АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА XI

КНЯЗЬ АЛИ

На другой день, в 11 часов, как было условлено накануне, подполковник Коньяр пришел за нами.

Муане потратил все утро на рисование Баженюка, который в течение получаса стоял как статуя. Вдруг его забила лихорадка, и он объявил, что, несмотря на все свое желание, он уже не в состоянии держаться на ногах: Баженюк простудился.

Мы заставили его выпить стакан водки, пожали руку и услали спать.

Пока Муане рисовал, мы расспросили Баженюка через Калино о подробностях дела.

Это вот как происходило.

Едва заметив чеченца, он побежал, или, лучше сказать, проскользнул к месту, где, по его предположению, чеченец должен был перейти реку. Баженюк хорошо видел, что горец тащил за собой женщину, привязанную к лошадиному хвосту. Тогда он рассчитал, что даже если бы ему удалось убить горца, лошадь, испугавшись, понеслась бы и неминуемо затоптала женщину. И он решил пристрелить сперва лошадь.

Первая пуля попала в грудь коня; это мы и видели, когда она била по воде передними ногами.

В эту минуту чеченец выстрелил из ружья и сшиб папаху с Баженюка, но не ранил его.

Баженюк вторично выпалил из карабина, убил или смертельно ранил чеченца и сразу же бросился в воду спасать женщину. Он достиг середины реки, где в судорогах билась лошадь. Одним ударом кинжала он обрезал веревку и вытащил женщину из воды. И только тут заметил, что она держит в руках ребенка.

Он ощутил острую боль в ноге, — умирающий горец впился в него зубами. Тогда Баженюк отрубил ему голову. Вот почему мы увидели его возвращавшимся с кинжалом в зубах, с женщиной и ребенком на плече и с головою горца в руке. Все это, как видите, произошло очень просто, или, что ближе к истине, Баженюк рассказал нам об этом, как о самом обыденном деле.

Мы простились с нашей хозяйкой, унося с собой не только воспоминание об ее гостеприимстве, но еще и портрет, написанный Муане накануне, когда они с Баженюком плясали лезгинку под звуки игнатьевской скрипки.

Чтобы попасть на обед в аул татарского князя, мы должны были или проехать через владение Шамиля, или сделать большой полукруг. Подполковник Коньяр не скрывал от нас, что в первом случае мы имели бы десять шансов подвергнуться нападению, против одного — избегнуть его. Но он был так любезен, что дал нам конвой из пятидесяти человек и всех состоящих при нем молодых офицеров, которые накануне задали нам пир.

Выехав из Хасав-Юрта, мы вступили на великолепную кумыхскую равнину, где трава, которую никто не косит, по грудь лошади. Эта равнина, с правой стороны упирающаяся в подножье гор, за которыми находится Шамиль и с вершины которых его пикеты следили за нами, с левой стороны простирается на неизмеримое пространство и по линии столь горизонтальной, что я думал сначала, что она ограничивается только Каспийским морем.

Эта равнина, где царствует один лишь ветер, которую никто не засевает, не обрабатывает, наполнена дичью. Вдали мы видели прыгающих серн и важно ступающих оленей, а из-под копыт лошадей нашего конвоя, перед нашим тарантасом, вспархивали стаи куропаток и разбегались целые стада зайцев.

Князь Мирский, взяв с собой сотню людей, отправляется с ними сюда охотиться и убивает до двухсот штук дичи за один раз.

В двух милях от Хасав-Юрта, там, где дорога сворачивает куда-то в сторону, мы заметили приближающихся к нам по крайней мере шестьдесят всадников. Я сначала предположил, что нам придется вступить с ними в схватку. Но я ошибался. Подполковник поднес лорнет к глазам и преспокойно произнес: это Али Султан.

Действительно, татарский князь, думая, что мы изберем кратчайший путь, и предполагая, что на нас могут напасть, выехал нам навстречу со своей свитой.

Я не видел ничего живописнее этой вооруженной толпы.

Впереди скакал князь со своим сыном лет двенадцати — четырнадцати: оба в богатых костюмах, с оружием, сверкающим на солнце. Немного позади ехал татарин дворянского роду по имени Кубан. Будучи двенадцатилетним мальчиком и находясь в крепости, осажденной черкесами, он заступил место капитана, который был убит в самом начале осады, и прогнал неприятеля. Император, узнав об этом, вызвал его и наградил Георгиевским крестом. [73]

За ними следовали четыре всадника с соколами и шесть пажей, потом около шестидесяти татарских всадников в красивых воинских одеждах; они размахивали ружьями, гарцевали на конях и кричали: «Ура!»

Обе группы соединились, и у нас оказался конвой из полутораста человек. Признаюсь, при этом зрелище удовольствие мое граничило с гордостью.

Умственный труд не есть труд тщетный, а репутация — звук пустой. Тридцать лет служения искусству могут быть по-царски вознаграждены. Сделали бы для какого-нибудь государя более того, что сделали здесь для меня?

О, боритесь, не падайте духом, братья! Для вас тоже настанет день, когда живущие в полутора тысячах миль от Франции люди другого племени, которые прочтут вас на неизвестном языке, оставят свои аулы, — эти орлиные гнезда на вершинах скал — и явятся с оружием в руках преклонить материальную силу пред мыслью.

Я много страдал в своей жизни; но великий и милосердный бог порой в одно мгновенье доставлял мне больше светлых радостей, нежели мои враги сделали мне зла, и даже друзья...

Мы галопом проскакали две или три мили. Экипаж катился по густой траве, как по ковру, объезжая скелеты людей и лошадей. Наконец мы достигли такого места, где, казалось, кончалась земля: открылось глубокое ущелье. На дне его шумела река Акташ; на вершине горы, напротив нас — аул князя; справа, вдали, в голубоватой дымке виднелись белые стены неприятельской деревни. Там же, где мы сейчас находились, возвышалась крепость, которую полковник Кубан защищал, когда ему было всего лишь двенадцать лет; это цитадель, воздвигнутая Петром I в период путешествия его по Кавказу.

Мы начали спускаться по крутому утесу. Деревня, которую мы видели на одной горе, но на самом деле построенная на другой, представлялась в самом чудесном виде. Мы ненадолго остановились, чтобы Муане мог срисовать ее.

Наш конвой смотрелся чрезвычайно живописно: одни из всадников спускались попарно, другие группами, третьи переходили реку вброд и поили своих коней; авангард уже поднимался на противоположную сторону.

Когда Муане кончил рисовать, мы снова тронулись, переправились через реку и взобрались по крутой тропинке в аул. Этот аул, чисто татарский, был первый подобный из посещенных нами.

Ничего нет красивее горских жителей; внешности неприглядной, племена монгольского происхождения, вторгнувшись на Кавказ, смешались с местными народами и получили в приданое, вместе с женщинами, и их красоту. Особенно замечательны глаза у женщин: видишь одни только глаза, они похожи на две сияющие точки — на две звезды, на два черных алмаза. Может быть, если бы была видна и остальная часть лица, глаза не имели бы этой прелести; но как бы то ни было, они очаровательны.

Дети также очень красивы и в своих огромных папахах и с большими кинжалами, которые прикрепляют им сбоку, лишь только они начинают ходить.

Часто мы останавливались перед группами мальчишек семи — двенадцати лет, игравших в бабки или затеявших что-то еще, и приходили от них в восхищение. Какая разница со степными татарами! Правда, степные татары могли быть чисто монгольского происхождения, а татары, живущие у подножья Кавказа — туркменского.

Я предоставляю ученым решить этот вопрос. К несчастью, ученые лишь рассуждают и спорят в своих кабинетах, и редко на месте, собственными глазами, хотят убедиться в содержании спора, чтобы решить его.

Мы въехали в аул князя Али Султана. В ауле, как и везде до этого, нас поразила красота природы и людей.

Но не менее нас поразило остервенение собак. Как будто эти четвероногие сорванцы понимали, что мы христиане.

Что еще нас поразило, так это забор из конских голов, которые были натыканы на шесты для устрашения лошадей.

Мы прибыли во дворец князя; дом был устроен как крепость. Хозяин дожидался на пороге. Он сам снял с нас оружие, что значило: «С этой минуты, как вы пришли ко мне, я отвечаю за вас».

Гостиная была скорее удлиненной, чем квадратной. По левую сторону, в специально встроенных в стену шкафах, были свернуты порознь с полдюжины матрацев, перин и одеял — этих принадлежностей домашней жизни мы не видели так давно, что они нам стали почти незнакомы. На стене висело разного рода оружие; наконец, прямо против входа красовались два зеркала и этажерки с фарфоровыми изделиями. Пространство между двумя зеркалами было затянуто сукном, вышитым золотом.

Аул носит европейское название Андрея. Это тот самый, о котором мы упоминали, рассказывая о Червленной. В ожидании обеда князь предложил нам осмотреть аул.

За исключением княжеского дома, все другие дома здесь одноэтажные, с террасой, которая так же оживлена, как и улица; терраса является собственностью, владением и преимущественно местом прогулок женщин. Покрытые длинными чадрами, они поглядывают оттуда на проходящих сквозь подобное бойницам отверстие, охраняющее глаза. [74]

Терраса служит еще и другой цели: на террасе складывают сено для скота, на ней обычно молотят кукурузу — ее развешивают гирляндами перед домом, на вертикальных шестах и горизонтальных веревках. Золотистые стебли кукурузы смотрятся очень эффектно.

Андрей-аул известен оружейными мастерами: они изготовляют кинжалы, клинки которых имеют особое клеймо и славятся по всему Кавказу. Когда ударят лезвием по медной монете, на ней от простого давления образуется столь глубокий нарез, что клинок поднимает с собой и монету.

Кавказские мастера не имеют в своих лавках никаких других вещей, кроме тех, которыми они занимаются — это вообще свойство кавказских ремесленников. Так, например, у оружейников есть клинки, но нет рукоятки; у «рукояточников» есть рукоятки, но нет клинков. Покупатель приобретает клинок у одного мастера, оправляет его у другого, ножны заказывает у третьего (мечта европейских мастеров осуществилась лишь в 1848 г., а здесь это свершилось давно и само собой).

Поэтому приезжий иностранец почти никогда ничего не успевает купить. Надо, чтобы он заказал и подождал, пока будет сделана заказанная вещь. И этого еще мало; если он заказывает такие вещи, для производства которых мастеру необходимо иметь деньги, заказчик должен снабдить его ими. Предполагается, что у татарского ремесленника нет ни копейки.

Мы были у четырех или пяти оружейников и только у одного нашли кинжал, инкрустированный серебром с голубой и золотой эмалью. Я спросил хозяина о цене, хотя и не имел большой охоты купить эту вещь, так как оправа была незавидной работы. Он отвечал, что кинжал уже продан.

Мы продолжали прогулку по аулу, пока нас не позвали к обеду, и мы возвратились домой.

На столе было только четыре прибора, — для подполковника и для нас. Князь, его сын и свита стояли вокруг стола, в то время как слуги подавали кушанья.

Трудно было как-то определить эти яства: натуральные продукты, предназначенные для пищи, подвергаются в татарской кухне такой обработке, что всего благоразумнее, если вы голодны, спокойно кушать, не беспокоясь о том, что вы кушаете. Впрочем, я предполагаю (но не утверждаю!), что мы ели суп из курицы с яйцами. Потом были поданы медовые котлеты. Далее курица с вареньем. Дополнением обеду служили яблоки, груши, виноград, кипяченое молоко, сыр и еще одно кушанье — кажется, из рыбы, судя по косточке, которою я чуть не подавился.

Обед кончился в два часа, мы встали и хотели откланяться, но князь очень вежливо сказал, что остается у нас в долгу, ибо считал недостаточным только выйти к нам навстречу и принять у себя. Ему надо было проводить нас.

Действительно, лошади не были расседланы. Князь с сыном, полковник Кубан, слуги и сокольники снова заняли свои места вокруг экипажа, и весь караван двинулся так же, как и прибыл, то есть галопом. В пяти или шести верстах мы остановились: настала минута прощания.

Новый конвой из пятидесяти человек, прибывших, вероятно, накануне вечером из Хасав-Юрта, ждал нас.

Прощание производит грустное впечатление. Столько радушия в приеме и столько чистосердечности в течение нескольких часов, проведенных вместе, что невольно спрашиваешь себя, как можно разлучаться после того, как все были так довольны друг другом!

Перед тем как проститься, молодой князь подошел ко мне и, протягивая кинжал, который я утром торговал у оружейника, предложил мне принять его от имени своего отца. Он был куплен князем для меня.

