АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА LX

ПОТИ — ГОРОД И ПОРТ, УЧРЕЖДЕННЫЕ АЛЕКСАНДРОМ ВТОРЫМ

Впрочем, весьма полезно было идти с поникшей головой, так как в такой позе я поневоле вынужден был смотреть под ноги. Не знаю, каково было Марсово поле во времена Язона, но теперь это — болото, скопление колышащейся грязи, в которой рискуешь навсегда исчезнуть, если на полчаса остановишься на одном месте.

Подняв глаза, чтобы перепрыгнуть через рытвину, я увидел напротив своего старого знакомца-князя Ингерадзе с его людьми.

Но, боже мой! Как пострадала его прекрасная белая черкеска! Она была вся в пятнах грязи! Он уже не походил на прекрасного князя — розу из волшебной сказки, это был князь-леопард.

Он крайне расстроился — князя Барятинского на пароходе не оказалось.

Впрочем одно обстоятельство, вероятно, все же утешило его: если бы князь Барятинский прибыл в назначенный день, то был бы уже в дороге, то есть до приезда князя Ингерадзе в Поти.

Князь Ингерадзе очень обрадовался нам и, само собой разумеется, мы должны были находиться в его обществе до прибытия следующего парохода. По всему было видно, что в Поти иных развлечений ждать не приходилось.

Я спросил князя, благополучно ли он добрался сюда и когда они приехали. Они прибыли в одиннадцать часов вечера, — князь и слуга верхом, а остальные — пешком.

— Разве вы не могли достать лошадей и для них? — спросил я его;

— Не знаю, были ли лошади, — отвечал он, — но если даже и были, то люди не поехали бы верхом.

— Почему же?

— Потому что идти пешком — их повинность.

Не поняв, что это такое, я просил его разъяснить мне суть сей повинности.

Князья имеют при себе известное число вассалов, которые сверх поземельной подати обременены еще и личными повинностями. Одни должны следовать за князем верхом, — это их повинность, другие идти пешком, это тоже повинность. Одни должны шить сапоги на левую его ногу, другие прогонять мух, когда князь кушает, а некоторые почесывать ему ноги, когда он засыпает.

Ничто на свете не заставит идти пешком того, кто обязан ехать за князем на коне. И наоборот, ни за что не поедет верхом тот, кто должен следовать за князем пешком. Никакая сила не принудит обязанного сшить сапог на правую ногу, сделать такой же на левую, и наоборот. И соответственно, никакими угрозами, никаким наказанием не заставишь отгоняющих мух чесать ноги, и наоборот.

Князь не имел в своей свите гонителя мух, потому что было зимнее время, зато все другие были налицо.

В Мингрелии и Имеретии, где нет удобных для экипажей дорог, женщины ездят верхом, как и мужчины, и сообразно с их происхождением носят широкие плащи. Плащ княгини Дадиан, которую я имел честь видеть в Санкт-Петербурге, был красный. Как мужчины имеют свою свиту — рабов и сокольников, всадников и пеших, так и женщины имеют свою. Как правило, свита княгинь состоит из исповедника и двух дам, а также из пяти или шести вооруженных слуг, пеших и конных. В случае нужды стреляют и священники.

Княгиня Дадиан имела двенадцать фрейлин, почти всюду ее сопровождавших. Сверх того, она имела две резиденции: зимнюю — Зугдиди и летнюю — Горди.

Мингрелия небольшое княжество из тридцати тысяч семейств, около ста двадцати тысяч жителей. [253] К ней же надо причислить часть Сванетии, называемой Дадиановской. Другая часть Сванетии называется вольной. Наконец третья часть составляет Сванетию князей Дадешкелианов. Один из этих князей два или три года назад убил кутаисского губернатора князя Гагарина.

В этой части Кавказа, прилегающей к Эльбрусу, нередки случаи свирепой жестокости.

Один из князей Дадешкелианов, желая отомстить двоюродному брату, поджег ночью его дом, в котором сгорела и бабушка братьев. Лишь сутки спустя мститель спохватился — ведь бабушка его противника приходилась бабушкой и ему самому. Но было поздно — старуха погибла.

Сванеты могут проживать только в горах; русские попытались сформировать из них милицию, но милиционеры, едва спустившись на равнины, умерли от различных болезней. Из-за недостатка йода среди жителей Сванетии встречаются больные зобом и общим недоразвитием.

Среди сванов хранятся христианские предания. Русские крестили многих горцев. Есть предположение, будто в какой-то сванской церкви похоронена царица Тамар.

Между Мингрелией и Абхазией расположена небольшая свободная страна, состоящая почти из двух тысяч семейств, называющаяся Самурзаканью. Там сохраняется во всей силе обычай кровной мести.

Несколько лет назад местный князь-старик женился на молодой девушке. У него был сын почти одинаковых лет с его женой, который, подобно Дон Карлосу, влюбился в свою мачеху; она тоже, как видно, была неравнодушна к нему. Старый князь, узнав об этом, отослал жену к ее семейству. Такое оскорбление вызвало месть. Это случилось около трех лет назад. Старый князь, жена его и сын еще живы. Но тридцать четыре человека уже убиты с обеих сторон.

Говоря о сванетах, мы забыли упомянуть об одном их обычае: когда родится желаемое число дочерей, они умертвляют последующих во избежание хлопот и издержек на их воспитание (Тут информаторы Дюма мрачно подшутили над писателем. (М. Б.)

По другую сторону Мингрелии находится Гурия, часть которой принадлежит русским, а часть туркам.

Обитатели русской части носят тюрбан и военную накидку. Это кавказские тирольцы. Они поют фистулой, гортанные переливы их голоса похожи на швейцарские.

Часть, принадлежащая Турции, естественно, находится во враждебных отношениях с русской, из-за этого самые близкие родственники ненавидят и преследуют друг друга. Само собой разумеется, что все это происходит от весьма сомнительного просвещения с. одной стороны и глубокого невежества с другой.

Во время последней войны с Россией маранские политики получили новую тему для рассуждений о делах, творящихся в мире. Нестор тамошнего края — почти столетний князь, произнес:

— Нам известно, что французы дерутся хорошо, но это народ легкомысленный, и мы легко с ними справимся. Англичане — торгаши, деньги для них все, это тоже известно; коли так, то мы их угомоним деньгами. Что касается австрийцев, то они не должны быть слишком страшны, ибо, сколько мне помнится, на протяжении девяноста лет моей жизни, о них никогда и разговору не было.

При жизни князя Дадиана великое празднество Пасхи совершалось старым феодальным образом. Князь-правитель созывал своих князей, и под навесом в турецком стиле все вместе пировали в течение трех дней. Они занимали центр навеса. В круглых галереях помещались придворные и другие такие же особы. За ними находился круг вассалов. Наконец располагались крестьяне разных категорий.

Каждый приносил с собой — какого бы звания он ни был — хлеба, вина, мяса. Это было дешево и мило. Устраивались сражения, соревнования, скачки. Все мингрельцы, мужчины и женщины, являлись на праздник в лучших нарядах. Мы уже говорили, что мингрельские женщины — особенно блондинки с черными глазами и брюнетки с голубыми — самые прекрасные творения на земном шаре.

Выше мы описали похороны бедняка.

Похороны князей великолепны. Если покойник был убит на войне в междоусобной стычке с оружием в руках, покойному воздаются высокие почести, а родичей поздравляют по случаю славной смерти. Плач и рыдания тянутся бесконечно и, за исключением княжеских и знатных фамилий, вдовы носят траур иногда всю жизнь.

Когда умер последний Дадиан, каждый родственник и друг покойного должен был входить в церковь, поддерживаемый людьми с обеих сторон, будто бы от усталости сгибал колени, исступленно голосить, кричать, бить себя в грудь, рвать на себе платье, — словом, разыгрывать целый спектакль. При этом случались забавные сценки. Например, сосед покойного, владетель Абхазии, Михаил Шервашидзе, в качестве родственника считал себя обязанным разделить эту печаль — по крайней мере внешне. Поддерживаемый двумя людьми, он совершил традиционный в таких случаях обряд: кричал, плакал, стенал. Вдруг вблизи церкви послышались крики, более усердные, но другого рода: люди князя прибыли на лошадях, украденных у мингрельцев, и те, узнав об этом, затребовали их назад. Княгиня велела им молчать на том основании, будто частные интересы должны умолкнуть перед великим несчастьем, постигшим страну.

