-

ИЗ ДНЕВНИКА ДАГЕСТАНЦА

Лагерь на Ибрагим-дада.

Июль 1859 года.

В 40-ка верстах от Темир-Хан-Шуры, на полудороге между укреплениями Евгениевским и Буртунаем, в Салатавии, находится довольно высокая гора Ибрагим-дада. В июле месяце 1859 года на этой горе были поставлены две роты 82-го пехотного Дагестанского полка: 17-я и 5-я стрелковая, под командою капитана Квицинского; в этих ротах состоял тогда и я. Роты имели назначением содержать пикет на Ибрагим-дада и конвоировать почту в Евгениевское и Буртунай. Нас, младших офицеров, было всего только трое, а потому почти ежедневный наряд на службу был делом не легким. Выйдешь, бывало, в пикет на вершину горы и сидишь на ней от утренней до вечерней зари. Для любителей природы вид открывался богатый на горы, поросшие густой травой, и ущелья, покрытые столетними дубами и чинарами. Через гору черною лентою вьется дорога в Буртунай, а по ней, туда и обратно, тянутся тысячи ароб, чарводарских коней и ослов, перевозящих в отряд провиант и снаряды. Если погода хороша, смотреть еще не так скучно: ляжешь себе в траву и предаешься мечтам о лучшем будущем, а то и почитаешь, если есть что; солнце приветливо греет с высоты, воздух свежий и чистый, смотришь — день и прошел незаметно, Скучнова [205] ты, конечно, но не лишены некоторой прелести эти сидения на пикете и в туманную погоду. Есть что-то особенно величественное в той картине, которая расстилается у ваших ног: вершина горы, на которой расположен пикет, кажется небольшим островом, а ниже, на несколько десятков верст кругом стелется, точно море, ползет и клубится белая масса тумана. С пикета, кроме этого тумана, не видно ничего, а потому ограничиваешься удвоенной бдительностью и напряженным вниманием уже не зрения, а слуха. Но в дождливые дни было невыносимо: лежишь часов шестнадцать в воде, весь мокрый, а ветер, как на зло, пронизывает насквозь, пробираясь холодной змейкой по всему телу; впереди же, вместо отдыха — очередь конвоировать почту в Евгениевское. Прогулка эта была хотя и не легче пикетной службы, но зато разнообразнее. В Евгениевское, отстоящее от нашего лагеря на Ибрагим-дада в 10-ти верстах, спускаешься все время под гору. На горе у нас воздух чистый и свежий, так что даже в ясный солнечный день ходишь в сюртуке, и то прохладно; к Евгениевскому делается все теплее и теплее, а, войдя в самое укрепление, чувствуешь духоту и гниль, как в грязной бане. Тут уж не только в сюртуке, но и в кителе выйти из квартиры почти невозможно. Отдохнувши в этой бане и сдав корреспонденцию воинскому начальнику, возвращаешься на гору. Обратно идти уже не так легко: гора крутая, приходится лезть буквально на печку, а пока доберешься до лагеря раз сто отдохнешь на дороге; недаром солдаты прозвали ее "Сапун-гора. " Бывало, спросишь солдата: "сколько, братец, верст с Ибрагим-дада до Евгениевска?" он ответит — "десять," а спроси его, сколько верст от Евгениевска до Ибрагим-дада, он, не задумываясь, скажет, что двадцать пять. Этим солдат определяет крутой и трудный подъем. [206]

10-го июля, ночью, капитан наш получил приказание сняться с лагеря, идти в Буртунай и, соединившись с тремя ротами, отправиться в экспедицию, но куда — никто не знал. Лагерь ожил, зашумел, засуетился; пошла укладка, сборы; к рассвету мы уже были готовы к выступлению и только ждали прихода на наше место двух рот 18-го стрелкового батальона.

12-го июля 1859 года.

Не пришлось долго стоять и в Буртунае. Сегодня приказано нам выступить в мичикальское ущелье, где был уже собран дагестанский отряд, под начальством генерал- адъютанта барона Врангеля. Было еще совершенно темно и горнисты только что проиграли генерал-марш, а в ротах дежурные уже прокричали "пошел за обедом" — перед походом, солдаты обедали обыкновенно до зари. Потом пошла укладка вещей, расчет рот; наконец все успокоилось и в ротах там и сям затянули песни — знак готовности к выступлению. Напившись чаю, я стал думать об укладке. У меня была одна только лошадь, на которой надобно было и вещи возить и самому сидеть. Я распорядился так: вместо потника положил персидский ковер, сложенный в несколько раз, на него — азиатское седло с подушкой, сзади седла привязал две переметные сумы, причем в одну из них уложил белье денщика и посуду, а в другую свое белье и платье, а поверх сум привязал плащ. Просто, удобно и весит не более двух пудов, а между тем все необходимое имеется под рукой. Товарищи мои делали то же. Ротные командиры, получавшие тогда содержание чуть ли не вдвое больше нашего, имели двух лошадей — верховую и вьючную. На последней возились походные сундуки, из которых составлялась походная кровать; вещи в них укладывались в порядке и не мялись. Вот заиграли наконец сбор, роты [207] стали в ружье и, по указанию адъютанта, пошли, кто в авангарде, кто в арьергарде, а кто между вьюками. Дорога шла узкая и движение замедлялось. На полпути, на обширной ровной поляне, где был расположен лагерем дивизион Северского драгунского полка, сделали привал. Роты стали кругом поляны полудугой, а в средину пустили пастись развьюченных лошадей. Наконец тронулись далее. Пройдя несколько верст по ровной дороге, мы подошли к длинному и крутому спуску. Эта была граница между Салатавией и землей гумбетовцев. Внизу виднелась анчимеерская гора, завалы, близь которых стояли лагерем апшеронцы, а дальше, в ущелье, между громадными горами разбросано было бесчисленное множество палаток главных сил дагестанского отряда. Завалы, через которые мы проходили, были устроены в два ряда. Первый ряд сделан из белого камня и тянулся между горами в ущелье, а второй, больший, называемый анчимеерским, из земли. Горцы во главе с Шамилем, вероятно, думали преградить нам дорогу этими завалами, но при появлении ширванцев и мусульман, под командой г.-м. Ракусы, в начале июля, гумбетовцы, защищавшие завалы, бросили их и ушли почти без выстрела. Дорогой у одного солдатика свалилась с вьюка торба с хлебом и полетела в огромный овраг. Бедняге жалко стало своих сухарей, и он обходными тропами спустился в овраг, достал рассыпавшиеся 6 фунтов сухарей и потом догнал батальон. Часу в четвертом, с песнями ц хором горнистов, мы вступили в лагерь главного отряда. Улица между лагерем была ровная и широкая; солдаты прозвали ее "Шамилевским проспектом. " На этом- то проспекте встретили нас товарищи, раньше пас вышедшие в поход, и угостили по-кавказски. [208]

Лагерь в мичикальском ущелье.

13-го июля 1859 года.

Сегодня дневка. В Мичик-кале оставляли вагенбург, а потому обносили его земляным валом (завалами) и устраивали батарею для артиллерии. Работа кипела; видно было, что мы скоро уйдем отсюда, потому что рабочих было много и их торопили. Сегодня же высланы были в Дагестанский пехотный полк за прошлогоднюю экспедицию 75 георгиевских крестов и полковой командир полковник Федор Федорович Радецкий раздавал их с большею торжественностью, при звуках музыки. После парада начался кутеж. Радецкий отпустил в каждую роту по ведру спирта, молодые кавалеры еще от себя угощали товарищей, и крики "ура" долго не умолкали по всему полку, повторяемые эхом ущелья. Рота, в которой я состою, не участвовала в прошлогодней экспедиции, а потому ничего не получила и с понятной завистью смотрела на соседей. От нечего делать, пошел я в гости к капитану К. И. У него было несколько приятелей горцев, которых он угощал спиртом и расспрашивал, что делается в горах. Горцы пили спирт как воду и рассказывали, что Шамиль с огромною армиею стоит у андийских ворот; мост же на андийском Койсу у Сугратля сжег, а дорогу испортил, для чего платил даже беглым солдатам, и те работали день и ночь, взрывая скалы. Теперь, говорили они, не только пройти речку, но и добраться до нее нет никакой возможности. Они советовали И., как другу, не идти туда, потому что мюридов собрано в десять раз больше чем в нашем лагере солдат и что нас всех перебьют. Вечером было отдано приказание выступать в поход. На вьюки велено взять дров, так как мы шли в безлесную страну, кроме того, раздать каждому солдату по полену и выступать без шума. Нашему сводному батальону приказано [209] идти в авангарде. В Мичик-кале при вагенбурге были оставлены 3 батальона Апшеронского и нашего полков.

14-го июля.

