-

ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855 ГОДА

Окончив кюрюк-даринскую кампанию, Новороссийский драгунский полк зимовал по деревням Ахалкалакского участка.

Весна в 1855 году стала довольно ранняя; глубокие снега, покрывавшие землю в продолжение целого полугода, растаяли в марте месяце, и в поле зазеленелась молодая травка. Тепло!... Стряхиваем с себя лень и негу зимовых квартир и выходим подышать чистым воздухом. Кажется, и не вошел бы в душную хату, о которой так отрадно мечталось там, в снегу зимнего бивуака.

Нам скоро поход… боевой поход!... Уже давно чистятся ружья, отпускаются полосы шашек, точатся тонкие лезвия пик, притупившиеся в прошлом году о турецкие кости. Что сулит будущее? задаешь себе невольно этот вопрос,— и мысли переносятся за светлые воды Арпачая.

6 мая, в девять часов утра, весь полк тронулся. Первый переход был небольшой; ночевали по тем же самым деревням, где зимовали другие эскадроны. Одни только пикинеры перешли в армянский аул Шестопы, верст за двенадцать от черты зимовых квартир. Аул этот имеет всего дворов десять, расположен на берегу речки Шестопянки, впадающей в Арпачай и кроме бедности жителей не замечателен ничем, хотя и лежит на самом пути из [2] Ахалкалак и Ахалцыха в Александрополь. На другой день проходили чрез него все наши эскадроны.

8 мая полк собрался в Талинке. Здесь жители тоже армяне, но зажиточные. Самый аул довольно значительный и расположен на местности чрезвычайно живописной. Он выстроен на высоком холме, откуда дорога идет крутым спуском на обширный луг, орошаемый водами Арпачая. Дневка здесь ничем не отличалась от обыкновенных дневок, предшествующих вступлению полка в большой город. Впрочем, Александрополь вовсе не большой город; но в нем помещалась главная квартира действующего корпуса.

На другой день, в 7 часов утра, выпроводив вперед свой обоз, полк собрался под горою, на которой стоит аул; речку перешли вброд и потянулись по александропольскому тракту.

В ожидании смотра командующего действующим корпусом, полк принарядился: офицеры были в эполетах, лядунках и шарфах — в форме, давно уже не виданной нами на Кавказе. Офицерские лошади были оседланы вальтрапами (у солдат их не было). Издали еще зачернелась Александропольская крепость. Чем ближе подходили мы, тем резче и резче отделялись от общей массы высокие бастионы и крепостные верки, уставленные орудиями. Вот забелелся под крепостью и целый город палаток, раскинутых посреди зеленого поля, расстилающегося от крепости до самого Арпачая. Там стояла наша пехота, собравшаяся ранее других войск, Тверской полк был тоже в сборе; не было только Нижегородцев, которые, за исключением первого дивизиона, отправленного на Лезгинскую линию, шли к нам из Елизаветполя. Как и в предшествующем году, они явились последние.

Все войска, вступавшие в Александрополь, были встречаемы князем Васильем Осиповичем Бебутовым. [3] Здоровый, бодрый и молодецкий вид людей, обстрелянных в кюрюк-даринском сражении, утешал его; но полкам сводной драгунской бригады была объявлена особая благодарность в приказе по действующему корпусу. Князь нашел, что зима совершенно изгладила у нас следы трудного минувшего похода.

Пройдя мимо города, мы расположились под Александропольской крепостью рядом с Тверцами. Стоять было хорошо, и только здоровье людей смущало нас: в тот же вечер заболело пять человек, затем еще восемь; их отправили в Александропольский госпиталь,— это последствия тифа, перенесенного полком на зимовых квартирах.

С самого прихода под Александрополь погода испортилась: дождь принимался идти два раза, а на другой день шел с утра до позднего вечера.

Мало по малу стала собираться и наша иррегулярная конница: сначала прибыло 12 сотен донцов, снятых с пограничных пикетов; а вслед за ними вступили 1-й и 2-й сборные линейные казачьи полки с конною № 15-го батареею линейного казачьего войска. Первым полком командует флигель-адъютант подполковник князь Зейн-Витгенштейн-Бирлембург; вторым — полковник Камков, заслуживший громкую известность в обе предшествовавшие кампании.

Войска собрались; ожидали только прибытия из Тифлиса нового главнокомандующего, генерал-адъютанта Муравьева, назначенного наместником Кавказского края. 13-го мая отдаленный гул долетел до нашего лагеря и вызвал всех из палаток. Мы стали прислушиваться. Скоро громкие крики народа, торжественный колокольный звон и пушечные выстрелы с крепости возвестили нам приезд в город царского наместника. Многие заметили, что прибытие главнокомандующего к армии выпало на 13-е число и сомнительно покачивали головами. [4]

Странная молва предшествовала его приезду. Рассказывали, что он проехал по Кавказу еще небывалою грозою, что им припоминались везде какие-то старые счеты, что лучшие боевые генералы, оскорбленные его приемом, покидают Кавказ; что всюду, где он проезжал, вводятся суровые порядки новгородских военных поселений, в которых он командовал гренадерским корпусом. Без сомнения, во всех этих слухах было много преувеличений, но, в основе их лежала истина. Тяжкий укор, брошенный им кавказской армии, в письме к А. П. Ермолову, и скромный, исполненный достоинства ответ на него князя Святополк-Мирского ходили по рукам, возбуждая общее недоумение. Нижегородцы, прибывшие в лагерь вслед за главнокомандующим, рассказывали, что он обогнал их полк на походе и передавали такие подробности смотра, которым просто не хотелось верить.

Чтобы объяснить тяжелую сцену, происшедшую на походе между Муравьевым и князем Чавчавадзе, командовавшим в то время Нижегородским полком, надо припомнить один эпизод, сохраняющийся и поныне в преданиях Кавказской армии. Это было в 1829 году на кровавых полях Бейбурта.

27-го сентября гренадерская бригада Муравьева получила приказание Паскевича атаковать сильно укрепленную позицию, занятую неприятелем перед самым городом, а для прикрытия ее фланга выдвинут был Нижегородский полк. Но едва драгуны выехали из-за линии нашей пехоты, как перед ними лицом к лицу очутилась сильная неприятельская кавалерия. Обе конные массы приостановились и, в безмолвном созерцании, как бы измеряли силы друг друга. В эту минуту турецкий офицер почти в упор подскочил к нашему фронту и выстрелил из пистолета. Князь Чавчавадзе, стоявший перед первым взводом лейб-эскадрона, [5] бросился на него с поднятою плетью. Офицер стал уходить. Чавчавадзе насел на него вплотную. Видя, что оба они уже подскакивают к турецким линиям, весь первый взвод без приказания ринулся за своим командиром; за взводом пустился весь первый эскадрон, за первым второй,— и через мгновение все шесть эскадронов, далеко оставив за собою нашу наступавшую пехоту, бешено неслись на турецкие окопы. Конница, стоявшая перед ними, была сметена, и драгуны мчались прямо на батареи... Между тем Чавчавадзе и его противник скакали все дальше и дальше; турецкий офицер достиг, наконец, до своих укреплений и вскочил в редут. Чавчавадзе приостановился только на миг — дал шпоры, и белый кабардинский конь, отделившись от земли и распластавшись в воздухе, как птица перелетел окоп и скрылся за бруствером. Чавчавадзе очутился один среди тысячи турок, но те не пришли еще в себя от изумления, как принеслись драгуны,— и вся линия укрепленных редутов и батарей пала под ударом шести эскадронов.

Паскевич с высокого холма видел эту бешеную атаку и схватился за голову. Он повторял только: «Куда, зачем они скачут?» Он опасался, что они попадут под картечный огонь с укреплений, но ему и в голову не приходило, чтобы они скакали именно на эти укрепления. Когда же все кончилось, и турецкие пушки стали бить по своим, он снял фуражку и сказал окружающим. «Вот вам мои нижегородцы! Они не знают, что значит невозможное».

