась тревога: четыре эскадрона новороссийцев, с четырьмя орудиями, на рысях двинулись верст за восемь от своего лагеря. [88] Говорили, что мы идем для прикрытия линейцев, которых будто бы турки хотят отрезать. Дело в том, что турецкая кавалерия, выдвинувшись из нижнего лагеря на меликкейскую дорогу, показалась на фланге у линейцев. Князь Витгенштейн, послав к нам просить подкрепления, сам начал поддаваться с полком вправо к стороне Александрополя и потянул за собою туда турецкую конницу.

В Каны-кее в это время стояли только два дивизиона драгун с конною батареею; все остальное было занято очередною службою на аванпостах, в разъездах и в прикрытии фуражиров. Казачий полк Петрова еще не приходил из Чавтли-чая; поэтому граф Нирод, выступая на тревогу, уведомил корпусного командира запискою, что Каны-Кей остается без всякого прикрытия.

С приближением наших дивизионов, турки, опасавшиеся быть отрезанными от Карса, отодвинулись назад. Мы выстроились противу них, и граф, приказав казакам идти вперед, предупредил их, что останется наблюдать за турецкой кавалерией до тех пор, пока полк не скроется из виду. Но еще казаки виднелись на горизонте, как позади нас раздалась ружейная перестрелка. Первое, что бросилось в голову, это возможность нападения башибузуков на наш беззащитный лагерь. Озадаченные, встревоженные, мы бросились назад и на полных рысях понеслись к Каны-кею. Подходя к нему, увидели небольшие кучки башибузуков, скакавших по разным направлениям. Приказано было торопиться. Прошли еще с версту и наткнулись на батальон пехоты, прибывший сюда из бриммеровского отряда. Этот батальон поспел вовремя, потому что турки, кинувшиеся было к нашим палаткам, заметив его, повернули назад.

Тревога кончилась пустяками; однако, она показала нам не только опасность каны-кейской позиции, но и слабость отряда, поставленного защищать ее. [89]

На другой день получено известие, что линейцы прибыли благополучно в отряд Бакланова, а вместо их выступил к полку находившийся там 2-й дивизион, только что возвратившийся тогда из летучки, где он имел случай заслужить особую благодарность генерала Бакланова. К сожалению, мне неизвестны подробности этого замечательного движения, и я ограничиваюсь повторением того, что удержалось в моей памяти из рассказов товарищей.

Вся цель заключалась в том, чтобы выманить хотя часть гарнизона из крепости и разбить его в поле. Для этого Бакланов, выступив на ардаганскую дорогу, несколько дней ходил по горам, выбирая для ночлегов самые неудобные позиции. Турки, однако, махнули рукой на свои сообщение и не шли из крепости. Бакланов подвинулся еще ближе к Карсу и остановился ночевать в котловине, окруженной с трех сторон горами, неприступными с стороны нашего фронта и удобовосходимыми со стороны неприятеля. Позади отряда лежали глубокие овраги, через которые отступать с артиллерией было бы невозможно. Напрасно частные начальники представляли все неудобства выбранной позиции.

— Турки следят за нами, ваше превосходительство, говорили они: — и, узнав что мы стоим в ложбине, откуда нельзя ни напасть на неприятеля, ни отступить от него, непременно сами нападут на нас!

— Мне только этого и нужно, отвечал генерал: — и вот мои наставления: днем аванпосты успеют дать знать заблаговременно о приближении неприятеля, значит напрасно тревожить отряд нечего: пусть люди высыпаются. Я требую строгого исполнения моих приказаний, а не мелочных формальностей. Приходите ко мне днем запросто, приходите так, как застаете меня (генерал в это время стоял в широких казачьих шароварах, заложив руки в карманы, в [90] одной рубашке, без сюртука). Теперь дни жаркие, а так и легче и удобнее... Но помните, что ночью неприятель может внезапно напасть на нас, и нам придется час, другой выдерживать напор его, пока другие отряды не успеют отрезать отступления. После вечернего водопоя лошади должны быть оседланы, мундштуки надеты; люди спят в амуниции; но в каждом взводе ходят дневальный и дежурный. В драгунских эскадронах ружья, составлены в козлы; по сигналу тревога, драгуны разбирают их и строятся пешком. Здесь, на пересеченной местности, они должны мне заменить пехоту. Пикинерный дивизион тверцов, казаки и милиция садятся на коней и ожидают моих приказаний. Одна часть встречает неприятеля, другая прикрывает коноводов.

Подобными распоряжениями руководились и прежние летучие отряды, ходившие под командою этого неутомимого генерала. Бывало, несколько раз в ночь он сам слетает на аванпосты, сам обойдет весь лагерь, правда, не надевая формы, а попросту в одной рубашке, часто босиком, но за то ничего не проглядит его орлиный взгляд, все заметит, все выследит, и добрый гений его бодрствует нередко один над спящим отрядом.

Проходив несколько дней и все-таки не выманив турок из крепости, смекнувших, чем пахнет подобное дело, Бакланов вернулся в Мелик-кей и вступил в блокадную линию. Подполковнику Пуцциле со 2-м дивизионом новороссийцев велено присоединиться к своему полку. Но как турки в последнее время стали выходить на равнину в довольно значительных силах и накануне еще пытались отрезать линейцев, следовавших по этой дороге, то из нашего лагеря выслан был на встречу к нему 4-й дивизион драгун. Селение Мешко назначено пунктом их соединения. [91]

Не знаю почему, но, придя в Мешко, дивизионер выслал только разъезды, и когда убедился, что неприятель стоит в своих укреплениях, возвратился в лагерь. Говорят, будто слово Мешко было принято им за слово не мешкать, т. е., сделав поиск, немедленно возвратиться. Правда ли это, не ручаюсь. Чтобы поправить ошибку, выслали по тому же направлению 2-й дивизион подполковника Яковлева, который, двинувшись на рысях, прибыл как раз в то время, когда со стороны Мелик-кея подходил 2-й дивизион. Турки действительно не вышли из крепости, и наши эскадроны благополучно возвратились на каны-кейскую позицию.

Новостей в отряде довольно. Вот что случилось в Хопанлах, где стоят Нижегородские драгуны. Оттуда каждую ночь выходил эскадрон в разъезд для обеспечение лагеря от ночного нападения. Несколько дней тому назад, 7-го августа, один из таких эскадронов, под командою капитана Поздняка, зашел так далеко, что очутился под самыми стенами крепости. Слыша оклик турецких часовых и боясь привлечь их внимание, он решился провести ночь в соседстве с неприятелем. Выбрав ложбину, люди спешились и прилегли на земле с поводом в руке. На рассвете из Карса выехала партия башибузуков. Поздняк приказал эскадрону идти назад, а сам поднялся на пригорок, желая поближе рассмотреть неприятеля; но в то же самое время с противоположной стороны холма поднялись два башибузука, и противники столкнулись так неожиданно, что Поздняк не успел схватиться за шашку, как турок выстрелил из пистолета и положил его на месте. Все дело произошло в глазах эскадрона, который бросился на помощь к своему командиру, но поднял его уже мертвым. Поздняк был поляк; его родной брат находился в Карсе в числе эмигрантов, служивших в турецкой кавалерии, и досужая молва сложила из этого целые легенды. Тело [92] Поздняка привезено было в лагерь и похоронено в Хопанлах. Там и доселе можно видеть скалу, нависшую над быстрою речкой и, присмотревшись, заметить в ней высеченный и заделанный на глухо грот. В этом гроте и похоронен Поздняк.

В тот же день мы узнали, что через Тифлис проехал чрезвычайный посол персидского шаха. Он отправился в Петербург, как говорят, с изъявлением дружеских чувств своего двора к нашему. Не для разъяснение ли каких-нибудь недоразумений составилась эта поездка?