В 2 часа ночи разбудил нас генерал-марш — и весь лагерь зашевелился. Как не хотелось вставать в такую рань, но палатку нашу сняли без церемонии и волей-неволей пришлось поторопиться. В 3 часа тронулись с места. Впереди всех проехал конно-иррегулярный мусульманский полк, за ним северские драгуны, а за драгунами потянулся 21-й стрелковый и наш, сводный, батальоны. В батальонных интервалах, на вьюках, везли патронные ящики и носилки для раненых. Пройдя около 10-ти верст, все время в гору по отвратительнейшей тропе, мы взобрались на плоскую возвышенность и остановились, чтобы подтянуться остальным войскам, но тут, на песчаной горе, находившейся левее нас, показались горцы и открыли ружейный огонь. Мусульмане и драгуны, по указанию генерала Врангеля, понеслись вперед, а нам было приказано прибавить шагу. После пустой перестрелки горцы исчезли, а мы, по камням и но щебню, пошли за кавалерией, которая свернула с дороги и понеслась на гору. Дело в том, что горцы устроили по нашей дороге завалы, но генерал Врангель, очевидно, предупрежденный лазутчиками, свернул с нее и пошел напрямик по скалам. С досады, что мы не дали себя в обман, горцы поднялись на гору и открыли стрельбу, но их пули до нас не долетали. Видя, что и этим нельзя остановить наше движение, они начали ездить взад и вперед по горе и пронзительно кричать.

Спустившись с горы, мы увидели аул Аргуани; мусульманцы были уже в нем и у них завязалась перестрелка, хотя жители выселены были Шамилем в [210] безопасное место. Не доходя аула, мы довернули вправо и пошли до засеянным полям. Урожай был отличный: пшеница, ячмень, кукуруза, бобы, морковь — всего было вдоволь. Особенно хлеба были хороши: ячмень и пшеница стояли чуть не в рост человека. Солдаты спустились в балочку, где были сады, оборвали яблоки и курагу, а некоторые забрались в сакли и конечно вынесли оттуда все, что заслуживало внимания. Так как жители не вышли, но обыкновению, с покорностью навстречу нашему начальству, то генерал приказал косить ячмень на фураж, для чего в хлебах и остановлены были все войска, кроме 21-го стрелкового, нашего сводного батальонов и части мусульманского полка, назначенных в летучий отряд. Мы тронулись с привала напрямик и, пройдя хлебами версты две, очутились у крутого спуска к реке Андийское Койсу. Спуск был так крут, что в некоторых местах лошадей спускали, поддерживая за хвост. Поминутно из-под ног обрывались камни и с шумом летели вниз. Ими ранило в ноги двух стрелков 21-го батальона, да одну лошадь пришибло довольно сильно. Правее, но другую сторону оврага, из-за горы показалась довольно значительная партия горцев и, увидя нас, спускавшихся к реке, понеслась к нам. Впереди скакали удальцы со значками, на прекрасных конях, за ними, в разноцветных черкесках и на разношерстных конях, мчались в беспорядке остальные. Но мы уже спустились, и за высокой горой я не видел, куда девалась эта партия. На площадке нам приказано было отдохнуть. По ту сторону оврага лежали стрелки 21-го батальона и, перестреливаясь с горцами, не допускали их близко к реке. С площадки проводник повел нас ближе к реке по направлению к аулу Чиркату. Нашей роте приказано было прикрывать горную артиллерию, а 17-ю роту послали в цепь. Стемнело. Мы легли сзади орудий, но уснуть не могли. Кругом камни и [211] песок, накалившиеся от знойного дня; к тому же и голод давал себя чувствовать: вьюки наши остались при главном отряде, а маркитанты не спускались за нами. Тут я вспомнил, что у меня в переметных сумах был ржаной хлеб; солдаты дали мне котелок воды и соли, и я начал есть с волчьим аппетитом свой незатейливый ужин. Лежа около орудия, я слушал рассказы старых солдат о походах и о любимых генералах — Пассеке и нашем начальнике отряда, Врангеле. Первого любили они за храбрость и щедрость, но говорили, что был очень горяч, а второго за то, что всегда хлопотал о них, никогда не оставлял без продовольствия, не дозволял никому обижать их и не утомлял переходами. Они часто называли его: "наш дедушка." Хвалили тоже и кн. Аргутинского, но говорили, что больно много ходил: "Уж как тронется с места, так идет чуть ли не двое суток без привала; зато был справедлив. Однажды идем мы на кутишинские высоты и, разумеется, умаялись порядком, а тут дорога еще была грязная, а драгуны едут это за нами и кричат нам: "пехота не пыли." Досадно было нам, и мы как могли огрызались; но услыхал шутку эту наш князь и заступился, сердечный, за нас — приказал драгунам слезть с лошадей и идти пешком. Вот тогда пришел и наш черед посмеяться над пешею конницею." Вероятно, солдатам не больно легко было сдать на голых камнях, потому что всю ночь слышались разговоры.

Около меня, к кибитке из бурок, сидели Ракуса и Радецкий. Слышно было как зажгли свечу — бурка не пропускала свету — и генерал Ракуса написал барону Врангелю на лоскутке бумаги донесение: "Пришли к Койсу вечером, завалы были заняты неприятелем; мост сорван и дороги к нему испорчены." Записку эту тотчас отослали с казаком и просили ответ. Затем они начали вести [212] между собой разговор, и хотя говорили очень тихо, но я расслышал как генерал сказал: "Феодор Федорович, главнокомандующему угодно, во что бы то ни стало взять сугратлинскую переправу и надо исполнить его приказание. Но трудно взять ее, очень трудно. Дорога сорвана, мост сожжен и та сторона Койсу сильно укреплена. Придется нам уложить до 400 человек лучших людей; жаль их, но надо исполнить приказание." Дальше говорилось шепотом и разобрать было нельзя. Невольно забилось сердце: около переправы находился один только наш сводный батальон, прочие еще и не спускались с горы, ожидая особого приказания, а так как в нашем батальоне 700 человек, то и выйдет, что в живых останется менее половины. Сон отлетел от меня совершенно. Вызвали охотника спуститься к реке, измерить ее ширину и рассмотреть укрепление на той стороне. Охотников явилось несколько, и генерал, отдав им приказание, долго еще говорил шепотом. Я ничего не слышал, думая все о завтрашнем дне и предполагаемой переправе.

У нас сегодня зарю не играли, чтобы не возбудить внимания неприятеля; но у горцев ночью мулла завывал безжалостно, собирая правоверных к молитве и совещанию.

15-го июля 1859 года.

Еще до рассвета началась перестрелка между нашею цепью и горцами, засевшими по ту сторону Койсу за курганами, в которые были воткнуты разноцветные значки. На рассвете, не умываясь, я пошел в цепь к 17-й роте, которая лежала за бугром, и смотрел на перестрелку. Ночью правее цепи построили батарею на два орудия, которые теперь стреляли по курганам, но не совсем удачно: то перелеты, то недолеты; раз, однако, ядро попало в самую кучку горцев; они выскочили из-за закрытия, но тотчас [213] были перебиты нашими стрелками. В цепи, с ружьями в руках, сидели командир 17-й роты капитан Квицинский и гвардии шт.-кап. Кавалев; они стреляли по тем горцам, которые высовывали свои головы из-за закрытия. Я тоже взял ружье, улегся около них и стал стрелять; расстояние до неприятеля было не более 600 шагов. Скоро, однако, потребовал меня к себе мой батальонный командир майор Балашевич. Он порядочно распек меня за отлучку, много горячился из-за пустяков, не пускал никого к реке за водой — говорил, что там сейчас же убьют, а так как некоторые все-таки не слушали и ходили, потому что надо же было пить что-нибудь, то он послал меня с полувзводом стрелков стать на дороге и никого не пропускать к реке. Было еще очень рано, но жара стояла невыносимая. Все мы были в рубахах, а сюртуки наши носили за нами или горнисты, или цирюльники. Солдаты ходили с полукафтанами, привязанными сзади к патронташам.

Отойдя с командою на назначенное место и выслав на гору пикет, я приказал людям лечь, а сам сел на камень и хотел срисовать гору, по которой мы вчера спустились, а теперь спускался 2-й батальон нашего полка. Один горец подкрался ко мне очень близко и выстрелил; пуля просвистела над самой моей головой; не обращая внимания, я продолжал рисовать, но выстрел повторился — и пуля расплющилась возле меня о камень; это заставило меня прекратить свое занятие и переменить позицию моего полувзвода, расположив его за курганом. Хорошо, что вовремя это сделал: вместо одного мюрида явилось несколько — и началась довольно удачная пристрелка; сам же стрелять я не мог, имея приказание от батальонного командира не открывать огня. Когда я рисовал, ко мне подошел солдат, похожий на плаксивого писаря, и просился вниз к речке, в охотники. Полагая, что он желает просто улизнуть из-под [214] пуль, я его прогнал к полувзводу, но лотом, узнав, что это был юнкер Шпейер, извинился перед ним и отпустил.