После Чолокского сражения, когда мингрельцы и русские под предводительством князя Андроникова разбили турок, победители бросились грабить лагерь паши. Священнику, тоже участвовавшему в сражении, вздумалось принять участие и в грабеже. Он случайно попал в палатку казначея — здесь был сундук с ключом в замке. Батюшка отпер его: сундук был полон золота. К сожалению, он был слишком тяжел, чтобы святой отец мог его унести, — его заметили бы все, а он этого опасался. И, запустив обе руки в [254] золото, святой отец стал набивать им свои карманы. Пока прибыли солдаты, он успел уже набрать наверное тысяч двадцать франков.

— Идите, идите, друзья мои! — крикнул им священник: — Вот золото, берите его, сколько вашей душе угодно, что до меня, я ищу благ не в этом мире. — И он презрительно посмотрел на сундук, показывая всем своим видом, что намерен удалиться.

Столь редкое бескорыстие тронуло солдат до слез.

— Вот это да, — не удержались они. — Вот так славный священник!

Известно, что величайшая честь, какую только русский солдат может оказать любимому и уважаемому им человеку, состоит в том, что его качают на руках, и в мгновение ока солдаты подхватили попа. К великому их изумлению, произошло совершенно неожиданное явление: из карманов духовного лица настоящим дождем на солдат посыпалось золото. Поначалу солдаты подумали, что свершилось чудо, а потому удвоили свое рвение, но, увидев, что поп перестал наделять их золотым дождем, быстро догадались, какого происхождения было это чудо.

Шарден, путешествовавший по Персии и Кавказу два столетия назад, нашел Мингрелию в XVII веке такой, что она мало отличалась от нынешней. Он рассказывает, что в его время мингрельский посланник, прибывший в Константинополь со свитой из двухсот невольников и игравший большую роль в турецкой столице, продавал людей своей свиты по мере надобности. Когда он ехал назад, у него оказалось едва двое или трое слуг.

Шарден добавляет, что однажды, заметив у продавца детских игрушек маленькую музыкальную трубу и, вероятно, находя ее звук приятным или оригинальным, он взял ее и, возвращаясь с базара домой, стал играть.

Шевалье Гамба, сестра которого еще жива и имеет большие поместья в Мингрелии, совершил в 1817 и 1818 годах такое же путешествие по Кавказу, какое я проделал в 1858 и 1859 годах, только в обратном порядке, т. е., он ехал из Поти в Баку и из Баку в Кизляр — я же проехал через Кизляр в Баку, а отсюда в Поти.

Он рассказывает, что гурийский князь, придя в восторг от представления, данного в его присутствии немецкими скоморохами, подарил им во владение сто десятин земли и дюжину невольников, с условием, чтобы немцы три раза в неделю давали свои спектакли у него на дворе и чтобы учили плясать на веревке тех из его рабов, которые обнаружат способности к этому упражнению.

Увлекшись этой болтовней, я забыл, на чем остановился.

Да, мы встретились с милым «розовым князем», который превратился в князя пестрого.

ГЛАВА LXI

ГОСТИНИЦА ЯКОВА

Князь, прибывший накануне в Поти, уже нашел себе жилье (одну комнату у лавочника-мясника) — не скажу на какой улице по той простой причине, что в Поти еще нет улиц. Деревянный сарай лавочника возвышался в ста шагах от берегов Фаза. Мясник имел еще одну свободную комнату; она была достаточна лишь для меня, ибо я хотел писать; князь мог разделить свою комнату с Муане, а Григорий — как-нибудь обойтись.

Между тем мясник, молодой и красивый парень, подстерегавший у дверей путешественников, как паук подстерегает мух, скрываясь в углу своей паутины, заметив, что мы высадились и разговариваем с князем, подошел, с остроконечной шапкой в руке, чтобы присоединить свои доводы к настояниям князя поселиться у мясника. Я категорически настаивал, чтобы Григорий предварительно условился с ним о цене — ничего так не боюсь, как балаганов: в них не только гораздо хуже, чем в порядочной гостинице, но они и стоят много дороже.

Григорий отвечал, что это бесполезная предосторожность и что грузин не способен употребить во зло наше доверие. Это было второе выражение его личности, начиная с Маран: результат вышел гораздо плачевнее первого.

Правда, скопцы, спешившие возвратиться, торопили и нас выбрать место для хранения наших сундуков: а их было до тринадцати.

Предводительствуемые князем Соломоном Ингерадзе, мы направились к нашему будущему жилищу. Я заметил, что между тем, как я продолжал величать его князем, Григорий называл его уже просто Соломоном. Я и прежде замечал здесь фамильярность между низшим и высшим сословиями и всегда удивлялся этому.

Мы шли с величайшей осторожностью, делая круги, как лошадь, которую готовят к скачке, переходя по доскам, переброшенным через полноводные ручейки, и совершая зигзаги почти в четверть мили для того, чтобы пройти расстояние во сто шагов по прямой линии.

Свиньи сновали со всех сторон в этой огромной луже.

Поти можно назвать земным раем для свиней. На каждом шагу мы вынуждены были отгонять их [255] ногой или плетью. Удаляясь, каждая свинья хрюкала и, тем самым, казалось, говорила: «Что тебе здесь надобно? Не видишь, разве, что я у себя дома?».

Действительно, она была дома — и целиком, по уши.

Наконец мы прибыли к нашему хозяину Якову — тому самому мяснику. Дом его заслуживает отдельного разговора. Если вы, любезный читатель, узнаете его по моему описанию и благодаря этому не войдете в этот дом, то я оказал вам услугу. Если же войдете, зная его, то вы более чем неблагоразумны — вы просто безрассудны.

Это деревянный сарай, куда поднимаются по нескольким ступенькам, над коими тянется балкон из елового дерева, без решетки. Вероятно, балкон со временем будет устроен во всю длину фасада. Посредине его дверь и два окна по сторонам. Войдя через эту дверь; вы увидите на первом плане с левой стороны лавку мелочей, справа кабак. Столб, на котором висят куски сырого мяса, отделяет первый план от второго. На втором плане налево тюки, а направо груда сушеных орехов, наваленная от полу до потолка. Дальше был коридор с двумя дверьми без замков — их заменяют какие-то веревочки и гвозди.

В комнатах, выходивших крылечками на черный двор, куда свиньи удаляются на ночь, вместо мебели стояли походная кровать, чугунная печка, хромой стол и два деревянных табурета. Каждая комната стоила двадцать копеек в день — то есть, очень дорого.

Другой фасад дома, также украшенный балконом, выходил на грязную площадку, называемую двором. Бревно внизу ступенек вело, подобно мосту, перекинутому через болото, к сараю, служащему конюшней и кухней, занятому лошадьми проезжающих и людьми, занимающимися с утра до вечера изготовлением бараньего жира, иначе называемого салом.

Вот в этом-то доме нам пришлось поселиться и жить.

Кое-как устроившись в своей комнате и не веря, что пароход появится через три дня (нам придется ожидать его по крайней мере целую неделю), я приготовился продолжать свое «Путешествие по Кавказу» и для этого достал перо, чернила и бумагу. Потом велел позвать к себе молодого Якова, того самого прекрасного мясника, уже приходившего к нам с предложением своих услуг; он явился с улыбкой на устах. Надо отдать ему должное: действительно, у него прелестная улыбка.

Я спросил его, что он мог предложить на обед.

— Все, что угодно, — отвечал он.

Смысл этой фразы был хорошо знаком. Она означала в Поти точно то же самое, что и везде, где мы ее слышали, т. е., что на постоялом дворе ничего нет, кроме кусков мяса, висевших на столбе. Это мясо было такого качества, что годилось разве только на суп для собак.

— Не угодно ли вам другого мяса? — полюбопытствовал сын Якова.

— Разумеется, давайте другое, — отвечал я.

— Через десять минут будет.

