ФАДЕЕВ А. М.

ВОСПОМИНАНИЯ

Из Ахалцыха, по поручению князя Воронцова, я должен был проехать в Александропольский и Эриванский уезды, для обозрения новых Русских поселений, соображения об улучшении существующих и проектирования новых водопроводов. Этот предмет весьма интересовал князя-наместника и действительно вполне заслуживает внимания главного Закавказского начальства. К сожалению, это предприятие, равно и многие другие полезные для края, имело доселе мало успеха, как по неопытности инженер-гидравликов и по недостатку денежных средств, так и по страсти наших администраторов хвататься за новые предприятия, не окончив начатых и без внимательного соображения о средствах к тому.

На первой станции от Ахалцыха, в деревне Ацхуре, я расстался с моим семейством: жена с детьми и зятем отправилась обратно в Тифлис; а я, переехав через Куру, поехал по так именуемой «Царской дороге», проложенной в 1837-м году для покойного императора Николая Павловича. Дорога идет чрез Ацхурские и Кодианские горы чрезвычайно трудная, и лишь первые семь [137] верст нам удалось кое-как пробраться на лошадях, а потом опять пришлось тащиться на волах, по местам диким, но не лишенным своего рода интереса. Мы в этот день едва успели сделать двадцать пять верст, взбираясь на гору Табурет-чай, там ночевали в казачьей штабс-квартире, состоящей из нескольких казарм, раскинутых в бору. Мы очутились в настоящей северной стране, не запасшись теплым платьем, за что немедленно и поплатились простудой. Это место отличается таким холодным климатом, что казаки не могут обзавестись ни малейшим хозяйством, кроме плохого сенокоса, потому что никакие хлебные посевы не созревают; они или вымерзают, или выбиваются градом, который здесь почти всегда заменяет дождь, тогда как не далее 15-ти верст прямым путем оттуда, в селении Хертвиси, растут превосходный виноград, груши и другие произведения южных стран.

На другой день я доехал до Армянского местечка и небольшой крепостцы Ахалкалаки, где климат уже умереннее и земля очень плодородная, а потом продолжал путь для обозрения духоборческих поселений, состоящих из семи довольно многолюдных деревень. С духоборцами я был хорошо знаком уже с давних пор, еще в Новороссийском крае, где, до переселения их в Закавказский край, они были водворены в Таврической губернии, в близком соседстве от Немецких колоний, коими я управлял около двадцати лет. Я читал все, что было писано у нас о духоборцах в последнее время; но во всех этих описаниях, по моим наблюдениям сделанным и в Новороссийском крае, и здесь, при управлении ими, нашел я мало справедливого. Скажу о них что знаю и за верность чего могу ручаться.

Начального происхождения своей ереси духоборцы и сами с точностию объяснить не могут. Если они существовали у нас еще до XVIII столетия, как некоторые полагают, то вероятно проявились (также как и молаканская ересь) от соприкосновения с протестантами различных родов, учение и правила коих они исковеркали, переиначили и многое переделали по своему. Человеческому заблуждению нельзя поставить предела, коль скоро люди, не имеющие ясных и чистых понятий и образования, устремляются воспроизвести что-либо новое в веровании. Все в их научении, догматах и молитвословии, есть набор слов и изречений из Священного Писания, без всякой последовательности и основательного применения. Символ веры у них в самом безобразно и бессмысленно искаженном виде. Но чтобы подать руку у духоборцев значило исполнить непременно принятые на себя обязательства (как это заявляется в статьях о [138] них) это положительно неверно: хоть и дадут руку, но исполнят обязательство лишь в таком случае, если не имеют интереса не исполнить его. Несправедливо также, будто духоборцы, обратившиеся в православие, остаются ему верными потому только, что давали на то руку; и сомнительно, чтобы духоборцы, которые частным образом доныне иногда обращаются в православие, делались христианами по убеждению. Если и бывают исключения, то весьма редко.

Сами старики и заправилы духоборческие говорят, что основателем их вероучения был один отставной унтер-офицер, находившийся в плену у Прусаков в Семилетнюю войну и во время этой войны проживавший довольно долго у Гернгутеров или Моравских братьев. Он, по возвращении в Россию, из догматов этих сект составил якобы их вероучение. Это показание, из всех предположений, наиболее похоже на правду. Те из своих правил, которые духоборцы гласно заявляют, конечно не заключают в себе ничего противного доброй нравственности в общем смысле; но во всех своих житейских действиях они выказывают себя совсем не тем, чем бы они должны были быть по письменному своему исповеданию. В начале нынешнего столетия они обратили на себя особенное внимание сенаторов И. В. Лопухина и Нелединского-Мелецкого. Описание, составленное сенаторами, вполне сообразно с заявлениями сектантов об их исповедании, уставах и правилах, представляло их в таком привлекательном виде, что они удостоились на некоторое время не только снисхождения, но даже особого покровительства со стороны правительства. Впрочем, хотя они никогда не заслуживали столь похвальных отзывов, но тогда и действительно могли быть лучше нежели проявили себя впоследствии; потому что их было немного, они были преследуемы и связаны между собою большим единодушием, как это всегда бывает при начальном возникновении сект. Духоборцы были переведены из Харьковской губернии в Мелитопольский уезд Таврической губернии и поселены на реке Молочной. К ним присоединили всех остальных духоборцев, рассеянных по России, проживавших в разброску и открытых в различных частях империи. Им там отвели большое пространство пустопорожних плодородных земель и даровали различные льготы. Блаженной памяти император Александр I-й имел сначала выгодное мнение о их нравственности и считал их Русскими квакерами, что явно выражено в рескрипте, данном в 1817-м году, бывшему Новороссийскому генерал губернатору графу Ланжерону.

Находясь первоначально под самовластным начальством своего духовного старшины Капустина, при их трудолюбии и строгом [139] наблюдении за ними, духоборцы достигли значительной степени благосостояния. Капустин успел приобресть над ними неограниченную, деспотическую власть: строго взыскивал за пьянство, нерадение, строго наблюдал за устройством и порядком домов и хозяйств. Многие из раскольников других сект, и даже некоторые из православных, присоединялись к духоборцам, что, в совокупности с допущенным и поощряемым Капустиным приемом беглых, вскоре заметным образом умножило их народонаселение. Это зло, а равно и другие злоупотребления, Капустин умел довольно долго и очень хитро скрывать под притворным смирением и кротостью, особенно же искусством привлекать на свою сторону земскую полицию и сделать ее защитницею и покровительницею духоборческих интересов. К тому же Капустин, по своему состоянию простого человека, владел хорошим даром слова. При таких обстоятельствах, духоборцы в течении почти двадцати лет имели все средства достигнуть цветущего положения; но около 1818 года, стали между ними проявляться вредные беспорядки, и наконец открылось самым достоверным образом, что они существенно вовсе не христиане, по следующему случаю. В 1818-м году к ним прибыли известные квакеры, Аллен из Англии и Грельё из Америки, имевшие поручение от Государя Императора, переданное им покойным князем Голицыным, чтобы при обозрении в России тюремных учреждений (в чем состояла специальная цель их путешествия) они, объезжая Новороссийский край, побывали в духоборческих поселениях и удостоверились на месте, ближайшими расспросами, действительно ли они христиане или нет. Узнать это с точностию и определенно весьма желали и сами квакеры; ибо по сведениям, какие они имели о духоборцах в Англии и получили в Петербурге, они считали их своими единомышленниками в главных основаниях вероучения. Для приведения в действие этого исследования, местное начальство распорядилось собрать влиятельнейших сектантов на допросы, в двух местах: в Екатеринославе и в их слободе Терпении по реке Молочной. Квакеры встретили их сначала весьма дружелюбно и называли своими собратиями. В Екатеринославе объяснения их, довольно долго продолжавшиеся, были крайне темны и запутаны, и точно такими же повторились и в Терпении на Молочной. Когда же добрые квакеры потребовали от них категорического, решительного ответа на вопрос: веруют ли они в божественность Иисуса Христа? Духоборцы, подумав и несколько замявшись, отвечали, что Христос был добрый человек, и что Христом и Богом можем сделаться всякий человек могущий возыметь силу быть истинно-добрым человеком. При этом [140] исповедании квакеры изменились в лице и, вскочив с своих мест, с выражением ужаса и негодования, воскликнули по-французски: «O tenebre! tenebre!» (о тьма! тьма!) Нет! нет! Вы не собратия наши!» Вероятно квакеры довели до сведения императора Александра Павловича об этом результате своих исследований. Между тем Капустин умер. Затем открылось, что духоборцы истязали и зарыли живыми в землю некоторых из своих вероотступников, заподозренных в намерении возвратиться к православию; и оказались признаки, что подобная казнь постигла многих жертв их изуверства во время владычества Капустина. Производилось по этим делам следствие несколько лет. Кроме того, сделалось известным, что самый грязный, преступный разврат был у них облечен в религиозную форму под названием «свальный грех».