Часов около 12-ти мимо меня проехал начальник авангарда г.-м. Ракуса. В рубахе, но при шашке, я отрапортовал ему для чего здесь нахожусь, и он приказал мне возвратиться к своему батальону, назначенному на смену 21-го стрелкового батальона, занимавшего позицию у водопада. Генерал Ракуса, несмотря на страшную жару, был в теплом сюртуке и в папахе. Между солдатами ходили толки, что он в большой дружбе с горцами, которые советовали ему носить папаху, чтобы по этой примете не стрелять в него. Конечно, это были только одне солдатские догадки. Ракуса действительно имел много приятелей в горах, однако и храбрость его была всем известна. Когда под Шелягами ему раздробило руку, говорят, он, сидя на барабане, протянул ее и приказал тотчас отрезать. И теперь, без руки, он мужественно ездит над пропастями и под выстрелами неприятеля (В 1861 году генерала Ракусу понесли лошади близь станции Кумтеркале; он выпрыгнул из экипажа, но так неудачно, что ударился головой о камень и тут же скончался). Через полчаса мы пошли сменять 21-й стрелковый батальон. Двинулись к спуску колонною — 4-я стрелковая рота шла впереди, за нею 5-я стрелковая, 17-я и наконец, 1-я стрелковая. На спуске батальон остановился, и отсюда мы побежали вниз поодиночке. Пули посыпались градом. Уже 4-я рота спустилась к речке, а наша приближалась к ней, как одна из пуль пролетела над са?юй головой нашего батальонного командира майора Балашевича; он растерялся и приказал горнисту играть отступление. Сигнал повторили во всех ротах — и мы возвратились опять на высоты. Пули преследовали нас немилосердно, но, к счастью, испортили только несколько ружей, На общем совете мы решили так: 17-ю роту послать в [215] обход, под командой капитана Квицинского, взвод стрелков оставить на этой стороне и под прикрытием его, когда обойдет 17-я рота, двинуться на приступ противолежащей горы. Молодецкая 17-я рота живо пробежала мостик, поднялась по тропинке и, заняв ту сторону оврага, принудила горцев замолчать. Остальные роты бегом спустились к речке напрямик. Переправа через реку, не широкую, по очень быструю и довольно глубокую, была не безопасна. Мы взялись крепко за руки и стали переправляться, едва удерживаясь на ногах. Рядового Палку оторвало от общей цепи и чуть не унесло, но фельдфебель схватил его за патронташ и вытащил на ту сторону. Шли по пояс в воде. За речкой мы стали подыматься на крутую, чуть не отвесную гору, усеянную острыми каменьями, которые, не выдерживая тяжести ноги, естественно искавшей опоры, вырывались из грунта и с грохотом летели вниз, угрожая сзади идущим. Одним из таких камней едва не убило нашего доброго старика Балашевича. Я шел с ним рядом, как вдруг раздался голос горниста: "берегитесь, в. в-б-дие!" Тот прилег к земле, я инстинктивно наклонился — и через нас пролетел огромный камень. Жалко было смотреть на бедного старика: поддерживаемый сзади батальонным старостою, он еле-еле взбирался по такой крутизне. Наконец, утомившись совершенно, поднялись на гору. Тут рассыпали день и завязали перестрелку с мюридами, которых было не много; огонь их был редкий, да и тот скоро прекратился. С наступлением темноты нам дали сигнал отступать, и мы благополучно достигли старой позиции.

Не могу вспомнить без смеха нашего старого майора. Когда мы поднялись на гору с полными сапогами воды, я, вылив из своих воду, поднял к верху ноги и хотел переобуться. Надо было видеть как он закипятился, закричал: "дайте мне отдохнуть, господа, ведь мы сейчас [216] пойдём на штурм этих мошенников." Как мы его ни уверяли, что на штурм теперь идти нельзя, что там каких-нибудь 20-30 чел. половину из нас перебьют пока мы до них доберемся, но он не унимался, подзадориваемый пулями, долетавшими к нам, несмотря на высланную цепь. Боясь этих нуль, он не позволял нам вставать с земли. Ноги мои страшно мерзли в мокрых сапогах, и я, стараясь быть незамеченным, встал, чтобы отойти и переобуться. Но Балашевич заметил и так крикнул, что перепугал меня: "Вы выставляете себя на цель и мюриды убьют не только вас, но и меня, несчастного старика, прослужившего 30 лет." Надо знать, что он, прослуживши 30 лет, в первый раз был в походе.

По возвращении на старую позицию (2-й батальон нашего полка туда не вернулся; вместо него мы нашли на позиции 2-й батальон ширванцев), нам приказали получить сухари еще на три дня и готовиться к дальнейшему походу. Маркитанта у нас не было, весь день мы питались одними только солдатскими сухарями и вот уже 2 дня как не пили чаю. После раздачи сухарей дали нам проводника, приказали выступить и остановиться там, где он укажет. Пройдя вниз по течению реки версты 2-3 в полнейшей тишине, мы были остановлены, с приказанием не шуметь и ждать пока не потребуют на переправу. Духота здесь была просто невыносимая; ночь — хоть глаз выколи. Впереди саперы строили батарею, но их голоса и стук кирок не доходили до неприятеля, который находился от нас, как говорили, не более как в 150-ти шагах: шум Койсу все заглушал. Около нас остановился 2-й батальон нашего полка, а выше и левее расположились стрелки 21-го стрелкового батальона. Со стороны неприятеля, несмотря на темноту, выстрелы, нет-нет, да раздавались. Ночь прошла в ожидании, и мы не спали. [217]

16-го июля, четверг.

Перед рассветом нам приказали спускаться по узенькой тропинке к Койсу. 2-й батальон и первые две роты нашего батальона спустились бегом поодиночке, не замеченные горцами, 3-ю роту начали обстреливать, а нашей было еще хуже — мы шли сзади всех, когда совершенно рассвело и горцы пристрелялись. Они сидели за скалами по ту сторону реки, в расстоянии 50-ти шагов; говорили, что у нас убыло более 30-ти человек. Пули жужжали как огромный рой пчел; ударяясь в скалу, они расплющивались и отбивали кусочки каменьев, которыми осыпало нас как песком. Впереди меня бежал прапорщик Сулейман Ростомбеков, мой товарищ по роте; его контузило пулей в правую руку, он схватился за нее, побежал еще скорее и всю дорогу бранился. На этом же месте контузило и меня, хотя довольно легко. Мне показалось, что кто- то приложил к моей шее уголь иди зажженную папироску. Я совсем забыл про свою контузию, когда мы пришли на место и мне приложили несколько раз какой-то живительный пластырь. Внизу нас завели в балку, скрывавшую от неприятельских выстрелов, и приказали лечь; но и тут не было покоя. Одна пуля снавесу попала в щеку солдата и прошла насквозь, другая ударила в грудь нашему унтер-офицеру Гржебитоку. Он приподнялся, побледнел и сейчас же опустился на землю; из раны между ребер потекла кровь. Счастье, что пуля ударила в толстую перевязь на груди и, ослабленная, остановилась между ребрами; ее тут же вынули, а рану перевязали бинтами. Наскучило мне лежать в бездействии; притом духота и удушливый запах ущелья тянули на свежий воздух, к речке. Там устраивали мост; но бревна, привезенные из Буртуная, оказались короткими — н все труды напрасно про пали. Около реки стояли генерал Ракуса, полковник Радецкий и [218] подполковник Довель. Все они о чем-то вели оживленный разговор. Мне особенно понравился мой полковой командир. Он отдавал приказания адъютанту нашего батальона прапорщику Чернятину так хладнокровно, будто у себя в кабинете, не обращая внимания на свист пуль, летавших вокруг него. Когда одна из них попала в сапог Чернятина и тот присел, Радецкий спокойно спросил: "вас ранили?" и, узнавши, что только контузило, продолжал на том же месте и с таким же хладнокровием отдавать приказания. Поручик А. И — в стоял в широких лезгинских шароварах неподалеку от меня и курил папироску. Пуля попала ему между ног и, прорвав шаровары в нескольких местах, осталась в них. Он только плюнул, стряхнул ногами и остался на месте, отбиваясь от шуток товарищей. Хладнокровие всех заставило меня пренебречь опасностью, и я пошел дальше. На противоположном берегу реки, в скале, была довольно большая пещера, в которой сидели горцы, поражая нас своим огнем. Когда я спустился к реке, выстрелы прекратились, водворилась тишина, и только было слышно, как всадники конно-иррегулярного полка переговаривались с ними о сдаче. Мюридам указывали на неминуемую гибель и обещали полную неприкосновенность, даже деньги, если они сдадутся и прикрепят канат, который будет брошен с этой стороны реки. Конечно, мюриды знали, что совершенно отрезаны, что ложементы и батареи, расположенные на нашем берегу, не позволят им ни выйти безнаказанно из пещеры, пи подойти к ним подкреплениям. Они понимали также, что в эту ночь русские уже не станут бездействовать, как в прошлую, и что им не будет пощады, если их возьмут силою. А тут обещают помилование да еще 200 рублей, только требуют поймать и привязать веревку! Конечно, это их соблазняло. Любопытное зрелище представилось, когда эти красные бороды, [219] в разноцветных чалмах и чехах, с нависшими бровями и с насупившимися веками, один за другим вылезли из своей норы. Они уселись возле пещеры на камнях и были так близко от нас, что мы их отлично могли разглядеть. На виду сидел, по-видимому, старший из них, широкоплечий мужчина, в чалме, с ярко-красной бородой; он главным образом и вел переговоры.

