АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА XLVI

ТИФЛИС

Увлеченные этим нашим рассказом, мы едва не забыли о Тифлисе.

Истинное название Тифлиса — «Тбили-калаки», т. е. Теплый город. Это название происходит от теплых вод, благодаря которым путешественникам известны те знаменитые персидские бани, о которых мы уже мимоходом говорили. Любопытна благозвучная аналогия, которую имеют некоторые города, известные своими теплыми водами. В древности был в Нумидии город Тобилис, а в наше время, кроме грузинского Тифлиса, существует в Богемии город Теплиц, корень которого, очень может быть, тоже тепло.

В эпоху, когда начинается христианская эра, Тифлис был только деревней Мцхет, столицей Грузии; но в 469 году царь Вахтанг Гургаслан, «волк-лев», заложил город Тбилиси — мать нового Тифлиса. Недавно построенный город был опустошен хазарами, восстановлен эмиром Агарьяном и после разрушения Мцхета сделался резиденцией Багратидов, предков нынешних Багратионов.

Кура отделяет собственно город от его предместий: Авлабара, Песков и Немецкой колонии.

В сентябре 1795 года город был полностью разрушен Ага-Магометом. В эту пору город был так тесен, — сообщает Клапрот, — что одна арба едва могла проехать по его самым широким улицам. Тифлис имел тогда пятнадцать тысяч жителей.

В 1820 году, когда шевалье Гамба, французский консул в Тифлисе, прибыл сюда, все улицы были покрыты развалинами, — следами последнего персидского вторжения; через них перепрыгивали, рискуя сломать себе шею, чтобы добраться до землянок, в которых ютились коренные жители..

Конечно, тот, кому известен Тифлис только по описаниям Клапрота и шевалье Гамба, не догадается, входя в нынешний Тифлис, что вступает в тот самый город, который описан этими путешественниками. В настоящее время в Тифлисе насчитывается от шестидесяти до семидесяти пяти тысяч жителей; улицы его в шестьдесят футов шириной: тут великолепные здания, площади, караван-сараи, базары и, наконец, театр и церковь, которые, благодаря деятельности князя Гагарина, превратились в самые изящные произведения искусства. [197]

С тех пор, как Тифлис поступил под русское владычество, избавившее его от вторжения персов и турок, три лица особенно много сделали для Тифлиса: это генерал Ермолов, граф Воронцов (Дюма именует Воронцова то графом, то князем. — (М. Б.) и князь Барятинский.

Генерал Ермолов в настоящее время может быть назван старейшим из русских генералов. Ему восемьдесят лет от роду: это один из героев двенадцатого года. Он отнял у нас, а мы отняли у него главный редут. Подобно Конде, бросившему свой жезл в испанские ряды, он швырнул во французские ряды горсть Георгиевских крестов, которые и были немедленно собраны находившимися под его командованием солдатами.

В одном из романов из кавказской жизни Марлинский пишет о Ермолове:

Беги, чеченец, — блещет меч
Карателя Кубани
Глагол — перуны брани!
Окрест угрюмого чела
Толпятся роки боя...
Взглянул, — и гибель протекла
За манием героя 158

Эти стихи прекрасно передают восприятие горцами Ермолова. Он высоченного роста, прекрасно сложен, силен, как житель севера, легок и ловок, как житель юга. Горцы были очевидцами, как ударом шашки он сносил голову буйволу, как в несколько минут усмирял необъезженного коня, как попадал пулей в монету, подброшенную в воздух; этого было достаточно, чтобы произвести должное впечатление на горцев. Ермолов на Кавказе олицетворял собою терроризм, но то было в эпоху, когда терроризм мог оказаться спасительным, так как священная война не соединяла еще всей горских племен воедино. Ермолов был самой могущественной личностью, какую только будут помнить на Кавказе.

В начале войны с Портой, вместо того, чтобы возглавить отряд, идущий в бой, он предоставил командование им генералу Паскевичу и тем заложил первый камень в фундамент его счастья. Сам же остался в Тифлисе в вызывавшем всеобщее недоумение каком-то состоянии нерешительности. Что за слабость одолела это большое сердце?

Следующий эпизод дает представление о проницательности азиатцев. Один из мелких султанов покорных татарских провинций явился к генералу. Ермолов принял его очень любезно, — даже слишком любезно. Султан сел и сразу же принялся успокаивать главнокомандующего насчет случайностей войны. Тогда Ермолов, как ужаленный пчелою лев, поднял голову.

— Почему думаешь ты, — спросил он султана, — что я неспокоен?

— О! — отвечал султан. — Если б ты был спокоен, то никогда не позволил бы мне сесть рядом с тобой.

Ермолов еще жив. Я видел его портрет у князя Барятинского. Длинные, густые белые волосы придают ему вид дряхлого льва. Он пребывает в оппозиции, цепляется за свою былую популярность и не удовлетворен тем, что его фантастическая карьера прервалась на полпути.

Ведь когда император Александр опочил, на престол взошел император Николай, и все переменилось. Среди великих людей встречается чрезмерная экзальтированность, слишком раздражающая нас. Император Николай обладал многими различными свойствами, превозносимыми прежде, но оспариваемыми ныне; основное из них — склонность к деспотизму, и эту склонность он стремился реализовать любой ценой: всей Европе пришлось в течение тридцати лет покоряться его капризам. Именно склонность к деспотизму, между прочим, была одним из недостатков Луи-Филиппа, который всем навязывал себя.

Самое любопытное, что российскому самодержавцу приписывали завоевательные планы, которые он никогда не строил, ведь вся его непреклонность имела целью лишь удовлетворение собственной спеси и чванства. Любое сопротивление власти Николая было в его глазах непростительным преступлением. Поэтому при императоре Николае горцы уже не считались врагами — они были для него мятежниками. Как только он вступит трон, с ними было запрещено вступать в любые переговоры. Они должны были безоговорочно подчиняться. Их благополучие зависело от их благонамеренности — с того момента, когда горцы признали Николая императором. Но далеко не все, кто смирился, обрел покой. Случилось совсем даже наоборот: невежественные, грубые чиновники, взяточники сделали русское господство ненавистным. Отсюда измены Хаджи-Мурада, Даниэль-бека и многих других. Отсюда и восстания Большой и Малой Чечни и Аварии — целой части Дагестана. Если народ [198] однажды добровольно покорился, а потом восстал, значит, причиной тут — дурное управление, на которое он было согласился, а потом осознал, что оно душит народ.

Огромным несчастьем России на Кавказе было отсутствие единой политической линии, направленной к строго определенной цели. Каждый новый наместник прибывал с новым планом, никак не согласующимся с предыдущим и зависящим лишь от фантазии очередного начальника. Иными словами, в реальных кавказских проблемах России существует столько же анархии и безалаберщины, что и в кавказской природе.

Ермилова заменил Паскевич, но он вершил здешними делами недолго. Потом пришел генерал Розен — прекрасный администратор. Он смотрел на вещи удивительно тонко, и следы его заботливости видны во всем, что было начато истинно-мудрого для усмирения края.

Надо бы написать целую историю Кавказа или, точнее сказать, правителей Кавказа, от князя Цицианова до князя Барятинского, чтобы дать объяснение той бедственной войны, которую Россия поддерживает безо всякого результата на протяжении шестидесяти лет.

Закавказье было населено тридцатью христианскими племенами, составляющими меньшую часть населения, среди них грузины, армяне и другие. Остальная часть края разделялась на татарские ханства: Ганжу (Елизаветполь), Шеки (Hуxa), Карабах, Шемаху и Баку. У самых ворот Тифлиса мелкие территории тоже татарские, как Борчалы и Шамшадил, сохраняли вместе с кочевой жизнью разбойничьи привычки, которые нетерпимы в благоустроенном государстве.

Все Закавказье состояло из равнин и гор. Обширные долины Куры, Аракса и Алазани представляли собой плодородную почву для разведения виноградников и тутовых деревьев, марены и всякого рода хлебных растений. Здесь могло быть куда больше промышленности, чем ныне, ведь промышленность, создавая благосостояние, ведет за собою цивилизацию, а вслед за ней и мир.

Составить программу было легко, но следовать ей трудно.

Легче убивать людей, нежели просвещать их: чтобы убивать их, надо иметь только порох и свинец; чтобы просвещать их, нужна некоторая социальная философия, которая не всем правительствам доступна.

Покорение равнин было совершено за короткое время, но равнина не смирилась, а просто приняла иго, оставаясь враждебной в своей сущности. Права и условия собственности не были в ней определены. Ненависть, бессильная на плоскости, нашла неприступное убежище в горах; тайна сопротивления гор служит в утешение равнины; война горцев — только отголосок вздохов и ропота жителей равнины.

Найдите средство слить материальные интересы мусульман с христианским правлением, осчастливьте равнину возвращением потерянного ею мира, и все горцы сами сойдут с предложением своей покорности. Вот какой системе начал следовать генерал Розен.

К несчастью, император Николай имел непоколебимое намерение совершить путешествие на Кавказ. Он прибыл в самое неподходящее время, был постоянно болен и пребывал в дурном расположении духа.

Он жестоко оскорбил генерала Розена, грубо сорвав во время смотра войск с князя Дадиана, его зятя, аксельбанты императорского адъютанта. Местные жители, ожидавшие встретить ослепительное солнце, готовые отдать за императора жизнь, отдать ему свой свет и свое тепло, обнаружили всего лишь хмурого и недалекого капрала. Эта вспыльчивость императора оставила неприятный осадок. Генерал Розен умер в Москве, недовольный и непонятый. Будущее показало, как велика была потеря.

Генерал Нейдгардт 159 стал его преемником. Этот немец был педантом, формалистом, без определенной социальной программы. Удачи ему не сопутствовали, и он не пользовался доверием общества. Управление его было кратковременно и бедственно: русские войска понесли большие потери — в частности, восстали Чечня и Авария. Всему краю угрожало общее возмущение. Вот тогда-то император Николай и вспомнил о графе Воронцове, Который имел все, чего недоставало генералу Нейдгардту: знатное имя, огромную популярность и аристократическую осанку.

Скажем несколько слов о князе М. С. Воронцове — фельдмаршале, кавказском наместнике, новороссийском и бессарабском генерал-губернаторе.

Это был — вместе с князем Барятинским, но первому было тяжелее, — это был, можно сказать, один из тех государственных русских деятелей, которые умели сохранить, при занимаемых ими высоких должностях, некоторую независимость. Три причины доставили ему эту независимость: богатство, образование и характер.

Он был сыном князя Семена Воронцова, русского посла в Лондоне, воспитывался в Англии и на протяжении всей жизни сохранил тот мелочный аккуратизм, ту привычку к порядку, ту рассудительность и хладнокровие в суете каждодневной жизни, ту заботу о личном достоинстве, в которых англичане черпают свое величие. Уже имея богатое родовое имение, граф Воронцов стал наследником еще и своего дяди Александра, знатного государственного деятеля.

В двадцатилетнем возрасте Михаил Воронцов был гвардейским поручиком и камергером. Его отец и дядя хотели, чтобы он получил закалку, достойную мужчины, и послали его для этого на [199] Кавказ. Это было в тот период, когда Грузия лишь совсем недавно вошла в состав империи Александра I.

Князь Цицианов тогда правил Кавказом.

Это был человек вспыльчивый и капризный, но одаренный настоящим талантом — военным и административным. Не очень льстило ему назначение к нему молодого камергера, которого он считал кавалером гостиных, салонным львом. Чтобы избавиться от него, он написал письмо, которое должно было предупредить прибытие молодого человека подобно письму Агамемнона, встретившемуся в пути с Клитемнестрой — письмо князя Цицианова встретило графа Михаила уже в пути. Когда же он прибыл, то его нельзя было уже отправить обратно. Происходило это в 1803 году.

Новичок начал военное поприще с того, что принял участие в осаде столицы Ганжинского ханства. Он проявил особую храбрость, вынеся из битвы молодого Котляревского 160, который был ранен и позже стал героем Кавказа.