У нас давно носятся слухи, что Персия намерена выставить свой корпус, чтобы заставить нас снять блокаду Карса, подобно тому, как австрийцы, выставив свою армию, заставили снять осаду Силистрии. На возвратном пути из Петербурга, Кассим-хан намерен посетить наш лагерь. Но найдет ли он его под Карсом? Здесь все уверены, что крепость не продержится долго.

Сегодня, 9-го августа, вернулись оттуда наши лазутчики, и все говорят одно и то же: в гарнизоне появилась холера. У турок теперь пост рамазан, и пост в тесном смысле слова, потому что с открытием блокады подвоз съестных припасов совершенно прекратился; провиант приходит к окончанию. Хлеб начинают уже отбирать у жителей силою.

Однако, вместе с этим получено известие, что гарнизон намерен отпраздновать праздник курбан-байрам каким-нибудь блистательным делом, и что турки 12-го числа решились сделать сильную вылазку на одну какую-нибудь часть блокадной линии. В отрядах велено соблюдать осторожность, особенно на рассвете, и с этого же дня, по пробитии вечерней зори, часом ранее обыкновенного, в кавалерии седлались лошади на всю ночь. [93]

В тот же день, 10-го августа, граф Нирод, с двумя дивизионами драгун, сотней казаков и двумя орудиями, выступил на александропольскую дорогу. Он прошел за Магараджик на встречу значительному транспорту, подходившему к нам из Александрополя. Турки хорошо видели движение обозов, но не смели выйти, удерживаемые нашей кавалерией, стоявшей у Визик-кева в боевом порядке. С транспортом прибыли два осадные орудия, из которых одна мортира, громаднейшего размера. Для какой надобности привезли их, когда осадных работ не предполагается! Этого признаться, мы не понимали, и только с удивлением смотрели на неимоверные труды людей, тащивших орудия на каменистую гору к вагенбургу. Там приставили к ним часового, и все место получило название осадного парка действующего корпуса. Так простояли орудия до вожделенного дня падения Карса. Говорят, будто бы из них стреляли во время штурма; но если это и правда, то турки, конечно, ничем не поплатились. Надо предполагать, что орудия исключительно предназначались для усиления обороны Каны-кея, если бы при натиске на наш отряд турки покусились овладеть вагенбургом. Но для этого, кажется, было бы достаточно и полевых орудий. Впрочем, все это догадки. От вагенбурга к главному отряду начинают прокладывать широкую дорогу, что-то в роде русского шоссе. Это все труды генерал-майора Шонерта. Главнокомандующий, на днях, сам посетил вагенбург и был удивлен чистотою, опрятностью и порядком, с каким расставлены несколько тысяч арб и буйволов, выровненных чисто по-военному.

В последнее время подобные транспорты стали подходить довольно часто, и к нашей повседневной службе прибавились новые хлопоты: постоянное конвоирование их. Действительно, дорога на всем протяжении от Каны-кея до Александрополя пролегает по открытой равнине, [94] наблюдаемой только слабыми разъездами нашего отряда, и представляет местность в высшей степени удобную для летучего нападения неприятельской конницы на обозы, двигавшиеся иногда в числе нескольких тысяч арб и повозок. Поэтому транспорты ходят с большими прикрытиями, которые получили здесь кавказское название «оказии».

Впереди — батальон пехоты с двумя орудиями; за ним громадный табор разнокалиберных повозок, телег и все это мешается с диким ревом верблюдов, с невыносимо неприятным скрипом несмазанного колеса грузинской арбы. Хаос звуков слышится еще издали при приближении каравана, напоминающего переселение какого-нибудь кочующего народа; в арьергарде опять батальон пехоты и опять две пушки с дымящимися фитилями. Дивизион драгун, накануне приходивший из Каны-кея в Хаджи-Вали, прикрывает всю «оказию» со стороны Карса.

Для усиления каны-кейского отряда, занятого конвоированием, прибыл из отряда Бакланова пикинерный дивизион Тверского Его Высочества Николая Николаевича полка, для очередной службы с нашими эскадронами; для облегчения же линейцев прикомандированы к ним две сотни донцов.

В ночь на 11-ое августа, граф Нирод выслал линейских казаков с целью потревожить неприятеля в самой крепости. Линейцы с охотою взялись за исполнение дела, хорошо знакомого им по терской и кубанской службе. Подполковник Петров, с двумя сотнями и ракетною командою, пробрался к нижнему лагерю и, увидев турецкую цепь, расставленную по валу, пустил ракеты, которые с шумом опрокинули несколько палаток пехоты. Тогда две сотни, кинувшись вперед с гиком, дали залп из винтовок и, не дожидаясь развязки этого трагикомического акта, унеслись назад. Убили ли они кого, неизвестно; но тревога закипела по укреплениям, барабаны гремели сбор, войска [95] бежали в ружье и поспешно занимали передовые валы. Вскоре из нижнего лагеря, одно за другим, грянуло несколько орудий; но гром выстрелов замер безответно на равнине, посреди могильной тишины. Турки всю ночь простояли в ружье, ожидая нападения. Если они пугают нас своими вылазками и заставляют держать коней под седлами, то почему же и нам не заставлять их время от времени проводить ночи на передовых батареях в боевой амуниции и с ружьем у ноги? При истощении съестных припасов, войска будут утомляться и приходить в расстройство.

Утром 11-го числа проезжал через наш лагерь курьер с депешами к главнокомандующему из Крыма. Слух об этом мгновенно облетел все отряды: заговорили, что французы делали второй приступ к Севастополю, отбиты и потеряли 16,000 человек. Можно себе представить всеобщий восторг наш! Только и речей было тогда, что о Крыме и о крымской армии. Мы думали, что судьба кампании кончена и мировой вопрос разрешился под стенами Севастополя с новою честью, с новою славою для русского оружия.

Те, кто держал сторону за Севастополь, гордо подняли головы; те, которые доказывали невозможность сопротивления крепости против правильного хода осады, недоумевали.

Но к вечеру обе партии были поражены еще более, узнав настоящий смысл полученной депеши: штурма не было; наша армия сама атаковала французскую на позиции за рекою Черной и понесла большую неудачу! Называют целые дивизии, из которых вернулись одни обломки. Убит и наш кавказский генерал Реад, командовавший войсками в этом несчастном деле; за год он приветствовал нас здесь с кюрюк-даринскою победою. Реад умел заслужить на Кавказе общую любовь, и больно было слышать, что по [96] каким-то недоразумениям его считают главным виновником проигранного сражения. Но действительно ли виноват был Реад?

Значит, нет больше надежды на спасение Севастополя, и, как всегда бывает в подобных случаях, стали искать причин не в войске, а вне его. Еще суровее поглядывали мы на твердыни Карса, рвались поскорее взять их, овладеть Эрзерумом, «обширным караван-сараем английской торговли», и хотя этим подать руку помощи нашим далеким собратьям. Много тогда говорили у нас, многих винили; беспристрастный суд истории должен показать, до какой степени справедлив был суд современников.

Наши летучие отряды перехватили новую почту и каких-то гонцов, пробиравшихся в Карс. Из эрзерумских депеш получены достоверные сведения о приготовлениях, делаемых турками к вылазке. Они решаются, ударив на один из наших блокадных отрядов, прорваться к Эрзеруму, оставив крепость со всем вооружением в наших руках. Меры предосторожности везде усилены; людям по ночам велено спать одевшись. Удивительно еще, как здоровье людей находится в таком удовлетворительном состоянии; нет даже слухов о болезнях, обыкновенно сопровождавших наши войны в Азии.

