ГОРЧАКОВ Н. И.

ЭКСПЕДИЦИЯ В ДАРГО

(1845 г.).

(Из дневника офицера куринского полка).

В последних числах мая 1845 года, отряд кавказских войск, равный числительностию небольшой армии, выступил из кр. Внезапной, под личным начальством главнокомандующего князя Воронцова. Войска, хотя медленно, но весело двигались по равнине у подножия хребта, отделяющего кумыкскую плоскость от Ичкерии. День был ясный, погода тихая; направо переливающеюся зеленью стлалась цепь одевшихся заново гор; там и сям пар из минеральных источников густым облаком поднимался к небесам.

До 3-то июня движение отряда происходило без особых боевых предосторожностей, как бы во время обыкновенного мирного похода. В этот день войска ночевали на берегу р. Аксая, у высот Буртуная (3 июня, не встречая нигде сопротивления, кроме незначительной перестрелки на хубарских высотах (перед аулом Черкей), чеченский отряд прибыл на Гертме, где нашел дагестанский отряд; — в этот же день, знаменитая буртунайская позиция, за теренгульским оврагом, служившая оплотом Салатавии и сильно укрепленная, была оставлена неприятелем, и 3 июня, войска наши без боя заняли старый Буртунай. (Извлеч. из официальных данных). Ред.). [118]

4 июня, в полдень, началась переправа чрез овраг, за которым движение наше должно было получить иной характер. Я был послан с жолнерною командою занять в общем лагере место для трех баталионов куринского полка. В этот день полк не мог переправиться по случаю дождя, крутизны спуска, топкой дороги и многочисленности войск; он остался ночевать по сю сторону оврага.

Я, между тем, прибыл к своему месту, — явился к подполковнику генерального штаба Левинсону, который указал мне позицию для полка; разбил, где следовало, колышки, и с командою из десяти человек нижних чинов, в свою очередь, расположился на ночлег. Наступила темная ночь и скрыла в себе и горы, и отряд; на землю спустился густой туман. Но все еще долго слышалось движение подходивших войск: шум, говор, стук оружия и ржание усталых вьючных коней. Измученный дневным утомительным переходом, я прилег на землю, положил под голову седло, завернулся в бурку и скоро заснул безмятежным сном юности. Далеко внизу, у ног моих, шумя и пенясь по каменистому дну, мчалась быстрая речка.

На утро, лишь только загорелась заря, и затем выглянуло из-за хребта теплое майское солнце, — густой пар быстро умчался в пространство и обнажил голые скалы Дагестана. Несколько баталионов, в том числе и 1-й баталион нашего полка, выступили на рекогносцировку. К одиннадцати часам мы уже перешагнули хребет по отвесным тропам, кое-как приспособленным для горных орудий, которые, однако, все-таки подвигались на лямках. — Отсюда началась Салатавия.

После привала в глубоком ущелье, наш 1-й баталион, в три часа пополудни, пошел на приступ горы Анчимеер (Гора Анчимеер служила ключом мичикальской позиции, и которую горцы намеревались защищать, привезя туда для этого одно орудие. Ред.) под [119] градом пуль, ядер и камней. Подъем на вершину, на которую мы ползли, был чрезвычайно крут; день жаркий, воды нет. Все это до крайности нас утомляло. Вершина горы была защищаема мюридами, которые держались на ней до тех пор, пока убедились, что сопротивление бесполезно; тогда они стали понемногу отступать. Поручик Мерклин занял гору, сбил мюридов, — и они бежали. За Мерклиным вступили на высоты и прочие войска. Маркитанты бойко подвигались вслед за баталионами, будучи вполне уверены, что если уцелеют, то получат с избытком золото в обмен на шампанское, которым наполнены были их саквы, и на прочую живность, висевшую у них в сумах через плечо. Князь Воронцов следил за движением войск с противуположной высоты. Картина была своеобразная, но в горах Кавказа не исключительная.

Когда при дружном и неумолкаемом «ура!» мы прошли полосу смерти и вступили на вершину, — нам отрадно было сознать наш подвиг, которого мы достигли не только без страха, но и с удовольствием. Губы наши запеклись кровью от зноя и жажды; лица и платье были в грязи; видимое изнеможение лучше всяких других доказательств свидетельствовало о понесенном труде.

Холодная дагестанская ночь доставила нам сон — но лихорадочный; — тем более, что мы были в летнем платье.

6 июня, в командование нашими войсками вступил генерал Пассек (Желание привести в ясность получаемые сбивчивые сведения, побудило Воронцова лично удостовериться, в какой степени возможен переход через перевал Кырк. С этою целью, главнокомандующий выступил 5 июня в том направлении, взял с собою налегке первые баталионы полков, часть кавалерии и артиллерии; — командование отрядом поручено было генералу Пассеку, который и занял Анчимеер. (Изв. из офиц. данных). Ред.). Приняв отряд, он двинул его по высотам, отделяющим Салатавию от Гумбета. Здесь и далее природа [120] нагорного Дагестана представляет местность скалистую, обнаженную, лишенную ровных пространств, пересеченную множеством ущелий, почти всегда закутанных в густые и мокрые облака. Едва выбившаяся растительность замирает; самые лучи солнца как бы холодеют от прикосновения с каменистою и сырою почвою, словно земля, на которую они падают, носит печать наказания. Лишь только попадешь в этот мир — какая-то безотчетная тоска охватывает душу, и невольно вспоминаются «иные места и лица», которым по необходимости завидуешь.

Мы прошли до десяти верст — все поднимаясь к облакам и изредка пересекая их на снежных вершинах, то спускаясь вниз в ущелья и узкие долины, где струились холодные и быстрые потоки, то вновь поднимаясь еще выше. К вечеру отряд остановился на вершине Зунумеер, на пути из ущелья Мичикал в Андию.