Князь Цицианов с первого же взгляда понял, что этот молодой камергер муж и такой муж, которого надо сохранить для России. Опасаясь, чтобы он не погиб при осаде Ганжи, он отправил его на лезгинскую линию, поручив его храброму генералу Гулякову, командовавшему там отрядом. Спустя несколько дней после прибытия молодого человека произошла несчастная стычка с лезгинами в долине близ Закатал. Гуляков был убит, часть русских войск была опрокинута в пропасть. Михаил Воронцов подвергся общей участи с другими и потерял при падении компас со своим шифром; он был возвращен ему уже по прошествии пятидесяти лет, когда граф стал кавказским наместником.

После закатальской операции, в которой Михаил Воронцов спасся чудом, он в чине бригадир-майора принял участие в экспедиции против Эривани.

Князь Цицианов, наконец, расположился к Воронцову, дал ему щекотливое поручение к имеретинскому царю Соломону, то слагавшему с себя корону в пользу России, то открыто поднимавшему против нее оружие.

Когда князя Цицианова убили, граф Воронцов возвратился в Россию. На Кавказ он не скоро вернется.

При Бородине он командовал дивизией, которая была разбита, сам же он был ранен и удалился в свое поместье, которое превратил в большой госпиталь и где лечился вместе с другими русскими ранеными.

В 1815 году он командовал корпусом, оставшимся во Франции, и заплатил из собственных денег два миллиона за долги его офицеров. Неизвестно, возвращены ли были ему эти деньги императором Александром.

Он женился на дочери графини Браницкой — племяннице знаменитого Потемкина, умершего на ее руках на краю одного оврага, и благодаря этому браку стал одним из самых богатых помещиков в России.

В 1826 году, — пишу по памяти и поэтому, может быть, ошибаюсь двумя или тремя годами, — в 1826 году он был назначен новороссийским генерал-губернатором и воцарился в Одессе, созданной герцогом Ришелье. Он привел Одессу в такое цветущее состояние, в каком мы видим этот город в настоящее время. Он устроил великолепные винодельческие заведения в южной России, которую превратил в обширный сад с прелестными дачами.

Граф Воронцов, отвлеченный от своих административных занятий командованием войсками в продолжение турецкой войны, заступил на место раненного под Варной князя Меньшикова, взял Варну, в 1845 году назначен кавказским наместником — вся Россия приветствовала это назначение. На Кавказ он прибыл морем, высадившись в Редут-кале, и был принят с энтузиазмом живописным населением берегов Черного моря.

Первым его словом по прибытии сюда было обещание устроить дороги. Он повторил то, что обещал каждый новый наместник, но ни один, к несчастью, не исполнял обещанное. Два обстоятельства мешают устройству здесь дорог. Первое, во Франции это не было бы причиной безобразного строительства дорог, — особенности почвы. Второе — исключительное занятие военной стороной дела. Конечно, стремительность горных рек на Кавказе — страшный бич. Гранитный мост, первый камень которого торжественно был заложен наследником престола — нынешним императором, гранитный мост, который строили три года, истратив на него пятьсот тысяч рублей, был воздвигнут в Дарьяльском ущелье и торжественно освящен. В одно прекрасное утро он был снесен как соломинка.

Два других моста — в Горийском уезде — постигла та же участь. Постройка этих мостов была поручена англичанину Кейлю, который был наполовину столяр — наполовину механик. Когда мы побывали в Гори по пути из Тифлиса в Поти, то не обнаружили даже и следов этого моста. Добавим, что правительство ассигновало на пути сообщения довольно значительную сумму — шестьдесят или восемьдесят тысяч рублей. Работают много, но без результата, и я слышал почти от всех в Тифлисе, что если собрать серебро, потраченное в течение пятидесяти лет на строительство дороги от Владикавказа до Тифлиса, то можно было бы вымостить всю дорогу рублями. Впрочем, мы скоро отправимся по этой дороге, и наши читатели узнают о состоянии, в коем она пребывает. А до этого упомянем, что каждый год завалы трех родов покрывают эту дорогу: снежные, каменные и водяные. [200]

На равнине наводнения всегда переменчивы; они разводят почву и затопляют целые провинции. Я буквально бросил лошадь в мингрельской грязи, и чуть было сам в ней не остался.

Чтобы устроить сообщения в такой стране, нужны римский размах и циклопические сооружения, необходимы огромные фонды, инженеры, отчетливо понимающие свое дело и, самое главное, отличающиеся самой безукоризненной честностью. Все хотели покорения, но все удалились от истинного, единственного к тому средства. Война стоила России более ста миллионов, а на пути сообщения ассигновано только триста тысяч франков — потому и нет дорог.

Граф Воронцов считал проложение дорог первой необходимостью, но войну рассматривал как еще более необходимую. Он получил приказ воевать с непокорными с большей энергией и по плану, составленному в Санкт-Петербурге под наблюдением самого императора. Предполагалось совершить экспедицию, чтобы окружить Шамиля, проникнуть в его резиденцию, подавить восстание и окончательно покорить всех горцев Дагестана. На бумаге этот план был фантастически прост, однако не была принята в расчет природа Кавказа.

— Скажите Шамилю, — промолвил император Николай перед началом экспедиции, — что я сотру его в порошок.

Сие бахвальство привело лишь к одному эффекту: Щамиль рассмеялся.

Император всегда стремился к тому, чтобы его не уличали в неразумности, но он, тем не менее, приказал начать абсурдную, заранее обреченную экспедицию, получившую позже название экспедиции в Дарго. Она была тем более безрассудна, что граф Воронцов никогда не бывал в той стороне Кавказа, и пункты, где ему приходилось действовать, были ему совершенно неизвестны. Эта экспедиция — целая Илиада, которая имела бы своего Гомера, если бы Пушкин и Лермонтов были еще живы.

Штурм Гергебиля и Салтов, поход в непроходимые леса Аварии, занятие Дарго, — резиденции Шамиля — истребление полка из трех тысяч человек, посланного за сухарями, наконец спасение войска в ту минуту, когда оно должно было погибнуть до последнего человека, все это составляет фазы страшной и удивительной эпопеи.

Результатом экспедиции в Дарго было только то, что она заставила понять и оценить характер князя Воронцова: солдаты, которые называли его порто-франко вследствие его либеральных и прогрессивных идей, сделавшихся известными по поводу порто-франко в Одессе, не зная, кстати, смысла этого слова, повторяемого ими только по слухам, проникались энтузиазмом, когда видели этого благородного старца всегда спокойным, ровным, ласковым, переносящим всевозможные лишения и подвергающимся неминуемым опасностям, и все это с видом не только бесстрастным, но и смеющимся.

Горцы застигли его с конвоем на опушке леса, и тот, кто под Москвой противостоял Наполеону I, был вынужден взять шашку, чтобы отразить чеченских бандитов. На Оиваках, окруженных неприятелем, среди ружейных выстрелов, ежеминутно раздававшихся и убивавших солдат в десяти шагах от него, он диктовал письма своему секретарю, поддерживая по обыкновению обширную корреспонденцию; он писал в это время во Францию, чтобы ему прислали виноградных лоз из Бургундии, заказывал платья и шляпы для своей жены, приказывал играть музыку, чтобы заглушить шум стрельбы и заставить солдат забыть голод, наконец, велел сжечь весь багаж армии, начиная с его собственного и, как Карл XII, питался куском черного черствого хлеба. Все войско его уже погибало от голода, но благодаря сверхчеловеческим усилиям он успел соединиться с отрядом генерала Фрейтага, доставившим съестные припасы, а вместе с тем и спасение.

Его рапорт начинался словами:

«Приказ Вашего Величества исполнен...» Затем шло описание разгрома русских войск в результате исполнения этого приказа.

Граф Воронцов был особенно обожаем французской колонией. Он знал имена, знал занятия всех наших соотечественников и никогда не встречал ни одного из них без того, чтобы не остановить и не спросить с участием, трогавшим сердце бедного изгнанника, о его торговых и семейных делах. А потому, как мы сказали, имя графа Воронцова известно на Кавказе всем и каждому.

Я слишком хорошо был принят князем Барятинским, чтобы восхвалять его или даже сказать о нем сущую правду: некоторые подумают, что я пытаюсь расплатиться с ним, между тем, как, напротив, эта воздержанность есть прямое следствие моей к нему благодарности.

ГЛАВА XLVII

ГРУЗИЯ И ГРУЗИНЫ

Когда я ехал в Тифлис, признаюсь, мне представлялось, что я еду в страну полудикую, типа вроде Нухи или Баку, только большего масштаба. Я ошибался. Благодаря французской колонии, состоящей большей частью из парижских швеек и модисток, грузинские дамы могут следовать с опозданием лишь в две недели модам Итальянского Театра и Больших Бульваров.

Я прибыл в столицу Грузии, когда там всех сильно занимала одна проблема. Княгиня Г. привезла с собой новомодный корсет (corcet plastique), и талия ее, сама по себе прекрасная, еще более выиграла от этого нового изобретения. Теперь у мадам Блот 161 отбою не было от просьб к мадам Бонвале, чтобы та выслала сюда побольше этих корсетов. Как парижанина, меня спрашивали об этом любопытном изобретении, будучи абсолютно убежденными, что я наверняка должен был что-либо знать о нем.

Не спрашивайте меня, милые читатели, как я узнал о корсетах мадам Бонвале, ведь все равно не смог бы вам этого сказать; но поверьте на слово, что в числе предметов, которыми случай заставил меня заниматься незадолго до моего отъезда из Тифлиса, были и новые корсеты.

Я полагал, что мне придется читать публичные лекции о корсетах, но отделался только заметкой, которую поместили в журнале «Заря». В этой заметке я объяснил, что, изучив телосложения четырехсот или пятисот женщин, создали классификацию женского туловища, состоящую из восьми пунктов. Благодаря этой систематике женщины всех стран и народов могли найти для себя подходящий корсет.

Эти строки, напечатанные в названном журнале, имели для меня важные последствия: вся редакция гуртом явилась ко мне с приглашением на грузинский обед.

Но если в Тифлисе знают о парижских корсетах, то сомневаюсь, чтобы в Париже знали, что такое обед в Тифлисе... разумеется, грузинский обед.

Это стол, за которым едят все, что попало. Пища занимает самую малую часть стола, состоящего преимущественно из свежих трав и кореньев (какие же это травы и коренья — решительно не знаю): салаты без масла и без уксуса, лук, бедренец, эстрагон и редиска. Что касается жидкой части грузинского пиршества, то это другое дело, касательно этого я располагаю самыми подробными сведениями.

Грузинский обед такое угощение, где даже ничем не выделяющиеся любители выпить опустошают пять или шесть бутылок вина, а иногда и по двенадцать или пятнадцать на каждого. Некоторые пьют даже не из бутылок, а из бурдюка: эти доходят до двадцати и двадцати пяти бутылок. Перепить своего соседа составляет в Грузии славу. В среднем каждый выпивает за один раз пятнадцать бутылок (Здесь фантазия автора явно разыгралась. (Ред.)

Бог, соразмеряющий суровость ветра с силами впервые остриженного ягненка, наделил грузинских любителей выпить кахетинским вином, т. е. таким, которое не опьяняет или, лучше сказать, во избежание недоразумения, не ударяет в голову. Поэтому грузины сочли для себя унижением, что могут пить и совершенно не пьянеть. Они изобрели емкость, которая пьянит их невольно или, лучше сказать, опьяняет даже помимо вина. Это глиняный сосуд, называемый кулою (Кула бывает деревянная, металлическая, стеклянная или хрустальная, но глиняная никогда: даже из стекла начали ее делать в недавнее время на русских фабриках. Прим. Н. Г. Берзенова) Кула есть не что иное, как бутылка с широким тазом и длинным горлышком. Одновременно она захватывает нос и рот, так что во время питья не пропадает ни капли не только вина, но и его газа. Из этого следует, что в то время, как вино льется в желудок, газ дурманит мозг. Кроме кулы, грузинские поклонники алкоголя употребляют множество других емкостей самых фантастических форм. Тыквы с длинными стволами. Суповые ложки, на дне которых не знаю для чего изображена позолоченная голова оленя, рога которого подвижны: они называются кваби. Широкие чаши, похожие на суповые миски. Рога, оправленные в серебро, длинные как труба Роланда. Самая маленькая из этих емкостей может вместить бутылку, которую всегда требуют выпивать в один прием, не переводя дыхания. Помимо этого гость или иностранец всегда может есть по своему желанию, но никогда не может пить, как ему захочется.