12-го числа, несмотря на всеобщее ожидание тревоги, из нашего вагенбурга отправился большой транспорт с провиантом и 240 черводарских лошадей в отряд генерала Бакланова, где оказался в нем крайний недостаток. Транспорт пошел кружною дорогою через Магараджик и Визинк-кев к горе Малые Ягны, где дожидался его другой отряд, высланный из Мелик-кея.

Но 12-е число прошло спокойно, и только на другой день, часов в у утра, с аванпостов дали знать, что турки идут. Ударили тревогу. Подполковник Петров, с [97] двумя сотнями линейцев, вихрем помчавшийся на разведки, налетел на башибузукскую конницу, спокойно расположившуюся фуражировать в виду укреплений, и в одну минуту двадцать изрубленных неприятельских тел лежали на месте, а казаки, забрав оружие с убитых, возвратились в лагерь ранее, чем драгунский полк успел выступить из Каны-кея.

После такого урока, мы думали, что турки угомонятся; вышло противное. Не удалось на южной стороне, давай выйдем на северную и на следующий день вышли. Летучие отряды с той стороны засуетились, дали знать, что турки оставляют крепость и из северных ворот выходят в поле. Из главного штаба прискакал кто-то,— требуют два дивизиона драгун к отряду Ковалевского. Тверские пикинеры и 3-й дивизион нашего полка пошли на рысях. Они присоединились к колонне, выступившей на ардаганскую дорогу, откуда, как оказалось, турки ожидали большой транспорт. Вместе с этим генерал Бакланов двинулся из Мелик-кея наперерез их отступлению; но турки, заметив расставляемую им сеть, успели вовремя отодвинуться назад.

Мы полагали, что все кончилось, как вдруг загремела крепостная артиллерия. Каны-кейский отряд живо оседлал коней, но с аванпостов уведомили, что ничего особенного не происходит. Орудия дали залп по молодцам охотникам из команды Лорис-Меликова, которые, рассчитав, что внимание турок отвлечено в другую сторону, кинулись к нижнему лагерю и под самыми его укреплениями отхватили значительное стадо рогатого скота.

Итак, день прошел в суматохе. Ночью опять тревога. «Вставай! мундштучь!» Мы выскочили из палаток и увидели, что вся южная сторона карсских укреплений горела огнями, ружейная перестрелка была слышна нам довольно явственно. С аванпостов опять дали знать, чтобы драгуны не суетились: это линейные казаки отправились на свои ночные [98] поиски. С ними был подполковник Петров, достойный преемник отважного Камкова. Но не все же у нас удачи да удачи; случился и на турецкой улице праздник. Утром 14-го августа из Хапанлов дали знать, что часть турецкой кавалерии успела-таки ночью прорваться из Карса через Самоватское ущелье. В лагере Дондукова узнали об этом только поутру, когда вернулись разъезды, видевшие по дорогам конские трупы, разбросанные седла и разные вещи. Один из этих разъездов наткнулся, однако, за речкой Бердык-чай на хвост этой партии и, кинувшись в погоню, успел отбить 9 лошадей. Шесть эскадронов Нижегородского полка сделали поиск в Гельский санджак, но узнали только, что прорвавшаяся партия сопровождала курьера, посланного с депешами карсского мушира в Эрзерум. Так как случай этот показал некоторые неудобства в расположении нашей блокадной линии, то Нижегородский полк был подвинут вперед и занял с. Бозгалы, лежавшее только в четырех верстах от передовых шорахских укреплений. Для наблюдения же за Гельским санджаком, был сформирован новый отряд, который под командой Нижегородского полка полковника Шульца расположился за Самоватским ущельем у селения Ах-Ком, близь Айгер-Гельского озера. Цель этого отряда, кроме наблюдение за неприятелем, заключалась еще и в заготовке значительного количества сена для нашего корпуса. Отряд полковника Шульца состоял из батальона Белевского полка, сотни донцов и трех сборных сотен, взятых из конно-мусульманских полков. Сверх того при отряде находилось 80 человек нижегородских драгун, которые, занимаясь сенокошением, в случае нужды могли служить надежным кавалерийским резервом для всего отряда.

Теперь все, что успевало пробираться прежде через блокадную линию, должно попадать в руки этого отряда. [99]

В первую же ночь разъезд милиционеров, отправившийся к Соганлугу, напал на след небольшой конной партии, но еще нехорошо знакомый с местностью, отбил только двух лошадей, из которых одна была оседлана русским казачьим седлом. Говорят, что это та самая лошадь, которая вместе с линейным казаком попалась в руки башибузуков еще на комацурской позиции.

Возвращаясь, Али-Бек, командовавший разъездом, заметил в стороне, в глухом овраге, небольшую отару баранов и захватил ее с собой, но, отойдя несколько верст, был настигнут другою конною партиею, человек в тридцать, которая погналась за ним. Али-Бек открыл перестрелку и успел, как он говорит, отделаться, хотя и принужден был бросить часть своих баранов. По его показанию, при этом убит один башибузук, а под его милиционером тяжело ранена лошадь.

На следующую ночь сотня конно-мусульманского № 3-го полка, возвращавшаяся с разъездов, наткнулась в Самоватском ущелье на пятнадцать человек пеших аджарцев, вышедших из Карса с оружием, которые, засев в каменную пещеру, куда курды обыкновенно загоняют свой скот во время непогоды, держались против них до тех пор, пока не подоспели донцы, прибывшие в конвое отрядного начальника.

В тот же день, 19-го августа, захватили еще четырех человек татар, из числа передавшихся к неприятелю с полковником Омар-Беком. Застигнутые в ущелье, они отказались положить оружие и сами добровольно явились к полковнику Шульцу. Им предложили положить оружие; они долго отказывались.

— Мы бы отдали его тебе, отвечали татары с грустью, но нам жаль нашего оружия.

Им предложили сделать подробную опись ему, с тем, [100] что ежели главнокомандующему угодно будет помиловать их, то оружие возвратится по принадлежности. Тогда татары просили только ходатайства о том, чтобы их не расстреливали .

— Но ежели сардарь, прибавили они гордо, не захочет оказать нам помилование и сошлет в вашу холодную Сибирь, то пускай лучше умрем от пули.

Полковник Шульц отправил их в главный отряд при особом рапорте, где, объясняя их полное раскаяние, просил о помиловании.

— Где Омар-Бек? спросили их в главном штабе.

— Омар-Бек давно ушел из Карса и живет теперь или в Эрзеруме у Вели-паши, или в Пеняках у Али-паши, отвечали бывшие милиционеры.

— А зачем Омар-Бек бежал в Карс?

— Аллах биллир (Бог знает).

— А вы зачем?

— Начальник бежал, и мы с ним! Омар-Бек был большой начальник.

Более татары ничего не знали. Жаль!... Интересно бы узнать настоящую причину измены; но, по словам их, при Омар-Беке никого не осталось из его бывших милиционеров: они рассеялись по Турции; большинство держится, однако, шайки своего земляка Ишим-Оглы. Полковник Шульц вошел в сношение с кочующими курдами на реке Лавурсан-чае и с жителями Гокомской долины, кочующими в горах, за Курою. Все сведения, которые могли быть добыты от них, заключаются в том, что в Эрзеруме свирепствует холера и корпус Вели-паши разбегается, что в Пеняках собирается отряд турецких войск, под начальством старого генерала Али-паши, у которого теперь до 2,500 человек сувари-уланов и полторы тысячи башибузуков, при четырех орудиях. Слышно, что от Али паши [101] ежедневно выезжает разъезд человек в сто, под начальством известного наездника Аслан-Бека, который имеет твердое намерение напасть на самоватский отряд полковника Шульца.