При проезде императора Александра Павловича в 1825-м году из Таганрога чрез молоканские духоборческие поселения в Крым, я сам был свидетелем, как в главном их селении Терпении, когда толпа их встретила Государя с хлебом и солью, он привстал в коляске и с гневом сказал. что их хлеба и соли не примет, что они оказываются людьми вредными, безнравственными, и если не все, то многие из них даже злодеями и что, по окончании над ними следствия и суда, они подвергнутся заслуженной каре.

Эта кара и постигла их; но следствие продолжалось еще долго, и только в 1840-м году было решено переселить их всех в Закавказский край. Старшиною у них был тогда Калмыков, ученик и приемник Капустина, человек также смышленый и также развратный. Он, чрез несколько лет по прибытии в Закавказье, умер. Духоборцы питают большое благоговение к его памяти. Рассказывают, что за несколько лет до их переселения на Кавказ, когда князь Воронцов однажды делал ему строгий выговор, как старшине, за происходившие у них в то время беспорядки и присовокупил, что если это не прекратится, то все духоборцы будут переселены на Кавказ, Калмыков якобы отвечал в духе пророчества: «Не мы одни будем, но и вы будете за Кавказом!» Когда я пересказал о том в Тифлисе князю Михаилу Семеновичу, то он отозвался, что действительно было что-то на то похожее, но что Калмыков мог это сказать вовсе не по вдохновению, а просто по носившимся уже тогда слухам о его назначении на Кавказ.

Духоборцам в Закавказском крае отведено большое пространство, более сорока тысяч десятин, из свободных пастбищных мест в Ахалцыхском уезде, прилегающих к Турецкой границе. Места эти составляют плоскую возвышенность, имеют климат весьма [141] здоровый и землю плодородную; но по причине продолжительных морозов, бывающих иногда и летом, хлебные посевы, за исключением ячменя, вымерзают, и духоборцы ими здесь мало занимаются. Это для них вознаграждается богатыми пастбищами и сенокосами. Кроме того они промышляют извозничеством, приносящим им хорошие заработки. При таких условиях, при обложении их весьма неотяготительным взносом податей, духоборцы могли бы достигнуть полного благосостояния; но большинство их предается пьянству и разврату, вследствие чего их хозяйственное состояние совсем неустроено; дома плохие, никаких порядочных обзаведений, построек, никаких древесных насаждений. Этой небрежности содействует их предубеждение, что они и здесь живут временно, и ранее или позднее будут переселены куда-нибудь далее.

Во время последней Турецкой войны (1853—1856) они потерпели некоторое разорение от неприятеля и стеснение от квартирования в их поселениях и перехода у них войск; но за то имели выгоды и большие заработки от своего извозничества, а также пригодились и нашим войскам в этом отношении. В настоящем их положении они могли бы быть полезными и себе, и правительству, если бы грязная распущенность их поведения не препятствовала тому. За ними нужен строгий, постоянный надзор, а это вещь весьма трудная. Участковые заседатели, ближайшее их начальство, всегда готовы поблажать им, потому что духоборцы обладают отличными сведениями относительно средств для привлечения их на свою сторону. Во время управления моего государственными имуществами, я попробовал, в виде опыта, поручить этот надзор особому попечителю, с надлежащими наставлениями и указаниями; опыт не удался, в силу того же перевеса духоборческих сведений над чиновническою совестию. Наше мелкое чиновничество у нас везде, а в Закавказском крае еще более, под каким бы то названием оно ни было, подвержено слишком неудержимой наклонности поддаваться соблазнам личной корысти и злоупотреблений. Что касается до религиозного состояния духоборцев, то оно остается и здесь тем же, чем было прежде, то есть грубо замаскированным неверием и произвольными кривотолками, прикрываемыми безобразною обрядностию. Так, между прочим, они уверяют, что дети у них оказывают неограниченное повиновение родителям; но если что-либо подобное и случается, то это только до их совершеннолетия, а потом дети, или очень мало, или вовсе не хотят знать своих родителей. Духоборческие женщины, также как и большею частью мущины, физически довольно развиты, рослые сильные, но вообще замечательно дикообразны и в высшей степени [142] тупоумны. Мужчины смотрят на своих женщин, почти не иначе как на свою домашнюю скотину.

Некоторые попытки к обращению духоборцев в православие, как в Новороссийском крае, так и здесь, не имели почти никакого успеха. Тоже можно сказать и о всех прочих раскольниках, поселенных в Закавказском крае. Если здесь и бывали обращения, то более номинальные, по наружности и более в видах приобретения новых льгот. Исключение составляет одно селение Бакинской губернии Алты-Агач, где несколько десятков душ присоединилось к православию, кажется по влиянию другой половины населения, состоящей из коренных православных, между коими были люди порядочные и добрые христиане. Что же касается до деятельности духовных миссионеров, то хотя они и здесь стараются об обращении сектантов, но до сих пор никакой пользы и успехов не оказали, и обращенные ими были большею частью люди такого рода, которые, по прибытии в здешний край православными, здесь уже сделались молоканами из корыстных целей, а потом из тех же целей, для приобретения новых льгот, будто бы по убеждению миссионеров, приняли вновь православие. Нельзя сказать чтобы эти миссионеры не были достаточно подготовлены к исполнению своей обязанности в научном отношении; но они полагают всю силу закона единственно в букве, а не в духе его и к сожалению, соединяя фанатические понятия с прискорбными действиями любостяжания, налагают на обращаемых бремена тяжкие в делах обрядности. и часто вредят им и самому делу излишнею строгостию и даже мстительностию, коль скоро прихожане не выполняют рабски их велений и прихотей. Меня удивляет, что есть же у нас (как по крайней мере пишут часто о том в духовных и светских журналах), в Сибири, Китае, Японии и многих других странах миссионеры, подвизающиеся в деле обращения язычников, истинно в духе апостолов, с неистощимым самоотвержением, энергией, христианским долготерпением, являя в себе пастырей добрых, не щадящих самих себя для привлечения к стаду Христову овец и не сего двора, а для обращения своих же заблудших соотчичей таковых не оказывается.

Число Русских сектантов в Закавказском крае с 1847-го по 1863-й год удвоилось, а именно:

В 1847-м году их было в Тифлисской губернии обоего пола душ

3484

В бывшей Шемахинской губернии

4343

Итого

7827 [143]

А в 1863-м году:

В Тифлисской губернии

4561

В Бакинской губернии

6395

В Кутаисской губернии

1714

В Эриванской губернии

1651

Итого

14321

Женского пола почти столько же: 14355 душ; следовательно, обоего пола 28676 душ. Но вероятно эти цифры умалены по причине утайки и беспечности составителей сведений на местах; а потому и можно полагать примерно, что Русских раскольников в Закавказском крае приблизительно до 30000 душ.

В числе 28676-ти душ было показано:

Старообрядцев

54

Духоборцев

3256

Молокан

9229

Жидовствующих

1496

Духовидцев

44

Скопцов

42

 

Уже по внесении в мои записки этих заметок о раскольниках я нашел в «Чтениях Императорского Общества Истории и Древностей России», 1864-го г. в книге II-й, донесение, сделанное в 1844 году министру внутренних дел о духоборцах и молоканах бывшим Тамбовским губернатором Корниловым, с коим я совершенно согласен в отношении вреда от распространения в Русском простонародии этих двух сект. Что же касается предлагаемых им мер, то оне, кажется, приняты не были, да и едва ли принесли бы пользу, кроме разве сокращения переписки. В Закавказском крае оне вовсе не применимы. Замечательно, что здесь неизвестно ни одного случая совращения в раскольничью секту кого-либо из туземцев. Поэтому я и полагал бы полезным, по мере могущего еще оказаться избытка в свободных казенных землях, водворять на них из Русских переселенцев преимущественно раскольников, особенно из людей промышленных и ремесленных.

Со времени оставления мною управления государственными имуществами, мне уже не случалось быть в духоборческих поселениях Закавказского края. Но слышал я, что, при настоящем порядке, по поступлении их в исключительное заведывание одними участковыми заседателями, бытовое устройство их нисколько не подвигается вперед, даже стало хуже, и что духоборцы еще более чем прежде предоставлены самим себе. Пьянство между ними, всегда очень сильное, [144] дошло до крайней степени, также как и другие низкие инстинкты, не ограждаемые никакими стеснениями. Вообще можно сказать, что хотя нравственность и молокан тоже далеко не завидна, но все-таки молокане едва ли не лучше духоборцев.