Драгуны между тем продолжали преследование неприятеля, и командир полка князь Андроников приказал Чавчавадзе собрать людей, рассыпавшихся по городу и как можно скорее догонять с ними полк. Чавчавадзе собрал почти целый эскадрон. Но в это время в Бейбурт вступила гренадерская бригада, и генерал Муравьев, встретив Чавчавадзе, приказал ему вместе с собранной им командой [6] остаться при пехоте. Чавчавадзе ответил, что он этого сделать не может, так как имеет категорическое приказание спешить к полку, который далеко впереди, и в данную минуту, быть может, нуждается в помощи. Муравьев, не отличавшийся мягкостью в выражениях, принялся распекать Чавчавадзе и, подойдя к нему вплотную, стал грозить ему пальцем. Тот отступил два шага назад и молча положил руку на шашку. Это движение заставило Муравьева опомниться, но он тут же послал Паскевичу рапорт, требуя предания Чавчавадзе полевому суду по законам военного времени. Этот рапорт испортил Паскевичу все настроение духа после блестящей победы. Тем не менее, на другой день утром, он один отправился пешком на бивак Нижегородского полка и, обходя эскадроны, благодарил их за вчерашний бой.— «Такой атаки, говорил он, я не видал в течение всей своей боевой службы». Он поцеловал Андроникова и сказал ему: — «Покажи мне того офицера, который на белой лошади первый вскочил в укрепление». Андроников представил ему князя Чавчавадзе. — «Это какой Чавчавадзе? Не тот ли, на которого жаловался Муравьев»? — Тот самый,— ответил Андроников.— «Молодой человек, сказал ему Паскевич знаете ли вы, что подвергались расстрелянию за ваш неуместный жест перед генералом? Вы сто раз заслужили Георгия, но вы его не получите».

Князю Чавчавадзе, действительно, вместо Георгия пожалован был орден св. Анны второй степени в чине поручика. Муравьеву также досталось, и рапорт его возвращен был обратно. С тех пор прошло 26 лет, но старинная вражда, начавшаяся на полях Бейбурта, как видно, не угасла еще в душе Муравьева. Вот что произошло между ним и князем Чавчавадзе при первом свидании их на походе.

Следуя в общий сбор, Нижегородский полк прибыл 11-го мая в местечко Делижан, где была назначена дневка. [7]

Скоро с почтовой станции дали знать, что проскакавший курьер приказал заготовить почтовых лошадей для проезда главнокомандующего. Никаких официальных известий об этом не имелось, а потому естественно возник вопрос: следует ли или не следует встречать его с почетным караулом? Решили, однако, что честь лучше бесчестия и выставили караул у почтовой станции. Перед вечером прискакал новый курьер и объявил, что главнокомандующий едет. Коляска Муравьева, запряженная шестериком лихих лошадей, пронеслась мимо станции и завернула в молоканскую слободку. Князь Чавчавадзе поскакал за нею верхом, приказав вести туда же и почетный караул.

Муравьев остановился в избе одного старого молоканина и беседовал с хозяином, когда доложили, что прибыл командир Нижегородского полка. Муравьев встретил его на пороге и между ними произошел следующий разговор.

— Почему вы не встретили меня с почетным караулом?

— Караул был выставлен у почтовой станции и теперь идет сюда.

— Почему же вы не знали, где остановится ваш главнокомандующий?

— Не знал, потому что не имел от вас никакого уведомления.

— А ты знал, что я остановлюсь у тебя? обратился Муравьев к хозяину.

Молоканин поклонился в пояс. «Знал, батюшка, ваше превосходительство, знал».

— Вот видите, простой молоканин знал, а вы, генерал, не знали. Что же вы будете делать в военное время?

— Война идет уже два года, — сдержанно ответил князь Чавчавадзе,— и о том, что делали нижегородцы под Баш-Кадык-Ларом и Кюрюк-Дара, вы можете узнать в Александрополе от вашего предместника. [8]

Должно быть в голосе князя Чавчавадзе прозвучала особая нотка, потому что Муравьев переменил разговор.

— А почему вы в полковой форме? Разве вы не знаете, что должны представиться мне в парадном генеральском мундире?

Это была уже мелочная придирка, на которую князь Чавчавадзе возразил спокойно:

— Знаю, но полагаю, что, находясь в военном походе, не сделал большого проступка, если не взял с собою парадного мундира, тем более, что мы не ожидали вас встретить

— Исправный офицер должен иметь при себе все, сказал Муравьев. Завтра я смотрю ваш полк. Приказание получите. С этими словами он кивнул головой и, заложив руки за спину, вышел из комнаты вместе с хозяином.

Подобный прием заслуженного генерала, с Георгием на шее, имя которого повторялось тогда в целой России, не мог не произвесть удручающего впечатление на полк.

Приказание о смотре получилось только в полночь. Явилась, разумеется, масса вопросов, разрешать которые пришлось самим же нижегородцам, так как спросить было некого. К 8-ми часам утра полк выстроился, наконец, вместе со своими обозами. В ожидании смотра, офицеры были в сюртуках, но в эполетах, лядунках и шарфах; лошади на мундштуках; не было только вальтрапов, да седельных чемоданчиков, которые заменялись холщевыми мешками, устроенными на манер казачьих подушек. Вальтрапы, как вещь не нужная в походах, оставлены были в складах, а форменных чемоданчиков в полку никогда не заводили.

В 8 часов приехал Муравьев, и князь Чавчавадзе встретил его с рапортом. К несчастью, он сидел на карабахском жеребце, а Муравьев жеребцов не терпел и потому сделал ему выговор. «Разве вы не знаете, что в [9] регулярной кавалерии не полагается иметь жеребцов»? сказал он строго. «Отъезжайте в сторону и держитесь от меня как можно дальше».

Полк он пропустил мимо себя справа по шести. Адъютанты Муравьева считали и поверяли ряды. Все оказалось верно. За полком тронулись и его обозы.

— Стой! —скомандовал Муравьев.— Это что за фуры?

— Сухарные.

— Открыть.

В фурах оказались новые мундиры.

— Это что же такое? — спросил строго главнокомандующий.

— Это мое домашнее распоряжение,— ответил Чавчавадзе; сухари заготовлены в Александрополе.

Муравьев выразил сомнение и переспросил о том всех эскадронных командиров. Те подтвердили и, следовательно, надо было поверить. Обоз двинулся дальше.

— Это что за ящики?

— Патронные.

— Открыть.

Кинулись искать ключей; ключи были у казначея, а казначей в Делижане. За ним поскакал нарочный. Муравьеву наскучило ждать казначея, и он махнул рукою, чтобы ящики проходили мимо.

Затем он вызвал к себе одних эскадронных командиров, расспрашивал их о состоянии полкового хозяйства, о покупке фуража, о заготовке сухарей и проч. проч. Командир полка и дивизионеры все время оставались у фронта. Полком Муравьев впрочем остался доволен и, пожаловав людям по чарке водки, поехал дальше, а полк остался на дневке.

Одним из первых желаний генерала Муравьева, по прибытии в лагерь, было осмотреть кавалерию действующего корпуса. Нижегородский полк он видел уже в походе, [10] а потому очередь была за нашею вороною бригадою. Смотр назначен 16-го мая. Зрителей, по случаю прекрасной, тихой погоды и праздничного дня, собралось много; полки учились превосходно. Шумно и весело возвращались мы к своим коновязям, как вдруг налетела туча, зачастил дождик и хлынул ливень. Подобные явление здесь не редкость.

Осмотрев кавалерию, генерал-адъютант Муравьев пожелал видеть все войска, которые, под личным его начальством должны были перейти границу. Смотр был 2-го мая на обширном лугу против Александропольской крепости. Войска представлял князь Бебутов, водивший их в огонь при Баяндуре, Баш-Кадык-Ларе и при Кюрюк-Дара. В последний раз мы видели старика перед строем.

Главнокомандующий, понимая нравственную связь войска с бывшим предводителем в боях, обнял князя и сказал: «Если в нынешнем году мы одержим успехи, то ими я обязан буду вам и славе ваших прежних кампаний».

Полки проходили церемониальным маршем. Генерал Муравьев особенно благодарил вороную драгунскую бригаду.

На параде главнокомандующий объявил поход.

К сожалению и этот блестящий смотр не прошел без одного эпизода, крайне прискорбного и совершившегося у нас перед глазами. Дело в том, что, объезжая войска и здороваясь с ними, Муравьев молча проехал мимо Нижегородцев и не удостоил их своего приветствия. Князь Чавчавадзе тотчас подъехал к графу Нироду, стоявшему перед бригадой и сказал ему громко: «Граф! Сейчас начнется церемониальный марш. Я не трону полка с места, пока главнокомандующий с ним не поздоровается». Все увещание Нирода и даже намек, что князь рискует своею службою, не привели ни к чему.

— Если я, отвечал Чавчавадзе, столько раз рисковал своею жизнью за честь и славу полка, то о служебной карьере [11] думать уже не приходится. Я должен охранить полк от оскорбления, брошенного ему перед целым корпусом. Граф Нирод тотчас дал знать об этом корпусному командиру. Прискакал князь Бебутов. Он долго говорил с Чавчавадзе, но мы слышали только его последние слова:

— Успокойся князь! Я отвечаю, что после смотра все уладится.