Между тем к берегу стянули несколько рот, которые носили камень и бросали в одно место, чтобы сделать пристань для предполагаемого моста. Левее пещеры, где сидели горцы, шагах в 80-ти от нее, росло довольно большое дерево; вот к этому-то дереву и хотели прикрепить канат, а по нем переправить на ту сторону людей для укрепления моста. Мюридов было 20 человек. После переговоров они разместились вдоль противоположного берега, ожидая, когда с нашей стороны бросят канат. Мы кинули веревку, но неудачно; бросили во второй и третий раз — результата тот же; пробовали на разные лады — все безуспешно. Надо было видеть комичные фигуры мюридов, когда они с растопыренными руками старались поймать веревку. Генерал Ракуса, видя бесполезность новых усилий и не доверяя мюридам, вызвал желающих переправиться на ту сторону вплавь. Смотря на бешеное Койсу, трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь решился на такой смелый подвиг. Река текла между огромными камнями и так быстро, что голова кружилась, а шум от рассекавшейся воды о каменья и брызги, летевшие во все стороны, наводили какой-то невольный ужас. Вызов, однако, достиг своей цели: несколько охотников выступило вперед. Первым явился рядовой 8-й роты 82-го пехотного Дагестанского полка Сергей Кочетков. Он посмотрел на реку и сказал: "Переплыть через нее трудно — очень быстра и шириною-то аршин 40 или 50; но я бродяга, у меня нет ни роду, ни племени, — дай-ка, [220] попробую услужить Государю." Он отошел выше переправы шагов на сто, разделся, перекрестился и бросился в реку. Глаза всех невольно обратились на смельчака, который, обладая большою силою и ловкостью, смело боролся с течением. После каждого взмаха руки его относило по течению шагов на пять. Вот он уже у противоположного берега, уже хватается за скалу, но волна с силой ударяет в него и уносит от берега... Все ахнули и сочли его погибшим; но он не потерялся: несколькими взмахами рук опять приблизился к берегу, опять схватился за выступ скалистого берега и быстро вскочил на берег. "Ура" передового отряда приветствовало молодца, а он, голый, победоносно направился к дереву, к которому предполагалось прикрепить канат. Ему предстояло пройти мимо вероломных горцев, а потому все опасались за его жизнь. Но он шагал смело, поравнявшись, поздоровался с ними и благополучно подошел к дереву... За этот поистине бесстрашный подвиг ему простили штраф, произвели в унтер-офицеры и наградили знаком военного ордена 2-й степени. Кочеткову начали перебрасывать бечевку, но как ни старались, не могли добросить ее и до середины реки. Решили перебросить прежде нитку, потом к ней привязать бечевку, к бечевке веревку, а к веревке канат. Когда и тут дело не подвинулось вперед, юнкер 6-й роты Дагестанского полка Аслан-бек-Агаев вызвался переплыть с бичевой. Он разделся, обвязал себя бечевкою и кинулся в воду. Вначале, со свежими силами, Агаев еще боролся с бурным потоком реки, но вот набегает волна и опрокидывает его; он борется из последних сил, уже достиг до середины, но новая волна, еще сильнейшая, охватывает его и с неимоверной силой бросает назад к берегу. Вторая попытка его была так яге неудачна, и он, обессиленный, уже не решился снова рисковать своей жизнью. Третьим охотником явился [221] юнкер нашей роты Николай Шпейер, тот самый, которого я принял за писаря. Он отважно бросился в волны, мужественно и с силою преодолевал их напор и благополучно миновал середину реки; вот уже и берег близко; еще один, два взмаха руками — и он ухватился за скалу. "Ура" готово была вырваться у нас, но Шнейер не удержался, руки его скользнули и он, сильно ударившись головой о скалу, упал в воду. Волна накрыла его, лотом вынесла кверху, снова набежала — и он скрылся из наших глаз. Все сотворили крестное знамение и сочли Шпейера погибшим. Спустя четверть часа, в то время как опять принялись за бросание нитки, на той стороне реки показался голый человек, направлявшийся к Кочеткову. Это был Шпейер. Его несло около четверти версты, потом каким-то счастливым случаем он ухватился за скалу и выбрался на берег. Все тело его было исцарапано и покрыто кровью, но, гордый сознанием выполненной задачи, он имел сияющий вид. Шпейер подошел к Кочеткову и они общими усилиями начали ловить нитку. После нескольких неудач им посчастливилось поймать конец. Единогласное "ура" вырвалось из груди бывших на переправе. Сейчас же к концу нитки был привязан конец бечевки и ее осторожно начали перетягивать на тот берег. К несчастью, бечевка оказалась короткой. Если к ней сразу привязать веревку, то пожалуй конец нитки, еще оставшийся около того берега, не выдержит тяжести и порвется. Надо было придумать что-нибудь, и вот Офицеры нашлись: отрезали тонкие кожаные портупеи от азиатских шашек и ими подвязали бечевку. Первый показал пример наш капитан Шарыгин. Таким образом, благодаря находчивости и общим стараниям, канат был перетянут на тот берег и укреплен к дереву. По сю сторону около каната работали: адъютант Старосельский и наши офицеры — Пушкин, Исайский, Шарыгин, Борицкий и я. [222]

Не успели мы еще хорошенько укрепить канат, как мюриды быстро, один за другим, скрылись в пещеру и открыли по нас огонь. Увлеченные перебрасыванием нитки, а потом укреплением каната, сначала мы не заметили, как они спрятались обратно, да, правду говоря, в эту минуту почти и забыли о них, но раздавшиеся выстрелы напомнили, что мы не одни. Первым выстрелом убило наповал мусульманского всадника; другая пуля ударила в живот нашему солдату; третья — солдату в рот, выбила ему зубы и вышла в затылок; кровь запеклась у него во рту, так что несчастный не мог ни говорить, ни дышать. Работы приостановились. Каждую минуту у нас убывало несколько человек, и солдаты начинали робеть; но начальство нашлось: подали сигнал "стрелять," приказали нам стать за скалу, втащили на гору горные орудия и из них пустили в пещеру несколько гранат с расстояния не более 100 шагов. Стрелки, расположенные на высотах, тоже не зевали: горцы не могли даже носа показать из пещеры, и стрельба их затихла. Мы принялись опять за дело, и вскоре канат был укреплен одним кондом к толстому дереву, а другим, на нашей стороне, к высоким козлам, сделанным из брусьев. Оставалось только послать на ту сторону солдат с оружием, чтобы выгнать из пещеры горцев. Были вызваны охотники, которых оказалось много. Первый из них полез по всем правилам гимнастики, хватаясь за канат руками и ногами, но на полпути вдруг остановился, опустил ноги и старался с помощью одних только рук добраться до той стороны. Тяжесть ружья и амуниции тянула его, однако книзу, выбиваясь из сил, он обратил лицо свое к нам и глазами просил помощи. Но как ему было помочь? Послать другого — значило и его погубить; и вот пришлось безмолвно, с томлением смотреть на беспомощное состояние несчастного храбреца. Долго держался он на веревке; быстрое течение [223] сорвало с его ног походные сапоги, а дотом и он оборвался с каната. Падая, он быстрым движением руки сбросил с себя ружье и потом долго боролся с рекой, пока та его не поглотила. Говорили, что его из пещеры ранили пулей в ногу. Гибель товарища поколебала самых храбрых людей: никто не решался повторить опасный опыт. Нас выручила, однако, сметливость солдат. Один из них придумал род люльки, с помощью которой удобно и скоро можно было переправляться поодиночке на ту сторону. Из гибкого хвороста он связал два обруча, которые надел на канат, а внизу к этим обручам прочно прикрепил доску. Переправляющийся ложился спиной на доску и, перебирая руками по канату, подвигался вместе с люлькой вперед. Выдумка не только удалась, но ее тут же и усовершенствовали: привязали к обоим концам люльки по веревке и ими перетягивали ее с одного берега на другой. Изобретатель за свою находчивость был награжден полковником Радецким 15-ю рублями. На этой доске, так и прозванной "люлькой", переправились с оружием на ту сторону 15 солдат и 13 всадников мусульманского полка, при двух офицерах: прапорщике 21-го стрелкового батальона А. Н. Туркестанове и хорунжем мусульманского полка Кайтуки-Тюленеве. Первый из них взял с собою солдатское ружье и патронташ.

