-

НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ КОЛЮБАКИН.

1810–1868.

Кавказ хорошо знал двух родных братьев Колюбакиных: Михаила Петровича и Николая Петровича. Уроженцы Волынской губернии, они оба воспитывались в Царскосельском благородном пансионе, по выходе из которого всю службу, за исключением немногих лет, посвятили Кавказу, пройдя ее в одних и тех же почти должностях и званиях.

Из них младший брат, Михаил Петрович, поступил в 1820 году лейб-гвардин в уланский полк юнкером, участвовал в войне против польских мятежников и, по производстве в 1833 году в корнеты, перешел в Ольвиопольский уланский полк. Не долго спустя, он причислился к штату канцелярии новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, а в 1836 году, в чине поручика, прибыл на Кавказ, где поступил в Нижегородский драгунский полк, с которым неоднократно участвовал в делах против горцев. Следуя далее за служебною карьерою Михаила Петровича, мы встречаем его, в 1838 году, адъютантом при бывшем начальнике штаба отдельного Кавказского корпуса генерала П. Е. Коцебу, затем, в порядке последовательности: Белаканским окружным начальником, управляющим уездом в Карабаге, вице-губернатором в Кутаисе, на таковой-же должности в Тифлисе, управляющим в Мингрелии, членом совета наместника кавказского и начальником управления сельского хозяйства на Кавказе и за Кавказом и, наконец, с 1863 года, бакинским военным губернатором, управляющим и гражданскою частию, на каковой должности, будучи в чине генерал-лейтенанта и кавалером ордена Белаго [318] Орла, он скончался 19-го января 1872 года, после слишком 35-ти летней службы в пределах Закавказского края.

Обращаюсь к Николаю Петровичу, вызвавшему настоящее сообщение. — Curriculum vitae его следующий:

Выпущенный из Царскосельского благородного пансиона в гражданскую службу с чином ХІІ-го класса, он, недолго спустя, а именно в апреле 1830 года, имея не более 20-ти лет от роду, был переименован в корнеты с определением лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк, с которым, в исходе того же года, по случаю возникшего в Варшаве мятежа, прибыл на Макатовское поле. Приняв участие в тогдашних движениях и действиях войск наших, он, между прочим, находился в отряде великого князя Константина Павловича, при отступлении от Варшавы через реку Буг в пределы России, и в делах под Гроховым и Остроленко. В 1832 году он был переведен в Оренбургский уланский полк поручиком, а два года спустя, за дерзость, если не ошибаемся, против полкового командира, по высочайше утвержденной конфирмации, разжалован в рядовые до выслуги, с отсылкою в отдельный Кавказский корпус, где и зачислен в Тенгинский пехотный полк. Службу свою на Кавказе Николай Петрович начал с походов, приняв деятельное участие в экспедициях генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова в 1835-1837 годах за Кубань и в движениях нашего отряда к Абину и в берегам Черного моря.

В июне 1837 года он причислился к штабу отдельного Кавказского корпуса для письменных занятий, а в 1840 г. был определен адъютантом, сначала к управлявшему Джаро-Белаканскою областью, а потом к начальникам Черноморской береговой линии, генералам Анрепу и Будбергу, при которых участвовал в движениях наших отрядов в земли джигетов и убыхов, а также натухайцев, при возведении укреплений на реках Гастагае и Кубани, и под начальством владетеля Абхазии князя Михаила Шарвашидзе в делах против псховцев.

Но вот наступил 1845 год, ознаменовавшийся в летописях Кавказа известною экспедициею, предпринятою, под личным начальством графа М. С. Воронцова, в Дарго, для окончательного уничтожения власти Шамиля, — экспедиции, стоившей нам больших жертв и, как известно, не принесшей нам никакой существенной пользы. Николай Петрович не остался безучастным и в этом движении войск наших, прикомандировавшись с этою целью к егерскому генерал-адъютанта графа Воронцова полку. Вскоре после [319] возвращения из Дагестана, он начинает получать разные назначения, изредка удерживаясь на одной и той-же должности более двух лета, но всего чаще занимая их по несколько только месяцев; так, он был назначен в 1846 году начальником Белаканского округа и правого фланга Лезгинской линии, в начале 1848 года причислен в отдельному Кавказскому корпусу, в 1849 г. сделан старшим адъютантом в штабе означенного корпуса, в 1850 кутаисским вице-губернатором; спустя несколько месяцев, — начальником 3-го отделения Черноморской береговой линии, где, в 1850 г., находился в деле с убыхами и в движении нашего отряда под начальством вице-адмирала Серебрякова в землю джигетов против скопищ Магомет-Амина. С открытием восточной войны он, в то время полковник, был назначен заведывающим штабом Эриванского отряда, а затем командирован в распоряжение бывшего начальника Гурийского отряда, генерал-маиора князя Мухранского, и в том же 1855 г. утвержден кутаисским военным губернатором.

В 1857 году Николай Петрович был произведен в генерал-маиоры, назначен управляющим Мингрелией и председателем совета по управлению этою страною, а в следующем году — Эриванским военном губернатором, где и оставался до 1861 года, т. е. до назначения его членом совета наместника кавказского, и в том же году, с производством в генерал-лейтенанты, кутаисским военным генерал-губернатором. Наконец, в 1863 г., он получил звание сенатора, с оставлением по армии, и в этом звании скончался 15-го октября 1868 года, в Москве.

Николай Петрович в продолжение своей боевой службы был несколько раз и тяжело ранен; так, например, в 1831 году, под местечком Рационжем, в 1836 году — в экспедиции за Кубанью, в 1841 году — во время служения на Черноморской береговой линии, и в 1845 году — в Даргинской экспедиции.

Я лично знал братьев Колюбакиных. Они оба были хорошо образованы и близко изучили край, в котором провели лучшие годы жизни. Никогда не забуду первых дней моего знакомства с Николаем Петровичем. Это было в 1854 году, в Эривани, на возвратном пути из путешествия моего по Персии. Он заведывал тогда штабом Эриванского отряда. Мы встретились в доме тамошнего губернатора, генерал-маиора И. И. Назарова. Вечером того-же дня, он пригласил меня к себе. Помню, что когда я вошел в его кабинет, он неистово кричал на неподвижно стоявшего перед ним писаря и, бросив ему в лицо поднесенную к подписи [320] бумагу, тут-же вытолкнул его за дверь. Но гнев его, вспыхнувший мгновенно, также быстро миновался; он воротил и обласкал оскорбленного. Болезненная раздражительность и вспыльчивость составляли отличительные стороны характера Николая Петровича и дали повод боевым его товарищам, во время Даргинской экспедиции, назвать его; «le lion rugissant et bondissant ¹»; вообще же он был известен на Кавказе под именем немирного, для отличия от брата, которого называли мирным. В минуты раздражения он становился невыносимо дерзким, но пылкость нрава его скоро смягчалось сердечною добротою и готовностью искупить нанесенную обиду всякою жертвою. Недостатки характера Николая Петровича выкупались неподкупною честностью и строгим преследованием лихоимства и всяких противузаконных действий его подчиненных, чем он, само собою разумеется, приносил громадную пользу везде, где бы ни служил.