— Хорошо! — ответил князь Чавчавадзе,— я поведу полк; но если вы не доложите главнокомандующему, то я доложу ему сам, и тогда последствия лягут уже на вашу совесть.

По мере того, как полки проходили мимо главнокомандующего, они направлялись по своим лагерям, и только одни Нижегородцы, свернувшись в густую эскадронную колонну, стояли на поле. Прошли, наконец, последние части; главнокомандующему уже подали коляску, как в эту минуту, к нему подошел князь Бебутов. Оба они о чем-то долго и горячо говорили между собою, потом сели в коляску и направились к Нижегородскому полку. «Нижегородцы! крикнул Муравьев: объезжая войска, я вспомнил ваши подвиги и так залюбовался вами, что даже позабыл поздороваться. Здорово, молодцы Нижегородцы»! Полк ответил дружным: «здравия желаем вашему высокопревосходительству».

Муравьев уехал, а через месяц князь Чавчавадзе «за неимением свободной бригады», зачислен был по армии. Нижегородский полк принял от него полковник князь Дондуков-Корсаков. После этого смотра, войска простились с князем Бебутовым, назначенным, за отсутствием наместника из Тифлиса, командовать всеми войсками и отрядами отдельного кавказского корпуса, не вошедшими в состав главного александропольского отряда. Кто из нас, участвовавших в этом походе, не помнит последних задушевных слов князя Василия Осиповича: «Прощайте, храбрые товарищи»! говорил он в своем приказе. «Я не скрою, [12] что время командования действующим корпусом врезалось в моей памяти неизгладимыми чертами, и я навсегда сохраню убеждение, что с вами жить и умереть хорошо»! Князь проехал по рядам, благодарил всех от генерала до последнего солдата, всем объявлял свое задушевное, искреннее спасибо.

«За тот геройский дух благодарю вас — заключил он — с которым вы никогда не считали неприятеля, но разили врагов при каждой встрече с ними».

Он благодарил войска за геройский дух, а войска глубоко сознавали, что этим духом они были обязаны его командованию, его личным качествам, так далеким от всего, что носило на себе печать педантизма и принуждения.

Припоминаю, что после баш-кадык-ларского сражения, князю Бебутову поднесен был небольшой подарок — серебряная чернильница. Сама по себе чернильница не представляла ничего замечательного ни по художественной работе, ни даже по своей ценности; но оригинальна и характерна была начертанная на ней надпись:

«Честь и слава тебе, герой, за твою решимость и доверие к войскам, а войска оправдали твое доверие».

Нельзя не одобрить мысль поднести в подарок именно чернильницу, как предмет, который, находясь в походном быту постоянно перед его глазами, напоминал ему своею историческою надписью один из лучших дней его жизни.

Не прошло и года, а сколько перемен в нашем небольшом корпусе! Князь Бебутов сдал командование войсками. Князь Александр Иванович Барятинский уехал в Петербург. Не было Багговута ¹, умевшего заслужить общую [13] любовь не только кавалерии, но и пехоты. Из старых ветеранов оставались только генерал-лейтенант Бриммер, теперь командовавший действующим корпусом, да граф Нирод — герой кюрюк-даринского сражения.

Вот замечательный приказ нового главнокомандующего, отданный по действующему корпусу:

«Принимая главное начальство над действующим корпусом, приветствую вас, воины Кавказа! Более полувека, с гордостью и изумлением, Россия внимает подвигам вашим; весть о них давно достигла и за пределы нашего обширного отечества.

Уже двадцать пять лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу среди вас. Их сменило новое поколение; но и в нем встречаю прежний дух геройства.

Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им следуйте. Среди вас вырос и прославился Котляревский. Пусть имя его всегда будет в памяти и сердце вашем, как пример всех военных доблестей.

Воин-христианин, строгий к себе, Котляревский был строг и к подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего дела. Он любил и оберегал солдата, сам разделял с ним труды и лишения, неразлучные с военным бытом. Он не пренебрегал строем; в дисциплине он видел залог нравственной силы, а потому и успеха; и войско понимало и любило его. С именем Котляревского передало оно потомству имена Ахалкалак, Асландуза и Ленкорани, где с малыми силами поражал он сильных врагов.

Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа, буду искать ему подобных,— и найду их!

Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников ополчаются на защиту родного края, [14] воскрешая в памяти народа бессмертное время войны отечественной. Станем же и мы, полные ревностью и готовностью, за святое дело. Вспомним недавние подвиги, еще свежие в памяти неверных, и грянем все дружно, с единодушием, с теплою верою в правосудие Божие, на нечестивого врага России и православия.

Командующего действующим корпусом, князя Василия Осиповича Бебутова, достойного вождя победителей Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара, сослуживца молодых лет моих, прошу принять выражение душевного моего уважение к подвигам его, охранившим край. В Бозе почивший Император уже гласно признал заслуги его; себя считаю только вправе всеподданнейше довести до сведение всемилостивейшего Государя о том отличном состоянии, в коем я нашел войска, вверенные начальству генерал-лейтенанта князя Бебутова».

Вслед за этим приказом, главнокомандующий обратил внимание на кавказскую пехоту, где, по издавна заведенному порядку, офицеры в походе и в бою бывали верхом. Это было запрещено, как явное нарушение устава, как пренебрежение строем. «Кавалерийскому офицеру нужно иметь добрую лошадь — сказал главнокомандующий по этому поводу, — а пехотному офицеру нужно быть во фронте пешком, состязаясь с товарищами в неутомимости на марше.» Мысль справедливая, слова нет; но и обычай важное дело. В кавалерии офицерам не позволено было выезжать на азиатских лошадях: требовали, чтобы мы имели лошадей вороных, русской породы. Но так как в окрестности их было достать невозможно, а резервы, находившиеся от нас за две тысячи верст, приводили лошадей недоезженных, то многим офицерам пришлось выезжать на лошадях, известных у нас под названием «прикомандированных» ². [15]

Лучше ли дралась правильно организованная теперь пехота, более ли имела огня конница, когда офицеры ее пересели с кабардинских на прикомандированных коней? Это вопросы, которых здесь разбирать не станем.

Вместе с этими распоряжениями последовало новое утверждение обоза, который был ограничен до последней возможности.

Между тем в лагере кипела деятельность; приготовлялись переходить границу: лошадей ковали на задние ноги, в полках осматривали оружие, принимали боевые патроны, магазины наполнялись сухарными запасами. Заготовление продовольствия более всего озабочивало нового главнокомандующего, знавшего на опыте, как часто это парализовало действия наших войск в прежние кампании в Азии.

Наконец, все управились. Наступил день открытия военных действий. Это было 24-го мая. Выступала первая половина корпуса; другая, вместе с главнокомандующим, оставалась еще под Александрополем. Помню, что утро было прекрасное, тихое; яркая полоса, зажигавшаяся на востоке, обещала жаркий день. В пять часов утра мы сели на коней и тронулись к р. Арпачаю; туда же тянулась пехота с своею артиллерией, ехали казаки и милиция. Много было торжественности в этом медленном и безмолвном движении войска, одетого в походную форму, осененного распущенными знаменами ³.

Приехал начальник колонны генерал-майор граф Нирод; он был на статном рыжем коне, приведенном им еще из Новомиргородского уланского полка, которым он командовал. Великолепный конь поражал своею красотою; но нам было жаль белого кабардинца, на котором граф был в кюрюк-даринском бою. Воображение [16] рисовало тот памятный момент, когда черная, как туча, линия вороных эскадронов ринулась под градом пуль и картечей на вражеские пушки.... И далеко впереди всех скакал стройный всадник на белом коне, уже обагренном своею благородною кровью ⁴. Вид был рыцарский, возвышающий душу!... Но выезжать на кабардинских лошадях было запрещено и белого коня провели мимо нас в поводу под попоной, как ветерана, доживающего свой век на пенсионе. За графом Ниродом прибыл корпусный командир и потом главнокомандующий. Отслужили напутственное молебствие. Утро было тихое, ясное, и скоро красный луч поднимавшегося солнца разом заиграл на штыках и пиках, будто предвестник смерти и крови. Все взоры устремлялись туда, за синюю даль Арпачая, где в туманной дали воображение рисовало нам грозные стены вражеской крепости. Молились все горячо, как молится человек, покидающий родину. Священник обошел ряды; знаменательно раздались слова его молитвы: «победы на супротивныя даруя…»

По окончании молебствия, тронулись к переправе. Кавалерия первая перешла в брод и дружным заветным «ура!» приветствовала турецкую землю. Линейцы и милиция понеслись вперед с джигитовкою. Скоро впереди нас загремела ружейная перестрелка. То были выстрелы радостные, потешные; а вот-вот, может быть, загремят и выстрелы боевые.