Посланные в ту сторону для разъяснение слухов лазутчики показывают совершенно разноречиво с жителями. По словам их, в Пеняках у Али-паши двенадцать орудий и до десяти тысяч низама (регулярной пехоты) и башибузуков. На руках этого отряда до семи тысяч вьюков с сарачинским пшеном, сухарями и рисом, предназначенных для карсского гарнизона. Другие утверждают, что около Панжрута видели тоже лагерь, более чем в триста палаток, где расположен другой отряд из пехоты и уланов, при шести орудиях. Это может служить лучшим доказательством, как неверны бывают показания жителей и даже лазутчиков. Впоследствии оказалось, что у Али-паши всего находилось 1,200 регулярных всадников и 1,000 человек башибузуков. Панжрутский отряд не превышал 1,000 человек иррегулярного войска.

Пока все это происходило вдали от Карса, турки 17-го августа снова покусились фуражировать на южной стороне крепости, но граф Нирод, выехавший с Новороссийским полком и двумя сотнями линейцев, заставил их прервать ее в самом начале и возвратиться обратно.

На другой день, 18-го числа, опять тревога: опять турки вышли фуражировать, но на этот раз подполковник Петров успел таки догнать хвост башибузукской колонны, и казаки одного башибузука ранили, а другого взяли в плен вместе с лошадью. Едва мы возвратились назад, как услыхали страшную канонаду с карадахских батарей: там Бакланов разгонял другую фуражировку, вышедшую на северную сторону, причем наголову разбил прикрытие, состоявшее из нескольких полков регулярной кавалерии и башибузуков. [102]

Заговорив о Бакланове, нельзя не остановиться на деятельности этого замечательного генерала во время блокады Карса.

Раскинув ставку на высокой скалистой горе, с которой видны были окрестности города, Бакланов сделался скоро грозою турок, не позволяя им выглянуть из своих окопов; ни один табун, выгоняемый на пастьбу, ни одна фуражировка, направлявшаяся из крепости к стороне Мелик-кея, не ускользали из-под его ударов. Сам он не знал в это время покоя: дни проводил он то в поле, гарцуя с казаками, то в палатке, откуда по целым часам, не спуская глаз, следил в подзорную трубу за тем, что делается в Карсе. Это была чудная труба, подаренная Бакланову сыном Ермолова, и которую Алексей Петрович, еще в бытность свою на Кавказе, выписал из Парижа при посредстве графа Михаила Семеновича Воронцова. В эту трубу видно было даже то, что делается в улицах Карса. И Яков Петрович пользовался ею «не без хитринки», как выражался сам. «В нашем деле, говорил он, этим брезгать не следует; это действует на наших казаков, да и на ваших солдатиков».

Так, например, однажды, во время фуражировки Бакланов приказал убрать аванпосты, а когда встревоженная пехота, видя, что казаки съезжают с пикетов, спрашивала: «что такое?» Проезжавший мимо урядник спокойно отвечал: «да вон, Бакланов сам будет караулить вас». И солдаты, до фанатизма верившие в Бакланова, спокойно продолжали косить траву почти под самою крепостью. И это случалось не раз. «Почему им турки не резали голов,— замечает один очевидец,— это остается тайной». Но дело объясняется просто. Бакланов в подзорную трубу хорошо видел все, что делалось в Карсе, и при малейшем намерении турок выйти из крепости, всегда успел бы закрыть фуражиров своими полками, которые держал наготове. [103]

Наступала ночь, и для Якова Петровича вместе с нею наступала деятельность другого рода: как только совершенно стемнеет, он выходил из лагеря один, а не то сам-друг или сам-третей, пробираясь к турецким укреплениям; там он оставался до свету: проверял показания лазутчиков и личные свои наблюдения, сделанные днем, изучал окрестную местность и скоро достиг того, что знал каждый камень и куст по дороге к Карсу. Турки называли его «Батман-Клыч» — богатырь с полупудовым мечем,— и рассказывали чудеса о его сверхъестественной силе.

Неудивительно после того, что набеги Якова Петровича отличались необыкновенным расчетом и смелостью. Однажды, например, заметив стадо, ходившее на пастьбе между двумя укреплениями, он приказал донскому есаулу Наследышеву отогнать его, а сам устроил засаду в овраге при слиянии р. Бердыка с Карс-чаем. Наследышев с 20-ю охотниками среди белого дня сделал быстрый налет в деревню Калаба-Килисса, расположенную в ущелье около самого города и выхватил стадо, не смотря на перекрестный огонь с батарей, мимо которых он должен был скакать с своею добычею. Башибузуки пустились было вдогонку, но заметив две баклановские сотни, скакавшие на них с опущенными пиками,— повернули назад.

В другой раз Бакланов вдруг бросился на Карадахские высоты и из-под самых батарей, открывших по нем огонь, угнал табун и взял 19 пленных.

Тоже самое случилось и 18-го августа. Яков Петрович, по-видимому спокойно лежавший в своей палатке, вдруг крикнул: «Казаки на конь»! — и во весь опор понесся по левому берегу Карс-чая. Почему началась тревога,— казаки узнали только тогда, когда, вскочив на самый Карадаг, увидели внизу большую турецкую фуражировку. Яков Петрович давно уже наглядел ее в свою подзорную трубу, и, [104] выждав время, когда неприятель совершенно уверился в своей безопасности, налетел на него, как снег на голову. Ошеломленные внезапным нападением, турки бросились бежать, разметав по полю собранные вьюки с травою и хлебом. Башибузуки ускакали первыми. В погоне за ними, казаки наткнулись на регулярную конницу, смяли ее и гнали почти до самых ворот укрепления. Одно орудие из батареи Двухженного, заскакав вперед, осыпало бегущих картечью...

Уланы, башибузуки, фуражиры столпились в одну беспорядочную массу и гибли под ударами казачьих шашек и пик. Напрасно, чтобы отогнать казаков, турки начали действовать из орудий большого калибра: ядра летели над головами или поражали своих же, и вся наша потеря состояла из одного раненого офицера, да трех убитых казачьих лошадей.

Все эти фуражировки, предпринимаемые с такою опасностью и с таким упрямством, служат убедительным доказательством, в каком жалком состоянии находятся фуражные запасы в крепости. Очевидно, что положение гарнизона с каждым днем становится все хуже и хуже.

20-го августа у нас в Каны-кее едва-едва не произошло серьезное дело: утром, турецкие колонны стали выходить на плоскость против южных укреплений и, выстроившись в боевой порядок, потянулись к стороне Александрополя. Говорят, они намерены были дать сражение для того только, чтобы во время его фуражиры успели накосить побольше травы и сделать какие-нибудь запасы. Граф Нирод первый заметил с каны-кейских высот это движение неприятеля к, справедливо рассчитывая на помощь соседних отрядов, решился отрезать им отступление. Дело казалось возможным. Три дивизиона новороссийских драгун с сотней линейцев и двумя орудиями, под личною командою графа, выступили из лагеря. Мы прискакали как раз [105] вовремя: но ни один из блокадных отрядов к нам не пришел и турки отодвинулись к Карсу. Вероятность нанести поражение значительному отряду карсского гарнизона не только исчезла, но мы сами очутились перед лицом сильнейшего неприятеля.

Граф Нирод и подполковник Петров, поднявшись на пригорок, который закрывал от неприятеля наши дивизионы, увидели длинную линию турецкой кавалерии и насчитали 28 эскадронов, стоявших в порядке. Положение наше сделалось крайне опасное: мы не могли ни напасть на неприятеля, ни отступить в виду его, тем более что на помощь соседей рассчитывать уже было нечего. К счастью, в это время прискакали сюда из главного штаба грузинская дворянская дружина и охотники Лорис-Меликова. Вместе с нашею линейною сотнею кинулись они на правый фланг неприятельской линии, завязали перестрелку, а мы, воспользовавшись этим временем, на рысях ушли к Каны-кею.

