ФАДЕЕВ А. М.

ВОСПОМИНАНИЯ

ВОСПОМИНАНИЯ АНДРЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ФАДЕЕВА ¹.

Первые впечатления мои с приездом в Тифлис были неопределительны и разнообразны. Местоположение и виды города мне и жене моей понравились. На квартире, заблаговременно для меня приготовленной, мы остановились в части города именуемой Солалаками, в доме отставного капитана-Армянина Мурачева. Хозяин с женою оказались люди добрые и гостеприимные, квартира порядочная и удобная для нас троих, вид на горы с галереи дома представлялся прелестный, а время наступило в здешнем крае самое лучшее, то есть осеннее, а потому эта первоначальная обстановка подействовала на нас довольно приятно. Но дороговизна дала себя почувствовать с самого приезда: и квартира, и все потребности жизни (кроме некоторых фруктов) оказались значительно дороже нежели во всех тех местах, где мы до этих пор жили ².

Князь Воронцов был так внимателен, что, при отъезде моем от него из Кисловодска, писал начальнику гражданского управления Ладинскому и вице-губернатору Десимону, прося их ознакомить меня со всем, что заезжему, семейному человеку в незнакомом крае знать необходимо. Подобным вниманием к своим подчиненным князь Воронцов особенно привлекал к себе. Этим качеством, в такой степени как оно было у него, мало кто обладает в его высоком положении.

Ладинский, по месту начальника гражданского управления, состоял председателем Совета Главного Управления Закавказского края. Хотя и без всякого образования, но с природным умом, он был [106] что называется хитрый хохол, умевший угождать высшему начальству и туземным аристократам, из коих в особенности с мусульманскими (по прежней своей службе в их среде, когда был еще полковым командиром) находился он в большой дружбе. Он сильно защищал их интересы в невыгоду крестьян, когда совершалось дело о правах высшего мусульманского сословия, и так запутал его, что и теперь, в 1864 году, неизвестно как и когда оно кончится. Это он, кажется, предвидел и немедленно по совершении этого дела подал в отставку; а когда по его увольнении один из членов Совета спросил его: «кто же будет теперь расхлебывать кашу, которую вы по этому делу заварили?» то он с иронической улыбкою отвечал: «Уж никак не я!» Но для своих сотоварищей и подчиненных он был человек добрый и очень радушный хлебосол. Он недавно умер в Феодосии и оставил, говорят, кроме хорошего недвижимого имения в Крыму, более ста тысяч р. капиталу, и притом всегда жил весьма недурно, даже широко; а потому и кажется, что экономиею от своего содержания столько накопить едва ли мог.

Другими моими товарищами по Совету тогда были генералы: князь Чавчавадзе, Реут, Коханов, Жеребцов, Семенов и Шрам. Чавчавадзе был Грузинский аристократ, для туземца того времени человек довольно образованный и влиятельный по отношению к своим соотечественникам, но с ним пришлось мне служить недолго: 7-го Ноября того же года он упал с дрожек, расшиб себе голову и того же дня умер. Реут, Коханов, Жеребцов (из коих первые два старые, храбрые Кавказские ветераны) люди были хорошие, хотя мало приносившие пользы в Совете; тоже должен сказать и о прочих. Один Семенов, хотя вертопрах не по летам и страшный говорун, выдавался как человек смышленый и образованный; он был одним из первых воспитанников Царскосельского Лицея. Впоследствии князь Воронцов сделал его попечителем учебного округа, где он накутил самым непозволительным образом, да еще промотал казенные деньги, что послужило поводом к его удалению от должности и окончательному изгнанию. Оставив службу на Кавказе, Семенов получил место члена Главного Управления Училищ, под покровительством родственника своего графа Ростовцова. Он умер в 186З году, в Женеве.

Служба моя в самом начале оказалась вовсе не трудною, особенно в сравнении с бесчисленными заботами и неприятностями на Саратовском губернаторстве; а что лучше всего — ответственности никакой, потому что все постановления Совета исполнялись не иначе [107] как по утверждении их наместником. Заседания происходили не чаще как раз или два в неделю; но занятия в них бывали серьезные, многосложные, далеко не столь ничтожные как впоследствии с 1859 года, по преобразовании Совета князем Барятинским.

Кроме сотоварищей моих по Совету, я познакомился и с другими лицами в Тифлисе, или по необходимости служебных с ними отношений, или по уважению, коим они пользовались в обществе, или по их официальному положению. У князя Воронцова, возвратившегося в Тифлис в первых числах Ноября, я встретил людей давно мне известных со времени моей жизни в Новороссийском крае. В числе их одним из первых по давности знакомства следует назвать Степана Васильевича Сафонова, директора канцелярии наместника. Он был сын секретаря Екатеринославской Духовной Консистории, и я его видал еще с самого начала моего прибытия в Екатеринослав: тогда он мальчиком бегал босиком по улицам. Когда он кончил учение в тамошней семинарии, отец определил его в гражданскую службу, успел поместить в канцелярию Новороссийского генерал-губернатора, где он был замечен князем Воронцовым как молодой человек проворный, ловкий, сметливый. Он состоял при Воронцове тем же, чем некогда Попов у Потемкина. Быстро и скоро он возвысился в чинах, и на Кавказе князь Воронцов дал ему место директора своей канцелярии. Сафонов, разумеется, угождал князю во всем, непрестанно и постоянно получал крупные награды, и когда уже в настоящем звании получать ему было нечего, то по ходатайству князя определен сенатором в Петербург, где и умер, кажется, в прошлом году. В отношении финансовых средств, он тоже устроил свои дела очень удовлетворительно, в особенности выгодной женитьбой на дочери богатого Одесского негоцианта, Грека Маразли.

В выборе людей на губернаторские должности, как в Новороссийском крае, так и здесь, князь Воронцов не обладал счастием; по крайней мере я не помню ни одного губернатора, выбор коего заслуживал бы названия удачного. Тоже самое можно сказать и о князе Барятинском. У князя Воронцова в Новороссийском крае случались губернаторами люди честные и хорошо образованные, как например Донец-Захаржевский, барон Франк, Нарышкин и другие, но мало опытные, беспечные, и потому не слишком способные к успешному управлению губерниями.

Из прочих лиц Тифлисского общества того времени, к которыми мне пришлось свести знакомство, замечательнейшие были: Юлий Андреевич Гагемейстер, д. ст. советник, прикомандированный из [108] Министерства Государственных Имуществ состоять при наместнике, человек умный, деловой, хорошо знавший Закавказский край, дельный разговор с которым и интересные сведения передаваемые им, всегда доставляли мне удовольствие и даже пользу. Князь Палавандов, бывший Тифлисский губернатор, а потом член Совета, один из умнейших и благонамереннейших Грузин, каких я знал. Граф Дунин был председателем Судебной Палаты. С ним я служебных отношений не имел, но познакомился как с человеком весьма образованным, любезным, и хотя подчас и пустомелей, но по большей части довольно приятным собеседником.

Из духовных особ тогда находились в Тифлисе две личности, высоко стоявшие в общем мнении и пользовавшиеся большим уважением как общества, так и народонаселения: экзарх Грузии Исидор, иерарх во всех отношениях достойный, коего здешний край к сожалению лишился в 1858 году, по случаю перевода его митрополитом в Киев, и Нерцес, патриарх Армянский, которого я знал еще в бытность его Армянским архиепископом в Кишиневе в двадцатых годах, тоже человек умный, имевший большое влияние на своих соотечественников, скончавшийся несколько лет тому назад в глубокой старости, слишком девяноста лет от рождения.

Остальную часть 1846-го года я провел знакомясь с делами и обязанностями по новой моей службе и читая что только мог достать о Закавказском крае. Князь Воронцов, с самого начала моего приезда, мне сказал, чтобы я готовился к управлению государственными имуществами Закавказского края и к составлению уже задуманного им преобразования в управлении этими имуществами. Управление было учреждено в 1840 году на тех же основаниях как и в России, с некоторыми по местным обстоятельствам изменениями, которые, как и все почти учреждения в Закавказском крае, составлявшиеся по теоретическим соображениям, оказались неудачны. Первым приступом к этим занятиям была порученная мне ревизия, сначала Тифлисской, а в 1847 году и Шемахинской палат государственных имуществ и подведомственных им поселений.

Я был совершенно доволен моим новым служебным положением и душевно радовался удачной перемене должности, местожительства и, главное, начальства, которое в близком прошлом и настоящем различалось между собою как мутный, тинистый омут от чистой воды... Меня беспокоило неустроенное положение моего сына, находившегося в отставке. Он колебался в выборе службы; его тянуло по всегдашнему его влечению, в военную службу; я же, по моим соображениям, более желал, чтобы он поступил в [109] гражданскую. Так прошло несколько лет. Но они прошли для него не бесполезно: они сделали из него высокообразованного человека; он очень много читал, обогатил свой ум многосторонними познаниями и при его природной необыкновенной памяти приобрел на всю жизнь обширные сведения, кои впоследствии изумляли первоклассных Европейских ученых, не ожидавших встретить их в светском, а тем более военном человеке. Но время проходило, и для человека необеспеченного независимым состоянием, оно могло в будущем более не вознаградиться в отношении службы и средств к жизни.