Одиннадцатое июня застало нас на снежной горе, под сумрачным небом и открытым холодным ветром. Облака, одно за другим, неслись над нашим бивуаком, как бы испытуя наше терпение и мужество в борьбе с природою и ее стихиями.

Наши вьюки остались в главном отряде. В течении пяти суток, терпя недостаток в необходимом, мы перебивались хуже цыган. Отсутствие топлива вынудило нас обратить на дрова половинки кольев, которыми прикрепляются палатки; но, к сожалению, эта мера пригодилась на один раз; — да и каша, сваренная на кольях, оказалась наполовину сырою. Затем, у нас не осталось даже и круп: нечего было варить. На пятый день ночью приехал к нам, под прикрытием сотни милиционеров, юнкер нижегородского полка, граф Чапский, который, зная наше бедственное положение, привез для нас манерку спирта и фунта три колбасы. Рано утром мы собрались у кургана, где стояло наше горное орудие, и Чапский, откупорив манерку, отпускал каждому, по желанию, спирт, — впрочем, не свыше одной чарки. Пьющий и [121] непьющий глотали этот спирт, не разводя его даже водою, которой, впрочем, и не было; воду заменял нам снег.

В этот же день, 11 июня, прибыли наши вьюки, — что доказывало близость главного отряда. Мы переоделись, хорошо поели и несколько оправились; — хотя ноги наши, опухшие от сырости и холода, давали себя чувствовать очень больно.

Ненастная погода все таки продолжалась; люди стали болеть — чему много способствовало отсутствие теплой одежды. Лошади падали от голода и стужи. Хотя генерал Пассек уверял всех, что мы скоро оставим эту позицию и сойдем на долину, но сам не знал, когда постигнет нас это счастие.

12 июня мы увидели главный отряд (Главный отряд выступил 11 числа, с Мичикала к Горольгоху, где соединился с войсками Пассека, а 12 расположился в виду андийских ворот, которые были укреплены горцами. (Изв. из офиц. данных). Ред.), который, двигаясь по плоскогорью и обойдя, таким образом, наш лагерь, остановился на ночлег при входе в Андию, невдали от так называемых андийских ворот. Генерал Пассек получил приказание присоединиться к главному отряду. Ударили сбор. Но пришлось очень долго собирать солдат, которые, зная, что есть нечего и что никакой службы нет, лежали молча под снегом в своих ямах, по два в каждой. Палатки у нас хотя и водились, но их недоставало даже для офицеров.

Лишь только мы спустились с горы, нас пригрело солнышко — и мы ожили. Но все же из головы не выходила неотвязная мысль: к чему все эти жертвы, эта погибель людей и денег в борьбе с врагом и природою, бесполезная трата времени для прочного покорения Кавказа, не поддающегося ложной системе войны, затягиваемой, под разными предлогами, целые десятки лет?

13-го июня нашему 1-му баталиону, под командою полковника графа Бенкендорфа, приказано было отступить назад и занять [122] вагенбург в ущелье Мичикал, для охранения сообщения с Темир-Хан-Шурою.

До 26-го июня главные силы отрада стояли в Андии без всякого дела; ту же участь испытывал и наш баталион. Мы стояли на высоте, с которой за сто верст, сквозь нежный воздух юга, виднелся, как тонкая лента, Терек с долиною, по которой бежал, — с станицами и городами на ней. До нас доходили сведения, что мы должны будем любоваться этою картиною еще до тех пор, пока отряд будет снабжен довольствием на две недели, и оставим наш лагерь только с последним транспортом из Шуры... К счастию, этого пришлось ожидать недолго, — через несколько дней мы присоединились к главным силам, расположенным в Андии.

Заранее можно было видеть всю нерасчетливость нашей экспедиции, в результате которой должны будут оказаться наши невозвратимые потери, — может быть, даже неудача. И если она явится, то усилит в горцах самоуверенность и надежды, могущие гибельно отозваться для нас на всем крае (что, действительно, и произошло потом, в 1846 г., в Кабарде).

От сырости и холода у нас в Мичикале переболел весь баталион, не исключая и офицеров; от недостатка зимней обуви многие на горе Соух-Булаке поотмороживали себе ноги. Но к тому времени, когда получено было приказание об отступлении, мы все — более или менее — оправились.

Мы присоединились к главному отряду. Положение его было сравнительно хорошее, так как он вдоволь пользовался всяким довольствием. Но и это довольствие чрез неделю заметно иссякло; даже явилась нужда в необходимых продуктах. А войска все-таки стояли в совершенном бездействии и праздности; — медлительность была невероятная. При этом условии горцам предоставлялась возможность со всех трущоб собраться в ичкеринские леса и вполне окружить нас. За столетними чинарами Ичкерии, хорошо [123] памятными куринцам, следовало ожидать новой катастрофы; судя по неопытности распорядителей, это ожидание стояло вне всякого сомнения.

6-го июля отряд, наконец, снялся и, отдельными колоннами, прикрывая усердно обоз и артиллерию, тронулся в Дарго. Движение происходило сперва у подножия скал, по тропам, пробитым саперами, потом по уступам гор.

Вскоре мы увидели знаменитые ичкеринские леса. — В Дарго мы шли около двух суток.

7 июля. Лагерь в Дарго.