Во время этой переправы выстрелы из пещеры хотя и раздавались реже, но совсем еще не умолкли. Благодаря близкому расстоянию, горцы били на выбор, и у нас ежеминутно убывали люди. У стоявшего неподалеку от меня всадника мусульманского полка, курившего трубку, пуля, ударившись о скалу и разлетевшись вдребезги, выбила из рук трубку. Он сморщился, плюнул и, обратившись ко мне, сказал: "шайтан пуля: рука кушал, трубка кушал и борода кушал." Оказалось, что одной и той же пулей его легко ранило в руку и в щеку и, выбив трубку, испортило [224] ее, за что он крепко сердился и плевал. Когда последний из тридцати охотников переправился на ту сторону, подали сигнал "перестать стрелять." Наступил час расплаты с вероломным противником. Тридцать человек, перекрестившись, бросились к пещере — и завязался упорный бой. Сначала стреляли в пещеру из ружей и пистолетов, но скоро, примкнув к ружьям штыки, кинулись в рукопашную, бросая по дороге в пещеру каменья. Юнкера милиции Алхазова ранили в голову; кровь полилась по лицу, и мы видели как он, сидя на берегу, промывал рану. Дрались как львы. Вот уже в пещере огонь совершенно затих, вот и все почти наши углубились в пещеру; еще минута, две — и стали выносить оттуда убитых и раненых горцев. Один из них еще по отбою бросился бежать из пещеры, обвешав себя какими-то торбами, но в 30-ти шагах от пещеры был уложен на землю нашими стрелками. Раненый, не имея сил бежать, он все-таки старался ползти вперед, пока один из охотников не пронзил его несколько раз штыком. Другой из вытащенных горцев, живой и невредимый, широкоплечий мужчина огромного роста, один из главных зачинщиков, снял папаху и, кланяясь нам на ату сторону, просил пощады. Все с невыразимым презрением смотрели на него и начали кричать, чтобы его убили. Услышав и поняв, должно быть, наши слова, он быстрым движением схватил милиционера за черкеску и силился увлечь его с собою в бешеную реку. К счастью милиционера, стоявшие сзади горца солдаты выстрелили в него в упор, так что черкеска на нем загорелась, а потом прикололи его штыками. Та же участь постигла и других двух его товарищей; оставили в живых одного только мальчика лет 16-ти, раненого в ногу: он оказался родственником одного милиционера и тот упросил не убивать его. Кажется, осколком гранаты ему [225] оторвало пятку; ходить он не мог, и его на носилках перенесли на перевязочный пункт. Имущество горцев охотники разделили между собою. Шпейер и Кочетков взяли себе лучшие черкески, как имевшие на них больше прав; никто этому не препятствовал, и они целый день в них щеголяли. Убитых мюридов сначала разложили в ряд на берегу, а потом одного за другим побросали в Койсу. Все они были из одного аула Харачая, жителям которого Шамиль приказал во что бы ни стало охранять этот пункт переправы, грозя в противном случае разорить дотла их аул.

Покончив с горцами, начали думать о переправе. Раненых с той стороны в той же люльке перевезли на нашу сторону, а вместо них послали туда десять стрелков Дагестанского полка и восемь сапер с шанцевым инструментом для расчистки тропинки на том берегу. Начальство над охотниками и саперами на той стороне принял переправившийся туда штабс-капитан Дагестанского полка Константин Исайский, а Туркестанов и Кайтуки-Тюленев возвратились к своим частям. Переправой туда и обратно, по распоряжению полкового командира, заведывал я. Часу в шестом пополудни дальнейшая переправа была приостановлена генералом Ракусой, по мнению которого канат настолько перетерся, что грозил оборваться и причинить несчастье. Привязав доску, я пошел к своему батальону, скрытому от выстрелов в ущелье, и от усталости прилег на незанятом месте. Целый день я ничего не ел, а есть хотелось страшно. С трудом добыл себе за деньги у одного из солдат два кусочка сухаря, и то благодаря тому, что солдат был нашей роты и, видно, сжалился надо мной. Маркитанты и глаз не показывали. Я лежал на свежем, даже немного сыром щебне; это удивило меня, так как день был очень жаркий. Оказалось, что здесь [226] только что зарыли трех солдат, убитых при переправе. Конечно, пришлось удалиться с этой свежей могилы. Пролежав не более часу, мы потянулись вверх на старую позицию. Идя за ротой и вглядываясь в расположение неприятельских завалов, я заметил, что на одном из них высоко подымают на ружье папаху — сигнал к переговорам. Л остановился, желая посмотреть чем это все кончится. Наше начальство подало сигнал к прекращению стрельбы, и его повторили несколько раз, так как на пересеченной местности он не был расслышан всеми сразу и выстрелы все еще повторялись. Но вот все замолкло; семь хорошо одетых горцев вышли из-за завалов и, подойдя к крутому берегу, сели на корточки, не решаясь спуститься к реке. Наши переводчики кричали им, чтобы они спускались по тропинке, а если вздумают улизнуть, то их всех перебьют. Они сидели и, казалось, веди о чем- то между собою разговор; потом вдруг вскочили и бросились в балку. Наши стрелки не ждали сигнала: их нули полетели вдогонку и уложили одного из горцев, который пополз в кусты. После уже я узнал, что это были старшины окрестных аулов; их было восемь человек, но одного из них наши стрелки убили в то время, когда тот махал папахой.

Любопытство, заставившее меня проследить ход переговоров с горцами, чуть не стоило мне жизни. Догоняя свой батальон, который уже скрылся у меня из виду, я сбился с дороги и пошел по нижней тропе, совершенно открытой для выстрелов. Пули жужжали вокруг меня как пчелы. Впереди шел наш унтер-офицер; пуля ударила ему в ногу, раздробила кость и засела в мякоть. Меня ожидала та же участь, но, к счастью, на этой же тропе, за завалами, лежала рота 21-го стрелкового батальона, и я услышал знакомый голос одного из офицеров, звавшего меня [227] за укрытие. Я поспешил, конечно, туда и пролежал за завалом около часу. Тем временем в батальоне хватились меня и, думая, что я убит, послали искать, но вскоре нашли целым и невредимым. Выслушав выговор от старого майора и приказание его занять тот самый завал, где я только что находился, я взял свой взвод и потянулся гуськом по знакомому уже месту. Чтобы горцам труднее было целить, я рассчитал моих людей позвенно, указал каждому звену, какое занять место и послал их врассыпную. Поверив потом их расположение, я отправился на батарею и лег отдохнуть. Там лежали два артиллериста. Один из них, кажется капитан, бывший в Севастополе, рассказывал другому, поручику Г., о сегодняшнем дне, сравнивая севастопольские войска с кавказскими. По его мнению, кавказские войска переносят трудов неизмеримо больше, а храбрость, находчивость, смелость неутомимость и любовь к начальникам просто изумляют его — лучше нашей армии он не видал. Я, молча и с гордостью слушал эти похвалы. Поручик Г., старый кавказский офицер, начал рассказывать о других походах, но тут подошел ко мне мой унтер-офицер и доложил, что одного стрелка из моего взвода ранило в голову; необходимо было отдать приказание. Возвратившись опять на батарею, я не застал уже капитана-севастопольца; только поручик Г. с юнкером хлопотали около орудий, из которых один за другим раздались два выстрела. Всмотревшись, я увидел, что, по призыву муллы, горцы собрались в одно место для совершения вечернего намаза и этим ввели в большой соблазн храброго поручика, который решил воспользоваться удобной минутой. Выстрелы произвели переполох у правоверных, но поручику не дали развернуться как следует: пришел кто-то из старших артиллеристов, распек его и приказал больше не стрелять. Поздно [228] вечером, часов в десять, ко мне ползком подкрался денщик моего ротного командира и поставил передо мной кастрюлю с гречневой кашей, а из кармана высыпал несколько сухарей. Это был подарок от ротного командира за мою исполнительную службу, и конечно я оказал должное внимание этому подарку. В несколько минут кастрюля была пуста, и денщик, награжденный абазом, возвращался на бивак. Через час пришла на смену моему взводу рота 21-го стрелкового батальона и я, в темноте, без всякой потери благополучно вернулся на бивак. Ночью спад как убитый.

17-ю июля; пятница.

Завязавшаяся с рассветом перестрелка разбудила меня, и я, наскоро умывшись, стал разсматривать расположение неприятеля. За рекой, довольно впрочем, далеко от нас, виднелись завалы, сделанные из камня, за которыми сидели горцы; там и сям были расположены траншеи, а из-за бугров, нет-нет, да высовывался разноцветный значок мюридов. День был невыносимо жаркий. Все мы ходили в однех рубахах и от жары не находили себе места; а тут, как на зло — не одного деревца, не одного большого камня. Однако и этот зной не помешал нам, в шесть часов утра, наброситься на принесенный обед как диким зверям на добычу; борщ с кислотою и сушеною капустой показался вкуснее самого гастрономического блюда: три дня мы не имели горячей пищи. Такой ранний час обеда объяснялся неизвестностью, пойдем ли мы дальше или будем отходить. Генерал Ракуса, видя с каким трудом переправили на ту сторону 30 человек и как затянулась их переправа, решил, что толку из этой переправы для отряда не будет. Но наш полковой командир предлагал устроить мост из канатов, по которому можно было бы [229] скоро и без особенного затруднения переправить весь отряд. Как бы там ни было, а у нас позабрали все коновязи и недоуздки для предполагаемого моста.

