-

КАВКАЗ И ЕГО ВОЕНАЧАЛЬНИКИ

Н. Н. Муравьев, кн. А. И. Барятинский и гр. Н. И. Евдокимов

1854-1864 гг.

В одной из глав своих кавказских воспоминаний генер. от инфантерии М. Я. Ольшевский касается трех лиц: князя А. И. Барятинского, генерала Н. Н. Муравьева и графа Н. И. Евдокимова (см. «Русскую Старину» 1880 г., кн. II).

С глубочайшим вниманием и несколько раз прочитал я упомянутую статью. Как очевидец, по службе стоявший недалеко от высшего начальства, а следовательно видевший и знавший многое из того, что происходило в последний период Кавказской войны, я позволю себе сделать несколько пояснений к тому, что сказал о помянутых лицах генерал Ольшевский и что мне лично хорошо известно.

Вполне и безусловно присоединяюсь к мнению автора о покойном и незабвенном на Кавказе князе Александре Ивановиче Барятинском, горячо любимом всеми войсками и населением. Как полководец, он вполне оправдал возложенное на него горячо любившим его монархом поручение о покорении Кавказа и оказанное ему полное доверие. Ему безусловно принадлежит в истории самое видное место в деле покорения всего Кавказа.

Мне показалось несколько странным, что почтенный автор силится уверить кого-то, будто сомневающегося в том, что [564] план покорения восточной части Кавказа принадлежал князю Барятинскому. Смею полагать, что усилие это напрасно, так как из современников никто в этом не сомневался. Есть еще в живых некоторые из кавказских генералов, утверждающие, что когда осенью 1856 года князь Барятинский ехал из Петербурга на новый пост главнокомандующего в г. Тифлис, р. Волгою и Каспийским морем, он вызвал с левого крыла кавказской линии генерала Евдокимова в г. Темир-хан-шуру и там был решен им в главных чертах план покорения восточной части Кавказа при деятельном участии последнего. Это признавали естественным, так как Евдокимов знал тот край лучше, чем барон Врангель, командовавший в нем войсками и присутствовавший на совещании, да и сам князь Барятинский, а светлый ум Николая Ивановича давно уже изучил как сильные, так и слабые стороны неприятеля, что все вполне было известно и князю Барятинскому.

Затем, выполнение этого плана вообще, особенно в самой трудной его части, а именно: в покорении Большой и Малой Чечни, в занятии с боя, с неимоверными трудностями, длинного и почти неприступного Аргунского ущелья, в котором, во многих местах, по словам графа Евдокимова, мною от него слышанным, приходилось взрывать скалы и расчищать путь для движения войск с артиллериею и обозом; потом, во взятии штурмом укрепленной резиденции Шамиля — аула Веденя, чем было нанесено Шамилю окончательное поражение и в действительности лишило его власти и влияния на горцев, а также в дальнейшем движении за бежавшим Шамилем в Дагестан, что все так рельефно и подробно описано генер. Ольшевским, — принадлежало безусловно уму, энергии, железной воле и непоколебимой твердости графа Евдокимова — это всем современникам было вполне известно, также как и то, что все это признавал и сам князь Барятинский, исходатайствовавший Евдокимову необыкновенные награды, а именно: орден св. Георгия 3-й степ., бриллиантовые знаки ордена св. Александра Невского, звание генерал-адъютанта, золотую саблю с алмазными украшениями и, наконец, графское достоинство.

В высочайше утвержденном гербе новопожалованному графу изображены в щите: на правой стороне, в красном поле, [565] полуразрушенная батарея, а на левой, в голубом поле, золотая земледельческая борона. Щит с левой стороны поддерживает филин, а с правой — черкес в полном вооружении, имея в правой руке значек, на красном поле которого изображено левое орлиное крыло, внизу же щита, на красной ленте, сам покойный государь соизволил начертать девиз: «с бою», означавший получение графского достоинства с бою.

Известно, что Веден был взят 1-го апреля 1859 года, чему исполнилось 25 лет 1-го апреля 1884 года. Вдова графиня Александра Александровна Евдокимова пожелала освятить память этого, в свое время важного, события, приношением к стопам государя императора поздравления с тогдашним успехом нашего оружия. На это военный министр прислал ей телеграмму следующего содержания:

— «Письмо ваше я имел счастие всеподданнейше представить государю императору. Его величество поручил мне благодарить вас за поздравление по случаю двадцати-пяти-летней годовщины взятия Веденя и изволил при этом с благодарностию вспомнить о героях Кавказской армии, которые, под предводительством покойного вашего мужа, прославили в этот день русское оружие одним из достославнейших подвигов».

Возвращаясь к упомянутому проекту князя Барятинского о покорении восточного Кавказа, я должен сказать, что всем известно, что от составления самых прекрасных и основательных планов до их выполнения — расстояние весьма большое, такое большое, что нередко эти планы остаются без всяких последствий, а от неумелого их исполнения даже происходит большой вред. Примеров тому военная история представляет не мало. Хотя почтенный автор в своей статье видимо желает ослабить значение важных и трудных подвигов графа Евдокимова ссылкою на делаемые ему будто-бы из Тифлиса бумажные указания и на выраженное яко-бы неудовольствие со стороны князя Барятинского за медленные действия, в чем можно и не сомневаться, так как подобные, весьма трудные, предприятия, и не могут достигаться с такою быстротою, какая казалась возможною в Тифлисе, а не на месте действия, с почти неодолимыми преградами, представляемыми самою природою и отчаянным и упорным сопротивлением [566] неприятеля, боровшегося за свою жизнь; однако, все это, тем не менее, не может умалить подвигов графа Евдокимова, раз, что он выполнил план и вполне достиг предположенной цели, то всецело и относится к нему лично и к войскам, им предводимым. Есть еще в живых современники этого события, которые утверждают, что без Евдокимова князь Барятинский никогда бы не достиг таких блестящих и решительных результатов в покорении восточного Кавказа, потому что другого такого генерала, как Евдокимов, по уму, энергии, твердости характера и уменью выполнять подобные предприятия, в распоряжении князя Барятинского не оказывалось.

В высочайшей грамоте па имя графа Евдокимова, 17-го апреля 1859 года, сказано:

«Двухлетние беспримерные труды храбрых войск левого крыла Кавказской линии победоносно увенчались взятием сильно укрепленного аула Веденя. Овладение этим местом, которое, в течении 14 лет было пребыванием главного предводителя непокорных нам горских племен, — упрочивает приобретенные оружием нашим успехи во вновь завоеванной стране и в тех местах, где была доселе главная опора враждебной нам силы, возводится ныне штаб-квартира Куринского пехотного полка. Относя столь отличное выполнение предводительствуемыми вами войсками предначертанной для них цели военных действий к боевой вашей опытности и превосходной воинской распорядительности, я пожаловал вас, за взятие Веденя, кавалером ордена св. великомученика и победоносца Георгия 3-й степени, и в воздаяние долговременной, отлично боевой службы вашей на Кавказе и важных воинских заслуг, сему краю оказанных, возвел вас указом, сего же числа правительствующему сенату данным, в графское Российской империи достоинство с нисходящим потомством».

Нужно еще прибавить, что из современных графу Евдокимову генералов, по происхождению и по образованию выше его стоявших, по признанию самого князя Барятинского, ни один не соответствовал для выполнения его столь трудного плана. Смею надеяться, что с этим согласится и сам почтенный автор, генер. Ольшевский. Заслуга князя Барятинского становится тем более важною, что он не только составил основательный план, но и умел выбрать для выполнения его способного генерала, что не всегда и не всякому главнокомандующему удавалось.