Столица Шамиля, к которой направлены были тысячи желаний, которую каждый домогался видеть с нетерпением, предполагая, что со взятием ее прекратятся все томительные труды, эта столица — Дарго, наконец, у наших ног. Отряд занял ближайшие к аулу высоты, у подножия которых лепились обгорелые сакли и виднелся плетень, огораживавший дворец Шамиля. Вид на долину Аксая восхитительный. По ней разбросаны группами многолетние деревья, струятся холодные и чистые, как кристалл, источники, — и все это стянуто вокруг горами и темными ущельями, где, благодаря густой тени и отсутствию солнечных лучей, царят как бы вечные сумерки. По ту сторону долины, прямо против нас, на высотах, в виде отдельных дач, раскинулась, так называемая, «артиллерийская» слободка, и среди нее — лагерь Шамиля.

Занятие Дарго передовыми войсками отряда стоило нам до 70 нижних чинов убитыми, не считая раненых. Кроме того, убиты: генерал Фок, колонновожатый — генерального штаба подполковник Левинсон, многие штаб и обер-офицеры, которых, впрочем, я не знал, — да и расспрашивать об них было некогда.

Дорога из Андии в Дарго, на протяжении нескольких верст, идет по откосам обнаженных скал, потом направляется по опушке вековых чинар, поднимается вверх и вновь, около [124] четырех верст, спускается по лесистому хребту в долину Дарго. Это — последний и самый трудный переход, которому горцы противодействовали с большим упорством, так что приходилось штурмовать каждый перелесок. Когда, 7 июля, колонна в полдень вступила в Дарго — аул уже был сожжен, по приказанию Шамиля. Нашею военною добычею могли бы быть два орудия, зарытые неприятелем в земле; но их, так сказать, из под носа у нас утащили горцы ночью, и мы об этом узнали от солдат только на следующий день, когда ими были найдены две свежевскрытые ямы.

К вечеру стянулся весь отряд (Ариергард прибыл к Дарго в восемь часов утра 7 июня. Ред.). Но что в этом пользы! Мы им не могли устрашить неприятеля сколько потому, что он видимо чувствовал себя сильным нравственно и количественно, столько же и потому, что густой туман препятствовал ему рассмотреть наш обширный лагерь.

10-го июля выстрелы из орудий и сигнальные ракеты нам дали знать, что давножданный транспорт с провиантом подошел уже к опушке того векового леса, который не раз встречал нас так неприветливо. Согласно в свое время сделанным распоряжениям, командир транспортной колонны, состоявшей из шести рот куринского полка, полковник Юлинг, достигнув указанного места, должен был известить о своем прибытии, выждать выхода к нему навстречу войск из главного отряда, — и сдать им провиант. Для выполнения этого приказания была назначена половина людей от каждой части войск, т. е. половина всех наличных сил отряда. Встречное же движение войск, впоследствии, получило название «сухарной оказии.» Этим встречным отрядом командовал генерал Клюгенау, авангардом — генерал Пассек, а ариергардом — генерал Викторов. Войска выступили из лагеря в должном порядке, забрав с собою все, [125] какие было возможно, вьюки. Впереди шел баталион кабардинского полка; генерал Клюгенау повел его вдоль хребта по ужасной лесной дороге, а остальные войска оставил на произвол судьбы. На долю их выпала дорога также дурная; а тут еще, как на беду, пошел дождь и размыл глинистую почву. От этого крутые подъемы сделались до того скользки, что войска поневоле должны были идти враздробь, — вследствие чего утратили строй, растянулись до невероятности и пришли в беспорядок. Горцы воспользовались этими обстоятельствами и открыли самое отчаянное и жестокое нападение. Милиционеры, составлявшие левую цепь, были почти все перерезаны; рота куринского полка, находившаяся в правой цепи, растянулась, растеряла своих людей и растерялась вообще; в обозе произошел страшный хаос: — горцы врывались в середину его, хватали солдат за перевязи, убивали их, грабили все, что попадалось под руку. Из сакв, изрезанных шашками и кинжалами, сыпались по дороге золотые и серебряные монеты; из бурдюков, пробитых пулями, лился спирт; по земле, в бутылках, валялось дорогое вино и множество съестных припасов, везенных маркитантами для отряда! Солдаты с жадностию кидались на добычу — и тут же погибали от метких выстрелов неприятеля; узкие места дороги были буквально загромождены их телами. Ариергард выдержал первый натиск неприятеля довольно стойко и мужественно, но потом дрогнул и отступил, оставив в руках его, между прочим, два орудия и гроб генерала Фока. Галуны на этом гробе более всего привлекли внимание горцев; — они тотчас оборвали их, а тело выбросили на съедение зверей. Пассек и Викторов были убиты. Их тела, подобно телу Фока, также не пощажены неумолимою судьбою. Один из баталионов войск пятого корпуса, находившийся в ариергарде, был отброшен в обоз, оставил тела убитых и раненых и еще более усилил и без того крайний беспорядок отряда. Всем этим горцы, конечно, пользовались с успехом. [126]

Вот последствия непростительной ошибки Клюгенау.