Окончив обозрение духоборческих поселений, я направился 4-го Сентября из последнего их селения Троицкого в дальнейший путь, сначала довольно ровный, хотя и лощинами, сближавшийся к речке Арпачаю и Турецкой границе, затем гористый, каменистый, по косогорам, и снова ровнее только при спуске в Александропольскую долину, где начинается гора Алагёз, вечно покрытая снегом. Александрополь расположен на пространной, возвышенной равнине, довольно обширен и по наружности более близок к Европейскому типу. Дома, хотя и с плоскими крышами, но довольно благообразные, выстроены из замечательно-мягкого и гладкого камня. составляющего прекрасный материал для построек, который выламывается подле самого города. Улицы широкие, две площадки; население состоит главнейше из Армян, но есть Греки и Татары, поселенные в отдельных кварталах. Две Армянские церкви, не представляющие ничего особенного; садов нет, и только низменность в Греческом квартале насаждена ивами и тополями. Разделяющая Россию от Турции речка Арпачай протекает в одной версте от города, а вблизи ее сооруженная второклассная крепость вновь исправлена и устроена, кажется, прочно и правильно, с двумя бастионами, из коих в южном, так называемом Черном, содержатся арестанты, а в северном, Красном, выходящем на почтовую Тифлисскую дорогу, красивая, церковь, по внутренней и наружной отделке едва ли не лучшая в Закавказском крае, в новом вкусе, во имя Св. Александры, с иконостасами и ризницей, присланными императрицей Александрой Феодоровной.

Окончив мои служебные занятия в Александрополе, я выехал 9-го Сентября по направлению к Эчмиадзину, резиденции Армянского патриарха, главному святилищу и центру Армяно-григорианской народности, в роде католического Ватикана. Проезжал я чрез большие Армянские селения: Малый Караклис, Богускасар и Маштару, принадлежащие Эчмиадзинскому монастырю. До этого места дорога лежит по гористой и возвышенной местности, но приближаясь к деревне Маштаре, спускается в долину, где климат становится заметно умереннее и мягче: здесь жители производят уже, сверх хлеба, сарачинское пшено, хлопчатник и имеют значительное хлебопашество. На другой день, пространство в сорок верст, до селения Сардар-Абада, тянулось местами одичавшими вследствие запущения водопроводов; но по сторонам виднелись следы многочисленного [145] некогда поселения, разоренных церквей, садов и крепости Талынь с каменными стенами, еще хорошо уцелевшими. Сардар-Абад был некогда Персидскою крепостию довольно обширных размеров; внутри ее теперь находится целая Армянская деревня и домик, построенный в проезд Государя в 1837 году для его ночлега. Мы здесь обедали и с удовольствием отдохнули после чрезвычайно жаркого дня и пыльной дороги. Здешнее Сентябрьское солнце жгло жарче нежели у нас в России Июльское. При выезде из Сардар-Абада, виды совершенно изменяются: с правой стороны открывается на горизонте колоссальный и величественный Арарат, а слева остроконечная вершина Алагёза, и по обеим сторонам хорошо обработанные поля, орошаемые множеством водопроводных каналов, так что не видно ни клочка земли впусте лежащей. Ночлег мой был в деревне Карасу, где находилась прежде штаб-квартира казачьего полка. Здесь уже начинается настоящая Армения, населенная очень густо. Жители отличаются трудолюбием и исправностию во взносе податей; разбои и грабежи хотя случаются довольно часто, но происходят от потворства местного начальства Куртинам, кочующим в соседстве.

Местоположение страны от Карасу до Эчмиадзина еще интереснее. С одной стороны красуются оба Арарата, Большой и Малый, с прилегающими к ним горами; с другой Алагёз; между ними промежуток до восьмидесяти верст. Обе огромные горы с белоснежными вершинами видны здесь еще яснее, и посевы разных родов еще обширнее. Все занято хлебопашенными полями, рисом, хлопчатой бумагой, клещевиной. Разумеется, все эти поля поливные, и потому везде встречаются канавы, пересекаемые однакож порядочными мостиками. Зелени бесконечная масса, а в недальнем расстоянии виднеются беспрестанно большие деревни с садами и рощами.

Вид Эчмиадзина не представляет ничего особенно величественного. Он расположен тоже на совершенной равнине. Пред монастырем селение; монастырь весь обведен глиняною оградою. При входе с обеих сторон в два ряда покрытые лавки с разными товарами; соборная церковь окружена строениями, на площадке с зеленью, и несколькими деревьями, из коих два или три чинара, а прочие обыкновенные ветлы. Из зданий наиболее красивое колокольня, самая же церковь напоминает своей архитектурой Сионский собор в Тифлисе, как почти все здешние церкви старинной постройки. Внутри собора заслуживает внимания древняя стенная живопись и резьба; но драгоценностей немного, так же, как и в ризнице. Есть несколько мощей, особо чтимых святынь, из коих важнейшие: копие, коим пронзили бок Христа Спасителя на кресте, кусок от Ноева [146] ковчега (как там в это твердо верят), череп св. Репсимии и другие. Когда показывают эти священные предметы, монахи торжественно выносят их из алтаря, где они хранятся, при пении молитвословий и расставляют на столе. Есть ценные по работе кресты, жезлы, митры и ризы, украшенные каменьями, но кажется, не слишком дорогими и без всякой отделки. Замечательнее искусное шитье из жемчугов на ризах с ликами святых. Была здесь когда-то митра, украшенная превосходным, редким по достоинству и величине изумрудом, составлявшим гордость патриаршей ризницы. Теперь о ней остались одни горькие воспоминания. В тридцатых годах, одна высокопоставленная дама, пленившись митрой, обратилась с просьбой к Эчмиадзинской администрации одолжить ей на короткое время митру, чтобы снять с нее точный рисунок. Монахам крепко не понравилось это предложение; но, не смея противиться предержащей власти, они, скрепя сердце, отправили с избранной, доверенной депутацией свою драгоценность в Тифлис. Срисовывание продолжалось долго, многие месяцы, однако окончилось, и митра возвращена в Эчмиадзин; только вместо дорогого изумруда оказалось самое обыкновенное, дешевое, зеленое стекло. Монахи застонали, заохали и охают до сей поры, с прискорбием и поникшими главами рассказывая об этой горестной метаморфозе, с которой никак не могут свыкнуться и помириться, хотя более им ничего не оставалось делать, так как сила солому ломит. При самоуправном Персидском владычестве Эриванские сардары, со всем своим Азиятским, бесцеремонным отношением к чужому имуществу, не посягнули на захват монастырской собственности; Русской же даме ее Европейская цивилизация и высокое общественное положение нисколько не воспрепятствовали превзойти в алчности Персидских сардаров. Эта интересная история в свое время наделала много шума и толков. Поговорить поговорили, тем и кончилось; только в Эчмиадзине все еще охают.

В числе любопытных вещей в церкви выдается изящной работой образ Богоматери на эмали и тонкой резьбой и патриарший трон, подаренный некогда Римским папой, кажется Климентом XII-м. При монастыре устроена типография духовных Армянских книг; есть также обширная библиотека, помещенная в нескольких больших комнатах под чердаком, набитых тесно и беспорядочно Армянскими книгами и рукописями. Говорят, здесь много древних библий, из коих я видел один экземпляр оригинально раскрашенный яркими красками на пергамене. Хозяева монастыря, Эчмиадзинские монахи, по наружности сытые, румяные, щеголевато одетые, заметно опрятнее и благовиднее нежели Армянское духовенство в других местах. Их [147] трапезная состоит из длинного, узкого коридора, в котором стол и скамьи по обеим сторонам его, сплошные, каменные. В помещении патриарха (тогда находившегося в Тифлисе) три приемные комнаты украшены резьбой с разноцветными узорчатыми стеклами; картины на стенах большею частию довольно грубой работы. В гостиной, на возвышении, стоит широкое, особой конструкции кресло в роде трона, присланное, как нам сказали сопровождавшие нас монахи, из Индии; а все четыре стены, почти от потолка до пола, разрисованы сплошь красками альфреско, в виде и размере небольших отдельных квадратных картин, изображающих мучения, которыми истязали Св. Григория просветителя Армении, по повелению царя Тиридата, наперсника императора Диоклетиана. Картины в художественном отношении не имеют никакого значения; но количество и разнообразие изображенных истязаний заставляют удивляться неистощимой изобретательности истязателя, или, может быть, чрезмерному увлечению усердием и воображением рисовавшего художника. Св. Григорий везде представлен нагой, и иные пытки так необыкновенны, что невольно недоумеваешь, как на счет чудовищной жестокости их, так и на счет весьма неудобного помещения их на стенах гостиной. Я бы не желал находиться здесь в обществе дам. А между тем патриарх принимает здесь всех дам, посещающих его, принимал и княгиню Е. К. Воронцову. Некоторые из мужчин, присутствовавших при этом посещении, говорили потом, что чувствовали себя не совсем ловко и не знали куда поворотить глаза, чтобы не смотреть на стены.