Тот, кто провозглашает тост в честь гостя, уже заранее определяет потребность и способность его желудка. Если тост был провозглашен с полной кулой, тыквой, кваби, чашей или с полным рогом, то принимающий его должен опорожнить до последней капли соответствующую чашу, какая бы она ни была. Произносящий тост говорит таинственные слова:

— Аллах верды! [202]

Принимающий его отвечает:

— Яхши йол.

После этого вызова надобно пить или издохнуть.

Грузин считает великой честью достойно завершить любое застолье.

Во время приезда императора Николая на Кавказ князь Воронцов (Покойный император приезжал на Кавказ в 1837 году, когда главным начальником здешнего края был барон Розен. Прим. Н. Г. Берзенова) представил ему князя Эристова, сказав:

— Государь, честь имею представить первейшего бражника во всей Грузии.

Князь Эристов поклонился скромно, но с абсолютно довольным видом.

Итак, посудите сами, каким испытанием угрожал мне грузинский обед, — мне, пьющему только воду. Несмотря на это, я храбро отважился и прибыл в назначенный час.

Чтобы оказать мне честь, пригласили двух или трех знаменитых любителей кутежей — между прочим, князя Николая Чавчавадзе и поляка Жозефа Пенерепского. С нами были один поэт и один музыкант. Поэта называли Евангулом Евангуловым, а нашего хозяина Иваном Кереселидзе. За столом собралось около двадцати человек.

Первый предмет, поразивший меня, когда я вошел в столовую, был огромный кувшин, образчик кувшина сорока разбойников Али-Бабы. Он содержал от семидесяти до ста бутылок.

И его надобно было опорожнить!

На полу был разостлан большой ковер, на скатерти поставлены тарелки с вилками, ложками и ножами только для нас, привыкших к этим тонкостям. Гости из местных жителей должны были по древнему патриархальному обычаю есть руками.

Меня усадили на почетном месте во главе стола: напротив поместился хозяин дома, направо от меня посадили князя Николая Чавчавадзе 162, налево г-на Пенерепского. Музыкант и поэт поместились в конце стола, и обед начался.

Я имею привычку избегать опасности, сколько это можно, но когда настала минута сопротивляться, я останавливаюсь и сам решительно делаюсь собакой, что и случилось со мной на этот раз.

Человек, не пьющий вина, в момент борьбы имеет большую выгоду перед тем, кто постоянно пьет. У последнего в глубинах мозга непременно остается опьянение от предыдущего дня, и к нему присоединяется новое опьянение, между тем, как тот, кто пьет только воду, выходит на бой с твердой и здоровой головой, а потому надо, чтобы вино поставило ее в уровень с настроением поклонников частого употребления спиртного.

Поэтому, когда дело касается, например, кахетинского, невозможно обойтись без пяти или шести бутылок.

Сколько опустошил бутылок я сам на фоне гамм музыканта и завываний поэта, этого я не могу сказать, но думается, что цифра была почтенная, ибо по окончании обеда возник вопрос о выдаче мне свидетельства, подтверждающего мои способности — не духовные, а физические.

Предложение было принято: взяли листок бумаги, и каждый выразил на нем свое мнение, скрепив его своей подписью.

Хозяин дома первый написал:

«Г-н Александр Дюма посетил нашу скромную редакцию, где на данном в его честь обеде выпил вина больше, чем грузины. 1858, 28 ноября (старого стиля).

Иван Кереселидзе.

Редактор грузинского журнала «Заря» 163

За удостоверением амфитриона следовало такое же князя Николая Чавчавадзе.

«Я присутствовал и свидетельствую, что г-н Дюма пил больше вина, нежели грузины.

Князь Николай Чавчавадзе».

Поэт сочинил простенький мадригал и отдал его мне. Вот его дословный перевод с грузинского:

Пришел наш дорогой поэт,
Как государь пожаловал,
Он просветил наш дух
И Грузии дал радость.

Что касается других свидетельств, то я отсылаю моих читателей к оригиналам, написанным по-грузински, по-русски и по-польски, которые храню (Дюма не чувствует юмористического оттенка происходящего. (Ред.).

Мы уже сказали, что грузины, в отношении прелестных недостатков, коими их одарила природа, избранные творения.

Мы уже сказали, что они расточительны. За свою непрактичность они расплачиваются быстрые разорением: все грузины бедны или близки к этому.

Мы уже сказали, что они первые в мире любители вина: учтивость, с которой они выдали мне [203] свидетельство, не может повредить их репутации: их свидетельство подобно многим другим, есть, вероятно, всего лишь следствие их снисходительности и доброты.

Наконец, мы сказали, что они храбры: этого никто не оспаривает — даже самые храбрые из русских, приводя примеры их храбрости и удивительной простоты.

В одной из экспедиций, предпринятых графом Воронцовым, случилось быть недалеко от одного леса, о котором говаривали, будто его усиленно охраняют горцы.

— Пусть направят на лес две пушки, заряженные картечью, — сказал граф, — и выстрелят; тогда мы увидим, хорошо ли он оберегается.

— Зачем напрасно терять время и порох, ваше сиятельство, — сказал находившийся при этом князь Эристов, — я лучше сам пойду туда и посмотрю.

Он пустил коня в галоп, осмотрел лес в разных направлениях и, возвратившись, доложил с античной ясностью:

Нет никого, ваше сиятельство:

Кроме перечисленных качеств, грузины имеют еще одно, о котором мы еще не говорили, а теперь — вовсе не в обиду им — скажем. Они имеют носы, каких нет ни в какой стране света.

Марлинский написал нечто вроде оды грузинским носам. Мы приведем ее здесь, так как не надеемся изложить этот предмет лучше его. (Желающие из русских читателей могут найти эту оду в начале V главы повести Марлинского «Мулла Нур», в Полном собрании его сочинений. 4-е изд., ч. IX, с. 59 — 61. Кстати заметим, что эта повесть не напрасно полюбилась нашему автору: здесь Дюма немного еще церемонился с ней, но когда он попал в настоящую свою сферу, то вышло наоборот. Недавно в «Русской Иллюстрации» мы прочли коротенькое известие, что г-н Дюма написал и издал под своим именем большой роман под заглавием: «Мулла Нур», — плод его путешествия по Кавказу. Оказалось, что это не что иное, как буквальный, подстрочный перевод повести Марлинского. Подлинно, если на Кавказе есть необыкновенные носы, то не менее того, в Европе есть необыкновенные надувалы, и во главе их г-н Дюма-отец, который привык водить за нос своих читателей. Прим. Н. Г. Берзенова)

«Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и преполезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал поднести ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки хоть бы инвалидною прозой! Чего-то люди не выдумали для глаз! И песни, и комплименты, и очки, и калейдоскопы, и картины-то, и гармонику из цветов. Уши они увесили серьгами, угощают Гайдновым хаосом, Робертом-Дьяволом, Фра-Дьяволом и всеми сладкозвучными чертенятами музыки. Про лакомку-рот — и говорить нечего: люди готовы бы жарить для него не только райских птиц, но и самих чертей; скормить ему земной шар, с подливкою знаменитого Карема 164

А что выдумали они для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! Положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табака, которым развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите, неблагодарно! Он ли не служит вам верою и правдою? Глаза спят, рот смыкается иногда прежде пробития зари, а нос бессменный часовой. Он всегда хранит ваш покой или ваше здоровье. Он вечно в авангарде. Испортятся глаза, его оседлают очками. Нашалили руки — ему достаются щелчки. Ноги споткнулись, а он разбит! Господи, воля твоя... За все про все бедный нос в ответе, и он все переносит с христианским терпением; разве осмелится иногда храпнуть, — роптать и не подумает.

Ну, да забудем мы, что его преискусно изобрела природа, как бы разговорную трубу для усиления нашего голоса, для придания ему разнозвучия и приятности. Умолчим, что этот духовой инструмент служит также и орудием всасывания благоуханий природы, проводником и докладчиком души цветов в душе нашей. Откинем пользу его. Возьмем одну эстетическую сторону, красоту, и кто против носа, кто против величия носиного? Кедр ливанский, он попирает стопой мураву усов и гордо раскидывается бровями. Под ним и окрест его цветут улыбки, на нем сидит орел — душа. И как величаво вздымается он к облакам, как бесстрашно кидается вперед, как пророчески помахивает ноздрями — будто вдыхая уже ветер бессмертия. Нет, не верю, что нос предназначен был судьбой только для табакерки или скляночки с духами... Не хочу, не могу верить!.. Я убежден, что при всеобщей скачке к усовершенствованию нос никак не будет позади!.. Для него найдут обширнее круг деятельности, благороднее нынешней роли.

И если вы хотите полюбоваться на носы, во всей силе их растительности, в полном цвете их красоты, возьмите скорей подорожную с чином коллежского ассесора и поезжайте в Грузию. Но я предсказываю тяжкий удар вашему самолюбию, если вы из Европы, из страны выродившихся людей, задумаете привезти в Грузию нос на славу, на диковину. Пускай объявите вы у тифлисского шлагбаума в числе ваших примет нос Шиллера или Каракаллы 165: суета сует!

На первой площадке вы убедитесь уж, что все римские и немецкие носы, при встрече с грузинскими, закопаются от стыда в землю.. И что там за носы! Осанистые, высокие, колесом, и сами так и сияют, так и рдеют! Ну, вот, кажется, пальцем тронь, брызнут кахетинским. Надо вам сказать, что в Грузии, по закону царя Вахтанга Четвертого, все Материи измеряются не аршинами и не локтями, а носами со штемпелем. Там говорят: «Я купила бархату семь носов и три четверти», или: «Куда как вздорожал канаус, за нос просят два обоза». Многие дамы находят, что эта мера гораздо выгоднее европейской». 166 [204]

ГЛАВА XLVIII

ДОРОГА ОТ ТИФЛИСА ДО ВЛАДИКАВКАЗА

Живя в Тифлисе, я решил потратить неделю на поездку во Владикавказ. Не хватало мне проехать через Дербентские железные ворота — я хотел видеть и Дарьяльские. Мало было объехать Кавказ кругом — не терпелось пересечь его и поперек.

Несмотря на признаки дурной погоды — не забудьте, что был уже декабрь — мы сели в тарантас. Муане остался в Тифлисе, Калино отправился со мной.

Едва мы выехали за пределы города, как поняли, по какой дороге нам предстоит следовать на протяжении всего путешествия.

Дорога тянется вдоль правого берега шумящей и быстрой Куры, у подножья цепи небольших гор, потом круто поворачивает налево там, где река делает угол, называемый «Чертово колено», — название происходит оттого, что нижняя ее часть имеет форму огромного колена. С этого места дорога становится более ухабистой. Заметьте, что вы удалились от города едва на две версты.

Одно только замечательно в этой первой части дороги — это то, что на вершинах, куда не ведет никакая лестница, да и никакая лестница тут и невозможна, обнаруживается множество пещер с отверстиями квадратной формы. Пещеры, признаюсь, живо возбуждали мое любопытство: но, к несчастью, если я был любопытен, то-мой Калино отличался противоположным характером: он прошел бы мимо семи замков богемского короля 16', не осведомившись, кто их построил. Мне стоило неимоверных усилий, чтобы заинтересовать своего спутника, вызвать у него любопытство к тому, что было важно для меня самого.

Впрочем, наше положение было незавидное: мы могли обратиться за справками только к ямщику, да и Этот добрый человек на протяжении пятнадцати лет три или четыре раза в неделю проезжавший по этой дороге, по которой я проезжал в первый раз, никогда не замечал отверстий, заинтересовавших нас. Поэтому я ограничился только своими догадками.