21-е число прошло спокойно, а 22-го, на рассвете, мы были разбужены сильной канонадой, раздававшейся к стороне Мелик-кея. Турки вздумали опять фуражировать на правом берегу Карс-чая и, удалившись на значительное расстояние от крепости, дали возможность Бакланову отрезать себе отступление. Черкесская милиция первая понеслась на тревогу и, перескочив Карс-чай, гикнула в шашки. Башибузуки, превосходные числом, осадили горцев. К счастью, на помощь им подоспели две сотни линейцев, а вслед за ними прискакал сам Бакланов с остальными казаками, орудием и 14-ю ракетными станками.

Как только вся эта масса врезалась в середину турецких фуражиров и ракеты пустили беглый огонь,— все, что могло бежать, кинулось в разные стороны. Большая часть турок была однако же отрезана от Карса и истреблена в быстрой погоне к стороне Александрополя. В эту минуту [106] из крепостных ворот выехал полк турецкой кавалерии и кинулся вслед за казаками. Тогда драгуны, спрятанные Баклановым за Карагадскою высотою, пустились ему на перерез, а батарея Двухженного ударила картечью,— и смешавшиеся уланы, обгоняя друг друга, поскакали обратно. Поражение было полное и решительное.

Но хлопотливый день сменился еще более хлопотливою ночью. Лазутчики и перебежчики говорили одинаково, что сегодня, как только стемнеет, турецкая кавалерия выйдет из Карса, чтобы прорваться сквозь нашу блокадную линию; но куда пойдет она, им было неизвестно. Из Каны-кея велено выслать целый эскадрон в разъезд к Магараджику и Визик-кеву, куда с противоположной стороны доходили сильные разъезды из отряда полковника Едигарова, занимавшего с мусульманами александропольскую дорогу. Генерал Бакланов, спустившись с мелик-кейских высот, приблизился к крепости. Из Нижегородского драгунского полка, по обыкновению, выслан дивизион на заставу к с. Джавры.

Наступила ночь одна из тех ночей, которые так славятся на востоке, когда предмет на расстоянии одного шага исчезает совершенно в густом непроницаемом мраке. В одиннадцать часов из передовых чахмахских укреплений выступила турецкая кавалерия и пошла к Самоватскому ущелью.

Расставленные на всех тропинках заставы и казачьи пикеты скоро заметили движущуюся массу. Ее окликнули; но, не получив ответа, пустили ракеты. Ракеты осветили турок, которые, прорвав слабую цепь, неслись прямо на Джавры. Казаки, карабахцы и целый отряд полковника Унгерна преследовали их по пятам. Нижегородцы едва успели вскочить на коней, как вся эта масса, сделав на скаку ружейный залп, промелькнула справа. В то же самое время гул скачущей по каменьям конницы послышался и слева. Все [107] это произошло так моментально, и все так быстро потонуло в глубоком мраке, что драгуны в первую минуту не знали, куда им кинуться. Наконец ракеты, на мгновенье осветившие местность, указали направление турок, и драгуны быстрым поворотом назад врезались прямо в тыл неприятеля. Началась беспощадная рубка. Трудно нарисовать картину этого побоища, происходившего на полном скаку и в непроницаемой мгле, когда всадники сталкивались и рубились между собою наобум. Один казак сгоряча наскакал на драгунского офицера поручика Тарновского и заметил ошибку только тогда, когда уже ранил его пикой. В другом месте драгуны свалили наземь двух карабахцев, принятых за турок и отняли от них лошадей. Девять человек Нижегородцев в чаду погони рухнули вниз в какой то овраг, но так счастливо, что только две лошади переломали себе ноги. По временам ракеты освещали страшную ночную сцену, и затем глубокий мрак еще сильнее окутывал сражавшихся. Но вот поднялась луна, и при свете ее драгуны увидели новую конницу, скакавшую во все повода со стороны Бозгалов. Это был князь Дондуков с 3-м эскадроном нижегородцев. Пикинеры, скакавшие за ним, сбились с дороги и явились гораздо позднее. Преследование сделалось общим. В каждом овраге слышались крики и выстрелы. Напрасно бегущая конница пыталась занять в этих оврагах две деревушки Сурханли и Аравартан, чтобы задержать преследование. Драгуны быстро спешились и взяли деревни штурмом. Большая часть турок, защищавшаяся в домах, положила оружие. Остальные продолжали уходить по Самоватскому ущелью. Но там, почти на границе Гельского санджака, их встретил полковник Шульц, скакавший на тревогу от Айгер-Гельского озера. Часть турок спешилась и на этот раз, окружив себя трупами убитых лошадей, держалась упорно, не смотря на [108] отчаянную храбрость ахалкалакской сотни 3-го конно-мусульманского полка. Рассказывали, что один из всадников этой сотни, Акоп-Назар-Назаретов, получил две тяжелые раны, но до тех пор оставался в бою, пока третья рана пулею в грудь на вылет не сбросила его с лошади. В это время появилась рота Белевского полка и уже штыками покончила с неприятелем.

Нижегородские эскадроны возвращались домой по дороге, буквально усеянной трупами. Непонятно было, как в темную ночь кавалерия могла пронестись на карьере по таким местам, по которым, возвращаясь при свете дня, должна была спешиваться и проводить лошадей в поводу. Еще непонятнее, как при такой общей свалке потери наши оказались ничтожными и не превышали всего десяти человек; но за то много милиционеров пропало без вести. Сперва полагали, что они захвачены в плен; но потом оказалось, что они просто рыскали по окрестностям, обирая убитых турок. Барон Унгерн-Штернберг после этого дела недосчитывался целой трети своей милиции, которая начала собираться к нему, спустя несколько дней после побоища. Сколько было убито турок об этом нет даже приблизительных сведений, но в наших руках осталось пять знамен, 400 пленных и 800 лошадей. Казакам и милиции досталась богатая добыча, так как многие купцы, предвидя нападение на Карс, отправили с выступившею колонною лучшие свои товары, и в отбитых вьюках находились не только сукна, бархат и шелковые материи, но даже золото и драгоценные камни.

На другой день главнокомандующий сам ездил в Бозгалы благодарить драгун и назвал это дело: «ночным побоищем». Так под этим именем, оно вошло и в официальные донесения.

Теперь у нас только и было разговоров, что об этом ночном сражении. Неудачная попытка прорваться [109] должна была непременно повториться на том или на другом пункте. Отрядам приказано быть в готовности.

23-го августа, в ночной разъезд из Каны-кея назначены: сводный дивизион Новороссийского полка, сотня линейцев, курды и мусульманская милиция с ракетною командою, под начальством Новороссийского полка подполковника Яковлева. Разъезд этот, расположившись в Магараджике, выслал небольшие партии к Визин-кеву. Поздно вечером, раздался отдаленный гул со стороны Карса. Казачий разъезд, ходивший по этому направлению, открыл турецкую кавалерию и, вскочив в Магараджик, крикнул: «турки!» Подполковник Яковлев поспешно собрал к себе все части отряда и приказал пустить ракету.

Выло часов 10 вечера. Лагерь начинал засыпать, и только в некоторых офицерских палатках мерцали еще огоньки. Вдруг взвилась ракета. Граф Нирод был уже на коне и в казачьем лагере. Он громко крикнул: «казаки, на конь!» и сам повел их марш-маршем, приказав Новороссийскому полку выступать за ним как можно поспешнее. Поднялась тревога.