И действительно, пять минут спустя я услыхал шум на дворе: два человека тащили за рога барана, сопротивлявшегося изо всех сил. Я находился в стране, где среди животных преобладают бараны, но этот, к несчастью, не был бараном Хризомаллон, т. е. Золотое руно, хотя по размерам своих рогов и густоте шерсти он имел право называться его современником.

Несмотря на почтенные лета барана, его зарезали, содрали шкуру, изрубили на куски и предложили мне самому выбрать для себя кусок мяса. Несмотря на мое отвращение есть мясо животного, которое я только что видел живым, я выбрал филейную часть и наказал Григорию приготовить шашлык.

Уже было около шести часов вечера, а у нас во рту с утра не было и маковой росинки. Я забрел на кухню, похожую на конюшню. Там обнаружил своего второго знакомого — торговца-турка. Как простой смертный, он завтракал курицей. Я обратился к нему, как обычно обращаются в библиотеке, когда хотят занять очередь за газетой:

После вас, господин, хочу почитать «Конститюонель» 183

Продолжая есть свою курицу, тот спросил:

— Желаете?

А я в свою очередь поинтересовался:

— Это от всего сердца?

И поблагодарил его.

Он меня тоже поблагодарил.

Минут через десять я пошел в свою башню. По пути заглянул в комнату Муане и там обнаружил «розового князя»; он обедал со своим слугой. Любопытно было видеть их за этим занятием: перед ними стояло блюдо с шашлыком, без ножей, без вилок. Они брали пальцами куски, какие им нравились, съедали мясо и клали необглоданные кости на единственную тарелку. Наконец, когда все мясо было съедено, — они снова обратились к кускам и начали перебирать их поодиночке, без разбору; обглодав кости, они снова бросали их на тарелку и напоследок начали сосать кости.

Вечером князь лег совершенно одетый, только без сапог; слуга вошел и стал чесать ему ноги.

Все это по-варварски, скажете вы мне. Пусть так, но все это нечто первобытное, с признаками высших качеств варварства. Когда настанет соответствующая пора, и просвещение наложит свою печать на этих [256] людей, оно станет в то же время в уровень с их головой. Тогда они будут носить черные фраки, белые галстуки и круглые шляпы, тогда они утратят позолоту своего оружия и золото своего сердца.

Я принялся за работу. Моя комната обогревалась, как я уже говорил, чугунной печкой. В этом заключалось существенное неудобство. Стоило ее затопить, как она распространяла такой сильный жар, что я вынужден был открывать все окна. Холод тотчас вторгался в комнату, и я мерз. Надо было выбирать между морозом и угаром. Я взял медный таз, наполнил его водой и поставил на печку. Это дало мне возможность дышать свободнее.

Наконец я тоже лег; но тут одно обстоятельство обратило мое внимание: это шум, который я слышал под собою.

Я уже сказал, что дом был воздвигнут на сваях, отчего под полом оставалось большое пустое пространство, а пол был решетчатый. В этом-то пустом пространстве находили убежище все окрестные свиньи; они, кажется, праздновали свадьбу.

Едва только я лег, как Содом, на который, пока я работал, занятая голова мешала мне обращать большое внимание, сделался невыносимым. Я слышал хрюканье, визг, крики фистулой, неожиданные и неровные движения, которые прерывались только для того, чтоб возобновиться с безмерной яростью.

Я бесился от досады, утомился до предела и не мог спать. Наконец мне в голову пришла светлая мысль. В моей печке стояла вода, которая нагрелась до тридцати градусов. Я встал, взял медный таз, высмотрел место, где находились пирующие свиньи, и сквозь щель вылил на них кипяток. Они испустили свирепые вопли и всей ватагой выкатились во двор. Наступила тишина, и я уснул.

ГЛАВА LXII

ПОТИЙСКИЕ УДОВОЛЬСТВИЯ

На другой день мы стали хлопотать о получении в пароходном агентстве точных сведений о прибытии судов.

Директор был на охоте и возвратился только вечером. Мы отправились к нему, но выяснилось, что он воротился чрезвычайно усталый и уже спит.

На другой день мы снова явились к директору, но он не мог сообщить ничего определенного. Может быть, пароход будет завтра, а может, послезавтра, а может быть, и через неделю; но в сущности надежда только на пароходы 7 и 21 февраля.

В дурную погоду большие пароходы не могли подходить к Поти ближе, чем за две версты. Это значило, что мы застряли в Поти на неопределенное время. Мы обшарили весь порт и не нашли ни одной турецкой посудины, которая доставила бы нас в Трапезунд.

Ночью подул холодный ветер, все суда подняли паруса и ушли. Менее всего можно рассчитывать на безопасность этих судов; но мы пошли бы на все, лишь бы покинуть Поти.

Нередко случается, что хозяева этих судов, видя в своих пассажирах хорошую добычу, пользуются первым шквалом, — а на Черном море в январе шквалы не редкость, — пользуются, говорю, первым шквалом, чтобы стать на мель у берегов Лазистана, жители коего все занимаются пленопроданством, грабежом и разбоями. В начале выказывают притворное сопротивление, кончается же все это тем, что выдают пассажиров, те их продают и делятся выручкой с хозяином судна.

Но мы были превосходно вооружены и в случае найма турецкого судна могли наблюдать за всяким подозрительным маневром. Впрочем, нечего было тревожиться об этом; в порту не оказалось ни одного подходящего судна.

Мы уже съели у нашего хозяина одного барана, потом зарезали другого; но я хотел узнать, имея в виду хоть какое-нибудь разнообразие пищи, — не могли ли мы полакомиться одной из тех свиней, которые по случаю своей свадьбы мешали мне прошлой ночью спать. В ответ я получил такое обилие возражений, что решился поступить как Александр, т. е. не в состоянии распутать Гордиев узел, надумал просто разрубить его.

Взяв карабин, заряженный пулями, я стал на крыльце. Выбирать было трудно: более тридцати черных, щетинистых, как дикие кабаны, свиней наслаждались вокруг меня в грязи. Эта почва после дождя, продолжавшегося со дня нашего прибытия, разжижалась все больше и больше. Я даже хотел было для хождения по этой грязи заказать себе лыжи, подобные тем, какие употребляют камчадалы для ходьбы по снегу.

Я выбрал из тридцати свиней ту, которая более других приходилась мне по вкусу, и не переставая болтать с князем Ингерадзе, прицелился и пустил пулю в свинью. Животное завизжало и свалилось, а я спокойно воротился в свою комнату (Проявление чисто трактирного героизма, которым автору нечего было бы и хвастать. Оно напоминает другую черту из жизни того же автора, рассказанную в журналах летом 1861 г. Г-н Дюма-отец, после мнимых подвигов вместе с Гарибальди в пользу освобождения Италии, предпринял открыть в Неаполе пирожное заведение, так как туземцы, по его мнению, были преданы в этом деле, а чтобы оно пошло успешнее, поручил его двум хорошеньким парижанкам, за которыми он сам и поехал нарочно в столицу Франции; непонятно, чем кончилась эта афера, но тем не менее оба эти случая доказывают, что автор специалист по части трактирной и кухмистерской. Прим. Н. Г. Берзенова ) Если хозяин свиньи, кто бы он ни был, — думал я, — явится требовать [257] за нее удовлетворения, и цена будет умеренная, я заплачу ее; если же слишком высокая, то мы представим это дело на суд.

Действительно, пришел хозяин с требованием четырех рублей. Князь от моего имени возражал, и дело уладилось за три рубля, т. е. за двенадцать франков: свинья весила около тридцати фунтов, стало быть, фунт мяса стоил шесть или семь су; против этого ничего нельзя возразить.

Из пяти или шести близких знакомых Якова, которые, живя в его доме, как это водится на Востоке, кто топит печку, кто метет двор, кто ставит самовар, кто чистит трубки или, наконец, просто спит, был один, особенно отличавшийся деятельностью и расторопностью. Это красивый и крепкий молодой человек 22 — 23 лет по имени Василий.

Я поручил ему заняться убитой свиньей. Это его никак не затруднило, наскоро сгребая в кучу солому, он осторожно уложил на нее свинью, покрыл ее соломой и поджег. Опалив свинью, он выскоблил ее кинжалом, распорол ее и выпотрошил.