Пещеры вырыты рукою человека или природою? Чтобы быть вырытыми природою, они, очевидно, слишком правильны. Кристаллизации, встречаемые на Кавказе, имеют иногда формы удивительной правильности, но не кристаллизации отверстия. Самое вероятное то, что пещеры эти могли быть обителью первых племен, живших на Кавказе. Если это справедливо, то с уважением преклонимся перед этими почтенными остатками первобытной архитектуры.

Называя ее первобытной, я, кажется, ошибаюсь: надо полагать, что первыми жилищами людей были деревья с густою тенью. Зима принуждала их оставлять гостеприимное дерево и искать убежища от холода, и тогда они поневоле должны были удаляться в пещеры, или рыть их, когда не находили готовых. Во всяком случае, эти пещеры, если они действительно имели назначение, которое мы им придаем, существуют, по крайней мере, семьдесят столетий, а это уже очень почтенная древность и явно доказывает, что надо минимум семь тысяч лет для того, чтобы понять, что мы ничего не знаем.

Может быть, эти гроты являются гробницами древних гебров; в горах Персии, особенно в провинции Езд, близ Тегерана, находятся пещеры совершенно похожие на те, которые мы видели сейчас своими глазами; да и сами местные жители считают эти пещеры гробницами поклонников Зороастра. Нет ничего слишком смелого в этом предположении, ибо огнепоклонство господствовало в Грузии и особенно в ее столице Мцхете до введения христианства.

По преданию дорога, по которой мы ехали, та самая, по коей шел Помпей, преследуя Митридата. Возле моста, построенного на Куре в 1840 году отцом нашего хозяина, г-ном Зубаловым, находятся развалины кирпичного моста, приписываемого победителю понтийского царя.

Переправившись через этот мост, вступаешь в Мцхет — древнюю столицу Грузии, ныне бедную деревню, расположенную на месте древнего города, на углу, образуемом слиянием Арагвы с Курою.

По народным преданиям Мцхет был построен Мцхетосом, который жил спустя шесть поколений после Моисея. Через несколько столетий после основания его Мцхет превратился в крупный город, и грузинские цари избрали его своей резиденцией.

Один из его управителей, перс по имени Ардам, окружил его стенами, построил у моста через Куру крепость, развалины которой еще видны, и другую такую же с северной стороны.

В эпоху Александра Великого, когда гебры подверглись преследованию, стены Мцхета были разрушены АзонЪм и потом снова построены Фарнавазом. Царь Мириан, царствовавший с 225 по 318 г., воздвигнул в Мцхете деревянную церковь, в которой сохраняли хитон Иисуса Христа.

Мирдат, двадцать шестой царь Грузии, процветавший в конце того же столетия, заменил деревянные колонны этой церкви каменными. Эта церковь называется ныне Самироне (речь идет о Светицховели. — М. Б.). К северу от нее тот же царь построил церковь Самтавро (Спаса-Господа. — М. Б.), украшенную прекрасным куполом. В ней погребен сорок третий царь Грузии Мир, живший в конце седьмого века.

Приблизительно в 1304 г. город, опустошенный врагами, был вновь построен в царствование [207] Георгия, семьдесят первого царя, но только для того, чтобы снова быть разрушенным Тимурленгом, которого грузины называют «Лангтемур».

Мцхет восстал снова из-под своих развалин при Александре, семьдесят шестом царе Грузии, построившем каменную церковь с куполом. Наконец, Вахтанг значительно украсил эту церковь примерно в 1722 г В ней покоятся многие цари, и последний — Георгий, умерший, кажется, в 1811 году

К востоку от Мцхета есть гора Джвари-Зедазени, на вершине которой тоже построена церковь. Предание говорит, что железная цепь была протянута от купола этой церкви до купола Мцхетского храма и что святые обеих церквей проходили ночью по этой цепи на свидание друг с другом. Они были построены: одна мастером, другая его учеником, но учитель, видя, что ученик превзошел его в искусстве, с отчаяния отсек себе правую руку.

В 469 году Мцхет перестал быть столицей грузинских царей, ибо Вахтанг Гургаслан велел построить Тифлис и перенес туда свою резиденцию. Оставленный город простирался, как уверяют, в то время на шесть верст от севера к югу.

Ныне Мцхет известен только своими пулярками, могущими, как говорят, соперничать с пулярками Монсо, и форелью, нисколько не уступающей знаменитой форели Рош.

На две или три версты выше Мцхета находится гора Задени, на которой указывают остатки укрепления, воздвигнутого Фарнаджем — четвертым грузинским царем. Он поставил на этой горе идол Задена, от которого и гора получила название Задени.

Погода вызывала у нас беспокойство: густые серые облака все более и более надвигались, и, по-видимому, они обрушились бы на нас, если бы им не мешали остроконечные вершины гор, которые как бы держали их на известном расстоянии; но мы видели, как верхушки этих гор мало-помалу покрывались снегом, и белый саван все больше распространялся вплоть до самой дороги.

В десяти верстах от Мцхета мы покинули подножие горы, чтобы следовать через долину по берегам Арагвы. С этой минуты, пока мы ехали по направлению реки, дорога немного улучшилась; из скверной сделалась только дурной. Она опять резко ухудшилась за. три версты до Душета, куда мы прибыли в темную ночь, — или, если сказать более строго, в белую ночь, ибо снег, который весь день падал в горах, начал спускаться и в долину.

В Душете все уже спали. Только одна свеча, бледная и готовая погаснуть, горела на станции. Этой свечой развели огонь для нас и для самовара. Мы вытащили свою провизию и кое-как поужинали. После ужина Калино сладко разлегся на деревянной скамье и заснул со свойственной ему милой беспечностью, вовсе не заботясь о завтрашнем дне. Однако этот завтрашний день начинал меня тревожить: ведь снег падал хлопьями.

Я принялся за работу.

Я быстро писал о путешествии по Кавказу: работа для меня служит лекарством от всяких невзгод. В три часа утра я повалился на скамью, завернулся в шубу и заснул.

В семь часов я проснулся: уже начинало светать, если только можно назвать это рассветом. Туман был почти осязаем и похож на подвижную стену, которая удалялась по мере того, как к ней приближались.

Калино проснулся и требовал лошадей. Намерение наше продолжать путешествие в такую погоду рассердило нашего смотрителя. Мы могли бы еще кое-как прибыть в Ананур, но дальше, наверное, уже не смогли бы отправиться. Я отвечал, что так как этот вопрос может быть решен только в Анануре, то и надо туда ехать. Чай, завтрак и неохота станционного смотрителя заставили нас прождать до половины десятого.

Наконец мы поехали.

Через три часа, т. е. около полудня, мы были уже в Анануре. Небольшая прогалина, пропускавшая свет с южной стороны, позволила нам видеть Ананурский форт на правом берегу Арагвы. Прежде это была крепость арагвеских эриставов, но отобрана у них из-за происшествия, которое мы сейчас расскажем. Но сперва объясним следующее: слово эристов или эристав, сделавшееся теперь собственным именем, служило прежде титулом и означало — «глава народа». Большая часть имен грузинских царей имели ту же участь: фамильные имена исчезли под титулами, которые ныне употребляются как имена. Это произошло оттого, что должности или звания были наследственные, а потому постепенно привыкли называть сановников по их титулам, вместо того, чтобы называть по именам.

В 1727 году арагвийский эристав по имени Бардзим, живший в Ананурской крепости, однажды пировал со своими братьями и родственниками. Кто-то из них, приблизившись к окну, заметил вдали на дороге благородную даму, которая, по тогдашнему обыкновению, как это и ныне водится, ехала верхом, в сопровождении священника, двух сокольников и слуг. Он сообщил это другим гостям.

Один из сотрапезников, у которого зрение было получше, принял путешественницу за жену или сестру эристава Ксани, с которым эристав Арагвы был в то время в щекотливых отношениях. Решено было похитить прекрасную юную всадницу, так как чем больше она приближалась, тем яснее становилось, что она молода и красива. Веселое настроение, в каком находились гости эристава, делало это намерение вполне естественным.

Позвали нукеров, велели оседлать коней, спустились вниз к дороге, обратили в бегство священника, [208] сокольников и слуг княгини, захватили ее в плен и увезли в замок. Час спустя красные шаровары бедной княгини развевались над крепостью в виде знамени.

Что же с ней приключилось?

Надо полагать, что с ней случилось что-то очень важное, ибо когда ее отпустили, но без шаровар, тогда эристав Ксани именем князя Шанше дал клятву истребить всех эриставов Арагвы от первого до последнего. Конечно, эту клятву нелегко было исполнить, но князь Шанше поступил так же, как граф Жульен: он соединился с неверными, т. е. с лезгинами.

Эристав Ксани с их помощью овладел сначала крепостью Хамшистцихи, потом двинулся на Ананур, где заперлись, как в неприступной крепости, эристав Арагвы и те его братья и родственники, которые принимали участие в оскорблении, нанесенном князю Шанше. Последний, достигнув Ананура, увидал красные шаровары, развевавшиеся над замком. Тогда он добавил к первой клятве еще другую: заменить шаровары — символ стыда — головой эристава. Осада была продолжительна, но наконец, благодаря лезгинам, крепость взята, все эриставы от первого до последнего убиты, и красные шаровары действительно сменились головой князя Бардзима.

В Ананурской крепости существовали две церкви, обе посвященные святому, вовсе неизвестному у нас, но пользующемуся большим почтением в Грузии — святому Хитобелю (Не понимаем, какого тут святого разумеет г-н Дюма. Ананурский собор посвящен имени Божьей матери, а божья матерь по-грузински «гвтисмшобели». Не от этого ли произошла ошибка автора? Прим. Н. Г. Берзенова) Ныне остаются от них одни развалины: обе были разграблены и разрушены лезгинами, выколовшими кинжалами глаза апостолов и святых, нарисованных на стенах.

Ананур был некогда лазаретом, где подвергались карантину приезжавшие из России в Грузию.

Мы хотели заночевать в Пасанауре, а для этого нужно было одолеть еще двадцать две версты.

Дорога от Ананура становится не только безобразной, но еще и опасной; она вьется по утесистым склонам крутой и лесистой горы и так широка, что два экипажа едва могут разъехаться. Арагва в пятистах шагах в стороне, кипит в пропасти. В пятнадцати верстах от Ананура, ручей Менесау, если не ошибаюсь (Уж сделайте одолжение, не беспокойтесь! Ведь это не в первый раз. Да и что за церемонии с читателями? Могли же они наконец привыкнуть, волей-неволей, к нашим фантазиям, а привычка вторая натура. Прим. Н. Г. Берзенова), низвергается с высоты в двадцать футов и образует прекрасный водопад. Пасанаур — простой казачий пост из сорока человек и не предоставляет путникам никаких удобств. К счастью, с нами было достаточно провизии, чтобы добраться до Коби, предполагая, что мы все-таки доберемся туда. Однако это оказалось проблемой из-за неожиданной перемены климата; когда мы отъехали от Ананура, наступила уже настоящая зима, и наш тарантас катился по снегу высотою фута в полтора, а порой и в два.

Князь Барятинский, рассказывая нам один случай из его жизни, предупредил о затруднении, которое мы действительно и встретили.

Как-то раз, следуя по этой дороге, только в обратном направлении, т. е. из Владикавказа в Тифлис, немного выше Пасанаура он был остановлен сильным завалом, преградившим путь. Пока расчищали дорогу, чтобы провезти экипажи, он, потеряв терпение, сошел с саней и в простой офицерской шинели, с тросточкою в руке, храбро пустился в путь, решив идти до тех пор, пока экипажи не догонят его — даже если бы случилось пройти всю дорогу пешком, т. е. двадцать две версты.

Князь уже прошагал верст десять и начинал оглядываться, хотя и бесполезно, найдут ли его экипажи, как вскоре заметил ехавшего на маленькой, но сильной лошади, по горной тропинке, веселого распевающего грузина с красным носом, означающим славного любителя выпить. Князь с завистью глядел на человека, еще больше — на его четвероногое. Да и было отчего; контраст с ехавшим грузином был полный: князь шел пешком, ему было холодно, с ним не было того веселого спутника, который называется хмелем. Мы вынуждены употребить это слово за неимением другого: грузин никогда не бывает сильно пьян. Грузин выпьет за обедом бутылок восемь или десять вина, что приводит его в более добродушное расположение духа — и только, Князь Барятинский показывал мне великолепную кулу, принадлежавшую предпоследнему грузинскому царю: она вмещает четыре бутылки. Царь опустошал ее, не переводя дыхания.