Не то было бы, если ба отряд подвигался неспешно, стягиваясь там, где это было необходимо. Тогда одна часть войска могла бы помогать другой. Это не утомляло бы людей, а горцы не осмеливались бы быть так дерзки; нам же нечего было спешить. Важная еще ошибка заключалась в том, что князь Воронцов вверил отряд тому генералу, который двенадцать лет воевал исключительно в Дагестане и не имел никакой практики для ведения войны в лесах Ичкерии и вообще Чечни. В первом случае, орудийная стрельба по открытым местам, каковы скалистые горы, всегда оставляла победу за нами; во втором — она к делу неприложима, так как в Чечне и Ичкерии каждая естественная преграда, в роде оврага, уступа и т. п., составляет своего рода завал, поддающийся скорее штыку и шашке, чем гранате и даже картечи; каждое дерево, скрывая за собою человека, есть другого рода завал и надежнейшая защита для врага. Что же касается до самого генерала Клюгенау, то личная его ошибка состояла в том, что легкие войска он увел вперед, до самой опушки леса, где находился Юлинг, а отягченные вьюками оставил позади. Горцы же отлично рассчитали свой маневр: они пропустили баталион кабардинцев вместе с их военачальником, генералом Клюгенау, и тотчас отрезали его от остальных войск, загромоздив в тоже время дорогу наскоро устроенными завалами. Генерал Клюгенау, пройдя лес, остановился в ожидании колонны; между тем, она в то самое время была уже разбита, потеряла своего начальника и лучших офицеров. Только в полночь прибыли к нему остатки ее — в самом жалком виде, в раздробленном и расстроенном состоянии. Рождается вопрос: почему ген. Клюгенау, видя медленность прибытия отряда, слыша сильную и непрерывную пальбу, не повернул обратно на выручку баталионов? Он, вероятно, не предполагал, что, по уходе его, колонна была остановлена, и что головной баталион, объятый паническим страхом, [127] отказался идти на завалы. Генерал Пассек не мог уговорить растерявшихся солдат, ни воскресить в них мужество. Баталион, о котором идет речь, принадлежал к 5 корпусу. Каждый шаг нашего движения доставался нам ценою десятков наших воинов — убитых и раненых. Солдаты, потеряв своих храбрых и лучших офицеров, никого и слушать не хотели, — они бежали толпою или поодиночке; но, при этом, в каждом из них замечалось стремление подвигаться вперед, по направлению к цели. Горцы же старались каждому из них преградить дорогу: врезывались в середину, били, убивали, сбрасывали в пропасть. Когда головной баталион дрогнул и остановился перед завалом, — мы лишились последней надежды поддержать в войсках порядок. Генерал Пассек, как говорили, изрубил знаменного унтер-офицера, бросил баталион, один побежал вперед, вскочил на завал — и тут же поплатился жизнью за свою отвагу и геройство. В это время подоспели к завалу около двух взводов нашей роты, выбили горцев — и чуть живого Пассека подняли на руки. Едва успев проговорить: «Прощай, моя храбрая бригада!» (Бригаду эту составляли куринский и кабардинский полки) — он скончался; и с последними словами его кавказские войска лишились наилучшего и храбрейшего генерала. — А, бывало, мы летали за ним, как за орлом, в теснинах Дагестана, в лесах Ичкерии и везде побивали неприятеля. Везде и всегда храбрый, находчивый перед врагом, ласковый и справедливый перед подчиненными, он всех заставил ценить свой ум, любить его, как дорогого товарища боевой жизни. Никто из нас не позабудет его доблестей; каждый до кончины будет вспоминать об нем, как о благороднейшем и добрейшем из начальников. Враги его боялись, а мы любили. Мир праху его!

Труп генерала Пассека был нами передан головному баталиону все того же 5 корпуса; но куда он потом девал эти [128] драгоценные останки — Бог его знает. Вследствие помощи, поданной нашею ротою, часть обоза уцелела, — что нужно отнести к чести и храбрости ротного командира, капитана Посьета, поплатившегося за это сперва своею ногою, а затем и жизнью. Все эти несчастья опять-таки произошли от нераспорядительности генерала Клюгенау: колонна шла туда и обратно, на протяжении 8 верст, двое суток. И это произошло не от медленности марша, а от беспорядка. Беспорядок царствовал до самого возвращения колонны в Дарго, куда она явилась толпою. Убитые и раненые в баталионах, кроме кабардинского, находившегося в ариергарде, были брошены, исключая убитых и раненых куринцев и кабардинцев, которые были взяты своими товарищами и, с горем пополам, доставлены в лагерь. Вообще, поражение операционной колонны было полное и совершенное.

Нет слов для описания тех раздирающих душу сцен и картин, которые происходили среди этой роковой бойни между неприятелем и нами, при превосходстве наших сил. Когда беспорядочная толпа наших разбитых войск подходила к лагерю, — на помощь ей была выслана вторая половина кабардинского баталиона. Она отстояла нам несколько вьюков, штук сорок скота, несколько раненых офицеров, два чемодана с почтою и клочки изнуренного и окровавленного войска, на которые невозможно было смотреть без сожаления.

Зачем было стоять целую неделю в Дарго? Имелась ли тут в виду какая-либо цель, или это была простая и бесцельная медлительность, стратегическая ошибка, ничем неисправимая и неизгладимая? Вот вопросы, на которые трудно ответить. — При вступлении нашем в Дарго, у нас было раненых немного в сравнении с тем прикрытием, которое мы им могли доставить; кроме того, войска наши были воинственного духа, в особенности после сражения в Дагестане. — Коль скоро горцы сами уничтожили Дарго — и тем упредили нашу собственную цель, то что нас [129] обязывало: 1) не отретироваться в Герзель-аул, а оставаться на месте целую неделю; 2) давать возможность скопищам неприятеля собраться, усилиться и укрепиться; 3) предпринять какую-то бесполезную рекогносцировку на противуположные высоты, в артиллерийскую слободку, где, как видно, мы соблазнились несколькими домишками и палатками Шамиля; 4) уничтожить в течении этого времени запасы провианта и, наконец, послать колонну за сухарями, тогда как в свое время с наличными сухарями мы во всяком случае могли добраться до Герзель-аула, имели бы мало раненых, сохранили бы дух в наших войсках?...