Мы следили за этой процедурой с любопытством. Впрочем, вслед за развлечением, какое доставил нам Василий, ожидало нас другое зрелище, тоже весьма интересное.

Мы услыхали барабанный бой. Не желая пренебрегать развлечениями, которые в Поти очень редки, мы вышли на балкон со стороны улицы. Какой-то бедняк, делая объявления, останавливался, не скажу, чтоб на каждом перекрестке, — в Поти нет ни одного, не скажу также — у каждого угла улицы, улиц тоже нет, останавливался перед каждым домом, — домов было с пятнадцать, — а потому обход был непродолжителен; бил дробь и читал объявление, которое жильцы дома, вызванные на улицу барабанным боем, выслушивали довольно равнодушно. Однако это объявление имело некоторое значение для них и должно было в высшей степени льстить их гордости.

Дело в том, что по императорскому указу Поти с 1 января 1859 года объявлен городом, а двумя годами ранее его объявили портом. Мы видели, что это за порт, посмотрим, какой город выйдет из Поти через два года.

Меня более всего занимал тот, кто провозглашал это важное объявление. Пока он шел по грязи, не останавливаясь — еще ничего; благодаря камням, разложенным кое-где, и естественным бугоркам, он успевал после бесконечных зигзагов достигнуть места, где надо было читать прокламацию. Стоило ж ему остановиться, как мало-помалу он погружался в грязь, в которой совершенно бы утонул, если бы не мешал тому барабан, который его удерживал. Тогда к нему подходили и с помощью рук, палок и веревок вытаскивали наружу. После того он опять пускался дальше и вновь повторялась та же самая сцена.

Мы успокоились: Поти стал городом, и мы теперь имели право требовать от него всего того, что требуют от города.

Прежде всего мы спросили масла и уксусу. Их трудно было доставить, но где-то нашли одну склянку английских пикулей и фляжку луккского масла.

Над городом множество диких голубей, и слышалось пение черных дроздов.

Я дал Муане и Григорию ружье, предложив им на лодке отправиться на охоту на остров. Муане взял в одну руку альбом, в другую ружье и пошел с Григорием.

Я же заимел нелепое желание отпраздновать на славу объявление Поти городом и дал князю Ингерадзе и знакомому — турецкому купцу самый изысканный обед, какой только когда-либо задавали в Поти. Помимо баранины и свинины, я очень рассчитывал на дюжину дроздов и диких уток — добычу Муане и Григория. К этому можно было добавить цыплят и яиц. Обшаривая свою дорожную кухню, я заметил двойное дно, куда чья-то дружеская рука при отъезде моем из Москвы всунула две или три коробки с консервами. Я их вскрыл: в одной оказалась приправа из овощей для супа «а ля Жюльен», а в другой — свежие турецкие бобы — флажолеты.

Я составил меню, не учитывая изменений, какие могли бы внести Муане и Григорий, в случае ежели б вернулись с пустыми руками.

Через два часа они явились с богатой добычей: двенадцать дроздов, две-три утки и дикие голуби.

Василий достал двух молодых цыплят и две дюжины яиц.

Итак, было всего вдоволь.

А теперь позвольте, любезные читатели, немного поболтать с вами о кулинарных делах, пока еще не вышло знаменитое сочинение под названием «Практический повар», которое я со временем собираюсь представить вашему вниманию 184 Ведь вы тоже можете оказаться на пустынном берегу, и в этом, в общем, нет ничего дурного, как нет ничего предосудительного и в месте, объявленным российским императором городом — на пустынном берегу, чтобы хотя бы немного постичь состояние Робинзона Крузо образца 1859 года.

Вот меню нашего праздничного обеда по случаю объявления Поти городом:

Суп «Жюльен» с зеленью.

Свежая капуста со свининой. [258]

«Улучшенный» шашлык.

Цыплята.

Две утки и двадцать дроздов.

Флажолеты на английский манер.

Яйца, приправленные почечным соком.

Салат из свежей фасоли.

На десерт — поджаренные орехи, чай, кофе.

Водка, вина: мингрельское, кахетинское и гурийское.

Согласитесь, что для тех, кто голодал почти три дня, съесть все это просто-таки блаженство.

Теперь перейдем к самой процедуре и подробно расскажем, как готовятся некоторые из перечисленных блюд.

Сначала меня занимал вопрос, как сделать бульон без говядины, — ее у меня не было. Я разрешил его тем, что взял ружье и подстрелил ворона. Не презирайте, любезный читатель, ворон — это отличное мясо для бульона. Один ворон стоит двух фунтов говядины — поверьте в этом охотнику; надо только, чтобы он был не ощипан, как голубь, а ободран, как кролик.

Окунув ворона и трех голубей в горшок, я оставил их потихоньку вариться. Потом, когда бульон достиг двух третей нужной насыщенности, я взял пышный кочан капусты и, выложив дно кастрюли полосами свинины, опустил капусту туда так, чтобы промежуток между ее стенками и капустой сантиметров в десять наполнялся бульоном.

Василий, поставленный с ложкой в руке у горшка и кастрюли, должен был по мере того, как бульон в кастрюле выкипал, заменить его бульоном из горшка.

Василий исполнил поручение, как человек, который будто всю жизнь только этим и занимался.

Наконец бульон был приправлен консервами из овощей.

Вот, любезный читатель, как в подобных обстоятельствах варится непростой суп.

Теперь обратимся к так называемому «улучшенному» шашлыку.

Вы уже знаете, как делается шашлык, не правда ли? А вот как я усовершенствовал это изобретение.

Вместо того, чтобы разрезать филе на куски, величиной с орех, я оставляю его целым, но нанизываю на вертел, во всю длину вертела. Посыпав мясо солью и перцем в достаточном количестве, потом укрепляю один конец вертела на камине, другой отдаю Василию в левую руку. Правую же его руку я вооружаю кинжалом — самым острым из моей коллекции. По мере того, как поверхность филе подрумянивается, Василий отрезает куски толщиной в два-три сантиметра и длиной во всю поверхность филе.

Пока подаются на стол эти первые куски, он посыпает солью и перцем поверхность мяса, обнаруживающуюся после удаления верхней корочки, а оставшийся кусок мяса кладет на огонь. Затем мясо, должным образом обжаренное, он убирает, т. е. снимает еще один слой мяса, и с той же предосторожностью, что и в первый раз, проделывает все это до завершающего этапа — пока ничего не останется от филе. Особенно вкусно лакомиться обжаренным мясом, поваляв его в свежем масле или петрушке. Вот что и необходимо было для приготовления «улучшенного» шашлыка.

Переключимся на свиные почки, вымоченные в вине."Уверен, все умеют приготовлять бараньи почки, вымоченные в вине. Мы же говорим о почках свиных, так как готовили в основном свиные почки из-за нехватки бараньих или говяжьих. Подчеркнем факт вовсе неизвестный: бараньи почки как нельзя больше пригодны для шашлыка по сравнению с прочими сортами почек, особенно — употребляемые в винном соусе.

Однако коль скоро путешественник может быть непросвещенным в области кулинарии, мы кое-что ему посоветуем.

Если не хватает необходимых специй для заправского винного соуса, путник сможет приготовить блюдо, если не очень утонченное, то по крайней мере, достоточно съедобное. Для этого он должен прокалить сливочное масло почти до красноты, бросить в него горсть мелко порубленного лука, некоторые — в соответствии со своими вкусами — бросают слишком много лука. Лук этот следует обжарить, а пока он жарится, путешественник режет почки на кружочки, величиной с пятифранковую монету. Если ему противно дотрагиваться пальцами до почек, пусть обваляет их в муке. Нужно положить их на сковороду с маслом и луком и помешивая деревянной ложкой до тех пор, пока почки не будут готовы примерно на четверть. Затем следует взять бутылку красного вина — для этого соуса самые подходящие простые вина — и смело вылить половину или две трети бутылки, даже если общее количество разрезанных на куски почек предполагает целую бутылку. И пусть все это жарится, только не забывайте помешивать на большом огне примерно в течение десяти минут. Через пять минут нужно посолить и поперчить, а на восьмой минуте бросить в почки полную пригоршню мелко нарезанной петрушки, чтобы она сохранила свой вкус. Весьма важно, чтобы это кипело не более двух минут. Наконец, в момент подачи к столу, необходимо снять с огня и переложить в какой-нибудь сосуд шесть-восемь ложек соуса, имеющего консистенцию и цвет взбитого шоколадного крема. Он предназначен, чтобы придать цвет и плотность вареным яйцам.