Упомянутый грузин крайне затруднился бы определить, сколько кулов он опорожнил; но он мог утвердительно сказать, что находился в том блаженном состоянии, в котором истый любитель выпить следует правилу Евангелия, предписывающему: «любить своего ближнего, как самого себя». А потому, видя своего ближнего прогуливающимся по снегу, с тросточкою в руке, он приблизился к нему и начал с того, что произнес «гамарджоба», что значит «да будет с тобою победа». Князь отвечал «гагимарджос», т. е. «и с тобою также». Но так как князь знал по-грузински только эти два слова, то он спросил всадника, не говорит ли он по-русски.

— Да, немного, — отвечал грузин.

И завязался разговор.

Грузин ходит всегда с открытой душой и открытым сердцем, а потому он и начал рассказывать о себе, ничего не тая.

Это был мелкопоместный дворянин, каких множество в Грузии с тех пор, как исчезли знатные; у него [209] была одна лошадь и шесть или восемь десятин земли. Он был приглашен на свадьбу в горы и возвращался оттуда. Перед отъездом выпили как следует, после чего он поехал в Тифлис.

Князь не прерывал его; потом, когда он кончил, сказал ему:

— Друг мой, вы должны оказать мне одну услугу.

— Какую? — спросил грузин.

— Вы должны дать мне напрокат свою лошадь, до Ананура. Остается восемь или десять верст, для вас это ничего не значит, потому что вы не утомлены, тогда как я уже сделал пешком десять или двенадцать верст.

— Отдать напрокат? Как вы можете так говорить? — произнес грузин. — Разве только уступить вам, — извольте!

И он слез с коня, напевая грузинскую песню, смысл которой тот, что брат брату всегда должен помогать.

— Нет, нет, — сказал князь, вынимая из кармана десятирублевую бумажку и пытаясь заставить грузина принять ее.

Грузин отвернулся от нее с величественным жестом, передавая князю одной рукою поводья, а другой поддерживая стремя:

— Сделайте милость, садитесь, — сказал он.

Князь знал, что когда грузин предлагает, то от чистого сердца, а потому сел на коня и поехал шагом подле хозяина.

— Что вы делаете? — спросил его грузин.

— Разве не видите, — отвечал князь, — что я хочу быть в вашей компании.

— Мне не нужно вашей компании, а вам нужен хороший камин и стакан вина. Скачите прямо в Ананур, и через час вы будете там.

— А ваша лошадь?

— Вы оставите ее в какой-нибудь лавке и скажете: эта лошадь принадлежит грузину, который остался позади и идет пешком. Вот и все.

Стало быть, вы позволяете? Разумеется.

Князь не заставил его повторять и поехал так скоро, как только дорога позволяла лошади скакать. Через час, действительно, он был в Анануре.

Там ожидал его обед, там весь гарнизон был в строю, там он нашел все почести, достойные его звания.

Князь сел за стол, велев поджидать грузина и дать его лошади двойную порцию овса. Потом он стал обедать так, как подобает человеку, преодолевшему двенадцать верст пешком и десять верхом.

За десертом дверь тихо полурастворилась, и он увидел веселое лицо грузина, предшествуемое носом, служившим ему маяком.

— А! Это вы, добрый друг мой? Садитесь, ешьте и пейте.

Грузин пробормотал несколько слов, сел за стол и начал есть и пить. Он ел целый час, пил два часа и все-таки не вставал. Но когда князь встал, грузин также последовал его примеру.

Князь был утомлен и желал отдохнуть, но грузин хотя и встал, но не трогался с места. Князь взял его за руку и пожелал ему доброго вечера. Грузин дошел до дверей и остановился. Было ясно, что он хотел сказать князю что-то, но не решался.

Князь подошел к нему.

— Скажите откровенно, — спросил он его, — вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Да, ваше сиятельство, я хотел сказать то, что когда мы встретились, я принял вас за бедного русского офицера, мне равного, и отказался от денег, которые вы мне предлагали; но теперь, узнав, что вы князь, большой барин и богатый, как падишах, то мне кажется, это уже совершенно другого оборота дело, и я могу получить от вас какое-либо вознаграждение.

Князь нашел требование справедливым и вместо десяти рублей дал грузину двадцать.

Мы рассказали эту историю потому, что находим ее прекрасной в своей простоте и точно рисующей нравы этой страны.

Я уже говорил о дороге от Тифлиса до Владикавказа и обратно, пересекающей Кавказ во всю его ширину, причем повторил следующую поговорку:

«Можно было бы вымостить рублями дорогу, ведущую от Тифлиса до Владикавказа, если бы собрать все деньги, издержанные на нее».

В Пасанауре начинается новая дорога, которая должна выходить прямо на Казбек, оставляя в стороне Кайшаур и Коби, т. е. две станции, на которых или, вернее, между которыми бывают завалы. Трудно было бы сказать, сколько лет строится эта дорога, протяженностью всего лишь в пятнадцать или восемнадцать верст. Вероятно, эта дорога совсем разрушится с одного конца, пока будут оканчивать другой. Если когда-нибудь строительство этой дороги завершится, то она будет широка, ровна и удобна, будет извиваться посреди гор не такой уж страшной высоты; подъемы будут не круты и, следовательно, не будут представлять большой опасности от снежных завалов и падающих каменьев.

В пяти или шести верстах от Казбека, небольшая долина, через которую идет эта новая дорога, вдруг [210] перерезывается высоким холмом, который нельзя объехать; через него дорога пойдет зигзагами, как по горе Аксус, что не сокращает путь, а только сделает его более удобным.

К ночи мы получили известие о положении на дороге: три дня на вершинах был снегопад, и нас уверяли, что высота снежного покрова должна быть, по крайней мере, в пять или шесть футов. В тарантасе уже нельзя было продолжать путь; его заменили сани, но и на санях можно было ехать с трудом. В сани запрягли пять лошадей; нас предупредили, что, по всей вероятности, мы вынуждены будем заменить в Квишете этих лошадей волами. Все шло хорошо до Квишета; мы проехали по местности довольно ровной, имея Арагву на правой и лесистые холмы на левой стороне. Когда потом мы переправились через реку, Арагва очутилась на левой и холмы на правой стороне.

За Квишетом начался подъем в шесть верст, почти отвесный; вместо лошадей запрягли в наши сани двенадцать волов. Эти волы на каждом шагу падали по брюхо в чрезвычайно рыхлый снег и с большим трудом тащили сани. Мы должны были проехать только двадцать две версты, т. е. пять с половиной миль, а потратили на это более шести часов. Дорога была столь узка, что мы принимали всякого рода предосторожности, чтобы разъехаться со встречными санями и не свалиться в пропасть, края которой скрывались под снегом.

К счастью, наше положение позволяло нам держаться правой стороны, и вместо того, чтобы быть близко к пропасти, мы прижимались к скале.

Один раз первая пара волов, шедших нам навстречу с санями, споткнулась, и пассажиры вывалились на дорогу; проводник, не знаю каким образом, удержал животных. Страх их был так велик, что когда они почувствовали себя на твердом месте, то стали дрожать всем телом, и один из них даже прилег.

По мере того, как мы поднимались, снег казался более блестящим; все встречавшиеся нам путники носили большие козырьки, похожие на ламповые зонтики, которые придавали им крайне смешной вид. Фино предупредил нас об этом; по его совету и мы снабдили себя вуалями из зеленого тюля, какие носят наши амазонки в прогулках по лесам и путешествующие приказчики в Лондоне на эпсомских скачках. Упускающие из виду эту предосторожность или не имеющие козырьков, рискуют получить воспаление глаз.

Прибыв в Кайшаур, поневоле остановишься и начнешь смотреть вокруг себя и особенно позади себя. Кругом вечные снега — за тобою равнины Грузии. Не знаю, какой вид принимает пейзаж летом; но зимою он печален и величествен: все покрыто блестящей белизной.

Облака, небо, земля — все это не что иное, как безмерная пустота, бесконечное однообразие, мертвое молчание. Единственные черные пятна, какие виднеются, это обломки скал, чересчур острые пики которых не дают никакой подпоры снегу, или стены какой-нибудь уединенной хижины, построенной на утесистой, неприступной скале. Впрочем, эти черные пятна служат единственным средством для путешественников отдавать себе отчет в расстояниях, которые иначе стали бы совершенно неопределенными.

Глядя на эти отдельные хижины, наполовину занесенные снегом, не замечая ни трубы, ни тропинки, которая бы вела туда, можно подумать, что они оставлены своими обитателями.

Внизу в глубокой долине, когда находишь какую-нибудь точку опоры или прислонишься к чему-нибудь, чтобы посмотреть вниз, виднеется змеистая Арагва — не как блестящая летом длинная серебряная лента, развернувшаяся на темном фоне земли, но как черноватый поток воды, цвет которой, как полированная сталь, рельефно выделяется на фоне белизны снега.

Кайшаурская станция и все окружающие ее строения были покрыты снегом: кровли такого же цвета, как и остальная часть пейзажа, делали этот снег похожим на какие-то курганы. Окна почти наполовину были завалены снегом, надо было делать траншеи, чтобы дневной свет и воздух проходили через них — будто находишься в Сибири.

Мы остановились в Кайщауре: в этот день нельзя было и думать ехать далее, ведь нам пришлось бы переезжать Крестовую гору ночью, а между тем ее и днем-то переезжают с превеликим трудом.

Было три часа дня. Отпрягли лошадей, и так как в эту пору года проезжающих по Военно-Грузинской дороге бывает очень мало, нам досталась самая лучшая комната на станции.

На другой день в девять часов утра мы отправились в путь. Двое или трое саней прошли со времени нашего прибытия, поэтому мы могли рассчитывать на нечто типа проложенной дороги. Благодаря моей подорожной и особому приказу князя Барятинского нам дали двадцать волов, десять солдат и столько же казаков.

Едва мы проехали две версты от Кайшаура, как встретили одного ингушского дворянина с четырьмя верховыми нукерами. Четверо других всадников ехали за ними, держа на привязи шесть больших великолепных борзых. Князь — мне сказали, что это был князь — был одет в древний костюм наших крестоносцев, т. е. имел плоскую каску на голове, с железной сеткой, ниспавшею вокруг, исключая переднюю часть, панцирь, прямую шашку и небольшой кожаный щит. Мы были уже в пределах осетинского поселения Гуд.

Надо быть ученым, как Клапрот или Дюбуа, чтоб признавать осетин ингушами — их победителями. [211]

Ингуши ни магометане (А осетины? Религия их тоже состоит из смеси верований христианских, мусульманских и отчасти языческих. Прим. Н. Г. Берзенова), ни христиане; религия их очень проста: они деисты. Бог называется у них — Даль, но он не окружен ни святыми, ни апостолами. В воскресенье они отдыхают, соблюдают большой и малый посты; имеют несколько священных мест, которые почти все представляют церкви времен царицы Тамар. Священником у них старик, которого они называют Исанин-стаг (чистый человек); он не женат, приносит жертвы и читает молитвы.

Русские миссионеры осетинской комиссии всячески старались обратить их в православие, но без большого успеха. С другой стороны, два брата из ингушей были проданы в Турцию, приняли там мусульманскую веру, ходили на поклонение в Мекку и потом возвратились на родину; они нашли там свою еще живую мать и обратили ее в исламизм, который они проповедовали своим соотечественникам; но эти сказали им:

— Вы проповедуете веру, которую вы узнали в рабстве, но мы не хотим этой веры. Уходите и не показывайтесь больше в нашей стране.

Оба брата исчезли и уже никогда больше не возвращались в эти места.