В 7 часов утра Шамиль выставил против нас одно орудие и стал стрелять камнями и гранатами. Хотя, по дальности, снаряды до нас не долетали, но нельзя было не удивляться тому расстоянию, на которое они перебрасывались. По предположению артиллерийских офицеров, горцы сыпали тройной заряд пороха в орудие, а мы смеялись, что он меряет его не иначе как папахой. Только 2 или 3 выстрела их были удачны, и то пострадали войска, расположенные на передовой позиции. Одним выстрелом оторвало руку солдату; другим граната попала в денщичью палатку майора Г., на передовой позиции, перебила посуду и ранила майорского петуха в голову; третьим выстрелом оторвало ногу у лошади, пасшейся в табуне. Были и неудачные выстрелы. Направил неприятель свое орудие на реку, где устраивался в это время мост для переправы, но его граната попала в траншею своих же мюридов и разорвалась. Они выскочили из-за прикрытия, но тут же были перебиты нашими стрелками. Любопытнее всего было наблюдать как Шамиль маневрировал с своим орудием. Он не стоял открыто с ним во время стрельбы, а тихонько выкатывал его из-за бугра только для выстрела. Выкатит тайком, выстрелит — и опять скорее орудие спрячет за бугор. Эта стрельба, только веселила солдат, постоянно вызывая шутки и смех. Едва покажется из-за бугра орудие, как уже раздается крик: "ребята, мотри, прет! ей-ей, прет! " а после выстрела: "мо-три, мотри! стрельнул, окаянный! " Одно ядро ударилось позади нас в скалу. Все приутихли и ждали разрыва; но его долго не было; тогда один из солдатиков преспокойно полез на гору, взял гранату, принес товарищам и сказал: "вот вам, братцы, гостинец прислал Шамиль Иваныч! " [230] Так, ничего не делая, пролежали мы на этой позиции до двух часов дня. В это время прошел мимо нас 2-й батальон ширванцев, потом 2-й батальон дагестанцев, а затем потребовали и наш сводно-стрелковый батальон. Нас повели к переправе. Стрельба неприятеля возобновилась со всех завалов и траншей, и с такой силой, что наносила нам значительный урон. На переправе мы были удивлены, увидев переброшенный на ту сторону мост, сплетенный из веревок, шириною около аршина. С нашей стороны он был прикреплен к брусьям, придавленным камнями, а на той стороне — к пещере, где накануне так храбро дрались наши охотники. Он был почти готов, и молодцы-саперы бегали по нем как по дороге, несмотря на то, что он под их ногами гнулся и качался. Во избежание несчастных случаев, при нас устроили с обеих сторон перила из двух канатов, по одному с каждой стороны, протянутых вдоль моста и к нему прикрепленных. Когда это приспособление было окончено, нашему батальону приказано переправиться на ту сторону. Каждую роту выстраивали во фронт, и мы поодиночке переходили мост, который под тяжестью даже одного человека сильно качался. Первым перешел очень бодро и молодцевато наш командир полка, по предложению и даже по настоянию которого был сооружен этот мост. Став на противоположном берегу, он все время наблюдал за нашей переправой. За ним перешла вся стрелковая рота, потом и наша. Когда очередь дошла до меня, я смело стал на плетенку и пошел вперед. Глядя на других, мне казалось, что трудности особенной тут нет никакой. Но вот, сделав несколько шагов, я почувствовал, что мои ноги начинают скользить по веревкам и перевитому между ними хворосту; в некоторых местах веревки под давлением ноги расходились и я едва вытаскивал ноги; раз чуть не провалился. Вижу, дело не совсем легкое. От качания [231] веревок я переваливался со стороны в сторону и, дойдя до середины моста, от этого качания да от быстрого течения воды под ногами, которая мелькала перед моими глазами, у меня закружилась голова и мне казалось, что меня вместе с мостом куда-то далеко уносит. Я остановился и наверно упад бы, если бы не услышал громкий голос моего доброго ротного командира: "Идите, идите смелей!" Л как бы очнулся и с закрытыми глазами, ощупью, стал подвигаться вперед. На том берегу меня подхватили офицеры и вытащили наверх, где я совершенно пришел в себя. Я направился к 1-й стрелковой роте, для чего надо было пройти мимо пещеры, в которой сидели горцы, и, Боже, что я увидел там! Всюду были разбросаны осколки и куски пуль, на камнях здесь и там виднелись следы расплющившегося свинца, а в иных местах запекшаяся кровь. По этим признакам можно было заключить, что многие из горцев нашли свою смерть в этой пещере раньше того как наши охотники добрались до нее. Я взял у солдата кирку и выбил на скале памятное для этой пещеры число: "17-го июля 1859 года," а потом стал смотреть на дальнейшую переправу. Нс у меня одного кружилась голова. Были слабонервные, которых саперы переводили за руки. Генерала Ракусу, как однорукого, они перевязали веревками и перенесли на руках. У поручика Асеева зацепилась шашка и клинок, выскочив из ножен, упал на мост; он спокойно нагнулся, поднял, вложил обратно в ножны и перешел благополучно. У поручика Нагирева клинок упал в воду, что заставило его купить азиатскую шашку. Зато хладнокровие иных было просто удивительно.

Переправа хоть и подвигалась, но не очень быстро. На общем совете высшего начальства решили послать наш батальон на гору, где и ждать переправы остальных батальонов. Уже смеркалось, когда мы по тропинке потянулись в [232] гору. Путь был тяжелый, тропинка очень узкая и росший по краям ее боярышник своими колючками жестоко нас царапал. Пока мы подымались, только один выстрел прогудел в ущелье. Мы радовались, что без потерь добрались до места, но старые кавказцы говорили, что эта тишина не перед добром, что в это время, вероятно, готовится для нас "хорошая закуска." Чтобы неприятель не мог остаться нами незамеченным, еще до выхода на вершину нам было приказано порочно развернуться вдоль оврага. Начинало темнеть. Через мост переходили последние две роты 2-го батальона дагестанцев, и мост осветили разноцветными фонарями. С горы вид был чудесный на эту иллюминацию.

Нас остановили, приказали лечь и строго запретили спать; но многие до того устали, что не могли преодолеть сна. Их расталкивали, но они с трудом просыпались. Так и прошла ночь, без сна, в напряженном, томительном ожидании. Передняя шеренга лежала с взведенными курками.

18-го июля, суббота.

С рассветом нас подняли, продвинули вперед и перестроили в ротные колонны. Впереди батальона рассыпали цепь от нашей роты, а в нее назначили меня. Правду сказать, не очень весело было идти впереди всех на штурм неприятельских завалов, из которых вчера стреляли, и у меня крепко забилось сердце, когда я выходил со своим полувзводом вперед. Солдаты крестились, и я тоже, пообещал даже 5 рублей пожертвовать на церковь, если живым выйду из этих завалов. Мои молодцы прибавляют шагу и мы все ближе и ближе подходим к завалам. Сердце замирает от мысли, что сейчас грянет залп и упадешь убитым или раненым на землю... Но вот мы почти у завалов; там тихо и горцы не думают стрелять. [233] Подбегаем к ним, всякую минуту ждем смерти — но тишина невозмутимая. Наконец взбегаем на завалы и видим, что они пусты. С криком "ура" бросился я вперед на следующие завалы и траншеи, а за мной и весь мой полувзвод, но и там не было никого. Немного спустя к нам подошел резерв. Командир полка расспрашивал меня о занятии завала и, выслушав мой доклад, приказал рассыпать цепь.

Итак, задача, данная нам главнокомандующим, выполнена как нельзя лучше: мы на правом берегу Койсу, притом почти без потерь! Удачу эту приписывали все полковнику Радецкому, который, вопреки желанию генерала Ракусы, настоял на устройстве переправы и молодецки со своими дагестанцами управился с бурною рекою. Отличились также дежурный штаб-офицер подполковник Девель, своею находчивостью и изобретательностью по части устройства моста, и саперный подпоручик Иванов. Все трое получили св. Георгия 4-й ст. Являлся, однако, вопрос, почему горцы так быстро покинули завалы и открыли нам свободный проход в Аварию? Существовало только одно предположение, а именно: раз русские так легко и скоро одолели почти непроходимую реку, то, что стоило им забрать мюридов в завалах и перебить всех до одною? Не предвидя ничего хорошего, они сочли за лучшее заблаговременно уйти подальше от этих ужасных гяуров, для которых нет ничего невозможного — и в одну ночь след их простыл. Теперь мы могли сказать, что правый берег Койсу наш, и наш безвозвратно!