Николай Петрович писал довольно много, но, к сожалению, имел привычку ничего не оканчивать. Если-же ему случалось что печатать, то в количестве немногих экземпляров, которые только и расходились по рукам его друзей и близких знакомых. К лучшим произведениям его пера принадлежат, между прочим, помещаемые ниже: I) Письма его к князю Василию Осиповичу Бебутову ², II) Из дневника и III) Memento или материалы для военной истории. Документы эти, обязательно сообщенные мне родным племянником покойного владетеля Абхазии, князем Георгием Димитриевичем Шарвашидзе, живо рисуют внутреннее, политическое и военное положение Абхазии и западного Закавказья в последние месяцы 1855 г. и составляют один из лучших материалов для военной истории тогдашней войны нашей с союзными державами.

Тифлис.

Ад. П. Берже. [321]

Письма Н. П. Колюбакина к кн. В. О. Бебутову.

15-го сентября 1855 г. — Кутаис.

Сообразив сведения о владетеле Абхазии, князе Михаиле Шарвашидзе, собранные из противуположных разнородных источников, с давно приобретенными мною данными о его характере и образе мыслей, я могу, почти достоверно, определить повод его отбытия в Абхазию и настоящее положение его.

Разительная черта его характера есть честолюбие. Эта страсть и прежде вовлекала его нередко в сношения темные, поступки двусмысленные, подвергавшие его важным подозрениям. По мере удовлетворения этой страсти и разочарования его надежд, он переменял образ действий и то одушевлялся необыкновенным усердием служебным, то новыми и разными ухищрениями затруднял достижение видов правительственных ³.

В последнее время, или с открытия военных действий, его честолюбие подверглось сильным ударам. Он оставил Абхазию в полной уверенности, что или его отсутствие будет недолговременным, что он скоро возвратится в свои владения с большею доверенностью правительства и самостоятельностью, или же, если его отсутствие продолжится, что ему будет предоставлен круг деятельности, соответствующий его владетельскому сану, его потерям и блистательному доводу его преданности престолу. Он расчитывал, и не без основания, что эта деятельность будет там, где он может быть наиболее полезным или, лучше сказать, где он единственно мог бы быть полезным, т. е. недалеко от пределов Абхазии. И так, он льстил себя, утешался, укреплялся надеждой, что явится в блеске нового значения перед племенами, для влияния на которых он исключительно или единственно добивался влияния и власти, а именно: перед мингрельцами — древними врагами Абхазии, перед самурзаканцами, на обладание которыми он постоянно посягал, перед абхазцами — его подданными и, наконец, перед племенами черкесскими, — влияние на которых он берег для почетного посредничества между нами и ими, — посредничества, доставившего ему ласки и милости правительства. [322]

Вскоре он убедился, что обстоятельства обрекли его на совершенное бездействие, что начальство, из недоверчивости если не к его характеру, то к его способности служебной, не намерено предоставить ему первое место или командование войсками в стране, которую, как видно из вышесказанного, он считал лучшим поприщем своему честолюбию. Оставляя Мингрелию, где он поселился с семейством своим, и удаляясь в Тифлис, в главный отряд или во внутрь России, ему бы нужно было переломать все свои привычки, наклонности, переменить образ жизни, быть семейный; ему бы нужно было войти в круг деятельности и сношений, совершенно чуждых его нраву и понятиям. Оставаясь же в Мингрелии лицом почти частным, он раздражался отношениями, хотя весьма отдаленными, к местным властям; он утомлялся бездействием и все более и более делался внимательным к внушениям своих приверженцев за Ингуром — Маргани, Маршани, Берзеки, упрекавших его в забвении родины и всех верных ему для бесславного спокойствия. Он убедился, что его значение, что вся его жизнь политическая зависят не от приобретенных им служебных достоинств, а от наследственного владельческого сана; что эполеты генеральские, ленты, эксельбанты царского адъютанта могли украшать этот сан, но что, лишившись сопряженных с оным деятельности и власти, все отличия и преимущества служебные не предоставляли ему, по его понятиям и потребностям его души, удовлетворения, соответствующего пожертвованиям. И потому он решился возвратиться к источнику привычных ему выгод, деятельности, почета, к быту владетеля Абхазии, и в оном переходить чрез все те превратности судьбы, которым будут подвергаться его подвластные.

Теперь обратимся к образу его действий со времени перехода его за Ингур.

Хотя заступничество за Турцию западных государств, распространяемые слухи о скором падении Севастополя и, в особенности, овладение Керчью, успехи в Азовском море, уничтожение Анапы — сильно поколебали уверенность многих в могуществе, и непобедимости русских, но князь Шарвашидзе слишком долго привык считать Россию первою в мире державою и слишком осторожен, чтобы вполне доверять этим случайным признакам торжества или превосходства наших врагов. При том, нерешительность есть вторая резкая черта его характера. Он, если можно так выразиться, человек медления, средних мер. Его любимый ответ на все [323] делаемые ему в прежнее время в важных обстоятельствах предложения был: «повременим».

Ясно, что при таких условиях, при неопределенности событий и свойствах его характера, он должен быть до крайности осторожен во всех своих действиях. Он взвешивает каждое известие с наших пределов и из-за моря; он прислушивается, можно сказать, к каждому пушечному выстрелу и, раздираемый мучительным недоумением, не увлекаемый сильным сочувствием ни к тем, ни к другим, одушевляемый единственно эгоизмом и честолюбием, он ждет какого-нибудь важного события, чтобы, не подвергаясь новым случайностям, решительно и явно изменить одним, предаться другим, чтобы, — как говорят французы, — сжечь свои корабли.

Подобное двусмысленное поведение опасно. События увлекают человека. Не могло случиться иначе с князем Михаилом Шарвашидзе. Турки не могли допустить его до управления Абхазиею и до сношений с соседними племенами, не связав его произвола какими нибудь поручительствами и не поощрив его какими нибудь милостями. Он не мог ни отказать первых, ни не принять последних. Он дал поручительства и принял милости; но трудно было бы определить достоверно силу тех и других. Говорят, что он представил пять поручителей, отвечающих за него головами, а именно: брата своего Александра, Кацо и Хасана Марганевых (абхазцы), Баталбея Маршани (далец) и Хаджи Герендука Берзеки (убых). Говорят, что он получил из Константинополя богатые мантию шапку и саблю. Может быть, заключил он еще какие-нибудь условия и получил обещания разных выгод, но на счет этого слухи очень различны и, вероятно, преувеличены.

Деятельность-же князя Шарвашидзе в пользу турок еще не обозначилась ничем разительным. Предмет совещаний его с черкесскими старшинами сохраняется в непроницаемой тайне. Он их доныне удерживал от сборов и действий наступательных, к которым, впрочем, они не очень склонны; но он это мог делать в видах как нашей, так их пользы, и даже преимущественно их пользы, ибо доныне нигде на прибрежье не было сил регулярных, для поддержания наступления черкесов, а каждое их действие в наши пределы, отдельное, без поддержки, имело бы, конечно, самые пагубные для них последствия.