Ингуши заимствуют, как калмыки, свои имена от животных: например, они называются поэ, что значит собака; уст — Рык, кока — свинья (Последнее неверно: свинья у них в таком же, если еще не в большем презрении, как у турок и евреев, и название это служит тяжким ругательством. Прим. Н. Г. Берзенова). Они имеют по пяти, шести, даже семи жен; у них больше свободы в этом отношении, нежели у мусульман, которые могут иметь максимум четырех законных жен. Ингуши разделяются на больших и малых: первые живут на равнине, вторые в горах.

Что касается осетин, о которых мы сказали несколько слов и которые носят, что меня особенно поразило, колпаки совершенно похожие на колпаки наших шутов, то мы скоро познакомились и с ними (Тут автор смешал: речь у него идет, судя по описанию, о хевцах, которые носят войлочные остроконечные шапки; но это не настоящие осетины, а полугрузины-полуосетины. Коренные осетины живут преимущественно на северном склоне Кавказского хребта. Прим. Н. Г. Берзенова) Им велено было расчищать дорогу, что они и делали крича, распевая, ссорясь и бросая друг в друга снегом на лопатах.

Многие древние и новые путешественники сообщали об осетинах. Дюбуа посвятил половину описания своего путешествия вопросу об их происхождении, но в конце концов он вынужден был признать, что решительно ничего не нашел о них у русских авторов, которые знали об этом предмете ровно столько же, сколько и он. Невероятно, в какой безвыходный лабиринт заходят ученые, объятые манией доказывать происхождение различных явлений.

По словам Дюбуа, осетины или осеты суть древние меотийцы, которые были некогда известны под именами ассов, язов, алассов и позже команов. Он силится найти некоторую аналогию между языком, нравами и обычаями осетов и финнов и приходит к выводу, будто эстляндцы берут начало от осетов или, по крайней мере, они являются очень близкими родственниками. С этой целью Дюбуа обращается к историческим публикациям и возможным этимологиям и, наконец, объявляет, что осеты это скифы и что мидяне происходят от Мидая, сына Яфета.

Осетины, живущие по большой Военно-Грузинской дороге, зарабатывают хорошие деньги. Но поскольку они расточительны, то всегда очень плохо одеты или, что чаще бывает, вовсе не одеты. Они живут в землянках, в развалинах старых башен, в закоулках развалившихся крепостей. Все, что ни приобретают, тратится ими на табак и водку. Во время зимних морозов они греются несколькими тощими головнями, дающими не огонь, а дым. Трудно здесь отличить богатых от бедных, и те, и другие носят одинаково дурную одежду.

Осетины, как и ингуша, были некогда — в царствование Тамар — христианами, но теперь сами не могут сказать, кто они такие и каковы их корни. Они приспособили к своим понятиям разные религии, понаслышке заимствуя из них все, что могло льстить их желаниям, и отвергая то, что не согласовалось с их прихотями. По всему миру, даже в Океании, даже у идолопоклонников внутренней части Африки напрасно стали бы мы искать подобную смесь диких идей и несходных верований. Все это тоже имеет историческую основу.

Около столетия после смерти царицы Тамар, следовательно, спустя целый век после того, как осетины сделались христианами, монголы двумя следовавшими друг за другом потоками наводнили равнины Кавказа и Закавказья. Перед этими волнами дотоле неизвестных варваров осетины отступили и удалились в горы, которых они уже больше не покидали. С тех самых пор они перестали быть в сношениях с Грузией и мало-помалу снова погрузились в невежественное состояние, сохранив от христианской религии только кое-какие ритуалы, понятие о боге и Иисусе Христе, которым они считают Магомета в роли пророка; вместе с тем они верят в ангелов, духов, магию, признают двоеженство и двоемужество, делают языческие жертвоприношения. Перевес христианства над исламизмом заметен повсеместно лишь в отношении женщин.

Они у осетин не скрываются от мужчин, не носят покрывал, между тем как еще до сих пор [212] христианская Грузия и особенно Армения, подчинявшаяся некогда политическому и нравственному влиянию Персии, признают женщин почти такими же невольницами и затворницами, как будто бы они исповедовали магометанскую веру.

С другой стороны, в горах, где господствует вооруженный разбой, где жители рассчитывают больше на воровство, чем на труд, женщины должны совершенно отречься от своей воли, нести всю тяжесть домашних работ, заботиться о пище и платье своих мужей, которые сами ищут приключений и рыщут по горам. Поэтому осетин покупает одну, двух, трех, даже четырех жен, если ему дозволяют средства, он платит за них калым, жестоко обращается с ними и возлагает на них все домашние и полевые работы; если он не доволен ими, то прогоняет их от себя.

Дочери не имеют никакого права на наследство; отец не готовит им никакого приданого, а продает их как рабочую скотину, выросшую в его доме: потому в семье горюют, если родится дочь, и радуются по случаю рождения сына. Вот для чего во время брачной церемонии всегда приносят новорожденного мальчика, и супруги падают пред ним несколько раз ниц, моля своего бога, какой бы он ни был, даровать им первенца мужского пола.

Убийство женщин, вследствие этих самых традиций, считается наполовину менее важным, нежели убийство мужчины 169

Только один закон и один обычай никогда не изменялся у них, это закон мести: око за око, зуб за зуб, — закон первобытных обществ, закон, так сказать, природы, — последний разрушаемый просвещением. И действительно, без строгого соблюдения этого закона, никто не был бы уверен в безопасности своей жизни среди этих диких народов, повинующихся только влечению собственных страстей.

Мы остановились в одной или двух верстах за Кайшауром, чтобы поглядеть на этих добрых осетин, которые с заступом в руке занимались расчисткой дороги. Осетины и завалы — два самые интересные явления.

Особенно любопытны завалы: со склонов Кавказа, гораздо более крутых, чем в Швейцарии, снег валится огромными слоями и покрывает всю дорогу на несколько верст, когда лавина опирается своим основанием на землю, ветер поднимает с ее поверхности густые облака снега, разбрасывает по всем направлениям, покрывает пропасти, сравнивает лощины, так что дорога совершенно исчезает, тем более, что никакие столбы не обозначают ее, и самый отважный путешественник по Кавказу, с декабря до марта, подвергается каждую минуту опасности провалиться в ущелье на две или на три тысячи футов, между тем как он считает себя находящимся посреди дороги. Достаточно двух или трех снежных дней, чтобы дорога стала непроходимой.

В таком-то именно положении находились и мы, и вот почему нам нужны были осетины, которых мы встретили на дороге. Но осетины в слишком хороших отношениях со снегом, чтобы серьезно бороться с ним. В сущности, они двигают руками лишь тогда, когда находятся под непосредственным наблюдением смотрителя; но чуть только он отворачивается от них, чтобы, допустим, навестить других рабочих (это за версту дальше), как заступ и лопата откладываются сразу же в сторону.

В трех верстах от Кайшаура мы встретили легкую русскую почту, т. е. простой кузов экипажа, снятый с колес и поставленный на подпорки; иногда, если дороги делаются непроходимыми даже и для саней, русская почта принимает форму простого всадника, который в свою очередь бывает вынужден превратиться в пешехода.

Почту везли на тройке, запряженной гуськом, и так как она спускалась по крутому скату Крестовой горы, то ее поддерживали сзади пять или шесть человек, не давая ей спуститься слишком скоро. Мы спросили было курьера о состоянии дороги, но он отвечал нам только весьма неутешительной гримасой.

Правда, после наших настойчивых расспросов он все-таки сообщил, что в трех или четырех верстах от места, где мы находились, он слышал большой шум, который, по его мнению, вероятно, произошел от лавины, завалившей дорогу. Эти сведения внушили нам беспокойство о нашем будущем.

И действительно, мы с трудом проехали четыре версты от Кайшаура: наши ямщики шли пешком по краю пропасти, щупая дорогу железными палками.

К полудню мы не проехали еще и половины дороги, а подниматься в гору предстояло еще долго. Ямщики не надеялись прибыть в Коби до наступления ночи, каждый раз добавляя: «если мы туда прибудем». Это «если» требовало объяснения, которого Калино все-таки добился, хотя и с большим трудом; оно не предвещало ничего приятного:

— К двум часам будет туман, а с ним, возможно, и метель.

Теоретически я знал, что такое метель, но еще не знал ее на практике. Темир-Хан-Шуринскую метель нельзя причислить к настоящей метели. Теперь, я находился в подходящих условиях для того, чтобы познакомиться с нею поближе.

Однако мне пришла в голову нелепая мысль, что наши ямщики, наверное, говорили это с целью напугать нас — и я велел им ехать вперед. Они повиновались, но советовали хранить полное молчание.

Желая знать, в чем дело, я спросил у них причину такого совета. Оказалось, что громкий разговор мог вызвать сотрясение воздуха, отчего какая-нибудь глыба могла отделиться от снега и во время падения [213] быстро преобразиться в завал, который мог безжалостно задавить нас. Мне казалось, что в этом было больше суеверия, нежели реальности, но мне рассказывали то же самое в Швейцарии, и это тождество на другом конце света поразило меня.

Более или менее глубокое убеждение, хотя бы даже в суеверное, зависит от обстоятельств, в каких находишься. Скептик, сидя перед камином в своей комнате, развалившись в халате и с книгой в руке, поверит только тогда, когда собственной персоной очутится в кавказском ущелье, на склоне в сорок пять градусов, на краю пропасти, ощущая снег над головою и под ногами. Верили мы этому или нет, тем не менее мы предпочитали хранить молчание.

Впрочем, прежнее предсказание наших ямщиков осуществилось; без сомнения, чтобы не заставить ждать себя, туман показался, но не около первого часа, а около второго. Это было делом пяти минут: в этот промежуток времени мы видели уже только заднюю часть лошадей, запряженных в наши сани — остальные лошади и быки исчезли в тумане. Было темно и холодно, ветер яростно свистел нам в уши, и посреди этого мрака и свиста слышался только приятный серебристый звон почтового колокольчика. Мы вынуждены были остановиться. Наши ямщики дальше уже ни за что не ручались без того, чтобы предварительно не осмотреть дорогу.

Звон колокольчика исчез, но мы вдруг услышали звон церковного колокола, несшийся из глубины ущелья. Я спросил у одного из наших провожатых, откуда мог быть этот звон, столь печальный, столь меланхолический и в то же время столь утешительный, посреди снежной пустыни, в которой мы находились. Он отвечал, что звонили в деревне, расположенной на берегу реки Байдары. Признаюсь, мною овладело какое-то непонятное чувство при дрожащих звуках колокола, доходивших до нас среди этой страшной пустоты, этой ужасной беспредельности, в которой мы были так же затеряны, так же погружены, как среди бушующих волн океана. Но на это сладкое и печальное воззвание человеческой слабости к божескому милосердию ветер отвечал еще более пронзительным завыванием; густое облако снега обрушилось на нас: мы были среди бури и вихря. Последний остаток света совершенно исчез. Провожатые плотно стали вокруг наших саней, для того ли, чтобы защитить нас от бури, или потому что в опасности человек естественно ищет соседства с себе подобным.

Я спросил, сколько верст еще осталось до Коби, и услышал в ответ, что девять. Это приводило нас в отчаяние.

Ветер дул с такой яростью, снег падал в таком количестве, что менее чем за четверть часа он доходил уже по колена лошадям. Очевидно, что если б мы остались на одном месте еще час, он был бы по грудь, а через два часа — выше головы.

Ямщики не возвращались. Несмотря на совет не говорить, я громким голосом звал их, но бесполезно: отзыва не было. Не заблудились ли, не упали ли они в какую-нибудь пропасть? Правда, посреди такого содома, где все вопли природы смешиваются, человеческий голос есть самый слабый.

Я решился испытать, не слышен ли будет мой карабин, но едва выказал свое намерение, как десять рук потянулись ко мне для того, чтобы воспрепятствовать его исполнению. Если голос мог вызвать падение лавины, тем еще большее сотрясение снега могло произойти от ружейного выстрела.

Я выразил опасения насчет ямщиков и спросил, не согласится ли кто-нибудь из конвойных за несколько рублей идти разыскивать их. Два человека предложили свои услуги. Через четверть часа они возвратились с ямщиками. Оказалось, что страшный завал прекратил сообщение: это был тот самый шум, который слышал почтальон. Не было никакой надежды ехать дальше.