Говорят, что, по взятии Дарго, имелось в виду устроить временные укрепления, производить из них набеги и, таким образом, теснить горцев. Но об этом нельзя было и думать, во-первых потому, что мы уже испытали трудность сообщения посредством вагенбургов с Шурою, откуда довольствовался отряд; во-вторых, эти места весьма населены, и, кроме того, горцы, даже в минуты наших боевых движений, постоянно прибывали из мирных наших аулов, усиливая этим средства неприятеля и будучи привлекаемы приманкою добычи и грабежа. Естественно, что прилив их в более бестревожное время, когда они могли бы достигать цели безнаказаннее, был бы еще более. В-третьих, местность не позволяла производить открытые набеги; — и если бы нам пришлось посылать для этой надобности легкие отряды, то они бы, по всей вероятности, гибли безвозвратно в лесах и на узких дорогах под кинжалами горцев. Затем, если предполагали, что горцы, устрашась нашего отряда и потеряв свою плетневую столицу, пришлют к нам депутатов с просьбою о пощаде и мире, то такое предположение вполне было достойно смеха. После всего этого, еще раз, спрашивается: какая цель была стоять так долго и бесполезно в Дарго?

Горцы дрались с нами отчаянно, потому что, раз померяв свои силы и увидев какую-то несвязность наших действий, не [130] имевших положительной идеи, одушевились геройством; кроме того, мужество их усиливалось алчностию добычи; наконец, они боялись Шамиля. Последний, радея о своей личной свободе и о своем господстве, а также боясь утратить это господство над народом, которого сумел убедить в фанатизме, действовал страхом жестокого наказания над виновными за неповиновение его власти, карал мюридов за побеги, и вообще, — или казнил ослушников его воли, или бросал их в яму, где они от темноты теряли зрение, а от сырости и голода — силы и, конечно, умирали. Все эти меры и это деспотическое влияние на народ, по необходимости, заставляло последний драться и быть героем даже тогда, когда вовсе того не хотелось.

Была и еще одна причина нашего поражения: среди нас были военачальники, которым уже не раз доставалось от горцев; за князем же Воронцовым пока не водилось этих неудач. Вот и нужно было его поровнять с собою, иначе — если ему сойдет благополучно — старым кавказским воинам было бы совестно. Последние, действительно, достигли цели; — разница между ними и кн. Воронцовым обнаружилась только в том, что каждый из них сгубил по семи тысяч солдат в течении нескольких лет, а князь Воронцов сумел уходить семь тысяч своих же людей в один прием.

14-го июля (В четыре часа утра, 13 июля, действующий отряд, забрав всех раненых и больных, двинулся из лагеря при селении Дарго к позиции, занимаемой Шамилем у Цонтери, на урочище Кетечь-корт (курган совещания), где и имел ночлег. 14 июля, в 4 часа утра, отряд продолжал следование в направлении к сел. Шуани. (Извлечено из официальных данных). Ред.) отдан был приказ снять лагерь и сжечь его. Нам предстояло постыдное бегство из Дарго, которое в эту же ночь совершилось при сильной буре. Она будто самим провидением была нам послана для того, чтобы оказать пособие в [131] уничтожении лагеря и тем, быть может, избавиться от новой, еще худшей беды. Горцы, сплотившись тысячами, ожидали нас на двух дорогах, которые перебороздили завалами. Но мы случайно попали на третью, совершенно противуположную дорогу, которая горцами почему-то была упущена из виду. Поздно ночью (В этот день войска прошли около 12 верст по трудной местности, беспрерывно сражаясь — и расположились на ночлег на высоте неподалеку селения Исса-Юрт. (Извлечено из официальных данных). Ред.) отряд наш тихо двинулся и к рассвету без выстрела достиг высоты, где была расположена артиллерийская слободка. Горцы спохватились, но было поздно; свои орудия они боялись подвезти на близкую дистанцию, и хотя стреляли издалека, но без вреда для нас.

Говорят, что нашим счастливым отступлением мы обязаны следующему обстоятельству, за достоверность которого, впрочем, не ручаюсь: накануне нашего выступления явился к князю Воронцову какой-то наш беглый артиллерист и объявил, что так как дороги неприятелем заняты, а он жалеет своих земляков и прежних сослуживцев, то хотел бы провести отряд по особой дороге без урона. Князь Воронцов будто бы принял это предложение, обещая исходатайствовать дезертиру Высочайшее помилование. Затем, когда дезертир исполнил свое обещание, то, говорят, скрылся за день до прибытия генерала Фрейтага, убежав снова в горы к своей жене,

С 14 по 18 июля отряд наш, среди постоянных битв с горцами, подвигался к ур. Шаухал-Берды, чтобы отдохнуть от чрезмерных трудов. Затем, чрез три дня он уже двигаться не мог столько же по случаю болезней, сколько и потому, что был окружен тысячами горцев.

От Шаухал-Берды до Герзель-аула оставался один переход. У Шаухал-Берды мы простояли два с половиною дня (17-го и 18-го июля. Ред.) под [132] канонадой двух (Трех орудий. Ред.) неприятельских орудий, направленных на нас со скалы на правом берегу р. Аксая. Сперва гранаты летели к нам часто, потом реже. Вероятно, горцы берегли их для другого случая. Что касается до нас, то мы из котловины могли отстреливаться только конгревовыми ракетами; да и те не приносили горцам никакого вреда. Уже двенадцать дней не было у нас сухарей; но куринцы не унывали. Солдаты и милиционеры ползком забирались за целую версту к опушке леса, где была посеяна пшеница, и приносили оттуда снопы, которые продавали по 20 к. за штуку. Нет сомнения, что многие платили жизнью за подобную решимость и за столь скудную добычу. Мы обмолачивали эти снопы и из зерен варили кашу. Хотя каша оставалась все-таки полусырою, но мы съедали ее несколько ложек в день, и тем поддерживали если не силы, то по крайней мере, наше существование.