Мало по малу жизнь наша вошла в известную колею, и мы возвратились к некоторым из наших прежних привычек: по вечерам завелся опять бостончик, по большей части с соучастием нашей хозяйки Мурачевой, носившей Европейский костюм, следовательно принадлежавшей к туземной цивилизации и пользовавшейся весом в своем кругу, как по уму, так и по близкому родству с князьями Бебутовыми. По заведенному обычаю я делал утром и после обеда большие прогулки, иногда по нескольку верст, предпочтительно пешком, что скоро познакомило меня с городом и его окрестностями. Я всходил на горы к церкви Св. Давида, где похоронен Грибоедов, любовался восхитительным видом на Тифлис с вершины скалы с башнями над ботаническим садом. Меня и мою жену особенно занимала старая часть города, сохранившая вполне Азиатский характер, образчики которого мы уже видели, хотя конечно в миниатюре, во время наших поездок по Крыму, например в Бахчисарае. Кривые, узкие улицы, всегда пыльные или грязные, переулки в роде коридоров упиравшиеся внезапно в какую-нибудь стену или забор, дома с плоскими крышами, древние церкви своеобразной архитектуры с остроконечными куполами, шумные базары с тесными лавчонками, в коих вместе работали и продавали производимый товар; туземные женщины в чадрах, разнообразные восточные костюмы, караваны верблюдов с бубенчиками, арбы запряженные буйволами, ишаки навьюченные корзинами с углем или зеленью, зурна с дудками и барабанами, муши (носильщики) с невероятными тяжестями на спине, бурдюки с вином,— все это на первых порах нас занимало, а иногда и удивляло, хотя иной раз и не особенно приятно. Между прочим, мы долго не могли привыкнуть к странной манере туземного уличного пения. Идет себе какой-нибудь Азиатский человек, спокойно, тихо, и вдруг, без всякого видимого побуждения, задерет голову к верху, разинет рот в виде настоящей пасти и заорет таким неистово-диким голосом, что непонятно, как у него не лопнет глотка, и даже сам он от избытка [110] натуги весь посинеет, побагровеет и зашатается на ногах. Этот неожиданный маневр нас просто пугал, и мы спросили у нашей хозяйки что он означает? Она объяснила, что это у них такие виртуозы и поют они Грузинские или Татарские арии. Когда привели из Саратова наших упряжных лошадей, незнакомых с восточными нравами, то такой виртуоз однажды заревел внезапно у них под ушами и так их перепугал, что оне чуть было не разбили экипажа.

Нередко на прогулках мне случалось под вечер встречаться с князем Воронцовым, который тоже много ходил пешком, что ему также было нужно как и мне, при его усидчивых занятиях. Он всякий день подолгу сидел за работой: мне часто доводилось заходить к нему по делам в праздничные дни и по Воскресеньям, и я почти всегда заставал его за письменным столом и за бумагами. Он не раз со вздохом жаловался мне, что никак не может вырваться ранее пяти часов идти на прогулку. Тогда же он делал и свои визиты, иногда с княгиней, без всяких провожатых, запросто. Чрез несколько дней по возвращении их в Тифлис, я с женой и дочерью сидел у себя дома за обедом часу в шестом; вдруг зазвонил колокольчик с улицы у входных дверей; человек пошел отворить; за дверью стоял князь Воронцов под руку с княгиней, только вдвоем, и сам звонил в колокольчик; прогуливаясь зашли они к нам в гости. Часто он катался и верхом, но тогда с адъютантами и конвойными казаками, или в кавалькаде с княгиней. Сафонов, возвратившийся в Ноябре из поездки в Петербург, рассказывал, как император Николай Павлович заботился о здоровье и спокойствии князя Михаила Семеновича. Пред отъездом Сафонова, Государь призвал его к себе, приказал благодарить князя за то, что он взял на себя такую обузу как Грузия, и сказал при том: «я прошу всех вас, господ окружающих князя, беречь его как возможно более». Да и немудрено: таких людей, как Воронцов, подыскать нелегко.

С осени еще стали носиться слухи о приближавшейся из Персии холере. Несколько случаев заболеваний уже произошли в Сальянах; но полагали, что холера, минуя Закавказье, пойдет по направлению вверх, вдоль Каспийского моря, на Астрахань, где уже делались приготовления к ее приему. В Тифлис тоже прибыла комиссия врачей для встречи ее и совещаний о принятии предохранительных мер. В числе врачей приехал командированный из Саратова председатель Врачебной Управы доктор Соломон, тотчас же явившийся ко мне с обильным запасом Саратовских новостей, уже мало меня интересовавших. Несколько месяцев спустя, комиссия [111] встретила холеру; но, как и следовало ожидать, нисколько и ни в чем ей не воспрепятствовала....

Зима в Тифлисе была в этом году очень теплая, морозы не достигали 5^о по Реомюру, и уже в Январе начали появляться весенние дни, каких в Саратове в эту пору года мы и во сне не видали. Миндальные и абрикосовые деревья покрылись, как снегом, густым белым и розовым цветом, в садах подвязывали и подрезывали виноград, на полях цвели фиалки, и везде зеленела трава Замечательно, что с этого времени, в продолжение двадцати лет, зимы здесь становятся все суровее и холоднее, климат заметно изменяется. Вероятно этому содействует безжалостное истребление в окрестностях Тифлиса, со всех сторон, лесов.

В начале 1847 г. занятия в Совете состояли преимущественно в совещаниях по поводу открытия новых губерний, раза два князь-наместник сам участвовал в наших заседаниях, иногда довольно продолжительных. Ладинский завел такой порядок, что, после каждого заседания, все члены Совета отправлялись к нему обедать. Он принимал очень гостеприимно, хорошо кормил, а поил по большей части вином из лучших местных виноградников. По временам он задавал и вечера, по всей форме, с дамами, музыкой, танцами. Нередко и Воронцовы посещали его. Хоть он был старый холостяк, но любил повеселиться и увеселять других, жил совершенно привольно, в свое удовольствие. Вообще эта зима в Тифлисе была оживленная и веселая в общественном отношении; но мы мало принимали участия в ее веселостях, так как ни я, ни жена моя, ни дочь, не чувствовали к ним никакого влечения и пользовались ими только по обязанностям моего служебного положения. Воронцовы жили конечно с обычною своею барскою роскошью, и издавна заведенные их вечера по Понедельникам продолжались и здесь также как в Одессе, только с более интимным оттенком, в небольших комнатах той части дома, которую занимала княгиня и где она в назначенные дни принимала визиты. Кроме того, они несколько раз в зиму давали блестящие балы в больших, парадных залах дома, по праздниками и разным случаям, как 8-го Ноября, день именин князя, 6-го Декабря, тезоименитство покойного государя императора, под новый год и пр. На всех балах и вечерах считалось как бы необходимостию (с целью оказать внимание или доставить удовольствие туземному обществу), чтобы некоторые из Грузинских дам и кавалеров протанцевали лезгинку, танец незамысловатый и не представлявший ничего особенного, кроме разве того, что публика окружающая танцующих должна была под такт бить в [112] ладоши, что сама княгиня исполняла с превеликим усердием. Князь, обыкновенно игравший в соседней комнате в ломбер, вставал из-за стола и приходил посмотреть на пляску, с своей тонкой, неизменно-снисходительной улыбкой ³.

В половине Марта (1847) происходила большая церемония по поводу прибытия в Тифлис из Константинополя Турецкого паши (кажется Требизондского) с поручением от султана Абдул-Меджида вручить князю Воронцову портрет его, украшенный драгоценными камнями для ношения на груди. Прием паши у князя и вручение портрета совершились весьма торжественно, в присутствии всей свиты наместника и всех главнейших официальных лиц, в числе коих был и я, в полной парадной форме.

Кроме занятий по Совету у меня и дома к этому времени набралось достаточное количество занятий по делам переселенцев в Закавказский край и по ревизии палат. Мне предлагали еще сделаться членом по хозяйственной части Института, но я отказался.

По поручению князя Воронцова я отправился 5-го Апреля для обревизования государственных имуществ Шемахинской губернии. Меня сопровождали жена и дочь для встречи в Баку старшей моей дочери Екатерины с внуками: они переселялись уже к нам, по случаю ожидавшегося перевода зятя моего Витте на службу в Закавказский край. По просьбе моей о перемещении его в Тифлис, князь тотчас же предложил ему место начальника хозяйственного отделения при своей канцелярии; но Витте должен был еще оставаться несколько времени в Саратове, пока состоялись окончательные формальности его перехода, увольнение из министерства и передача дел по ферме.

Первый наш ночлег был в Немецкой колонии Елизабеттале. Меня провожал известный тогда в Закавказье старожил Зальцман, служивший когда-то офицером в Виртембергской армии, переселившийся с давних пор в Грузию, занимавшийся всевозможными [113] отраслями хозяйства (не приносившими ему однако особенных выгод), превосходно узнавший тот край и все его нравы, человек весьма неглупый, занимательный расскащик, бывший как бы патроном своих собратий, местных Немцев. Он хотел лично познакомить меня с колониями. Здесь кстати скажу все, что считаю нужным о Немецких колониях в Грузии.