Князь Барятинский и граф Евдокимов, один — потомок древней великокняжеской династии, а другой сын — крестьянина, [567] взятого по набору в службу и дослужившегося обер-офицерского чина, из чего, однако, нет никакого повода презрительно называть его человеком будто-бы темного происхождения, как то делает, к прискорбию, автор, — были оба чисто-русские люди и сослужили великую службу своему отечеству, покорив ему весь обширный северный Кавказ, равный многим из царств земных, отдельно взятых. Этим нам, русским, тем более следует гордиться, что мы обязаны таким великим подвигом своим кровным русским героям, а не иноземного происхождения. Из этих героев первый был представителем царской власти, а последний — представителем того твердого и незыблемого гранитного фундамента, который называется русским народом и из среды которого вышли его герои-подвижники славы и величия дорогого нашего отечества.

Дождутся-ли когда исторические деятели на Кавказе — князь Барятинский и граф Евдокимов — постановки памятников, достойных их великих дел — сказать трудно. Оба они при жизни своей имели так много завистников и врагов, из коих не мало еще поныне здравствуют; оба они так недавно еще сошли в могилу, что беспристрастная оценка их заслуг пока невозможна, так как ненависть к ним, особенно к последнему, очевидно, еще и доселе далеко не остыла.

Из лиц, недавно писавших о графе Евдокимове, М. И. Венюков полагает. поставить ему памятник за Лабою на Фарсе, а г. Зиссерман — в Ведене иди в г. Бровном, где нанесено им Шамилю окончательное поражение. Это мнение более основательное. Но принимая во внимание, во-первых, что указанные места довольно глухие, мало кем из России посещаемые, а во вторых, что западный Кавказ покорен им самостоятельно, по собственному своему плану, кажется мне приличнее поставить ему памятник в г. Пятигорске, как центральном пункте на северном Кавказе, куда стекаются посетители на минеральные воды со всей России и где находится его могила на видном месте у соборного храма, как ниже описано. Что касается князя Барятинского, то ему всего приличнее поставить памятник в городе Тифлисе, на лучшем и видном месте, а именно: на Гунибской площади, [568] наименованной так в память пленения князем А. И. Барятинским Шамиля на горе Гунибе. Так думают многие из старых соратников князя Барятинского.

II.

О генерале Муравьеве М. Я. Ольшевский в Записках своих, помещенных в «Русской Старине», так выразился: «Более же всех радовались (увольнению Муравьева и назначению князя Барятинского) служащие, которые подавлены были холодною надменностью и непомерным упрямством Н. Н. Муравьева». Далее продолжает: «В октябре оба главнокомандующие ехали по разным направлениям. Старый выехал из Ставрополя тихо, скромно, без малейшего сочувствия со стороны своих подчиненных; сам же он покидал Кавказ с сожалением, как честолюбец, лишающийся такой огромной власти и почестей».

Будучи в то время дежурным штаб-офицером бывшего Кавказского линейного казачьего войска, я самым положительным образом удостоверяю, что выше сказанное автором об отъезде Н. Н. Муравьева из Ставрополя ошибочно; утверждаю это тем с большим основанием, что я лично принимал участие в приготовлениях к встрече в Ставрополе и в проводах из него Н. Н. Муравьева с семейством. Напротив, Н. Н. Муравьев был встречен в Ставрополе и провожен из него, чрез день, до селения Московского, за 30 верст от города, с полным сочувствием и почетом.

При приезде в город, его встретили: многочисленное городское общество, с городским головою, с хлебом-солью, а также все военные и гражданские чины и наличные дворяне с губернским предводителем, при чем был поставлен у квартиры его почетный караул с музыкою. После приема, тут же предводитель дворянства и городской голова, от имени своих сословий, обратились с просьбою к Николаю Николаевичу удостоить принять от них на другой день парадный обед, в честь его, в залах дворянского собрания, чтоб проводить дорогого гостя, по русскому обычаю, с хлебом-солью. Николай Николаевич, видимо тронутый таким вниманием, [569] с удовольствием изъявил на это согласие. В этом обеде приняли участие: губернатор генер.-лейт. Волоцкой, атаман линейного войска генер.-маиор Рудзевич и все бывшие в городе военные и гражданские чины, а также много купечества и дворян, так что за стол село не менее трехсот персон.

Николай Николаевич приехал к обеду с супругою и двумя дочерьми девицами; его встретили у парадного подъезда: губернатор, атаман, губернский предводитель дворянства и городской голова, с хором музыки, заигравшей марш. За обедом было выпито не мало тостов за здоровье дорогого гостя и его семейства с самым сердечным пожеланием ему доброго здоровья и счастливого пути; при чем выражалось непритворное сожаление о том, что он так скоро оставляет Кавказ, так как все благомыслящие люди русские ожидали от Муравьева, как государственного мужа обширного ума и высоких нравственных качеств, по окончании войны, много полезного для этого богатого и обширного края. Обед длился долго. По окончании его, все бывшие за столом встали с своих мест и большою толпою почтительно проводили Н. Н. с семейством до экипажа. Вечером в городе была иллюминация с вензелем Муравьева. Пред самым отъездом после обеда, к Николаю Николаевичу обратился городской голова и все бывшие на обеде купцы с просьбой принять от них, на другой день, обед в селении Московском, за 30 верст от города по почтовому московскому тракту, а все прочие поддержали эту просьбу заявлением, что они все желают проводить дорогого гостя до того же селения. Николай Николаевич с видимым удовольствием на все это изъявил свое согласие. К отъезду Н. Н. Муравьева были вытребованы из ближайших станиц четыре казачьих сотни 3-й ставропольской бригады, с своими офицерами, в полной парадной форме и с развевающимися сотенными значками; утром, в день отъезда Н. Н. из Ставрополя, эти сотни были выстроены пред его квартирою, к которой собралось не менее тридцати разных экипажей, открытых колясок, фаэтонов, тарантасов и просто перекладных, в которых сидело по несколько человек, собравшихся провожать Н. Н. до селения Московского. День был теплый, осенний, солнечный, великолепный. Весь этот кортеж, за двумя [570] экипажами Муравьева, из коих в одном легком дорожном фаэтоне сидел сам Н. Н., а в другом, карете — помещалась его супруга с дочерьми, двинулся в путь в 9 часов утра. Как известно, от г. Ставрополя до селения Московского дорога идет по возвышенному горному плато, совершенно ровному, и была на ту пору сухая. Как только обогнули лесную вершину р. Ташлы, Холодный роднив, верстах в трех от города, казаки начали джигитовку с стрельбою и продолжали ее, с разными вариациями и малыми перерывами для отдыха, до самого селения Московского.

На половине пути произошел было не совсем приятный случай. Во время разгара джигитовки, один казак неподалеку от экипажа Н. Н. скакал во весь карьер. Вдруг лошадь споткнулась о какой-то выдавшийся из земли камень и полетела чрез голову, а с нею, конечно, и всадник, которого она вдобавок еще придавила при падении. Всадник оказался без чувств. Экипажи Муравьева и всех других остановились. Многие бросились к упавшему казаку, лежавшему распростертым на земле. Николай Николаевич неторопливо вышел сам из экипажа, приказал раздеть казака, достал из бокового кармана своего сюртука ланцет, который он, повидимому, постоянно носил с собою, открыл казаку с одной руки собственноручно кровь; чрез несколько минут человек очнулся и открыл глаза.

— «Ну, теперь опасности нет; можно ехать далее», — сказал Муравьев, и весь кортеж двинулся далее, а казав оставлен был на попечение пяти его товарищей, доставивших его благополучно домой, без всяких дурных последствий, благодаря своевременно открытой крови.