Мы обнялись: подполковник и я пожали друг другу руки, надавали друг другу тысячи обещаний увидеться снова в Париже или в Санкт-Петербурге. Так же простились с сопровождавшими его офицерами и расстались, чтобы, вероятно, больше никогда не встретиться.

Мы продолжали путь до Чир-Юрта, князь же вернулся в аул, а подполковник Коньяр в свою крепость. Только к вечеру мы увидели строения Чир-Юрта.

Довольно отчетливо заметили на вершине одной горы, в полуверсте или около этого и чеченского часового. Он был как коршун на дереве, готовый устремиться на добычу при первом удобном случае. Но с нашим конвоем из пятидесяти человек трудно было решиться на это.

Чеченец, исполнявший у своих обязанности часового и одновременно телеграфа, начал ходить на четвереньках, что, видимо, означало, что у нас-де есть кавалерия, и поднимая пять раз на воздух обе руки, что можно было перевести так: «эта кавалерия из пятидесяти человек».

Мы оставили чеченца с его сигналами и поторопили ямщика, который заставил своих коней бежать быстрее.

В семь часов вечера мы въехали в Чир-Юрт. [75]

ГЛАВА XII

ТАТАРЫ И МОНГОЛЫ

В предыдущей главе мы совершили значительную ошибку. Говоря о татарах и монголах и подчеркивая разницу, существующую между типами обоих племен, мы заметили, что, может быть, они происходят от одного и того же корня, но татарское племя, возможно, изменилось от соприкосновения с кавказским племенем, если только кавказские татары были туркмены, а не монголы.

Потом с небрежностью и почти презрением, от которого несло романистом за целую версту, выразились: «я предоставляю ученым решить этот вопрос».

Главная наша ошибка заключается в том, что ничего нельзя отдавать ученым на откуп, потому что они ничего не решают. Если бы Эдип предоставил беотийским мудрецам разгадку Сфинкса, то Сфинкс еще и до сих пор пожирал бы путешественников по дороге в Фивы. Если бы Александр позволил греческим мудрецам развязать Гордиев узел, то этот узел связывал бы еще и до сих пор ярмо колесницы Георгия, а Александр не покорил бы Азии.

Расскажем то, что знаем о татарах и монголах (Более полные сведения можно почерпнуть из превосходного сочинения о степях нашего соотечественника Омера де Галля 53 . Прим. А. Дюма)

Еще в VIII столетии первые китайцы говорят о татарах, как дети, которые только начинают лепетать и нечетко произносят имена — они называют их тата. По мнению китайцев, эти тата есть разновидность великой монгольской семьи.

Менкунг (вы не знаете Менкунга, не правда ли, любезный читатель? Успокойтесь, я не сержусь на вас за это. Я бы и сам знал не больше вашего, не будь вынужден познакомиться с ним). Менкунг, подобно Ксенофонту и Цезарю, полководец и историк; умер в 1246 году. Он командовал китайским корпусом, посланным на помощь монголам против кинов.

По его словам, часть китайской орды, покоренной некогда хиганами, народом, обитавшим к северу от китайской провинции Чили и Шинг-Шинг — провинций весьма плодородных, орошаемых рекой Льяго и ее притоками, — оставила цепь гор Пищан, которая простирается от северного изгиба Желтой реки до истоков рек, впадающих в западную часть залива Пекинга, куда она удалилась, чтобы соединиться со своими соотечественниками — татарами белыми, татарами дикими и татарами черными.

Это не очень ясно, не правда ли? Но кто ж виноват? Вина лежит в этом случае на Менкунге, китайском историке и полководце.

Обратимся к Жану Дюплан де Карпену, младшему брату Святого Франциска, архиепископу Ольвуйскому. Это будет вернее; в 1246 году он послан Иннокентием IV в Хамисак к татарскому хану, чтобы просить его о прекращении преследования христиан. Вот что он рассказывает о монголах, или правильнее, монгалах.

«Есть земля в этой части Востока, называемая Монгал. Эта земля обитаема четырьмя народами: один ека-монгал, что значит великие монгалы; другой су-монгал, что значит болотные монголы, которые сами себя называют татарами, по имени реки, пересекающей их землю».

Далее начинает проясняться.

«Третий народ, продолжает он, называется меркит, четвертый мекрит. Эти народы представляют однообразный тип и говорят одним и тем же языком, хотя они разделены на разные провинции и управляемы разными государями».

Дюплан де Карпен приезжает в Хамисак восемь лет спустя после смерти Чингисхана. Он сейчас расскажет все, что знает об этом великом двигателе народов.

«В земле великих монголов родился некто по имени Чингис (Он родился в 1164 году. Прим. А. Дюма) Он прежде всего сделался сильным ловчим перед багом. Он научил людей пользоваться добычей. Он вторгался в другие земли и все, что мог взять, брал, никогда не теряя взятое им; таким образом он привлек к себе соотечественников, которые охотно следовали за ним даже на заведомо дурное дело. Вскоре он вступил в борьбу с су-монголами, т. е. с татарами, и так как многие из них присоединились к нему, то он убил их предводителя и покорил всех татар. То же самое он сотворил с меркитами и мекритами».

А вот как решает этот вопрос современная наука. Ека-монгалы, — которых она называет монголами, — т. е. великие монголы, среди которых родился этот Чингис, известный под именем Чингисхана, были черные татары, а су-монгалы белые татары. Всего любыпытнее то, что ека-монгалы, уничтожая белых татар, сами начали носить имя побежденных и называться татарами или, лучше сказать, их стали называть татарами, хотя они всегда гнушались имени побежденного народа.

Татары неизвестны арабским историкам десятого столетия. Масуди 54, написавший в 950 году общую историю известнейших государств трех частей света, под названием «Золотоцветный луг и руды драгоценных камней», не говорит ни о татарах, ни о монголах. [76]

Ибн-Гаукал, его современник, автор географии, именуемой «Китааб Мессаалек», только упоминает о них.

Д'Осон в своей «Истории монголов» ссылается на книги по персидской истории, в которых татары названы самым знаменитым народом в мире.

Что же общего имели между собой татары и монголы? То самое, что Дюплан де Карпен говорит нам в одной фразе и самым простым образом, начиная свою историю монголов следующими словами: «Incipit historia Mongolorum quos nos Tartaros appellamus», что значит: «так начинается история монголов, которых мы называем татарами». Из этой фразы следует, что в середине XIII столетия монголы уже назывались татарами, потому ли что монголы и татары составляли всегда одну и ту же нацию, или, лучше сказать, две ветви одной нации, как предполагает Дюплан де Карпен; или потому, что, образуя две разные нации, победившая нация приняла название побежденной.

С этим, вероятно, связано то, что имя монголов преимущественно распространилось в Азии, а имя татар в Европе, хотя после поражения су-монголов или белых татар ека-монголами оба народа составляли один.

Продвигаясь от востока к западу, из Китая в Персию, Чингисхан увлек за собой, разумеется, и народы Туркестана, которых он встретил на восточном берегу Каспийского моря. Эти народы, как волны, разбились у основания исполинской скалы, называемой Кавказом, между тем, как их отлив наводнял Астрахань и Казань с одной стороны, Баку и Ленкорань — с другой, вытекая двумя большими потоками, один к Крыму, другой к Армении. Само собой разумеется, что туркмены, пришедшие ИЗ менее дальних стран, должны были остановиться первые.

Но подвергнувшиеся вторжению народы не различали пришельцев. Все были для них монголами или татарами; и так как в Европе название татар одержало верх над названием монголов, то все и сделались татарами — по названию. Это были те татары, которые основали между Днестром и Эмбой Кипчакское государство, называвшееся Золотой Ордой, от слова орда, что значит палатка.

Вот почему тюркский язык остался господствующим во всем Кипчаке 55, у башкиров и чувашей; монгольский язык исчез, и потомки победителей не могут более ни говорить, ни читать на языке своих предков.

В 1463 году, когда Россия, в царствование Ивана III, начала противодействовать вторжению гатар, тяготившему ее более двух веков, Кипчакское царство (или Золотая Орда) было разделено на пять ханств: на ханство Ногайских татар между Доном и Днестром (не нужно смешивать последнюю реку с Днепром); на Астраханское ханство — между Волгой, Доном и Кавказом; на Кипчакское ханство — между Уралом и Волгой.; на Казанское ханство — между Самарой и Вяткой и, наконец, Крымское ханство. Последнее сделалось данником России при Иване III в 1474 году. Кипчакское ханство было разрушено тем же царем в 1481 году, Казанское — было покорено Иваном IV в 1552 году, Астраханское подчинилось тому же царю в 1554 году. Наконец ханство Ногайских татар было покорено в XVIII столетии Екатериной II.

Впрочем, те из наших читателей, которые найдут неудовлетворительными наши объяснения, пусть обратятся к сочинениям: «L'Asia poliglotta, de Klaproth»; «Histoire de la Russie, de Leveque»; «Histoire des Cosaques, de Lesur»; «Histoire des Mongols, de D'Ohson» 56 и кроме того, как мы выше сказали, пусть прочтут «Степи» («Les Steppes») нашего соотечественника Омера де Галля.

Мы просим прощения за краткость этой главы: предмет этот довольно скучный, и мы полагаем, что, чем короче наш рассказ о нем, тем лучше.

Обратимся опять к Чир-Юрту, куда мы уже въезжали, когда вдруг появилась странная идея высказать наше мнение о монголах и татарах.

ГЛАВА XIII

НИЖЕГОРОДСКИЕ ДРАГУНЫ

Когда мы спросили дом князя Дондукова-Корсакова, нам указали на верхний город, т. е. в сторону, противоположную той, через которую мы вступили в Чир-Юрт.

Начиная со Щуковой, мы постоянно слышали имя князя Дондукова-Корсакова: оно упоминалось в каждом разговоре и всегда с похвалой.

Есть названия рек, городов и людей, о которых знаешь, прежде чем их увидишь. Имя князя Дондукова-Корсакова — одно из таких имен.

Мы даже не посылали спросить его насчет квартиры. Уже привыкшие к русскому гостеприимству, самому широкому, самому блестящему из гостеприимств, мы направились прямо к нему.

Посреди казарм Нижегородского драгунского полка виднелось большое, великолепно освещенное строение; мы угадали, что это и есть жилище князя, и направились к подъезду. Слуги явились к нам, как будто нас ожидали, а мы вышли из экипажей, будто были уже приглашены. [77]

К нам приблизился незнакомый штаб-офицер. По неведению я принял его за князя и начал приветствовать, но он, не дав мне договорить, объявил, что он не князь Дондуков-Корсаков, а граф Ностиц. Князь недавно был произведен в генералы, и граф Ностиц, как полковник Нижегородского драгунского полка, назначен на его место. Стало быть, мы были в гостях у графа.

Князя предупредили о нашем прибытии, и он вскоре с радушием присоединился к нам. Одна рука его была на перевязи: рана, полученная в последнем походе против чеченцев, обрекала его на бездействие.

Он оказался точно таким, каким я его себе представлял: гордый взгляд, улыбающееся открытое лицо.

Нас провели в зал, весь обвешанный замечательными персидскими коврами, привезенными графом Ностицем из Тифлиса. Первое, что обратило на себя наше внимание в большой зале, была картина, изображающая черкесского начальника, защищающего вместе со своими людьми вершину одной горы. Я спросил, кто удостоился чести быть героем картины. Это был Хаджи-Мурад; тот самый Хаджи-Мурад, которого, — помните, любезные читатели? — мы видели действующим лицом в великой драме умерщвления Гамзат-бека.

Хаджи-Мурад — одно из самых известных имен на Кавказе. Он герой легенды. Чем больше минует времени, тем больше будет расти его слава.

Когда Шамиль сделался имамом, Хаджи-Мурад рассорился или сделал вид, что разошелся с ним, и переметнулся к русским. В 1835 и 1836 годах он был офицером милиции. Комендант крепости Хунзах полковник Лазарев 57 заметил тогда, что он тайно сносится с Шамилем. Велено было арестовать Хаджи-Мурада и под стражей сопроводить в Тифлис.

На вершине горы, где сделали привал на несколько минут, он подходит к лошади, навьюченной ружьями, выдергивает одно из них и патронташ у солдата и бросается в пропасть. Так он раздробил себе обе ноги.

Солдатам приказали преследовать Хаджи-Мурада. Четверо бросаются за ним; четырьмя выстрелами беглец убивает четырех солдат и ускользает к Шамилю. Только при его содействии Шамиль мог снова взять Хунзах и совершить славную кампанию 1843 года, столь несчастную для русских. Но в конце 1851 года, когда Шамиль обвинил Хаджи-Мурада в неудачном выполнении одной экспедиции, опять между ними начался раздор, и Хаджи-Мурад удалился в Тифлис под покровительство графа Воронцова. Но и здесь на него падают те же подозрения, что и в Хунзахе.