Мы с Калино стали совещаться: прения были непродолжительными — ввиду невозможного упорство превращается в нелепость. Я приказал возвратиться в Кайшаур.

Через три дня я был уже в Тифлисе; меня считали погибшим в снегу и надеялись отыскать только весной. В Тифлисе же погода не менялась ни на минуту: жара стояла чуть ли не двадцатиградусная, небо постоянно было лазурное.

Во время моего отсутствия приходила депутация французской колонии с предложением принять от моих соотечественников обед и бал. Я отвечал, что то и другое принимаю с благодарностью. Все совершилось к великому удовольствию пригласивших и приглашенного в воскресенье 2 января 1859 года по нашему стилю (русские и грузины, как известно, двенадцатью днями отстают от нас) Я рассчитывал ехать в следующий четверг: но человек предполагает, а бог располагает.

ГЛАВА XLIX

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА. КРЕЩЕНИЕ.

Мы надумали выехать 29 декабря по русскому календарю (10 января по французскому), но 28 числа, откланиваясь князю Барятинскому, я услышал от него, что он, как кавказский наместник, не позволит мне ехать до тех пор, пока я не встречу с ним Нового года. [214]

Встретить Новый год в России значит собраться в одной зале, в ночь на 1 января, и находиться всем вместе, пока не пробьет полночь.

Князь просил передать приглашение и Муане.

Я отговаривался под предлогом поездки в Эривань: генерал Колюбакин ожидал нас к 5 января: но Фино взялся написать ему, что я был удержан князем Барятинским. Крайне обрадовавшись сделанному предложению, я поклонился, обещав князю остаться. Это замедление ставило под вопрос мое путешествие в Эривань и визит, который я хотел нанести горе Арарат.

Со времени моего прибытия в Тифлис погода постоянно была слишком хороша, чтобы она еще продолжилась в эту пору года, и если бы снег пошел один или два дня, то поездка оказалась бы невозможной благодаря Дилижанскому ущелью и дурной Александропольской дороге. Предчувствие меня не обмануло: 31 декабря, днем, это прекрасное лазуревое небо, улыбавшееся нам пять недель, начало бледнеть и хмуриться. Впрочем, это была только гроза, она могла пройти без последствий.

В десять часов вечера мы явились в дом князя. На парадной лестнице, справа и слева каждой ступени, стояли по два казака из княжеского конвоя. Я ничего не видал изящнее этого двойного ряда мундиров. Казаки были в белых папахах и черкесках золотого и вишневого цветов, с кинжалами, пистолетами и шашками, украшенными золотом и серебром. Такой ряд сделал бы очень печальным и бесцветным наши фрачные одеяния; но в Тифлисе это было только великолепным предисловием к чудесной поэме.

Залы были наполнены грузинами в национальных костюмах, великолепных по покрою, цвету и изяществу; женщинами в блестящих платьях, с длинными, шитыми золотом вуалями, грациозно падающими с бархатной головной повязки.

Оружие блестело за поясами мужчин, алмазы сверкали на головах и шеях женщин. Это переносило нас в шестнадцатый век.

Щегольские мундиры русских офицеров, прелестные дамские туалеты, полученные из Парижа через посредство мадам Блот, дополняли ослепительное целое.

Лишь несколько черных фраков мрачно выделялись на этом блестящем фоне. Разумеется, мы — Муане и я — были из числа этих пятен.

Князь Барятинский принимал гостей в своих комнатах с тою любезностью знатного господина, которую он наследовал тысячу лет назад от своих предков. Он был в русском мундире, с лентой и звездою Святого Александра Невского и с Георгиевским крестом. Хозяин был одет проще всех, однако стоило гостю только войти, чтобы сразу же почувствовать, что он был царем этого собрания, не столько по почестям, ему оказываемым, сколько по виду, с каким он их принимал.

Считаю лишним добавлять, что здесь находились самые миленькие, самые грациозные тифлисские дамы, но скажем мимоходом, что, несмотря на славу о красоте грузинок, там были две или три европейские дамы, которых я назвал бы по именам, если бы не боялся нарушить правил приличия: они ни в чем не уступали грузинкам, несмотря на недостатки своих новейших туалетов.

До полуночи гости прохаживались по залам и разговаривали. Некоторые из приближенных князя удалились в его персидский кабинет и любовались там прекрасным оружием и драгоценными вещами хозяина.

За несколько минут до полуночи слуги вошли с бокалами на подносах: золотистое кахетинское сверкало в них, как жидкий топаз. Пить иностранное вино, даже французское, по случаю наступления Нового года, считается здесь непозволительным.

Я заметил, что на десять человек едва приходилось по одному стакану. По грузинскому обыкновению, ставится один стакан или одна кула на стол, если бы даже было и десять человек гостей; здесь стараются пить из больших серебряных чаш, из круглых ложек с длинною ручкой, похожих на наши суповые ложки, на дне которых», как я уже говорил выше, выточена голова .оленя, с позолоченными подвижными рогами.

Как только часы пробили двенадцать ночи, князь Барятинский взял бокал, сказал несколько слов по-русски, которые, кажется, выражали желание долгоденствия и счастливого царствования императору, прикоснулся губами к бокалу и передал даме, находившейся рядом. Стоявшие близ подносов гости также брали бокалы, подносили их к губам и передавали соседу или соседке, сопровождая это пожеланием счастья в Новом году. Потом друзья и родственники обнялись.

Через десять минут князя известили, что ужин готов. Было накрыто около шестидесяти столов: князь сам приглашал мужчин, которых он хотел иметь за своим столом, указывая каждому, какую даму взять под руку. Мне предложили пригласить г-жу Капгер, супругу тифлисского губернатора. Это была одна из трех или четырех европеек, которых не назвал по именам из опасения, чтобы не нарушить их скромность; но так как здесь речь идет уже не о красоте, то я называю это имя, как имя одной из самых умных и грациозных особ в целом свете.

Такое же предложение сделано было и Муане, но, не зная дамы, которая была ему назначена, он предоставил другому кавалеру право проводить ее к столу и, заметив нашего бакинского знакомца, князя Уцмиева, расположился с ним за другим столом.

Около двух часов ночи все разъехались. [216]

Князь носит траур по своей горячо любимой матери и не принимает никаких посетителей, кроме официальных, по обязанности.

Покидая князя, я откланялся, несмотря на его приглашение остаться до 6 января, т. е. до Крещения, ибо я решился непременно ехать на другой день утром.

Однако же и тут два обстоятельства помешали исполнению моего намерения. Во-первых, всю ночь шел снег. Во-вторых, Муане, вставший еще до рассвета, занят был зарисовкой зала князя Барятинского в полночь, когда все пьют за счастливый новый год и обнимаются. Я думал, что эскиз, напоминающий это блистательное вступление в Новый год, доставил бы удовольствие с одной стороны князю, а с другой — самому художнику, и я первый предложил остаться.

Муане, который никогда не имел большого влечения к путешествию к Арарату, принял это предложение и с увлечением продолжил свою работу. В тот же день рисунок был завершен — на нем были изображены двести человек, и все на своих местах.

Около двух часов полковник Давыдов 170 пришел проститься с нами: но узнав о нашем решении, очень ему обрадовался. Муане желал для придания большего сходства своему рисунку иметь портреты главных особ. Давыдов обещал доставить их ему и взял с собою Муане для того, чтобы тот нарисовал его жену. Я уже, кажется, сказал, что г-жа Давыдова это премилая и очаровательная княжна Орбелиани. Видя ее столь маленькой, легкой, блистательной, подумаешь, что колыбелью ей служило гнездо колибри.

Я снова принялся за работу. Пользуясь моим пребыванием в Тифлисе, заботой гостеприимного Зубалова и соседством любезного молодого человека Торьяни, родом из Милана, мелодиями, которыми убаюкивал меня театральный баритон, отделенный от моей комнаты только одной перегородкой, я успел записать часть моего путешествия и выбрать два или три сюжета из кавказских легенд и из, по моему разумению, совершенно непризнанных сочинений моего друга Бестужева-Марлинского, находить у которого талант — это с моей стороны проявление непочтения по отношению к императору Николаю, считавшего, что видеть у Бестужева-Марлинского какой-либо природный дар — это уже, стало быть, заслуживать подозрения в государственной измене.

Я постараюсь поправить во Франции эту ошибку России, это будет для меня одновременно и обязанностью, и счастьем.

Итак, я жил, работая и ожидая Крещения. Мимоходом я должен подтвердить, что, осмотрев почти все в Тифлисе и его окрестностях, я за всю мою жизнь нигде так приятно не трудился, как здесь. Времени для занятий у меня было тем более достаточно, что повару барона Фино, г-ну Паоло Бергамаску, вследствие его болезни, категорически было запрещено медиками приближаться к печке. Тем самым и нам запретили приближаться к консульскому столу. Сам Фино в обеденные часы из-за этого был изгнан из своего дома. Он брал с собою Муане, Калино и Торьяни к одному французу, недавно открывшему возле театра гостиницу «Кавказ». 171

Теперь уже он наносил мне визиты — в одиннадцать утра и в четыре пополудни.

Эти господа уходили завтракать или обедать, оставляя меня одного за работой, и приносили мне какое-нибудь блюдо со своего стола. Не тревожа меня, слуга ставил кушанье на углу моего рабочего столика, с Ломтем хлеба и стаканом вина: я ел и пил, когда это приходило мне в голову, — между двумя главами.

Какое прекрасное, какое увлекательное занятие работа, когда из-за перемены места бываешь насильно разлучен с ней на протяжении двух или трех месяцев! Я подвергался многим лишениям во время путешествия; иногда я имел недостаток во всем, даже в хлебе, но самым трудным для меня лишением всегда было лишение работы. Поэтому в Тифлисе я полностью плавал в чернилах и дошел до того, что у меня не хватало бумаги, моей голубой французской бумаги большого формата, на которой я пишу уже двадцать лет. Я нахожусь в ужасном положении, когда у меня не хватает этой бумаги — так по-дурацки я привык к ней. Без нее я похож на сомнительных филологов, которые, владея трактирным пером, не умеют правильно писать. Я не умею размышлять ни на какой иной бумаге, за исключением моей голубой.

Я обегал весь Тифлис, чтобы достать что-нибудь, хотя бы похожее на любимый мною формат и цвет: но тифлисцы еще не ощутили необходимость в такой бумаге, и поэтому ее негде было достать. Грузины, более моего счастливые, не нуждаются в бумаге, чтобы иметь ум. Итак, любезные читатели, если роман «Султанета» и легенда «Шахдаг» не понравятся вам, вините в том не меня, а бело-желтоватую бумагу малого формата, на которой они написаны.

Я начинаю думать, что работа — это как болезнь, она бывает не только как бы локальной, типа, допустим, холеры, но и заразной, как моровая язва. Когда в Москве я нанимал Калино, он не отличался прилежанием: но с прибытием на Кавказ и он заболел жаждой деятельности. Нельзя было оторвать Калино от его занятий даже во время еды. Лишь только начинало светать, он брал перо и оставлял его за полночь, неистово переводя сочинения Лермонтова, Пушкина, Марлинского, случайно переводя и с немецкого, если это попадалось ему под руку; он стал бы переводить и с китайского, если бы ему представился такой случай.

Только два обстоятельства заставляли его оставлять все, даже работу: первое, когда я говорил ему: «Пойдем, Калино, в баню». Второе, когда Торьяни уводил его с собою... Куда? Я никогда не мог этого узнать. [217]

Дни проходили, снег продолжал падать каждое утро, таял в полдень при двенадцати и двадцати градусах тепла, снова морозило вечером, при холоде от восьми до десяти градусов. Все говорили, что нам надо отказаться от поездки в Эривань. Что же касается собственно меня, то, не желая, чтобы Муане еще долее оставался разлученным с Францией, зимы которой и выставки он лишился из-за меня, я сам передумал и решил ехать прямо на Сурам, проехав через Имеретию и Мингрелию, т. е. древнюю Колхиду, и 21 января старого стиля сесть на пароход в Поти.