Состав первой половины действующего корпуса был следующий: 9 1/2 батальонов кавказской пехоты, 20 эскадронов тверских и новороссийских драгун, 9 сотен казаков и милиции и 40 орудий. [17]

Особенного внимания заслужила милиция, составленная из карапапахов. Эта милиция резко отличалась от милиций, которые мы привыкли видеть при нашем александропольском отряде. Карапапахи были чисто и красиво одеты, отлично вооружены, сидели на лошадях сытых, бойких, вполне надежных для разгонной передовой службы. Нашим татарам далеко до карапапахов; да и то сказать, откуда им и набраться такой воинственности? Карапапахи — пограничный народ Турции, беспокойный, вольный и притом наездники поголовно. Если в мирное время случается им долго сидеть в бездействии, то они нападают на соседние деревни наших армян или на турок, с которыми у них старинные счеты.

За Арпачаем мы быстро пошли вперед. Оставив в стороне большую карсскую дорогу, по которой прошел князь Бебутов, мы стали подниматься вверх по течению Арпачая, прошли мимо Тихниса, видели в стороне черный замок его, угрюмо возвышающийся над окрестною местностью, и стали переправляться через р. Кархан-чай. Кавказская пехота, обутая в длинные сапоги, шла за нами своим чудным, свободным шагом и не отставала от кавалерии. Весело быть в походе с хорошею пехотою! День был жаркий; солнце жгло наши головы, прикрытые медными касками: ни малейшего ветерка, ни малейшей прохлады... Кругом трава и степь. Все разнообразие заключалось в небольших ложбинках и пригорках, на которых действие солнечных лучей было еще ощутительнее. Мы с завистью смотрели на косматые папахи пехоты. Пот градом струился по загорелому лицу кавказского солдата: но солнце не прожигало насквозь его голову, и он шел быстро, бодро, как будто и в самом деле кавказец не знает утомления.... И что за чудные песни пела пехота! Какие могучие голоса!....

Семнадцативерстный переход остался за нами. Мы подошли к Карс-чаю и, не переходя его, остановились около [18] армянского селения Пирвали. Селение большое и, по-видимому, не бедное, хотя старая килиса ⁵, возвышающаяся над бескровельными домами и сообщает издали какой-то старческий вид этому селению. Жители, во все продолжение войны, не покидали своих домов и тем много выиграли перед своими земляками, уходившими в более отдаленные, глухие места. Собравшийся народ с любопытством и некоторым страхом глядел на нас. Мы, конечно, расспрашивали о неприятеле, но армяне могли сообщить только, что турецкая армия стягивается к Карсу.

Оказалось, что мы знаем больше их. О турецкой армии тогда у нас имели довольно подробные сведения. По слухам, числительность ее не превышала нашей, но полки были в гораздо лучшем виде, чем в кюрюк-даринскую кампанию. Муширом вместо Измаил-паши, дунайского героя, командовавшего анатолийскою армиею в промежуток времени между кюрюк-даринским сражением и открытием военных действий в 1855 году, был назначен Вассиф-паша, как говорили, человек воинственный. При нем состоял комиссар английской королевы, генерал Вильямс, прибывший в Карс прошлой осенью для исследования на месте причин проигранной битвы и беспорядков в армии. Вильямс круто принялся за дело, и его железной воле был обязан Карс своими грозными укреплениями, возведенными в течение зимы 1854-1855 года. Он прежде всего обратил внимание на то, что высоты, окружающие Карс, командуют городом и неприятелю нужно было только овладеть этими слабо укрепленными пунктами, чтобы одним навесным огнем принудить гарнизон очистить крепость в самое непродолжительное время. Этим искусно воспользовался фельдмаршал Паскевич, и здесь успех его открытого нападения. Урок [19] прошедшего не пропал даром для английских инженеров; они заключили высоты в общую черту крепостных укреплений и выгоды командования их над городом обратили в свою пользу. Главные валы Шораха, Чахмаха и Карадаха, прикрыв собою карсские стены, были установлены орудиями большого калибра и могли выдержать самый отчаянный приступ осаждающих.

Все крепостные работы и вооружение Карса были почти окончены ко времени открытия военных действий; но впоследствии мы узнали, что наше движение все-таки захватило врасплох турецкую армию: за недостатком подвод, нельзя было доставить ей огромных запасов, приготовленных старанием Вильямса на противоположном скате Соганлугского хребта и даже в ближайших селениях. Пришлось ограничиться, только провиантом, сложенным в крепостных магазинах.

В кампанию 1855 года роли обеих армий переменяются: турки действуют оборонительно, мы наступаем. Предположено было овладеть Карсом и, уничтожив здесь анатолийскую армию, занять Эрзерум, оставшийся почти беззащитным. Только незначительный отряд турецких войск, под начальством Вели-паши, стоявший на дороге в Персию, около Топрах-кале, имел приказание, в случае нападения русских, отступить на эрзерумскую дорогу к Керпи-кею. Обе эти позиции были сильно укреплены.

С нашей стороны, за Вели-пашею наблюдал особый Эриванский отряд генерал-майора Суслова.

Наступала ночь тихая, ясная. На безоблачном небе резко отделилась снеговая вершина Алагеза, облитая синеватым светом месяца. Слышался только протяжный оклик сторожевой цепи, расстановленной вокруг Пирвали, да глухой топот возвращающегося разъезда. Линейные казаки, посланные за Карс-чай, спокойно доходили до горы Караяла и сел. Огузлы: ни один неприятельский всадник не наблюдал еще тогда за движением нашего отряда. [20]

На другой день стали доноситься до нас неясные звуки, сперва тихо, потом все громче и громче... Как не узнать было кавказскую песню!... Все высыпало из лагеря, и скоро на горизонте показалось облако пыли. Мало по малу обрисовывались пехотные колонны, то поднимавшиеся, то спускавшиеся в ложбины, и тогда видны были только штыки, тянувшиеся длинною, извилистою лентою.

Это была вторая колонна наша, перешедшая границу, под личным начальством корпусного командира, генерал-лейтенанта Бриммера. При ней находился и главнокомандующий.

Здесь было всего 12 батальонов 18-й пехотной дивизии, Нижегородский драгунский полк, 15 сотен казаков и милиции, две ракетные команды и 32 орудия.

Вместе со второю колонной в наш отряд прибыл генерал-майор Яков Петрович Бакланов, вызванный Муравьевым из Чечни, для командования всею иррегулярною конницею. Мы все интересовались увидеть этого сказочного богатыря, о котором ходили на Кавказе целые легенды. И мы действительно увидели мужчину колоссального роста — косая сажень в плечах, ехавшего впереди донцов на сильном и рослом коне донской породы: казачий чекмень на нем был расстегнут; огромная баранья папаха откинута на затылок; длинные, как борода, бакенбарды развевались по ветру, а разгоревшееся лицо, рябое и изрытое оспой, дышало отвагой и необычной силой. Мы все невольно поддались его обаянию. «Ну, братцы,— говорили между собою драгуны,— вот он Бакланов-то! Не диво, что от такого, прости Господи, лешего, чеченцы бегут, как от ладона». Бакланову и суждено было играть крупную роль в начинавшейся тогда кампании.

И так, корпус собрался. В первый раз мы имели численный перевес над неприятелем; но в то же время стали носиться слухи о возможности высадки против нас [21] союзников. Вообще переход за границу сопровождался не совсем благоприятными обстоятельствами. В прошлом году мы перешли ее вслед за торжественными выстрелами с Александропольской крепости, возвестившими нам блистательную чолокскую победу генерала Андроникова; в нынешнем мы узнали об оставлении крепости Новороссийска и Анапы. Вся береговая линия, стоившая в свое время столько трудов и крови, была разрушена. Севастополь колебался. Мы рвались в дело, чтобы падением Карса и взятием Эрзерума перетянуть судьбу крымской кампании на свою сторону.

Корпус ночевал в Пирвали. Ночью нам не дали заснуть постоянное ржание и топот жеребцов нашей милиции. Ее-то и всего на лицо пока несколько сотен: что же будет, когда придут мусульманские полки наши? А ведь придут на жеребцах. По невозможности уничтожить их в иррегулярной кавалерии, главнокомандующий отдал строжайший приказ о неимении их в драгунских полках. Впрочем, это вполне было согласно и с нашими кавалерийскими постановлениями. С жеребцами чересчур много хлопот, потому что их нельзя ставить в общие коновязи. Какое, например, обширное место занимает бивак мусульманского полка, где лошади ставятся на довольно значительное расстояние друг от друга!