Граф Воронцов, убежденный, что он явился только с целью изучить местность, дает ему почетный конвой, который на самом деле был стражей. Всего вероятней, что Хаджи-Мурад, имевший связи с лезгинами, хотел пробраться в Закаталы и сделаться независимым как от русских, так и от Шамиля.

В начале апреля 1852 года он прибыл в Нуху; князь Тарханов, комендант города, был предупрежден и потому велел бдительно следить за ним — строже, чем когда бы то ни было.

29 апреля Хаджи-Мурад выехал за город в сопровождении солдата, полицейского чиновника и трех казаков. Как только они очутились вне города, Хаджи-Мурад убил солдата из пистолета; чиновника закалывает кинжалом и наносит смертельную рану тем же оружием одному из казаков.

Остальные казаки спасаются и дают князю Тарханову знать о случившемся. Князь немедленно собирает всех своих людей и бросается преследовать Хаджи-Мурада. На следующий день он настигает его между Беляджиком и Кашом. Хаджи-Мурад остановился в лесу со своим нукером. Окружают лес и стреляют; после первого же выстрела нукер падает замертво. Остается Хаджи-Мурад. Он убивает четырех, ранит шестнадцать человек, ломает свою саблю о дерево и, получив шесть ран, падает. В Закаталах ему отрубили голову, эту голову положили в спирт и привезли в Тифлис. У меня есть рисунок этой головы, снятый с натуры.

А вот по какому случаю упомянутый портрет написан и находится в зале графа Ностица... Преследуемый русскими войсками, Хаджи-Мурад укрепился в Картматале, что на берегу Каспийского моря, с отрядом в восемьсот человек. С разных сторон были направлены туда войска, в том числе нижегородские драгуны; два эскадрона, не дожидаясь пехоты, спешились и под командой майора Золотухина атаковали редут. Из ста сорока человек восемьдесят пали прежде, чем вступили в рукопашный бой с горцами, и из семи офицеров шесть остались на месте.

Майор схватил знамя Хаджи-Мурада и при этом ранил его самого саблей; однако Хаджи-Мурад успел убить его из пистолета. Умирая, майор еще имел возможность перебросить знамя своим солдатам. Прибыла пехота; только пятьдесят драгун уцелели, но зато знамя осталось в их руках.

У меня есть лоскут этого знамени, дали его мне граф Ностиц и князь Дондуков-Корсаков.

Хаджи-Мурад, один из любимейших наибов Шамиля, получил от него в награду ту самую звезду, которой имам украшает своих лучших воинов. Этот орден был послан в Тифлис вместе с головой Хаджи-Мурада. Теперь его голова в Петербурге; звезда, оставшаяся в Тифлисе, подарена мне князем Барятинским. Картина, находившаяся в доме графа Ностица, показывает Хаджи-Мурада в тот момент, когда он защищает редут Картматала от нападения нижегородских драгун.

Этот прославленный полк существует со времен Петра Великого. Он имеет в своих летописях факт, единственный в своем роде, а именно: после того как были убиты командир и все офицеры, полк [78] вновь формировался еще восемь раз и столько же раз возобновлял участие в боевых действиях.

В 1704 году Петр I велел боярину Шеину сформировать драгунский полк на Украине. В 1708 году этот полк квартировал в Нижнем Новгороде, от которого и получил свое название. Он стал ядром русских кавалерийских войск, создавшихся с 1709 по 1856 годы. Он уже 46 лет находится на Кавказе.

Целая стена комнаты в доме князя украшена почетными знаками, пожалованными полку. Знамя его, или, правильнее сказать, знамена — все Георгиевские. Они пожалованы ему за турецкую кампанию в 1827, 1828 и 1829 годах.

За знаменами следуют каски. Каждый солдат носит на каске надпись: «За отличие». Потом за 1853 год ему пожалованы серебряные почетные трубы, украшенные крестом св. Георгия.

Наконец, в 1854 году император Николай, не зная уже, чем еще вознаградить полк, повелел, чтобы каждый солдат имел особое шитье на воротнике мундира.

Князь Дондуков-Корсаков и граф Ностиц показали нам все эти знаки отличия с истинно отеческой нежностью. Один был опечален более высоким назначением, заставлявшим его оставить начальство над такими храбрецами 58; другой гордился тем, что его признали достойным преемником.

Пока мы осматривали музей, дом графа наполнился офицерами. Вечером, в восемь часов князь Дондуков-Корсаков имел привычку ужинать. Он всегда приглашал и всех офицеров: приходил кто хотел. Граф Ностиц продолжил эту традицию.

Доложили, что ужин готов, и мы отправились в столовую, где был накрыт стол на двадцать пять — тридцать персон. На протяжении всего ужина гремела полковая музыка.

После того, как музыканты поужинали, начались танцы. Собственно, это сделано было только для нас. Были приглашены лучшие плясуны полка и исполнены все национальные пляски: кабардинка, лезгинка и русский танец.

В этот же вечер граф Ностиц показал Муане фотоальбом видов Кавказа, сделанный им самим 59 Из Тифлиса, в котором граф Ностиц жил до прибытия в Чир-Юрт, он привез коллекцию живописных видов и портретов прекрасных женщин. Не было ни одной красавицы грузинки, с которой мы не познакомились бы за три недели до нашего приезда в столицу Грузии.

Именно здесь я заметил разницу между русским солдатом в России и тем же солдатом на Кавказе. Солдат в России имеет печальный вид; звание это его тяготит, расстояние, отделяющее от начальников, унижает его. Русский солдат на Кавказе — веселый, живой, шутник, даже проказник и имеет много сходства с нашим солдатом; мундир для него предмет гордости; у него есть шансы к повышению, отличию. Опасность облагораживает, сближает его с начальниками, образуя некоторую фамильярность между ним и офицерами; наконец, опасность веселит его, заставляя чувствовать цену жизни.

Если бы наши французские читатели знали подробности горской войны, они удивились бы тем лишениям, которые может переносить русский солдат. Он ест черный и сырой хлеб, спит на снегу, переходит с артиллерией, багажом и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не доходил ни один охотник и где только орел парит над снежными и гранитными утесами.

И все это для какой войны? Для войны беспощадной, войны, не признающей плена, где каждый раненый считается уже мертвым, где самый жестокий из врагов отрубает голову, а самый кроткий довольствуется рукой.

У нас в Африке на протяжении двух-трех лет тоже было нечто похожее, кроме, естественно, природных условий, но наши солдаты получали достойную пищу и одежду. Помимо этого, у них была практически неограниченная возможность продвижения по службе, хотя для некоторых это оставалось пустым звуком. Повторяю, что у нас такое положение отмечалось два-три года — у русских же оно продолжается сорок лет.

У нас тоже невозможно обокрасть солдата — так он беден. Но в России солдата рассматривают как самое несчастное существо.

Военное ведомство отпускает каждый месяц на одного солдата всего тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы. Начальник (обычно капитан) получает эти продукты как с воинского склада, так и добывает их у местных крестьян. Потом эти продукты или деньги за них возвращаются этим крестьянам.

Каждый месяц в момент расчета с деревенскими жителями, капитан приглашает к себе так называемый мир, т. е. наиболее уважаемых представителей общины, их, что ли, высший совет. Гостям приносят кувшины знаменитой русской водки, так горячо любимой крестьянами.

Пьют.

Капитан предпочитает не пить (особенно если он непьющий), а подливать водку. Когда народ уже охмелел, капитан берет с них расписку, нужную ему. Таким образом крупа и мука превращены в несколько кувшинов скверной водки. Вот и вся выгода для крестьянина.

На следующий день капитан несет эту расписку своему командиру. На деле солдат дьявольски скудно питался за счет купленного у крестьянина, крестьянин же уверен, что ему никто и никогда не возместит убытки. Зато командир, увидав расписку, видит в ней доказательство, что солдат купается как сыр в масле. [80]

Если солдат участвует в походе, ему ежедневно обязаны давать щи и кусок мяса в полтора фунта. Эти щи варятся на много дней и похожи на наши консервы.

Одному дельцу пришла мысль заменить мясо коровы или быка мясом вороны, дескать, не все ли равно солдату, хотя мясо коровы или быка составляет самую питательную часть солдатских щей.

Надо сказать, что ворон в России видимо-невидимо, они летают тысячами, миллионами, миллиардами. Вороны со временем превратились чуть ли не в домашних птиц, как, например, голуби, мясо которых в России почему-то не едят. Вороны толкутся на улицах, накидываются на детишек, выхватывая из их pyк хлеб. Кое-где в Малороссии ворон сажают на куриные яйца — подкладывают в их гнезда вместо их яиц.

В противоположность голубю, считаемому священной птицей, ворона рассматривается русским народом как поганая тварь. Однако любой охотник знает, что из вороньего мяса можно приготовить превосходный суп: я так думаю, что щи из вороны могли бы быть получше, чем из коровы или быка. Вот об этом-то и пронюхали какие-то интенданты и стали готовить щи из вороньего мяса, к которому испытывают такое предубеждение русские люди. Солдаты узнали, что за мясо они едят, и стали выливать вороньи щи.

А вот как обстоят дела с теми полутора фунтами мяса, которые ежедневно должен получать солдат в походный период. Об этом мне поведал молодой офицер, дравшийся в Крымской войне.

Одним быком можно накормить 400-500 человек. В Калужской губернии капитан купил быка, которого погнал к месту военных действий.

Увидав быка, командир спросил:

— Это что еще такое?

— Это бык для сегодняшнего меню, — отвечал капитан.

Бык добирался из Калужской губернии до Херсонской два с половиной месяца. Вы, наверное, подумаете, что он все же дошел до солдатских желудков? Ничего подобного: капитан его продал, а поскольку бык в отличие от солдат по пути хорошо питался, то капитан сорвал хороший куш.

Впереди каждой маршевой роты примерно за два-три перегона идет офицер, которому выдаются деньги на покупку дров, муки, выпечки хлеба. Этого офицера иногда именуют хлебопеком. Моему молодому офицеру поручили однажды — только на один день — сделаться хлебопеком. Приобретение такой должности, приносящей немалый барыш, которое, как утверждают в России, есть одолжение без греха, т. е. не связано с грубым нарушением законов, принесло моему знакомому в этот день сто рублей (четыреста франков).

Интендантство закупает в Сибири сливочного масла изрядно. Предназначенное Кавказской армии, оно стоит шестьдесят франков за сорок фунтов. В руках торговца оно имеет замечательные свойства. Поставщик же в Таганроге продает его по большой цене и заменяет маслом самого низкого качества. До солдата, естественно, полноценное масло и не доходит.

Вот так поживает русский солдат. Потому вообразите радость солдат, которые имеют счастье служить под командой таких людей, как князь Дондуков-Корсаков и граф Ностиц.

В ту ночь я спал в постеле — впервые за последние два месяца.

ГЛАВА XIV

ПЕСЧАНАЯ ГОРА

К нашему великому прискорбию, мы должны были на другое утро расстаться с милыми хозяевами. Считаю своим долгом повторить и здесь, что гостеприимство в России оказывается с какой-то особенной прелестью и свободой, которых не встретишь ни у одного народа.

Муане увозил с собой пять-шесть фотографий, а я портрет Хаджи-Мурада — живого. Я знал, что в Тифлисе найду копию его отрубленной головы.

Кроме этого, мне подарили на память от имени нижегородских драгун лоскут знамени, отбитого ими у любимого Шамилева наиба. К тому же мы отправились на казенных лошадях, так как почтовое сообщение доходило только до Унтер-кале, т. е. почти в сорока верстах от Чир-Юрта. У нас был конвой из двадцати пяти человек, но они стоили пятидесяти: ведь это были линейные казаки.

Лошади мчали нас вихрем. Через час мы были уже в крепости.

Татары, входившие в эту крепость, оставляли свое оружие у ворот.

В крепости царило некоторое беспокойство.

Все находившиеся в крепости линейные казаки приготовились к нападению: лазутчики, прибывшие утром, сообщили, что до шестидесяти лезгин, — а здесь граница Чечни и Лезгистана, — выступили из Буртуная с намерением совершить набег.

В какую-сторону направились хищники, никто не знал, но было точно известно, что они уже спустились с горы.

Нам дали шесть донских казаков: в сравнении с легкими ружьями линейных казаков эти несчастные имели самый жалкий вид со своими длинными пиками.

Мы снова осмотрели наше оружие: все было в. порядке. [81]

Поехали.