Первый повод к основанию их возник по мысли генерала Ермолова, с целью завести Немецкую колонию вблизи Тифлиса для снабжения Европейских жителей этого города съестными припасами и овощами, коих Грузины не знали и не разводили. Ермолов писал об этом в Петербург, и в 1817-м году к нему прислали из Одессы до 50-ти семейств из вновь прибывших Виртембергцев. Но к водворению и этого небольшого числа оказались затруднения. Ермолов сначала полагал, что казенных и свободных в Грузии земель для новых поселений имеется необъятное пространство; но когда дошло до дела, то оказалось, что из земель удобных и имеющих средства орошения не только в окружности Тифлиса, но и во всей Грузии, нет ни клочка, который бы не состоял в частном владении или на который, по крайней мере, не предъявлялось бы права собственности, как скоро выражалась надобность занять его для чего бы то ни было по распоряжению правительства. Пришлось водворить эти пятьдесят семейств в двух колониях, в 35-ти верстах от Тифлиса, на речке Иоре, на землях, хотя и несомненно принадлежавших казне, но необходимо требовавших орошения, для чего надобно было из той реки проводить водопровод, стоивший значительных издержек. Ермолов, чтоб не оставить долго этих переселившихся семей без приюта и водворения, убедил их там поселиться, уверив их, что водопровод им непременно будет устроен. Правда, что правительство заботилось о том и употребило на это предприятие несколько десятков тысяч рублей; но вот с 1817-го года прошло уже около пятидесяти лет, а водопровода все еще нет. Главнейшие причины тому самые обыкновенные и общеизвестные: небрежность и недостаток знания инженеров, неточные предварительные исследования, неопытность местного начальства, словом, все что было поводом у нас в России к бесполезной трате многих миллионов рублей, с начала прошедшего столетия и доныне, на множество разных подобных предприятий, которые не имели ни малейшего успеха. Колонисты этих двух колоний перебиваются кое-как, добывают себе сколько могут воды из реки Иоры и все остаются в блаженном уповании, что авось когда-нибудь найдется добрый [114] человек, который сумеет провести им нужное количество воды, если не для полей, то для поливки их виноградных садов.

Так было в 1847 году, в первую мою поездку по Закавказью; так и теперь, через восемнадцать лет после того. По моему мнению необходимо составить зрело обдуманный план для дальнейшего и постепенного действия правительства по этому делу, едва ли не самонужнейшему для Закавказского крал. Без того все будущие издержки и денежные пожертвования будут напрасны и бесполезны. Известный своими смелыми проектами, тайный советник барон Торнау составил обширный план для осуществления этой настоятельной потребности, и план его, вполне одобренный правительством, мог повести к удовлетворительным результатам; но в этом случае, как и во многих других, проявилось затруднение, пресекшее дело в самом корне: недостаток источников, откуда бы получить на это деньги, коих потребовалось бы много. Барон Торнау предполагал сделать заем в двенадцать миллионов рублей за границею, и даже нисколько не сомневался в успехе его, но горько обманулся. Для совершения займа был назначен полугодовой срок, который миновал, и оказалось, что заем не состоялся. В утешение свое барон поступил вновь на службу и назначен прямо в сенаторы.

В 1818 году представилась надобность снова в землях для неожиданного водворения новых колонистов, и в гораздо больших размерах нежели прежде, по следующей причине. Известно, что Французская революция и Наполеоновские войны, а также сочинения Юнга Штилинга и бредни г-жи Криднер распространили в Германии идею о приближении скорой кончины мира. Известно также, что Юнг Штилинг и г-жа Криднер пользовались благоволением и доверием императора Александра Павловича. Идея о скорой кончине мира породила и умножила в Германии, преимущество в среде простого народа, так называемых пиетистов и возбудила в них стремление приблизиться к месту гроба Господня, в чаянии ожидаемого события. С этою же целью Штилинг и г-жа Криднер выпросили у Государя дозволение первоначально отправиться и поселиться, им самим, в южной России. Вследствие того же, несколько тысяч семей Виртембергцев и Баденцев, продав свои недвижимые имущества, отправились в Одессу. Правительство встретило большие препятствия для водворения их всех в Новороссийском крае, и министр внутренних дел, вспомнив, за год пред тем, что генерал Ермолов просил о присылке к нему Немецких колонистов, распорядился тотчас же об отправлении к нему в Грузию восьмисот семей из новопришедших. Напрасно Ермолов, получив известие о том, [115] писал в Петербург о невозможности поселить такое огромное число колонистов в Грузии, по совершенной неопределенности в ней прав поземельного владения; но дело уже было сделано. Сначала прибывшие колонисты изъявили желание немедленно отправиться в Святую Землю и, не взирая на все предстоявшие им трудности и опасности в пути, долго упорствовали в своем намерении; но, наконец, по возвращении своих доверенных, посланных ими в Иерусалим для предварительного осмотра и справок, они убедились в безрассудстве и неудобоисполнимости своего желания и решились остаться в Грузии. Тогда пришлось искать и назначать им места к поселению, так сказать, наугад. Занимались земли, на которые предъявляли права частные владельцы, с обещанием заплатить им за них, коль скоро эти права будут действительно доказаны. Дорого обошлась казне в последствии времени эта заплата. В дальнейшем будущем, когда потребовались большие пространства земли для водворения Русских переселенцев, состоявших из раскольников разных сект, переселявшихся из России в Закавказье в значительном количестве, правительство приняло систему несравненно менее обременительную для казенных интересов. Земли вообще нигде не были обмежеваны; но уездным начальникам было хорошо известно, в каких именно местах оне находились при селениях Татар, Армян и прочих туземцев, несомненно в слишком большом избытке. При некоторых селениях земли было в десятеро более, нежели бы поселянам по закону следовало. На этих-то уездных начальников возлагалась обязанность избирать удобные места к поселению Русских переселенцев и отводить следующее им количество земли. Разумеется, туземцы жаловались наместнику, что их разоряют, что они останутся без хлеба и т. п. Наместник им отвечал, что если они желают, то он прикажет их земли обмежевать, и если их жалобы окажутся справедливыми, то Русских выведут на другое место; если же окажется, что у них земли, противу положенного по закону, остается больше, тогда не только уже то, что отдано Русским, но и все излишнее количество прикажут от них отобрать для поселения Русских. Туземцы, поразмыслив об этом, брали свои прошения обратно.

Таким образом, в Тифлисском и Елисаветпольском уездах водворилось восемь Немецких колоний. До сих пор только две из них, Катерининфельд и Геленендорф, достигли заметного благосостояния; прочие же находятся в весьма посредственном положении и в общей сложности приносят краю немного пользы.

Что вообще Немецкие колонисты, сравнительно с льготами, пожалованными и пожертвованиями для них сделанными, пользы принесли [116] немного, это можно сказать не только о Кавказских, но и о всех Немецких колониях в России. Мне оне известны почти все в губерниях Петербургской, Саратовской, Самарской и Черниговской. Прошло уже столетие со времени их переселения из Германии и водворения в России; но резкое отличие между колонистами и крестьянами Русскими, Малороссийскими и прочими туземными, в хозяйственном и домашнем быту, составляют колонии Менонистов в Новороссийском крае. Конечно, умножение в Империи иностранцев, которые, при быстром их размножении, составляют уже теперь около полумиллиона душ, имеет свое значение; но не следует забывать, что они пользовались, со времени прибытия их в Россию, и пользуются доныне, свободою от рекрутской повинности, едва ли не труднейшего (по крайней мере в прежнее время) из всех налогов для земледельческого сословия. Замечательно, что в лучшем виде, как в отношении нравственности, так и в складе хозяйственного обзаведения, находятся лишь те колонии, которые в первое десятилетие их водворения состояли под надзором чиновников добросовестных и по опыту знакомых с краем. Надзор соблюдался за ними повсеместно; но к сожалению чиновников честных, знающих, усердных и притом (что необходимо) одаренных большим запасом терпения, было весьма немного. Мне известен только один, вполне соединявший эти качества - покойный д. с. с. Контениус. Разумно просвещенному и заботливому влиянию его колонисты южного края России обязаны всем своим благоустройством и значительными выгодами, которые они извлекают ныне от Испанского овцеводства.

Немецкие поселенцы в колонии, основанной при городе Тифлисе, сделались чисто городскими жителями и кроме небольшого виноделия и огородничества никаким сельским хозяйством вовсе не занимаются ⁴.

Возвращаюсь к моей первой поездке по Закавказью. Переночевав в Елизабеттале, в доме Иоганна Фольмера, державшего нечто в роде деревенской гостиницы не слишком завидной, но все же с большими удобствами для ночлега нежели в Грузинских и Татарских саклях, я на следующее утро поговорил с обществом, прошелся по колонии и съездил неподалеку оттуда, с женой и [117] дочерью, посмотреть на замечательный старый, громадный чинар, шагов двадцать в окружности, который к сожалению был сильно поврежден вырубкою огромного куска из середины пня, что образовало дупло величиной с небольшую комнатку или чуланчик, в коем свободно мог поместиться карточный стол с четырьмя игроками. Эта хищническая вырубка сделана еще в тридцатых годах, по распоряжению г-жи Розен, жены бывшего тогда главнокомандующего, для каких-то ее домашних поделок. Бедное дерево стало понемногу хиреть и чахнуть. Но могучий, многовековой гигант, даже с вырезанной сердцевиной, не мог сокрушиться разом и, скудно питаясь стенками коры своей, продолжал кое-где по ветвям покрываться листьями, зеленевшими между умножавшимися с каждым годом сухими сучьями.