Передневав в Пирвали, 27-го мая, в три часа утра, весь корпус тронулся вперед. Утренняя прохлада приятно освежала усталые члены. Войска шли, одетые запросто, по-походному. Офицеры ехали без эполет и лядунок, в длинных сапогах, тогда еще ревностно преследуемых в нашей армии, а теперь введенных в нее окончательно. Шинели почти исчезли; их заменили бурки, к явному огорчению нашего полкового командира, ненавидевшего их, Бог весть почему. Главнокомандующий уважил старинный обычай носить одежду, введенную временем и опытом в полках кавказского [22] корпуса, и словесным приказанием разрешил офицерам отступление от установленной походной формы.

Мы перешли Карс-чай у самого селения, гораздо выше джемушлинской переправы, через которую переходил князь Бебутов, и вышли прямо на селение Кюрюк-Дара, обогнули Караял и на знакомом кюрюк-даринском поле остановились на ночлег. День был ясный, точно такой же как во время знаменитой битвы. Главнокомандующий ездил осматривать поле; его сопровождали участники боя, пояснявшие главные моменты сражения. К сожалению, мы не имели времени сделать того же и даже не поклонились могилам наших павших товарищей. Впрочем, впечатление битвы были тогда еще так свежи, что, мне кажется, мы без труда могли бы указать те места, где наши эскадроны ходили в атаку, где гренадеры дружным ударом разорвали надвое турецкую армию, где на левом фланге кипело горячее кавалерийское дело...

А теперь? узнали ли бы мы теперь эту местность? Я думаю, нет? Много протекло времени над этим полем, заросло оно свежею травою, плуг земледельца сгладил все следы минувшего и заровнял могилы наших сослуживцев. Куда девались бедные деревянные кресты, поставленные над ними? Повалил ли их ветер, или уничтожило мусульманское изуверство?...

Войска ночевали на историческом поле, а на другой день разделились на две колонны, точно таким же порядком, как при переходе через границу. Граф Нирод выступил на рассвете, перерезал большую карсскую дорогу, идущую из Александрополя и остановился около селение Аджан-кала, к северу от Карса, лежащего на одной высоте с нашими Гумрами. Это большое селение, раскинутое по берегу Карс-чая, было оставлено жителями; однако, войскам не приказано было разбирать его. [23]

Вечером, на эту позицию (иные называют ее позицией при селении Займ, которое несколько ниже Аджан-кала), пришла и другая колонна, под начальством генерал-адъютанта Муравьева. Нам объявили, что мы простоим здесь несколько дней. Карс всего в 24-х верстах, а о неприятеле никаких слухов. Странное затишье, как будто перед грозою; но откуда же разразится гроза? Не со стороны ли башибузуков? До нас дошли слухи, что несметные толпы их прибыли из Арабистана. Это кичливые, дерзкие фанатики, если судить по рассказам окрестных армян, успевших уже побывать у них в переделке.

Настала ночь. Приняты были должные предосторожности от нечаянного нападения башибузуков, которые, сделав двадцатичетырехверстный переход, могли упасть, как снег на голову. Но этот снег не упал, а на другой день, в полдень, повалил сильнейший град. Пехота попряталась в свои палатки, кавалерия же была вызвана в коновязи и все время держала лошадей в поводу: иначе кони, напуганные грозою, сорвали бы коновязи, что, говорят, и случалось в прежние походы.

Перед вечером, в подзорную трубу можно было различать показывавшиеся кое-где неприятельские разъезды. Турки как будто опомнились. Не затевают ли они чего-нибудь против нас нынешнею ночью?

Ночь прошла, однако, опять спокойно; утром мы с удивлением заметили в Нижегородском полку опустевшие коновязи и узнали, что в ночь часть нашей кавалерии, с генерал-майором Баклановым, выступила на ардаганскую дорогу. Сперва мы предполагали, что производится рекогносцировка крепости Ардагана, о которой знали только то, что там находятся какие-то магазины анатолийской армии. Все с нетерпением ожидали возвращение генерала Бакланова; но на другой день распространился слух, что Ардаган взят без боя. [24] Никто не мог объяснить, каким образом могла сдаться крепость одной кавалерии?

Через несколько дней возвратились Нижегородцы, нот них мы узнали подробности этого летучего движения. Вместе с переходом действующего корпуса за Арпачай, третья колонна, под командою начальника 13-й пехотной дивизии, генерал-лейтенанта Ковалевского, двинулась прямо из Ахалкалак к Ардагану. Турки, видя нашу армию перед Карсом, оставались совершенно спокойны с той стороны. Гарнизон Ардагана был слаб и притом состоял преимущественно из лазов и башибузуков. Внезапное появление нашей пехоты произвело общее смятение между войсками и жителями. Комендант, увидев себя отрезанным от главных сил, поспешно очистил крепость и отошел по разным дорогам, а жители вышли навстречу нашим войскам и поднесли генералу Ковалевскому городские ключи. Крепость была занята без выстрела; но, не имея средств удержать се за собою, Ковалевский взорвал земляные укрепления и зажег турецкие магазины.

Когда по расчету времени колонна генерала Ковалевского должна была подходить к Ардагану, из Аджан-кала выступил летучий отряд Бакланова, имевший двоякое назначение: прикрыть движение Ковалевского со стороны Карса и составить в его отряде кавалерию, которой у него не было. Он выступил ночью и, бросив в стороне большой ардаганский тракт, повел войска напрямик через горы. Шли целые сутки по местам незнакомым, без привалов, без карт и даже без проводников. ,,На то и казачье чутье,”— говорил Бакланов тем, которые, опасаясь запутаться в лабиринте горных ущелий, выражали сомнение в благополучном исходе экспедиции. Ночью поднялись, наконец, на высокий Ардаганский хребет, покрытый еще глубоким снегом; мороз держался около пяти или шести градусов; люди, [25] одетые по-летнему, сильно терпели от холода, а между тем огней во время привала раскладывать было не велено.

,,Я был дежурным по отряду,— рассказывал нам полковник Шульц,— и закутавшись в теплую шинель, лежал на кучке сена, стараясь как-нибудь отогреть закоченевшие члены, как вдруг дали знать, что генерал пошел в коновязи. Нечего делать, вылез я из-под теплого кожуха и вижу: Яков Петрович босиком, в расстегнутой рубашке, поверх которой наопаш накинута была только солдатская шинель, гуляет себе, как ни в чем ни бывало, пошучивая с драгунами. Увидя меня, он полушутя заметил, что ночью холодно. ,,Только, кажется, не вам,”— отвечал я, с удивлением оглядывая легкий костюм генерала. Он засмеялся. «Что немцу смерть, то казаку здорово»,— сказал он громко и приказал ударить подъем.

В полночь отряд двинулся дальше уже на рысях. Но как не торопился Бакланов, он все-таки опоздал. В верстах пятнадцати от Ардагана мы получили известие, что крепость сдалась нашей пехоте без боя, и что колонна Ковалевского уже идет на соединение с главными силами. Тогда Бакланов спустился с гор и прикрыл ее движение со стороны Карса, мимо которого она должна была проходить верстах в 10-ти или 12-ти.

Из царства суровой зимы мы очутились снова в раскаленных зноем долинах Армении и теперь не знали, куда деваться от жгучего солнца; кругом ни малейшей тени, ни деревца, ни кустика; только один Бакланов, казалось, не чувствовал ни жары, ни холода; удивительно был закаленный человек! Его неутомимость поражала каждого; он по целым суткам не сходил с коня, сам ездил вместе с разъездами, изучал внимательно местность, присматривался к быту народа и собирал всевозможные сведения. Жители со всех окрестных селений высылали к нему на поклон [26] своих старшин и просили охранных листов, без которых боялись оставаться на своих местах. «Помню, рассказывал Шульц, как однажды их почтенные седые аксакалы, получив охранные листы, добивались увидеть русского пашу, чтобы лично услышать от него успокоительное слово. Это было в самый полдень, им указали простую солдатскую палатку с поднятыми полами, внутри которой на разостланной бурке, с казачьим седлом под головою, лежал огромный человек в расстегнутой, красной канаусовой рубашке. Возле него висело оружие, а у самого входа в палатку стоял заседланный богатырский конь. Яков Петрович, отобедав в полдень, предавался своему обыкновенному отдыху. Турецкие старшины не хотели верить, чтобы такой знатный паша лежал на голой земле и убедились только тогда, когда, разбуженный шумом, Бакланов поднялся с своего походного ложа. Увидев пред собою воочию грозную, внушительную фигуру, старики пали ниц и потом говорили, что такого богатыря еще никогда не видели. С этого похода начинается огромная популярность Бакланова не только в рядах нашего корпуса, но среди турецкого населения и даже среди турецких войск, так как молва о нем, разукрашенная чисто восточными вымыслами, проникла и в самые стены Карса.