Я обедал у архиепископа Луки, человека очень неглупого, хитроватого и популярного у своей паствы. Он заменял патриарха в его отсутствие. Обед был обильный, но безвкусие пробивалось во всем. Столовая посуда, старинная, вероятно дорогая, доставленная из каких-то далеких заморских стран, судя по содержанию сделанных на ней узоров и рисунков, частию рельефных, очевидно произведена специально по предназначению в святую обитель, потому что представлены различные сцены из Священного Писания. На тарелках такие изображения, имея вид образов, казались совсем неуместными и иногда с непривычки вынуждали отказываться от кушанья. Например, на жаркое подали жареную индюшку, а на тарелке нарисован образ Благовещения; какая же возможность есть на такой тарелке, даже просто по чувству приличия?

Эчмиадзин изобилует водою. Незадолго пред тем разведен сад в большом размере с прекрасным огромным бассейном. Говорят, впоследствии, патриарх Нерцес обратил особое внимание [148] на сад и привел его в отличное состояние. В одной версте от монастыря находится принадлежащий ему обширный виноградник, а также большие житницы с хлебом.

После обеда я выехал в Эривань, отстоящую на двадцать верст от Эчмиадзина. По пути встречаются деревни, красиво расположенные среди садов, зелени, деревьев, везде много воды. Дорога довольно ровная, но делается неровной и каменистой по мере приближения к Эривани. Этот город был в то время еще уездным и совершенно сохранил вид Азиатский; при въезде в предместье высокие глиняные стены окружали пространные сады, тянущиеся версты на три до реки Занги, на берегу которой раскинут на значительном пространстве бывший сардарский сад, сильно запущенный, но еще сохранивший следы прежнего великолепия. Главную красу его теперь составляют необыкновенной величины роскошные тополи, и посреди сада некогда прелестный киоск, по обычаю с разноцветными узорчатыми стеклами очень эффектно подобранными, к сожалению приходящий в явный упадок. Вид крепости отсюда чрезвычайно живописен: стены с высокими башнями возвышаются над самой Зангой, с шумом и ревом текущей внизу. Впрочем крепостные стены уже распадались, и вскоре затем крепость вовсе уничтожена. Чрез реку хороший древний мост, тоже приходящий в разрушение, и при нем водохранилище, снабжающее водою весь Зангибарский магал. За рекой сейчас же начинается крутая гора до самого города, расположенного, как и предместье, то есть домов вовсе нигде не видно, а видны только высокие глиняные заборы и за ними деревья; лишь базар помещается на отдельной площади, открыто на виду. Единственный любопытный предмет в тогдашней Эривани был сардарский дворец, или, вернее сказать, его скудные остатки, с садом, постройками гарема и других принадлежностей. Внутри дворца лучше всего уцелела зеркальная зала, стены которой выложены кусочками зеркал, очень красиво и оригинально, и украшены портретами разных шах-заде и сардаров, замысловатой Персидской работы. В нижнем этаже сберегается комната, где провел ночь покойный император Николай Павлович, написавший карандашом на белой стене число того дня и свое имя. Это место на стене окружено рамкой под стеклом, и потому надпись явственно сохранилась.

Из Эривани и Эчмиадзина Арарат виден как на ладони, во всей красоте своего величия, освященного Библейским сказанием. С этой стороны знаменитая гора отличается от всех гор той особенностию, что не находится в общей цепи или группе гор, а стоит как бы совершенно отдельно на равнине, особняком, как [149] гигантский памятник, вполне достойный, по облекающей его несравненной грандиозности, своего ветхозаветного значения. Малый Арарат, прилегающий к нему в виде сахарной головы, возвышается возле него как часовой на страже пред великим свидетелем мирового катаклизма, составляющего историческое предание всех народов земного шара. Все местные жители относятся к Арарату с большим благоговением. В Эривани и вообще во всей этой местности, почти во всех туземных домах, церквах, мечетях, везде встречаешь на наружных и внутренних стенах и потолках нарисованные красками изображения горы, с ковчегом на верхушке. Туземцы непоколебимо убеждены, что на Арарат взойти невозможно, ревниво отстаивают это убеждение, и разуверить их нельзя. Напрасно ссылаться на Обовьяна, академика Абиха, генерала Ходзько, которые всходили на Арарат: туземцы не поверят, считая даже предположение о том за нечто в роде преступного святотатства. Эта упорная уверенность связана со священною легендой о святом Иакове, который будто бы хотел взойти на Арарат для отыскания остатков Ноева ковчега, но на половине пути заснул и увидел в сновидении ангела, возвестившего ему, что нет верховной воли на то, чтобы нога человеческая могла попирать вершину Арарата, но, снисходя к благочестивому желанию святого человека, ему даруется частица от ковчега. При этом ангел вручил ему ее. Проснувшись, св. Иаков увидел себя лежащим снова внизу, у подножия горы, а возле — кусок от ковчега. Этот кусок хранится до сих пор, как святыня, в числе мощей Эчмиадзинского собора. Мне его показывали; он темного цвета, по весу и ощупи нечто в роде окаменелого дерева.

Ближайшие окрестности колоссальной горы мало обитаемы, почти пустынны и посещаются только кочующими Курдами. Было там одно селение, существовавшее с незапамятных времен, но окончившее свое бытие несколько лет тому назад самым внезапным и трагическим образом. Это случилось в 1840-м году. У подножия Арарата процветало большое, богатое Армянское селение Архури, гордо называвшее себя «первым поселением», так как, по многовековым преданиям, оно было основано чуть ли не самим Ноем, а жители его считали себя прямыми потомками Гайка, правнука Ноева, родоначальника Армянской народности и основателя Армянского царства, по имени которого Армяне доселе называются также Гайканцами. Поселение было промышленное, торговое, хорошо устроенное, с прекрасными садами, богатыми церквами и состоятельными жителями, из коих многие владели значительными капиталами и вели обширную торговлю. В 1840 году, летом, в один праздничный день, [150] деревенские пастухи, по обыкновению, на рассвете, погнали из Архури стада на пастбище в поле. Несколько часов спустя, позднее утром, они слышали церковный звон, призывавший к обедне. Затем около полудня они услыхали какой-то отдаленный, глухой гул, и вскоре после того последовало нечто странное: вдруг стало как-то темнеть, как бы смеркаться; солнце, пред тем ярко светившее, помрачилось, сделалось почти совсем темно, в воздухе распространилось что-то удушливое, запиравшее дыхание и слепившее глаза. Наконец пастухи распознали, что это произошло от какой-то нахлынувшей пыли и мелкой земли, которые густой, непроницаемой тучей наполнили весь воздух. Так продолжалось довольно долго, а потом начало понемногу постепенно проясняться. К вечеру пастухи погнали свои стада обратно в деревню. Дорога была им хорошо знакома (всю жизнь они только и делали, что два раза в день гоняли по ней стадо; в числе их находился семидесятилетний старик, проведший жизнь в этом занятии). Они шли, шли и никак не могли дойти до деревни. Они не понимали, что с ними сделалось, куда они зашли, куда девалась деревня; думали, что сбились с пути, ходили, искали, блуждали и не находили деревни: деревня исчезла! Всю ночь пастухи пробродили за поисками селения и не нашли его. На другой день уже, выбившись из сил, вне себя от перепуга, как обезумевшие, добрели они до ближайшей, довольно далекой деревни, с объявлением необычайной вести — Архури пропало! Нет его! Их приняли за сумасшедших и не торопились проверить их показание; когда же решились отправиться на розыски, то действительно Архури не отыскалось нигде: оно исчезло с лица земли, сгинуло бесследно. Недоумение продолжалось не долго, гибельная катастрофа объяснилась немедленно и просто: с Арарата свалился земляной обвал, и безмерная масса земли, мгновенно ринувшись с огромной высоты, погребла заживо несколько тысяч человек, спокойно отдыхавших от трудов недели и праздновавших воскресный день после обедни. Тотчас по извещении о событии, прискакал уездный начальник, собрались местные власти, сбежался народ; приняли все зависевшие меры, делали всевозможные попытки, чтобы посредством раскопок добраться до засыпанного селения, но все усилия остались тщетными. Сколько ни бились, сколько ни копали, ни до чего не докопались. Целая гора земли, обрушившейся на деревню, похоронила ее так глубоко, что не нашлось человеческих средств достигнуть до нее. В течение многих последующих лет, от времени до времени принимались за новые раскопки, копали в разных местах, но все также бесплодно. Курды, кочующие в этой местности, зная, сколько богатств в вещах, [151] товарах и деньгах там погребено, привлекаемые лакомой добычей, с своей стороны усердно трудились потихоньку, роясь в земле по всем направлениям, и также безуспешно. Земля не выдала того, что захватила в свои недра безвозвратно. Полагают, что главною причиной обвала были колебания земли, которые в этом году, более или менее сильно, длились все лето по всей Армянской области. В Эривани землетрясения повторялись так часто, что большая часть жителей переселилась за город, в поле, и жила в палатках.