В тот же день, после обеда, мы отправились по страшно каменистой дороге, пересекаемой несколькими горными речками, во вторую колонию Катериненфельд в 35-ти верстах от первой. Здешние речки, даже самые ничтожные, от дождя наполнившись водою, принимают такой грозный вид, что на них и смотреть страшно: мутная вода стремительно мчится с оглушительным ревом, вырывая деревья с корнями, огромные камни, все что ни попадется, и все это уносит с невообразимою скоростию, можно сказать, с яростию. Никакой экипаж не мог бы устоять против такой силы напора; а потому в этих случаях, на всех опасных местах переправы, обыкновенно приготовляются на берегу арбы с буйволами и десятки Татар, которые идут в реке около экипажа и держат его, чтобы не опрокинулся ⁵. Нас конвоировал верхом участковый заседатель с порядочным количеством казаков и чапаров, что продолжалось всю дорогу; заседатели встречали и провожали нас, по здешнему обыкновению, как для почета, так и для ограждения от разбойников, коими дорога от Тифлиса до Шемахи изобиловала: [118] целые Татарские деревни занимались разбоем, и уездные начальники прямо заявляли, что никак не могут поручиться, чтоб не случилось такового по этому пути, во всякое время. За несколько верст до колонии, меня встретил целый отряд Немцев, верхами, с ружьями за спиной и, присоединившись к моему конвою, приветствовали мой приезд неумолкаемыми выстрелами, до самого въезда в Катерининфельд. Здешние колонисты, живя в такой воинственной стране как Закавказье, сами набрались воинственного духа, сделались наездниками и стреляльщиками, хотя сохранили тот же прирожденный им тип тяжелых Швабских Немцев в синих куртках и панталонах, какому остаются всегда и везде неизменно верны. К вечеру, нас приняли в колонии с большим гостеприимством и поместили в хорошем доме шульца Пальмера, умного, почтенного старика, одного из тех доверенных лиц, которых Немцы отправляли депутатами для разведок в Иерусалим. Я осмотрел их сады, окрестности, порасспросил о делах. Сюда же явились ко мне и духоборы с молоканами, осаждавшие меня еще в Тифлисе. Колония Катериненфельд, по трудолюбию и нравственности, уже тогда была много лучше Елизабетталя, а теперь находится на весьма хорошей степени благосостояния.

Через два дня я выехал из Катериненфельда с таким же торжественным церемониалом как и въехал, даже, кажется, с колокольным звоном. Чрез реку Храм и Борчалинскую долину, выбрались мы на почтовый тракт в дальнейший путь по направлению к Елисаветполю (прежней Ганже). Дорога была прескверная, а местами и опасная: так при переезде чрез реку Акстафу мы чуть не вывернулись, а река Тауза оказалась настолько глубока, что все наши вещи в экипаже подмочились. Едва в три дня нам удалось доехать до колонии Анненфельд, в тридцати верстах от Елисаветполя. Эта колония считалась самой бедной; вследствие дурной нравственности большинства ее обитателей, а главнейше от вредного климата в жаркой низменности, они ежегодно подвергались в летнюю пору тяжким болезням. Однако они не хотели переселиться в другое место, хотя им это предлагали, предпочитая оставаться в своем гнилом гнезде по причине отменного плодородия отведенной им земли и изобилия воды. Впрочем в настоящее время (двадцать лет спустя) болезни и смертность заметно уменьшились, с тех пор как в самой колонии сооружен водопровод с бассейном, выведенный из ближайших гор и доставляющий жителям здоровую воду.

Здесь я познакомился с выехавшим ко мне из Елисаветполя уездным начальником князем Ильей Димитриевичем Орбелиановым. [119] Он был любимец князя Воронцова, который осыпал его милостями, скоро вывел в полковые командиры и генералы, но не надолго: в одном из первых сражений с Турками, при самом начале войны в 1853-м году, пуля, попав ему в спину, покончила его многообещавшую карьеру вместе с жизнию. Он был человек не дурной, с хорошим сердцем, но избалованный до чрезмерности расположением к нему князя, доходившим иногда до слабости.

Оставив семейство в колонии, я с уездным начальником и толпою проводников, посетил находившееся оттуда в 30-тн верстах, первое духоборческое селение Славянку, в нагорной части уезда. Три версты мы подымались на горы и там почувствовали уже совсем иную температуру воздуха. холодную и сырую. Потолковав с духоборами об их делах и об отводе им земли, я на следующий день, после раннего обеда, возвратился в Анненфельд и отправился с семейством, чрез Шамхоры, в Елисаветполь, где остановился по приглашению уездного начальника на его квартире. Елисаветполь был первый мною встреченный Азиатский город, в полном смысле этого слова. Это не город, а сад, в одиннадцать верст длины и семь ширины, с огромными вековыми деревьями, чинаровыми, ореховыми, фиговыми и всякими другими. Видны лишь деревья, да стены садов, внутри которых находятся и дома с двенадцатью тысячами жителей; повсюду журчит вода, и в отдалении, со всех сторон кругом, три ряда гор, два зеленых, а третий, возвышающийся над ними, белый, снеговой.

В Елисаветполе мы не зажились и скоро переехали за 8 верст от него, в колонию Еленендорф, где пробыли несколько дней. При въезде в нее произошла опять парадная церемония: меня встретил пастор с старшинами и обществом, произнес приветственную речь и препроводил на квартирование к себе в дом (что нас несколько стесняло, но никак нельзя было отделаться). В доме ожидал новый сюрприз: хор местных певцов, пропевший в мою честь торжественный Немецкий гимн. Такое пение, всегда более духовного характера, довольно стройное, повторялось потом ежедневно по вечерам, в роде серенады. Здесь же, в первый раз по прибытии в Закавказье, я услышал пение соловьев, которые далеко превосходят в музыкальном искусстве Еленендорфских колонистов. Занимаясь делами с Немцами, молоканами, духоборами. я в свободные часы ездил прогуливаться по окрестностям, которые очень интересовали, как всегда, мою Елену Павловну. Мы видели в горах несколько старых ореховых деревьев, из коих одно в восемь аршин толщины, в аршине от корня; видели, по дороге в Зурнибад, [120] древний замечательный мост при речке Ганжинке. В колонии я познакомился с известным геологом, академиком Абихом, которого так лестно и усердно рекомендовал князю Воронцову Гумбольт, как лучшего из Германских геологов после престарелого Леопольда Буха. Абих был здесь проездом и остановился для каких-то своих ученых изысканий. Он приходил к нам каждый день, обедал у нас, проводил вечера. Разговоры с ним доставляли большое удовольствие Елене Павловне, любившей серьезные беседы с учеными людьми, которые в свою очередь удивлялись ее основательным, разнообразным познаниям, редким в женщине, и ценили ее живую привязанность к наукам, к природе, к дельным занятиям, к чему она пристрастилась еще смолоду, что и в старости и болезнях составляло ее приятнейшее развлечение. Многие ученые из иностранцев, как например Гоммер-де-Гель, член Французского института, Мурчисон, президент Лондонского королевского общества, и другие, с сочувствием и уважением отзываются о ней в своих сочинениях, хотя она никогда не искала известности и предавалась своим любимым занятиям только в часы досуга, так как обязанности хозяйки дома и матери семейства считала важнейшими. Я, кажется, упоминал, что она особенно любила ботанику, составляла гербариумы, сама определяла названия цветов и срисовывала их в настоящую величину. Этих рисунков набралась огромная коллекция в несколько десятков томов; они изумляли и прельщали всех серьезных натуралистов. Наш знаменитый академик Бер, живя в Тифлисе в 1856-м году, часто посещал Елену Павловну и не мог насмотреться на эти рисунки...

Князь Илья Дм. Орбелианов возил нас смотреть на скачку мусульманских всадников, снаряженных в Варшаву и отличавшихся необыкновенной ловкостию и удальством. Вскоре он распрощался с нами, уехав в Тифлис, а затем в экспедицию ⁶. [121]

Еленендорф и Катеринфельд — две самые благоустроенные колонии в Закавказье. В отношении хозяйственных учреждений, обработки садов, общего порядка, также как трудолюбия и добрых нравов колонистов, оне значительно превзошли все остальные колонии. Хозяин моей квартиры, пастор Рот, был в то время лучшим из всех пасторов Закавказского края.