По приезде в селение Московское, где уже были накрыты столы к обеду, в довольно просторном доме одного обывателя, а частию на дворе, на открытом воздухе, вблизи самого дома, все тотчас расселись по местам. Обед прошел с теми-же тостами и сердечными излияниями в отъезжавшему и его семейству, как и в Ставрополе. Наконец, обед кончился; все встали с мест, и кроме губернатора, атамана и предводителя дворянства, с которыми Н. Н. простился в комнате, все прочие выстроились на дворе в одну линию. Муравьев [571] вышел из дома, обошел всех провожавших, благодарил за внимание и расположение в нему некоторых, ближе ему известных, обнимал и целовал, другим просто подавал руку.

Затем, прощанье кончилось, Муравьев с семейством сел в экипажи, еще раз снял шапку, раскланялся со всеми, снова благодарил за радушные проводы и, наконец, сказал:

— «Еще раз прощайте! теперь я поеду в Россию уже как частный человек».

Экипажи двинулись, а мы все закричали дружно и продолжительно: ура!

Вот как выехал из Ставрополя Н. Н. Муравьев.

На северном Кавказе многие его любили за его правду и прямоту характера, чисто русские, тогда как в Закавказском крае, облагодетельствованном его предместником разными широкими милостями, напротив, относились к нему холодно по той простой причине, что Муравьев на подобные милости был очень скуп...., а был он скуп потому, что с народными деньгами, именуемыми казенными, он обходился так, как Петр Великий, который говаривал, что он за каждый рубль, взятый с народа на нужды государственные, обязан дать отчет Богу.

В подтверждение этой бережливости Н. Н. Муравьева, приведу несколько примеров, лично мне известных.

Как известно, Муравьев прибыл на Кавказ, в гор. Ставрополь, зимою в феврале 1855 года. Отсюда он объехал, для подробного осмотра регулярных войск казачьего вооруженного населения и знакомства с краем, большую часть Кавказской линии, а также и передовые линии: Лабинскую, Кабардинскую, Военно-Грузинскую и Сунженскую, прошел с отрядом Малую и часть Большой Чечни до укрепления Воздвиженского и крепости Грозной, а оттоль проехал до моста на р. Тереке у Николаевской станицы, отколь возвратился во Владикавказ и отправился далее в Тифлис по Военно-Грузинской дороге. Поездка эта длилась около месяца.

На пятый день по выезде из Ставрополя чрез Прочный-окоп, на Кубани, и Лабинскую станицу, на Лабе, поезд наш направился вверх по этой реке и прибыл на ночлег в [572] укрепление Каладжинское, построенное на значительных высотах Каладжинских, над самою Лабою, омывающею эти высоты у их подножия. В этом укреплении, по окончании войны упраздненном, был расположен тогда линейный баталион полковника Кишинского.

Переночевав в доме баталионного командира, Муравьев на другой день утром осмотрел баталион, произвел ему ученье, затем, обошел казармы, лазареты, цейхгаузы, мастерские, кухни, отведал пищу и к 12 часам возвратился в квартиру. Обогревшись немного в комнате, вышел он на площадку перед домом, с которой открывался вид на далекое пространство вверх и вниз по Лабе и в Залабинскую сторону. День был ясный, солнечный. Муравьев желал, хотя в подзорную трубку, осмотреть местность выше Каладжей, верст 7 по Лабе, на которой предположено было построить мост, необходимый для военных сообщений, о чем ему было доложено накануне этого дня. С ним вышли на площадку: командовавший войсками генерал Козловский, начальник правого фланга генерал Евдокимов, заведывавший Кавказским линейным казачьим войском, начальник штаба полковник Мейер, начальник Лабинской линии полковник Войцицкий, наконец, полковник Кишинский и вся свита, в числе коей был и я, как старший адъютант при Мейере,

Осмотрев в трубу местность по указанию рукою генерала Евдокимова и сказав, что он хорошо видит и местность, и частию приготовленный на берегу реки лесной материал для моста, Муравьев начал такой разговор с генералами Козловским и Евдокимовым:

Муравьев: «Скажите, Викентий Михайлович, сколько на этот мост назначено суммы по инженерной смете?»

Козловский: «Двадцать четыре тысячи, ваше высокопр—во».

Муравьев: «А кто будет строить мост?»

Козловский: «Инженер, состоящий при Николае Ивановиче (Евдокимове)».

Муравьев: «А за какую сумму ваш инженер (обращаясь к Евдокимову) полагает возможным построить мост?»

Евдокимов: «За двенадцать тысяч ваше высокопр—во». [573]

Муравьев: «Ну, а вы сами, Николай Иванович, как находите эту сумму — достаточною?»

Евдокимов: «Я полагаю, что мост можно построить за шесть тысяч.»

Муравьев: «Очень хорошо. А откуда берете лесной материал?»

Евдокимов: «Лесной материал заготовляется войсками из этих (показывая рукою) близь лежащих лесов и перевозится к месту на полковых казенных подъемных лошадях».

Муравьев: «Очень хорошо. А мастеровых нанимаете вольнонаемных, за какую плату?»

Евдокимов: «Мастеровые наряжаются на работы также из полков, положенные по штату».

Муравьев: «Прекрасно. Стало быть, остается купать только железа для связей и винтов. А какой длины будет мост?»

Евдокимов: «Семьдесят сажен».

Муравьев: «А по какой цене продается у вас тут на линии железо?»

Евдокимов: «Не выше трех руб. за пуд».

Муравьев (Немного подумав): «Значит на такой мост потребуется железа пудов 200». (Небольшая пауза). «Знаете что, Николай Иванович: я буду просить вас, чтоб этот мост был построен за шесть сот рублей».

Евдокимов (громко): «Слушаю-с, ваше высокопр—ство».

И мост, действительно, был построен за 600 руб.

После этого Муравьев направился в дом, а за ним и все прочие, тотчас сели за обед, а по окончании его немедленно выехали обратно на Кубань. К этому нужно прибавить, что до Муравьева и после него не мало строилось таких же мостов и укреплений, такими же точно средствами и по таким же точно инженерным сметам, как выше описано, и никто в то время и не думал ограничивать или сокращать расход на эти предметы так, как это делал Муравьев, что всех, особенно заинтересованных в этих сооружениях, можно сказать, поразило.

Почтенный М. Я. Ольшевский должен помнить хорошо, что в действовавшем корпусе на кавказско-турецкой границе, под начальством князя Василия Осиповича Бебутова, до [574] прибытия Муравьева, были подняты цены на все предметы продовольствия как интендантством, так и частными начальниками — до баснословной высоты, т. е. в несколько раз выше цен нормальных, существовавших до начала военных действий, хотя войска наши еще не переступали границы, а были, так сказать, у себя дома, около г. Александрополя. Замечательно, что каждая война начинается прежде всего войною своих же против казны, т. е. против народного достояния, и обнаруживает самую возмутительную картину разнузданного грабежа ее, весьма чувствительно отзывающегося на народном благосостоянии очень долгое время. Эту действительность, в свое время, в числе немногих, понимал вполне Н. Н. Муравьев.

Как только прибыл Муравьев в Закавказский край и ознакомился с положением дел, он безотлагательно принял самые энергические и деятельные меры к лучшему обеспечению войск продовольствием и к возможному сокращению на него расходов, как известно составляющих всегда самую огромную трату казны. Он убедил подрядчиков доставлять провиант по возможно умеренным ценам, а местных губернаторов и уездных начальников, под угрозою строгой ответственности по законам военного времени, обязал оказывать подрядчикам личными своими действиями возможные пособия котысканию у местных жителей хлеба и склонению их на продажу за умеренную цену. Когда мы с генералом Рудзевичем приехали в Эривань, то не нашли дома губернатора генерала Назарова, который разъезжал по губернии для исполнения этого самого поручения.