Наши лошади, отдохнувшие у Али Султана, накормленные там овсом, скакали в галоп по обширной равнине. Без сомнения, бег их был слишком быстр для казачьих лошадей, одна из них скоро отстала, потом две другие последовали ее примеру, наконец, еще три оставили нас. С какой-то возвышенности мы увидели, что эти лошади, которые снова нашли силы двинуться, чтобы дойти до своих конюшен, галопом возвращались в крепость.

Мы были предоставлены сами себе, хотя и знали, что найдем лошадей и казачий пост в селении Унтер-кале. Кроме этих лошадей и казаков, мы надеялись повстречать по правую сторону дороги один весьма любопытный феномен: на этой равнине, где нет ни песчинки, высится Песчаная гора, высотой в шестьсот-семьсот метров.

Вскоре мы заметили желто-золотистую вершину, выделяющуюся на сероватом фоне. По мере нашего приближения она словно выходила из земли, а затем будто понижалась; она росла на наших глазах, простиралась подобно небольшой цепи, служащей опорой последним склонам Кавказа, почти на две версты в длину.

Гора имела три или четыре вершины, из которых одна выше остальных — та самая, что поднималась примерно на шестьсот-семьсот метров. Впрочем, надо быть вблизи ее, чтобы иметь представление о высоте горы. Пока она не заслоняет собой Кавказа, она кажется крохотной.

Я вышел из экипажа: песок был самым мелким и самым красивым, каким только можно было бы снабдить письменный стол дивизионного командира. После каждой бури гора меняет форму, но буря, как бы сильна ни была, не развевает песка по равнине, гора сохраняет свою обычную высоту.

Татары, которые не могли объяснить себе этот феномен, будучи незнакомы с вулканическими теориями Эли де Бомона 60, нашли более удобным выдумать легенду, нежели отыскивать настоящую причину явления — у них, как и у нас, поэт опережает мудреца.

Вот что они рассказывают: два брата влюбились в принцессу; она жила в замке, построенном посреди озера. Она не могла выбраться из своего дома иначе, чем на лодке; принцесса любила верховую езду и соколиную охоту. Однажды она объявила, что вступит в брак с тем из братьев, который превратит озеро в твердую землю.

Братья пошли в разные стороны, но цель у них была одна. Первый отправился в Кубачи заказать саблю, которая могла бы рассечь утесы. Второй пошел к морю с мешком такой величины, чтобы, наполнив его песком, засыпать им озеро.

Старшему посчастливилось найти желанную саблю. От замка принцессы ближе до Кубачей, нежели до моря, и он быстро возвратился, далеко опередив младшего брата, который прошел лишь половину пути от Каспийского моря до замка. Вдруг младший, согнувшийся под мешком, запыхавшийся, весь в поту, услышал страшный шум, словно сто тысяч коней бросились во всю прыть в море. Это брат рассек скалу, которая низверглась в озеро с сильным грохотом, разнесшимся по горам.

Потрясенный этим, младший брат упал, мешок лопнул, песок высыпался и придавил несчастного, образовав над ним гору.

Объяснение ученого было бы гораздо логичнее, но будет ли оно лучше?

Да, — скажут ученые.

Нет, — ответят поэты.

За горой, по мере нашего удаления от нее, поднимался и вырастал Унтер-кале — татарский аул.

Подобно Константине 61, он построен на вершине огромной скалы. Небольшой ручей, почти высохший, но грозный при таянии снегов, образуя приток Сулака, катил у подножья этого гигантского укрепления прозрачную воду — это был Озен 62

Мы сделали остановку на кремнистом острове. Бесполезно было подниматься к станции, остававшейся далеко в стороне; лошади сами к нам прибудут, и мы отправимся на ночлег в деревню Гелли, а быть может, успеем и в Темир-Хан-Шуру.

Ямщики отпрягли лошадей, которые привезли нас и должны были возвратиться в Хасав-Юрт без конвоя, — вспомните, что казаки нас оставили, — получили на водку и быстро ускакали. Очевидно, экспедиция лезгин, о которой ходила молва, весьма обеспокоила их.

Мы остановились у русла ручья. Нас было пятеро: Муане, молодой офицер по имени Виктор Иванович, поручик Троицкий, инженер из Темир-Хан-Шуры, с которым мы познакомились в Хасав-Юрте, Калино и я. Вокруг нас крутилось несколько татар подозрительного вида, разглядывавших наш багаж с какой-то алчностью, не предвещавшей ничего хорошего.

Мы решили, что Калино и инженер должны отправиться на станцию за лошадьми, а Муане, Виктор Иванович и я будем стеречь наш багаж.

Несколько минут мы любовались татарскими женщинами и девушками, спускавшимися по скалистой тропинке к ручью за водой и с трудом поднимавшимися с кувшинами на спине или на голове.

Калино и Троицкий не возвращались.

Чтобы убить время, я начал рисовать Песчаную гору; но так как я никогда не злоупотребляю своим талантом пейзажиста, то скоро закрыл альбом и, спрятав его под подушку в тарантасе, направился к аулу. [82]

— Оставьте ружье и кинжал, — сказал мне Муане, — а то вы походите на Марко Спада.

— Любезный друг, — отвечал я ему, — мне не слишком-то льстит сходство с героем моего собрата Скриба, но я всегда вспоминаю слова г-жи Полнобоковой: «Никогда не выходите без оружия; если оно не защитит, то, по крайней мере, заставит уважать вас». Поэтому я оставлю при себе ружье и кинжал.

— А я, — сказал Муане, — ограничусь альбомом и карандашом.

Я уже ушел вперед; у меня правило — оставлять каждому всю свободу не только мышления, но и действия. Муане снял с себя ружье и кинжал, извлек из-за пазухи альбом, из альбома — карандаш и последовал за мной.

Мы вышли на какую-то улицу, похожую на ущелье, и вступили в некий двор. Я обнаружил, что ошибся, и потому поспешил возвратиться. Мы разыскали еще одну дорогу, но также приведшую нас в другой двор.

Собаки, ворча, следили за нами (татарские собаки, благодаря непонятному нам инстинкту, быстро узнают христиан), к ним присоединились другие собаки и уже не ограничились ворчанием, а начали лаять. Этот лай заставил хозяина выйти из сакли. Мы были виноваты, это правда, но мы же заблудились.

Я вспомнил, как называется по-русски почтовая станция и спросил его:

— Почтовая станция?

Татарин не понял или прикинулся не понимающим русский язык. Он отвечал ворча, как собака, и если бы он мог лаять, то и залаял бы; если бы мог укусить, укусил бы. Я столько же понял его ответ, сколько и он мой вопрос, но я угадал по жесту, что он показывает нам дорогу, — чтобы уйти.

Я воспользовался указанием, но собаки решили, что я обратился в бегство, и бросились за мною вслед. Я обернулся, снял ружье и прицелился в собак. Они попятились, но хозяин шагнул ко мне. Тогда я вынужден был держать на почтительном расстоянии хозяина вместо собак. Он воротился в саклю.

Мы начали отступать в указанном направлении. Действительно, оно выходило на улицу; но улицы татарского аула образуют лабиринт, который хуже Критского. Чтобы выбраться из него, надо иметь Ариаднину нить. У нас не было нити, я не был Тезеем, и вместо сражения с Минотавром, мы должны были схватиться с целой стаей собак. Признаюсь, плачевная участь Иезабели пришла мне на память.

Муане оставался позади, шагах в четырех.

— О, черт побери! — сказал он мне. — Стреляйте же, стреляйте. Меня укусили.

Я сделал шаг вперед — собаки отступили, скаля зубы.

— Слушайте же, — произнес я, — сейчас, обшарив карманы, я нашел только две картуши, столько же в моем ружье, значит, всего четыре. Дело в том, что можно убить четырех человек или четырех собак. Вот кинжал, распорите брюхо первому животному, которое вас тронет; ручаюсь, что убью татарина, которому вздумается посягнуть на вас.

Муане взял кинжал и повернулся к собакам. Теперь я не прочь бы походить на Марко Спада.

Наша несчастливая звезда привела нас к мяснику. Татарские мясники выставляют свой товар на ветвях некоего подобия дерева, вокруг которого собираются собаки, с алчностью смотрящие на мясо. Здесь уже была дюжина собак, которые присоединились к десяти — двенадцати из нашего конвоя. Положение становилось нешуточным. Мясник, который, разумеется, принял сторону собак, насмешливо смотрел на нас, сжав кулаки. Его поза раздражала меня больше, нежели лай собак. Я понял, если будем продолжать отступление, мы погибнем.

— Сядем, — сказал я Муане.

— Думаю, вы правы, — отвечал он.

Мы сели у ворот на скамью: подобно Фемистоклу, пришли отдохнуть у очага своих врагов.

Вышел хозяин сакли. Я протянул ему руку.

Кунак, — сказал я ему, зная, что это слово означает «друг».

Он заколебался было, потом, тоже протянув руку, повторил: «Кунак».

С этой минуты нам нечего бояться; мы находились под его покровительством.

Почтовая станция? — спросил я его.

Хорошо, — отвечал он.

И, разгоняя собак, пошел впереди нас. Теперь татары и собаки на нас уже не ворчали.

Мы добрались до станции. Калино и поручик уже побывали там и ушли со смотрителем.

Хотя дорога к станции была уже нам известна, я сделал знак татарину, чтобы он следовал за нами. На изгибе дороги мы заметили в глубине оврага своих спутников и присоединились к ним.

Мне хотелось что-нибудь подарить своему кунаку за оказанную им услугу, и я поручил Калино спросить его, — что он пожелает. Тот ответил без запинки:

— Пороху и пуль.

Я высыпал в его папаху из своей пороховницы весь запас, а Муане, порывшись в мешке, вынул из него горсть пуль.

Мой кунак был в восхищении; он приложил руку к сердцу и, как нельзя более довольный, отправился домой, по пути два или три раза обернувшись и пожелав нам доброго пути. [83]

Смотритель объявил, что у него налицо только одна тройка, а нам нужно девять лошадей.

Слухи о набеге лезгин просочились и сюда. Милиционеры забрали лошадей и двинулись в поход. Не ясно было, когда они возвратятся.

Я предложил разбить палатку, развести огонь и ожидать, когда нам дадут лошадей. Однако мое предложение было единодушно отвергнуто Муане, спешившим ехать вперед, г-ном Троицким, торопившимся в Темир-Хан-Шуру, и Калино, которому не терпелось приехать в какой бы то ни было город по причинам, изложение которых я считаю немного тривиальным.

Один лишь Виктор Иванович хранил молчание, сказав, впрочем, что он сделает так, как решит большинство.

Большинство же решило: взять имевшуюся тройку под мой тарантас — Муане, Троицкий, Калино и я поедем в тарантасе; Виктор Иванович и его слуга-армянин, который так хорошо готовил шашлык, останутся охранять наш багаж и свой собственный экипаж до возвращения лошадей; они присоединятся к нам в Темир-Хан-Шуре, где мы будем их ожидать; конвой из четырех казаков последует за нами.

Пришлось уступить. Лошади были запряжены; мы сели в тарантас и отправились.

Уже ночью мы прибыли на казачий пост. Конвой, сопровождавший нас от этого несчастного Унтер-Кале, поспешно возвратился, а Калино направился в крепость к казачьему офицеру с требованием нового конвоя.

Офицер вышел к нам с Калино, чтобы самому говорить с французским генералом. Он был в отчаянии, но не мог дать для конвоя более четырех человек. Все казаки были в поле; только шестеро оставалось при нем, да и из них надо было двоих оставить для охраны поста. Конечно, этого было недостаточно в пору, когда лезгины грозили нападением.

Мы согласились взять четырех человек; хмурясь, они сели на коней, и мы поскакали.

Приближалась ночь, накрапывал мелкий дождик.

За четверть версты справа от казачьего поста мы встретили небольшую рощу, в которой насчитали двадцать пять крестов. До сих пор мы привыкли видеть татарские камни, а не христианские кресты. От темноты и дождя эти кресты казались еще более мрачными и будто преграждали нам путь.

— Спросите историю этих крестов, — сказал я Калино.

Калино подозвал казака и перевел ему мой вопрос.

Бог мой, история этих крестов была очень проста.

Двадцать пять русских солдат конвоировали оказию. Был жаркий полдень; кавказское солнце, дающее с северной стороны тридцать градусов тепла, а с полуденной все пятьдесят, сильно припекло головы солдат и унтер-офицера, который их вел.. Они нашли эту прелестную рощицу и устроили перекур. Выставили одного часового, а двадцать три солдата и унтер-офицер прилегли в тени и уснули.