Что же касается до абхазцев, то он привел их всех к присяге повиноваться ему безусловно и стоять за него крепко, на что бы он ни решился. Дальнейшие же его цели известны только [324] его приближенным или, лучше сказать, никому, ни даже ему самому, ибо он по природе своей совершенно зависит от обстоятельств и порывов своенравия.

Вот чем ограничивалась доселе деятельность князя Шарвашидзе за Ингуром: приготовить все племена в согласному и единодушному образу действий, которого цель и время он себе предоставил определить.

Если искать признаков менее сомнительных и двусмысленных его недоброжелательства к нам, то их можно найти в его сношениях с некоторыми недоброжелателями в Гурии и Мингрелии, преимущественно с семейством его Жены. Его тесть князь Георгий Дадиани навлекает на себя важные подозрения. Самое-же разительное доказательство такого недоброжелательства и вредного влияния на умы его родственников, — доказательство, поразившее меня несказанно, есть перемена образа мыслей его жены. Я ее знаю очень хорошо. Тихая и богобоязливая, она всегда гнушалась замыслами или колебаниями своего мужа; теперь, недавно, она писала к родственнику своему князю Димитрию Шарвашидзе, приглашая его не отделяться от владетеля, от родственников, и сообразовать свое поведение с переменою обстоятельств. Вот, повторяю, самый разительный, можно сказать, ощутительный довод неблагонамеренных наклонностей и усилий князя Михаила Шарвашидзе.

Вот все, что могу вам сказать о владетеле Абхазии; сказать более — было бы предаваться сплетням и догадкам.

Сделаю следующее заключение:

Кн. Михаил Шарвашидзе не увлекается никаким чувством. Он никогда не любил Россию. Он не любит Турцию. Недавно, он говорил князю Дато Гуриели: «я не считаю человеком того, кто даст себя обмануть турками». Он был предан в Бозе почивающему императору Николаю Павловичу, но эта преданность имела характер личной привязанности, а не преданности вассала к престолу. С кончиною царя разорвалась сердечная связь, привязывавшая его к престолу. С тех пор (эту привязанность) внушают эгоизм, честолюбие; его увлекают обстоятельства. Вскоре, быть может, на днях, события заставят его решиться на то или другое... Но таковы странности его характера, что каждое событие может иметь на него влияние совершенно противное ожидаемому или логической последовательности. Постараюсь изъяснить это. Я уже сказал, что он честолюбив и нерешителен; я должен присовокупить, что он не любит опасности боевой, что в нем есть энергия, так сказать, страдательная (passive), но не предприимчивая (active). И [325] потому, когда от него, даже при условиях самых выгодных для неприятеля, самых удобных для измены, потребуют решимости и отваги, он из боязни, из своенравия или вследствие неприятного столкновения с турецким начальством, может внезапно сделать попытку в смысле совершенно противном его предварительным сношениям и условиям с нашими врагами, в смысле совершенно противном тем выгодам и целям, от которых, казалось, он вполне зависел.

Такая попытка может обойтись ему дорого, ибо турки не так доверчивы и великодушны, как русские...... и князь Шарвашидзе, стоявший на краю измены, может вдруг преобразиться в жертву и героя верности ⁴. Такие преобразования возможны с человеком, который никогда не имел теплых верований и убеждений, который был всегда рабом необузданных страстей.

26-го октября 1855 г. — Кутаис.

Спешу сообщить в. с–ву сведения о втором приезде Омер-паши в Абхазию, — сведения, относящиеся также до лица, которое было предметом последнего моего к вам письма. Они довольно важны, но еще более любопытны и в особенности имеют достоинство свежести и достоверности, ибо переданы мне 25-го числа человеком, который, — не имея достаточна ни воображения, ни знания, чтобы вымыслом правдоподобным дополнить впечатления, совершенно для него новые, — находился до 23-го числа в Сухуме и в этот день — в кабинете турецкого генералиссимуса.

19-го числа, по утру, Омер-паша прибыл в Сухум на пароходе. Одновременно пришло шесть больших судов с войсками, артиллериею, лошадьми. Он сошел на берег, окруженный блистательным штабом, в котором были заметны офицеры европейские и между ними один французский генерал. Омер был в ботфортах, коротком полукафтане, богато вышитом, и феске. На шее и груди блистали бриллиантовые звезды. У пристани ждал владетель Абхазии, в простом, серого сукна, черкесском наряде; за ним стояло до двадцати старшин разноплеменных, из коих наиболее известны Хаджи, Герендук, Берзек (убых) и Хасан Маргани. Он хотел поклониться по обычаю турецкому, то есть опустив руку [326] к земле, но Омер остановил его, дожал ему руку, и сказал по русски: «Здравствуй, Михаил». После чего турецкий главнокомандующий сел на коня и поехал в ожидавшим его войскам. Владетель шел некоторое время возле него, но увидев, что с ним не говорят и не обращают на него внимания, повернул в занимаемому им дому.

Войско приветствовало Омера с одушевлением. Числительность его может быть определена приблизительно числом судов, на которых оно пришло. В первый раз, не знаю которого числа, прибыло пять больших судов; во второй, или 19-го числа, шесть. И так, приняв в расчет лошадей и артиллерию, можно определить силу войска, находившегося в Сухуме 19-го числа, в 12,000 пехоты и кавалерии ⁵. Некоторые баталионы поразили абхазца-расскащика — своею обмундировкою, вооружением и обучением, а потому он их принял за войска европейские; но из подробного распроса обнаружилось, что это были баталионы турецкие, лучше других содержанные и образованные, ибо все они одинаково, по турецки, приветствовали главнокомандующего и у всех был одинаковый турецкий головной убор. В Сухуме все говорили, что на днях должны прибыть из Крыма еще 25,000.

Чтобы разом определить все средства военные, которые Омер-наша имел 19-го числа под рукою, скажу, что на рейде Сухумском было до 20-ти судов разного ранга; что общее внимание было привлечено пятью пароходами английскими, совершенно новыми, красивыми, очень быстрыми, размеров почти равных с нашими казачьими баркасами; должно быть — канонерские лодки.

Наконец, тут место упомянуть, что гора, отстоящая в три четверти версты от моря и командующая бухтой, сильно укреплена и что в Сухуме свезены значительные запасы продовольственные.

Возвращаясь с осмотра войск, генералиссимус увидел стоявшего перед домом своим владетеля. Он к нему подъехал, слез с коня и сказал несколько слов, как прежде, по русски. Никто не понял этих слов, но в народе идет толк, что он предложил или дал ему свободу воротиться к русским.

Омер-паша занял большой каменный двух-этажный дом у моря; владетель жил почти насупротив; но Ибрагим-хан объявил ему, что в доме, им занимаемом, назначена квартира какому-то паше, [327] и кн. Михаил перебрался в небольшой офицерский дом, в слободке у горы.

Тут должно оказать несколько слов о хане Ибрагиме. Он еще до войны прибыл на контрабандном судне к черкесам, был тайно в Абхазии и с тех пор сделался самым деятельным посредником между прибрежными племенами и Константинополем.