Трудно верить, что в течении 13 дней мы сделали всего около сорока верст и, кроме того, с утра до позднего вечера были в схватках с неприятелем. На каждом шагу для нас стояла смерть. На протяжении нашего пути мы взяли с боя около двадцати завалов, наскоро сделанных горцами, и до укрепления Герзель-аула, так сказать, на штыках вынесли славное имя куринцев. Стояли же мы в Шаухал-Берды поневоле, именно потому, что не имели возможности прикрыть обоз и раненых. Я слышал от дежурного штаб-офицера П. Л., когда перевязывал ему отбитую в этом походе руку, что было сделано секретное распоряжение: если Фрейтаг не придет на выручку к ожидаемому сроку, то отряд из людей, находящихся в строю и способных сражаться, должен был ночью выйти тихо из лагеря, бросив все, что могло затруднять его отступление, и что само по себе не могло следовать при нем — обоз, раненых и т. п. Нам же было известно, [133] что горцы решили продлить наше положение дня на четыре, потом со всех сторон атаковать нас и разом порешить дело шашками и кинжалами. Положим, что в этом случае мы бы постояли за себя; но они могли нас заставить или умереть на месте, или — что еще хуже — отступить, оставив им в добычу наших больных, раненых и все тяжести. Кровавая была бы картина для наших взоров, когда эти тысячи несчастных собратий наших, не имея силы защищаться, умирали бы под ударами разбойничьего кинжала. Три пары охотников, в каждой по казаку и по одному кабардинцу, были посланы от нас к генералу Фрейтагу дать знать о нашем бедственном положении и поторопить его идти к нам на выручку. Срок прибытия Фрейтага сближался; роковое распоряжение еще не было объявляемо; оно таилось в благородных сердцах наших начальников, которые думали убраться поскорее в добром здоровьи. Таким образом, беда была над головою, а мы ее и не подозревали. Благодарение Господу, что Он, по великому милосердию своему, пощадил нас и не допустил до такой постыдной погибели, еще небывалой на Кавказе. Да надо было подумать и о том, как принял бы отряд подобное распоряжение, и бросили ли бы солдаты своих товарищей добровольно на истязание и глумление врагу. Мне кажется, что это секретное распоряжение могло наделать много шуму в войске, не привыкшем к постыдному поступку — бросить в беде товарища, или оставить на поругание — своих отцов, братьев, друзей, детей. Мы все согласились бы лучше или умереть голодною смертью, или драться до последнего издыхания, — но не посрамить славы русского оружия. Я это говорю на том основании, что видел и знал дух отряда, хотя недовольного, разочарованного в своих ожиданиях, измученного голодом и лишениями, но бодрого нравственно, терпеливого и нимало не добивавшегося орденов и отличий, когда дело касалось спасения людей, наполовину уже погибших от ран, невзгод, болезней. «Бог с ними, с наградами-то, поговаривали солдаты; лишь бы [134] благополучно выбраться отсюда». Вот почему было опасно приводить в исполнение задуманное распоряжение, обещавшее столь гибельные последствия. — Лежа в своем балагане, я прислушивался ко всему этому и записывал случаи дня и прочие новости, которые дают нам ныне понятие о том, что происходило в среде наших отрядных великих людей.

Весь штаб князя Воронцова, вытесненный гранатами и ядрами из роскошной шаухальской котловины, переселился к нашему баталиону в левой цепи. Шагах в тридцати от меня, под бурьянным навесом от солнца, сидел кн. Воронцов, исхудалый, печальный, и дрожащими руками наводил зрительную трубку к невидимому Герзель-аулу, откуда должен был явиться наш всегдашний спаситель — Фрейтаг. До рокового приказа, как я узнал впоследствии, оставались еще сутки. Князь Воронцов видимо болел душою, страдал самолюбием. Он был один, и вокруг — никого. Он долго смотрел в густую даль лесов, — не заблестит ли оттуда луч надежды и штык спасения. А между тем, с другой стороны горцы осыпали нас ядрами и гранатами.

Запоздалое отступление из Дарго, рекогносцировки и сухарная оказия донельзя ослабили наши силы. Войск было слишком мало для того, чтобы прикрыть до 9 тысяч вьюков, тысячи раненых и артиллерию. Многие баталионы, входившие в состав нашего отряда, были рассыпаны по Дагестану в вагенбургах, устроенных для охранения сообщений с Шурою, и их невозможно было присоединить к нам при отступлении из Дарго. Во всем отряде оставалось лишь два надежных баталиона, на которые князь Воронцов мог положиться — куринский и кабардинский; но они были очень малочисленны. Надежность этих баталионов оправдалась на деле, когда отряд отступал к Шаухал-Берды: двигаясь по левому берегу Аксая и имея защитою обрывистый берег, а также глубокую и широкую реку, он опирался, в левой цепи, на 1-й баталион куринского полка, который шел цепью и [135] сбивал все боковые завалы, а в ариергарде был прикрыт первым баталионом кабардинского полка. От этих двух баталионов зависела участь всего отряда, и если он уцелел до Шаухал-Берды, то только потому, что куринцы и кабардинцы с честью исполнили свой долг и оправдали общее доверие, как доблестные кавказцы. Баталионы же пятого корпуса, шедшие в той же цепи и в авангарде, не раз останавливались перед завалами до тех пор, пока куринские офицеры вызывали из них охотников и, бросаясь с ними на приступ, овладевали теми завалами.