При выезде из Эривани по Тифлисской дороге, пространство верст на семь состоит из садов. Дорога крайне трудная и каменистая. Здесь же проложена инженерами путей сообщения и искусственная дорога, на которую потрачено много времени и денег, но которая до того запущена, что и сами инженеры не могут различить где идет старая, природная, а где новая, возведенная ими дорога. По пути я заезжал в летнее местопребывание Эриванского чиновничества «Дарадзичаг». Местность хорошая, на горе и окруженная горами, отчасти покрытыми небольшими деревьями и кустарником, весною богатая растительностию и множеством цветов, которые теперь погорели от солнца. Она имеет физиономию напоминающую Крымскую колонию Нейзац. В Дарадзичаге замечательны две уже начавшие разрушаться Армянские церкви и одна часовня, коим, говорят, более тысячи лет, прекрасной и даже изящной архитектуры; отделка, легкость здания, тонкая работа резных орнаментов на камне и правильное расположение удивительно хороши. К сожалению, купол уже обрушился. Стоило бы их поддержать или возобновить. Это, кажется, лучшие из виденных мною древних зданий в Грузии. Дома чиновников здесь бивуачного вида и постройки, и только два дома, уездного начальника и судьи, имеют наружность как бы настоящих домов. При Дарадзичаге основано небольшое молоканское селение.

Эриванский уезд особенно отличается изобилием водопроводных канав, но почти все оне в крайнем запущении, и в распределении воды происходят большие беспорядки. По этой части народного хозяйства, при Персидском владычестве, как уверяют, все шло гораздо лучше, особенно при последнем Эриванском хане. Во время моего управления государственными имуществами, неоднократно делались различные предположения и распоряжения об отвращении этого зла. Князь Воронцов заботился и не жалел денег на эти предприятия; денег истрачено много, но полезного сделано мало, от нераспорядительности, неспособности и ошибок местных исполнителей, не исключая и специальных инженеров, которые, впрочем, [152] иногда заменялись ничего в этом деле несведущими чиновниками. Из Дарадзичага я направился почтовым трактом в дальнейший путь к Тифлису. Путь пролегал по берегу Гокчинского озера, по вновь устроенной искусственной дороге, хотя несколько получше той, которая проведена из Эривани, но тем не менее не заслуживающей ни малейшего похвального отзыва. В иных местах она подымается совсем отвесно над озером и наклонно к нему, что небезопасно, так как окраина ее не ограждена никакими перилами, ни забором; а потому ничего нет легче как свалиться с высокого обрыва в воду, особенно зимою, при гололедице, что и случалось и было причиной гибели людей. Однажды туда свалилось несколько проезжавших молоканских повозок, с лошадьми и людьми

Озеро Гокча, называвшееся в древности Лихнит, по своей величине (60 верст в длину и около 30-ти в ширину) и глубине, похоже на маленькое море, окруженное со всех сторон горами; в нем много рыбы, между прочим превосходная, крупная лакс-форель, какой нигде нет в крае. Из вод его выступает островом высокая скала Севанга, на диких вершинах которой воздвигнут Армянский монастырь того же имени, служащий иногда местом заточения или исправления для провинившихся монахов. По наблюдениям академика Абиха, как он передавал мне, озеро заключает в себе ту особенность, что регулярно два раза в день, в известные часы, вода его несколько повышается и понижается, на подобие приливов и отливов. Абих затруднялся объяснением причины такого явления и решительно не понимал его, так как не мог допустить возможности какого-нибудь подземного сообщения озера Гокчи с океаном, и чтобы это движение воды могло происходить по действию на нее океанских приливов и отливов: расстояние между ними слишком велико, и Гокча стоит почти на шесть тысяч футов выше уровня морских вод. Скорее можно было бы это отнести к действию вулканической деятельности: множество окаменевшей лавы, базальта, обсидиана, а также конические холмы с воронкообразными углублениями около озера, дают повод думать, что там некогда были вулканы, что подтверждается и частыми доныне землетрясениями, доказывающими продолжающуюся работу их, хотя и скрытую. Но тут представляется другое затруднение: при вулканическом действии движение воды не могло бы иметь никакой правильности и одновременности. Эта странность остается неразрешимой загадкою природы.

От Армянского селения Чубухлы дорога расходится с озером и, сворачивая в сторону, подымается на высокий хребет горы, а затем тянется по спуску с нее девять верст и входит в [153] Делижанское ущелье, которое по живописности своего местоположения действительно может назваться очаровательным. Со обеих сторон его, горы, самых разнообразных форм, обросшие густым лесом, источники и беспрестанно изменяющиеся виды по извилинам вьющейся дороги. Проведена также и искусственная дорога, но только на несколько верст. По всему этому пространству, до самого селения Большого Караклиса, водворено шесть или семь новых раскольничьих поселений, где были смешано поселяемы и молокане, и жидовствующие, и субботники, и старообрядцы. Вследствие их религиозных раздоров и предоставления их в хозяйственном устройстве самим себе, они не достигают той степени благосостояния, на которой могли бы быть, если бы были порядочнее и трудолюбивее; но тем не менее они полезны здесь, хоть каким ни на есть устройством домов и своей промышленностию, коими все-таки превосходят туземных поселян. Селение Головино, пять верст не доезжая ущелья, имело бы все способы сделаться прелестной деревушкой, если бы там жили добропорядочные люди. Близ Делижана хороший каменный мост и станция с деревней расположены также в очень красивой местности. Вообще это ущелье, по красоте и разнообразию видов, одно из самых живописных, какие мне встречались в Закавказском крае. Отъехав с версту от Делижана, я остановился ночевать в новом Русском поселении, основанном около года пред тем, в прекрасном месте, в лощине, на берегу речки Акстафы. Квартира моя, хотя была в лучшем, недавно построенном доме, но спать мне пришлось плохо, по причине бесчисленного множества тараканов и прусаков, которые мириадами наполняли комнату. Эти насекомые составляют неизбежную принадлежность каждого молоканского дома. Сопровождавший меня инженер поручик Бекман пробовал их истреблять и придумал даже для этого оригинальный способ на основании военной хитрости и инженерного искусства. Взяв сковороду, он поставил ее на стол, посыпал на нее небольшую кучку пороха и положил сверху кусочек хлеба; в туже минуту все это покрылось таким толстым слоем прусаков, сбежавшихся на хлеб, что сковорода под ними исчезла из вида. Тогда Бекман зажег длинную палочку и, просунув ее в массу копошившихся зверков, поджег порох: мгновенно раздался взрыв, и прусаки взлетели на воздух, как Турки при Наваринском бое. Но торжество военного искусства продолжалось недолго: не прошло нескольких минут, как вновь прибывшие несметные стаи с избытком пополнили недочет своих погибших собратий. [154]

Из Армянского селения Большой Караклис я своротил с почтового тракта в горы, сначала по ущелью, а потом на перевал через громадную гору Безобдал. С вершины его открылся превосходный вид, как вверх, так и вниз, на очень обширное пространство, покрытое бесчисленными оттенками и переливами зелени плодородных полей, долин, лугов и лесных дебрей, видневшихся со всех сторон. Особенно обращают на себя внимание две огромные скалы, на подобие развалин двух крепостей, которые у туземцев называются «Братом и Сестрой». Спуск с Безобдала, более четырех верст, приводит к дороге в военное поселение Гергеры, где мне приготовлен был ночлег. Это прекрасная долина, обильная растительностию, окруженная горами и болотистой почвой; там квартировала артиллерийская батарея, и в то время находилась на жительстве рота женатых солдат. В семи верстах оттуда расположено также военное артиллерийское поселение в Армянской деревне Джелал-оглу или, как назвали Русские, Каменке; чрез нее я проехал в Лорийскую степь, где были вновь поселены две большие молоканские деревни Саратовка и Воронцовка.