26-го Апреля мы оставили Еленендорф и, переночевав в Елисаветполе, где приятно провели вечер с давнишним жителем Грузии ст. сов. Гнилосаровым, очень милым, образованным человеком, и другими лицами, продолжали путешествие прямо по направлению к Шемахе. На переправе через Куру, меня ожидал Нухинский уездный начальник Родзевич, поехавший со мною. В 76-ти верстах от Елисаветполя, в Татарском селении Буджак, хозяин дома, Абдулла, судя по обстановке комнат отведенных для нашего помещения, небольших, но убранных сплошь прекрасными коврами и не лишенных даже некоторой восточной роскоши, был человек зажиточный; но эта зажиточность не избавляла его от Азиатской нечистоплотности в отношении насекомых, преимущественно скачущих брюнетов и ползающих блондинов или, как их там называют, «кавалерии и пехоты». В иных случаях, даже прославленный порошок Персидской ромашки мало доставляет помощи. Далее, наша дорога представляла довольно разнообразные виды, лески, горы, речки, поляны, покрытые гранатовыми кустами, осыпанными как кровь красными цветами. Мы ехали без особенных препятствий и приключений, и только напоследок, трудный переезд на буйволах по чрезвычайно дурной дороге, от селения Ах-су, крайне утомил нас.

На четвертый день мы приехали в Шемаху. Город Шемаха не похож ни на Европейский, ни на Азиатский город и представляет какую-то странную смесь, уподобляясь более обширной колонии. Воздух и вода в нем здоровые, но неудобств для жизни очень много; улицы косогорные и неровные. В верхней части находится слобода, состоящая из поселенных при городе молокан и скопцов, занимающихся извозничеством и промыслами. Некоторые из них построили себе порядочные дома. Впрочем частые землетрясения, периодически разрушающие город, не позволяют ему обстроиться надлежащим образом; это обстоятельство н послужило впоследствии причиною перевода губернского города из Шемахи в Баку. Мне отвели порядочную квартиру во втором этаже довольно большого дома, где мы могли хорошо расположиться. В нижнем этаже этого же дома квартировал прокурор Дмитревский, наш знакомый по Пятигорску еще с 1838-го годя, умный приятный человек, встретивший нас с [122] дружеским радушием; он вместе с женой своей, очень любезной дамой, был для нас неожиданною находкою в незнакомом месте. С первых же дней нашего прибытия мы узнали невеселую новость о приближавшейся сюда холере, которую ожидали со дня на день.

Пробыв с неделю в Шемахе для ревизии Палаты Государственных Имуществ и оставив там мое семейство, я отправился с бывшим тогда управляющим палатою Федором Евстафиевичем Коцебу, в Сальяны, на Божий Промысел и в Ленкоранский уезд. Первую ночь по выезде мы провели в Татарских кибитках и переночевали удобнее, нежели я предполагал; на второй день въехали в Ширванскую степь, где и обедали в открытой степи на разостланном по земле ковре, видели по дороге несколько замечательных озер и караван-сарай. Нас провожали с факелами для освещения пути при наступившей темноте, а более для почетного приема и увеселительного парада, и в 9 часов вечера мы приехали в Сальяны, сделав в этот день слишком девяносто верст. На следующее утро, поговорив с чиновниками и народом, я поехал на Божий Промысел, отстоящий от Сальян всего на три часа езды.

Божий Промысел, лежащий при впадении реки Куры в Каспийское море, центр и главный пункт казенных рыбных промыслов. Это главная оброчная статья Закавказского края. Природа в этих местах очень бедна; и климат считается нездоровым; но поселение довольно хорошо устроено, похоже на небольшое местечко, и народу, в период рыбной ловли, всегда там много. Должность управляющего занимал подполковник Александров, как обыкновенно в таких случаях, усердный хлебосол: рыба, икра и шампанское предлагались в изобилии, но казне, как и всегда, пользы выходило маловато. Чистого дохода с этих промыслов в то время получалось только около ста тысяч рублей, и то с значительными недоимками; ныне же, при отдаче их в откупное содержание, получается дохода более трех сот тысяч ежегодно.

Оттуда я направился в Ленкоранский уезд. Главным предметом моего обозрения в уезде были Русские поселения, состоящие из раскольников разных сект, частию ссыльных, а частию добровольно переселившихся. Старообрядцев между ними мало; большинство составляют молокане и иудействующие (Русские Евреи). Многие из них тогда уже устроились на жительстве весьма удовлетворительно; а наиболее трудолюбивые и промышленные достигли порядочного благосостояния и оказались даже полезны тем, что примером своего хозяйства распространили у соседних Татар и Армян некоторые неизвестные им до тех пор посевы, как например картофеля, льна, [123] и пр. Кроме того ближайшие жители переняли у них устройство Русских повозок, гораздо более удобных нежели местные, допотопные; переняли лучший образец устройства и постройки домов. Русские переселенцы подействовали своим примером на соседних туземных поселян благотворнее, нежели Немецкие колонисты. Может быть, это произошло потому, что у Русских поселян соседи везде Армяне и Татары, а у Немцев Грузины, которые едва ли не более самых упорных Татар закоренели в своих предрассудках. Даже посевы картофеля размножились больше у Армян и Татар, нежели у Грузин.

Осмотрев шесть деревень Русских поселений. я проехал чрез Кизил-Агач прямо к Каспийскому морю и берегом до рыбного промысла Кумбаши, где хорошо переночевал у опекуна Байкова. Виды по дороге встречались замечательно живописные. На другой день в Ленкорани я остановился у уездного начальника Панкратьева, неглупого, добродушного и очень оригинального человека. Ленкорань, Русский пограничный город, на рубеже России и Персии, бывшая столица Талышинского ханства, имеет теперь наружность Кавказской казачьей станицы, лежит на самом берегу моря и окружен обширным болотным пространством. Русское население Ленкорани состоит из раскольников, отставных солдат, немногих чиновников и всяких разночинцев, служащих и отставных, составляющих отдельный квартал от туземного населения. Достойны замечания низменность и бесплодное болото, простирающееся от Ленкорани верст на восемнадцать в длину и от двух до семи верст в ширину. Оно отделено от моря бугристым возвышением на расстоянии от полуверсты до четверти н менее. Осушить его посредством проведения каналов в море нельзя, потому что болото лежит ниже морского уровня. Но достигнуть этой цели было бы возможно проведением одного канала поперечного и нескольких продольных со стороны гор. Только для производства такой работы необходимо прибавление народонаселения, и притом устойчивого, терпеливого и предприимчивого.