— Что такое? спрашивали офицеры.

— Ракету видать, ваше благородие, — отзывались солдаты, — должно с Магараджика пущают.

— Вон она, вон она! закричало вдруг несколько голосов вместе, и руки потянулись по направлению к Магараджику.

На темном небе яркою звездочкою вспыхнула зловещая ракета и рассыпалась разноцветными огнями. В это время нам послышался гул, весьма похожий на отдаленный шум горной речки. Ясно, что шла кавалерия, и шла на больших рысях значительною массою. Полк поскакал с четырьмя орудиями линейной батареи. Пикинерный дивизион, обогнав нас, пронесся к Магараджику вслед за казаками Петрова.

На дороге мы встретили начальника отряда, графа Нирода, и слышали, как он сказал: «турецкая кавалерия хочет прорваться через Магараджик; его надо занять ранее, нежели турки успеют вскочить в него». [110]

Ночь была темная. Мы скакали без дороги, полем, покрытым на всем протяжении огромными камнями и обломками скал. Объезжать их было некогда, да и бесполезно; скакали напрямик. Но вот и Магараджик. Мы въехали первые и скоро увидели отряд подполковника Яковлева, стоявший за деревней, в готовности принять на себя первый натиск турок. Казаки Петрова пошли вперед и дали знать, что неприятель отступил.

В лагере мы застали тоже всех на ногах. Оставшиеся четыре орудия были запряжены, возле них стояли 8-й эскадрон нашего полка, сотня линейцев и батальон кавказских гренадеров, прибежавший сюда из главного штаба. Но тревога кончилась, и гренадеры с песнями проворно зашагали в свой лагерь.

После неудачной попытки, турки по-видимому отказались от своего намерения и обрекли оставшуюся кавалерию голодной смерти. Каны-кейскому отряду, однако, велено было стоять настороже.

Расход эскадронов на службу был большой: кроме аванпостов, беспрерывного конвоирование транспортов от Каны-кея до Хаджи-Вали и от Хаджи-Вали до Каны-кея, кроме эскадрона, наряжаемого дежурным, и другого,— в ночной разъезд, приказано высылать еще целый эскадрон и в дневные разъезды. Так, сотня линейцев, в полдень, выходила к Визин-кеву и стояла там до позднего вечера.

Число перебежчиков увеличилось до крайности; но как этим самым гарнизон получал возможность держаться долее, то главнокомандующий отдал приказание, чтобы всех людей, являющихся из Карса, задерживать на аванпостах: [111] христиан отправлять в главную квартиру, а мусульман, по снятии с них допроса, обратно в крепость, и несчастных, не взирая на мольбы женщин, на слезы детей, отсылали назад. Блокада всем надоела, и этим средством думали принудить гарнизон к скорейшей сдаче. По слухам, провианта в Карсе оставалось на один месяц.

Через день разнесся слух, что приехал турецкий парламентер и долго разговаривал наедине с нашим главнокомандующим. Цель его внезапного посещения оставалась тайною; говорили только, что мушир анатолийской армии, Васив-паша, присылал предложение пропустить войска из Карса в Эрзерум, с оружием и полевою артиллериею, а самую крепость с ее вооружением сдать русским. Главнокомандующий предложил с своей стороны безусловную сдачу.

Целая неделя прошла спокойно. Тревог не было; но за то наступили неожиданные морозы. Ночь на 28-е августа была особенно холодная; северный ветер выл с ужасною силою, и утром, проснувшись, мы увидели каны-кейские высоты, покрытые первым снегом; окрестные горы тоже белели. Однако, часов в девять утра, солнце обогрело землю: снег стаял, но весь лагерь щеголял в теплых сюртуках и полушубках. Солдаты кутались, как могли в свои поношенные шинели. Лошади дрогли, потому что попоны пришли в совершенную негодность; на многих лошадях их не было и вовсе. Драгуны давно уже седлали голыми ленчиками или закрывали чем Бог послал.

Часов в 10 утра прискакал драгун с известием, что турки хотят отрезать наши аванпосты. Два дивизиона с четырьмя конными орудиями на рысях двинулись к Магараджику; но, отойдя верст шесть, получили успокоительное известие, что турки отступают. Оказалось, что они выходили только на фуражировку; но башибузуки слишком [112] близко подскакали к нашей цепи, от которой отделял их только один скалистый овраг.

В лагере ожидало нас новое приказание: вечером выступить в главный отряд и расположиться в нижнем лагере. В полдень прибыл пикинерный эскадрон Тверского полка, прикомандированный опять к каны-кейскому отряду.

В самую полночь, Новороссийский полк с конною батареею выступил по чавтличайской дороге. В потемках мы перетянулись вброд через Карс-чай и остановились на левом берегу его. Лагерь уже был разбит. Шумел осенний дождик; ветер жалобно разносил свои стоны по широкому полю; но крепок и спокоен был сон походного человека!..

Утром мы ознакомились с новою местностью: тыл нашего лагеря примыкает как раз к Карс-чаю, неподалеку от деревянного моста, по которому производится сообщение обоих отрядов; перед нами обширная равнина и видны развалины селения Тамра; влево белеется пехотный лагерь Ковалевского; впереди — твердыни Карса. Противоположный берег значительно возвышается над окрестностью и представляет обширную площадку, на которой раскинут отряд генерала Бриммера и помещается главный штаб. Нам даже видна ставка главнокомандующего, весь день окруженная ординарцами и конвойной казачьей командой, а за ставкою ярко горит крест на зеленой палатке, заменяющей военным людям храм Божий.

Дорога в верхний лагерь поднимается прямо от моста, мимо ставки главнокомандующего и идет по довольно извилистому и узкому пути, проложенному по крутой возвышенности правого берега.

Тут только мы узнали, что в прошлую ночь генерал Ковалевский, присоединив к себе из Бозгалов три дивизиона нижегородцев и дивизион линейного казачьего полка, [113] выступил за Соганлуг, оставив на месте все тяжести и лагерь. Значит, сведения, доставленные из отряда полковника Шульца о сборе турецких войск в Пеняках, Ольте и Панжруте, оказываются справедливыми; но вот еще слухи: говорят, что Омер-паша, этот генералиссимус всех сил Оттоманской империи, высадился уже в Мингрелию и пойдет на Тифлис. В Мингрелии у нас войск мало, а вторжение в Грузию повлечет неминуемое прекращение блокады и отступление наше в пределы империи. Слухи об Омер-паше носятся давно; но им как-то не хочется верить. Подождем возвращение отряда из-за Соганлуга, и тогда, вероятно, объяснится многое.

За отсутствием генерала Ковалевского, граф Нирод назначен командовать войсками в нижнем лагере.

В Каны-кее остался начальником подполковник Петров; у него теперь всего две сотни своего полка, 2-й эскадрон новороссийцев и пикинерный эскадрон тверцов.

В Бозгалах, под командою полковника Рудановского, стоит всего дивизион нижегородских драгун с четырьмя орудиями, сотня милиции и две сотни донцов.

Вследствие этого полковнику Шульцу приказано подвинуться ближе к Бозгалам и, спустившись с высот, стать между Самоватом и аулом Сархунли. Погода все время стоит ясная. В воздухе заметно потеплело; однако, ночи холодные, и потому делают распоряжение послать в Александрополь за полушубками.

30-го августа, в день тезоименитства Государя Императора, было торжественное молебствие и церковный парад от всех войск, входивших в состав главного чавтли-чайского отряда. Главнокомандующий, окруженный своим штабом, молился в палатке; прочие генералы и офицеры стояли вокруг церковного намета, полы которого были подняты. [114]

По окончании парада, главнокомандующий, обратившись ко всем присутствующим, сказал:

«Сегодня я жду донесение от генерала Ковалевского; он должен быть уже за Соганлугом и в виду неприятельского лагеря. Бог даст, я вас сегодня же порадую доброю весточкою».