Что касается фуражного довольствия всех лошадей кавалерийских, артиллерийских и всякого рода подъемных, что обыкновенно лежит на обязанности и попечении всех частных начальников, — то для этого Муравьев установил таксу справочных цен самую умеренную, не превышавшую 15% выше цен нормальных до войны и, таким образом, сбавил цену на овес или ячмень за четверть примерно с 20 р. до 4-х и 5 руб. Такая мера вызвала, конечно, громкий ропот со стороны многих (но не всех) полковых, батарейных и других командиров, говоривших во всеуслышание, что они откажутся принять на свое попечение фуражное довольствие. Но [575] Муравьев был непреклонен. Он приказал объявить, что если кто из командиров откажется от фуражного довольствия своей части, то такового он немедленно уволит от должности, а на место его найдет другого, такого, который согласится поставлять это довольствие по ценам, им утвержденным. Все знали, что Муравьев слов на ветер бросать не любит, а потому все недовольные поворчали, посудили, порядили, а отказываться от довольствия никто не осмелился. Полагая однако, что может быть в этом ропоте есть и доля правды, Муравьев посылал наказного атамана бывшего Кавказского линейного казачьего войска, генерал-маиора Рудзевича, в декабре 1855 года, для осмотра двух сборно-линейных казачьих полков этого войска, расположенных: одного около г. Александрополя, а другого неподалеку от г. Эривани, по армянским селениям, и одной конно-артиллерийской батареи в молоканском селении Воронцовке, — и поручил ему, при этом, на месте по деревням собрать секретно самые точные сведения о существующих ценах на фураж и сделать вывод: достаточно ли на это назначенных утвержденною им таксою цен?

И в эту поездку, как и в прежние, Рудзевич взял меня с собою. В то время я был еще старшим адъютантом в чине есаула. Я переоделся в самую простую одежду и, под видом покупателя фуража, собрал справки о ценах на него как на рынках в самом Александрополе и в Эривани, так и в окрестных деревнях. Мы сделали из этих цен выводы, из коих оказалось, что сумма, назначенная Муравьевым на фураж, не только достаточна для покупки, но даже может быть от нее еще и небольшое сбережение. Такие выводы наши подтвердил прежде всех командир 1-го сборно-линейного казачьего полка подполковник Петров (бывший в последнее время командиром 8 армейского корпуса и недавно скончавшийся в Одессе), стоявший с полком около Александрополя. Рудзевич, конфиденциально объяснив ему беспокойство главнокомандующего на счет фуражного довольствия, просил его сказать откровенно: достаточно ли на это отпускаемой суммы или нет? Благородный Петров, как честный человек, объяснил, что не только этой суммы достаточно, но что из нее в течении года составилась у него экономия до четырех [576] тысяч руб., которые он расходует на снаряжение беднейших казаков одеждою и на покупку верховых лошадей вместо упалых или убитых, частию же издерживает и на свое представительство, по ограниченности отпускаемого ему содержания и столовых, по обязанности принимать у себя в военное время всех офицеров (в то время оклады были значительно менее против того, что отпускалось в 1876-1877 гг.). То же самое и в тех же выражениях подтвердили атаману потом и командир 2-го полка подполковник Казбек (умерший) и батарейный командир подполковник Есаков (ныне генерал-маиор, состоящий при войсках Кавказского военного округа). Обо всем этом было доложено Рудзевичем Муравьеву по возвращении в Тифлис и он совершенно на этот счет успокоился.

Я бы мог привести еще несколько примеров, подобных описанным; но полагаю, что и сказанного вполне достаточно для того, чтоб обрисовать верно характер Муравьева по отношению к расходам казенных денег.

Последствием таких мероприятий было то, что «почти в двухлетнее управление свое Кавказом» Муравьев, по его собственным словам, сказанным атаману генералу Рудзевичу в Ставрополе, при прощальном визите, «и имея на своих руках войну с Турциею, не только обошелся теми бюджетными средствами на военные и внутренние расходы, какие обыкновенно давались правительством предместнику его, князю Воронцову, в мирное время, не только не требовал никаких денежных добавлений, но еще, из имеющихся в его распоряжении средств, пополнил долгов, сделанных за время управления Кавказом князя Воронцова, полмиллиона рублей, а уезжая из Тифлиса, сдал под квитанцию в главное казначейство один миллион рублей золотою монетою экономии».

Это я записал точные слова Н. Н. Муравьева, которые следует записать в истории Кавказа золотыми буквами.

Впоследствии сделалось известным, что Муравьев еще сделал значительную денежную помощь 13-й и 18-й дивизиям к устройству всех ротных солдатских артелей, совершенно разоренных походами.

Вот каков был Н. Н. Муравьев, высоко-честный, вполне бескорыстный человек и глубоко религиозный христианин, [577] чуждый всякого тщеславия. Он принадлежал к тому историческому семейству Муравьевых, которое известно всей России своею высокою репутациею. Такими людьми Россия только может гордиться ¹.

III.

Николай Иванович Евдокимов.

Переходя к описанию покорения западного Кавказа, почтенный М. Я. Ольшевский, к глубокому прискорбию, сделал о покойном графе Николае Ивановиче Евдокимове такие отзывы, в которых как бы проглядывает желание умалить значение важных заслуг его отечеству, вопреки явной их очевидности и при том вполне признанных покойным государем, как это доказывается, кроме приведенной выше высочайшей грамоты 17 апреля 1859 года, относящейся к покорению восточного Кавказа, еще и другою, ниже приведенною, 15 июня 1864 года, которою удостоил покойный государь графа Евдокимова после покорения западного Кавказа. Обращаясь же к нравственной стороне графа Евдокимова, автор заводит речь издали, по слухам, на основании молвы, о том, что когда маиор Евдокимов, еще молодой человек, был койсубулинским приставом в Дагестане, где он впервые проявил особенно-отважную храбрость и получил две тяжелых раны, и где, заметим, автор в то время, назад тому 43 года, вовсе не был, он, Евдокимов, будто бы выказал себя «небескорыстным» деятелем, «хотя и умел приобрести расположение и уважение дагестанцев за знание туземного языка и свою храбрость».

На деле оказывается, что и корысти-то, в то время, не от кого и не чем приобретать было. Известно, что дагестанцы, [578] живущие среди скалистых, громадных, голых и бесплодных гор, народ крайне бедный, но отважный у них, правда, есть кой-какой хлеб, да зубы крепкие и оружие острое, а при таких условиях «небескорыстные» действия уже никоим образом не могли вызвать в них уважение и расположение к своему приставу, а скорее всего проявились бы в них чувства противоположные. В этом тем более нельзя сомневаться, что в те времена нередко случались чисто-фанатические убийства дагестанцами русских людей, среди белаго дня, как, например: генералов Лисаневича, Грекова, ранение генерала Джемардыдзе, убийство полковника Пастухова, окружного начальника и других, даже до недавнего времени. Все это, очевидно, доказывает только, что с дагестанцами и близкими к ним соседями, чеченцами, в среде коих свили гнезда самые враждебные нам мусульманские учения, чего вовсе не было у других горцев, нужно было обращаться весьма осторожно и осмотрительно. До корыстных ли тут выгод, когда нужно было зорко беречь свою собственную особу от фанатических злодеев и изуверов, питавших к русским самую адскую ненависть, поддерживаемую их духовенством? Оказывается, таким образом, что уважение и расположение дагестанцев, особенно в то крайне смутное время, было приобретено Евдокимовым не только храбростию и знанием их языка, что, понятно, сближало его с горцами, но умным и толковым их управлением; между тем таковое не всякому приставу удавалось, особенно при незнании туземного наречия, причем бескорыстие являлось само собою, как дополнение в тому. Об Евдокимове в то время (я это очень хорошо помню, потому что был уже офицером и полковым адъютантом) на всем Кавказе, даже на Кубани, не смотря на ее отдаленность, все заговорили и именно как о человеке необыкновенно храбром, очень умном и находчивом, что все вместе взятое и двинуло Евдокимова быстро вперед по службе.