Я познакомился с немногими властями и почетнейшими мирзами города. Наиболее выдающийся из первых был комендант Дудинский. Несмотря на порядочное количество служебных дел и занятий, мне пришлось вести довольно рассеянную жизнь, по причине приглашений на обеды и вечера. За обедами меня угощали между прочим пилавом в померанцах, недурным кушаньем, которого мне еще не случалось есть, и превосходной земляникой; на вечерах составлением мне партии в бостон и ужином, от коего я отказывался. Из разговоров, кроме деловых и официальных, самыми интересными показались мне рассказы о Ленкоранских тиграх и барсах, [124] водящихся в достаточном числе в окрестных лесах, куда они забегают из Персии. На зверей устраиваются иногда охоты, которые не всегда счастливо кончаются. В иных домах держат маленьких тигрят, захваченных от убитых тигриц, и делают их совсем ручными; но почти без исключения эти приручения рано или поздно оканчиваются трагически для одной из сторон. У батальонного командира жил во дворе тигренок, сначала на свободе, а когда подрос, то в клетке, и казался совсем смирный. Сын командира, мальчик лет восьми, подошел к клетке и начал дразнить тигра палочкой; в одно мгновение тигр просунул лапу между палками клетки, вцепился когтями в голову мальчика и сорвал с него череп. Случается, что домашние тигры долго выдерживают характер полнейшего приручения, но все же оканчивают печально по недоверию людей к их кошачьей породе, при первом, малейшем проявлении их прирожденных свойств. Дочь Ленкоранского почтмейстера воспитывала у себя тигра, взятого крошечным детенышем, на охоте от застреленной матери. Тигренок совершенно привык к дому, ел из рук, ходил свободно по комнатам, по двору, привязался ко всем домашним, играл с ними, ласкался, обожал свою хозяйку и спал у нее в спальне возле самой кровати. Вообще он никого не трогал и жил доме на правах любимой комнатной собаки. Так прошло несколько лет; зверек подрос, сделался большим тигром, продолжал держаться в своем благонравии, и очень может быть так прожил бы весь свой век, если бы не подвернулся вздорный случай с глупой прачкой. Прачка на дворе развесила для просушки на веревке белье. Пред тем шел дождь, земля была грязная. Тигр подошел и из шалости захватил зубами конец простыни, свесившейся с веревки; простыня упала на мокрую землю и испачкалась. Прачка в злости подняла простыню и начала ею бить тигра. Тигр, в первый раз в жизни, ощетинился, оскалил зубы, глаза его налились кровью, заблистали, и он зарычал. Больше он ничего не сделал; но прачка перепугалась, подняла тревогу, все всполошились, почтмейстер счел эту вспышку гнева за опасный признак и порешил убить тигра потихоньку от своей дочери, что и исполнил в тот же день. Когда дочь почтмейстера узнала о том, она была в отчаянии, плакала безутешно как о родном ребенке и долго после того не могла успокоиться. Был также любопытный случай такого рода. Верстах в трех от города, в лесу находится мельница, где пекут хлебы для военного госпиталя. Каждое утро солдат отправляется на мельницу с мешком за хлебами и приносит их в госпиталь. Однажды солдатик, побывав на мельнице, возвращался по [125] обыкновению с мешком, наполненным хлебами, за спиной, через лес в город, как вдруг увидел шагах в десяти от себя большого тигра, который стоял между деревьями возле дороги и прямо на него смотрел. Солдат оторопел, остановился; тигр стоял не шевелясь, не трогаясь с места. Постояв немного и в недоумении что предпринять, солдат попробовал пойти; в тоже мгновение тигр шагнул раза два к нему, и опять оба остановились. Солдат постоял несколько минут и решился снова двинуться вперед; но при первом его шаге и тигр быстро подвинулся к нему, и снова стали они не сводя глаз один с другого. Солдат потерялся и, не зная что делать, но чувствуя потребность что-нибудь сделать, совершенно машинально достал из мешка один хлеб и бросил тигру. Зверь схватил хлеб, повернулся и убежал в лес. Солдат, сильно испуганный, благополучно возвратился в город. На другой день, он по прежнему дошел до мельницы спокойно; но при возвращении, на том же месте тигр уже ожидал его, и брошенный хлеб точно также выручил его. С тех пор эта история повторялась ежедневно более года: по дороге из города на мельницу тигр не показывался солдатам; на возвратном же пути с мельницы, на одном и том же месте, встреча с ним была неизбежна; он стоял и ожидал и, получив свою порцию убегал, не сделав никому никакого вреда. Все госпитальные солдаты это знали, привыкли к тигру и не боялись его нисколько, только заранее брали особый хлеб, который держали наготове для него. Кончилось тем, что составили охоту и бедного тигра убили; а многие из солдатиков, кормивших его, пожалели о нем. В одной из Русских раскольничьих деревень, кажется Астраханке, молокан пошел в баню на своем дворе мыться, забыв запереть дверь предбанника, и к нему неожиданно явился тигр, кинулся на него и подмял под себя. К счастию, жена молокана, находившаяся на дороге, заметила это вторжение незваного посетителя в их баню и, схватив топор, бросилась на выручку мужа; сильными ударами топора молоканка, разрубив голову тигру, положила его на месте; а молокан, хотя крепко пораненный и помятый, остался жив. Храброй молоканке дали медаль за спасение жизни, что она вполне заслужила.— Уездный начальник рассказывал о замечательной сцене между зверями, виденной им в лесу года за два до того. Он провожал какого-то генерала, проезжавшего чрез Ленкоранский уезд, кажется, в Персию. Для сокращения дороги в одном месте, они поехали верхами, с провожатыми и казаками. Ехали лесом, по окраине глубокого, крутого оврага поросшего деревьями и кустарником, и не вдалеке перед собой, на самом краю [126] оврага, обрывавшегося отвесной стеной вниз, они заметили фигуру крупного медведя, стоявшего неподвижно как статуя. Он был до того неподвижен, что его приняли сначала за камень или за обрубок пня какого-нибудь дерева причудливой формы, но приблизившись убедились, что это действительно живой медведь. Глаза его были открыты, он дышал и, свесив голову вниз, сосредоточенно смотрел в глубину оврага; он так был поглощен своим созерцанием, что не слышал и не обратил внимания на людей и лошадей, остановившихся в нескольких шагах от него. Заинтересовавшись необыкновенным состоянием медведя и любопытствуя узнать причину такого всецелого привлечения его внимания, генерал отправил четырех казаков на разведки. Казаки спешились и, отыскав сподручное место, цепляясь за сучья и ветки, спустились на дно оврага, откуда ясно обрисовывался на вершине горы медведь в позе монумента. Не теряя его из виду, они пробрались в уровень с ним, осторожно разглядывая в густой чаще кустарников, и почти наткнулись на огромного тигра, который, подняв морду и хвост, впивался глазами в своего недосягаемого визави на горе, как бы застыв в том же положении недвижимой, окаменелой фигуры как и медведь. Казаки не долго любовались этой картиной; они предпочли потихоньку отретироваться вспять и, взобравшись на гору, доложили о своей находке. Генерал не пожелал затевать охоты и поехал далее, предоставив зверям продолжать вволю их взаимное лицезрение. Любопытно бы знать, долго ли оно длилось и кто из них первый нарушил его. Ленкоранские тигры попадаются иногда очень большие, не уступающие величиной даже Бенгальским.

Из Ленкорани мы с Коцебу и Панратьевым вернулись на промысел в Кумбаши, где сели на пароход, шедший в Баку, и сделали на нем 240 верст пути в течение тринадцати часов.

Город Баку со стороны моря представляет довольно красивый вид Азиатского городка, со стенами, башнями и развалинами ханского дворца, коего древность, постройки, остатки стен и резьба замечательны, и жаль, что все это приходит в разрушение и упадок.

В ожидании из Астрахани парохода, на котором должна была приехать моя дочь, я между делом принимал чиновников и граждан, осматривал присутственные места, нефтяной склад, крепость, развалины дворца, ходил на форштат, в садик, а в прекрасные лунные вечера гулял по берегу моря. 21-го Мая имел я сердечное удовольствие встретить, наконец, дочь мою со всеми моими внуками. В тот же день после обеда мы выехали все вместе в Шемаху, где застали холеру в полном разгаре. Частые смертные случаи [127] чрезвычайно тревожили всех в городе, а наступившие уже сильные жары по общему мнению долженствовали содействовать развитию болезни. По милости Божией чаша эта миновала нас.

Окончив мои дела в Шемахе, я отправился с семейством обратно в Тифлис, уже по другому направлению, чрез Нуху, Джаро-белоканский округ и Сигнах. От жаров и повсеместных на пути слухах о холере, быстро распространявшейся и усиливавшейся в некоторых Татарских деревнях, дорога наша была очень утомительная и беспокойная. Замечательно, что, не касаясь собственно никого из нас, холера как бы преследовала нас по пятам, или вернее сказать ехала с нами. Почти на каждой станции мы спрашивали: «есть ли здесь холера?» Везде нам отвечали: «Бог миловал, еще никто не заболевал». Но не успевали перепрячь лошадей в экипажах, как поднималась тревога, и оказывалось, что уж кого-нибудь схватило; казак, ямщик, баба, писарь, кто-либо из станционного персонала неизбежно заболевал, и так продолжалось все время нашего путешествия. На четвертый день я остановился в Немецкой колонии Мариенфельд, где во главе принимавших меня колонистов находился и Зальцман, выехавший ко мне на встречу. Я провел там несколько дней по делам и в занятиях с колонистами, видел новую водопроводную канаву на Караясской степи, также окрестности, сады, и только 15-го Июня мы добрались до Тифлиса ⁷.

Когда мое семейство снова собралось вместе, с детьми и внуками, квартира наша оказалась недостаточно поместительна для всех. Новая квартира, в новом доме Сумбатова, была не совсем удобна тем, что находилась почти за городом, в предместье на Вере, против кладбища, недалеко от спуска, где воздвигнут памятник на том месте, где в 1837-м году опрокинулся экипаж покойного Государя Николая Павловича при въезде его в Тифлис. Но за то она вознаграждала своей обширностию, количеством комнат и даже великолепием отделки некоторых из них, большой овальною залою с хорами, фигурными окнами с разноцветными стеклами и хорошим [128] устройством всех домашних служб. Дом этот был построен в роде какой-то крепости, с огромным двором и садиком по средине, что тогда составляло исключительную редкость к Тифлисе. Когда Сумбатов его строил, многие удивлялись, что ему за охота тратить такие большие деньги на постройку дома за городом; но Сумбатов при этом хитро улыбался и в свою очередь удивлялся их недальновидности, утверждая с непоколебимой уверенностию, что через десять лет его загородный дом очутится в самом центре города. Он полагал, что город будет строиться по направлению к Вере, но горько ошибся в своем расчете: дальнейшие постройки перекинулись через Куру, к Немецкой колонии и на Авлабар, где и воздвигся в несколько лет огромный город, а дом Сумбатова как был, так и остался до сих пор за городом. Когда мы приехали в Тифлис, вся левая сторона за Курой, теперь сплошь застроенная, была мертвой, выгорелой пустыней весьма печального вида, и только посредине ее торчало несколько убогих саклей, нисколько не украшавших и не оживлявших этой непривлекательной местности. На одной из возвышенностей ее, под названием Красной горки, обыкновенно на святой неделе устраиваются качели и праздничные гуляния, а немного правее, к Армянскому Авлабарскому кладбищу, производятся смертные казни: расстреливают и вешают преступников; преимущественно вешают и по большей части не в одиночку, а двоих или троих враз (так по крайней мере было до сих пор) и оставляют тела на виселицах в продолжении всего последующего дня, для вящшего примера и вразумления Азиатского народонаселения, и снимают только ночью. Тогда высокие виселицы отчетливо виднеются на горке, выдающейся по склону горы, и висящие на них тела преступников (всегда разбойников и особенно зверских убийц), в длинных белых саванах, с опущенною головою и вытянувшимися внизу из под савана ногами, в сапогах, мерно и тихо покачиваются и повертываются направо и налево по веянию ветерка, в виду у всего города. В такие дни (впрочем довольно редкие), как-то не совсем ловко живется в Тифлисе: хотя и при несомненном сознании и одобрении вполне заслуженной злодеями кары и совершенно справедливого действия правосудия, все-таки, пока эти белые болтаются на своих петлях, невольно что-то удручающее тяготеет на душе; а потому по прошествии ночи после казни, когда горка является в своем натуральном образе, без вчерашних искусственных сооружений, дыхание делается как-то свободнее и легче...