Происхождение его неизвестно, но он выдает себя за потомка ханов Кумыкских. Человек он молодой, ловкий, смышленый и в большой силе у Омера. Его-то влиянию приписывают оборот, который приняли дела владетеля, имевшего неосторожность оскорбить самолюбие временщика и положить — говорят — его удаление условием своей службы Турции.

Первые, сделанные Омером, распоряжения были следующие:

Отдан приказ по войску, чтобы всех, имеющих в нем нужду, часовые допускали до него без всякого затруднения. Возвышена такса, установленная его предместниками, на все произведения туземные и за все приказано платить золотом и серебром ⁶. Все прибывающие к нему абхазцы и горцы угощаются на его счет. Старшинам всех черкесских племен приказано привести в Сухум сколь можно более конницы. Пехоты он не берет и предупредил, что никого не ждет, а в свое время и своими средствами начнет военные действия.

23-го числа он позвал к себе молодого князя Маджара Шарвашидзе и приказал ему немедленно войти в переговоры с верными нам и служащими в наших войсках князьями Димитрием и Григорием Шарвашидзе.

— «Скажи им, что если они покинули родину вследствие неудовольствий с владетелем и от его посягательства на их наследственные имения, то теперь эти причины их удаления уже не существуют; что отныне каждый будет владеть своим и Михаил должен удовольствоваться тем, что принадлежало ему искони. Скажи, чтобы они сами положили условия, на которых согласны возвратиться, а я все утвержу грамотою».

Когда Омер, в своем кабинете, давал эти инструкции князю Маджару, с последним были два его приближенные. Один из них передавал мне все эти сведения.

В Сухум привезены 12 русских солдат, взятых в плен под Севастополем. Омер сказал во всеуслышание; что он их оденет и отправит верхом в Мингрелию, в русский лагерь ⁷. [328]

И так, в Абхазии, перед вольными народами Кавказа, представитель турецкой власти является доступным, ласковым, беспристрастным, уважающим собственность и права, почти расточительным, сильным... В Турции Азиатской между народами, закосневшими во лжи, любостяжании и лени, он является — самовластным, грозным; он отсылает одного сановника связанным в Константинополь, за неправильное употребление вверенных ему сумм казенных, он ломает трубку свою на голове важнейшего Кобулетского бека, позволившего себе заметить, что едва-ли жители могут разработать дорогу от Легви до Чолока, он запрещает употребление длинных чубуков, шуб, туфлей, тюфяков, мутаков (круглые подушки)...

Омер-паша человек толковый.

Михаил Шарвашидзе — как здесь выражаются — сошел с коня, сел на эшака.

5-го ноября 1855 г. — Ст. Белогорская.

Ваше с–во желаете узнать положение дел в губернии (Кутаисской), в Мингрелии и дух жителей. Спешу удовлетворить желание ваше и могу сделать это совершенно добросовестно, ибо мои давние здесь сношения, связи, делают доступными для меня дела как общественные, так частные и даже многие сокровенные мысли и намерения.

Дела в губернии шли довольно хорошо: деятельность местной власти, вращаясь несколько быстрее, в обычном кругу формальностей, обнаруживалась удовлетворением общественных интересов, а не одним утолщением фолиантов канцелярских. Все требования военного начальства исполнялись, можно сказать, с невероятною поспешностью: в несколько дней Имеретия выставила на свою границу ополчение из крестьян в 3,000 человек; все дворянство стало на Ингуре. Не говорю о Гурии, которая, завися непосредственно от начальства военного, вся под ружьем. Все были проникнуты чувством религиозным, преданностью к престолу и воспоминанием стольких одержанных здесь, с незапамятных времен, торжеств над неверными. Никто не расчитывал на неудачу русских, на успех турок. Всеобщее одушевление доходило до самонадеянности.

В это самое время Мингрелия жила как бы запоздавшая в веке феодальном, из которого не успела выдвинуть ее твердая воля покойного владетеля. Его два брата, не тесно связанные дружбою, соперничали за большее участие в управлении краем во время малолетства наследника. Главнейшие князья враждовали между собою за почет и выгодные места. Из них принадлежащие к роду [329] владетельному искали какого-то положения исключительного, и женская рука правительницы ⁸, с трудом, то ласкою, то усилием, нагибала их только по временам под уровень общих прав и обязанностей. Простой народ, в котором должно считать дворян или азнауров, особливо княжеских, может быть разделен на две неравные части: меньшая, но довольно значительная и влиятельная, по свойствам и склонностям, врожденным в населениях приморских, предается с любовью и успехом торговле и промышленности. Эти люди, смышленые и алчные, посредством не всегда правильных сношений и оборотов в Редут-кале и заграницею, освоены с турками и разноплеменными европейцами. Они не боятся переворота, который обещает более свободные пути их торговой предприимчивости. Что же касается до другой части народа или вообще сельских жителей, то они удерживаются мелкопоместными владельцами в нищете и невежестве, которые внушают какое-то равнодушие к будущности и развращают в человеке его природу духовную. К этим постоянным причинам разъединения и немощи как материальной, так нравственной, присоединялись другие, случайные, а именно: внушения крамольного соседа, владетеля Абхазии, женатого на княжне мингрельской и имеющего родство с наиболее кичливыми из первостепенных князей; влияние соседства с краем, занятым неприятелем, и, наконец, долговременное пребывание в Мингрелии некоторых французов, которые, выучившись языку туземному из видов не политических, а личных, даже, быть может, невольно приготовляли постепенно народ к замене нашего владычества влиянием западным.

Все эти признаки расслабления, отсутствия чувств и убеждений прикрывались для наблюдателя поверхностного удалью некоторых молодых князей, велеречием пожилых и энтузиазмом правительницы, но были очевидны для людей, изучающих внимательно причины событий и судеб народных.

Дабы несколько уменьшить зло, могущее произойти или, по крайней мере, указать оное и тем предостеречь, я уговорил правительницу собрать из важнейших лиц в крае совет для обсуждения, при начальнике войск, всех вопросов, относящихся до настоящего положения Мингрелии и угрожающего ей кризиса. Совет этот был собран и в нем были сделаны некоторые важные указания, но без серьезных последствий.

Такое было положение дел, когда внезапно, неожиданно, раздается [330] известие, что турки перешли через Ингур, что мы отступили после кровопролитного боя, с потерею трех орудий, что мы уже на Циви, что Омер-паша в Зугдидах, древнем жилище Дадианов, что мингрельцы не сделали по неприятелю ни одного выстрела, что многие их князья и простолюдины являются к победителю с поклоном.

Не могу не сказать тут несколько слов об этой первой встрече с неприятелем и прежде всего остановлюсь на том, что для нас может быть утешением и надеждою. Наши солдаты дрались отлично: шесть рот линейных баталионов, перед которыми пали один за другим три командира ⁹, выдерживали в продолжение нескольких часов огонь и напор не менее 6,000; если мы потеряли убитыми и ранеными до 400 человек, то неприятель поплатился потерею по крайней мере в три раза значительнее. Пришедшие из Европы хваленые турки, повидимому, не лучше уже нам знакомых; их переход чрез реку под выстрелами нашей артиллерии обнаружил необыкновенную покорность судьбе или веру в предопределение, которою турки всегда отличались, но не доказывает той воинственности, которая решает победу в открытом поле; Омер-паша не выказал никаких особенных достоинств военачальника, кроме редкой после успеха осторожности.