Следя далее за возвышением по службе уже генерал-маиора Евдокимова, М. Я. Ольшевский говорит, что: «во время командования Евдокимовым правым флангом Кавказской линии (где опять-таки автор в то время не служил) о Николае Ивановиче еще более утверждается понятие, как о начальнике, [579] не упускавшем из вида случая и не разбиравшем средств... и что эта слабость его известна была будто бы и князю Барятинскому».

Я слышал мнение некоторых генералов, читавших эту статью и служивших под командою Николая Ивановича на правом фланге; они утверждают, что ни разу ни от кого не слыхали такого обвинения. В случае надобности мне дозволено выставить их имена в доказательство.

Оказывается следовательно, что и последнее, такое же, как и первое, голословное обвинение относится уже и во времени, в нам близкому, и в месту действия на Кубани, когда вся деятельность генерал-маиора Евдокимова происходила на глазах многих еще находящихся в живых моих сверстников и даже старших меня по летам и по чинам генералов.

Так как читатели, не бывшие на Кавказе в то время, не имеют ясного понятия о том, что такое был правый фланг Кавказской линии и какую роль на нем играл Евдокимов, то я прежде всего считаю необходимым познакомить их с этим в нескольких строках для ясности дела.

Правым флангом Кавказской линии называлось пространство: от границы бывшего Черноморского казачьего войска в верх по р. Кубани, чрез Прочный окоп и Баталпашинск до Каменного моста или до границы владения карачаевского народа, нам покорного, поселенного почти у подножия Эльборуса, откуда эта река берет начало. Это пространство заключало в себе около 400 верст. Вся эта линия занята была казачьими станицами и постами, а в некоторых местах и полевыми укреплениями, и называлась Кубанскою кордонною линиею, подразделявшеюся на четыре кордонных участка: Усть-Лабинский, Прочноокопский, Ставропольский и Баталпашинский, которыми начальствовали командиры казачьих линейных бригад 1, 2, 3 и 4 бывшего Кавказского линейного казачьего войска, поселенных на этой реке. Далее, за Кубанью, такие же передовые линии были: Лабинская, простиравшаяся по этой реке на 150 верст, и Малолабинская, на 50 верст. Все эти линии в военном отношении, со всеми расположенными на них войсками, подчинялись начальнику правого фланга, который в свою очередь, был подчинен командовавшему войсками на Кавказской [580] линии. Начальник правого фланга был в то же время и командиром 1-й бригады 19-й пехотной дивизии, состоявшей из двух пехотных полков: Кубанского и Ставропольского. Права бригадного командира, по отношению к этим полкам, ограничивались, собственно, только строевою частию. Бея же денежная и материальная часть подлежала и подлежит полному и непосредственному ведению и ревизии начальника дивизии.

Такие же точно права только в наружном осмотре исправного состояния частей войск имел начальник правого фланга и по отношению ко всем войскам, на вверенном ему фланге расположенным. Если он усматривал какую-либо неисправность в строевых частях для выполнения прямой обязанности военного дела, то должен был относиться об этом к прямому их начальству; сам же никаких мер относительно материального исправления войск принимать не имел ни малейшего права, кроме личного указания на это командирам частей. Заготовление провианта и содержание госпитальной части производилось интендантским ведомством самостоятельно, без малейшего вмешательства начальника правого фланга.

Заготовление фуражного довольствия для лошадей всех родов оружия лежало исключительно на попечении командиров частей и подлежало ревизии, как и вся материальная часть, дивизионным генералам, наказным атаманам казачьих частей и проч.

Инженерные работы, которых вообще в то время на правом фланге было немного, производились этим ведомством также самостоятельно.

Словом, начальник правого фланга был исключительно военным полевым начальником, не связанным и не развлекаемым никакими хозяйственными заботами и делами. Главною его обязанностию было: бдительное охранение кордонною стражею всех линий, ему подчиненных, от вторжений неприятеля, и безопасность всех наших поселений как на этих линиях, так и позади их лежащих. Он обязан был посредством лазутчиков из преданных нам мирных горцев выведывать о намерениях неприятеля. Если он получал сведение о значительном сборе горцев для нападения на какое-либо населенное место или на кордонную линию, он обязан был [581] быстро собирать отряды и отвлечь неприятеля либо своими набегами на жилища горцев, для нанесения им возможного вреда, или предупредить неприятеля на ожидаемом к нападению пункте, либо, наконец, преследовать его открытою силою и стараться поразить или нанести возможный вред.

Начальнику правого фланга отпускалась экстра-ординарная сумма для приема горцев и для уплаты лазутчикам, посылаемым в горы, за их услуги. Но сумма эта отпускалась в безъотчетное распоряжение, никакому контролю не подлежала, да по существу своего назначения и подлежать не могла; о ней следовательно и говорить нечего, тем более, что она была относительно не велика и простиралась до 3,000 рублей в год, да и из этой суммы он обязан был давать еще субсидии на наем лазутчиков частным кордонным начальникам.

Наконец, постоянной милиции из покорных туземцев, бывшей в некоторых областях с преобладающим туземным населением, в составе полков или сотень, которые можно было по временам содержать гораздо в меньшем против штата числе, по усмотрению ближайших над нею начальников, а получать содержание сполна штатное, — в то время на правом фланге вовсе не было. Обыкновенно при случавшихся движениях наших отрядов в горы собирали на время, от 10 до 15 дней, полусотню или сотню на весь отряд конных милиционеров и то преимущественно знающих хорошо дороги, в качестве проводников, за что производилась им особая плата из той же экстра-ординарной суммы, а по возвращении из экспедиции тотчас распускали их по домам.

Никаких постоянных зимних экспедиций в то время, а следовательно и заготовления для них сена, вовсе не было.

Итак, вот все, что принадлежало к обязанностям, правам и власти начальника правого фланга. Он был чисто военный полевой начальник и никаких отношений в материальной части войск не имел. Спрашивается: в чем же именно автор находит виновным генерала Евдокимова, будто бы не упускавшего из вида случая и не разбиравшего средств?... Разъяснение этого тяжкого обвинения на имя покойного героя, пред общественным мнением всей России, желательно в видах исторической правды и при том не в [582] туманных фразах, к каким автор прибегает, а в точном, определенном и доказательном сообщении, так как из всего выше изложенного самому автору очень хорошо известного, невозможно усмотреть ни одного случая или предмета, который мог бы генерал Евдокимов эксплоатировать в свою личную выгоду, — человек, вообще отличавшийся прямодушием, честными правилами и твердым характером, что могут засвидетельствовать находящиеся еще в живых его современники и сослуживцы.

В опровержение утверждения автора о том, что будто-бы указанные им слабости графа Евдокимова были известны и князю Барятинскому, я помещаю, в конце настоящего очерка, ряд подлинных писем кн. А. И. Барятинского к Н. И. Евдокимову; здесь же привожу, с согласия вдовы покойного, графини Александры Александровны, две очень выразительные выдержки из помянутых собственноручных писем князя Барятинского. В первом письме, на сообщение графа об успехах покорения западного Кавказа, князь отвечал:

— «Благодарю моего Бога, что он внушил мне мысль довериться вам».

А во втором, после смерти героя, к вдове его, князь А. И., между прочим, писал:

— «Ценя высокие заслуги графа Николая Ивановича, в которому я сохранил, как вам известно, сердечно-дружескую память»...