Займемся теперь провансальскими курами, которые я рекомендую как пищу, приготовляемую самым быстрым и самым легким способом.

Если у вас не хватает сливочного масла, вы можете себя обеспечить свиным жиром, в частности, так [259] называемым топленым свиным. Во всех странах — за исключением сугубо мусульманских — вы легко достанете его. Обжарьте свиное сало на сковороде или в кастрюле. Разрежьте цыпленка на куски так, как сделали бы, будь он уже вареным. Вываляйте куски, как вы уже это проделывали с почками, в муке, опустите их в кипящий жир, когда он перестанет кипеть. Нужно время, чтобы они приобрели золотистый цвет, сами же потратьте это время на то, чтобы порубить дольку чеснока и горсть петрушки. Когда кусочки цыпленка будут достаточно сварены и обжарены, уложите их в крестообразное блюдо, посолите и поперчите. Вылейте из кипящего масла полстакана, добавьте взамен полстакана свежего оливкового масла и, если необходимо, поставьте на огонь. Уловите момент, когда это начнет кипеть, бросьте чеснок с порубленной петрушкой вместе. Через три секунды вылейте всю массу на цыпленка, уложенного на крестообразное блюдо, и подайте горячим.

Как видите, все по-библейски просто.

Что касается жаркого, то вы повсюду найдете веревку и гвоздь. Самое лучшее жаркое то, что будучи затянутым веревкой, обжаривается на вертеле, способствующим выделению сока через эти два отверстия от вертела.

Готовить фасоль по-английски нет ничего проще. Вы варите ее в большом количестве воды до тех пор, пока она не сварится, как положено. Отжимаете ее шумовкой или дуршлагом. Если у вас ни шумовки, ни дуршлага — я говорю это о путешественниках, — отжимайте ее просто в какой-нибудь белой ткани и горячей кладите в сливочное масло, смешанное с перцем, солью, петрушкой и цыветтой, если они у вас имеются. Жар этих бобов будет как бы способствовать проникновению в масло.

С вареными яйцами дело обстоит несколько сложнее, но тем не менее, все равно, это очень легко. Берете белки из шести яиц и еще шесть яиц полностью перемешиваете. Добавляете две ложки воды, чтобы придать пышность яйцам. Затем переносите в яйца соус из почек, и все это тщательно взбиваете. Солите и перчите. Когда же вы будете солить и перчить, не забудьте, что ваш соус из почек уже посолен и поперчен. Лук и петрушку бесполезно класть, ведь соус содержит их в достаточном количестве. В то же время кладите в кастрюлю яйца и большой кусок масла. Нужно беспрерывно помешивать круговыми движениями до тех пор, пока яйца не станут полностью готовыми к употреблению. Обращаю внимание на то, что они, даже находясь на блюде, продолжают впитывать в себя много жидкости, поэтому в блюдо с яйцами следует добавить немного воды.

Но сливочное масло, — скажете вы мне, — как я себя обеспечу свежим маслом в стране, где, например, его не делают?

Повсюду, где можно найти хорошее молоко, вы сами сделаете сливочное масло. Для этого достаточно наполнить молоком три четверти бутылки, закрыть ее, а затем сильно трясти в течение получаса. Через 30 минут из трех четвертей бутылки молока получится кусок масла величиной с яйцо индюшки. Чтобы масло было свежим, его нужно взбалтывать резко. Оно вытечет через горлышко бутылки.

Чай вы умеете готовить, не так ли?

Ну, а кофе?

Его готовят двумя способами: по-французски и по-турецки. Чтобы приготовить его по-французски, существует десять различных механических приспособлений. Лучший из них, на мой взгляд, это ситечко наших бабушек. Но всех этих механических приспособлений может не хватить, как бы просты они не были. Даже ситечек наших бабушек.

Тогда сделайте кофе по-турецки. Это гораздо проще и, по моему мнению, лучше всего.

Вскипятите воду в кофейнике. Всыпьте небольшую ложечку кофе, растертого в ступке и доведенного до состояния порошка настолько, чтобы его почти невозможно было осязать. Добавьте и столько же сахару-песку, сколько положено кофе. Оставьте кофейник на огне до тех пор, пока при кипении не покажутся крупные пузыри, после чего разливаете кипящий кофе по чашкам. Через несколько секунд гуща начнет сама по себе оседать на дно из-за собственной тяжести, и вы сможете пить кофе таким же прозрачным и вкусным, будто, он был процежен.

Князь Ингерадзе и турецкий купец объявили, что они никогда не готовили подобного обеда. Что же касается Муане и Григория, то им нечего было учиться у меня кулинарному искусству. Муане в качестве моего помощника уже три-четыре раза познал триумф в связи с победами, одержанными мною на кулинарном поле сражения в Санкт-Петербурге, Москве и Тифлисе.

ГЛАВА LXIII

ОХОТА И РЫБАЛКА

Чтобы доставить удовольствие Муане, ставшего рьяным охотником, я предложил устроить на другой день охоту, а на третий — рыбную ловлю. Благодаря влиянию, какое имел князь Ишерадзе на жителей Поти, мы смогли набрать дюжину охотников, включая и его собственную свиту.

Само собой разумеется, что из-за потийской грязи наш любезный «розовый князь» делался все [260] более и более пестрым. Я спрашивал себя, в каком виде оказалась бы его черкеска, если князь Барятинский задержался еще на пять или шесть дней.

Охотиться нам предстояло недалеко: стоило только переправиться через один из рукавов Фаза, и мы уже оказывались, как говорят во Франции, в молодой лесосеке. Около четырех лет назад этот лес был срублен; для охоты на пернатых это место было особенно подходяще.

Мы взяли два каюка и после десяти минут плавания высадились у опушки лесосеки. С помощью Григория я объяснил нашим охотникам, как я понимаю охоту. Князь, Муане, Григорий и я стали в линию, предоставив командовать левым крылом Василию, сметливость которого выказывалась все ярче, — и охота началась. За час мы убили двух зайцев, двух фазанов и косулю.

Колхида, где мы столько трудились над приготовлением обеда третьего разряда, отплатила обжорству Европы самой уважаемой дичью и одним из вкуснейших своих фруктов. Язон вывез в Европу фазана, а Лукулл дал ей персики и вишню. Фазан и теперь еще попадается в Колхиде; но ни разу на всем моем пути я не встречал здесь ни персикового, ни вишневого дерева.

Граф Воронцов, — все большие люди имеют какую-нибудь страсть, — граф Воронцов, который был первосортным садовником, устроил в Поти великолепный сад: апельсиновые деревья, как говорят, принялись особенно удачно.

Во время последней войны турки, вторгнувшись в Гурию и Мингрелию, разорили сад дочиста. С тех пор никто и не думал о его возобновлении.

Двадцать шесть или двадцать восемь садов разбито тем же князем Воронцовым в Грузии, и они процветают.

Мы воротились в гостиницу Якова победителями и приготовили себе великолепный обед из дичи. Князь и его слуга не могли прийти в себя от удивления: они прожили бы десять лет у Якова и продолжали бы все пробавляться одной бараниной.

Я работал пять или шесть часов в день, подвигая вперед свое «Путешествие по Кавказу», три четверти которого были уже готовы.

Князь не понимал, как я имел одинаковую способность владеть пером, ружьем и половником: это давало ему высокое понятие о просвещении народа, где один и тот же человек мог быть в одно и то же время и поэтом, и охотником, и поваром.

Я еще не встретил в Поти ни одного озера, однако уже слышал, что налево от устья Фаза есть озеро. Оно большое и находится, как говорят, на месте древнего греческого города Фазиса, поглощенного землетрясением, вследствие коего и образовалось.

Прибыв туда, я очутился между морем, рекой и озером и, естественно, захотел отведать рыбы, которой не могло здесь не быть. Мне же отвечали, что рыбы нет. Тогда с некоторым колебанием я спросил: «Ну, а есть хотя бы рыболовы?» К моему великому удивлению, ответ был положительным. Если нет рыбы, то откуда же взяться рыболовам?