Что и как затем происходило, этого никто не знал, хотя дело было днем да еще в полуверсте от поста. Через несколько часов были найдены двадцать пять обезглавленных трупов. Русские были застигнуты врасплох чеченцами — в результате чего и стоят теперь двадцати пять крестов.

Мы Продвинулись еще шагов на сто по направлению к Темир-Хан-Шуре, но, без сомнения, мрачная история запала в душу казаку, рассказавшему эти подробности, и ямщику, ибо последний, ничего не говоря нам, остановил тарантас и стал о чем-то совещаться с первым. После секретного совещания они заявили, что дорога ночью неудобна для экипажа и очень опасна для путешественников, особенно, если имеется только четыре конвоира. Разумеется, наши казаки пожертвовали бы своей жизнью; безусловно, мы со своим вооружением могли бы долго защищаться, но опасность увеличилась бы, потому что тогда мы имели бы дело с людьми, доведенными до ожесточения.

В таком случае казак и ямщик не позволили бы себе сделать подобное замечание моему превосходительству; но ведь мне и самому небезызвестно, что лезгины замышляют набег. Поэтому их слова я принял без гнева.

— Ты не уедешь ночью с казачьего поста, и мы завтра на рассвете поедем? — спросил я ямщика.

Будьте покойны, — отвечал он.

Я велел поворотить, и мы двинулись обратно, к казачьему посту.

ГЛАВА XV

АУЛ ШАМХАЛА ТАРКОВСКОГО

Спустя десять минут мы въехали в укрепление 63, у ворот которого стоял часовой. Мы были вне опасности — это правда; но мы находились на простом казачьем посту, и надо не забывать, что такое для цивилизованных людей пост на Кавказе. Это дом, построенный из земли и выбеленный известью, в щелях его летом обитают фаланги, тарантулы и скорпионы. О них мы еще будем иметь счастье говорить подробнее. Зимою эти умные гады, которые для столь сурового времени имеют слишком неудобное помещение, удаляются в места, им одним ведомые, и там приятно пережидают дурное время года, чтоб весною показаться снова. Зимой остаются здесь блохи да клопы; на протяжении четырех месяцев [84] бедные насекомые вынуждены сосать только окаменевшую кожу линейных или изредка немного менее жесткую кожу донских казаков. Дни или, лучше сказать, ночи, когда они нападают на донского казака, для них праздники. Но коль они случайно нападут на европейца, это для них свадебный пир, масляничное говенье, пышное торжество. Своими особами мы готовили им одно из таких торжеств.

Нас ввели в самую лучшую комнату поста. В ней были камин и печка. Мебель состояла из стола, двух табуреток и из доски, приставленной к стене и служащей походной постелью.

Надо было подумать и о пище. Рассчитывая ночевать в Гелли 64 или Темир-Хан-Шуре, мы не взяли никакой провизии. Мы могли послать казака в аул; но чтоб доставить нам удовольствие получить к ужину двенадцать яиц и четыре котлетки, он рисковал потерять голову.

Как русский, Калино был бы доволен судьбой, если б имел два стакана чаю (в России только женщины пьют чай из чашек), лишь бы только, говорю я, он имел два стакана чаю: напиток, который во французских животах одолевает даже несварение желудка и достаточен для усыпления или, точнее, для утоления голода. То же самое сделал и поручик Троицкий, благо у нас был дорожный несессер с чаем, самоваром и сахаром. С нами была и кухня, состоящая из сковороды, рашпера, горшка для бульона, из четырех жестяных тарелок и из такого же количества вилок и ложек. Однако ж кухонный прибор хорош тогда, когда есть, что в нем варить или жарить, а у нас решительно не оказалось никакой провизии.

Калино, имевший перед нами преимущество и вместе с тем несчастье говорить по-местному, отправился добывать съестное. Он имел кредит от одного до десяти рублей.

Все оказалось тщетно: ни за золото, ни за серебро не найти было ни дюжины яиц, ни килограмма картошки. Он успел добыть лишь немного черного хлеба и бутылку плохого вина. Мы, Муане и я, переглянулись, отлично поняв друг друга: в ночной темноте нам почудилось, будто на лестнице, ведущей в сарай, сидел петух.

Муане ушел и через десять минут воротился.

— Не хотят продать петуха ни в какую, — сказал он, — птица заменяет им на посту часы.

— Часы? Прекрасно! Но в моем желудке другие часы, а они возвещают голод, вместо того, чтоб указывать время Ричард III предлагал за коня корону.

Калино хотел выменять мои часы на петуха. Я собрался было достать часы из кармана.

— Не трудитесь, — остановил меня Муане, — вот он.

— Кто?

— Петух. — И Муане извлек из-под пальто великолепного петуха с подвернутой под крыло головой. — Я усыпил его, чтоб не кричал, — сказал Муане, — теперь остается окончательно свернуть ему шею.

— Пренеприятная операция: увольте, я за нее не берусь; из ружья убью кого угодно, но ножом или руками... нет, нет.

— Вот и я тоже, — отвечал Муане. — Пусть делают с петухом, что угодно. — И он бросил его на землю — птица даже не шелохнулась.

— Э, да не магнетизирован ли ваш петух? — спросил я Муане.

Калино пнул петуха ногой; тот распустил крылья и вытянул шею; но эта способность к движению появилась у петуха только после пинка.

— Э, нет, сие более чем магнетизм — сие столбняк.

Воспользуемся же его летаргическим сном, ощиплем, он проснется жареный, если и тогда вздумает жаловаться, будет поздно.

Я взял петуха за лапки: он не был ни усыплен, ни магнетизирован, ни в каталепсии, а попросту издох. Муане, заворачивая ему голову, вероятно, перестарался, повернул лишний разок и...

В считанные минуты он был ощиплен, выпотрошен, опален. Но вот беда: у нас ни масла, ни угля, хотя и есть огонь.

Тогда посреди камина мы вбили гвоздь, перевязали петуху ноги шнурком, повесили его на гвоздь и подложили тарелку, чтобы не потерять сока, на случай, если таковой оказался бы, стали всяко-разно поворачивать птицу, подставляя под огонь все части тела. Через три четверти часа она была кое-как изжарена.

На дне бутылочки из чайного прибора мы нашли немного оливкового масла и облили им жаркое. Оно было бесподобно. Не имея сожительниц, петух разжирел и напоминал знаменитого девственного петуха, о котором упоминает Брийя-Саварен 65

Вот что значит слава! Вот что такое гений! Мы произнесли имя достойного судьи за полторы тысячи миль от Франции, у подножья Кавказа, и все знали это имя — даже Калино.

В России нет истинных гастрономов; но поскольку русские очень просвещенные люди, то знают иностранных гастрономов. Да внушит им небо мысль сделаться гастрономами — тогда гостеприимство их будет много совершеннее!

Поужинав, мы приступили к обсуждению другого, не менее важного вопроса, а именно, где мы будем спать. Трое с грехом пополам могли лечь на печке. Четвертый получил бы, разумеется, походную постель. [85]

Нечего и говорить, что походная постель единодушно была предоставлена мне, иначе я один занял бы половину печи.

Влезли на печку, помогая друг другу, двое потом подняли третьего. Дело нелегкое: между лежанкой и потолком едва восемнадцать дюймов. Я подложил пучок соломы под голову моих сотоварищей: это было общим изголовьем. Потом я и сам закутался в шубу и бросился на скамью.

Не прошло и часу, как мои спутники захрапели, один громче другого. Они, вероятно, были на такой высоте, куда не доходили блохи при всей своей прыткости. Тем более при такой температуре, которая вызвала в клопиных мозгах накопление мокроты. Но я, пребывавший в умеренной температуре, не сомкнул глаз; я чувствовал, буквально, что мех моей шубы приходил в движение от вторжения всевозможных насекомых, коими было напичкано наше жилище.

Я вскочил с постели, зажег свечу и стал писать одной рукой, а другой чесаться. На протяжении всей ночи я не мог следить за ходом времени. Мои часы остановились, а петух не существовал.

Но какая бы ночь ни была и какой бы ни казалась долгой, все-таки должна она когда-нибудь кончиться.

Начало светать, и я стал звать моих товарищей. Первый, кто проснулся, ударился головой о потолок и тем самым предостерег двух других. Все трое ловко перевернулись на живот и без приключений спустились на пол.

Наконец разбудили казаков, разбудили ямщика, запрягли лошадей и поехали. Никто, кажется, и не заметил, что с петухом случилось несчастье и что часы ночью не били.

Постоянно была туманная погода. Моросил мелкий дождь, грозивший перейти в снег. Я обвернул голову башлыком, попросив разбудить меня только на следующей станции или в случае нападения чеченцев.

Я проспал почти два часа, когда меня разбудили. А так как тарантас уже остановился, я вообразил, что мы прибыли на станцию.

— Ну, — сказал я, — надобно купить одного петуха и четырех кур и отдать их этим добрым людям взамен съеденного нами петуха.

— Э! — произнес Муане. — Время ли думать о петухе и о курах?

— Уж не лезгины ли? — воскликнул я.

— Это бы еще ничего.

— Так что же?

— Разве вы не видите: мы застряли в грязи.

И в самом деле, наш тарантас погрузился в глину по самую ось. Шел проливной дождь.

Муане, который не боялся чеченцев, невыразимо страшился дождя. Из-за простуды.

Он два раза перенес лихорадку: один раз в Санкт-Петербурге, другой в Москве, и хотя мы имели с собой всякого рода предохранительные и даже исцеляющие средства от лихорадки, он все ж опасался снова захворать.

Я посмотрел вокруг себя. Это была великолепная картина — однако ж в эту минуту было некстати говорить с Муане о пейзажах. Мы находились в центре восьми или десяти караванов, как и мы, погрузившихся в грязь. По крайней мере, двадцать пять экипажей, запряженных большей частью буйволами, были в одинаковом с нами положении. Видно, я спал богатырским сном, ибо раздававшиеся вокруг дикие крики не в состоянии были разбудить меня. Крики эти испускали татары. Я сожалел, что не владел языком Чингисхана. Думается, я обогатил бы словарь французских ругательств некоторым числом выражений, замечательных по своей энергии.

Хуже всего было то, что мы находились у подножья горы, которая, казалось, стала таять от основания до вершины, и я пешком, в своих длинных сапогах, вряд ли смог бы избавиться от беды. Калино же взирал на все это с философским спокойствием:

— Я не то еще видал при оттепелях в Москве.

— Но как поступают в таком случае в Москве? — спросил Муане.

— Никак, — спокойно отвечал Калино.

Между тем дождь постепенно превратился в снег, и следовало ожидать, что на следующее утро снежный покров будет высотой футов на шесть.

— Остается одно, — сказал я Калино, — а именно, предложить рубль или два этим молодцам, если они согласятся заложить в тарантас четырех буйволов; если не хватит четырех, пусть запрягут шесть; если мало и шесть, пусть запрягут восемь.

Наше предложение приняли.

Запрягли сначала четырех буйволов, потом шесть, потом восемь, — все тщетно: несчастные животные скользили по грязи раздвоенными копытами и, издавая жалобные стоны, падали на колена. Через полчаса безуспешных попыток пришлось отказаться от этого.

Буря увеличивалась, и поднялась настоящая метель. Несмотря на страшную погоду, я не мог оторвать глаз от аула, возвышающегося на другом конце равнины. Сквозь снежный занавес мне предстало нечто удивительное. Я хотел поделиться своим открытием с Муане, но это было бесполезно: он дрожал, ощущая холод до мозга костей, и ему было не до этого. [86]

Нечего делать — буйволов выпрягли; все их усилия ни на шаг не подвинули тарантас вперед.

Вдруг меня осенило:

— Калино, спросите, как далеко отсюда до Темир-Хан-Шуры.

Мой вопрос был передан ямщику.

— Две версты, — отвечал тот.

— Так пусть один казак поскачет как можно скорее на Темир-Хан-Шуринский пост с нашей подорожной и приведет пять лошадей.

Мысль была так проста, что каждый подивился, как она не возникла раньше. Не правда ли, что везде можно натолкнуться на яйцо Христофора Колумба?

Казак поскакал галопом. Теперь волей-неволей приходилось его ожидать.

Между тем немного прояснилось, и я умолял Муане взглянуть хотя бы на чудесный вид аула.

— Не хотите ли, чтобы я вам срисовал аул? — вопросил он. — Я не чувствую пальцев на руках; скорее вы заставите морского рака поднять клешню, нежели меня — держать карандаш.

Возражать не приходилось; сравнение, которое ничего не оставляло желать в отношении живописи, не оставляло никакой надежды и относительно исполнения.