Как все это явно противоречит тому, что автор приписал князю Барятинскому, обладавшему самыми возвышенными чувствами и правилами, чисто-рыцарскою деликатностию и безграничною добротою. Кто же из старых кавказцев поверит, чтобы князь занимался какими-то мелочными бумажными указаниями и замечаниями, как утверждает автор, столь несогласными с его открытым, благородным характером и прямодушием?

Следуя тому же способу ниспровержения заслуг графа Евдокимова по покорению западного Кавказа, какой применял к покорению восточного Кавказа, М. Я. Ольшевский говорит:

«Но заслуга отечеству князя Барятинского не ограничивается покорением восточного Кавказа и пленением Шамиля. По его энергическому почину и благоразумным распоряжениям, как главнокомандующего, приступлено было к завоеванию и западного Кавказа. [583]

«Не по распоряжению ли князя Барятинского направлены в 1860 году в Кубанскую область все свободные войска, а в особенности стрелковые баталионы всей армии? А от сосредоточения такой массы нарезного оружия и хороших стрелков на главном театре военных действий и совершилось скорое покорение западного Кавказа.

«Не по желанию ли и даже настоятельному его требованию вступил в командование войсками, на западном Кавказе находящимися, граф Евдокимов, и не по предначертаниям ли князя Александра Ивановича начал он там свои энергические действия в то время, когда генерал Филипсон назначен был, в конце 1860 года, после Д. А. Милютина, начальником главного штаба армии?

«Не по почину ли князя Барятинского приведена в исполнение строгая, но, увы, необходимая мера, породившая много толков и порицаний — это насильственное переселение горцев в Турцию и водворение на западном. Кавказе христианского населения».

Прежде чем приступать к объяснению предшествовавших покорению западного Кавказа обстоятельств, я остановлюсь несколько на почине в этом деле, которому автор придает большое значение.

Известно, кажется, что во всяком деле важен не почин, а конец, который дает ему венец по народной пословице. В починах для покорения западного Кавказа у нас недостатка не было. Стоит только вспомнить проэкты: Паскевича, Вельяминова, Воронцова, Хан-гирея, Бруно и многих других, лежащие и до ныне, в архивах. Да несколько крупных экспедиций в горы, например: Даргинскую, Ичкеринскую и под Ахульго, кончившиеся для нас первые две — полнейшим поражением и значительною потерею войска, а последняя хотя и взятием штурмом скалы, на которой стояло Ахульго, прежняя резиденция Шамиля, но также не принесла нам никакой пользы, а только повлекла за собою также большую потерю войска. Но еще хуже было предпринято с тою же целию устройство пресловутой Черноморской береговой линии, чем думали в то время тоже покорить горцев. Эта линия стоила России не менее 200 миллионов деньгами, да погибло на ней в течении 12 лет от зловредного климата до 50 тыс. войска. Что же из всего этого вышло? В виду вступления в Черное море англо-французского флота, мы принуждены были поспешно снять гарнизоны с этой линии, иначе они попали бы в плен, а укрепления бросить навсегда!

Итак, кажется, ясно, что недостатка в починах не было. [584] К прискорбию, из этих починов никакой пользы не выходило, не смотря на громкие имена предводителей, пока не явился на сцену опытный, необыкновенно твердый и искусный генерал, вышедший из народной среды, — правда без ученого образования, но за то с хорошим практическим самообразованием и таким значительным умственным развитием, которое вполне было прилично его высокому положению, — которого князь Барятинский, можно сказать, отыскал и употребил в дело, давшее самые блистательные результаты в покорении восточного и западного Кавказа. Кто возьмет смелость отрицать это?

Я сказал, что князь Барятинский отыскал Евдокимова, потому что до него последний был обыкновенным смертным, как и все другие, а князь Барятинский, найдя «золотой самородок», как он сам говорил, да и лучшие люди из современников таким признавали Евдокимова, выдвинул его не только в генерал-адъютанты, но и в графы.

И не в сосредоточении массы нарезного оружия, как автор говорит, дело заключалось, так как и этою массою надо было толково и умело распорядиться. К слову еще сказать, что и стрелковое дело тогда стояло в Кавказских войсках не очень высоко по той причине, что за летними и зимними экспедициями, в которых войска находились почти круглой год, им не было времени заниматься этим делом так, как занимаются в настоящее время. К тому же очевидцы свидетельствуют, что граф не раз говорил: «для покорения края нужны не винтовки, а топоры и лопаты». А потому стрелки, к ужасу рутинистов, рубили леса наравне с гладкоствольными, расчищали просеки, прокладывали и разработывали дороги и освещали недоступные горные трущобы. Из всего этого становится ясным, что дело заключалось вовсе не в почине и не в массе нарезного оружия, а в другом, о чем наша речь будет впереди.

Выше, в 1-й гл. этой статьи, я уже высказал, какие важные заслуги оказал отечеству незабвенный князь Александр Иванович Барятинский. Смею по этому полагать, что покойный фельдмаршал вовсе не нуждается в чьей-либо похвале или защите. При том почтенный автор умолчал вовсе о тех обстоятельствах, которые предшествовали покорению западного Кавказа. [585]

А эти обстоятельства, до начала военных действий, уже по выезде князя Барятинского в Петербург, до того осложнились и обострились, вовсе не от горцев, а от своих же собственных ошибок, в которых не был участником только один граф Евдокимов, что только такой твердый, осмотрительный и решительный человек мог преодолеть все возникшие затруднения и повести самостоятельно дело покорения, а вместе и колонизацию этого края с такою быстротою и успехом, каких не ожидал даже сам покойный государь Александр II, как это выражено буквально в его рескрипте, ниже приведенном.

В конце августа 1860 года, князь Барятинский прибыл в г. Владикавказ и прожил в нем около месяца для решения важнейших вопросов. Эти вопросы были следующие: 1) покорение западного Кавказа; 2) заселение его христианским населением; 3) новая организация Кубанской и Терской областей, названия коих были присвоены бывшим пред тем правому и левому крылам Кавказской линии, без всякой, однако, внутренней организации в правительственном отношении и даже без всякого на практике территориального разделения, и 4) предположенное, в связи с этим, разделение бывшего Кавказского линейного казачьего войска в таком порядке, чтоб первые шесть бригад этого войска, поселенные от верховьев р. Кубани до границы Черномории, со всеми передовыми линиями, слились с Черноморским казачьим войском и образовали одно Кубанское казачье войско; остальная часть бывшего Кавказского войска, поселенная по Малке, Подкумку и по Тереку, со всеми передовыми линиями, получила наименование Терского казачьего войска. Таким образом, по мысли князя Барятинского, казаки, поселенные в Кубанской и Терской областях, получили бы наименование по двум главным на Кавказе историческим рекам, Кубани и Тереку, прославленным их подвигами. Это точные слова князя Барятинского.

Для решения всех этих вопросов, были вызваны во Владикавказ командовавшие войсками Кубанской и Терской областей генерал Филипсон и граф Евдокимов, наказной атаман Кавказского войска генерал Рудзевич и исправлявший должность наказного атамана Черноморского войска ген. Кусаков.

Так как в это время Рудзевич находился в отпуску [586] в Крыму, то во Владикавказ отправился заведывавший войском начальник штаба генерал Попандопулло и взял с собою меня, как дежурного штаб-офицера, бывшего тогда в чине подполковника. Во все время происходивших во Владикавказе совещаний, присутствовал и управлявший военным министерством Д. А. Милютин, только-что пред тем назначенный на этот пост из начальников главного штаба Кавказской армии.

На этих совещаниях подлежал решению, конечно, первый и самый главный вопрос о покорении западного Кавказа.

По словам лиц, близко стоявших к главнокомандовавшему, окончательное совещание это происходило только между четырьмя лицами: князем Барятинским, Филипсоном и графом Евдокимовым, в присутствии Милютина.