Князь Воронцов поручил мне согласить до трех сот семей молокан перейти на постоянное жительство в эти места, на упомянутой степи, с платежом, по условию, оброка князьям Орбелиановым. Об этой степи происходил тогда процесс между казною и князьями Орбелиановыми, которых князь Воронцов считал имеющими неоспоримое право на принадлежность им степи. Этот процесс был довольно оригинальный, и потому считаю не излишним изложить его несколько пространнее.

Лорийская степь находится почти на полпути прямой дороги из Тифлиса в Александрополь. Сначала она принадлежала к Эриванской губернии, а в последние годы причислена к Тифлисской. Эта степь входила некогда в пространство земель, составлявших область Самхетию, владетелями коей были, как говорят, князья Орбелиановы и их предки, еще с XII-го века. Но нераздельный состав Самхетии уничтожился уже несколько сот лет тому назад, и с тех пор различные части этого пространства были или вольным пастбищем для всех кочующих народностей, или временно принадлежали тем, коим оне отдавались пожизненно царями Грузии и мусульманскими владетелями. Собственная Лорийская степь заключает в себе пространство около ста тысяч десятин земли, богатой водою, растительностию, плодородием и особенно тучными пастбищами. На эту-то часть князья Орбелиановы, потомки древних обладателей ее (по уверениям их) и пытались в последние два года разновременно [155] предъявлять свои права, как на лучшую часть Самхетии, и представляли в доказательство справедливости этой претензии разные документы, из коих однакож ни один не был признан действительным. Хотя в продолжение долгого времени некоторые из князей Орбелиановых и пользовались временно отдельными участками этой степи, но не по праву владельцев-собственников, а как откупщики солевозной дороги из Александрополя в Тифлис, платя своим Грузинским царям откупную сумму за право взимания пошлин с солевозцев и других проезжающих по этому тракту. С присоединением Грузии к России и водворением здесь Русского правительства, князья Орбелиановы предприняли ряд попыток к завладению Лорийской степью. Но все эти попытки, до приезда в Грузию князя Воронцова, были найдены не заслуживающими внимания. Ермолов решительно признал их документы фальшивыми; тоже самое признали сенаторы Мечников и граф Кутайсов, ревизовавшие Закавказский край, и даже воспретили принимать впредь прошения от князей Орбелиановых по этому предмету. После сего Лорийская степь была объявлена непосредственною принадлежностию казны. В видах благоустройства края эта мера была весьма полезна, ибо не далее как в ста верстах от Тифлиса она открывала возможность водворить на плодородных землях более трех тысяч семей Немецких и Русских колонистов, которые, при трудолюбии и промышленности, могли по умеренной цене снабжать город Тифлис и квартирующие в нем войска всеми жизненными потребностями; а в этом и теперь еще существует недостаток, который тридцать лет тому назад ощущался еще сильнее. Сначала колонизация на этих землях шла медленно: с 1823 года там водворено шесть деревень Армяно-католиков, а с 1843-го года две деревни прибывших сюда из России молокан до трех сот семейств. Между тем, после выбытия Ермолова и отъезда ревизовавших сенаторов, при частой перемене главноуправляющих, князья Орбелиановы возобновляли свои претензии на Лорийскую степь, имея на своей стороне судебные места, наполненные их клевретами. И вот в начале 1845-го года, когда в Тифлис приехал наместником князь Воронцов, дело о Лорийской степи приняло другой оборот.

Не излишне будет здесь упомянуть об особенном случае, породившем в князе Михаиле Семеновиче уверенность, что эта степь принадлежит бесспорно Орбелиановым. Еще в ранней его юности, когда ему было не более двадцати лет, он состоял адъютантом при князе Цицианове, главнокомандующем в Грузии, и в 1802-м году, по какой-то служебной надобности, был командирован им в [156] Александрополь. Князья Орбелиановы, изыскивавшие всевозможные средства привлечь на свою сторону влиятельных людей по делу о Лорийской степи, уговорили молодого графа ехать прямою дорогою через их будто бы владения, во всю дорогу принимали, угощали, увеселяли его всеми зависевшими от них способами и постоянно внушали и обращали его внимание на то, что все это пространство принадлежало и принадлежит их роду, составляя их неотъемлемую собственность с самого древнейшего времени. Юный граф, вовсе не знавший сущности дела, слепо им верил и утвердился к мысли, что все это точно так. С тех пор прошли десятки лет, и по прибытии бывшего адъютанта Цицианова полновластным главой края, Орбелиановы тотчас подняли перед ним вопли по поводу отнятия у них Лорийской степи. Князь (тогда еще граф) Воронцов счел это величайшею несправедливостию, и никакие доводы людей совершенно беспристрастных к этому делу не могли его разуверить: все их объяснения он называл шиканством, подъячеством и даже сильно негодовал не только на тех, которые по долгу службы пробовали разъяснять ему это, но и на добросовестных лиц из туземцев, пытавшихся тоже доказать ему: так живо сохранилось в нем впечатление молодости. Палата Государственных Имуществ и бывший губернатор Жеребцов, защищавшие права казны, подверглись окончательно его неблаговолению. Он предписал дать скорейший ход иску князей Орбелиановых в Уездном Суде и Гражданской Палате, и когда решение их поступило к нему на утверждение, приказал представить дело на рассмотрение Сената с положительным выводом, что Лорийская степь неоспоримо должна быть собственностию князей Орбелиановых. Все это было изложено таким образом, якобы земля несправедливо оспаривается казною у Орбелианов, тогда как в существе вопрос состоял о землях, оспариваемых Орбелиановыми у казны и землях, права на которые Орбелиановых были дотоле уже неоднократно рассмотрены, уничтожены и опровергнуты несколькими решениями, как сказано выше. Эту последнюю, фактическую сторону предмета в изложении рапорта в Сенат велено целиком выпустить. Но так как представление в таком виде никого кроме князя Воронцова не интересовало, и он сам его не читал, то в нем и вкрались ссылки противоречащие одне другим; потому что в изложении дела было прописано то, что в деле находилось, а заключение оказывалось противно смыслу фактов находившихся в деле, что в последствии, при исполнении на месте, и послужило поводом к затруднениям в этом исполнении без нового решения. [157]

Сенат, довольно лаконически, как бы прочитав одно лишь заключение в представлении, постановил, что права князей Орбелиановых на Лорийскую степь оспариваются казною неправильно, и утвердил во всем мнение князя Воронцова. Указ о том, по получении в экспедиции государственных имуществ, был передан для приведения в исполнение в Эриванское Губернское Правление, которое весьма естественно встретило затруднение в исполнении указа, по совершенной несообразности заключения, не только с теми фактами, кои имелись в делах губернских присутственных мест, но даже с предшествовавшим заключению изложением хода дела в самом указе Сената. К этой странной нескладице присоединилось еще новое, не менее неудобное усложнение; ибо возвращенный при указе план земли, представленный Сенату из канцелярии наместника Кавказского, оказался вовсе негодным к руководству для выполнения сенатского указа, так как этот указ относился ко всей Лорийской степи (состоявшей приблизительно изо ста тысяч десятин земли), а на представленном плане были внесены только лишь части земли в количестве 8645 десятин, предназначавшиеся для поселения молокан. Это произошло потому, что канцелярия наместника, исполняя буквально прихотливое желание его, вовсе не заботилась о том, чтобы представить план, какой следовало, а не входя ни в какие разбирательства, по приказанию просто «представить план», приложила к рапорту в Сенат первый попавшийся план Лорийской степи, из множества частных ее планов, находившихся в канцелярии.

При таком положении вещей, Эриванское Губернское Правление продержало это дело у себя несколько лет, без всякого движения. Когда же, по жалобам князей Орбелиановых, оно получило несколько подтверждений, и наконец строгих, о немедленном исполнении, то представило донесение о своих недоумениях и затруднениях главному управлению. Оказалась неизбежная необходимость разъяснить недоразумения и развязать путаницу. Между тем время уходило, началась Севастопольская война, Воронцов выбыл из края. Новый наместник генерал Муравьев, приехавший в Тифлис через год после отъезда князя, не находя возможности разрешить такую задачу самому, представил о том в Кавказский Комитет, требуя от него сего разрешения. В заключении своего представления Муравьев писал, что, по его мнению, определение Правительствующего Сената и все дело по этому предмету требуют нового пересмотра. К представлению он присоединил два плана: первый, тот самый, оказавшийся негодным для соображения по исполнению сенатского указа; второй — найденный в кабинете князя Воронцова по его отъезде. [158]

Обстоятельства относящиеся к последнему, второму плану, так курьезны, что их нельзя пройти молчанием.