Дав отдохнуть людям, утомленным бессонною ночью, и сам проспавшись, я пошел осматривать только что занятые нами завалы, которых раньше, за темнотой, не успел еще рассмотреть. Они находились на том месте, по которому я стрелял 15-го июля, и представляли собой земляные [234] залы вышиною в 1 1/2 аршина, с канавою внутри в аршин шириной и глубиной. Бесчисленное множество пуль различной величины валялось на земле; тут были и мусульманские маленькие, и круглые, и Неслера, и бельгийские, и новые Минье; поодаль валялись осколки гранат. Немало бед произвели они несколько часов тому назад: на камнях, на земле и на траве везде попадались следы засохшей черной крови. Между тем на реке работа кипела своим чередом. По веревочному мосту, хоть и с трудом, перевели пеших людей, но надо же было подумать об артиллерии и обозе. Пушек и лошадей не переведешь по канату — и вот обратились к тому месту, где когда-то был у Сугратля мост через Койсу. ИС нашему огорчению, левая сторона берега у этого моста была до того разрушена взрывами, что невозможно было к ней подступить, а другого более подходящего места для моста близко не имелось: только у Сугратля ширина реки не превышала 2-х сажень. Работа по исправлению дороги, ведущей к спуску на мост, требовала массы времени и рук, но главное затруднение заключалось в деревянных материалах для нее и для моста. Однако, и тут выручил случай. Прямо против испорченной дороги, на правом берегу Койсу, Шамилем была устроена крытая траншея в виде огромной галереи, амбразуры которой направлялись на спуск. При своем отступлении от правого берега Койсу горцы, бросив свои завалы и траншеи, поспешили очистить и эту галерею. Вот она-то и пригодилась для исправления пути и устройства моста. Последний был готов к обеду; саперы соорудили его почти в два часа, перекинув брусья и укрепив на них дощатую настилку. Дорогу быстро исправить нельзя было, а потому приставили две большие лестницы, из которых по одной подымались, а по другой спускались. Потом уже из сруба сделали более удобный спуск к реке. [235]

Сменившись с пикета, я пообедал и пошел с капитаном К. купаться в Койсу. Дорогою нас догнал солдат и доложил, что командир полка с двумя ротами поднялся сейчас на гору, где показалась довольно большая партия горцев, и нам отдано приказание идти следом за ним. Мы побежали к биваку, а оттуда бросились на выстрелы. Жара стояла невыносимая. Я скинул с себя сюртук, стрелки мои сделали тоже, но как мы ни спешили, а все-таки опоздали: роты уже кончили перестрелку и в выжидательном положении лежали в кустах за бугром. Я подполз к товарищам и узнал, что довольно значительная партия горцев проехала недалеко и, завидев две роты, выбежавшие к ней навстречу, повернула и спряталась в овраге, из которого когда-нибудь должна же выйти. Ее-то роты и поджидали. Уже более часа пролежали мы за этим бугром, а ни одна живая душа не показывалась ни из оврага, ни около него. Полковой командир, соскучившись ожиданием, приказал играть отступление, оставив меня со взводом 5-й стрелковой роты и с наказом стрелять лишь только тогда, когда мюриды будут от нас на выгодном расстоянии. Оставшись один, я, прежде всего расположил людей поудобнее и укрыто от глаз неприятеля, а на горе, в кустах, спрятал расторопного солдатика, чтобы он своевременно подал мне знак когда покажутся горцы. Распорядившись таким образом, я тоже прилег около своего взвода в кусты и предался мечтам о том, как отличусь, как побью горцев и т. п. Моему самолюбию особенно льстило то обстоятельство, что мне поручили, как мае тогда казалось, такое важное дело. Но какова была досада, когда два адъютанта, М. и Б., пристроились ко мне и стали распоряжаться. Каково было смотреть на это человеку только что мечтавшему об отличии? Очевидно, эти адъютанты пришли ко мне е целью ограбить меня, взять себе то, что принадлежало мне одному. Я [236] негодовал и, несмотря на мой маленький чин, заметил им, что ежели они хотят быть здесь и в случае удачи приписать себе все, то пусть по крайней мере не мешают моим распоряжениям. Но все мои огорчения оказались напрасными. Горцы, увидев, что роты возвратились на бивак, вылезли из-за горы и начали вытаскивать из земли наши пули. Показавшихся было человек пять иди шесть; они были оборваны и имели крайне несчастный вид. Я приказал своим стрелкам приготовиться и ждал когда они спустятся ниже, чтобы дать залп, как слышу сигнал "стрелять" раздавшийся с бивака. Как огорчил он меня! Горцы должно быть хорошо знали этот сигнал, или между ними был беглый солдат, только, заслышав его, они мигом бросились обратно и скрылись за горой. Все мои мечты разлетелись! Адъютанты ушли и советовали мне сделать то же; но я остался, решив перехитрить горцев. Неподалеку от меня была рота на фуражировке, которая в это время возвращалась домой. У меня мигом созрела мысль воспользоваться таким удобным случаем, и я послал своего унтер-офицера попросить командира ее свернуть с дороги и пройти по гребню возвышенности, за которой я лежал. Он прошел именно так, как я хотел. Когда рота проходила мимо нас, я приказал проиграть "отступление." Услышав сигнал, горцы выглянули, увидели солдат, возвращающихся на бивак, и приняли их за нас. Как только рота удалилась, они смело вылезли и подошли к нам шагов на 500, не более. На этот раз никто уже мне не мешал: половина людей, по моему приказанию, сделала залп, а другие открыли стрельбу рядами. По залпу двое из горцев покатились в овраг, а остальные мгновенно скрылись за горой. Послать туда я не решался, так как и без того был далеко от своего бивака, а потому, собрав обрадованных удачею солдат, возвратился к батальону. Генерал Ракуса благодарил меня за находчивость. [237]

19-го июля, воскресенье.

Отряд отдыхал; да и пора было отдохнуть после всех трудов и треволнений. Одни только саперы не знали отдыха, работая над спуском к реке; работа была трудная и подвигалась медленно, черепашьим шагом. Роты поочередно ходили в лес за хворостом, который сваливали около моста для приготовления фашин. И этою работою заведовали саперы. Сегодня вечером, в первый раз по выступлении из мичикальского ущелья играли зарю с церемонией, т. е. полным хором горнистов и барабанщиков, по сю и по ту стороны реки. Нам уже нечего было соблюдать строгую тишину: мы были полными хозяевами обоих берегов Андийского-Койсу. Хотя бивак наш и не был укреплен ничем, но нашу позицию сама природа охраняла с трех сторон; с четвертой же стороны цепь часовых и секрет достаточно охраняли нас от нападения. Несмотря на это, нам строго запретили раздеваться.

20-го июля, понедельник.

Утром узнал, что спуск к мосту еще не готов, следовательно, и сегодня придется пробыть под палящим солнцем на этой же позиции. Я взял походные холщевые носилки, разложил их на куст колючки и, спрятавшись под тенью этого шалаша, лежал, созерцая сапожника, чинившего мои сапоги; эти сапоги, три дня тому назад совершенно новые, продырявились от острых камней, по которым мы ходили все эти дни. Часу в шестом или седьмом после обеда войска были посланы за хворостом для сапер. В овраге, куда мы спустились для этого, росли прекрасные деревья и кустарники. Тут были и персики, и орехи, и груши, и каштаны, но солдатские руки, вооруженные топорами, не щадили ничего, и вскоре саперам была [238] нанесена целая гора хворосту. Им предстояло работать всю ночь, так как к рассвету приказано приготовить насыпь для прохода кавалерии, артиллерии и обозов. Солдатам раздали сухарей еще на три дня. Уже совсем стемнело, и при свете костров шла укладка для выступления на завтрашний день, как вдруг раздался залп из ружей — и рой пуль пролетел около нас, к счастью, не ранив ни одного человека. Это горцы, пользуясь суматохой, подползли очень близко к нашему биваку и произвели залп, которого мы совершенно не ожидали. Сейчас же было приказано потушить костры, усилить секреты и цепь. Ночью мы были начеку и спали тревожно.

21-го июля, вторник.

На пути в Аварию, около Аварского Койеу находятся высоты Ахкент-даг, куда стянулся теперь неприятель, устроив тут себе опорный пункт, с которого мог нас беспокоить. Чтобы проникнуть в Аварию необходимо было завладеть этими высотами, и вот генерал Ракуса получил приказание от барона Врангеля выступить сегодня для их занятия. Оттого-то и отдано вчера приказание саперам во что бы ни стало за сегодняшнюю ночь окончить спуск к реке.