От Тифлиса до Поти около триста верст, т. е. семьдесят пять миль, а потому я думал, что, отправившись одиннадцатого числа и имея впереди десять дней на семьдесят пять миль, я приеду в Поти вовремя. Получилось не более семи с половиною миль в день, а во Франции это расстояние проезжают в один час (мы, французы, имеем дурную привычку за границей всегда сравнивать, как во Франции. Правда, англичане говорят еще упорнее: «в Англии»).

Наконец наступило шестое января, оно принесло с собою небольшой мороз, градусов в пятнадцати, и ветер с Казбека, приятно напоминавший тот ветер, который ударял в лицо Гамлету на Эльсинорской платформе. Я надвинул свою папаху на уши, надел бешмет, подбитый смушками умертвленных при рождении барашков (бешмет подарен мне г-ном Стараренко), завернулся поверх всего этого в русский плащ и в сопровождении Калино и Торьяни отправился на Воронцовский мост — единственный каменный или, точнее, кирпичный мост в Тифлисе. Я точно не знаю, так ли он называется, но он должен так именоваться потому, что построен князем Воронцовым.

Что особенно приятно в Тифлисе, как впрочем и во всех восточных городах, так это то, что в какое бы платье вы ни закутались, как бы ни было это платье эксцентрично, никто не обратит на вас внимания. Это очень просто: Тифлис средоточие всех народов, сдержанный как истая грузинка. Тифлис знал бы слишком много забот, если б занимался какой-нибудь необычностью в одежде одного из ста тысяч приезжих: турецких, китайских, египетских, татарских, калмыцких, русских, кабардинских, французских, греческих, персидских, английских или германских, которые снуют по улицам города.

Несмотря на холод, весь Тифлис шел, спускаясь с высот и катясь, как пестрая лава, на Куру. Тифлис — обширный амфитеатр, возвышающийся по обоим берегам своей реки, казалось, специально выстроен для ожидаемого торжества. Весь крутой берег реки был покрыт людьми, все кровли были испещрены разноцветными представителями разных наций: шелк, атлас, бархат, белые вуали, шитые золотом, развевались от резкого ветра, словно это был весенний ветерок. Каждый дом походил на корзину с цветами.

Только Кура протестовала против этой весенней распутицы: по ней плыл глыбами лед. Несмотря на это, несмотря даже на ветер со стороны Владикавказа, несмотря, наконец, на десять-двенадцать градусов холода, заставивших жителей дрожать, несколько неустрашимых фанатиков раздевались на берегу реки, чтобы погрузиться в нее в ту самую минуту, когда митрополит опустит в воду крест, и омыть свои грехи в струях святой мерзлой воды.

Другие, желая, чтобы и лошади участвовали в очищении, держали их за уздцы, приготовившись сесть на них в нужную минуту и броситься с ними в Куру. Весь тифлисский гарнизон, пехота и артиллерия, был выстроен в боевой порядок на берегу реки, чтобы ознаменовать ружейными и пушечными выстрелами минуту освящения воды.

Вдруг раздались звуки военной музыки, и мы увидели с моста всю процессию, которая состояла из духовенства и из властей военных и гражданских: во главе ее шел митрополит, он нес крест, назначенный для погружения в реку.

Внешность высшего русского духовенства, облаченного в злато и меха, великолепна.

Процессия медленно приближалась к берегу реки, где между двумя мостами возвышался украшенный золотыми звездами голубой павильон с дощатым полом и отверстием для воды. Митрополит, пройдя вдоль строя пехотинцев, отдавших честь кресту, остановился под павильоном на небольшом расстоянии от отверстия. Духовенство разместилось вокруг него. Музыканты играли церковный гимн.

Пробило полдень: с последними звуками колокола митрополит погрузил крест в воду. В ту же минуту загремели пушечные и ружейные выстрелы, раздавалось громовое «ура!». Пловцы бросились в реку, всадники устремили туда своих коней. Вода была освящена, и все имевшие храбрость броситься в реку, очистились от грехов...

Мы были при встрече Нового года, видели Крещение. Муане кончил рисунок, я же занимался своей книгой. Князь Барятинский пригласил нас на обед 10 января. Мы решились ехать 11, полагая, что десяти дней вполне достаточно для того, чтобы преодолеть семьдесят пять миль. Но мы заблуждались, как наивные детишки: мы знали отмели Волги, бури Каспийского моря, песчаные равнины Ногайских степей, овраги Хасав-Юрта, скалы Дербента, нефтяные вулканы Баку, броды через Алазань, но мы еще не знали сурамских снегов и мингрельской грязи. И на свою погибель мы отправились познакомиться с ними.

Мы поднялись в шесть часов утра — еще до рассвета. В семь часов прибыли почтовые лошади. Перед отъездом я сожалел о том, что оставлял моего соседа Торьяни в лихорадке (судя по признакам — изнурительной). С первого дня болезни он лежал у меня на диване и целые сутки упорно отказывался от лекаря; после второго приступа он совсем ослабел. [218]

Мы должны были ехать, оставив его в этом опасном состоянии. Калино готовился сопровождать нас до Поти. Я даже было надеялся увезти его с собою во Францию, но три письма его к ректору 172 остались без ответа, а без нового отпуска он не мог следовать за мною,

В Поти, куда Калино ехал с нами в качестве переводчика, он должен был оставить нас и возвратиться в Тифлис, а отсюда в Москву. Я решил прибегнуть к высокому покровительству князя, но князь отвечал, что русский университет, подобно нашему древнему французскому, имеет свои правила, которые он первым должен уважать.

В полдень мы готовились сесть в экипаж, как вдруг вспомнили, что сборы в дорогу до такой степени поглотили наше внимание, что ни один из нас с утра ничего не ел. Мы помчались в отель «Кавказ» и стали спешно завтракать. Неожиданно появился хозяин и сообщил, что два молодых армянина желают говорить со мной. Я перешел в соседнюю комнату и там увидел двух незнакомцев.

С немного смущенным видом и крайне взволнованным голосом старший изложил причину своего посещения. Оказалось, что младший брат его настоятельно убедил семейство отпустить его во Францию для изучения комиссионной торговли. Молодой человек говорил по-армянски, по-персидски, по-русски, по-турецки, по-грузински, по-немецки и по-французски. Ему было восемнадцать лет; это был красивый молодой человек, высокого роста, смуглый, напоминавший древнего Антиноя. Он собирался совершить это путешествие с одним из своих друзей, но тот в самую последнюю минуту не сдержал слова, и мой юноша, как неопытный Иосиф, его соотечественник, оказался в сложном положении.

Брат пришел спросить меня, не могу ли я взять его на свое попечение и отвезти во Францию, с условием, разумеется, принять участие в путевых издержках. Я тотчас подумал, что, оказывая услугу этому семейству, я мог оказать ее и самому себе. Однако должен сказать, что излагаю здесь обе эти мысли в том порядке, в каком они мне представились. Он оказывал мне услугу в том, что избавлял Калино от изнурительной поездки и значительных издержек на обратном пути. Как переводчик он мог быть гораздо полезнее Калино, который в данном случае изъясняется только по-русски и по-немецки, что не много значило в предстоящем путешествии по стране, где говорили только по-грузински и на других наречиях этого языка.

Я принял предложение армянина и с прискорбием возвестил моему бедному Калино, что наша разлука гораздо ближе, чем мы до того полагали, и объяснил, в чем дело. Впрочем, это давало ему возможность прибыть в Москву 20 или 25 днями раньше и, следовательно, если бы ему удалось получить новый отпуск, то он мог приехать скорее в Париж, где мы условились снова увидеться. Мы обнялись, пролив по несколько добрых дружеских слезинок, так как привязались друг к другу на протяжении четырехмесячного путешествия, которое не всегда было безопасным, а опасности сближают спутников.

Затем я поднялся наверх, чтобы взглянуть еще раз на бедного Торьяни. Он не узнавал и не слышал меня, не чувствовал даже, когда я поцеловал его в облитый потом лоб. Сойдя вниз, я рекомендовал его г-ну Фино, хотя рекомендация эта была совершенно излишняя: Фино знал его гораздо раньше меня и по-настоящему был к нему привязан.

Потом я сел в экипаж. Молодой армянин в последний раз обнял свою мать.

Калино со слезами на глазах долго не оставлял подножки экипажа, куда втерся чужой человек и занял место, столь долго занимаемое им. Ямщики давно уже проявляли нетерпение, с пяти часов дожидаясь времени отъезда.

Наступила минута расставания. Фино плакал, не обращая внимания на свое консульское достоинство.

Наконец кнуты ямщиков хлопнули, пятерка тронулась, экипаж загремел, проезжая под аркой ворот.

Узы нежности разорвались между новыми друзьями — крепкие, словно мы дружили чуть ли не с самого детства.

И еще долго друг до друга доносилось: «Прощайте, прощайте!»

Мы свернули на другую улицу и больше уже не видели и не слышали ничего.

Мы были разлучены так, словно одни были уже во Франции, а другие в Тифлисе.

Милый Тифлис! Я мысленно послал ему сердечное прости — мне так хорошо в нем работалось!


Комментарии

158. В оригинале приводятся двенадцать зарифмованных строк, которые не зафиксированы в полном собрании стихотворений А. Бестужева-Марлинского («Большая серия «Библиотеки поэта», 2-е издание, Л., 1961), но они есть в «Аммалат-беке» — в пятой главе: «Письмо полковника Верховского к его невесте из Дербента в Смоленск» — цитируется по двухтомному собранию сочинений А. А. Бестужева-Марлинского (т. 1, М., 1958, с. 472).

159. После Розена в 1837-49 гоДах командовал русскими войсками на Кавказе генерал Головин, а затем, в течение двух лет, генерал Нейдгардт.

160. Котляревский Петр Степанович (1782-1852) — генерал от инфантерии. Особенно отличился в период русско-турецкой войны 1804-13 гг.

161. Белошвейка Жозефина Блот, содержавшая мастерскую в доме Зубалова на Эриванской площади.

162. Чавчавадзе Николай Зурабович — в 1858 г. правитель Дарго, в 1868 г. — генерал-майор, в 1883 г. — губернатор Дагестана.

163. Кереселидзе Иван Иванович (1829-1893) — журналист и переводчик, служил в Тифлисской губернской гимназии «надзирателем за приходящими учениками».

164. Карем Мари-Антуан (1784-1833) — знаменитый французский повар. Служил у Талейрана, Ротшильда и т. д.

165. Каракалла (186-217) — прозвище Марка Аврелия Антонина; с 211 г. римский император.

166. Этот отрывок не был помещен в тифлисском, издании 1861 года. Что же касается упомянутого Марлинским закона Вахтанга Четвертого, то это, конечно, шутка. И вообще обвинять Дюма в том, что он смеется над длиной грузинских носов, нелепость: Дюма всего-навсего цитировал Марлинского и, естественно, для красного словца.

167. В 1830 году в Париже вышел роман Шарля Нодье (1780-1844) «Король Богемии и его семь замков». Друг и покровитель А. Дюма.

168. Описание Мцхета Дюма почти полностью перенес из «Истории Грузии» Вахушти Багратиони. (См.: «Картлис цховреба», Тб., 1978, т. 4, с. 348). Лишь одно не верно у Дюма: Георгий умер в 1800 году.

169. С глубокой сердечной болью писал обо всех этих пережитках и классик осетинской литературы Коста Хетагуров.

170. Давыдов Владимир Александрович — адъютант князя Барятинского.

171. 6 декабря 1858 года на Эриванской площади в доме Сумбатовой француз Гильом открыл гостиницу «Кавказ».

172. Речь идет о ректоре Московского университетa, в котором учился Калино, Аркадии Алексеевиче Альфонском (1796-1869) — профессоре медицины, том самом, которого приглашали к умирающему Гоголю и который предложил лечить Гоголя магнетизированием, чтобы заставить пациента начать принимать пищу.

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988

© текст - Роборовский П. Н. 1861; Буянов М. И. 1988
© сетевая версия - Тhietmar. 2014
© OCR - Парунин А. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Мерани. 1988