Все члены Совета, по закону, освобождаются от служебных занятий на два каникулярных месяца. Жары доходили до 29° в тени. [120] Мы выбрали нашим летним убежищем Боржом и Абас-Туман, известные в крае прекрасным местоположением, чистым горным воздухом и минеральными водами. Выехали мы 1-го Июля, близ Мцхета переехали по новопостроенному каменному мосту через Куру, где она соединяется с Арагвой, и далее следовали дорогой отчасти искусственной, в роде шоссе, но никак не заслуживающей названия хорошей дороги. Встречались красивые места, речки, селения, из коих лучшее Мухрань, окруженное садами, Ксанское ущелие и, в восьми верстах от станции Ксанка, замечательный монастырь и древние башни при речке Текуре, чрез которую мост, и затем широкая равнина почти до самого Гори, издали хорошенького городка, поражающего эффектным видом своей старой крепости, возвышающейся на скале посреди города. Из Гори семь верст подъем на высокую гору, откуда путь идет уже постоянно вдоль Куры. Картинная местность станции Гаргареты лежит у подножия горы, за которою течет Кура, и отсюда до Сурама дорога тянется по обширной Карталинской долине. Местечко Сурам остается в стороне, но ясно виднеется с развалинами своих башен; а влево за Курой красуются горы сплошь поросшие густым лесом. В семи верстах от Сурама, при деревне Кишхет, дорога поворачивает в ущелие, коим идет над самою рекою уже вплоть до Боржома, при въезде в который сперва представились нам солдатская слободка и казарма, а потом переправа на большом пароме через Куру. Минеральные воды находятся на 3/4 версты расстояния от берега, в глубине ущелья, вдоль которого стремится с шумом и гулом красивая, бурливая речка, называемая у Русских «Черная», а на карте означенная под именем «Буджарети». По гребню гор растет сосновый бор, по скату же разные лиственные деревья. Вообще ущелье это очень живописно, и летом жить в нем приятно, кроме всех других условий, уже потому, что нет в нем ни жаров, ни мух, ни комаров.

Вследствие почти общего нашего нездоровья от Тифлисского пылающего зноя и смрадной, холерной атмосферы, мы должны были ехать медленно, с расстановками, ночлегами и отдыхами, так что только на пятый день добрались до цели нашего путешествия. Боржом тогда был населен еще весьма незначительно. Мы поместились в лучшей того времени квартире, кочевом доме главнокомандующего, который устроен генералом Головиным при самом источнике вод, в конце галереи, и обращен впоследствии в наместническую кухню.

Боржомское владение, начинающееся в семи верстах от Сурамской станции и имеющее протяжение до 30 верст по берегу реки Куры, составляет замечательную местность. Горы, лес и [130] извивающаяся стремительно по ущелию возле дороги речка представляют почти непрерывающиеся разнообразные и прекрасные виды. Почтовая дорога, из Тифлиса в Ахалцых, идет по самому берегу реки. Собственно Боржомское ущелие расположено на правом берегу реки, в 19 верстах от въезда в это владение, и в самом ущельи, как я сказал, истекают минеральные источники щелочных и железных вод. Ими пользовались туземные жители издавна, но они оставались в диком состоянии до 1840-го года, когда главноуправлявший краем Головин посетил это место, полюбил его и положил основание его устройству проведением большой дороги, построением галереи и ванн; но все это были лишь начатки устройства, которые впоследствии распространил и пополнил князь Воронцов. В этот мой приезд, Боржом имел уж вид местечка, украшенного несколькими порядочными домиками для посетителей, которые от Мая до Сентября съезжаются туда из разных мест края, наиболее из Тифлиса. Из всего занимаемого Боржомом пространства, которое заключает в себе 70 тысяч десятин, большею частию превосходного леса, в 1847 году, когда я приехал в Боржом, казне бесспорно принадлежало только семь тысяч десятин, т. е. так именуемая Ахалдабадская дача, остальная же громадная часть находилась в споре между казною и князьями Аваловыми. Права этих князей были весьма сомнительны, потому что предки их этого имения в наследственном владении не имели, а были лишь «моуравами» то есть. управляющими. Процесс продолжался долго, и наконец в пятидесятых годах князь Воронцов решил его тем, что с высочайшего утверждения соединил все имение окончательно в казенном владении, с производством князьям Аваловым из доходов от имения потомственной пенсии по пяти тысяч рублей в год. С тех пор началось устройство этого имения; но достойно сожаления, что не было принято к тому никакого определенного плана. Заявлялось несколько полезных предположений, которые если и одобрялись главным начальством, но постоянного и последовательного исполнения им не давалось. Сначала доктор князя Воронцова Э. С. Андреевский, любимец его, распоряжался по своим видам; а потом каждый новый управлявший имением ворочал все по своему, отчего и происходила путаница. Пробовали основать четыре деревни из Малороссийских поселян, но Малороссы не оказались хорошими хозяевами и разбрелись в разные стороны. Столь же неудачным оказалось и поселение Греков. В самом Боржоме водворено несколько Армян-торгашей и отставных солдат. Позднее, через Куру построен порядочный деревянный мост. [131]

В настоящее время (шестидесятые года), с прибытием Великого Князя, вступлением его в управление краем и намерением основать здесь свое летнее пребывание, можно надеяться, что Боржом достигнет сколько-нибудь благоустроенного состояния и вида. На левом берегу Куры, на склоне гор, против ущелья уже строится дворец Его Высочества. Очень желательно, чтобы это пребывание послужило поводом к лучшему устройству тамошних минеральных вод, самого местечка и имения к нему принадлежащего, которые покамест запущены в такой степени, что, видя их в том неизменном положении в продолжении стольких лет, невольно начинаешь сомневаться, чтобы Боржом достиг когда-либо прогресса столь для него полезного и необходимого. Дворец почти готов, но на главное в отношении общественной пользы, на обстановку целебных вод и подспорий к ним, на удобства для приезжающих лечиться и на многое другое, доселе внимания не обращается. Это впрочем может относиться почти и ко всем общеполезным учреждениям Закавказского края: или ничего не делается, или не так как бы надлежало. Нельзя сомневаться в добрых намерениях главных начальников края; они святы, но исполнители супостаты ⁸.

На этот раз, мы опять послужили для холеры каким-то перевозочным средством, наподобие того, как во время нашего переезда из Шемахи в Тифлис, только с тою разницею, что мы не привозили ее на станции, а прямо привезли в Боржом, где до нас и признака ее не было, а тотчас по прибытии нашем проявилась и она, но по счастию в слабой степени, так как условия горного Боржомского климата не содействовали ее развитию. Заболел восьмилетний мальчик, солдатский сын; доктор, обыкновенно командируемый сюда на летний сезон, еще не приехал, обратиться за помощию было не к кому; но солдатка сама догадалась и, видя, что сын ее в судорогах, совсем оцепенел и посинел, она, по какому-то наитию или вдохновению, выбежала на улицу, нарвала крапивы возле забора и принялась ею крепко тереть похолодевшее тело мальчика. Вскоре тело начало местами покрываться красными пятнами, выступили пузыри, появилась теплота, и импровизированное лечение солдатки увенчалось полным успехом. Потом заболел наш повар и тоже поправился без медицинских пособий, а может быть именно и по этой причине. Кажется, этими двумя случаями ограничилась эпидемия.

Чрез несколько дней, прибывший сюда из Тифлиса врач [132] Амиров посоветовал жене моей отправиться на Абас-Туманские воды, в 70-ти верстах от Боржома за Ахалцыхом, куда она 16-го Июля и выехала с старшею дочерью Екатериной; я же, с остальным моим семейством, остался в Боржоме, частию по служебным делам, частию по уверению доктора, что пользование здешними водами и ваннами принесет мне несомненную пользу, что нисколько не оправдалось, может быть вследствие того, что я простудился, и к прежним моим недугам присоединилась еще лихорадка. Лето выдалось дождливое, сырое, н постоянный сквозной ветер, дувший чрез узкое ущелье, как сквозь коридор, не слишком благоприятно отзывался на здоровье больных, особенно при лечении теплыми ваннами. Съезд на воды был немногочисленный: несколько туземных семей из Грузин и Армян, два Русских генерала с одной генеральшей, один полковник генерального штаба с больной женой и свояченицей, и несколько офицеров составляли весь круг тогдашнего водяного общества.