Между тем, когда наш 1-й куринский баталион выступил в поход из кр. Внезапной, он был в следующем составе: 700 чел. нижних чинов и до 30 офицеров. В Андии к нему присоединено было еще 2 роты 3-го баталиона куринского же полка, — итого: 850 нижних чинов. В Шаухал-Берды оказалось: в карабинерной роте 38 нижних чинов и из шести офицеров — один; во второй — 70 нижн. чинов и 2 офицера, в третьей — тоже число нижних чинов и три офицера. Таким образом, недоставало 603 чел. нижн. чинов и 23 офицера убитыми и ранеными. Кабардинский баталион был составлен точно так же и понес такую же потерю. По этим двум баталионам, где ни один из солдат не допустил себя быть изрубленным шашкою или кинжалом, можно судить о других частях войск, которые постоянно штурмовали завалы и падали в рукопашной схватке. — В общем, мы все-таки, не смотря на свои потери, доказали горцам, что для русских не было неприступных мест.

В одной сухарной оказии у нас ранено и убито до двух тысяч нижних чинов, да кроме того рекогносцировка стоила нам до ста человек; наконец, из фронта очень много выбыло больных солдат, не говоря о тех, что были употреблены на несение раненых офицеров. Причиною наших потерь, в особенности при отступлении из Дарго, было отчасти и то, что за смертью Пассека, павшего так молодецки, у нас хотя и оставались [136] немногие способные вожди, но они были крайне неопытны, не умели руководить войсками и не заботились о них; в необходимых случаях их невозможно было даже разыскать, чтобы испросить нужное приказание.

17 июля. Лагерь у Шаухал-Берды.

Лагерь раскинут на правом берегу Аксая, протекающего в котловине под скалистыми утесами. Далее местность окаймлена горами и холмами, поросшими лесом. Роскошно украшена она природою во благо человека, обагрившего теперь ее кровью, огласившего стонами по случаю смертельных ран, полученных в бессильной и бесполезной даргинской прогулке.

Один случай доказывает, насколько горцы сумели повлиять на упадок храбрости в нашем войске и насколько могли ожидать дальнейших удач, если бы привели в исполнение задуманное предположение «напасть и покончить разом». Вот этот случай: когда музыканты прагского полка играли мазурку, одно из неприятельских ядер влетело в их сторону. Моментально все бросились врассыпную — кто куда попало: одного, словно импетом, приплюснуло к земле, другой уходит ползком, третий на четвереньках и т. д.

Вдруг разнесся слух, что завтра выступаем к Герзель-аулу, — и мазурку сменило надоевшее хриплое «ура!» Затем, опять разорвало гранату, осколки полетели в разные стороны.... Я был в пятнадцати шагах от этой смерти, но, признаться, смотрел на нее равнодушно, так как собирался умереть каждую минуту.

18-го июля. Мы все стоим на месте; распоряжений о дальнейшем отступлении нет. А между тем, все знают, что уходить надо. Отряд наш в эти минуты похож на израненную волками лошадь, которую они не успели закусать на смерть, хотя она и плохо отбивалась. Затем, у нее каждый день, при удобном случае, отгрызали новые куски мяса. [137]

В отряде уныние; чувствуется голод. Трудно определить, что ели солдаты, когда офицерам нечего было есть. Ужасное положение и неизвестность будущего были для нас хуже всего на свете. Только мужество куринского и кабардинского баталионов до сих пор спасало и выручало отряд, поддерживало его в столь критические минуты и удерживало горцев от дальнейших решительных нападений. Убеждаешься в этом вполне, когда, оглядываясь назад, вспоминаешь, как не раз горцы останавливали кабардинцев в ариергарде; как не раз на жертву, за спасение всех, оставляема была рота кабардинцев, и как они, истые герои, повинуясь своему долгу и видя, что некому им помочь, смыкались в плотное каре в виду всего отряда, грудью своею укрывали отступавших собратий — и отражали нападение с тем, чтобы через десять шагов вновь выдержать такое же другое. В этих схватках они гибли один за другим, — но ни разу не позволили врагу разорвать свое каре, ни разу не покинули своих раненых и убитых офицеров. Отрадно было смотреть на это мужество, хотя и грустно было сознавать, что всего подобного можно было бы избежать, если бы удалить в свое время крайнюю медленность в распоряжениях и движениях отряда.

День прошел. Ночь набросила на печальную картину свое темное покрывало. Все видели и знали свое безвыходное положение, но успокаивались надеждою на гений военачальников: придумают, мол, как вылезти из беды, коль скоро ее накликали. Кроме людей, наряженных в цепи и залоги, все заснули беспечно, не зная, что будет завтра. Только те ложились со вздохом и биением сердца, кто знал хорошо, что от Фрейтага зависит спасение отряда. Но что будет тогда, если Фрейтаг не явится к сроку?... (В 7 часов вечера, 18 числа, по дороге от Мискита, показались войска генерал-маиора Фрейтага. (Извлечено из официальных данных). Ред.). [138]

19-го июля. Едва занялась заря, и предметы стали обозначаться — отряд зашевелился. Кое-где огоньки загорелись ярче, и солдаты обступили их, отогреваясь после сырой и холодной ночи. Веселых рассказов и острот уже не было. В штабах закурились самоварчики, на которые мы, строевые офицеры, посматривали с завистью, подумывая, что, значит, дела не окончательно плохи, коль скоро осталось еще это удобство.

Туман рассеялся; лагерь и окрестности вскрылись вполне. Со стороны неприятеля началось поздравление с добрым утром: полетели гранаты. Наконец, взошло и солнце, осветив собою великолепную картину шаухальской ямы.

Вид, не шутя, был превосходный; но он не веселил сердца, не мог разогнать уныния и однообразия, царивших в лагере....