Однако, после раздумья, он прибавил:

— Какая досада! Я знаю, что при освещении это должно быть восхитительно; замечательная страна Кавказ, если бы только снег не был так холоден и дороги не так дурны. Бррр!

Действительно, посреди домов видневшегося вдали аула возвышалась неприступная скала, и на вершине ее был выстроен дом-крепость, владелец которого, стоя на пороге у дверей, спокойно смотрел на наши муки в непролазной грязи.

— Поинтересуйтесь, — сказал я Калино, — кто этот господин, который решился поселиться там, на скале.

Калино передал вопрос ямщику.

— Шамхал Тарковский, — бросил тот.

— Слышите, Муане? Потомок персидского халифа Шах-Аббаса.

— Я знать не желаю ни Шах-Аббаса, ни его халифов; надо быть большим чудаком, чтоб заинтересоваться подобными вещами в этакую погоду.

— Муане, вот и лошади!

Муане повернулся. Пять лошадей действительно стремительно приближались к нам.

— Какое счастье! сказал он.

— Гей! Кони, гей! Проворней, — кричал я.

Отпрягли прежних лошадей и запрягли новых; они вмиг сдвинули тарантас и понесли его, словно перышко.

Через четверть часа мы были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой — на обратном пути, увозя с собой петуха и четырех живых кур, взамен той бедной птицы, которую мы у них скушали.

Здесь мы нашли большой огонь, который был разложен нарочно для нас. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре с другом, которого он предупредил о нашем приезде через казака, отправленного за лошадьми, и друг распорядился затопить печку и камин.

Муане согрелся. По мере того, как он согревался и приходил в себя, он всё больше оживал, и в нем все больше обнаруживался художник:

— Аул ваш в самом деле прекрасен.

— Не правда ли?

— Что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?

— Шамхал Тарковский.

— У него славное жилище. Калино, подайте сюда мой картон. Надо поспешить зарисовать его голубятню, прежде чем меня опять начнет трясти лихорадка.

И он вновь стал рисовать, приговаривая:

— Я чувствую тебя, проклятая лихоманка, вот ты приходишь и не даешь мне закончить рисунок.

И, словно по волшебству, рисунок получался все более точным, более величественным и оригинальным, чем если бы он был сделан с одной лишь натуры.

Время от времени рисовальщик считал пульс.

— Все равно, — говорил он, — я думаю, что успею. Точно, успею — это я вам ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?

— За ним уже послали.

— Только бы хинин не остался в телеге.

— Будьте покойны, хинин был в тарантасе.

— Ну, что ж, рисунок все же я завершил, он не будет худшим из прочих моих. И он стоит того, чтобы его подписали.

И он подписался: Муане.

— Есть ли, лейтенант, — спросил он, — у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.

Муане помогли раздеться и уложили в постель. Едва он лег, как объявился врач. [87]

— Где пациент? — спросил он.

— Покажите ему вначале мой рисунок, — попросил Муане, — посмотрим, узнает ли он его.

— Узнаёте ли вы этот пейзаж, доктор, — спросил я врача.

Он скользнул по нему взглядом:

— Еще бы — это аул шамхала Тарковского.

— Да, теперь я удовлетворен, — произнес Муане, — посмотрите мой пульс, доктор.

— Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать.

Несмотря на эти сто двадцать ударов, или, быть может, именно из-за них, Муане создал свой самый совершенный рисунок из всех сделанных в путешествии. Вот какая замечательная вещь искусство!

ГЛАВА XVI

ЛЕЗГИНЫ

Большая доза хинина, принятая Муане вскоре после приступа лихорадки, волшебным образом прервала его болезнь. Лихорадки не было ни вечером, ни ночью, ни утром.

Я осведомился, что есть примечательного в Темир-Хан-Шуре; но на это мне отвечали отрицательно.

Действительно, Темир-Хан-Шура или, как называют сокращенно, Шура, лишь недавно отстроенное поселение. Это местопребывание Апшеронского полка.

Князь Аргутинский 66, видя, что место это находится среди непокорных и воинственных народов, сделал из него штаб-квартиру Дагестана. Командовал штаб-квартирой во время нашего сюда приезда барон Врангель.

К сожалению, барон находился в Тифлисе.

Шура была осаждаема Шамилем, но генерал Скролов 67 успел прийти на помощь, и Шамиль был вынужден снять осаду.

Однажды ночью Хаджи-Мурад ворвался в ее улицы; вовремя была произведена тревога, и Хаджи-Мурад — отбитый, возвратился в горы.

Предание гласит, что место, на котором в настоящее время находится Шура, было прежде озером.

На другой же день после нашего прибытия предание почти осуществилось. Весь город буквально превратился в огромную лужу.

С той минуты, поскольку нам нечего было делать в Шуре и лихорадка покинула Муане, оставалось только проститься с нашим хозяином, поблагодарить доктора, спрятать хинин для другого случая и уехать. Мы потребовали лошадей с конвоем и в восьмом часу утра выехали.

Я забыл сказать, что в эту ночь Виктор Иванович со своим багажом присоединился к нам.

Около десяти утра туман рассеялся и погода совершенно исправилась. Снег, который вызвал у Муане жар, исчез сам по себе, как и его лихорадка. Солнце взошло в полном своем блеске, и хотя октябрь 68 был уже на исходе и мы находились на северном склоне Кавказа, но в воздухе чувствовалась какая-то благотворная теплота.

Почти в полдень мы прибыли в Параул: простую почтовую станцию, на которой не доставало только одного — лошадей. Разумеется., мы не стали на сей счет вести переговоры со смотрителем; мы сразу пошли в конюшни, но они оказались пусты. На нет и суда нет.

Весьма неприятно проехать в день только двадцать верст.

Из несессера вынули перья, бумагу и чернила; вынули карандаши, бристольский картон и принялись за работу. В подобных случаях это служило нам развлечением.

Ночью лошади возвратились, но это были только две тройки. Наш бедный Виктор Иванович снова должен был остаться.

Мы выехали в десять часов утра.

Ночью была тревога, о которой мы ничего не ведали. Два человека, подойдя к воротам селения, объявили, что они бежали от лезгин; так как лезгины часто прибегают ко всевозможным хитростям, чтобы проникнуть в аулы, часовые пригрозили начать стрелять в них, и те удалились.

Нам дали конвой из десяти человек. Осмотрев все наше оружие, мы двинулись. Через час езды в редеющем тумане мы остановились за четверть мили от деревни Гелли. Она полностью походила на аул шамхала Тарковского.

Перед деревней росла прелестная роща, состоявшая из великолепных деревьев, между ними протекал настоящий пастушеский ручеек Вульсия бедного Эжезиппа Моро 69 В теплые летние дни все это должно быть сущим оазисом. Под лучами солнца, проникающими сквозь туман, который уже стал рассеиваться, обрисовалась деревня Гелли — великолепный татарский аул, расположенный на высоком холме между двумя высокими горами, основания которых отделялись от основания холма двумя очаровательными долинами. [89]

Жители этой деревни, расположенной в виде амфитеатра, были очень возбуждены. Платформа минарета, возвышавшегося над аулом, вершина горы, господствовавшая над минаретом — все было заполнено множеством людей, которые, будто по сигналу, устремили глаза в одну и ту же точку. Мы остановились на несколько минут для того, чтобы Муане мог набросать эскиз, потом крупной рысью двинулись в Гелли.

Там происходило нечто чрезвычайное, и мы немедленно узнали причины этого волнения.

Речь шла о лезгинской экспедиции, о которой уже три дня толковали, как о чем-то неопределенном, но угрожающем.

В это время милиционеры Гелли должны были иметь дело с лезгинами. Вот, собственно, чем и исчерпывались все наши сведения; остальное было еще менее известно.

На рассвете двое пастухов пришли в Гелли со связанными руками и рассказали жителям, что отряд из пятидесяти лезгин под предводительством известного абрека Гобдана, именуемого Таимас Гумыш-Бурун, забрав накануне в одном кутане (Кутан — отгонное пастбище. Прим. А. Дюма) баранов и охранявших их двух пастухов, заблудился в тумане и ночью прошел вблизи Параула, где мы ночевали. Лезгины быстро удалились, но наткнулись на другую деревню, называемую Гвилей. Тогда горцы, видя опасность своего положения, бросили животных и людей и направились в лесистые горы, соединяющие Гелли с Карабадакентом.

В Гелли, состоящем из трех тысяч жителей, обратили внимание на этот рассказ. В ту же минуту есаул (Так именуется командир сотни казаков или милиционеров. Прим. А. Дюма) Магомет-Иман Газальев собрал всю свою татарскую милицию — около двухсот человек — и привлек еще сто человек охотников. Уже три .часа прошло со времени их отъезда утром. Настал полдень, и лишь тогда кто-то заметил большой дым со стороны ущелья Зилли-Кака, находящегося в двух милях от города, направо от дороги в Карабадакент.

Это была та самая дорога, по которой мы ехали.

Лошадей переменили с удивительной быстротой. Двенадцать человек конвойных уже были готовы, прежде чем мы успели их потребовать; в нашем распоряжении была бы вся деревня, женщины и дети. Женщины находились в невероятном раздражении, невыразимо дико жестикулировали и неистово кричали.

Дети, которым у нас не позволяют брать нож в руки, из опасения, как бы они себя не ранили, держали обнаженные кинжалы и, казалось, были готовы нанести удар.

Мы быстро поскакали, сопровождаемые завыванием словно целого стада гиен.

Выезжая из Гелли, увидели равнину с цепью гор, где совершалось какое-то событие. Нам показалось, будто в данном направлении двигались какие-то существа с большой скоростью; на таком расстоянии невозможно было отличить, были ли это люди или животные, толпа всадников или стадо баранов, либо быков, — виднелись только черные точки.

Совершенно гладкая равнина у подножья гор почти на милю простиралась от дороги, по которой мы ехали. С согласия моих попутчиков я велел ямщику направить наши экипажи по этой равнине, прямо на ущелье Зилли-Кака. Наш конвой громкими криками выразил свое удовольствие, узнав о таком решении: конвойные имели своих братьев и друзей в деле с лезгинами и спешили узнать об их участи.

Тарантас и телега съехали с дороги и пустились равниной. По естественному закону перспективы по мере нашего приближения первая гора вырастала, между тем как вторая — напротив, по-видимому, понижалась за первой. Достигнув подножья первой горы, мы совершенно потеряли из виду, что происходило на вершине второй. Более всего меня удивило, что не слышно было ни одного выстрела, не заметно ни малейшего дыма. Наши татары объяснили это тем, что горцы и милиционеры стреляют из ружья и пистолетов один в другого только при встрече лицом к лицу, потом берутся за кинжалы и шашки, и все это заканчивается рукопашной схваткой.

Раздались выстрелы, показался дым, после чего настала очередь кинжалов и шашек.

Оба экипажа остановились у подножья горы и не могли продвигаться дальше.

Мы предложили татарам снабдить нас тремя верховыми лошадьми, чтобы остальные девять всадников отправились на гору вместе с нами, трое же сторожили экипажи. В случае, если бы борьба продлилась, подкрепление из девяти человек, — мы были настолько скромны, что не считали себя — могло быть полезным милиционерам.

Трое сошли и дали нам своих коней. Как генерал, я назначил собственной своей властью командиром того, кто показался мне посмышленнее, и мы отправились с ружьями наготове.

Прибыв на первое плато, мы заметили верхушки папах отряда, ехавшего нам навстречу. Наши люди тотчас узнали своих и с громкими возгласами пустили коней вскачь. Наши лошади не отставали от них, но мы еще не совсем знали, куда направляемся, да и не ведали, были ли то друзья или враги.

Люди в папахах также узнали нас или, лучше сказать, узнали своих друзей. Они кричали «ура!», а некоторые подняли руки с ношей — нам уже понятной. [90]

Раздались крики: «Головы! Головы!» Не стоило расспрашивать, что это были за трофеи. Они приближались к нам с такой быстротой, что уже без объяснения все было понятно.

Обе группы соединились, третья же, несколько отставшая, двигалась медленно. Она не торжествовала победу — она несла мертвых и раненых.

Сначала невозможно было разобрать слов, произносимых вокруг нас. К тому же разговор шел на татарском языке, и Калино, наш русский переводчик, решительно ничего не понимал. Красноречивей всего выглядели четыре или пять отрубленных и окровавленных голов, еще более живописными были уши, вздетые на рукоятки нагаек.

Но вот прибыл и арьергард; он вез трех мертвых и пять пленных. Еще трое раненых едва могли держаться на своих конях и ехали шагом. Пятнадцать лезгин были убиты, трупы их находились в полумиле от нас, в овраге Зилли-Кака.