В числе лиц заинтересованных решением дела о Лорийской степи в пользу князей Орбелиановых был и пользовавшийся доверием князя Михаила Семеновича А***, человек бесспорно умный и даровитый, который с давних пор, и особенно в последние годы жизни и управления Воронцова, составлял при нем великую силу и обрабатывал подчас аферы неимоверные, разумеется сопряженные с его личной выгодой. Когда сделалось известным, что план представлявшийся в Сенат вовсе для желаемого дела не пригоден и что подобает его заменить другим, более пространным, то А*** внушил князю, что все имеющиеся планы Лорийской степи не верны и не полны и что надобно составить новый, по расположению земель в самой натуре; что для этого необходимо командировать землемеров, которые бы производили съемку под руководством его, уполномоченного князем, А***, и что по такому лишь плану Орбелиановы могут получить вполне свою собственность. Больной, изнуренный нравственно и физически князь на это согласился. Немедленно последовали отправка землемеров и рабское составление плана по точным указаниям А***. Но план не мог быть изготовлен на бело раньше как уже в 1854-м году, к самому дню отъезда князя Воронцова за границу. В суматохе сборов и спешных приготовлений к дороге, А***, благовременно для успеха предприятия, поднес свое произведение к подписи больного князя, который, вовсе не рассматривая плана, чтобы отделаться от докук и приставаний, подписал его. Не смотря на все свое расположение к Орбелиановым и пристрастную настойчивость в вопросе о земле, весьма сомнительно, чтобы он утвердил это дело в его новой редакции, если бы находился в своем нормальном, спокойном состоянии духа: он был для этого слишком государственный человек. Этот план вместе со множеством других бумаг, подписанных перед выездом Воронцова, не успели даже передать директору канцелярии Щербинину до отъезда князя. А***, уехавший вместе с князем, сказал только Щербинину второпях и мимоходом, что на столе, в кабинете князя, осталось много бумаг, кои по отбытии его нужно будет исполнить. Щербинин же, хотя и хороший человек, но беспечный и ленивый до крайности, рад был отдохнуть и принялся за разбор бумаг в кабинете князя только через год после его отъезда. Найдя между ними план Лорийской степи без всяких указаний, как и что с ним делать, он, при встрече со мною, предложил мне взять его, так как по-видимому он касался до дел государственных [159] имуществ. Я от этого отказался без официальной бумаги с препровождением плана ко мне и указанием мне что я с ним должен делать. После сего Щербинин оставил план по-прежнему на столе в кабинете князя, до приезда Муравьева и доложил о нем не прежде как вместе с упомянутою бумагою в Кавказский Комитет о вышесказанных затруднениях по исполнению сенатского указа. Этот рапорт генерала Муравьева оставался без ответа из Кавказского Комитета до смерти князя Воронцова, последовавшей в 1856-м году. Было только известно, что князь Воронцов, в бытность в Москве на коронации, убедительно просил нового наместника Кавказского, князя Барятинского, согласиться на окончание дела о Лорийской степи в пользу Орбелиановых, что, как кажется, Барятинский и обещал ему.

Наконец в 1857-м году, Кавказский Комитет известил, что он соглашается с мнением министра юстиции, графа Панина, который выразился следующим образом: «Так как план, найденный в кабинете князя Воронцова, утвержден собственноручною подписью его и так как наместник Кавказский, на основании высочайшего повеления 5-го Ноября 1852-го года. в отношении к предметам ведомства министерства государственных имуществ в Закавказском крае, пользуется всеми правами министра, и следовательно имеет главное наблюдение за исполнением решений Правительствующего Сената по делам касающимся казенного интереса: то сим самым устраняется всякий повод к дальнейшим недоумениям и возражениям против действительности последнего плана, по коему должна быть отведена земля князьям Орбелиановым; а потому предположение о пересмотре этого дела оставить без последствий».

За сим требовалось мнение наместника, князя Барятинского.

Докладывая эту бумагу князю Александру Ивановичу Барятинскому и изложив ему кратко, но ясно сущность дела, я представил ему мое мнение, состоявшее в следующем. Если есть основательная причина к отдаче князьям Орбелиановым Лорийской степи, мне неизвестная, то по всему было бы благовиднее, представив непосредственно Государю Императору о запутанности и темноте прав князей Орбелиановых на Лорийскую степь, исходатайствовать прямо пожалование им ее; что кончить это дело так, как теперь предположено, было бы несообразно с достоинством правительства, потому что все основания к утверждению притязаний на эту землю неверны, превратны и даже заключаются в подлогах; что это возбудит негодование и ропот других здешних землевладельцев, из коих у многих предки имели во владении земли, которых они лишились и которых им теперь не отдают (что действительно и последовало). [160]

Но все это было напрасно. Кажется, что у князей Воронцова и Барятинского, как и у многих наших вельмож старого доброго времени, преобладала укоренившаяся уверенность, что справедливость и правосудие не всегда то, что оно есть по совести, по здравому смыслу и по логике, а только то, что сообразно с их желаниями и самовластным стремлением кончить дело по своему произволу. Князь Барятинский на бумаге Кавказского Комитета надписал: уведомить князя Орлова, что я совершенно согласен с мнением министра юстиции. Так написано, так сделано и так на деле исполнено.

Результаты были такого рода: правительство лишилось средств увеличить население Лорийской степи и усилить ее производительность вольным трудом. Эта степь, которая при благоразумном распоряжении могла бы сделаться житницею Тифлиса, осталась почти тем же, чем была в продолжение стольких веков до этих пор, каким-то бесполезным пустырем; досталась она нескольким из князей Орбелианов, из которых иные вовсе ничем не заслужили такой большой награды и которые не умеют и не могут сделать из этого богатого дара никакого полезного употребления. Между ними непрестанно происходят раздоры по дележу доходов, кои все и состоят лишь в оброке с молокан. Население не умножается, оставаясь тем же, каким было до утверждения степи за ними, по той причине, что хотя, может быть, и нашлись бы желающие поселиться там, но никто не уверен, чтобы владельцы земли соблюдали договоры. Владельцы не могут отстать от привычки к произвольным действиям, укоренившимся в них особенно тем обстоятельством, что со времени князя Воронцова постоянно кто-либо из членов этой фамилии бывает или фаворитом наместника или лицом влиятельным на ход правительственных дел. Все это произошло от тех же причин, кои вообще давали возможность в России существовать столь долго неограниченному произволу наперсников царских, людей часто добрых и благонамеренных, но в которых преобладали самолюбие и уверенность в непогрешимости их произвола 10. [161]

Возвращаюсь к моим разъездам 1847-го года.

Я нашел молокан этой степи еще не совсем устроенных; но видно было, что они довольно трудолюбивы, занимались прилежно хлебопашеством и особенно скотоводством, к чему имели все способы, при большом пространстве лугов. пастбищных мест, тучных сенокосов и вообще чрезвычайно плодородной земле. Климат умеренный, вода, как речная, так и ключевая, везде здоровая. Лорийская степь в длину расстилается до 70 верст и в ширину до 15. На ней теперь поселено полторы тысячи душ обоего пола молокан, как сказано, в двух деревнях, кроме нескольких Армянских деревень и части находящейся под военным поселением. Я полагаю, что это один из наилучших участков во всем Закавказском крае для земледельческого населения. Очень жаль и невознаградимая потеря в том, что его не заняли в самом начале приобретения края под Русские и Немецкие поселения; и тогда, конечно, не было бы надобности покупать по сту тысяч четвертей хлеба в год из Турции для продовольствия войск, как это случается часто, и даже было в нынешнем году. Молокане, после многих споров и затруднений, происшедших вследствие того, что эти места были им указаны к поселению как бесспорно-казенные, в начале 1840-го года (до прибытия князя Воронцова) вынуждены были согласиться на временное условие с князьями Орбелиановыми. Затем, со времени окончательного утверждения сих земель за нынешними владельцами, условие обратилось на срок более продолжительный.

Я выехал из деревни Воронцовки далее, по прямому направлению в Тифлис. Дорога, как здесь водится, трудная, каменистая, гористая, проходит по Армянским и Татарским деревням: при въезде в Борчалинский участок подымаются на перевал чрез хребет Ингинчаха, который я переехал верхом, оттуда в стороне четыре духоборческих хутора на речке Машаверке, при коей находится и бывшее укрепление Башкичет, где была, прежде штаб-квартира сперва Эриванского, а потом Мингрельского полка. Оставленные ими домики заняты духоборцами. Все это пространство было в прежнее время густо населено: много разбросано разоренных церквей и следов больших деревень; в Квоче, на высокой скале, замечательная церковь и остатки большого укрепления. После завтрака, под огромным ореховым деревом в селении Думанисы, я добрался к вечеру до колонии Катерининфельд, где остановился по делам дня на три.