И 30-е и 31-е августа прошли, а донесений от генерала Ковалевского никаких не было. Все спрашивали: неужели Ковалевский не разбил турок, и они успели отступить, как отступил Вели-паша от Керпи-кева? Это было бы досадно, потому что на победе Ковалевского основывались великие надежды — падение Карса.

31-го августа, поздно вечером, около ставки главнокомандующего крикнули: «ура!» Оно мгновенно облетело верхний лагерь, и наши драгуны подхватили его, еще не зная сами, в чем дело. Как странно действует на человека неожиданность! Кажется, легко бы догадаться, что прискакал курьер с донесением о победе; но этого-то именно никому и не пришло в голову: все забыли об отряде Ковалевского. Помню, что первое известие, облетевшее тогда лагерь, было то, что союзники в Крыму потерпели решительное поражение; потом стали говорить о заключении какого-то мира, и чем несообразнее были слухи, тем охотнее кидались на них.

Между тем на противоположной высоте за Карс-чаем показалась значительная толпа, махавшая нам шапками. Оба лагеря кричали «ура»! — кто громче. Взвились потешные ракеты, и музыка заиграла народный гимн: «Боже, царя храни!» Не желая отстать, мы вызвали своих трубачей и послали офицера в главный штаб узнать о причине необыкновенной радости.

Через полчаса офицер возвратился.

— Ну, что такое? [115]

— Ковалевский разбил турок под Пеняками, взял четыре орудия и захватил в плен Али-пашу, начальника этого отряда.

Вот как было дело. В ночь на 29-е августа, отряд генерал-лейтенанта Ковалевского выступил из нижнего лагеря к Пенякам, где собирался турецкий корпус, под начальством старого генерала Али-паши. Али-паша должен был, пробившись через наши отряды, доставить в Карс продовольствие, в числе пяти или семи тысяч вьюков. Нужно было захватить эти вьюки. Сделав с пехотою, менее чем в двое суток, около 120-ти верст по каменистым и трудно проходимым горным тропам, генерал Ковалевский неожиданно очутился перед лагерем Али-паши. Казаки сбили турецкие аванпосты.

Это случилось 30-го августа, часа в четыре пополудни. Пока у турок, не подозревавших даже возможности появление здесь русских, поднялась тревога, две сотни линейцев, под командою войскового старшины Демидовского, ворвались уже в лагерь. Башибузуки в одно мгновение дали тыл. Четыре орудия встретили наших молодцов гранатами, регулярная кавалерия попробовала пуститься в атаку, но получила такой толчок, что унеслась из виду, оставив в наших руках и орудия и начальника своего Али-пашу, на которого наскакал есаул владикавказской сотни Сюрдюков. Турецкий генерал, несмотря на преклонные лета, защищался храбро и только тогда бросил саблю, когда получил тяжелую рану в руку. Рассказывают, что когда Сюрдюков гнался за пашою, один линеец, опередивший его, успел сдернуть с плеч турецкого военачальника дорогую шубу, подбитую собольим мехом и крытую ярко-зеленым бархатом.

Нижегородские эскадроны, несмотря на то, что шли на рысях, все-таки опоздали в дело, которое и начали и [116] окончили одни молодцы линейцы, отбившие еще у турок одно знамя и весь лагерь с богатою добычею.

Едва окончилось дело под Пеняками, как отряд двинулся к северу на селение Панжрут, где, по слухам, тоже стояло турецкое войско, но как ни быстро шел Ковалевский, а все-таки слух о пенякском поражении опередил его, и отряд, занимавший Панжрут, успел отступить заблаговременно.

С наступлением сентября месяца положение турок сделалось еще хуже; с разбитием Али-паши наши отряды, ничем не развлекаемые с тылу, сосредоточили все свое внимание на одном Карсе.

2-го сентября часов в одиннадцать ночи, в главном отряде услыхали пушечные выстрелы со стороны Карадага. Новороссийский драгунский полк, с грузинскою дворянскою дружиною, пошел в ту сторону. Мы уже огибали Карс, как кто-то прискакал с известием, что турки вышли против Каны-кея; нас повернули на ту дорогу, но за Чавтли-чаем остановили опять. Из каны-кейского отряда дали знать, что это казаки тревожили ночное отдохновение турок. «Вставайте проворнее, вставайте! Молитва лучше сна!» кричали они.

Мы пошли назад. Ночь была лунная; тысячи звезд ярко горели на темно-синем небе. Грузины заметили какого-то всадника и, думая схватить курьера, понеслись за ним целою сотнею Долго мы любовались их бешеною скачкою, пока турок, вскочивший в аул, не скрылся между развалинами.

Через день после этого в Каны-кее заметили, что множество турок вышли из Карса пасти лошадей. Линейцы Петрова выехали вперед. Турки попробовали огрызнуться. Вызвали драгун; но едва новороссийские эскадроны показались за Карс-чаем, турки присмирели и отодвинулись к Карсу. [117]

В этот же день, вечером, возвратилась из-за Соганлуга колонна генерала Ковалевского, оставив по пути в Бозгалах по прежнему князя Дондукова с Нижегородским полком. Али-паша поместился в суконной палатке, разбитой около ставки главнокомандующего. Тут же на площадке поставили четыре орудия, знамя и штандарты, отбитые линейными казаками. Все остальные пленные, в числе около четырехсот человек и восемь офицеров, отправлены в вагенбург.

5-го сентября был церковный парад по случаю благодарственного молебствия за дарованную победу под Пеняками. На параде главнокомандующий лично поздравил Демидовского и Сюрдюкова — двух главных вершителей этого дела,— георгиевскими кавалерами. До сих пор в Карсе упорно держались мнения, что, несколько ночей тому назад, мы кричали «ура»! и пускали ракеты по случаю именин нашего государя; но теперь горькая истина должна была раскрыться при пении: «Тебе Бога хвалим!» В русском лагере стреляли те самые пушки, которые встретили гранатами наших линейцев.

Во время молебствия, когда все преклонило колени и слышалось только тихое и мерное чтение благодарственной молитвы священника, раздался топот и прискакавший казак подал какую-то записку. Записка была от начальника каны-кейского отряда, извещавшего, что вся турецкая кавалерия вышла из Карса и стоит на равнине. Начальник штаба тут же доложил об этом главнокомандующему. Главнокомандующий, пробежав записку, подал ее корпусному командиру, а генерал Бриммер передал графу Нироду. Молебствие еще не кончилось, а граф с двумя дивизионами новороссийцев проскакал уже мимо церковного намета. С прибытием драгун, турки отодвинулись Мы были убеждены, что они выходили на простую фуражировку; [118] однако, линейцам и нашим дивизионам велено оставаться на коне.

В этот день были именины нашего полкового командира, и все офицеры после парада отправились к нему на походный завтрак. Посреди довольно обширной палатки, во всю длину ее, был накрыт стол; но молодежь, разобрав тарелки по рукам, расположилась биваками возле шатра, на вольном воздухе. Уже принесли жаркое, блюдо, как известно, предшествующее шампанскому, многие уже расправляли усы, как вдруг выстрел, другой, третий и пошла писать крепостная артиллерия. Гремел Чахмах, довольно молчаливый в прочее время. Едва послали приказание седлать на всякий случай лошадей, как к палатке прискакал запыхавшийся линеец.

— Здесь начальник отряда? спросил он.

— Здесь. Что такое?