Мне объяснили, что напротив, — и в реке, и в море, и в озере — много рыбы, но в Поти ее не видно — по крайней мере, свежей. Потийские жители привыкли есть соленую рыбу, стоящую три или четыре су за фунт, и поэтому никакой потребности в свежей рыбе не чувствуют. Это уже вкус европейский, о котором азиатцы не имеют никакого понятия, набивая свой желудок первой попавшейся пищей, лишь бы она не была противна обычаям.

Здесь ловят рыбу и ловят в большом количестве: но как только рыба поймана, ее солят, везут вверх по Риону и продают в Маранах и Кутаисе.

Я кликнул рыболовов и предложил им: завтра они будут ловить рыбу для меня, с платой по рублю в час. Я возьму себе из их улова то, что мне понравится, остальное оставлю им.

Мы порешили отправиться в одиннадцать часов утра. Ночь и раннее утро оставались свободными для занятий — у каждого своих. О пароходе нечего было и мечтать: его ожидали не ранее 1(13) февраля.

В половине одиннадцатого мы вышли из дома и после четверти часа ходьбы прибыли к каналу, соединяющему озеро с морем. Там уже собрались рыболовы; в двух лодках — до десяти человек в каждой. Третья лодка с двумя гребцами стояла у берега; мы поместились в ней и поплыли в восточном направлении. Чем дальше мы продвигались, тем более расширялся канал, и наконец мы выплыли на озерную гладь, простиравшуюся на три мили в окружности. Рыболовы остановили лодки и начали готовить большущий невод. Через некоторое время одна из лодок спустила его, а потом снова присоединилась к той, которая стояла неподвижно. И тут рыбаки дружно принялись тянуть невод. Это длилось около часа. Я вполне мог бы ограничиться этой ловлей: она доставила более пятидесяти фунтов рыбы. Но ради собственного удовольствия я потребовал, чтобы невод закинули еще раз. Второй улов был вдвое больше первого. За два часа ловли я должен был заплатить людям два рубля и за них взять сто или сто пятьдесят фунтов рыбы.

Я ограничился карпом в тридцать фунтов, двумя великолепными судаками и тремя плоскими рыбами, которых, кажется, называют карасями. Что касается остальной рыбы, то мы оставили ее нашим рыболовам, которые были чрезвычайно довольны этим днем.

Роскошь наших обедов с каждым днем увеличивалась. Наш «розовый князь» никогда не видывал такого стола: он предлагал даже, чтобы мы остались тут навсегда. Люди его также были приятно изумлены: они ели до отвала, но могли, разумеется, съесть лишь столько, сколько позволял желудок. [261]

Мы уделили от своего стола и турецкому купцу, который поглощал без разбору все — в том числе и рыбное кушанье, не замечая, что оно приготовлено на вине, и капусту, которая была на свином сале.

Весь дом с Василием во главе получил вдоволь остатков с нашего стола; если б мы продлили свое пребывание, то кончилось бы это тем, что мы закормили бы весь Поти.

Я очень подружился с Василием и однажды, через Григория, спросил его, не поедет ли он со мной во Францию. Он вскричал от радости, а потом сказал, что всей душой желал этого, но никогда не смел об этом просить. Было решено, что он едет со мной, но тут возникло одно препятствие: ему необходим был паспорт.

Василий — из Гори. Чтобы отправиться туда за паспортом, пришлось бы потратить по меньшей мере пять дней, да еще столько же на обратный путь. За эти же десять дней мы могли уехать отсюда (во всяком случае, надеялись на наш отъезд).

Чтобы обойти это препятствие, он предложил взять паспорт одного из своих товарищей: этот паспорт годился только до Трапезунда; там мы могли пересесть на французский пароход, а так как в моем паспорте было сказано «С прислугой», то дело устраивалось само собой.

Итак, нам недоставало только одного — парохода.

Наконец, 1 февраля утром, мы заметили долгожданный пароход, и через полчаса нас известили, что «Великий князь Константин» бросил якорь в двух верстах от берега и отправится обратно в три часа дня.

Речной кораблик, доставляющий пассажиров на морские пароходы, начал дымиться, намереваясь отправиться в полдень.

Князя Барятинского не оказалось и на сей раз. Обо всем этом нам объявил Соломон Ингерадзе. Он великолепно вырядился для встречи князя: вместо пестрой черкески на нем была новая, украшенная золотом. Оружие и пояс выглядели на этом черном фоне очень эффектно.

Я поручил Григорию рассчитаться с Яковом. Минут через десять он возвратился — повесив нос и запинаясь. В счете было обозначено около восьмидесяти рублей, т. е. примерно триста четыре франка. На что мы могли издержать 304 франка, по тридцать семь в день? Из восьми дней, прожитых в Поти, шесть дней мы питались своей добычей — на охоте и рыбной ловле. Правда, одно наше помещение стоило двадцать четыре рубля. Моя комната (а вы уже знаете, что это была за комната) оценивалась в два рубля в день — четырьмя франками дороже комнаты в парижском отеле «Лувр». Все остальное тоже было в тех же самых пропорциях: мы выпили на сорок франков чаю и на сто франков вина.

Говорил я тебе, — спросил я Григория, — наперед условиться о цене, а?

Мы заплатили (то есть заплатил я) восемьдесят рублей.

Мы издержали более тысячи двухсот франков по пути от Тифлиса до Поти!

С помощью Василия наш багаж был перенесен из гостиницы на пароход. Мы отправились вслед за своими вещами, князь тоже уехал из Поти в одно с нами время.

Я редко встречал человека столь симпатичного, сильного, живого и веселого, как наш милый князь. Не знаю, увижу ли я его когда-нибудь опять, но буду помнить всю свою жизнь.

Мы расплатились с грузчиками и вздохнули свободно. Ведь мы в последний раз в Поти должны были опускать руку в карман, зная, что этот жест в каждом новом городе обходится очень дорого.

Наконец наш маленький пароход пришел в движение; он тот самый, который летом, когда во время таяния снегов вода Риона поднимается, плавает от Маран в Поти и обратно.

Через полчаса мы были на борту парохода «Великий князь Константин». Заплатили за свои места до Трапезунда — издержки на этот раз были сравнительно умеренные: по три рубля с нас и рубль за Василия. Благодаря его паспорту до Трапезунда мы не встретили никаких затруднений при его оформлении на пароход.

Познакомились с капитаном парохода; он говорил немного по-французски. Это был премилый человек лет двадцати восьми или тридцати. Из-за раны, полученной на севастопольском бастионе, он беспрестанно моргал. Существуют люди, которым все идет, и это движение придавало взгляду капитана выражение самое умное.

Мы прибыли в половине первого, а должны были сняться с якоря в три часа. У нас еще оставалось время уложить багаж и самим разместиться, как следует; впрочем, нечего было и хлопотать много, так как ночью или на рассвете следующего дня мы рассчитывали прибыть в Трапезунд.

Уже целый час находились мы на пароходе; я разговаривал в зале с помощником капитана, когда мне дали знать, что баркас с солдатами под командой офицера пристал к пароходу, и офицер требует Василия, как российского подданного, оставляющего Россию без паспорта.

На бедного Василия донес его же приятель, позавидовавший его удаче.

Нельзя было идти против русских законов, особенно на русском пароходе. Василий был выдан без промедления. Спускаясь в баркас, он произнес слова, тронувшие меня:

— Через четыре дня у меня будет паспорт, а через месяц я явлюсь к вам в Париж.

Я попросил офицера позволить мне помочь этому славному малому в его намерении. Я еще недостаточно знал его, чтоб оставить необходимую для путешествия сумму; 500-600 франков могли соблазнить его и послужить во зло: вора делает случай. Я был еще довольно богат, чтобы взять его с собой, но не настолько, чтобы оставить ему такую сумму. [262]

Прежде всего я снабдил его запиской к полковнику Романову; она должна была обеспечить ему паспорт. Потом я дал ему документ следующего содержания: «Рекомендую грузина Василия, поступившего ко мне в услужение в Поти и вынужденного остаться из-за отсутствия паспорта, всем, к кому он будет обращаться, и особенно господам командирам французских пароходов и секретарям консульств. Что касается издержек в этом случае, то можно переводить вексель на мое имя, а я проживаю в Париже, на Амстердамской улице, дом № 77 Поти. 1 (13) февраля. Александр Дюма».