Теперь перехожу к главнейшим причинам неудачи. Наша линия была очень растянута; на слишком 20 верст, или от позиции на Рухах до Хорго, было поставлено всего до десяти неполных баталионов; неприятель мог действовать сосредоточенно на части слабейшие, к которым остальные не могли поспеть во-время. Это неудобство усилилось от сухой погоды, открывшей новые, легко проходимые броды. При таких условиях, мы не могли удержаться на Ингуре и наша потеря могла-бы быть гораздо чувствительнее, еслибы неприятель, имея для того достаточно сил или отваги, сделал бы одновременно наступление на Рухи и из Редута.

Узнав о нашей неудаче, я немедленно составил из разных команд сводный баталион и повел оный к князю Мухранскому ¹⁰. Я застал его 30-го октября в доме князя Элизбара Дадиани; отряд стягивался на Циви, 2 баталиона с дружинами занимали [331] наблюдательную позицию на верхней дороге. Неприятель имел главную квартиру в Зугдидах и его разъезды доходили до Хети. Владетель Абхазии отправился в имение тестя своего. Смущение мингрельцев, которое не хочу назвать малодушием или изменою, обнаруживалось во всех их действиях, словах и рисовалось на их лицах. Beчером прибыла правительница объявить начальнику отряда, что она желает оставить Мингрелию, но что некоторые князья сопротивляются отъезду ее самой и в особенности малолетнего наследника. Целую ночь шли толки, давались советы. Мнение (поданное мною) вывезти семейство, если будет нужно, вооруженною рукою не было принято и на другой день княгиня возвратилась в Горди, в совершенном недоумении на счет будущности своей…..

…..

Между тем, последовало распоряжение: все запасы продовольственные и боевые, сложенные в Марани и Кутаисе, перевезти на левый берег Риона.

Из Кутаиса потянулась к Тифлису длинная верея экипажей, повозок почтовых и воловьих с женщинами, детьми и домашнею рухлядью. Ужас имеретин при виде этого переселения был велик, но, к счастию, вдали послышались барабаны, заблистали штыки... идут из Грузии русские баталионы и сердца верных имеретин ожили.

Вот в главных чертах картина последних событий.

Перехожу в духу трех народов, составляющих Кутаисскую губернию.

Имеретины преданы и готовы на бой, на великие пожертвования, от твердого убеждения, что, под скиптром русского монарха, улучшая свой быть материальный, сознавая свое достоинство, они достигали постепенно до возможного счастия и устройства. Этим убеждением проникнуты не только дворяне, но и крестьяне, особливо казенные и церковные.

Гурийцы преданы и готовы биться с турками, но они легкомысленны, впечатлительны, не имеют убеждений и легко увлекаются. Они в прошлом году не стали под наши знамена по убеждению, а были увлечены одержанными нами победами. Само собою разумеется, что я говорю о большинстве, а не о всех, не о тех некоторых семействах, которых верность сильнее всякого испытания и которые, в случае отступления наших войск, последуют за ними.

Мингрельцы не по обдуманной, быть может, измене, а по [332] увлечению страха не подымут оружие против неприятеля, идущего вперед, но, вероятно, будут бить бегущего.

Пишу к в. с-ву из Белогорской станции, где нахожусь по случаю движения войск. Все тяжести и даже ранцы солдатские везутся на арбах.

Вчера прибыл молодецкий кубанский баталион; сегодня будут тенгинцы.

II.

ИЗ ДНЕВНИКА,

или материалы для военной истории.

12-го ноября 1855 г. — Кутаис.

Войска наши, защищавшие Мингрелию в числе 11-ти (не полных) баталионов, с многочисленными милициями, совершали, после дела на Ингуре, отступление к границе Имеретии. Уничтожив в Хети, чтобы не оставить неприятелю, довольно значительный запас продовольственный (4,265 четв. муки, 1,295 четв. сухарей, 373 четв. круп), они были расположены 31-го числа следующим образом: 9 баталионов с милициями стояли на нижней или почтовой дороге, на реке Циви, где в прошлом году был устроен укрепленный лагерь; 2 баталиона с дружинами занимали наблюдательную позицию на идущей прямо из Зугдиди верхней или горной дороге. Кроме того, 5 баталионов с многочисленными имеретинскими и гурийскими ополчениями защищали Гурию, против которой, впрочем, неприятель не делал серьезных демонстраций.

Главные силы упирались правым флангом в отрогу высокого хребта, тянущегося вдоль дороги и с вершины которого наступление неприятеля могло быть открыто на расстоянии каких нибудь 20-ти верст; левым флангом — к лесам и болотам, хотя засохшим от жаров, но все же неудобным для движения в порядке значительных сил с артиллериею. Наблюдательная колонна на верхней дороге могла, по свойству горной местности, удерживать напор и отступить безопасно перед неприятелем в пятеро сильнейшим. Она могла спуститься на нижнюю или почтовую дорогу к Техуру, в семи верстах позади главных сил; или-же, следуя все горами, прямо в Имеретию, переправившись чрез реку Цхенисцкали, противу селения Хони, в 18-ти верстах выше моста у Марани, на который выходила дорога почтовая.

К Техуру-же, если-бы у села Кодора, на Рионе, существовала переправа, мог-бы в несколько часов прибыть отряд гурийский. [333]

Неприятель имел главную квартиру в м. Зугдиди и высылал разъезды по нижней почтовой дороге, до Хети. Местность не позволяла ему ни обойти нас, ни приблизиться к нам внезапно, ни развернуть силы свои.

Пользуясь обозначенными топографическими условиями и выказанным в деле на Ингуре нравственным превосходством войск наших, мы могли, в случае наступления несравненно больших сил, отступать шаг за шагом, защищая каждую переправу, которых от Циви до Цхенис-цкали включительно было пять и, наконец, на последней реке, у моста, сосредоточив силы свои, притянув по левому берегу, к назначенному времени, отряд гурийский, дать решительный отпор.

Необходимость остановиться на переправе чрез реку Цхенис-цкали и дать сражение была очевидна; иначе, не имея за собой сильной боевой позиции до самых возвышенностей по ту сторону Кутаиси, мы отдавали неприятелю без боя часть Имеретии и губернский город; мы покрывали себя стыдом, ослабляли дух войска, ободряли неприятеля, доставляли ему более обильные, нежели в Мингрелии, средства как продовольственные, так перевозочные, и, наконец, что было-бы вреднее всего, лишались доверенности населения, преданного и энергического.

5-го числа, к вечеру, неприятель выдвинул слабую колонну из двух или трех баталионов к переправе на р. Хопи, т. е. на расстоянии 18-ти верст от Циви. Заметим, что это расстояние было прорезано рекою и разобранными мостами. Немедленно наши войска в Мингрелии снялись с занятых ими позиций и потянулись назад.

6-го числа они вступили в Имеретию. Главные силы, истребив по дороге, в зимнем нашем у с. Сартиани лагере, бараки и большие запасы сена, переправились чрез р. Цхенис-цкали, по мосту у Марани; а колонна с верхней дороги перешла вброд, против сел. Хони.