А наши молодцы линейцы уже переняли от своих донских собратий новую песню, и мы в первый раз услышали ее в этом походе. Вот эта в высшей степени характерная песня.

Честь прадедов-атаманов,
Богатырь, боец лихой,
Здравствуй, храбрый наш Бакланов,
Разудалый наш герой!
Славой, честью завидной
Ты сумел себя покрыть:
Про тебя ей-ей не стыдно
Песню громкую сложить! [27]
Ты геройскими делами
Славу дедов и отцов
Воскресил опять меж вами. —
Ты — казак из казаков!
Шашка, пика, верный конь,
Рой наездников любимый —
С ними ты, неотразимый,
Мчишься в воду и в огонь.
Древней славы Ермаковой
Над тобою блещет луч;
Ты, как сокол из-за туч,
Бьешь сноровкою Платовой.
Бают: ты орлом могучим
Реешь вольный по горам;
По кустам, тернам колючим
Лезешь змеем здесь и там;
Серым волком в поле рыщешь,
Бродишь лешим по горам,
И себе ты славы ищешь,
И несешь ты смерть врагам; —
Ходишь в шапке невидимке,
В скороходах сапогах,
И летишь на бурке-сивке.
Как колдун на облаках.
Свиснешь — лист с дерев валится,
Гаркнешь — в миг перед тобой
Рать удаляя родится —
Точно в сказочке какой!
Сыт железной просфорою,
Спишь на конском арчаке,—
И за то прослыл грозою
В Малой и в Большой Чечне.
И за то тебе мы, воин,
Песню громкую споем:
Ты герой наш,— ты достоин
Называться казаком! [28]

Вслед за Баклановым прибыл в Аджан-кала и Ковалевский с своею колонною. Главнокомандующий, выехав на встречу, приветствовал его как победителя и был в особенности доволен тем, что это дело не стоило ни капли крови. Пришедший с этим отрядом Рязанский пехотный полк поступил в состав действующего корпуса, а три батальона Виленского егерского направлены в Александрополь, окрестности которого были совершенно очищены от наших войск.

Приехавшие из Тифлиса офицеры, говорили, что для охраны города, на случай, если бы неприятель, высадившийся на берегу Черного моря, успел проникнуть в самую Грузию, сформировали особое городское ополчение, составленное из добровольцев грузин и армян. Охотников явилось более 6000 человек; их разделили на 12 дружин, из которых шесть находились на службе, а шесть составляли резерв и считались на льготе. Начальником ополчения избран был генерал-майор князь Григорий Багратион-Мухранский, а первыми шестью очередными дружинами командовали: городской голова Соломан Сараджев и горожане: Абесаломов, Свечников, Мириманов, Амирагов и Амбарцумов. 8-го мая, перед выездом в Александрополь, главнокомандующий произвел им смотр. В пестрой одежде, в разнокалиберных доспехах, осененные амкарскими значками, мирные горожане, превратившиеся внезапно в ратников, готовых на бой, встретили главнокомандующего зурной и дикими азиятскими криками. Муравьев обошел фронт, останавливался перед каждой дружиной, благодарил их, обещал довести об их усердии до сведения Государя Императора. После небольшого ученья, дружины прошли церемониальным маршем, отвечая на приветствия главнокомандующего беспрерывными ружейными выстрелами. Смотром Муравьев остался очень доволен. «Ополчение это, писал он в тот же день [29] Государю, исполненное духа и преданности к родине, при помощи трех батальонов Тифлисского гарнизона, может дать отпор неприятелю даже превосходному в силах, и с этой стороны Тифлис можно считать обеспеченным.» Копия с этого письма ходила тогда у нас по рукам.

Состав нашего корпуса усилился не одними резанцами: прибыл еще на аджан-калинскую позицию 2-й конно-мусульманский полк. Наконец-то начинает собираться наша милиция. Всадники молодцы, по крайней мере, глядят молодцами; но порядок в полку мусульманский! Главнокомандующий осмотрел его и из пяти сотен две оказались до того худоконными, что признано было невозможным посылать их в разъезды и на аванпосты; а так как они ни к чему более неспособны, то отправили обратно в Александрополь. Три сотни были зачислены в состав действующего корпуса.

Время уходило, а мы стояли в бездействии; даже аванпосты, не тревожимые неприятелем, начали отправляться как-то вяло. Судьба позаботилась послать развлечение.

Ночью 30-го мая поднялся шум. Он несся со стороны кавалерийского лагеря, где раздавались крики: «к коням! к коням»! Крики перешли в пехоту, и все зашевелилось. Первое, что пришло в голову каждому,— это возможность нечаянного нападения турецкой кавалерии; однако дело объяснилось гораздо проще и на бедных турок оказался напрасный поклеп: в Новороссийском полку лошади сорвали коновязь. Виновником был денщик одного нашего офицера, запоздавший где-то на фуражировке. Он ехал на белой лошади и вел навьюченного осла, который, при приближении к коновязи, вдруг заревел; одна пугливая лошадь захрапела, а за нею шарахнулся весь эскадрон. К счастью, коновязь устояла, и лишь несколько лошадей, вырвавшись, поскакали в лагерь.

Между тем от нашего полка приняли ближайшие [30] эскадроны тверцов. Там рванулся полк, и целый дивизион, сорвав коновязь, с кольями понесся по лагерю, опрокидывая на пути, все, что ему попадалось. Солдаты кричали, бегали и еще более увеличивали суматоху. К утру едва переловили лошадей, но несколько их пропало. Не проскакали ли они к Карсу? Там башибузуки переймут их и будут потом хвастаться трофеями, взятыми при каком-нибудь поражении русской кавалерии; добродушные люди поверят им, как поверили в прошлом году, после роспуска на зимовые квартиры нашего корпуса, блестящей реляции Зариф-Мустафа-паши, возвестившего, что именно он прогнал нас в Гумри.

Кавалерию на другой день пожурили, а лошадей на ночь велено спутывать. Это дельно! Со спутанною лошадью солдат спит покойнее; но хороши ли путы во время ночной тревоги?

Мы уже потеряли всякую надежду на свидание с неприятелем, как вдруг 1-го июня заговорили о каком-то движении вперед. Все встрепенулось, когда узнали, что пойдем на рекогносцировку Карса, об укреплениях которого ходят такие преувеличенные слухи. Впрочем, слухи доставляются лазутчиками-армянами, которым все представляется в преувеличенном виде. Посмотрим сами.

2-го июня небольшой отряд, под командою графа Нирода, перешел Карс-чай и двинулся прямо по направлению к крепости. Скоро впереди зачернелась деревня Мицыри, раскинутая на высотах, с которых предполагалось сделать рекогносцировку. Мы нашли эти высоты занятые неприятелем.

Издали было видно, как толпа башибузуков скакала по отлогим скатам, а за деревнею мелькали флюгера пик уланского дивизиона, вероятно назначенного в критическую минуту поддержать своих наездников. Одного взгляда было довольно, чтобы убедиться, что это не те башибузуки, с [31] которыми мы познакомились около Караяла. Они сами с пренебрежением отзывались о своих предшественниках и с хвастливостью восточного народа (так, по крайней мере, говорили нам армяне) угрожали черкес-казаков изрубить на кебаб шайтану, а черных буйволов, драгун, по десяти нанизывать на одну башибузукскую пику.

Подойдя на дальний картечный выстрел, граф Нирод выдвинул вперед пикинерные дивизионы тверцов и новороссийцев. Медленно, но стройно продолжала наступление наша кавалерия; тихий ветерок едва колебал флюгера на пиках пикенеров и придавал оружию грозный вид. Вероятно, этому обаянию поддались башибузуки, потому что, очистив равнину, стали подниматься на высоты. Там они рассыпались в разные стороны, собирались кучками и видимо совещались между собою. Но, пока их внимание привлекали драгуны, гроза разразилась над ними с другой стороны.