Князь предложил Филипсону первому высказать свое об этом мнение, как местному начальнику. Филипсон изложил свой план, подробностей которого, чрез 24 года, я точно не помню; но у меня сохранилась копия с его письменного мнения, которое он в начале того же 1860 года представил князю Барятинскому, после известного покорения абадзехов, о народах, населявших западный Кавказ, в виду предстоявших тогда решительных действий к покорению этого края. Это мнение, несомненно, Филипсон поддерживал и развивал и при происходившем окончательно во Владикавказе совещании. Я не стану приводить всего этого мнения, довольно пространного, а ограничусь только следующими заключительными его словами:

— «Выше сказано, говорит Филипсон, что стратегических пунктов в этом крае нет ², а потому остается или прибегнуть к немедленному способу прорубания просек и возведению ряда укреплений, или вести истребительную войну. Успехи наши могут фанатизировать эти племена, издревле не знавшие над собою власти; отчаяние может родить новые элементы для народной борьбы, которая с каждым шагом вперед будет для нас труднее, потому что мы будем удаляться от основания наших действий и более углубляться в самые недра гор. Тот-же самый Магомет-Амин, который теперь усердно действует в нашу пользу для своей собственной, [587] может стать в голове фанатизированного народа и повторить всю кровавую драму Шамиля, только в больших размерах. Следует вспомнить, что здесь народы не разрознены и не разноплеменны; край не подвергался никаким бедствиям войны или фанатического деспотизма, и что размеры театра войны огромны. Наконец, нельзя не принять в соображение, что действия наши в этой части Кавказа входят до некоторой степени в соображения европейской политики. Быстрое покорение восточной половины Кавказа, составлявшей до сего времени главный театр наших действий против горских племен, не могло не возбудить опасение Англии, что окончание войны на Кавказе дает России огромные военные средства, которых употребление, может быть, и противно интересам Англии. Поэтому естественно, что английское правительство, не признающее прав России на этот край, будет с нетерпением выжидать случая раздуть угасающее на Кавказе пламя войны, а при каком-бы то ни было перевороте в Европе (возможность, а, может быть, и близость которого нельзя отвергать) англичанам легко будет подать горцам действительную помощь и тогда война примет совсем другие размеры.

«Блистательные успехи прошлого года в восточной стороне Кавказа и взятие Шамиля имели сильное влияние на народ западной половины. Остается желать, чтобы ожесточенная война в сей последний год, под знаменем религиозного фанатизма и при содействии европейского союзника, не произвела когда-нибудь вредного влияния на народы Чечни и Дагестана.

«Таков возможный ход дел в этом крае, предполагая самые неблагоприятные для нас обстоятельства. Конечно, вместо всех предвидимых затруднений может возникнуть непредвидимая случайность, которая даст делу совсем другой оборот. Пылкий и легкомысленный характер полудиких горцев допускает такое предположение, но на это нельзя рассчитывать и потому желательно заранее изыскать более надежные средства для избежания затруднений. По моему убеждению, эти средства должны состоять в том, чтобы немедленно обратить все наши свободные военные способы против шапсугов и продолжать решительные средства до тех пор, пока они покорятся безусловно и их земля будет прочно занята. В продолжении этого времени не следует делать у покорившихся народов никаких резких нововведений, которые бы повлекли к какому нибудь враждебному для нас волнению, а напротив, стараться лаской и заботами об их материальных интересах показать им осязательно выгоды их настоящего положения. Время и привычка будут сильными нашими союзниками, и помогут нам без потрясений довести эти народы до гражданского благоустройства. Для этого естественно необходимо проложить удобные военные пути чрез землю абадзехов, обеспечить их укреплениями и ввести у них управление, вполне соответствующее видам нашего правительства. Но все это необходимо также и в земле шапсугов с тою разницею, что, действуя исключительно против сего последнего народа, мы ограничиваем театр войны местностью, сравнительно более доступною, а сопротивление — одними средствами шапсугов. Даже убыхп не примут в этой войне деятельного участия ³. Этот народ, самый воинственный в западной половине Кавказа и занимающий неприступные горные и лесные трущобы, уже начал переговоры о принесении покорности на тех же [588] основаниях, как принесли оную абадзехи. Легко может быть, что этот первый шаг поведет к более прочным результатам. Влияние Магомет Амина и примеры союзных им абадзехов могут быть в этом случае столько же полезны, как и удовлетворение материальных потребностей убыхов, как то: свободной торговли и дозволения поездов в Турцию с невысказываемою, но во всяком случае для нас безвредною (?), целию.

«Предоставленное одним своим средствам, народонаселение шапсугов в 150 т. душ может оказать упорное сопротивление, но есть всякая вероятность, что этот народ не решится доводить дело до последней крайности, особливо если убедиться, что безусловная покорность натухайцев повела к благосостоянию. Есть много причин надеяться, что постройка сильного укрепления в центре земли шапсугов на северной стороне хребта и особливо зимняя экспедиция, направленная несколькими отрядами по одному общему плану, заставит шапсугов покориться.

«Этим фактически кончится вековая борьба на Кавказе и явится миру единственный в истории пример покорения оружием 800 т. горцев, воинственных, бедных, многие века не знавших над собою власти иноплеменных и иноверных.

«Принесение шапсугами присяги за подданство императору всероссийскому положит конец недоброжелательному оспариванию какою либо иностранною державою прав России на кавказских горцев и их землю. Тогда мы свободно можем приняться за постепенное упрочение нашего владычества в этом богатом, девственном крае, за развитие в нем благосостояния и цивилизации».

В этом заключительном слове вылился весь Григорий Иванович Филипсон, любезный, умный, красноречивый, добрый, наклонный к мечтательности, но идеалист, мало практичный и, не смотря на довольно долгую службу на западном Кавказе и на бывшей Черноморской береговой линии, мало знавший характер тех горских народов этой части Кавказа, которых он собирался покорять не столько оружием, сколько, по его словам, лаской и заботами об их материальном благосостоянии, устранением резких у них нововведений и надеясь на время и привычку, как на сильных союзников, которые помогут нам без потрясений довести эти народы до гражданского благоустройства (изумительная иллюзия!). Тогда как горцы уважали только одну силу и ей одной покорялись; ласки же и прочие гуманные меры со стороны неприятеля — считали его слабостию.

Но не прошло и года со времени данной абадзехами Филипсону присяги о покорности и начатых шапсугами переговоров о том же, как все эти народы снова изменили: первые — своей присяге, а последние прекратили переговоры. Итак, все мечты Филипсона, выше в его красноречивом слове [589] выраженные, разлетелись, как дым! Видно по всему, что он твердо верил в покорность абадзехов и на этом основал весь свой план, выше приведенный.

Не может быть ни малейшего сомнения в том, что князь Барятинский и граф Евдокимов, после решительного и блистательного в два года покорения восточного Кавказа и пленения Шамиля, не могли ни в каком случае принять изложенный план Филипсона, по смыслу которого кавказская война опять должна была тянуться нескончаемо тем же обычным путем, как это было прежде. Не могли потому, что, как известно, и сам покойный незабвенный государь Александр II горячо желал и настаивал на решительном окончании этой вековой войны во чтобы ни стало. Наконец, быстрое окончание борьбы с горцами важно и нужно было, чтоб поднять значение России в глазах Европы и всего света после недавно конченной тогда весьма неудачной и разорительной для нас Крымской войны. А всему этому план Филипсона решительно противоречил.