7-го числа вступили в Кутаис три прекрасные баталиона (2 тенгинские и 1 кубанский), пришедшие из Тифлиса, большими переходами, без дневок. В тот же день стоявшие в Гурии баталионы и имеретинские дружины получили приказание присоединиться к главным силам у Марани.

По переходе войск из Мингрелии в Имеретию, созжен на Цхенис-цкали прекрасный мост на каиках, в роде плашкоутного.

8-го числа, в 8-ми верстах от Марани, при впадении Цхенис-цкали в Рион и где на последней реке был мост, созжен большой запас провианта, а именно: 9,169 четв. муки, 1,295 четв. [334] сухарей и 373 четв. круп. Истребление производилось с такою поспешностью, что, вместе с хлебом, преданы пламени ранцы, теплая одежда некоторых частей войск, инженерный инструмент и частное имущество. Вся потеря еще не приведена в известность.

Должно заметить, что в самый день созжения подходили к Марани три баталиона, прибывшие из Тифлиса, и переправлялся через Рион, у самой сцены истребления, отряд гурийский.

На другой день созжен мост на Рионе. Истреблены тоже все каики, существовавшие на обеих реках.

Неприятель был на Циви, — следовательно, в 35-ти верстах от Марани и не ближе 15-ти от устья Цхенис-цкали.

Эта мономания отступать перед слабыми, нерешительными демонстрациями неприятеля и жечь, истреблять позади рек, перед каким-нибудь разъездом баши-бузуков — может быть объяснена только необыкновенным настроением духа распорядителей и овладевшею ими суетливостью. Они обнаруживаются еще следующими приказаниями: из Диви, то есть, когда неприятель был в Зугдидах, приказано мне перевозить в Кутаисе, с правого на левый берег Риона, провиант, для охранения оного от вторжения неприятельской кавалерии из Марани; когда неприятель был на Диви и когда наши силы сосредоточивались, мне предписано приготовить все присутственные места к перенесению из города во внутрь Имеретии. Наконец, генерал Бруннер ¹¹, командовавший гурийским отрядом, получил приказание отступать, не стесняясь тяжестями.

Силы неприятельские доныне не определены в точности. По всем вероятиям, по всем сведениям, можно предположить, что у Омера нет более 22-х баталионов обыкновенной пехоты и 4-х стрелковых, вооруженных штуцерами.

В настоящее время идет проливной дождь, войска стоят в грязи и некоторые части без палаток; дороги портятся, реки разливаются, все подвозы делаются затруднительными, пока не сделались невозможными; имеем сухарей только недели на три; перед нами большие реки Рион и Цхенис-цкали, запирающие вход в Гурию и Мингрелию. Войска теряют от болезней то, чем можно бы выиграть два сражения.

Обращаюсь в политическому положению края.

Мингрельцы если не правы, то и не так виноваты, как с первого взгляда могло казаться. Они на Ингуре не стреляли в неприятеля, но, быв расположены на разных пунктах, под [335] различными начальствами, они, не получая приказания, не могли, как и некоторые части войск регулярных, принять участие в битве. После же встречи на Ингуре, мы отступали от Хети, Циви, Техура, перед каждою слабейшей демонстрациею неприятеля, под предлогом или по причине, что мингрельцы нам не содействуют, а мингрельцы, имея жен и детей во власти турок, обращались к ним под предлогом или по причине, что русские их оставляют.

Описанное отступление из Мингрелии после слишком торжественных уверений защищать каждую пядь земли и уступить ее неприятелю только по истощении всех средств упорной горной войны, внезапно распространившееся и ужаснувшее известие об измене мингрельцев — увлекли всех в суетливую и раздражительную деятельность. Это был как вихрь, унесший правительницу в горный и неприступный Лечгум.

Пример Мингрелии сильно подействовал на Имеретин. Дружины из князей и азнауров, прибыв в с. Хони, объявили, что далее не отступают, чтобы не подвергнуться участи и нареканиям, поразившим их соседей. Восьмидесятилетний старец кн. Симон Церетели вонзил посох свой в землю и сказал: «здесь умру, но ни шагу назад».

Генерал Бруннер, оставляя Гурию, передал ее законному или служебному начальству уездного начальника и предводителя дворянства. Этой мере должно приписать энергию и единодушие, обнаруживаемые гурийцами, которые до того подвергались распрям, завистям, возбуждаемым нелепыми, несправедливыми, ни на чем неоснованными домогательствами на первенство двух братьев князей Д. и М. Гуриели.

III.

MEMENTO.

Материалы для военной истории.

21-го ноября 1855 г. — Кутаис.

Вчера пришло известие о сдаче Карса и о скором приезде сюда кн. Василия Осиповича Бебутова. Сегодня погода проясняется, дождь перестал, реки спали. Завтра отряд наш должен начать движение наступательное.

Предприятие это, в конце которого выигрыш, — конечно, возможный, — не соразмеряется с проигрышем более возможным, не имеет достаточного повода, особливо при перемене, происшедшей на нашем военном горизонте.

Взятие турецкой крепости решило участь кампании на Кавказе. [336] Омер, если не увлечется безрассудством, в котором не имеем права подозревать его, не только не двинется в Имеретию, но даже не останется долго в Мингрелии. Он расчитает, что в обоих случаях подвергается встрече или нападению сил превосходных, которые, освободясь от продолжительной осады, обезоружив Анатолийский корпус, не имея перед собою неприятеля, могут со дня на день явиться на защиту Имеретии и освобождение Мингрелии. С самого начала войны, во всех сражениях в Азии русский солдат был один против трех, пяти и даже семи турок; тут, с приходом части войск, осаждавших Карс, он будет один против одного. Следовательно, исход несомненен. Но поелику нельзя, как говорится, влезть в чужую душу, то, предположив, что неприятель одушевлен самою воинственною решимостью, рассмотрим сначала одни выгоды, сопряженные как с движением нашего отряда в Мингрелию, так его положением выжидательным.

Если Омер, на перекор нашим догадкам и выводам здравого смысла, захочет держаться в Мингрелии до последней крайности, то есть до прихода к нам новых сил, то он потеряет от климата и неудобств всякого рода по крайней мере треть войска своего; он прийдет в состояние столь жалкое, или, лучше сказать, отвратительное, что возбудит презрение всех тех приморских племен Кавказа, которые веровали в него. Зимовка в Мингрелии без заблаговременно приготовленных приютов, без полного содействия всего населения — есть величайшее из всех зол, какие только можно пожелать врагу своему.

И так, сделать движение в Мингрелию, чтобы принудить Омера убраться прежде чем он предполагал, значило бы предупредить пагубное на него действие лихорадки, поносов и других болезней, от которых мы сами, при более благоприятных обстоятельствах и условиях, так много выстрадали; значило бы еще отвратить ту окончательную и совершенную гибель, которая настигнет его, если он дождется прихода сил наших из-под Карса.