Я передал ему две эти бумаги, добавив:

Ступай, и если ты так сметлив, как я думаю, то ты приедешь и с этим.

Вполне положившись на судьбу и на эти бумаги, Василий отдался в руки офицера и солдат.

Взявший его баркас был еще в поле нашего зрения, когда «Великий князь Константин» стал поднимать якорь, и мы поплыли по направлению к Трапезунду. Этот пароход, управляемый, как я уже сказал, очень милым капитаном, прекрасен и чрезвычайно быстр; все отличается на нем не столько французской, сколь чисто голландской опрятностью. Капитан, имевший в своем распоряжении две каюты — одну на деке, другую на корме — предоставил мне более удобную для меня — в случае, если бы я захотел работать. Каюта располагалась на корме. В ней была превосходная чистая постель с бельем и матрасами — роскошь, с которой на протяжении шести месяцев я не сталкивался. Мне даже, захотелось опуститься на колени перед этой постелью и молиться ей, как святыне.

Работать? Нет, работа откладывается до другой ночи, а эту проведу в постели.

Я бы тотчас повалился на нее, если бы корабельные склянки не возвестили время обеда.

Я отправился в столовую. Нас было всего пять или шесть пассажиров, еды же хватило бы и на двадцать человек. Не только это изобилие радовало нас, а в первую очередь чистота стола.

Мы могли собрать обильное угощение по случаю объявления Поти городом, но не могли сотворить соответствующей сервировки. О, опрятность, которая только для итальянцев полудобродетель, — позволь мне считать тебя богиней!

Не знаю, белизна ли скатертей и салфеток заставила нас найти обед превосходным, но только обед на пароходе «Великий князь Константин» был одним из прекраснейших за всю мою жизнь. После обеда мы вышли на палубу; погода стояла превосходная, даже идеальная для этого времени года.

Вид берега был величествен. Кавказ простирал две свои длани будто для того, чтобы привлечь к себе Черное море: одна тянулась к Тамани, другая — к Босфору. Вот между этими-то дланями прошли из Азии в Европу все восточные нашествия. Местность между двумя цепями гор казалась низменной, почти ровной, совершенно покрытой лесами. На берегу не заметно было ни одного дома. Мы плыли вдоль берега Гурии и Лазистана, присоединенных к России по последним трактатам, которые довели границы империи до укрепления Святого Николая, т. е. гораздо ближе к Турции, чем когда-либо.

Батум — теперь самый южный русский порт на Черном море.

Мы должны были остановиться в двенадцать часов в Батуме, чтобы принять пассажиров и груз; вот почему мы достигли Трапезунда только через тридцать шесть часов плавания, тогда как если б мы плыли по прямому направлению, можно было прибыть за пятнадцать — восемнадцать часов.

С наступлением ночи все невысокие селения сглаживались и исчезали в сероватом горизонте; но еще долго после того, как уже ничего не было видно кругом, серебряные вершины двойной Кавказской цепи еще блестели в небе, подобно окаменелым облакам.

Взглянув мельком на город или, точнее, на деревню Батум, которую Муане впрочем зарисовал, я провел весь день в каюте капитана за работой.

В восемь часов вечера пароход тронулся. К рассвету, как уверял капитан, мы должны были стать на рейде Трапезунда.

С рассветом я вышел на палубу: я почти не спал в эту ночь, несмотря на великолепное постельное белье и мягкие матрасы.

Дело в том, что французские пароходы в субботу обычно уходят из Трапезунда, а русский пароход, по пути в Поти задержавшийся на один день из-за дурной погоды у крымских берегов, должен был прибыть только в воскресенье.

Заметив мою тревогу, капитан успокоил меня. Глазом опытного моряка он разглядел, что на Трапезундском рейде находится французский пароход и был почти уверен, что это — «Сюлли». И он не ошибся — час спустя мы проходили мимо «Сюлли». На вопрос с палубы «Великого князя Константина»:

— Когда сниметесь с якоря? — голос французского подшкипера ответил:

— Сегодня вечером, в четыре часа.

Действительно, вечером, в урочный час, простившись с капитаном и погрузив с трудом наш увесистый багаж на борт «Сюлли», мы поплыли в Константинополь, а до него должны были еще зайти в Самсунский, Синопский и Инебольский порты. [263]

ГЛАВА LXIV

НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК

В канун окончательного переселения на «Сюлли» я пришел узнать, когда он отправится и какие цены на места до Марселя.

Я довольно дурно был принят подшкипером, который заявил, что на эти вопросы отвечает администрация, и что он, поэтому, советует мне сойти за справками на берег

Я обернулся к Муане:

Что-то пока не видно, — сказал я ему, — что мы вступили на территорию прекрасной страны, именуемой Францией.

Однако я был несправедлив: подшкипер принял меня за русского генерала, а Муане — за моего адъютанта. К этому убеждению он пришел из-за двух-трех итальянских фраз, которыми я обменялся с сопровождавшим меня лоцманом русского парохода «Великий князь Константин», и нескольких грузинских слов, обращенных к Григорию.

— Ну и полиглоты же эти русские! — сказал он, когда я повернулся к нему спиной. — Вот еще один, объясняющийся по-французски как француз.

Я не слыхал комплиментов и поэтому не мог оправиться от тяжелого чувства, что я, только что совершивший путешествие, во время которого люди чужих наций оказывали мне самое душевное гостеприимство, был дурно принят только потому, что я француз — да еще на отечественном судне!

Впрочем, ничего не оставалось делать, как последовать указанию подшкипера «Сюлли».

Я воспользовался лодкой, которую капитан русского парохода любезно предоставил в мое распоряжение, чтобы отправиться на берег. Таким образом я посетил Трапезунд против моей воли, ибо он не входил в план только что завершенного путешествия.

Слегка штормило, и поэтому мы с большим трудом достигли берега. Во время высадки на берег нас обдало волной — от головы до ног. Отряхнувшись, мы одолели крутой подъем, ведущий от порта в город, и после нескольких поворотов по улицам, типа тех, какие мы видели в Дербенте и Баку, прибыли во Французское пароходное агентство.

Встретил меня прелюбезный человек, г-н Бодуи, оказавший мне прием не только как соотечественнику, но и как другу. Он сделал все одолжения, на какие только был способен, и, сверх того, отрекомендовал командиру парохода «Сюлли» капитану Дагерру. Прием капитана был совершенно противоположен тому, каким ошарашил меня подшкипер.

По его совету я отпустил лодку русского капитана, так как г-н Дагерр сам взялся доставить меня на пароход.

— А вы, кстати, — произнес он, — видели своих спутников?

— Едва я ступил на ваш пароход, капитан, как...

И я рассказал, как меня приняли на борту «Сюлли». Он покачал головой.

— Тут что-то не так, — сказал он. — Лука несколько суровый и диковатый бретонец; однако чтоб он был невежлив с таким человеком, как вы... непостижимо. Впрочем, все это выяснится по прибытии на пароход.

— Но вы, капитан, сказали что-то насчет моих будущих попутчиков, мне не терпится с ними познакомиться.

— Вы возвращаетесь с Кавказа?

— Да.

— В таком случае, вы не познакомитесь, а только продолжите знакомство.

— Прекрасно, стало быть, на вашем пароходе есть грузины? Армяне? Имеретины?

— Куда там, — триста самых чистокровных кабардинцев.

— Они отправляются в Константинополь?

— Именно.

— Стало быть, они эмигранты?

— О, нет, просто — спекуляция.

Я взглянул на капитана.

— О, господи, — произнес он, — ведь ясно ж, как день, что они едут продавать на рынке своих жен и детей.

Я прервал его:

— И вы, капитан, содействуете этой гнусной сделке?