Спрошенный затем граф Евдокимов, доказав ошибочность плана Филипсона, изложил свое предположение, по которому военные операции должны быть начаты с верховьев рек Лабы и Белой, чтоб вытеснить постепенно и последовательно абадзехов, а за ними шапсугов, убыхов и прочих в направлении к Черному морю и, при несогласии их выселиться на степные пространства Ставропольской губернии, изгнать их в Турцию, а весь этот обширный край заселить русским народом. Без этого, как утверждал граф Евдокимов, завоевание западного Кавказа не будет полным и окончательным, так как Турция всегда может попрежнему высылать к горцам своих эмисаров для подстрекательства против нас и доставлять им и снаряды, и оружие. Одновременно с началом предполагаемых военных действий с верховьев Лабы и Белой, поставить отряд у впадения р. Джубы в море или в другом месте, для отвлечения шапсугов и других племен от пособия абадзехам.

Таков был, в главных чертах, план графа Евдокимова, план, вполне противоположный плану Филипсона, выше приведенному.

Князь Барятинский, вовсе не знавший лично этого обширного [590] края ⁴, вполне согласился с предположением графа Евдокимова, так как очевидность пользы для нас, от приведения его в исполнение, была настолько ясна, что устраняла всякое сомнение в правильности взгляда на это дело его составителя, — а доказанные уже энергия, ум, опытность и непреклонная твердость графа Евдокимова ручались вполне за точное выполнение им своего плана.

Не странно ли, в самом деле, после всего этого, что М. Я. Ольшевский изобразил, в данном случае, графа Едокимова, человека беспредельно преданного своему государю и отечеству, возвеличенного и облагодетельствованного царскими милостями, как какого нибудь ленивого офицера, которого надо было понукать к делу, уверяя, что будто бы только по настоятельному требованию князя Барятинского Евдокимов вступил в командование войсками Кубанской области и будто бы по предначертаниям первого начал он там свои энергические действия, тогда как князь Барятинский, как выше сказано, вовсе не знал этого края, а следовательно и никаких определенных предначертаний своих не мог давать в руководство графу Евдокимову.

Все это личное рассуждение генер. Ольшевского вполне опровергается последующим рассказом о действительных, а не мнимых событиях.

На другой день утром собравшимся на совет лицам князь Барятинский, по высочайше предоставленной ему власти, объявил, что Филипсон назначается начальником главного штаба кавказской армии, а на место его граф Евдокимов начальником Кубанской области, командующим войсками, в ней расположенными, и наказным атаманом Кубанского казачьего войска, с оставлением в прежних должностях начальника Терской области и командующего в ней войсками, — словом, ему был подчинен весь северный Кавказ и предоставлена была полная воля располагать всеми военными силами и средствами по его усмотрению. По вопросу о заселении западного Кавказа христианским населением, преимущественно казачьим, принято было безусловно мнение Филипсона, предполагавшего [591] начать усиленные переселения прежде всего целыми казачьими полками, во второй линии от реки Кубани поселенными, а именно: 1 Хоперским, 1 Ставропольским, 1 Кубанским и 1 Кавказским, которые были сформированы в 1832 году из обращенных в казачье сословие государственных крестьян Ставропольской губернии ⁵.

Но этот проект Филипсона, как увидим далее, потерпел, при первом же приступе в его выполнению, полное поражение по своей непрактичности и по встреченному упорному сопротивлению со стороны назначенных в первую очередь к переселению казаков 1-го Хоперского казачьего полка, которые требовали, чтобы им был объявлен царский указ, без которого они на переселение не пойдут, а такового указа предварительно испрошено не было, по упущению самого Филипсона, как начальника главного штаба, полагавшего, что главнокомандующий имеет полное право на подобные действия, между тем как на самом деле такого права от государя ему предоставлено не было.

Это мнение об ошибке Филипсона я лично слышал от самого князя Барятинского в 1863 году в Царскосельском дворце, где я представлялся ему в качестве депутата от Кубанского казачьего войска, имевшего счастие поднести покойному государю верноподданнический адрес от этого войска по случаю возникших в Польше смут. Поводом же к разговору об этом были расспросы князя о делах на Кавказе, причем он, обратив внимание на мои эполеты и увидев, что я состою уже в чине полковника, спросил:

— «Вы до сих пор дежурным штаб-офицером?»

— «Нет, ваше сият—во, я теперь командир 4 (хоперской) бригады, в которой, до моего назначения, 1-й полк отказался идти на переселение». [592]

С этого и начался разговор о переселении, причем я подробно объяснил весь ход бывшего восстания казаков, а князь выразил мнение, что «Филипсон в этом случае сделал ошибку, ибо, как начальник штаба, он обязан был испросить особое высочайшее повеление, причем и никакого отказа со стороны казаков не было бы».

На дальнейших совещаниях было решено территориальное разделение Кубанской и Терской областей, причем границею между ними назначена была р. Кума, вытекающая из главных предгорий, именуемых Кум-баши, вблизи Эльборуса, этой самой высокой точки на всем горном кряже кавказском, до того пункта ниже г. Георгиевска, где эта река вошла в Ставропольскую губернию.

Затем состоялось образование казачьих войск Кубанского и Терского, в выше обозначенных пределах, о чем там же, во Владикавказе, отдан был приказ в силу предоставленных государем полномочий на такие преобразования главнокомандовавшему. В этом приказе атаманами новообразованных войск были назначены: Кубанского — граф Евдокимов, а под ним исправлявшим эту должность на месте в г. Екатеринодаре — начальник штаба генерал Кусаков, а Терского — исправляющим должность наказного атамана генерал Попандопулло, бывший начальником штаба упраздненного Кавказского линейного войска. Наказный атаман последнего, генерал Рудзевич, получил назначение состоять в распоряжении главнокомандовавшего действующею армиею в Польше, где он служил прежде.

По решении таким образом всех вопросов, прежде всех выехал в Петербург новый военный министр Д. А. Милютин и, конечно, доложил об этом государю, а чрез три дня отправился в Тифлис и главнокомандовавший; новые атаманы также выехали к своим местам, — а вскоре затем переехали на новые посты генерал Филипсон — из Ставрополя в Тифлис, а граф Евдокимов из Владикавказа в Ставрополь, оставив на прежнем месте помощника князя Святополка-Мирского для управления Терскою областию и войсками, в ней расположенными.

Сообщ. И. С. Кравцов.

(Окончание следует).

Комментарии

1. О Николае Николаевиче Муравьеве на стр. «Русской Старины» помещено несколько характеристических очерков, освещающих не только достоинства, но и недостатки этого исторического, вполне достопамятного, русского деятеля. Настоящий очерк служит весьма важным дополнением к этой характеристике. — Ред.

2. Эти слова не принадлежали Филипсону, а выражены были Вельяминовым, который в ответе своем па проект Паскевича в 1834 году сказал в первый раз, что Кавказ не имеет в себе таких стратегических пунктов, овладев которыми можно было бы покорить всю эту страну; при чем привел несколько примеров из войн Наполеона І-го на Пиренейском полуострове. — И. К.

3. Эта иллюзия очень скоро рассеялась. — К.

4. Бытность князя молодым человеком, в чине корнета, на восточном берегу Черного моря, в одной из Вельяминовских экспедиций, где он получил тяжелую рану, не могла дать ему этого знания. — И. К.

5. Г. Зиссерман, в своих возражениях М. И. Венюкову, который проэкт заселения 1861 года приписал Забудскому, говорит, что этот проэкт был будто бы составлен графом Евдокимовым еще в 1860 году и доложен им лично в Тифлисе князю Барятинскому. Оба они на этот счет ошибаются. Ниже я подробно говорю: как, почему и когда проэкт: «Положение о заселении западных предгорий» был составлен и представлен по начальству и одобрен высочайшим рескриптом прямо графу Евдокимову. «Русский Архив» 1884 г., кн. 5. — И. К.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказ и его военачальники Н. Н. Муравьев, кн. А. И. Барятинский и гр. Н. И. Евдокимов, 1854-1864 гг. // Русская старина, № 6. 1886