Влево от нас раздался пронзительный гик, хорошо знакомый тому, кто служил на Кавказе. Мы невольно оглянулись в ту сторону и увидели линейцев, которые, скрытно пробравшись по дну балки, огибающей правый фланг неприятельской позиции, неслись теперь прямо на гору. Впереди скакал Камков на своем сером кабардинце с обнаженною шашкою. В одну минуту столкнулись они с башибузуками, смешались с ними, и вся толпа, повернув направо, скрылась за деревнею.

Драгуны беспрепятственно заняли высоты и нашли там несколько тел изрубленных башибузуков. Это были первые жертвы кампании 1855 года. Честь первого боя принадлежала графу Нироду, начавшему своею блистательною атакою и кюрюк-даринское сражение. Говорят, что в этом деле турецкою кавалериею командовали европейские офицеры: один — англичанин, другой — немец. Каким образом глубокомысленный германец попал в ряды легковерных башибузуков, [32] это такой факт, над которым невольно призадумаешься.

Линейные казаки не потеряли никого ни убитыми, ни ранеными. На другой день главнокомандующий в приказе по действующему корпусу объявил особую благодарность графу Нироду «за распорядительность, оказанную при оттеснении неприятеля от деревни Мицыри», а полковнику Камкову «за смелую атаку с четырьмя сотнями превосходного числом неприятеля, поддерживаемого еще своею регулярною кавалерией». Два казака кубанской сотни с первого же дела заслужили георгиевские кресты.

4-го июня главнокомандующий лично предпринял рекогносцировку восточных укреплений Карса.

Войска выступили из лагеря рано и, спустившись с высот, на которых стоит деревня Мицыри, подошли к крепости. Толпы башибузуков выходили в поле; главнокомандующий приказал выдвинуть против них часть нашей кавалерии с донскою батареею Двухженного. Пока тверцы выезжали, Камков не выдержал и, скомандовав: «в шашки!» кинулся на неприятеля. С Карадага грянул пушечный выстрел; орудие за орудием стали открывать огонь, и вся крепость потонула в белых клубах дыма. Казаки, опрокинувшие и уже рубившие башибузуков, попали под крепостной огонь, были атакованы свежими силами турок, и, чтобы спасти их, батарея Двухженного принуждена была стрелять картечью через их головы. Между тем, в Карсе барабаны загремели тревогу, и мы видели, как бежали густые массы пехоты, торопливо выстраивавшиеся вдоль карадагского вала. С того места, где были остановлены войска, хорошо были видны турецкие укрепления, раскинутые по обоим берегам Карс-чая. Бакланов тотчас заметил, что вся оборонительная линия, прикрывающая город с южной стороны вплоть до карадагской возвышенности, только что начинала еще воздвигаться, и укрепления не имели между собою надлежащей связи. [33] Поэтому, если бы безостановочно идти вперед, то можно бы было занять их прежде, чем неприятель успел бы стянуть свои разбросанные силы. Бакланов передал свои наблюдение корпусному командиру генералу Бриммеру, и оба они, подъехав к главнокомандующему, просили позволение теперь же идти на штурм передовых укреплений, ручаясь головами за успех предприятия. ,,Настоящая минута,— прибавил Бакланов,— есть самая благоприятная для овладения Карсом, и если мы ею не воспользуемся, то кампания затянется надолго". Корпусный командир, генерал-лейтенант Бриммер, обратился с просьбою к главнокомандующему взять несколько батальонов и идти на штурм передовых укреплений. Весь успех предприятия он брал на свою ответственность.

Главнокомандующий хладнокровно выслушал предложение и, взглянув на карманные часы, отвечал: «уже три часа, ваше превосходительство, поздно затевать дело» и приказал начать отступление. Линейцы потеряли в этом бою четырех человек убитыми и десять ранеными. Потеря турок, по уверению лазутчиков, простиралась до ста двадцати человек убитыми и ранеными, но это число кажется значительно преувеличенным; достоверно только то, что в руках казаков осталось семь пленных башибузуков и до двадцати лошадей.

Главнокомандующий, бывший свидетелем опрометчивой, но удалой атаки, подъехал поблагодарить казаков и тут же в каждую сотню назначил по одному знаку отличия военного ордена.

В этом как и в прошлом году первые дела и первые награды выпали опять на долю кавказских линейцев.

Вслед за возвращением с рекогносцировки, войскам велено готовиться к движению, решено было перейти на южную сторону Карса, чтобы отнять у него сообщение с Эрзерумом.

6-го июня мы оставили аджан-калинскую позицию и в [34] три часа утра двинулись почти параллельно течению Карс-чая на сел. Магараджик. Переход был большой, в 27 верст, и очень утомительный, потому что корпус шел в боевых линиях, в ежеминутной готовности отразить неприятеля, если бы он покусился атаковать во фланг нашу армию. Вагенбург со всеми тяжестями и даже легкие повозки направлены особою колонною, под начальством генерал-майора Фетисова, в обход, на селение Кюрюк-Дара.

Мы шли вблизи Карса и с окрестных возвышенностей ясно были видны не только передовые укрепления, но даже городские строения и здания. Подровнявшись с крепостью, вся кавалерия, под командою графа Нирода, остановилась и, развернув боевой фронт, пропустила позади себя пехоту с ее обозами.

Сперва турки принимали это движение за простую рекогносцировку; но когда войска спустились на равнину и стали огибать Карс с южной стороны, в городе все зашевелилось, и все валы наполнились любопытными зрителями, недоумевавшими, что затевает русский сардарь. Мы подошли к разрушенному аулу Магараджику, лежащему всего верстах в семи от Карса и расположились биваками.

Едва разбили коновязи и поставили палатки, как хлынул ливень, мало по малу превратившийся в мелкий, но частый дождик. В воздухе сделалось сыро. Водяные струйки заслонили от нас Карс с его грозными укреплениями; но привольно в палатке, когда мелкою дробью барабанит дождь по натянутому полотну, и самовар приветливо кипит и шумит на походном столике.

Магараджикская позиция очень хороша. Мы стоим на высотах, спускающихся, впрочем, отлогим скатом к стороне неприятеля. Впереди нас целая дивизия пехоты со своей артиллерией, прикрытая, в свою очередь, казачьими пикетами. Однако, первую ночь мы продержали лошадей под седлами [35] и люди спали одетые. Нам все мерещатся нечаянные нападения: у турок так много иррегулярной кавалерии. Однако, эта кавалерия не осмелилась даже напасть на наш арьергард, прибывший на позицию уже поздно ночью. Он был задержан в дороге пехотным обозом, повозки которого поминутно ломались. Этот обоз легко мог достаться в руки неприятеля, если бы башибузукам вздумалось напасть хотя бы на хвост арьергарда: они и выезжали из Карса, да, видно, казацкие папахи охладили их решимость.

Вслед за нами, на ту же позицию, прибыли из Александрополя две сотни горской милиции; их привел капитан Кундухов. Молодец начальник и молодецкая у него милиция! Одна сотня кабардинцев, другая осетины.

Не успели мы насмотреться на храбрых горцев, как были заинтересованы новым зрелищем: вступала курдская милиция, собранная из турецких подданных. Курды — один из воинственных народов Малой Азии. Порта их считает своими подданными только потому, что они живут на земле, принадлежащей турецкому султану; но курды мало заботятся об этом подданстве и составляют вольный, почти независимый народ, весьма сомнительно преданный интересам турецкого правительства. Воинственный характер этих наездников подал туркам мысль формировать из них кавалерию: курды взбунтовались, и дело кончилось тем, что они выставили только свою милицию. Милиция была хороша, однако, не устояла против наших линейных казаков и нижегородцев в баш-кадык-ларском сражении, и курды, огорченные своею неудачею, желая поддержать в себе упадающий дух, напали на обозы, бежавшей анатолийской армии и, порядком пограбив их, ушли в свои горы.

Привлеченные на следующий год щедрыми обещаниями мушира, они снова выставили свою милицию; но в день кюрюк-даринской битвы их отправили подальше от обозов [36] турецкой армии, именно на джемушлинскую переправу через Карс-чай. Здесь-то и велено было им насесть на наши обозы, если бы Аллаху угодно было благословить оружие турецкого мушира. Однако, на джемушлинскую переправу мы не пошли, а едва не очутились в хаджи-валинском лагере. Бедные курды не видали нашего обоза и упустили анатолийский.

Раздосадованные неудачею, нагло обманутые турецким сардарем, они явились в наш лагерь с предложением своих услуг. Их приняли, потому что худой мир лучше доброй ссоры.