— Что поделаешь! У них все в ажуре, придраться не к чему. У каждого выправлен паспорт. Женщины, думая, что они выйдут замуж за пашей или попадут в гарем султана, вполне довольны предстоящей участью. Черт возьми! Обратись они к нам за покровительством, мы бы вмешались, но они-то молчат! [264]

— В таком случае вы правы, капитан, — я попал и впрямь вовремя. Когда же мы возвратимся на пароход?

— Когда изволите, — сказал г-н Бодуи, — вот ваши документы.

Через час мы были на пароходе.

— Ну? — спросил я капитана, оглядываясь по сторонам: — Где же ваши кабардинцы?

— Внизу.

— Можно к ним спуститься?

Он посмотрел на часы:

— Это не составит труда, тем более, что вы, я полагаю, желаете видеть в основном кабардинок.

— Признаюсь, до сих пор я чаще видел мужчин, нежели женщин.

— Ну, так вы сейчас увидите процессию.

— Куда же пойдет эта процессия?

Едва я задал этот вопрос, как из люков появились люди. Впереди шествовал почтенный белобородый старец, за ним семьдесят-восемьдесят женщин от десяти до двадцатилетнего возраста. Колонна уходила за штирборт (правая сторона судна) и возвращалась через бакборт (левая сторона судна), женщины спускались обратно в люки, весьма грациозно.

— Не угодно ли? — спросил меня капитан. — Все это продается.

— Признаться, нет, — отвечал я, — это вовсе не соблазняет меня. А нельзя ли увидеть трюм, в котором они плывут?

— Есть у вас персидский порошок от насекомых?

— Есть, но в чемодане.

— Так откройте свой чемодан.

— Не могу, это нелегко.

— В таком случае загляните через люк.

И я заглянул: мужчины и женщины помещались посемейно, группками, целый день они не двигались, если не считать утренней прогулки типа той, которую я уже видел. Все было отвратительно-грязно.

Между тем позвали к обеду.

— Вы готовы? — спросил капитан старшего машиниста.

— Да, капитан.

— Так поднимем якорь и пойдем на всех парах: мы запоздали на целые сутки, и скоро начнется плохая погода.

Действительно, скрипка была настроена. Но что это за скрипка? — спросите вы, любезный читатель. Это просто веревочное приспособление, придающее столу вид гигантской гитары, и служит для того, чтобы при качке не давать тарелкам, стаканам, бутылкам и блюдам скатываться со стола на пол.

Вообще, когда скрипка поставлена, собеседники за столом довольно редки. Впрочем, за столом капитана нас было только трое: Муане, Григорий и я.

Наконец мы остались вдвоем — Муане и я. Григорий уже был в постели: самое незначительное покачивание судна, стоявшего на якоре, вызывало у него тошноту.

Когда начался обед, пароход поплыл.

За десертом послышались шум и крики. Вслед за тем вошел вахтенный подшкипер, требуя врача. Доктор встал.

— Что стряслось? — спросили мы в один голос.

— Двое кабардинских старшин подрались, — сказал подшкипер с тем марсельским произношением, которое было приятно слышать после того, как почти год я слышал лишь русскую речь, — один полоснул другого ножом по лицу.

— Хорошо, — сказал капитан. — Пусть на виновного наденут кандалы.

Доктор пошел за подшкипером.

Внизу, под нами, послышался какой-то переполох, словно завязалась драка. Потом все стихло.

Минут десять спустя вернулся доктор.

— Так в чем же дело? — спросил капитан Дагерр.

— Сильнейший удар кинжалом, — отвечал тот, — рассек по диагонали одного кавказца, рана начинается у брови и кончается у подбородка, пройдя правый глаз как раз посередине.

— Он не умрет? — спросил капитан.

— Нет, но вполне может стать предводителем царства слепых.

— Значит, он будет кривой? — произнес я.

— Без сомнения! — воскликнул доктор. — Он уже кривой.

— А тот, кто нанес удар, — в кандалах?

Едва успел капитан задать этот вопрос, как вошел судовой переводчик.

— Капитан, — сказал он, — делегация кабардинцев просит дозволения явиться к вам.

— Что им надо?

— Делегация желает переговорить с вами.

— Пусть войдут. [265]

Делегация состояла из четырех человек — во главе все с тем же почтенным стариком, который выводил женщин на прогулку.

— Слушаю вас, — сказал капитан, не вставая.

Старец заговорил.

— Он говорит, капитан, — начал переводчик, едва старик кончил, — что вы должны освободить человека, которого приказали заковать в кандалы.

— Почему же?

— Потому, что драка произошла между горцами, и это вовсе не в компетенции французского правосудия и что, если найдется виновный, они сами накажут его.

— Переведите им, — сказал капитан, — что с той минуты, как они взошли на борт французского судна, которым я командую, правосудие осуществляется по законам Франции и только мною.

— Но, капитан, они просят еще...

— Ступайте, ступайте, — сказал капитан, — скажите этим торговцам человеческим мясом, чтобы они возвратились к себе и молчали. Не то, — клянусь всеми громами! — они будут иметь дело со мной.

Капитан Дагерр клянется громами только в случаях исключительных, и всем известно, что тогда шутки плохи.

Переводчик вывел из каюты упиравшуюся делегацию.

Мы потягивали кофе, когда в столовую вбежал подшкипер.

— Капитан, кабардинцы взбунтовались.

— Взбунтовались? С какой еще стати?

— Они требуют, чтобы их соотечественника немедленно освободили.

— Как, как? Они требуют? Ха-ха! — молвил капитан с улыбкой более зловещей, чем самая страшная угроза.

— Или, говорят они...

Подшкипер запнулся.

— Или что?

— Грозятся, что они в большом числе и вооружены, и сумеют взять силой то, чего им не хотят отдать добровольно.

— Заклиньте люки, — приказал капитан очень спокойно, — и пустите к ним воду из котла.

Капитан сел.

— Вы не пьете водки с кофе, господин Дюма?

— Никогда, капитан.

— Нехорошо, вы лишаете себя трех наслаждений, вместо двух: кофе сам по себе, смесь водки с кофе, называемая gloria, и водка сама по себе. — И капитан с наслаждением поднял чашку со своей gloria.

Когда он ставил ее на блюдечко, корабль заполнился нечеловеческими воплями.

— Что это значит, капитан?

— Это наши кабардинцы — машинист ошпаривает их кипятком (Нечего сказать, — гуманная расправа. Прим. Н. Г. Берзенова)

Появился переводчик.

— Ну, как там бунтовщики?

— Они сдаются на милость победителя — на вашу милость, капитан.

— Вот и чудесно. Закройте краны, но люки оставьте запертыми.

В следующий четверг, в четыре часа пополудни, мы бросили якорь в Золотом Роге.

По существу, наше путешествие по Кавказу закончилось в тот день, когда мы покинули Поти; но оно еще продолжалось до нашей разлуки с кабардинцами на Константинопольском рейде.

В одно прекрасное утро я пробудился в шесть часов по милости моей кухарки, которая ворвалась ко мне в испуге.

— Месье, — прошептала она, — внизу стоит какой-то человек: он не говорит ни на каком языке, бормочет только «господин Дюма» и настаивает, чтобы его впустили.

Я сбежал по лестнице, каким-то подсознательным чутьем угадав, что это, наверняка, должно быть, Василий.

И я не ошибся. Этот молодец прибыл-таки из Кутаиса в Париж, двадцать семь дней пролежал в лихорадке в Константинополе и издержал в дороге шестьдесят один франк и пятьдесят сантимов — и все это, не зная ни слова по-французски.

Надеюсь, любезный читатель, ты и сам теперь убедился, какой смышленый малый этот Василий.


Комментарии

183. Эта популярная в либеральных кругах Европы газета, основанная в 1815 году, считалась во времена А. Дюма независимой.

184. Речь идет о «Большом кулинарном словаре» — последней книге, вышедшей из-под пера Дюма. Законченная в 1869 году, она была отредактирована к марту 1870 года и передана издателю Альфонсу Лемеру. 5 декабря 1870 года Александра Дюма не стало. Через три года А. Лемер издал «Большой кулинарный словарь».

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988

© текст - Роборовский П. Н. 1861; Буянов М. И. 1988
© сетевая версия - Тhietmar. 2014
© OCR - Парунин А. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Мерани. 1988