— Попросите сотника, чтобы он дал нам милиционера, который проводил бы нас на поле сражения, и спросите его о подробностях, — обратился я к Калино.

Начальник сам взялся отвести нас туда. Он был украшен Георгиевским крестом и в рукопашной битве собственноручно убил двух лезгин. В пылу сражения он отрубил им головы и вез их с собой. Кровь текла с них ручьем.

Всякий, убивший горца, имел право, кроме головы и ушей, обобрать его дочиста. Одному из них досталось великолепное ружье, которое мне очень понравилось, но я не осмелился, при всем том, просить о продаже его мне (Ружье это уже принадлежало мне. Я скажу позже, каким образом оно мне досталось. Прим. А. Дюма).

Отряд продолжал двигаться к аулу. Я уполномочил сотника располагать нашими двумя экипажами, если нужно для раненых и даже для мертвых. Он объявил об этом своим людям.

Потом ратники возвратились в деревню — мы же направились на поле сражения.

Вот что рассказал Магомет-Иман Газальев.

Собрав свою сотню, он направился по Геллийской дороге с проводниками-пастухами. Возле Гелли он нашел стадо баранов, которое горцы бросили, чтобы не задерживаться в пути.

Он поручил пастухам загнать баранов, а сам стал отыскивать следы горцев и быстро нашел их.

Проскакав с проводниками, умеющими легко находить следы, три версты, они наконец прибыли к оврагу Зилли-Кака, покрытому в это время густым туманом. Вдруг в глубине оврага они заметили лихорадочно перемещающихся людей, и тут град пуль посыпался на милиционеров; от этого залпа один человек и две лошади были убиты.

Иман Газальев скомандовал тогда:

— Ружья отставить! В шашки, в кинжалы!

И прежде чем горцы, находившиеся в овраге, успели сесть на своих коней, милиционеры ринулись на них, и завязался рукопашный бой.

С этой минуты Иман Газальев, старавшийся во всю мочь, не видел, что происходило вокруг него. Он дрался в одиночку с двумя горцами и убил обоих. Борьба была страшная, ибо когда он взглянул вокруг себя, то насчитал тринадцать мертвых горцев и двух своих, что составило пятнадцать. Другие обратились в бегство.

Все шло согласно его приказанию: милиционеры дрались холодным оружием и не сделали ни одного выстрела.

Он передал нам историю эту по-русски. Калино переводил ее по мере возможности на французский.

К концу рассказа мы были уже далеко. Широкая лужа крови показала нам, что мы прибыли на поле сражения. Направо, в лощине, лежали голые или почти обнаженные трупы. Пять человек были обезглавлены; у всех же других недоставало правого уха.

Страшно было смотреть на раны, вызванные ударами кинжалов. Пуля проходит насквозь или остается в теле? образуя рану, в которую можно просунуть только мизинец, — она посинеет вокруг, и только. Но кинжальные раны — это настоящая бойня: у некоторых были раскроены черепа, руки почти отделены от туловища, груди поражены так глубоко, что даже виднелись сердца.

Почему ужасное имеет такую странную притягательную силу, что, начав смотреть на него, хочешь видеть все?

Иман Газальев показал два трупа, которые он узнал по нанесенным им ранам. Я просил его продемонстрировать и оружие, которым он так хорошо поработал. Это был самый простой кинжал с костяной рукояткой. Только клинок был куплен им у хорошего мастера и прочно отделан. Все это ему стоило восемь рублей. Я спросил его, не согласится ли он уступить мне это оружие и за какую цену. За ту же цену, какую он мне стоил, — отвечал Газальев. — Я взял два кинжала у убитых мною лезгин, теперь у меня их три, и я не нуждаюсь в этом.

Я дал ему десятирублевую бумажку, а он мне — кинжал, который вошел в коллекцию оружия, собранную мной на Кавказе. [91]

Мы подождали, пока Муане зарисует овраг с лежавшими в нем трупами, и, уступив место стае орлов, которая, по-видимому, с нетерпением ожидала нашего отъезда, пустились обратно.

Под горой по-прежнему стояли наши экипажи; их не нашли нужным употребить в дело.

Мы простились с Иманом Газальевым и, видя, что по случаю этого наши татары желают возвратиться с ним в Гелли, отпустили их.

Сомнительно было, чтобы горцы, после полученного ими урока, снова показались в окрестностях аула Гелли.

Без приключений мы прибыли в Карабадакент.

Там нам сказали, что князь Багратион 70 только что проехал, спрашивая нас. Нам ничего не оставалось, как отправиться вслед за князем Багратионом.

В Буйнаки мы увидели у подъезда господина, по-видимому, лет тридцати-тридцати пяти, в изящном черкесском платье.

Это был князь Багратион.

ГЛАВА XVII

КАРАНАЙ

И в самом деле: он отыскивал нас.

Я уже знал князя заочно, как одного из самых храбрых офицеров русской армии. Было совершенно справедливо, что именно он командует конной горской милицией. —

Грузин, т. е. житель равнины, командующий горцами, должен быть храбрее самого храброго из своих солдат. Что же касается происхождения, то Багратион — потомок древних грузинских государей, царствовавших с 885 по 1079 год. Следы его фамилии определяются в кавказской хронологии за 700 лет до н. э. Из этого видно, что древность рода герцога Леви далеко не идет в сравнение с его фамилией (Корни генеалогического древа герцога Леви идут от самой богоматери, приказавшей одному из его предков, стоящему перед ней без шапки:

Накройтесь, любезный братец. Прим. А. Дюма).

Итак, я сказал, что Багратион искал нас. Он заметил, что имеет право упрекнуть меня: я проезжал через Шуру и не предупредил его об этом. Но у меня была на то серьезная причина: я решительно не знал, что он находится в Шуре,

Потом я рассказал ему все, что с нами случилось, т. е. о вьюге, о городе, превратившемся в озеро, и, наконец, о болезни Муане и о его желании поскорее оставить этот город, где его пульс бился сто двадцать раз в минуту.

— Жаль, — сказал князь, — но вы вновь возвратитесь туда.

— Куда? В Шуру? — спросил я.

— Нет, нет, нет, — возразил Муане, — благодарю, я уже там кое-что приобрел.

— Но вы, господин Муане, — сказал князь, — не знакомы с панорамой Караная?

— Что такое Каранай? — спросил я князя.

— Это нечто столь интересное, что подобное ему вы едва ли встретите во время всего вашего путешествия.

— Муане, слышите?

— Представьте себе гору... Но нет, не представляйте себе ничего. Я вас повезу, и вы увидите.

Муане покачал головой.

— Поедемте, господин Муане, и вы будете благодарить меня за этот принудительный вояж.

— Очень далеко отсюда, князь? — поинтересовался я.

— Сорок верст, т. е. десять миль. Вы оставьте здесь тарантас и телегу, мой слуга будет их караулить. Поедем в моем экипаже. Через два с половиной часа мы будем на месте, там поужинаем, вы ляжете спать тотчас после ужина. Вас разбудят в пять часов, мы поднимемся на высоту две тысячи метров на добрых конях, — это сущая безделица. А тогда... тогда вы увидите чудеса.

— Этак мы никогда не доедем до Тифлиса, — сказал Муане со вздохом.

— Друг мой, мы опоздаем на одни только сутки, но зато насладимся прекрасными видами, каких мы никогда не видали. Князь же проводит нас до Дербента.

— Да, решено; если вы возвратитесь со мной в Шуру и пробудете у меня завтрашний день, обещаю доставить вас завтра же вечером на ночлег в Каракент.

— Вы же знаете, князь, что нам не дадут лошадей после шести часов вечера.

— Со мной вам будут давать лошадей до полуночи.

— Будем ли мы ночевать завтра в Каракенте? — спросил Муане.

— Конечно, — ответил князь.

— Едем, Муане, едем! [92]

— Едем, но объявляю вам, что ненавижу панорамы.

— Это понравится вам, господин Муане.

— А коли так, время потеряно не будет; вы говорили, князь, об ужине: у меня сейчас разыгрался аппетит.

— В таком случае не будем тратить время по пустякам. Пятерку заложим в тарантас, и в путь.

Пока закладывали лошадей, я любовался оружием князя.

— У вас, князь, великолепный кинжал.

Никогда не говорите ничего подобного грузину, ибо он в ту же минуту сделает то, что сделал князь.

Он снял кинжал с пояса.

— А! Я очень рад, что он вам нравится, возьмите его, он работы Муртазада — первого оружейного мастера на Кавказе, который сделал его для меня. Посмотрите, вот татарская надпись: «Муртазад сделал этот кинжал для князя Багратиона».

— Но, князь...

— Берите, берите! Для меня сделают другой.

Я посмотрел на свой кинжал, который тоже был из прекрасного дагестанского клинка, но рукоятка из слоновой кости зеленого цвета, с золотой насечкой вовсе не годилась для князя. При том кинжал за кинжал — неловкий был бы обмен подарками, без сюрприза. Я вспомнил о своем штуцерном карабине. Как я уже, кажется, рассказывал, Девим, наш великий артист в оружейном искусстве, принес накануне моего отъезда из Парижа этот карабин вместе с револьвером.

— Вы едете на Кавказ? — спросил он меня.

Я кивнул.

— Это такая страна, откуда не возвращаются, не постреляв. Вы любитель хорошего оружия: возьмите у меня эти вещи. — И он предложил мне в подарок, как я уже сказал, карабин и револьвер.

Я взял свой карабин и передал его князю, объяснив ему механизм. Он много слышал об этом новом изобретении, но не знал его.

— Хорошо, — сказал он, осматривая оружие, — мы теперь кунаки, как говорят на Кавказе: вы не имеете более права отказать мне в чем бы то ни было, и поскольку я теперь ваш должник, то вы мне позволите расквитаться с вами...

Доложили, что лошади готовы.

Кучер князя остался, как мы условились, для охраны наших вещей.

Мы сели в тарантас и понеслись во всю мочь.

— Эге! Видно, что вас здесь все знают, князь.

— Иначе и быть не может, — отвечал он. — Я постоянно курсирую между Шурой и Дербентом.

Действительно, князя знали все, даже маленькие дети. В Карабадакенте, пока перепрягали лошадей, он обратился к детям с вопросами по-татарски и, уезжая, бросил им горсть абазов (Татарская монета, соответствующая нашим двадцати су. Прим. А Дюма)

Дорогой я рассказал ему, что случилось с нами утром и как за час перед тем мы попали в суматоху. Я показал ему и кинжал, купленный у Имана Газальева, и выразил сожаление, что не попытался купить у последнего и ружье, снятое им с лезгинского начальника.

— Оно уже куплено, — сказал князь.

— Кем?

— Мною. Это вдобавок к моему кинжалу — считайте его вашим.

— Но оно, вероятно, теперь уже далеко.

— Может быть, но во всяком случае оно будет у вас. Говорю вам, считайте, что оно у вас в руках. Поверьте, князь Багратион не бросает слов на ветер. Вы видите, — добавил он смеясь, — что мы едем довольно быстро, чтобы нагнать ружье.

— Я думаю, так и должно, в противном случае нас нагнала бы пуля.

В восемь часов вечера мы были в Шуре, которую оставили накануне в десять часов утра. За три с половиной или четыре часа мы совершили то же путешествие, на которое ушло полтора дня.

Через десять минут после нашего прибытия был подан ужин. Ужин на французский лад! Это сразу навело на разговор о Париже. Князь оставил его только два года назад. Он знал там всех. Если бы сказали дамам, о которых мы разговаривали, что вблизи Каспийского моря, у подножья Караная, между Дербентом и Кизляром речь шла о них, то они, конечно, крайне удивились бы.

Мы легли в настоящую постель. Я почувствовал себя как дома. Прежде это было у князя Дондукова-Корсакова в Чир-Юрте.

В пять часов утра нас разбудили.

Была еще ночь, небо блистало звездами. Слышно было топанье и ржанье коней у ворот.

Князь вошел в нашу комнату.

— Пора, господа, — сказал он. — Не угодно ли чашку кофе или чаю — на выбор. Мы увидим [94] восход солнца на Каспийском море, позавтракаем в крепости Ишкарты, куда мы приедем со зверским аппетитом, и потом вы увидите... Я не хочу заранее лишать вас удовольствия от сюрприза.

Мы выпили по чашке кофе. Сто человек дружины князя Багратиона ожидали нас у ворот. Мы уже сказали, что эта дружина составлена из местных горцев.