Нас подняли очень рано; чуть свет мы закусили и в 4 ? часа утра тронулись в поход. Утро было ясное, тихое, как и во все предыдущие дни. Впереди всех выехала сотня мусульманского полка, потом прошел батальон Ширванского полка, 2-й батальон дагестанцев и наконец, в арьергарде, наш сводный батальон. Генерал Ракуса и полковой командир, проезжая мимо батальонов, здоровались, благодарили за молодецкую переправу и каждый от себя дарил ротам по ведру спирта. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы взяли вправо и пошли по узкой тропинке [239] на крутую гору. Солнце поднялось и начало печь без милосердия, а воды не было ни одной капли. Вправо от нас выехал горец в белой папахе и стал джигитовать на своей маленькой горской лошаденке. Досадно ли ему показалось, что на него не обращают никакого внимания, или его послали с намерением навести нас на засаду, только, видя наше равнодушие к себе, он слез с лошади и сделал в нашу сторону несколько выстрелов; потом опять сел на свою клячу и опять стал джигитовать. Тут уже не утерпел мой батальонный командир и приказал ссадить молодца с лошади. Наездник достиг наконец своей цели: возбудил наше внимание, но вместе с тем и сам слетел с коня. Тропинка между тем становилась все круче и круче; солдаты выбивались из сил и отсталых было довольно много. Но вот вышли мы, наконец, на площадку, поросшую кустарником и густой хорошей травой. Здесь солдаты сейчас же нашли фонтан холодной и чистой воды. Он был забит горцами, но нескольких ударов киркою было достаточно, чтобы вода пошла большой, хорошей струей. Каждому хотелось поскорее напиться, пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, просто задыхавшиеся от жары, усталости и жажды, пустили в ход медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же, стоя, пили. От этой площадки подымалась скалистая гора, еще круче; глядя наверх, трудно было допустить, чтобы человек мог взобраться на нее, да еще с ружьем и другим снаряжением. Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и с ружьями, перекинутыми через плечо, полезли, карабкаясь и хватаясь за деревья, вверх. Вот они достигли вершины и заняли ее без боя. За ними было приказано идти и остальному отряду пехоты, а кавалерию и вьюки послали правее, в обход. Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну [240] рассыпавшись и очень медленно, то нам приказало отдохнуть в сосновом лесу и дать время войскам подтянуться. Командир ширванского полка, полковник К., шел при своих ротах, приказав свою лошадь вести в поводу за собою. Взбираться было очень скользко по сухим сосновым иглам, и вот, не доходя вершины, лошадь поскользнулась и не удержалась на ногах. Раздался шум, треск, и я увидел какую-то черную массу, быстро стремившуюся вниз. Это был трехсотрублевый карабахский жеребец полковника К. Он делал рикошеты по деревьям и наконец, слетел вниз без внутренностей, с переломленными ребрами и ногами. Дорогое азиатское седло разломалось в куски; их собрал наш фурштат и уложил на вьюк. Подобной же участи подверглись еще три или четыре лошади; одна, ударившись налету со всего размаха о толстое дерево, разорвалась на две части, которые и разлетелись в разные стороны. К счастью, эти падающие лошади не увлекли ни одного солдата: заслышав шум и треск, люди догадывались о падении и каждый старался укрыться за соседнее толстое дерево, которых на этом склоне росло довольно много. Случалось солдатам падать, но все обходилось благополучно: проедется, бывало, на спине несколько сажень и остановится, ухватившись за куст или за дерево. Майор нашего батальона Витгант около 5 саженей проехался на спине вниз, отделавшись одним только испугом и царапинами. Наконец и нам приказано идти в гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь за деревья, медленно подвигались вперед, беспрестанно останавливаясь для отдыха. Котелки, фуражки, бутылки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летела вниз с грохотом и шумом; поминутно раздавались крики сверху: "лови, лови! берегись!" Падающие вещи ловили ниже идущие солдаты и передавали вверх по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, мгновенно испарялся. Все [241] пространство между деревьями было сплошь покрыто засохшими сосновыми иглами и шишками, которые не давали шагу вступить без помощи рук. Многие солдаты шли босиком. Сделав шагов 800, я выбился из сил и, опустившись, прислонился к дереву. В ?то время проходит мимо меня стрелок Жанталай. — "Что с вами, в. б-дие?" Говорю, что не могу идти. — "Пустяки, выпейте только глоток спирту — и не увидите откуда силы возьмутся." Я и вина-то почти не пью, а тут, на грех, послушался, выпил спирту — и раскис совершенно. Однако, делать было нечего, надо идти — не оставаться же одному на жертву мюридам; и вот, карабкаясь на четвереньках, я пополз дальше, отдыхая через каждые 5 — 6 шагов. Вот и лес стал редеть, вот и вершина показалась — слава Богу, конец нашим мучениям! Но не тут-то было. Выбравшись на гору, мы попали в настоящее пекло. Хотя бы откуда-нибудь прохлада, хотя бы ветерок был! а тут еще жажда, нестерпимая жажда мучила нас. Из лесу люди выбирались поодиночке и, дойдя до своей части, пластами бросались на землю. Всадники мусульманского полка успели уже выбраться на вершину и теперь проходили мимо нас. Воды кругом не было ни капли. Один мусульманский Офицер крикнул: "ребята, кто даст манерку воды — тому три рубля!" но, видно, воды ни у кого не было, потому что ему отвечали: "сами бы сложились да купили, а не то, что продавать будем." Вот и последний солдат выбрался из лесу; сделали поверку в ротах и пошли в ту сторону, где утром видны были издалека белые завалы мюридов. Теперь пришлось идти по тропе, проложенной по самому гребню горы, в четверть аршина шириною. По правую сторону — длинный, оголенный и крутой склон, слева было отложе и склон порос лесом. Мы невольно придерживались этой стороны — тут хоть и упадешь, так зацепишься за дерево. Наконец хребет расширился — и мы пошли рядами. Впереди за двумя [242] вершинами показались два значка мюридов, один серый, другой белый с синими каймами; это означало, что там были две сотни. Ширванцев и мусульман послали вперед взять эти высоты. Ширванцы пошли молодцами, несмотря на усталость, подошли к высотам, крикнули "ура" и бросились на мюридов. Горцы сделали залп, потом пошли одиночные выстрелы, затем все стихло. Забыв усталость, мы прибавили шагу, чтобы поспеть на помощь товарищам, но в нас уже не было надобности: после залпа горцы бежали, бросив завалы, которые были заняты ширванцами без потерь. Говорили после, что горцы не хотели драться, но их принудили выйти против нас муллы и старшины; они вышли,' но стреляли на ветер. Действительно, трудно допустить, чтобы залп из нескольких десятков ружей на таком близком расстоянии не причинил никакого вреда.

Итак, высоты, считаемые Шамилем недоступными и Служившие преградой для нашего вторжения вглубь Аварии, сегодня взяты нами, и взяты почти без потерь.

Когда мы узнали, что мюриды ушли, вся наша бодрость прошла так же быстро, как и появилась. Все опять раскисли и еле-еле двигали ногами. Вот подошли и к тому месту, где ширванцы прокричали "ура," бросаясь на вершины, за которыми сидели горцы. Но какая картина! Все они лежали, как мертвые, по обе стороны дороги, с бледными, вытянутыми лицами. И не мудрено: выбившись из сил при подъеме, в зной, не успев отдохнуть, они были направлены в атаку на гору, бегом. Их изнурение достигло крайней степени. Офицеры лежали где попало между нижними чинами; они были истощены, в глазах выражалось страдание и одна только мольба: "дай напиться." Явись в эту минуту откуда-нибудь десятка два мюридов — сколько бед наделали бы они тут! Мы прошли мимо их и следовали все дальше и дальше, чтобы выбрать позицию для стоянки всего дагестанского отряда. [243] Со мною от усталости, голода и жажды сделалось дурно и я, отстав от своей роты медленно шел сзади с прапорщиком Игнатовичем. Уже вечерело, а мы все шли и шли, и, казалось, конца не будет этому движению; авангард не останавливается, а солнца между тем уже не видно за горизонтом. Из всего отряда только третья часть, может быть, шла на своих местах; остальные разбрелись по сторонам, надеясь где-нибудь отыскать воду. Наконец, кто-то набрел на ручеек, весть о котором мигом разнеслась по отряду. Несмотря на усталость, люди прибавили шагу, отсталые подтянулись, и все с жаждущими взорами шли туда, где уже собралась толпа солдат, сразу утолявших водою и жажду, и голод. Несколько глотков воды вернули мне бодрость, и, попросив у солдата несколько кусочков сухаря, я в первый раз за сегодняшний день подкрепил себя пищею. Игнатович сделал то же. Отдохнув немного, мы потянулись к батальону.

Наконец-то авангард остановился. Хор из горнистов и барабанщиков сейчас же заиграл сбор, но сигнал долго пришлось повторять, пока подтянулись отсталые. Солнце зашло за горизонт и знойный день сменился очень холодной ночью. Мы были в одних рубахах, а между тем наши вьюки с вещами и денщики с нашими сюртуками где-то задержались на дороге. Поднявшийся ветер пронизывал насквозь еще не высохшую рубаху и мы дрожали, не попадая зуб-на-зуб. Я лег в стороне в высоком, еще не скошенном ячмене и тем хоть немного прикрылся от ветра. Во втором часу ночи пришли, наконец, вьюки. Я надел свой полушубок, согрелся и, закусив салом с сухарями, уснул мертвым сном.

Сегодня, после прихода нашего на бивак, к генералу Ракусе приезжали с поклоном старшины окрестных аулов. Они уверяли, что дрались с нами, побуждаемые [244] только Шамилем, да и теперь жители Бетля и Ах-Кента, близь которого мы стоим, переселились, по указанию Шамиля, в горы и леса. Их уверили что, по приходе русских, все они от мала до велика будут перерезаны. "Конечно — прибавляли старшины — увидев ваш ласковый прием и убедившись, что вы на нас не сердитесь, мы поспешим собрать жителей обратно в аулы."

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника дагестанца // Кавказский сборник, Том 18. 1897