Если же Омер, для отголоска в Европе, надеясь увенчать свое здесь появление блистательным ударом, двинется в Имеретию, то многие выгоды на нашей стороне, ибо, мне кажется, нет нужды доказывать, что легче сладить с неприятелем, ожидая его на избранном нами поле сражения у переправы чрез большую реку, чем атакуя его на избранной им позиции оборонительной. Если мы в первом случае, т. е. оставаясь в положении выжидательном, потеряем сражение, то можем отступить в порядке на другую позицию или в глубь края, к своим магазинам и резервам; если же [337] мы, с помощию Божиею, одержим верх, то Омер, имея за собою несколько рек и народ, восстающий на побитого, лишится, если не всей, то большей части армии, — последней надежды правоверных.

Сказав, какие, по мнению моему, последствия могут быть достигнуты удачным движением вперед, и положением выжидательным, я перехожу к возможностям и последствиям наступления неудачного.

Вот возможности.

Мы не имеем точных сведений о силах неприятеля; одни говорят, что у него 25 баталионов, другие — что у него 45,000 штыков; если последнее число настоящее, то он почти вчетверо сильнее нас. Он имеет огромное превосходство в артиллерии и штуцерах, столь много значущих при защите сильной позиции; у него 44 орудия, а у нас 3 легких и 12 горных. Против нас все свойства местности пересеченной, худые дороги, обрывы, речки без мостов... Наконец, продовольствие наше не обеспечено и, при изменчивости погоды, сильный дождь может заключить нас между двумя разлившимися реками, без выхода, без средств к пропитанию, ибо никак нельзя допустить, чтобы в Мингрелии, на клочке земли, как например, между Абашой и Техуром, нашлось достаточно местных средств, даже на один завтрак 15-ти тысячам.

Если все эти условия затрудняют наше наступление и делают успех оного сомнительным, то воображение ужасается всеми несчастиями, которых они могут быть причиною при нашем, после неудачи, обратном движении.

Вот только неминуемые последствия нашего поражения в Мингрелии.

Расстроенные битвою и трудностями отступления, преследуемые по пятам победителем, мы вносим его на плечах своих в Имеретию, не останавливаясь ближег горных позиций за Кутаисом. Омер овладевает губернским городом, частью Имеретии и с большими удобствами ожидает приближения наших свежих сил. Или же, проводив нас за Кутаис, окончив кампанию блистательным ударом, добыв трофеи, отмстив за Карс, он отступает в Мингрелию, в Абхазию, даже садится на корабли и вводит свою победоносную армию в Босфор, при рукоплескании Европы.

На все мои доводы могут ответить: вы не расчитываете на геройство наших солдат, на счастливую звезду..... Мы пойдем в Мингрелию, разобьем Омера, овладеем его артиллериею, загоним его армию в море!

Все это может случиться. Надеюсь на геройство солдата [338] русского, верую в звезду, но без крайности на них не расчитываю. Я старался доказать, что не имеем достаточного повода к наступлению, что оно сопряжено с большими для нас невыгодами и что, наступая, подвергаемся в случае неудачи страшным последствиям.

Затем, остаюсь в убеждении, что наступать не следует до прихода новых значительных сил (до 15,000) и никакие события не заставят меня переменить это мнение, ибо я тоже убежден, что победа не все оправдывает и поражение не всегда обвиняет.

23-го ноября 1855 г.

Всю ночь шел дождь, реки разлились, переправы невозможны. Движение наступательное по необходимости отменено.

Число больных нашего отряда умножается в ужасающей пропорции. В Кутаисском госпитале 2,800 больных и 600 выздоравливающих или так называемых слабосильных.

Мне дали знать сегодня из отряда, что неприятель наступает и его авангард уже на Цхенис-цкали.

Движение неприятеля есть, мне кажется, ничто иное как предосторожность, вынужденная наступательными демонстрациями нашего отряда, который пытался устроить на Цхенис-цкали мост из ароб и переправил было на правый берег кавалерию свою.

Я тоже получил сегодня письмо правительницы Мингрелии. Ее светлость уведомляет меня, что сообщенное мною известие о сдаче Карса несказанно обрадовало Лечгумское население. Крепость Мури праздновала победу выстрелами, колокольным звоном, благодарственным молебствием. Правительница подарила посланному 100 руб. сер. и ружье. Боже! какими ощущениями дают о себе знать этой первобытной стране утонченности, мудрствования, просвещение, политика Запада.

Правительница, оставив в этом диком прибежище, без надежного присмотра, детей своих, отправилась в отряд с 300 человек лечгумской милиции.

Княгиня Дадиани, которую мы все знали в первые лета ее прекрасной юности, женщина, воспитанная во всех привычках, понятиях, причудах современного общества, краса балов, отчаяние паркетных франтов..... теперь на бранном коне, перед дружинами своих владений.... Не живое ли она олицетворение быта некоторых племен Кавказа, где век феодальный с девятнадцатым сошлись без посредничества и постепенности лицом к лицу.

1-го декабря 1855 г.

Я возвратился из поездки в Мингрелию, весьма любопытной, хотя оставившей неприятное впечатление. [339]

Приехав 27-го числа в селение Хони для свидания с начальником отряда ¹², я узнал, что правительница, после довольно резкого с ним объяснения, переправилась на правый берег Цхенис-цкали для возбуждения примером своим народной войны и для преследования всеми силами Мингрелии неприятеля, которого полагали в полном и беспорядочном отступлении. Для этой цели уже находились там генерал-маиор кн. Григорий Дадиани, ставший во главе — более предполагаемого, чем существующего — народного восстания, и полковник князь Димитрий Шарвашидзе с имеретинскими дворянскими дружинами и сотнею линейных казаков.

На другой день я получил от правительницы записку, которою, в выражениях самых чувствительных, она приглашала меня к себе. Испросив согласие начальника отряда и узнав, какой, по его мнению, должен быть при настоящих обстоятельствах образ действий правительницы, я переправился чрез реку и в пяти верстах от берега, в деревне Банза, нашел княгиню с архиереем Мингрелии и свитою из шестидесяти, если не более, князей и дворян.

Княгиня была чрезвычайно встревожена, раздражена и не знала что делать, на что решиться. Действительно, ее положение было более чем трудное. Она разлучилась с детьми своими на время неопределенное. Обвинение ее подвластных в измене или малодушии легло тяжело на ее сердце. Ей представлялись все неудобства и опасности предприятия: странствование в ненастье по горным дорогам и лесам, ночлеги в хижинах или опустелых домах, переправы вброд чрез потоки, наконец, все случайности похождений в стране, занятой неприятелем, о котором не имелось сведений верных, который мог быть близко, которого партия кавалерийская могла внезапно окружить ее. Между тем, властолюбие понуждало ее к самым отчаянным усилиям, чтобы удержать выпадающие из ее рук и ловимые князем Г. Дадиани бразды правления. Ее душа, энергическая и тщеславная, раздражалась тою недоверчивостью к ее полу, теми предубеждениями, сомнениями, которыми в обстоятельствах, требующих беспристрастного обсуждения, и непоколебимой решимости, стесняют женщину, ограничивают ее произвол и деятельность.