Вы думаете, что эти горцы — покорившиеся лезгины, чеченцы и черкесы? Ошибаетесь. Местные горцы это те несчастные, которые, как говорят на Корсике, «сделали дыру в коже». Когда горцу угрожает мщение, он покидает свою местность и вливается в дружину Багратиона. Можете судить, как эти молодцы должны драться; им никогда не представится случай быть в плену. Сколько пленных — столько же отрубленных голов. Лишь кабардинских стрелков, которых я тоже видел, можно сравнить с этими отчаянными мужчинами.

Мы ехали почти полчаса через лесистые холмы.

Стало понемногу светать. Только часть одной горы препятствовала нам видеть море, которое было в трех верстах от Темир-Хан-Шуры и представилось, как громадное глубокое зеркало; по другую сторону белелись в первых лучах солнца казармы Ишкарты, которые можно было принять за беломраморные дворцы.

Мы проехали по небольшой долине, где встретили великое множество куропаток и фазанов. В половине восьмого утра прибыли в Ишкарты, проскакав пятнадцать верст. Комендант крепости, предупрежденный накануне Багратионом, ожидал нас — завтрак был готов. Пятьсот человек, которые должны были сопровождать нас, были уже под ружьем.

На скорую руку, но тем не менее хорошо позавтракав, мы поехали дальше. Было девять часов.

Мы поднимались все выше и выше до самого полудня; пехота трижды останавливалась отдыхать, каждый раз на десять минут. По приказанию князя солдатам отпускалось по чарке водки; для этого сопровождала экспедицию целая бочка водки.

На пространстве восьми или десяти верст не было лесу; он сменился зелеными холмами, следовавшими один за другим беспрерывно и бесконечно. Взбираясь на вершину какого-либо холма, мы думали, что это будет последний, но ошибались: возникал новый подъем, на который так же следовало взбираться, как и на другие.

Впрочем, до развалин огромной деревни, разрушенной русскими в 1842 году, мы ехали по почти протоптанной дороге. От домов сохранились лишь жалкие остатки, хотя полуразрушенный минарет выглядел очень живописно. Отсюда уже нет тропинки, лишь непрерывная цепь холмов.

Наконец мы взобрались на последний холм. Там каждый из нас невольно попятил свою лошадь назад. Казалось, будто под ногами нет земли. Остроконечная скала возвышалась на семь тысяч футов. Я спешился — чтобы не было головокружения, лучше стоять на ногах и чувствовать землю под собой. Но этого оказалось недостаточно — я лег на землю и закрыл руками глаза. Надо испытать это неизъяснимое ощущение головокружения, чтобы иметь понятие о страданиях, причиняемых им. Охватившая меня нервная дрожь будто сливалась с сердцебиением земли — земля словно была жива, двигалась, билась подо мною: на самом деле это так билось мое сердце.

Наконец я поднял голову. Нужно было сделать немалое усилие, чтобы заглянуть в пропасть. Сначала я заметил только одну долину, простирающуюся на беспредельное расстояние, в глубине которой змеились две серебряные нити. Эта долина и была вся Авария; две серебряные нити — Койсу Андийское и Койсу Аварское, соединение которых образует Сулак. На правом берегу Аварского Койсу, внизу, обрисовывались, подобно точке, Гимры, место рождения Шамиля, со своими великолепными садами, фруктами, которыми русские лакомились только однажды. Здесь, защищая аул, Кази— Мулла был убит, здесь же появился Шамиль.

С другой стороны Аварского Койсу, на довольно возвышенном плато, выдвигалось, так сказать, в уровень с нами, селение Унцукуль, в котором каждый дом укреплен и которое окружено каменной стеной. На горизонте были видны развалины Ахульго, хотя деревня уже совершенно опустела. В этой самой деревне был взят молодой Джемал-Эддин. Позже мы расскажем его историю, связанную с похищением грузинских княгинь.

На левой стороне чуть заметно возвышается деревня Хунзах, едва видимая отсюда. По ту сторону, в глубине долины, у истоков Аварского Койсу, виднеется почти незаметная точка: это аул Кабада, куда, вероятно, удалится Шамиль, если он будет вынужден оставить Веден. Направо от Кабады по направлению Андийского Койсу сквозь узкое отверстие видно синеватое ущелье, где в тумане все уже смешивается. Это страна тушинов-христиан, союзников России в ее долгой войне с Шамилем.

Кое-где поднимавшийся дым окутывал невидимые селения, названия которых никто не мог мне сказать. Только с вершины Караная можно видеть это ужасное разрушение, это неслыханное опустошение, которое представляет цепь Кавказа. Ни одна страна в мире не была так изувечена вулканическими извержениями, как Дагестан. Горы, подобно людям, кажутся истерзанными от беспрерывной и отчаянной борьбы.

Древняя легенда гласит, что дьявол постоянно приходил мучить любимого богом отшельника, жившего на самой высокой горе Кавказа в ту эпоху, когда Кавказ еще представлял ряд плодоносных, покрытых зеленью и доступных гор. Отшельник испросил у бога позволения заставить сатану [95] раз и навсегда раскаяться за причиняемые им соблазны. Бог разрешил, не спрашивая даже о средствах, какие будут им приняты для достижения цели.

Отшельник раскалил щипцы, и когда, по своему обыкновению, дьявол просунул голову в дверь, святой человек призвал имя божье и схватил сатану за нос раскаленными щипцами. Сатана почувствовал нестерпимую боль, отчего совершенно растерялся и принялся плясать на горе, ударяя своим хвостом по Кавказу от Анапы до Баку. От ударов хвоста сатаны и образовались эти долины, ущелья, овраги, перекрещивающиеся таким многосложным и безалаберным образом, что остается — и это всего благоразумнее — согласиться с легендой и приписать это дело упоминаемым в ней лицам.

Примерно час мы пробыли на вершине Караная. Постепенно я мало-помалу пригляделся к этому страшному величию природы и, признаюсь, как и Багратион, что ничего не видел подобного ни с вершины Воллорна, ни с Риги, ни с Этны, ни с пика Гаварни. Сознаюсь, однако, что я испытал невыразимое чувство удовольствия, когда отвернулся от этой великолепной пропасти.

Но нам готовился еще сюрприз. С русской точностью наши пятьсот пехотинцев сделали залп из своих пятисот ружей. Ни буря, ни гром, ни вулкан никогда не производили такого страшного, оглушительного громыхания. Меня подвели — против моей воли — еще ближе к пропасти. Я мог видеть на глубине семи тысяч футов подо мною жителей Гимры, копошившихся наподобие роя муравьев, выбежавших из своих жилищ в тревоге. Они должны бы вообразить, что Каранай готов обрушиться на них.

Этот залп был сигналом нашего возвращения. Мы начали спускаться. К счастью, спуск не был трудным, а оказался приятным от начала и до конца.

Это наслаждение было вызвано сознанием того, что каждый шаг лошади удалял меня на целый метр от вершины Караная. Говоря «каждый шаг лошади», я ошибаюсь, ибо мы спустились до разрушенного селения, держа лошадей за поводья, и только отсюда мы решились снова сесть на коней.

Мы обедали в крепости Ишкарта и могли бы по-настоящему ехать ночевать в Буйнаки, но были так утомлены, что сами предложили князю Багратиону остаться до утра.

Когда мы пили чай, меня пригласили пройти в комнату, где, как сказали, находится особа, желающая меня видеть. Это был военный портной, пришедший снять мерку для полного офицерского платья: по предложению командира я был единогласно избран солдатами почетным членом полка местных горцев.

Торжественная музыка гремела весь вечер в зале по случаю принятия меня в полк.


Комментарии

53. Ксавье Омер де Гелль (1812-1848) — геолог, путешественник, автор трехтомной книги о степной части юга Российской империи. Открыл железную руду в районе нынешнего Днепропетровска. В России находился вместе со своей женой, Жанной— Адель Эрио Омер де Гелль (1817-1871). Адель де Гелль прославилась тем, что П. П. Вяземский (сын выдающегося поэта) приписал ей придуманные им и выпущенные в 1887 году под ее фамилией «Письма и записки». В этой фальсификации речь шла, в частности, о Лермонтове и о многих деятелях русской культуры. По поводу «Писем и записок» Адели Омер де Гелль вспыхнула ожесточенная дискуссия, пока не была доказана их подложность.

54. Масуди (кон. 9 в. — 956 или 957) — арабский историк и путешественник. Опубликовал свыше двадцати книг.

55. Территория, занимаемая половцами (кипчаками), тюрко-язычными племенами, позже распавшимися на множество ветвей. Половцы оставили много слов, которые органически влились в славянские и другие языки.

56. Клапрот Генрих Юлиус (1783-1835) — немецкий лингвист. В 1807-1808 годах путешествовал по Кавказу. В 1812-1814 гг. опубликовал дневник этого путешествия, в 1823 г. выпущенный в Париже. В 1823 году опубликовал «Asia polyglotta» с атласом, а через пять лет — «Историю Кавказа». Умер в Париже. Левек Пьер Шарль (1737-1812) — французский историк, жил в России до 1780 года, В 1782-1783 гг. издал в Париже «Историю России». Лесюр Шарль Луи (1770-1849) — французский историк.

57. Лазарев Иван Давыдович (1820-1879) — военный начальник Среднего Дагестана, в дальнейшем генерал-адъютант. Похоронен в Ванкском соборе в Тифлисе.

58. Приводимые Дюма данные подтверждаются многотомной «Историей 44-го Нижегородского драгунского полка», изданной В. А. Потто в 1890-х годах в Петербурге.

59. Что это за фотоальбом, мы пока не знаем. В 1858-59 годах в Тифлисе жил лишь один профессиональный фотограф (как тогда говорили — фотографист), это был некто Мориц, проживавший на Головинском проспекте в доме Попейко. Его работы не зарегистрированы в Историко-этнографическом музее гор. Тбилиси им. И. Гришашвили. О фотографиях Ностица упоминает В. Ф. Тимм (1820-1895), оставивший массу зарисовок кавказской жизни времен Дюма.

60. Эли де Бомон (1798-1874) — выдающийся французский геолог, с 1835 года — член Парижской академии. Создатель ряда не устаревших по сей день теорий горообразования и выявления возраста горных складок.

61. Константина — город в Алжире — в древности славилась как неприступная крепость. Французские колонизаторы с большим трудом захватили в конце 1837 года Константину. Она стала символом сопротивления иноземным захватчикам.

62. Река во Франции недалеко от города Труа.

63. Подготавливая «Кавказ», я в некоторых случаях консультировался с уже упоминавшимся Б. Гаджиевым. В частности, я просил его сообщить, как называется аул шамхала Тарковского и как правильно писать название другого аула, который Дюма будет вспоминать. На первый вопрос Б. Гаджиев ответил: Кумторкала, этот аул существует по сей день. На второй вопрос: Гелли (А. А. Бестужев-Марлинский называл — Гилли).

64. В Центральном государственном военно-историческом архиве СССР (ЦГВИА СССР), где собраны все документы о событиях на Кавказе в описываемое Дюма время, мы обнаружили «Карту Кавказского края на 1854 год» (далее «Карта...») — ф. 482, on. 1, ед. хр. 172. Все названия в «Кавказе» выверены по этой «Карте...» На ней есть Гели, но нет Гелли, как у Дюма. Ну, что ж, тут немудрено ошибиться.

65. Брийя-Саварен Ансельм (1755-1826) — французский поэт и гастроном, автор поэмы «Физиология вкуса».

66. Князь Моисей Захарович Аргутинский-Долгорукий (1798-1855) — представитель древнего армянского рода. За взятие аула Гергебиль в 1848 году получил звание генерал-адъютанта. По его приказу в 1833-44 гг. была построена в поселке военная крепость, после чего поселок постепенно стал преобразовываться в город Темир-Хан-Шуру.

67. Генерал с этой фамилией в списках кавказской армии нами не обнаружен.

68. Датировка Дюма пребывания на Кавказе весьма запутана из-за разницы в двенадцать дней в календарях, принятых в Европе и в России.

69. Псевдоним Пьера Жака Руйо (1810-1838) — популярного революционного поэта 30-х годов XIX века. Моро жил и закончил свои дни в крайней нищете. Его повести и стихотворения проникнуты тоской.

70. Командир Дагестанского конно-иррегулярного полка подполковник князь Иван Романович Багратион. Будучи майором, принял этот полк 28 апреля 1854 года. Прослужил в этой должности до 1 марта 1859 года, когда в чине полковника стал командиром Северского драгунского полка. Через год был убит горцами.

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988

© текст - Роборовский П. Н. 1861; Буянов М. И. 1988
© сетевая версия - Тhietmar. 2014
© OCR - Парунин А. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Мерани. 1988