— Ваше сиятельство, турецкая кавалерия пошла на Магараджик, крикнул линеец, не слезая с коня.

Разумеется, тревога. Обед бросили; стол впопыхах опрокинули, и еще два дивизиона нашего полка, захватив с собою мимоходом дивизион линейной батареи, поскакали из лагеря.

Тесня и давя друг друга, выскочили мы по узкой дороге на крутую возвышенность правого берега и на рысях пошли к Магараджику, куда также проскакали курды и грузинская дворянская дружина. Впереди нас шла жаркая перестрелка; поле пестрело башибузуками, линейцами и милиционерами. Мы прошли мимо их до самого Каны-кея, но нигде не встретили неприятеля.

Открыв канонаду с чахмахских батарей, турки думали привлечь наше внимание в ту сторону, а между тем вся кавалерия их шла оврагом, который тянется от Карса к Визин-кеву; но, увидав издали драгунские каски, [119] повернули назад так быстро, что мы даже не видали хвоста этой колонны.

Турки заметно трусят драгун: после кюрюк-даринского сражение им как будто совестно смотреть нам в глаза. Теперь они зовут нас: «аскер-адамлар» — военные люди, а помнится, было время когда они величали нас попросту «черными буйволами». Не по шерсти была кличка!

Большая тревога кончилась незначительною потерею с обеих сторон; впрочем, в казачьем полку сотник Раздольский тяжело ранен пулею в грудь навылет. Мы видели, как его, бледного и окровавленного, вывозили казаки из дела,

Солнце тихо опускалось за эрзерумские горы, когда мы вернулись в лагерь. Здесь ожидало нас новое неприятное известие. В Бозгалах, где стоял отряд князя Дондукова-Корсакова, показалась холера. Сперва даже распустили слух о чуме, занесенной будто бы с вещами, награбленными в пенякском лагере. По счастью, не оказалось никаких признаков ужасной болезни, заклейменной у русского народа страшными словами мор и черная немощь. Холерные же припадки, хотя и оканчивались иногда смертью, но не имели большого нравственного влияния, потому что больным оказывалось всевозможное пособие

Солдатам приказано отпускать пять раз в неделю по доброй чарке водке с тинктурою доктора Иноземцева, и болезнь с первых же дней начала заметно ослабевать.

6-го сентября подул холодный ветер, и с самого раннего утра пошел проливной дождик. 4-й дивизион Новороссийского драгунского полка до свету выступил в верхний лагерь, откуда пойдет в Тифлис конвоировать турок, захваченных под Пеняками. 3-й дивизион остается на этой же позиции при отряде Ковалевского. Прочие эскадроны (за исключением 2-го, занимавшего по-прежнему Каны-кей), перешли к Магараджику. [120]

Этот пункт с некоторого времени приобрел особенно важное значение в нашей блокадной линии, а потому, для усиления отряда графа Нирода, к нему прикомандирован пикинерный дивизион тверцов.

Первым делом, по приходе на новую позицию, было послать фуражиров за сеном. Их отправили без прикрытия в безопасное место, находившееся в тылу нашего отряда. Первый блин, да и тот комом! Фуражиры вернулись в разброд: кто ночью, кто на следующее утро, а кто и в полдень, точно флот, потерпевший кораблекрушение.

Несколько повозок поломано; две подъемные лошади пали от изнурения. Начальник фуражиров отговаривался совершенным истощением и худобою лошадей и дурным состоянием дорог от проливного дождя, шедшего весь день и всю ночь. Лошади-то действительно были худы; но, кажется, наши фуражиры рассеялись, напуганные тревогою, потому что в этот день из Каны-кея выходили линейцы Петрова и 2-й эскадрон нашего полка.

Стало быть, на фуражировки надо посылать с прикрытием, тем более что получено известие, будто турецкие артиллерийские лошади, в числе около пятисот голов, должны быть выпущены из Карса. Говорят, однако, что они пойдут на Самоватское ущелье. Отрядам полковников князя Дондукова и Шульца приказано стоять настороже.

9-го сентября в Магараджике произошла тревога. Из Каны-кея прискакал казак и говорит: «наши пошли к Карсу: захотелось им отрезать турецких фуражиров, да посмотреть мимоходом — не попадется ли где травка, так ее бы выщипать, чтобы и не соблазняла баши-бузуцкие зубы, а то ведь и причина-то вся ежедневных тревог да потасовок из-за травы из-за этой». Турки приняли, однако, это посягательством на свою собственность; крепость открыла огонь и казакам пришлось послушать жужжание турецких [121] ядер. Пикинерные дивизионы тверцов и новороссийцев на рысях слетали в Каны-кей, но, найдя отряд Петрова в добром здоровье, возвратились назад.

11-го сентября, утром, наш лагерь посетил Али-паша, отправляющийся в Тифлис. Он ехал в покойном экипаже, взятом у кого-то в главном штабе. Али-паша лет шестидесяти, высокого роста и с порядочною седою бородою. Он ранен в обе руки и левую носит на перевязке. Старик приветливый, но суровый, может быть от плена. Рассказывая нам о сражении под Пеняками, он горько жаловался на свою кавалерию, так малодушно оставившую его при первом крике: «русские!»

У Бакланова в этот день опять было хорошее дело. Говорят, что он, в ожидании выхода турецкой конницы, сам устроил засаду под Карадахскими высотами, и как только она показалась из Карса,— казаки разом кинулись на нее со всех сторон, смяли и, не смотря на огонь, открытый с турецких батарей, гнали и рубили бегущих до самых ворот крепости. Один кабардинец ворвался даже в ворота, но был изранен пиками и саблями башибузуков. Казаки, однако же, успели его выручить. Кроме этого кабардинца, потери у нас не было; Бакланов привел с собою и 2 пленных и 42 лошади.

В полдень опять сильная канонада с Карадага, вечером — со всей крепости. В главном штабе засуетились, полагая, что произошло серьезное дело в одном из блокадных отрядов, окружающих Карс с северо-восточной или южной сторон. Мы думали, что дело идет в Каны-кее или в отряде Бакланова. Посланные охотники Лорис-Меликова возвратились с известием, что все отряды стоят спокойно, а турки стреляют холостыми зарядами: вероятно у них праздник.

Наши милиционеры, однако, толкуют, что по [122] магометанскому календарю праздника нет. «Не к добру это!» повторяли тогда многие.

На следующий день явились перебежчики.

— Почему вы стреляли вчера? спрашиваем их.

— Наши радуются победе над вами

— Какой победе?

— Французы отняли большой город у русских, отвечал один простодушно.

Большой город — был Севастополь! И так, Севастополь пал, похоронив под своими развалинами громадную цифру из его доблестных защитников. Самолюбие наше было задето крепко: не хотелось верить тому, чему уже следовало поверить. Вильямс каким-то путем успел получить официальные депеши из Эрзерума об этом радостном для союзников событии. Турки уверяют, что Омер-паша теперь заставит нас снять блокаду Карса и возьмет Тифлис.

Через несколько дней русские газеты привезли подтверждение горькой истины: Севастополь пал, а Омер-паша уже отправляет передовые войска к Кутаису. Положение наше под Карсом становится не завидным. «Хотя бы штурму велел сделать», — говорили между собою солдаты: «уж лучше покончили бы разом, чем тянуть-то этак».

Но о штурме нет никаких сведений.

Комментарии

18. По блокадным отрядам был отдан приказ, чтобы из окрестных аулов забирать все накошенное сено с платою жителям по 10 коп. сер. за пуд; а если жители сами добровольно привозили свое сено в наши отряды, то им платили за пуд вдвое более — по 20 коп. серебром.

19. Полковник Камков вскоре уехал на Терек.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906