Вдруг, в 9-ть часов утра (К 9 часам утра, 19 июля, войска генерала Фрейтага, за исключением двух баталионов и 4 орудий, оставленных в виде резерва неподалеку от Мискита, прибыли на поляну, отделяемую большим лесистым оврагом от позиции, занятой главным отрядом, и поставив сильную батарею на удобной возвышенности, открыли огонь по занятому горцами правому берегу Аксая и по орудию их, продолжавшему действовать в колонны наши, выступавшие из Шаухал-Берды. (Извлечено из официальных данных). Ред.) отряд преобразился: уныние и тишина исчезли, уступив место говору, радости и шуму; лица оживились; все выразительными жестами стали указывать по направлению к Герзель-аулу — и громкое «ура!», с восторгом и благоговением, полетело навстречу Фрейтага. Яркими лучами горело солнце на штыках летучего отряда. Еще раз — «ура!» Он, дорогой Фрейтаг, один у нас поправляет чужие беды; он один — надежда и выручка. За всем тем, он и догадливый, разумный человек: горцы не надуют его, а свои генералы не заставят стоять по неделям там, где польза далеко, а беда близко. [139]

Генерал Фрейтаг получал от лазутчиков постоянно лишь одни хорошие сведения, а от князя Воронцова не получал никаких (К генералу Фрейтагу приказание о движении к Мискиту было послано от главнокомандующего с пятью лазутчиками. Все они благополучно исполнили свое поручение, но первое известие получено было в Грозной только в полночь с 15 на 16 июля. (Извлечено из официальных данных). Ред.). Как дальновидный и опытный кавказский генерал, он был, вследствие этого, поставлен в некоторого рода сомнение и подозрение относительно благополучия нашего отряда, — и затем, отдал приказ, чтобы все войска, находившиеся в его распоряжении, выступили бы в Герзель-аул; сам же лично, подхватив в Грозной и Воздвиженской два баталиона куринского полка, оставил крепости под защитою линейных баталионов и полетел к Герзель-аулу. Сто двадцать верст он сделал в двое суток. Всех лазутчиков, приезжавших в нему на походе, он сажал под караул, чтобы они не могли перенести сведений к Шамилю о его движении. Эта разумная предосторожность имела свою причину, состоявшую в том, чтобы неожиданно напасть на горцев с тыла и уничтожить их завалы, — что и было исполнено. Даже, по приходе в Герзель-аул, он не знал о состоянии отряда; печальные вести были доставлены ему одним из особо посланных им нарочных. Лишь только генерал Фрейтаг получил сведения о положении отряда, он тотчас велел опрокинуть котлы с варившеюся в них кашею и повел баталионы в Шаухал-Берды, назначив там сборный пункт и для остальных следовавших за ним войск. Эти войска точно также без замедления поспешили на помощь к своим товарищам.

19-го июля. Прежде чем увидеть отряд Фрейтага, мы заметили суету и движение среди горцев. Конные и пешие, они торопливо перебегали на высоты правого берега реки Аксая. Тогда [140] генерал Фрейтаг открыл по ним огонь, подбил у них орудие и заставил отступить далее. Когда на склоне гор показалась спасительная колонна, — в нашем лагере заиграли «по возам» и стали готовиться в путь. Часам к двенадцати авангард тронулся по узкой лесной дороге; голову левой цепи составляла карабинерная рота под моим начальством. Когда мы отошли полверсты, отряду приказано было остановиться. Выстроив моих людей и облокотясь на винтовку, я ждал, что будет далее. Я взглянул вокруг и увидел, что в чаще темного леса нас трудно было отличить от древесных пней и стволов, — так все были грязны, черны, неподвижны. Я призадумался. С трудом верилось в те лишения и нечеловеческие труды, которые мужественно, без ропота, перенесли несчастные солдаты, находясь ежеминутно между жизнью и смертью. Закопченные от пороха и дыма, стояли они теперь молча; на лицах — ни страха, ни горя; все как-то бесчувственны, безжизненны. Никогда не изгладится из памяти моей эта тихая, торжественная минута, которую мы провели в ожидании, как думали, сигнала. Но сигнала пока не последовало, а взамен его вдруг показались из чащи наши однополчане — куринцы. Все они были в чистеньких, в сравнении с нами, мундирах, в белых брюках, с блестящим в руках оружием. Воинственный дух, отвага, составлявшие грозу для горцев, отпечатлевались на их спокойных лицах, готовых всегда и всякую минуту смело встретить врага. Любуясь этими молодцами, я гордился честью принадлежать к их мундиру и носить их славное имя. В их рядах раздавались обращенные к нам слова: «Идите, товарищи, с Богом, — а мы здесь постоим за вас.» Сколько тут было расспросов о земляках, о родственниках; — и почти на каждый вопрос слышались однообразные, глухие и отрывистые ответы: убит, ранен, пропал без вести! Мы тринадцать дней не видели крохи хлеба. Предвидя подобное наше положение из личного опыта, товарищи наши хотя и опрокинули котлы с [141] кашею, но захватили для нас по куску хлеба, который тотчас же перешел в наши руки.

Отряд генерала Фрейтага занял все наши позиции, а мы, толпою, без всяких начальств, поплелись к Герзель-аулу (Все войска продолжали движение к Герзель-аулу, выступив из лагеря 20 числа в 10 часов утра, и в 4 часа пополудни прибыли в укрепление Герзель-аул. (Извлечено из официальных данных). Ред.).

21-го июля. Наш баталион получил приказание конвоировать до амир-аджиюртовской переправы, на Тереке, нашего любимца Фрейтага. Оттуда генерал поехал в Грозную, а нам велено было идти чрез станицы линейных казаков на кантонир-квартиры. Выйдя на берег и построившись поротно, солдаты запели песню и весело направились к старым кунакам — гребенским казакам.

Так кончилась достославная, в своем роде, даргинская экспедиция.

Николай Горчаков.

Текст воспроизведен по изданию: Экспедиция в Дарго (1845 г.). (Из дневника офицера куринского полка) // Кавказский сборник, Том 2. 1877

© текст - Горчаков Н. 1877
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1877