Самые разнородные чувства и ощущения, от нежных беспокойств матери и боязней женщины до оскорбленного высокомерия властелина, — пробудили струны ее сердца. [340]

Успокоив княгиню, я убедил ее передать начальство над всеми собранными и имеющими собраться ополчениями князю Григорию, а самой оставаться в его распоряжении, как знамя для убеждения всех в ее чувствах, для соединения народа в одно усилие. Иначе, в случае неуспеха, ее могли считать причиною колебаний, соперничества партий, разъединения сил и, следовательно, — неудачи. Такое обвинение было-бы тем достойнее веры, что с нею находился князь Константин, к советам которого она всегда была внимательна и который постоянно соперничал с старшим братом своим, Григорием, за влияние на дела общественные.

Княгиня согласилась или показала вид, что соглашается, и, в свою очередь, убедила меня остаться с нею. Для этого не нужно было больших усилий. Какой солдат покинул бы женщину в подобных обстоятельствах и кто, среди позорища войны, ведомой духом и понятиями девятнадцатого столетия, не захотел бы, как бы в интермедии, узреть те похождения, те обычаи, тот разгул страстей и интересов, которые ознаменовали пяти-вековое на Западе пребывание феодальности и сопровождают здесь ее запоздавший, исчезающие призрак!?

Пообедав чем Бог послал, но, по старому обычаю — постным, мы сели на коней. Шел дождь. Мгла покрывала окрестность и обвивала горы, скрывавшие свои вершины в облаках. Княгиня сидела на бодром, богато-убранном коне; князья, — должно отдать им справедливость, — прекрасной и важной наружности, завернутые в бурки и окутав головы башлыками, принимающими на меховых шапках форму шлемов, имели вид рыцарей, окованных в железо; впереди, как в прежние времена духовники сопровождали дам высокого рода, ехал архиерей в черной рясе и капишоне. На некоторое расстояние вперед и по бокам были высланы разъезды... Мы остановились на ночь в опустелом князя Пагава доме, который дня три тому назад турки хотели сжечь за удаль хозяина, устроившего против них засаду.

На другой день, с рассветом, опять на коней. Переправясь через Абашу и Техур, я послал бывших со мною четырех имеретин в розыски. Они подъехали на ружейный выстрел к цепи пехоты и к пикетам из улан и черкесов, расположенным перед местечком Сенаки, занятом, как было видно с пригорка, сильным отрядом, вероятно, авангардом неприятеля. И так, правительница была менее чем в 5-ти верстах от турецкой кавалерии. Само собою разумеется, что в эту минуту мы не искали [341] сближения ни с турками, ни с черкесами, а потому повернули на право, в горы.

Не буду описывать подробностей поездки: трудностей подъемов, спусков, переправ и, наконец, страха бедных поселян и поселянок, которые, завидя нас издали и принимая за турок, бежали опрометью в лес, унося кто что успел схватить. К вечеру мы съехались с дружинами имеретинскими, линейными казаками и, наконец, с мингрельскими всадниками князя Григория Дадиани, коих было до 300.

Не утешительна была для меня встреча с имеретинскою дружиною. Князья и дворяне, заслужившие терпением и преданностью уважение наше, бродили по горам без приюта и без продовольствия, отыскивая пропитание для себя и фураж для лошадей в домах и оградах жительских. Самым чувствительным последствием такого странствования будет обеднение верхней Мингрелии и изнурение как людей, так лошадей дружин, ибо, по причинам, которые сейчас укажем, нельзя предполагать, чтоб они принесли неприятелю вред значительный.

Омер обнаружил признанные в нем европейцами свойства полководца, как весьма осторожного, так и искусного в выборе и занятии оборонительных позиций. Он стоит превосходно. Его фронт прикрыт реками, его правый фланг примыкает к непроходимым болотам, простирающимся вплоть до моря, а левый упирается в хребет, имеющий вид сплошной, почти отвесной стены. За ним дорога на Редут, идущая между рекою Хопи и болотами. По этому пути Омер, не опасаясь ни обхода, ни бонового нападения, может отправлять тяжести и больных, получать продовольствие и, в случае натиска сил превосходных, отступать шаг за шагом до самых судов под выстрелы флота и крепости.

Нашим так называемым отрядам партизанским или народным ополчениям, чтобы тревожить неприятеля, приходилось-бы под выстрелами его штуцеров и артиллерии переправляться чрез потоки или спускаться с гор по крутому скату; наконец, выставленный Омером после некоторых их покушений наблюдательный отряд на отроге хребта лишает их возможности не только успеха, но и попытки.

Не нужно быть ни пророком, ни большим отгадчиком, чтобы предсказать, что военные действия прекращены на долго или до совершенной перемены погоды, что война народная — химера, что силы регулярные, даже значительные, ничего не сделают Омеру, пока [342] он будет стоять на позиции, против которой, как видно из вышесказанного, нельзя ни маневрировать, ни развертываться, а должно бы наступать одною только колонною; наконец, что Мингрелия, расслабленная материально и нравственно, будет проявлять свое существование единственно раздорами владетельной семьи. Первый акт драмы кончен. Занавес спускается. Свистать публика может, рукоплескать не за что.

К лету должно запереть верхнюю Мингрелию сильным редутом, укрепиться на Циви и в Гурии, на Саджавахских горах; должно устроить по направлению к Кутаису дороги, мосты с тет-де-понами, этапы, магазины, наконец, должно смотреть на имеретинские дружины скорее как на резервы, чем как на аванпосты.

И тогда — милости просим... Н. Колюбакин.

Сообщил Ад. П. Берже.

Комментарии

1. См. Souvenir intime d’une campagne au Caucase pendant l’ete de l’annee 1845. Par le comte Constantin de Benkendorff, aide de camp general de S. M. l’Empereur de Russie. Paris. 1858.

2. См. «Русскую Старину», том V, стр. 431–433.

3. Тут говорится о его содействии и противодействии мерам русских начальников на Черноморской береговой линии и собственно моим (1851 и 1852 г.) к утверждению хороших сношений с племенами черкесскими — прибрежными. Б.

4. События доказали верность этого предположения. В минуту, решительную для турок, — когда они в Мингрелии нуждались в средствах продовольственных и перевозочных, князь Шарвашидзе уклонился от содействия, которое не оставило-бы никакого сомнения на счет его сочувствий политических, и только скорый конец войны спас его от трагической разделки с Омер-пашою. Б.

5. Это определение подтвердилось в последствии сведениями газет западных.

6. Все эти распоряжения исполняюсь не долго.

7. Он этого не сделал.

8. Княгиня Екатерина Александровна Дадиани.

9. Командир 1-го грузинского линейного баталиона полковник Иосселиани убит: Командир 11-го черноморского линейного баталиона подполковник Званбай убит. Вызвавшийся командовать этими баталионами, когда их начальники были убиты, егерского кн. Воронцова полка маиор Ивин тяжело ранен.

10. См. «Русскую Старину», т. VIII, стр. 619.

11. См. «Русскую Старину», т. VIII, стр. 629.

12. Генерал-маиором Иваном Константиновичем Мухранским.

Текст воспроизведен по изданию: Николай Петрович Колюбакин. 1810–1868 // Русская старина, № 10. 1876