Впрочем, кампания 1854 года не показала их доблестей, потому что кончилась кюрюк-даринскою битвою. Курды, переходя с позиции на позицию вслед за действующим корпусом, прикочевали, наконец, к Гумри и остались там зимовать мирными гостями, тогда как Зариф-Мустафа не раз обещал им несметные богатства в тамошних караван-сараях.

В кампанию 1855 года время показало, что и эта милиция ничем ни лучше прочих милиций. Заговорив о ней, припоминаю оригинальную личность одного курда, командовавшего сотнею в летучем соганлугском отряде. Это был старик, лет восьмидесяти, страстный любитель рому. Усидев бутылочку, он обыкновенно взбирался на своего серого буцефала, брал в руки куртинский дротик и ехал прямо к палатке отрядного начальника. «Полковник!» кричал он. И когда полковник выходил, курд потрясал свою пику и произносил только: «го-го-го!» что, по его мнению, должно было выразить страшную угрозу неприятелю, и затем отправлялся спать.

Один раз разнесся слух, что в Бардусе появилась неприятельская кавалерия, в числе до 1,500 человек.

Начальник отряда призывает старого курда.

— Ступай в разъезд со своей сотней, говорит, и разузнай о неприятеле. [37]

— Дай мне еще сотню линейцев.

— Не дам я тебе линейцев: ступай один, говорит начальник.

— Один не пойду.

— Отчего не пойдешь?

— Одному страшно.

— Как же ты вышел воевать, когда тебе страшно?...

— Го-го-го! отвечал курд, задетый за живое, и потрясает рукою к стороне неприятеля.

— Значить, идешь?

Курд призадумался.

— Нет, дай мне и линейцев! отвечал он решительно,

Линейцев ему не дали, а начальник отряда призывает к себе командира одной линейской сотни.

— Возьмите человек двадцать линейцев и ступайте к Бардусу: там, говорят, есть неприятель; только будьте осторожны: там кавалерия.

— Слушаю-с!

— А не страшно с двадцатью казаками?

Есаул удивился и не верил своим ушам.

— Что прикажете? переспросил он.

— Не страшно с двадцатью казаками-то?

— Проберемся! отвечал он спокойно.

Курду привели этот ответ. Он отправился в свою палатку, посоветовался с бутылкою, возвратился и объявил, что идет один.

Отправился и привез известие, что неприятеля никакого нет. Неприятеля-то действительно там не было, однако, несомненно и то, что курд не доходил до Бардуса, а переночевал где-нибудь на Соганлуге.

Все эти достоинства курдов мы узнали впоследствии, но помню, что куртинский полк, принявший название № 2 (первый находился в Эриванском отряде генерала Суслова) [38] представился тогда главнокомандующему в самом блестящем виде. Не говоря уже о красоте кровных жеребцов, стоило обратить внимание на самых всадников: все старики, но люди громадного роста, который казался еще громаднее от высокого головного убора, украшенного перьями и золотом. Красные куртки, вышитые шелком и широчайшие шальвары, старинного восточного покроя, бросались в глаза. Оружие у курдов попадается отличного достоинства; в особенности хорошо короткое, гибкое копье, которым, даже на полном карьере, он владеет искусно. Когда курд несется на своем жеребце и крутит пику, увенчанную пучком дорогих страусовых перьев, высоко над головою, грозный вид его может произвести впечатление на противника. Это, кажется, испытали на первых порах и наши линейцы; но комковский удар с шашкою наголо показал, что курд не черкесский наездник, короткий знакомец нашего кубанского станичника...

Шествие в отряд милиций заключилось на этот раз 1-м конно-мусульманским полком, набранным из жителей Карабахской провинции. В наружности полка много воинственного; главное — добрые кони.

Да кому и неизвестна карабахская порода? Нам случалось видеть жеребцов, ценившихся в несколько тысяч червонцев. Карабахцы с честью служили в последнюю войну Паскевича и получили знамя; но, при возвращении на родину, случилось с ними обстоятельство, немного их сконфузившее.

Вот в каком виде дошел до нас рассказ об этом происшествии:

«В Дагестане в то время жил знаменитый разбойник Мулла-Нур ⁶. Много награбил он сокровищ, нападая по [39] дорогам на купцов и останавливая целые караваны. От всех Мулла-Нур отбирал только половину наличного имущества и раздавал его бедному народу, терпевшему тогда от повсеместного неурожая. С своею шайкою врывался он в самые селения, окружал дома богатых ростовщиков, отбирал от них деньги и хлеб и кормил население целого края. Не было затворов для Муллы-Нура. Имя его скоро стало предметом легенд и мистических сказаний; про него ходили самые необыкновенные слухи. Люди недобрые и богатые трепетали его; бедные благословляли великодушного разбойника.

Правительству нашему, занятому тогда войною с Персией, Турцией и волнениями между горцами, некогда было следить за новыми беспорядками в Дагестане. Да Мулла-Нур и не боялся войска, потому что, опираясь на любовь простого народа, находил всегда и везде безопасное убежище. Проведав, что целый полк карабахцев возвращается из Турции с богатою добычею, он сделал засаду в одном из самых узких и мрачных ущелий, по которому беспечные карабахцы шли справа по одному, беззаботно распевая свои песни. Вдруг, будто из земли, вырос незнакомый человек и загородил дорогу переднему всаднику.

— Стой! крикнул он громовым голосом и сделал повелительный знак рукою.

Всадник дал коню нагайку и хотел стоптать незнакомца; но стволы винтовок, высунувшиеся в это время из- за камней, охладили его жар.

— Положи часть твоей добычи на эту бурку и проезжай мимо! сказал строго незнакомец, не отвечая ему на вопрос: кто он?

Между карабахцами, вовсе не расположенными к подобному дележу, поднялся ропот; задние напирали. Между тем, передний всадник, весь находившийся под обаянием [40] сурового взгляда незнакомца, не трогался с места. Многие вынули из чехлов винтовки.

— Стой! решительно воскликнул незнакомец.— Я Мулла-Нур!

Громко повторило горное эхо страшное имя дагестанского разбойника, и карабахцы попятились. Им показалось в лице его что-то сверхъестественное.

— Пусть каждый из вас положит часть своей добычи на мою бурку, и проезжайте мимо! сказал Мулла-Нур и посторонился.

Робко двинулся полк. Каждый всадник, подходя к нему, развязывал саквы и высыпал на бурку свою долю. Мулла-Нур зорко следил за всеми: до позднего вечера тянулся полк и, когда проехал последний всадник, скрылся.

Ошеломленные карабахцы опомнились только тогда, когда, войдя на равнину, увидели, что их 500 человек. Громкий ропот неудовольствия пробежал по рядам их, и целый полк кинулся в ущелье; но Мулла-Нура уже не было.

Об этом анекдотическом событии я упомянул, потому что оно, как легенда, живет до сих пор в местных народных преданиях. Но обратимся к магараджикской позиции.

Войска становятся не на походную ногу; заметна некоторая оседлость, особенно в главном штабе, где учреждена даже корпусная церковь, состоящая из большой зеленой палатки. Божественная служба отправляется ежедневно. Народу всегда много, потому что каждому отрадно молиться и внимать божественному слову под чужим небом.

Комментарии

1. В. 1859 году мы встретились снова с генералом Багговутом в Варшаве, когда Государь Император делал смотр Новороссийскому драгунскому полку. После ученья Его Величество, обратившись к иностранным принцам, напомнил им о закавказском походе и сказал: ,,Вот полк, который при Кюрюк-Дара ходил в атаку, а вот генерал, который водил его...” Тут же перед полком Государь обнял нашего старого, любимого начальника кавказской кавалерии, Багговута.

2. Это были лошади, забракованные за совершенною негодностью, но не проданные, а державшиеся при эскадроне в военное время на случай замещение внезапной убыли.

3. Штандарты драгунских полков остались в соборе Александропольской крепости.

4. Слава этого белого коня была так велика, что дошла даже до Государя. Впоследствии, когда, по окончании войны, граф Нирод командовал гвардейскими кирасирами, Император Александр Николаевич, разговаривая с ним о закавказском походе, сказал: ,,Покажи мне твоего кабардинца, на котором ты был в кюрюк-даринском сражении. Кабардинца привели, и Государь долго любовался старым, но все еще статным и грациозным конем.

5. Килиса — церковь.

6. У нас имя Мулла-Нура, благодаря чересчур большой услужливости Бестужева (Марлинского), перешло в область фантазии. Многие убеждены, что он существовал только в воображении нашего поэта-писателя; но память о Мулла-Нуре живет в Дагестане до сих пор.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906