Из туземных посетителей наиболее выдавалось семейство местного помещика князя Сумбатова. Сам князь был отставной военный, еще не старый, сухой, желтый, сумрачный человек; его жена, рожденная княжна Мухранская, средних лет, очень красивая собой, носившая Грузинский костюм, и два сына, один юнкер лет двадцати, другой маленький мальчик лет девяти. Этот мальчик, хорошенький и бойкий, обращал на себя внимание тем, что всегда был одет весь в белом; нам объяснили, что в Грузии есть обычай иногда при рождении детей давать обещание Божией Матери или какому-либо святому — водить ребенка не иначе как в белом до известного возраста, часто на много лет, полагая этим привлечь на него покровительство свыше. К сожалению, в этом случае, белый костюм не только не принес благополучия мальчику, но и не предохранил его от гибели. По окончании курса Сумбатовы возвратились в свою деревню вблизи от Сурама и в непродолжительном времени все были убиты в своем доме, ночью, своими же крестьянами: князя закололи кинжалом, княгиню застрелили в постеле, юнкера изрубили, а бедного белого мальчика зарезали. Следствие выяснило, что князь сурово обращался с своими крестьянами и заставлял их в праздники работать; крестьяне возмутились, вышли из повиновения, а князь в наказание виновных велел пересечь их жен, что и было причиною поголовного избиения помещичьего семейства.

Мой домашний Боржомский кружок увеличился с самого начала тремя приятными собеседниками, молодыми людьми. Первый из них был встретивший нас при въезде сюда, Александр Федорович Витте, родной брат моего зятя, капитан путей сообщения, [133] служивший в здешнем крае уже много лет и женившийся на Грузинке; второй прикомандированный ко мне по делам службы, поручик полевых инженеров, Бекман, умный, веселый, молодой человек, и третий, артиллерийский офицер Кузовлев, сын старинных наших близких знакомых (его старшая сестра была замужем за Екатеринославским полицеймейстером Ессеном в то время, когда мы еще там жили, а вторая сестра находилась лектриссой при королеве Голландской Анне Павловне, у которой постоянно и жила). Все трое хорошие, добрые люди проводили с нами почти целые дни, гуляли со мной, знакомили с окрестностями, а по вечерам составляли мне маленькую партию в бостончик.

В исходе Июля я получил очень огорчившее меня известие о несчастном случае с моей женой в Абас-Тумане: возвращаясь с прогулки, она вдруг упала; закружилась ли голова или оступилась, она сама не знала, но при падении она сильно ушибла левый бок и повредила себе руку. Ее подняли почти без чувств; несколько дней она страдала, и доктор вызванный из Ахалцыха (в Абас-Тумане нашелся только фельдшер, да и тот лежал больной в горячке от пьянства) опасался серьезных последствий от ушиба бока; а о руке заявил, что в плече кость сошла с места и действовал сообразно с этим заключением, которое оказалось потом совершенно ошибочно, так как это был излом кости, вследствие чего лечение его принесло более вреда нежели пользы. Мне дали знать об этом случае уже по миновании опасности, когда общее состояние здоровья жены моей сделалось совсем лучше; потому что она не позволила немедленно известить меня, чтобы не встревожить ранее времени, и для успокоения моего сама писала ко мне, упрашивая не прерывать курса лечения моего выездом к ней. Конечно, я не послушался ее и поспешил выехать в Абас-Туман с дочерью Надеждой.

Дорога от Ахалцыха, местами не совсем безопасная, идет сначала берегом Куры, и по всему своему протяжению разнообразится интересными видами, долинами, горами, развалинами церквей н крепостей, из коих самая красивая Ацхур; затем река остается в стороне, и на расстоянии остальных 22-х верст приходится взбираться на три большие горы с весьма плохим для проезда подъемом и спуском ⁹. В Ахалцыхе я остановился у уездного [134] начальника, Ахвердова. Самый город не представляет ни местоположением, ни крепостию своею, ничего особенно замечательного, кроме разве того, что прежде он был Турецким. В Абас-Тумане я нашел мою жену, сильно страдавшую от боли в руке. Абас-Туманское ущелье, тоже замечательно прекраснейшим местоположением, окружено со всех сторон густым бором и горами, на вершинах коих красуются живописные развалины укреплений, башней и церквей. Воды серно-горячие; их не употребляют для питья, а только для купанья. Из них самыми полезными считаются так называемые «змеиные», умеренной температуры, а самые сильные доходят почти до 50-ти градусов жару, и купаться в цельной воде этого источника очень мучительно, да и трудно без риска обвариться. В ней купают иногда солдатиков, вероятно на том основании, что пар костей не ломит; но и они не выдерживают долее нескольких минут. Солдат сюда привозят на лечение большими партиями и помещают в устроенном для них военном госпитале. Об этой воде рассказывают, что в ней сварился Армянский архиерей. Когда это было и при каких обстоятельствах, ничего нельзя добиться. Странно, что легенда о сварившемся Армянском архиерее чрезвычайно распространена на Кавказе и в Закавказье. В Пятигорске рассказывают, что это произошло в Александровских ваннах; в Горячеводске рассказывают, что близ крепости Грозной. И почему такой жертвой избран иерарх этой национальности, совершенно неизвестно. Нельзя же предполагать, чтобы столько Армянских архиереев действительно сварились в горячих источниках; а между тем все обыватели, где водятся такие источники, утверждают с непоколебимой уверенностию, что именно здесь, в их источнике, сварился Армянский архиерей, и утверждают так настойчиво и упорно, [135] как будто в этом несчастном событии заключается какая-то особенная для них амбиция, или рекомендация их источника. Впрочем в одной местности края передают, что там сварился Татарский муфтий; это единственное исключение из общего положения.

Мое нездоровье так усилилось на первых днях пребывания в Абас-Тумане, что я принужден был слечь в постель, и никакие средства Ахалцыхских докторов не приносили мне облегчения. Наконец один из них, доктор Кларин, догадался предписать мне змеиные ванны, которые хотя и находились по близости от моей квартиры, но я уже от слабости не в состоянии был ходить, и меня перенесли туда на носилках. Первая же, всего трехминутная ванна, подействовала отлично, а последующие в несколько дней поставили меня на ноги и совсем излечили. Прогулки по горам и лесам, здоровый воздух, подкрепили силы мои; к сожалению, лето выдалось бурное: беспрестанно шли дожди, и повторялись страшные грозы.

При Абас-Туманских водах находилась небольшая Немецкая колония Фриденталь, основанная в 1843-м году; собственно в видах доставления пользующимся водами необходимых жизненных потребностей; но ей не было отведено никакого определенного количества земли, а потому соседние жители непрестанно их теснили, и колонисты переселены в 1849-м году в Тифлисский уезд близ колонии Мариенфельд на реке Иоре.

В половине Августа мы все были обрадованы приездом зятя моего Ю. Ф. Витте. Мы беспокоились его замедлением, по причине холеры, разразившейся тогда в Саратове и свирепствовавшей по всему пути его проезда. В Саратове, в продолжении трех недель самого разгара эпидемии, этот смертоносный бич положительно опустошал город с неудержимою яростию. Целые семьи вымирали, дома наполнялись трупами, улицы пустели, в аптеках не успевали приготовлять лекарства, и аптеки буквально осаждались толпами народа, ожидавшего своей очереди иногда по суткам, для получения лекарства, которого больные уже не успевали дождаться. Один знакомый, проезжавший тогда чрез Саратов, писал мне, что от заставы по Московской улице до гостиницы, с версту расстояния, встретил он по дороге счетом сто пятьдесят гробов. Зять мой выбрался оттуда и доехал благополучно; но дорогою два раза ямщики сваливались с козел его тарантаса, внезапно схваченные холерой. Она иногда поражала с быстротой молнии; были случаи, что люди, проходя по улице, по-видимому совсем здоровые, вдруг падали [136] и в несколько минут умирали. Большая часть наших хороших Саратовских знакомых тогда погибла от этого ужасного мора.

Мы оставались в Абас-Тумане до 30-го Августа, и переезд в Ахалцых вынуждены были совершить на волах, так как от постоянных дождей дорога покрылась водомоинами, провалами и грязью, и лошади не могли вытащить экипаж. Мы влачились невыносимо медленно, со страхом и разнообразными опасностями, в проливной дождь, сопровождаемые оглушительным громом и непрерывно сверкавшими молниями. В Ахалцыхе нашли мы спокойный ночлег и отдых по прежнему в доме уездного начальника Ахвердова. Мне надобно было прожить тут несколько дней по делам, и много за эти дни пришлось слышать всякого рода жалоб от граждан, чиновников и уездного начальника. Последний горько жаловался на близкое соседство с Турцией и пограничных саджак-беков, которые оказывали всякое потворство и укрывательство нашим поселянам и Ахалцыхским жителям: учинив какое-либо преступление, они уходят за границу и свободно проживают в ближайших деревнях. Вообще настоящая граница неудобна во всех отношениях. В самом Ахалцыхе есть кислые воды, принадлежащие двум здешним гражданам-Армянам, хлопотавшим о дозволении устроить ванны, что было трудно без предварительного химического разложения воды, которая могла оказаться вредной. Есть также и близ станции Страшного Окопа, на земле двух Армян, минеральные воды и, говорят, очень сильные.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева // Русский архив, № 9. 1891

© текст - Фадеева Н. А. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891