Колония сильно пострадала летом от холеры, но по наружности заметно поправлялась, обстраивалась хорошими домами, [162] хозяйственными пристройками, обсаживалась деревьями. Я квартировал, как и в первый раз, у доброго, умного старика шульца Пальмера, осматривал приходившую к окончанию канаву из речки Машаверки, сады и прочее, толковал с обществом. Ко мне приехал сюда на встречу Зальцман, привез из Тифлиса письма и газеты. Он, как знаток местных колонистских порядков, бывал мне иногда полезен своими сведениями, особенно в начале. Я теперь только приметил в петличке его сюртука зеленый бантик и спросил, что это означает? Зальцман заявил, что это Персидский орден Льва и Солнца; я полюбопытствовал узнать, за что он его получил, и Зальцман объяснил, что однажды придумал послать в подарок Персидскому шаху десяток крупных ананасов с листьями, а шах в благодарность за гостинец и любезность прислал ему орден Льва и Солнца, с надлежащим фирманом, в котором было заявлено, что шах жалует его этою наградой за разные великие заслуги и добродетели, перечисленные весьма пространно и подробно, а в особенности за то, что он, Зальцман, есть столб Русского дворянства. Последний величавый титул особенно забавен по отношению к Зальцману, который хоть и был когда-то Виртембергским офицером, но к Русскому дворянскому званию не имел никакого прикосновения, и если был его опорой, то разве когда держал в Тифлисе маленькую гостиницу в роде кабачка, куда сходились чиновники и офицеры, чтобы закусить, пообедать и выпить, (и очень вероятно, часто в долг).

Из Катериненфельда, завернув в колонию Елизабетталь, где переночевал, я выехал на почтовый Эриванский тракт к последней станции Коды, и возвратился в Тифлис 25-го Сентября.

Образ жизни моей возобновился по прежнему порядку, и так продолжалось до окончания года. Служебные занятия, кроме обыкновенных дел в Совете, состояли, по поручениям князя Воронцова, в составлении нового проекта управления государственными имуществами, в разъяснении сведений о крепостном праве туземных князей и дворян на крестьян и в предположениях о переселении некоторых горцев во внутренность края; но это последнее оказалось неудобоисполнимым.

В конце года генерал Ладинский оставил службу, и на место его председателем Совета назначен князь Василий Осипович Бебутов. Отъезд первого и водворение в должности второго генерала сопровождались достодолжными прощальными и заздравными обедами и завтраками с обильным возлиянием Шампанского. Проводы Ладинского были многолюдны и продолжительны, но не слишком трогательны, хотя он почти всю жизнь провел в Грузии и на Кавказе. [163]

В это же время, я, со всей моей семьей, с искренним удовольствием встретили прибытие в Тифлис старого нашего приятеля, князя В. С. Голицына. Он пред тем занимал должность начальника центра и жил в Нальчике. Я познакомился с ним слишком за тридцать лет тому назад в Пензе, когда он был еще совсем молодым, статным, красивым, ловким, удалым лейб-гусаром, пленявшим всех Пензенских дам. Теперь лета и непомерная толщина совершенно изменили его физически; но морально он остался тем же веселым, добродушным, остроумным, неистощимой любезности человеком, как и тогда. Большею частию, в промежутках между службой, он проживал в Москве, в своем родовом доме, близ Петровского дворца, и состоял одним из старейших и почетнейших членов Московского Английского клуба. В сущности он был умный и добрый человек, хотя его жизнь, исполненная авантюр всякого рода, навевала иногда тень на иные его поступки. Он считался не очень хорошим семьянином, хотя чрезвычайно ценил свою жену, достойнейшую женщину, княгиню Прасковью Николаевну (урожденную Матюнину) и любил своих детей; но своевольная ширь его натуры не допускала стеснений или препятствий в его увлечениях. Он прожил несколько солидных состояний, как свое родовое, так и из боковых наследственных, из коих значительнейшее досталось ему от тетки его по матери, Шепелевой. Однако, как он ни кутил, по никогда не докучивался в конец, и всегда судьба ему помогала поправляться. В Петербурге, как-то, прокутившись в плотную, находясь без службы, он наделал каких-то проказ, за которые ему было велено выехать и отправиться на жительство в свою деревню. Голицын предъявил живейшую благодарность за пожалование ему деревни, так как из своих у него ни одной деревни не осталось; только просил указать, где она находится, для немедленного исполнения приказания и удаления туда, чтобы вступить во владение ею. Такие проделки иногда Голицыну сходили с рук, а часто приходилось и поплачиваться. У него была страсть к каламбурам, более или менее удачным, которыми он пересыпал все свои речи. Он был тонкий гастроном, любил хорошо поесть, а еще более угощать других, и великий мастер устраивать всякие светские увеселения: сочинял стихи, водевили, пел комические или сатирические куплеты собственного сочинения и сам себе аккомпанировал на фортепиано. Для знакомства, он был человек неоценимый, по приятности своего общества, любезной обязательности, простоте и добродушию обращения, по ровному характеру и постоянству своего расположения. В продолжение нашего многолетнего знакомства, когда судьба сводила нас с ним после долгих [164] годов разлуки, всегда, в отношении меня и всей моей семьи, он оказывался добрым и верным другом. Теперь он провел в Тифлисе несколько месяцев, посещал нас почти ежедневно и очень оживил нашу домашнюю жизнь. Он приходился двоюродным братом княгине Елисавете Ксаверьевне Воронцовой; их матери были родные сестры, известные Энгельгардт, племянницы Потемкина; а потому, принятый в доме Воронцовых как свой, он обходился со своей кузиной без всяких церемоний, совершенно запросто, по родственному, и говорил в виде шуточек разные горькие истины, иногда очень ее сердившие, о чем он нисколько не заботился. В настоящее время Голицын допекал ее тем, что она, не смотря на свои шестьдесят лет, «самая молодая княгиня в России», так как Воронцов незадолго перед тем был пожалован княжеским достоинством (в 1845 году). Тогда говорили, что Воронцовы, разумеется высоко ценя царскую милость, отнеслись более чем равнодушно к этому повышению и выражались в таком смысле, что «предпочитают свое старое графство новому княжеству». Да это и немудрено, и особенно понятно в Грузии, где княжеское звание так распространено и принадлежит такому множеству людей большею частию без всякого значения и даже низко стоящих, что в этой стороне оно не заключает в себе ничего внушительного и лишено всякого престижа. Если правда, что Воронцовы не считали ничего для себя лестного в княжеском достоинстве и даже жалели о графстве, к которому привыкли в течение всей своей жизни, то спустя семь лет, в 1852 г. прибавление титула светлости к прежде пожалованному сану, вероятно, пришлось им более по сердцу. Хотя, конечно, князь князю рознь, но все же титулование светлость выдвигало их из общего княжеского уровня, которым вымощено Закавказье.

У князя В. С. Голицына я в первый раз видел князя А. И. Барятинского, бывшего в то время еще полковником, в цвете молодости и здоровья. Уже тогда говорили, будто бы Государь, указывая на него Наследнику, в бытность князя пред тем в Петербурге, сказал: «это твой будущий военный министр». Но о фельдмаршальстве его еще никому и в голову не приходило; также и мне в голову не приходило, что впоследствии я буду с ним в частых и близких сношениях.

Я закончил 1847 год и встретил новый 1848, с детьми, на бале у Воронцовых. Бал был очень оживленный и веселый.

Так протек для меня этот год, в продолжение коего имел я довольно житейских неприятностей и забот. Он принес мне некоторую пользу лишь тем, что я стал более укореняться в хладнокровии к суетам мира сего и более снисходить к людским недостаткам и слабостям.


Комментарии

10. В настоящее время, при пересмотре этой статьи в 1865-м году, нахожу нелишним добавить к описанию хода изложенного дела, что оно само собою приходит к натуральному и наименее невыгодному для общественной пользы исходу. Владельцы Лорийской степи, как люди не слишком экономные, часто затрудняемые долгами, часто имеющие нужду в деньгах, тяготясь малодоходностию имения, сами стремятся распродавать, хотя и по дешевым ценам, доставшуюся им землю. Часть из нее приторгована уже живущими на ней молоканами, да и прочие части вероятно с течением времени перейдут к ним же. Молокане расчетливой народ, и потому, конечно, в видах общей пользы выгоднее, если степь будет принадлежать им, нежели оставаться во владении князей Орбелиановых.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева // Русский архив, № 9. 1891

© текст - Фадеева Н. А. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891